Осколки и отражения

"Ллеран", — произносит, перекатывая на языке. Улыбается — тому, как отзывается в сердце звучание этого имени, и ещё ярче — тому, как первая её улыбка отзывается в Ллеране. Его очень трудно читать, но перед трудностями Шеба Ашибаэль никогда не пасует. Она наблюдает, запоминает и делает выводы: то, как мягко мерцают глаза, как вздрагивают несмело уголки его пухлых, немного двемерских губ... Шеба с усердием составляет себе карманный словарик и начинает подозревать, что у Ллерана проблемы с памятью. Он никогда не забывает то, чем Шеба с ним делится, — что не любит лакрицу, что ей надоело мыться в деревянной бадье, и надо бы раздобыть хорошую ванну… — и знания, глубокие и обширные, словно морская бездна, в которой таятся дреугские замки из стекла и кораллов — будь то магическое искусство, редкие артефакты или история Велотиида, — надёжно сидят в его лихой черноволосой голове. Но личное, сердечное — то ли вымарано, то ли запечатано, то ли... Нет, Шеба, конечно, ни в чём не уверена — но когда говорит о детстве и о семье или шутит о прошлых романах и первых влюблённостях, то ловит в глазах Ллерана отблеск растерянности — словно бы он неожиданно для самого себя утыкается в стену, выросшую из воздуха; знает, что там, за ней, что-то есть — но не помнит, что именно. Шеба, как и всегда осторожная, не задаёт вопросов — пока ей достаточно наблюдений. За Ллераном приятно наблюдать: как бы поверхностно, мелко это ни прозвучало — даже в её голове, — а он красив, грациозен, как хищная кошка… ногти у него крепкие, тёмные, больше похожие на дреморские когти, и это Шеба Ашибаэль замечает и ценит тоже. Как и положено праведной велотийке, она падка на прекрасное, что принимает пленяющие опасностью формы. Ллеран красив и до краёв переполнен силой, и он не невинен — в каждом из возможных смыслов: отточенность и уверенность, уместность движений выдаёт мера, который отменно владеет телом и знает, как убивать и как любить. Какая сила в его руках! Не только магическая, не только — “лёгкий взмах кистью, и чары разрывают какого-нибудь неудачливого гоблина на части”; не только это — но и удар, разбивший нос альтмерскому колдуну, позволившему непочтительно высказаться о госпоже Ашибаэль, и тёмные, горячие ладони у неё на груди — уверенные, но нежные... Шеба запоминает: Ллерану нравится чувствовать мир на кончиках пальцев, нравится осязать контрасты — текстуры, фактуры, причудливые узоры… лёгкие дорогие ткани, тонко выделанную замшу; волосы Шебы — туго переплетённые косы, и линии шрамов на её коже, мягкую гладкую грудь — и то, как твердеют поддразниваемые дреморскими когтями соски… О, Ллеран знает, что делает, но память тела — вовсе не то же самое, что и память души. Шеба никогда не находила очарование в чистоте и неопытности — скорее наоборот; но есть что-то удивительно волнующее в этой фантазии: её, “госпожу Ашибаэль”, первой он впустит в себя — и первой запомнит. Шеба и сама не совсем понимает, куда и зачем они движутся, но хочет — с жадностью, которая с непривычки почти пугает — запомниться: влиться, осуществиться, вписать себя — или своё отсутствие — в каждую из страниц Ллерановой жизни и вырисовать свой контур на внутренней стороне его век. Остаться — с ним ли? В нём ли? За суетный первый раз Шебе немного стыдно: это хорошая память, но не такая, которой хочется зачинать. Поэтому она пытается устроить Ллерану что-то, похожее на свидание: выбирает платье по орочьей моде, которое почему-то ему особенно нравится — чёрно-красное, расшитое золотом; готовит и подаёт на стол ужин — суп по бретонскому, слегка подправленному рецепту — из четырёх сортов рыбы, которую сама же и наловила; сарму из гуара с мятой и красным рихадским перцем; плов с тыквой и мясом, обжаренным с морковью; пирожки-ттоки с мёдом и сладкой бобовой пастой... Ест Ллеран с аппетитом, но осторожно, неспешно — словно бы ждёт подвоха. Шеба не обижается — ей и самой поначалу кусок в горло не лезет. У неё были разные мужчины: охотники с крепкими руками, худые нервные чародеи, изнеженные торговцы; альтмер-зачарователь, высокий, надменно-тонкий, как Бело-золотая башня, и даже два неда — имперец-счетовод, что не свойственной мерам мягкостью, покатостью плеч и округлостью бёдер на время разбудил любопытство, и мускулистый, огромный как гора норд, рядом с которым даже Шеба, рослая, крепкая, с развитой для данмерской женщины грудью, казалась ребёнком... Шеба старательно гонит их всех из головы: так будет честнее, да и весь этот опыт отчего-то совершенно не помогает; разливает себе и Ллерану вино: давно приметила, что он почти не пьянеет, но мягкая терпкость на языке — всегда к месту. Обсуждает последнюю вылазку, и красоту Аскадианских островов, и слухи о том, что у Дивайта Фира была интрижка с имперским этнографом — женщиной, что написала одну из подаренных Ллераном книг. Ллеран, он… расслабляется, хвалит её стряпню, и Шебе даже дышать становится легче. Вина она пьёт больше, чем, наверное, стоило, и мысли — тяжелеют, наливаются сладостью и вращаются вокруг одного-единственного объекта: белый и голубой телваннийских одежд Ллерану очень к лицу — оттеняют тёмную кожу, глаза, густую, манящую чернь волос... Шеба