Осколки и отражения

Шеба дышит медленно, глубоко — животом, а не грудью. Возвращаться сюда — не просто в Морнхолд, а в этот Морнхолд — ей странно. Может быть, потому, что невозможно вернуться по-настоящему — в себя, какой была дюжину лет назад, — да и не нужно — тоже? Может быть, потому, что разговоры ей предстоят не из лёгких. Шеба Ашибаэль никогда не порывала с кланом, но и согласия между ней и роднёй днём с огнём не сыскать — подлинного согласия, а не росписи на лаковой ширме. Никто не забыл, как Шеба сбросила бабкины наставления с плеч, точно обветшалую шаль, и отправилась вслед за красавцем-охотником в новую жизнь, прочь из города и прочь от родни. Много воды утекло — хватит, чтобы наполнить глубокий колодец, — но век меров долог, а память крепка, как эбен. Мать клана была недовольна Шебой, и от её недовольства страдали также и те, кто остался — а это не прибавляло семье любви к блудной дочери. Но от кардруна её никто не отторг и видеться с живыми родичами — не запретил. Другое дело, что Шебе самой не слишком-то хотелось с ними со всеми видеться: тени былых обид и былых ошибок встали меж ними стеной. Тянуться навстречу давно уже стало не в радость. Шеба не отрицала, что и сама виновата, и что угадала её родня, когда наперебой заявляла: этот мужчина не стоит тебя, оставь его, не иди за ним следом! Они оказались правы, но чего стоила их правота, когда та была — лишь угаданная, нащупанная вслепую? Никто не пытался узнать, разобраться, хотя бы отчасти довериться Шебиному суждению, и даже теперь, дюжину лет спустя, она спрашивала себя: что было бы, если б — доверились? Помогли бы заметить то, обо что она потом до кости рассадила ладони? Уберегли бы? Уж точно не подстегнули бы делать назло, как оно в итоге и вышло — и Шеба бы не стояла там, где стоит сейчас. К добру или к худу, а ей не вернуться по-настоящему — в родительский дом, в Морнхолд её детства, — но также и не изжить его, и ни огнём, ни ядом не вытравить. Последнее — бесспорное благо. Род Ашибаэль пустил в Дешаане корни пару поколений назад и держится в этой земле смешное по данмерским меркам время, и всё-таки Шеба знает: её корней им с Ллераном должно хватить на двоих. С матерью Шеба в последний раз виделась года два назад, когда Тивелу, сестру, вводили в род. Третья беременность госпоже Адрасе Ашибаэль далась очень непросто; она долго не могла оправиться и на празднике, с ребёнком на руках, казалась измученной до полупрозрачности. Сейчас Тивеле уже три года, а матушка выглядит так, словно ей, в отличие от старшей дочери, вернуться на дюжину лет назад всё-таки удалось. Всё такая же красивая и далёкая, как тогда, в детстве… И как с ней заговорить? Решительно непонятно. Они встречаются в чайной — в слишком осёдлой, слишком индорильской чайной, чтобы кто-то ещё из семьи мог случайно туда заглянуть. Небольшие комнаты — для гостей, что ищут уединения — Шебе тоже по нраву, равно как и зачарования на раздвижных дверях и резных панелях. Она не думает, что кому-то интересны семейные тайны Ашибаэлей, но чары, не позволяющие подслушивать — очередное бесспорное благо. — О чём ты хотела поговорить? — спрашивает Адраса — мать — мама?.. — нет, всё-таки “мать”, — разливая по чашкам чай. Движения чёткие, выверенные, тон — деловитый; не играет, не тратит попусту время... Как бы то ни было, мать с ней честна что в словах, что в поступках, и это само по себе дорогого стоит. “Спасибо, мутсэра”, — думает Шеба и отвечает ей так же спокойно и прямо: — Я выхожу замуж. Я хочу, чтобы клан принял моего мужчину, и не знаю, как подступиться. — Хм... Ты беременна? Шеба, не доверяя себе, опускает чашку — но не глаза. — Пока нет, — отвечает, по унции отмеряя свою откровенность. — Пока… — Адраса, услышав всё, что Шеба хотела сказать, кивает. На ободке её чашечки — след от краски; в глазах — смешинки. — Ох, ну не смотри на меня так сердито! Что я должна была подумать? Прежде тебя это не особенно волновало — принятие, одобрение, моя поддержка... Что изменилось? Шебе хочется ей ответить броско и хлёстко, сказать — упрекнуть, — что всё изменилось, что я изменилась, что ты меня по-настоящему и не знала... да мало ли слов, которыми можно окоротить? — Он мне важен, — говорит она просто. — И он заслуживает всего, что я могу ему дать. — А что его семья? — У него нет семьи. Он почти не помнит своего прошлого: возможно, из-за проклятия или травмы, мы и сами не знаем наверняка. — И ты поэтому ко мне обратилась? — беззлобно усмехается… мать; алые