Осколки и отражения

Что-то — не сломанное, но словно бы никогда и не бывшее целым — трещит и срастается наново. Вздрагивая, встаёт на свои места — из тонких паутинчатых волоконец сплетается длинной и прочной нитью. Что сделаешь с этой пряжей? Тебе решать. Ллеран уехал, не объяснившись толком: “по торговым делам”, так он сказал — и Шеба знает, что не нашла бы его ни в Гнисисе, ни в Западном Нагорье... и всё же он здесь, рядом, словно бы и не уезжал никуда. Словно бы никогда её не покинет. Ллеран — здесь. В рыжем аргонианском деревце, чей саженец приволок откуда-то из Чернотопья, в ярких редгардских флаконах цветного стекла, в дыме курений, в шпалерах, в оставленной на столе карте Вварденфелла, исчерченной его пометками… В каждой балке, в каждом углу, в каждом камне! В памяти. В сердце. В самом естестве Шебы Ашибаэль: сквозь кожу, и плоть, и до самых костей он пророс — сэра Атерас. Ллеран Атерас. Ллеран… И не рано ли — думать о том, о чём она сейчас думает? Шеба — не самая терпеливая из дочерей Ресдайна, а иначе бы не оказалась здесь и сейчас, в слишком просторном и слишком медленно обживаемом доме на севере Западного Нагорья. Она не знает, когда Ллеран вернётся, но знает, что больше нельзя оттягивать: нужно… поговорить? Во всём разобраться? Язык у неё неплохо подвешен, но вот в таких разговорах она не сильна — всегда было легче стоять на своём не словом, но делом. К праздности Шеба Ашибаэль не привыкла, и она быстро сочиняет себе занятие — чтобы спокойно обдумать, как поступить, и чтобы не думать о том, о чём думать не следует. Готовая пряжа — своя, иная не подойдёт — есть, но её, пожалуй что, мало. Работа небыстрая, но благодарная: нужно всё сделать самой, от начала и до конца, каждый этап — и Шебе, наверное, не успеть до того, как Ллеран вернётся. Но иногда сложнее всего — начать. Шеба начинает с омовения — медленного, торжественного, какое редко позволяет себе в обычные дни, когда время несётся вскачь, как обласканный плетью гуар, и нужно успеть — как можно больше. Наедине со своей наготой, касаясь следов их с Ллераном страсти, слишком легко переживать всё заново — то, как была неуступчива и жадна, как не могла отпустить и пьянела от одного только запаха; то, как царапала его плечи ногтями и откидывала голову, подставляя шею под страстные поцелуи… Шеба не сводит чарами эхо прощальной ласки. Не переплетает волосы — оставляет их, влажные, рассыпанными по спине. Надевает простое домашнее платье, спускается к алтарю. Молится — Матери, наделившей чуткостью сердца, Отцу, научившему как смотреть и куда смотреть, и Поэту, даровавшему вдохновение и удачу. Молится Предтечам — Боэте-Ниспровергательнице, Азуре-Наставнице, и — пожалуй, прилежнее прочих — Мефале-Прядильщице: паучья искусность будет сейчас очень кстати. Святого Ллотиса, покровителя портных и красильщиков, оставляет на сладкое — так будет правильнее, почётнее. Соблюдает все ритуалы, однако душой всё это время — не здесь, не до конца. Повторяет с детства заученные строки, вплетая своё, сердечное, и благодарит — но ничего не просит. Шебу потряхивает, и руки тоже трясутся. Унять бы их только — а большего и не нужно... Всё остальное Шеба сумеет сделать сама, но ведь так сложно — начать! Так страшно — решиться. Шеба собирает в хвост волосы, чтобы не лезли в глаза, и садится за прялку. Знакомая с детства работа, ведь так? Знакомое всё, все движения и шаги — пусть и не шёлком предков, не так — по больному, по ранам которые не замечаешь даже, настолько ты с ними свыклась. И ведь любила и раньше, и верила, — не всегда, но… — что в этот раз — по-особенному, совсем не как прежде. На многое бывала готова: дюжину лет назад всё могло бы сложиться иначе, и