Осколки и отражения

Позже, когда ночь уже перевалит за середину, а пыл от воссоединения слегка поутихнет, Шеба, измученная Ллерановой невероятной выносливостью и захмелевшая от пережитого, — от облегчения, от того, что когда разжались эти тиски, живое тепло хлынуло в онемевшую душу, а кровь — ударила в голову… — спросит, приподнимаясь на локте: — Что же, чтобы на всякий случай бежать от любой неясности… Ты же мне предложение сделал, так ведь? Время густеет — лицо у Ллерана становится совершенно невероятное. Сначала — как у тушканчика, замершего перед степной лисицей — застывшее и растерянное одновременно; потом начинает оттаивать, трещинами идти через тонкий весенний ледок: приоткрываются губы, чуть дёргаются подбородок и кончик носа, брови взмывают вверх... Шеба не ждёт: перебирается ближе, и открывает Ллерану ухо, отведя в сторону волосы — густые и чёрные, вьющиеся под пальцами, — и шепчет, почти утыкаясь носом: — Не переживай, я всё равно согласилась — даже если авансом. Дразнить его так — беззлобно и ласково — слишком сладко, чтобы по доброй воле отказываться. Шеба смеётся — и не противится, когда Ллеран подминает её под себя, нависает на вытянутых руках, и его волосы тёмной тяжёлой волной лижут ей плечи. Он произносит что-то — одними губами, — и Шеба не понимает, что именно, но ей и взгляда довольно: эти глаза — благоговейные, потемневшие до черноты, — говорят всё то, что ей бы хотелось услышать. Хочется верить, что и её глаза рассказали Ллерану всё то, что нужно — и он сцеловывает последние отзвуки её смеха: нежно, одними губами; целует висок, переносицу, дрожащие веки и кромку ресниц; нити шрамов, запястья — и пальцы, которые то зарываются ему в волосы, царапая и цепляя кольцами, то невесомо скользят по лицу. Рядом с Ллераном ей так легко, так отчаянно по-девчоночьи беззаботно, что иногда это почти пугает. Шеба выпутывается из его объятий — не прикладывая силы, лишь намекает на то, что хочет, и Ллеран её выпускает. Улыбнувшись и подмигнув, Шеба тянется, выгибая спину, сбрасывает лёгкое одеяло и едва слышно вздыхает: дома тепло, но разгорячённой коже и тёплый воздух кажется почти ледяным. Шеба встаёт, оглядываясь на Ллерана — нагая, если не брать в расчёт украшений, которые он привёз: кольца и серьги, тяжёлое ожерелье; старое золото, красные драгоценные камни... — и с сожалением отворачивается. Она накидывает халат, наскоро переплетает в свободную косу волосы и думает: надо бы научить Ллерана, что с ними делать — как будет время... Тот уже успел последовать её примеру — избавился от одеяла, раскинулся на кровати: весь — её, для неё — совершенно неотразимый — и совершенно голый. Шеба тревожит зубами край чуть припухшей нижней губы, а взгляд — беспорядочно мечется: шея с яблоком кадыка и словно бы кистью прочерченные ключицы... голые смуглые плечи, голая грудь, голый живот, голые крепкие бёдра, и член — тоже голый... — Надень хоть что-нибудь, — просит Шеба и отворачивается, пряча своё неожиданное смущение. — Не искушай, пока во мне не найдётся силы продолжить. Ллеран с ней не спорит, и Шеба спускается вниз — а если, чувствуя его взгляд, красуется, преувеличенно повиливая бёдрами, то кто же её осудит? Она разжигает огонь, на двоих заваривает лотосовый чай — привычные, заученные жесты, которые очень выручают, когда Ллеран наконец появляется. Шеба едва не окатывает себя кипятком, когда видит алый кушак, обмотанный вокруг бёдер — он, если начистоту, мало что прикрывает и лишь обрисовывает да дразнит контрастами. Мысленно Шеба делает очередную засечку: по первое время — хотя бы смену одежды, халат, а постепенно… Волосы Ллеран собрал в косу, открыл лицо, и Шебины руки, слава АльмСиВи, знают, что делать — можно позволить глазам любоваться. Опять же, кто её только осудит? Кто сможет нахмуриться и отвести взгляд, не завороженный этими скулами, этим носом, контуром этих губ?.. Шеба вручает Ллерану чайник и кружку — вторую берёт себе — и, собственнически приобнимая за талию, ведёт его снова наверх, на балкон. Её саму ведут отблески смутного, невысказанного желания. Позже, много дней и ночей спустя, Шеба будет не раз вспоминать, как это было. В воздухе пахло смолой и солью, с моря тянуло прохладой, хотя вот Ллеран, маленькая двемерская печка, не зяб совершенно! Шёлка халата Шебе было прискорбно мало, но она хорошо придумала: делала глоток, а потом наклонялась и целовала Ллерана — мягко, небрежно, куда придётся — в висок, в уголок рта, в острую скулу, в щёку чуть сизую, даже когда была нагладко выбрита, в эту его упрямицу-морщинку, что угнездилась между бровей… Пила его тепло, льнула к нему кожей к коже: пояс почти распустился, халат — сбился набок, приобнажая грудь... Время текло: чай выпит, посуда — на столике, тяжесть любимой руки — на бедре. Воздух был чист и прозрачен, и занимался рассвет, и его, Ллерана улыбка была такая же: золотила лицо несмелым утренним светом, расходилась лучами у уголков глаз, такой он был славный, красивый, такой родной, что что-то оборвалось у Шебы в груди. Она вдруг представила, что когда-нибудь он исчезнет — столь же внезапно и странно, как появился, — и испугалась так, что всё помутнело перед глазами. Кажется, вжимаясь Ллерану в плечо, что-то такое она ему и сказала — слова полились, как из пробитого бурдюка, и Шеба частила, пока не свело горло… А он — обхватил, и прижал, и сам зашептал отчаянно: что не оставит, что любит так сильно, что не хватает слов, что вывернет мир наизнанку, если придётся!.. Так они и стояли, и Шеба плакала у него на плече — из облегчения, из восторга, из неизжитого страха какого-то, и думала, как же им вдвоём правильно, как же ей снова хочется так, кожей к коже, душой к душе — и никогда Ллерана не отпускать…

...и снова встречать с ним утро.