ногти выстукивают лихую дробь по столешнице, а голос звенит весельем и дерзостью. — Чтобы одна сирота посоветовала другому, как лучше умаслить этих сварливых Ашибаэлей? Шеба кивает, хотя тут и так всё ясно. Они с матерью иногда даже слишком хорошо понимают друг друга, ещё с той поры, как Шебе стукнуло пятнадцать — слишком похоже думают, действуют, смотрят на мир... Может быть, именно из-за этого им и непросто ладить? Мать — слишком осёдлая, слишком индорильская и слишком своевольная, чтобы позволить “осёдлому” и “индорильскому” определять свой путь, — улыбается чуть заметно: так, что, моргнув, можешь запросто пропустить, но от её улыбки что-то оттаивает на сердце. — Стоит ли он того? — спрашивает и делает маленький, птичий глоток чуть остывшего чая. Взгляд из-под длинных чёрных ресниц — цепкий, безжалостный, но незлой. — Стоит ли всех этих плясок, которые ты и сама так не любишь? И Шеба впервые за день по-настоящему расслабляется: она понимает, что победила. — А стоил ли их отец? Мать не отвечает: делает новый глоток, но глядит — с одобрением. Она по себе знает, каково это — осиротело стоять перед дверью. Семья чародейки Адрасы Сарил не в восторге была от её романа с эшлендерским дикарём, что зарабатывал, пользуя гуаров — и отреклась, когда речь зашла о женитьбе. — Как сирота сироте, мне есть, что сказать и чем приободрить, — говорит мать, отставляя в сторону чашку. — Главное — найти общий язык с Уршамусой, но ты и сама это понимаешь. Непростая задача, но исполнимая, если твой избранник и правда настроен серьёзно. Всё-таки я же справилась, а у меня за душой не было ничего — ни знаний, ни опыта, ни семьи. Ничего, кроме любви и безмерной дурости... Я же почти на десять лет тебя была младше, веришь ли? И в десять раз дурнее… Но Уршамуса заботится о своих, какой бы суровой она ни казалась нам всем временами. А согласится она, и остальные не станут спорить. Даже предки — не станут; нужные подношения мать клана сама подберёт. Я поговорю с ней, если хочешь. — Спасибо тебе. — На здоровье, родная... Как хоть его зовут, твоего жениха? И, улыбнувшись, Шеба с гордостью отвечает...

***

— ...Ллеран Атерас. — Ллеран Атерас, — повторяет мать клана: тянет и перекатывает на языке, будто пробуя на вкус — так же, как пробовала когда-то и блюда, что Шеба училась готовить, и ноздри у неё раздуваются точь в точь как тогда: не забывай и о запахе, девочка! Без запаха вкус будет плоским, точно подошва; неподходящий запах забьёт весь вкус, зато правильный — сделает его во сто крат ярче! Ты поняла, где ошиблась? Я жду ответа... Да, в прошлое невозможно вернуться по-настоящему, но в эту минуту Шеба Ашибаэль прыгает на добрых две дюжины лет назад, или даже раньше. — Ллеран, — повторяет мать клана. — Ллеран, — и по спине у Шебы гуляет морозец. Она не боится, нет, но, пожалуй, робеет: так, как никогда не робела перед этой женщиной в детстве. Тогда Шеба попросту не могла осознать, через что та прошла, да и сейчас не притворяется, что до конца понимает — и молится, чтобы до конца понять ей никогда не пришлось. Прабабка, рождённая и выкормленная Эшлендом, сама родила и выкормила четверых детей — от двух любимых мужчин, которых она в Эшленде же и похоронила. Одного за другим хоронила, как и детей — одного за другим, год за годом… но, похоронив первую внучку и последнего из сыновей, сделала выбор. Каково ей было тогда, дважды вдове и трижды?.. Эх, не зря нет в языке велоти проклятого слова, что означает мать, потерявшую дитя! Сиротство — скорбная участь, несчастье перед лицом Закона и Земли, но когда не дети теряют родителей, а родители — детей, это во сто крат страшнее и горче. Шебе непросто представить, каково приходилось той, не-осиротевшей, но она знает: горечи прабабке хватило тогда сполна, — вкус этот никаким ароматом не получилось забить!.. — да и бояться она устала. Не убоялась и гнева вождя, когда взяла в охапку единственную уцелевшую дочь, её жениха и все родовые реликвии, до которых смогла дотянуться — и ушла из кочевья, и обратила сердце к всеблагому Трибуналу. Шеба знает и то, что вера в АльмСиВи у матери клана — что позолота: блестит, и глаз радует, и всех, кого надо, в надёжности убеждает, но стоит вложить в руки нож, чуть надавить, даже если без злобы, и из-под яркой, богатой краски покажутся лики Старых богов — и карта Старого пути. Иные — и потомки таких же осевших под сенью Великих домов эшлендеров, и меры, что из-под этой сени и носу никогда не казали, — к подобному двоеверию