решает, что сегодня они обойдутся и без десерта, и зовёт за собой, на второй этаж — прямо и неприкрыто. Грубо и резко звучит — для её же ушей — это приглашение, но Ллеран соглашается; соглашается и тогда, когда наверху Шеба просит помочь со скользкими, обшитыми золотом петлями на спине. Сама она распускает завязки на воротнике, перекидывает косы через плечо на грудь. Приспускает платье — до поясницы, потом до бёдер, — возьмёшься ли? Примешь ли? Ожидание тянется до тревожного долго, и Шеба не дышит, не думает ни о чём, не живёт — пока Ллеран не касается косточки у основания шеи. Руки горячие, даже для данмера — горячие, и почти обжигают: Шеба вздрагивает, вздыхает чуть слышно и нервно комкает подол; подушечкой большого пальца Ллеран проводит по позвоночнику, по выступившим мурашкам, и те расходятся, точно круги по воде — по плечам, по всей спине, по изрезанным шрамами бёдрам… Это почти неожиданно — когда он целует в шею и утыкается носом ей в волосы. Всё… правильно, да? Руки у неё на талии… Шеба разворачивается, стараясь не разорвать объятий, встречается взглядом — и улыбается, обводит пальцами тёмные двемерские губы. Воистину, этот рот создан для поцелуев, и Шеба не спорит с судьбой — и подаётся навстречу. Они с Ллераном целуются долго и нежно, почти целомудренно — поначалу; от него пахнет пеплом, мускусом, чем-то древесным и свежим, и немного — дымом, вином и красным рихадским перцем. Её ладони скользят за ворот, оттягивают ткань и замирают на приобнажившейся коже; голая грудь — трётся о серебряное шитьё... Она отстраняется — из нужды, а не из охоты; смотрит из-под полуприкрытых век — на лицо, потемневшее от румянца, и встрёпанные волосы, и зацелованный рот, — и даже немного теряется. Знает: если спросит о шрамах на его губах, Ллеран не расскажет, и не (только) потому, что бережёт свои тайны. — Уравняем шансы? — шепчет она с самовольно прорезавшейся хрипотцой — и, не дожидаясь ответа, сама помогает ему раздеться и только потом избавляется наконец от платья. Что-то сжимается в сердце, лицо — заливается жаром. Голые мужчины, вместе с одеждой лишившиеся привычных ролей, часто выглядят странно, немного смешно — как ощипанные скальники, — но Ллеран не таков. Как он сказал тогда? Здесь и сейчас — на своём месте? Шеба толкает его на кровать и нависает сверху. Она прижимается, и обхватывает ногами его бедро, и трётся, не сдерживая стона. Чувствуешь, как я тебя хочу? Не меньше, чем ты меня — гордый, налитый кровью... Шеба вздыхает и жмурится, кожей пьёт ощущения: Ллеран проводит руками вдоль позвоночника, гладит её между ног, бережно раздвигает пальцами, точно и правда желая во всём убедиться — тёплая, влажная, ждущая, жаждущая… Шеба перехватывает его за запястье, подносит руку к губам, вбирает в рот эти пальцы — поддавшись порыву, но и, наверное, намекая отчасти, что кое-что припасено и для другого раза. Шеба глядит и не может никак насмотреться: как у него получается быть… так? Как молния, как тёмное пламя — волосы размётаны по подушке, губы полураскрыты… Не разрывая взгляда, седлает, принимает Ллерана полностью, точно в огонь ныряя: это немного больно, но боли она не боится. Привыкает, зубами тревожа губы, и начинает двигаться — медленно, плавно. Ллеран же — гладит её по бёдрам, по влажной от пота спине и смотрит, о, боги, так смотрит!.. Плавиться под его взглядом, двигаться всё быстрее — вместе с ним, для него — так просто… Ллеран — молчит, хрипло, загнанно дышит, и Шеба — наклоняется ближе, кладёт его руки себе на грудь, напоминая: Я — здесь, и сейчас, и ты — здесь. Весь — здесь: тушью прорисованные мышцы, тёмная блестящая кожа… Такой цельный, такой красивый — и на её кремовых простынях, и отпечатанный на внутренней стороне век... Ты видишь, как мне хорошо? Скажи, как тебе хорошо — скажи же! Скажи… Ллеран наконец перестаёт кусать губы и стонет, стонет в голос, и мнёт её грудь, и дразнит с привычной сноровкой соски... Чувствуя, что уже близок, он хочет, кажется, выйти, что-то сказать, но Шеба не позволяет — загодя выпила зелья и завязи не боится, — крепче сжимает бёдра, ложится на грудь, целует — сцеловывает — и все слова, и стыдливо-сдавленные стоны. Ей так хорошо, так полно, так... правильно? Шеба отчаянно жмурится, всхлипывает куда-то в увитое вязью татуировок плечо — в руках Ллерана она выгибается, дрожа от наслаждения; сжимается вся, и мир сжимается вместе с ней — в здесь и сейчас, в булавочно-острую точку... Только тогда Ллеран отпускает себя, срывается следом — Шеба, обмякшая, приподнимает голову и успевает поймать выражение, так похожее на гримасу боли: приоткрываются губы — в улыбку-оскал, — и раздуваются крылья горбатого носа, и судорога искажает его черты... ...Его дыхание — медленное, спокойное. Хорошо тебе, славный мой? Так же, как мне сейчас хорошо? Ленивая и разомлевшая, Шеба лежит с ним рядом, сжимает его в мягких объятиях. — Ллеран, — произносит, перекатывая на языке. — Ллеран, — шепчет его ключицам, вцеловывает в кожу, рисует кончиком языка и чувствует, — знает, — что если поднимет глаза, то на его лице увидит настоящую — широкую, честную и красивую так, как бывает красиво только самое чистое, искреннее чувство…

...увидит его улыбку.