была бы Шеба чужой женой — если бы тот, другой, зазвавший её из Морнхолда в степи, решился бы пойти наперекор роду, а не отговаривался обычаем. Не по плечам ему была ноша, и не по чести — награда. Шеба — тяжесть литого двемерского ожерелья: не всякая шея выдержит! Не всякие руки удержат: иному — как воду ловить решетом, всё без толку... Её же руки — ловкие, умелые и помнят, что надо делать, даже если сердце — не на месте, а голова — в облаках. Шёлк под её пальцами — плохая замена живому теплу, но постепенно Шеба выпрядает не только нить, но и ясность — тянет откуда-то из груди, из отпечатанного на сердце, гуляющего в крови…. Ей никогда и ни с кем не было так легко и радостно, и слов, чтобы даже самой себе рассказать о Ллеране, отчаянно не хватает. Шеба хочет ловить поцелуем улыбку в слегка приподнявшемся уголке его губ. Хочет собрать его волосы в хвост, открывая лицо и шею; скользить ладонями по щекам, очерчивать скулы, кончиками пальцев касаться густых смоляных ресниц — трепещущих и, как тогда, на пике его удовольствия, чуть повлажневших. Хочет, смеясь, зубами ловить его крупные серьги, которые и без того оттягивают мочки, и прятать лицо на горячем, увитом призрачно-серебристой лозой плече. Хочет, чтобы Ллеран перестал жить как будто взаймы и жил бы — сейчас, без оглядки. Хочет любить его, и весь мир — вместе с ним! Но начинать — всегда страшно. За пару дней Шеба управляется с пряжей и переходит к ткацкому станку. Знает, сколько уйдёт полотна, и нет нужды снимать мерки: помнит отлично и спину, и плечи, и грудь, и руки его, и бёдра… Всё помнит — помнит ладонями жар его кожи, и помнит, как отчаянно билось сердце: его сердце, и её — тоже... Шеба не успевает приняться за кройку, когда Ллеран возвращается, и даже не знает, досадовать или радоваться. Нить — путеводная, ясная — снова выскальзывает из пальцев, а дальше — ещё страшнее. — Будешь моей? — спрашивает, и что-то сжимается, рвётся, ухает вниз, ложится тугим и тяжёлым комом. Шеба не дышит, не думает ни о чём — пусто, всё пусто. У неё пересыхает во рту: силится что-то сказать, а слова заледенели в горле — словно из глупых папиных сказок про то, как норды в Скайриме солят в кадушках свои замёрзшие крики и отправляют друг другу посылками. Лицо у Шебы горит, как будто кипятком обдали, но руки — умные, руки знают, что делать, даже когда голова — не помощница. Ллеран — цепенелый, каменный; застывшая лава — расколдовать, разбудить… Шеба касается уголка его губ большим пальцем, обводит их контур. Дыхание, прерывистое, теплом щекочет пальцы, и рот поддаётся, приоткрывается ей навстречу. Воистину, этот рот создан для поцелуев, и Шеба не собирается спорить с судьбой — и забирает своё по праву завоевания. — ...Только если ты будешь моим, — отвечает, когда разрывается поцелуй; сладко зажмурив глаза, прячет лицо у него на плече, прячет дрожание рук у него за спиной — но открывает сердце. Шеба знает: сегодня уже не вернётся к рукоделию — разве что наново снимет мерки. Времени вдосталь, но и оттягивать тоже не стоит — а то ускользнёт её счастье, точно вода в решете. Завтра… завтра Шеба возьмётся за кройку; сошьёт Ллерану рубашку, украсит вышивкой по вороту: кое-что подглядела на его украшениях, кое-что — вплетёт от себя, а кое-что, может, поймает по ходу дела. Шебе, конечно, придётся ещё отогреть своё горло и проговорить всё то, что должно быть рассказано, но самое трудное, самое страшное они с Ллераном сделали оба. Можно позволить себе… просто порадоваться, ведь так? Ну а после... После — поехать в Морнхолд, познакомиться с родичами. Не самая лёгкая встреча, но для Ллерана — с Ллераном — нужно всё сделать правильно. Меньшее будет ему — и ей — не по росту.