относятся с предубеждением. Но Шеба мудрее и помнит, что Трибунал не отвергает предтеч — лишь укрощает их силу во славу детям Велота. Шеба мудрее многих: она, родившаяся на перекрестье, умеет ходить обоими путями и видеть в два раза больше, чем те, кто заставляет себя выбирать между ними. Путь к дому прабабки — другое дело, и хорошо, что мать проводила Шебу и научила её, как будет лучше вести беседу. — Ллераном он сам себя называет. Но и не спорит, когда для меня — Ллеран. — Не дешаанский твой Ллеран-Ллеран. Как бы не с Вварденфелла… — мать клана хмурится, цокает языком, точно поверяя Ллераново послевкусие, и спрашивает: — Что ты мне принесла? Она не спешит, не суетится — но не теряет времени даром и не боится тёмных углов. С тем же напором эта женщина обживала с семьёй сначала Стоунфоллз — там, в Крагенмуре, так и остался их кардрун, — а потом увела Ашибаэлей и дальше, в предместья Морнхолда, где у неё родились и внук, и две внучки… правнук, две правнучки... Старшая правнучка хмурит точно такого же, как у прабабки, разлёта брови и достаёт глиняную чашку, привезённую с Вварденфелла — ту, в которую наливает Ллерану чай. Маги — настоящие маги, знающие пути, а не все эти фокусники из Гильдии, что вызубрили такими же фокусниками придуманные "законы" и теперь убеждены, что постигли устройство мироздания, — остерегаются делиться собой, и не без причины. Кровь, волосы, слёзы, обрезки ногтей, даже пот... во враждебных руках всё — оружие. Шеба бы никогда не стала без спросу брать у Ллерана что-то такое; вещь не телесно-близкая, но памятная — совершенно другое дело, и иногда — даже действеннее, чем гребень или же щедро помеченый носовой платок. Мать клана больше не задаёт Шебе вопросов и не пытается читать по-холодному, вглядываясь в Ллерана смертными глазами. Она сжимает чашку в ладонях и закрывает глаза; медитирует недолго, едва ли пять-семь минут, но с каждой минувшей — хмурится всё сильнее. — Принеси воды, — приказывает, открывая глаза, и Шеба послушно встаёт за кувшином. Они заливают чашку почти до краёв, и мудрая шепчет знакомые и незнакомые наговоры. Читать по воде она пробует дольше, но — всё так же безрезультатно. Следом идут и отполированные временем и ведовскими руками гуарьи кости, и резные гадательные палочки из ночнодрева, и небольшие, с ноготь пластинки из перламутра со знаками из даэдрика, начертанными киноварью... Доходит очередь и до карт, инструмента гибкого и разговорчивого — нередко излишне болтливого в чутких прабабкиных пальцах и оттого оставленного напоследок. Но и здесь их с Шебой ожидает провал: каждый расклад, каждая попытка заглянуть Ллерану Атерасу в прошлое заканчивается то тупиком, то непроглядно-тёмным проулком, который сворачивает дорогу в кольцо и возвращает гадательницу и кверентку к началу. — Мы неправильно спрашиваем, — понимает — догадывается — вдруг Шеба и, подстёгнутая азартом, частит, забыв о почтительности: — Чем бы ни была эта его печать, она нам не по зубам — не здесь, не отсюда. Мы её не снимем, как ни старайся, поэтому и ходим кругами. Попробуй иначе. Спроси, что меня с ним ждёт. — По части приблуд ты отца уложила на обе лопатки. По тяге командовать — тоже, — хмыкает мать клана — но к Шебе прислушивается. Расклад, что Розой Азуры распускается под её пальцами, рассказывает — прямо и недвусмысленно — об изобилии. Мать клана, довольная, меняет картон и темперу на перламутр и киноварь. — Твой приблуда на что-то да годен, — тянет она одобрительно и не торопится спрашивать дальше. — Не то что тот, прошлый, что палой листвой прошуршал под ногами да сгинул… За печать ему самому должно взяться — добра я не сделаю, если попробую отомкнуть её силой. Не вздумай соглашаться, пока не увидишь, что под ней спрятано! — Спасибо за наставление, мудрая. Теперь, когда мы поняли, что печать нам по зубам... Сможешь ли ты прочитать что-то ещё? — Ты хочешь меня на тщеславии подцепить, Шеба Ашибаэль? Тебе повезло, что мне и самой любопытно — но не надейся, что многое от меня услышишь. Мать клана по-ашибаэлевски честна и так же злонравна. Она читает по перламутровым костяшкам: где-то одобрительно хмыкает, где-то качает головой, и ей явно нравится мучить внучку незнанием… Её хрипловатый внезапный смех отнимает у Шебы года четыре жизни. — Две пра-правнучки и пра-правнук, — объясняет та, отсмеявшись. — Третье поколение, как заговорённые — пока твоя тётка всё-таки не понесёт. — Это значит, что… — Приведи его, — обрывает мать клана. — Там и посмотрим.