Осколки и отражения

Память простого мера недолговечна — в смерти она сгорает, а пепел развеивается по ветру. Память народа куда прочнее — как и всё, воздвигнутое сообща. Говорят, пережитое предками не исчезает бесследно, а оседает илом на дне души, но кто нырял так глубоко, чтобы рассказать? В некоторые пучины и вовсе не стоит заглядывать: не притворишься потом, что ничего не увидел... Шеба думает, что это было неизбежно: всё шло как по нотам, и она позволила себе поверить, что так будет и дальше — хотя чувствовала, что рано радуется. Судьба часто наказывает меров за самоуверенность: щёлкает по носу и норовит вырвать из рук с таким трудом завоёванное. Хватка у Шебы крепкая, однако этот успех — как вода, его не удержишь в ладони; вместе с дреужьей кровью он утекает сквозь пальцы. Шеба чувствовала беду ещё до того, как беда случилась, и не гордится своей правотой: здесь и сейчас она рада была б ошибиться. Начинается всё удачно, в лад замыслу. Прабабка к Ллерану расположена, она соглашается на назначенные ритуалы и принимает от лица клана приглашение на охоту. Участников — трижды по три: Трое под копьём жениха — он сам и его соратники, что смотрят, но не вмешиваются; Трое в ожерелье невесты — Шеба, её отец и мать её клана, все кровь от крови рода Ашибаэль; Трое под щитом закона — свидетели, двое друзей отца и старинный товарищ прабабки... Столпа всегда три — эта магия древнее и чище всего того, чему учат гильдейские н'вахи. Три дня очищения, три грани временного алтаря, три ритуальных вопроса… Три полосы белой золой расчерчивают время на "до" и "после" — Ллеран отправляется сражаться с дреугской матроной. Шеба знает, что противница ему по плечу, и не страшится за жизнь возлюбленного; тревожится, как иначе, однако подлинную причину тревоги никак не ухватит за хвост… Ллеран сражается спокойно, уверенно — до поры, — но Шеба не раз наблюдала его в бою и почти сразу видит, как меняются пластика, стиль и даже аура, что он источает. Чувствует, как все сгущается и темнеет, а ил не-своей памяти поднимается у Ллерана со дна души, и вода мутнеет. Что видят другие, Шеба не знает, но для неё… Он словно одержим — и словно опустошён, оголён до предела не только телом, но и духом; словно шагнул в сторону, уступая контроль… чему?.. Шеба не страшится за жизнь возлюбленного, но понимает: когда тот придёт в себя, ему будет очень нерадостно. Предчувствия не обманывают: матрона повержена, Ллеран достаёт из-за голенища кинжал — и разрезает “невестино ожерелье”. Он свежует дреужиху быстро и деловито. Снимает шкуру и облачается в неё, влажную и осклизлую, на голую кожу. Вскрывает грудину, потом — черепную коробку. Выедает поочерёдно сердце и мозг — сырыми, здесь и сейчас, и с редкостным аппетитом. Кровь пачкает пальцы, струится по подбородку и по голой груди, по рукам — до локтей, и дальше, дальше… Шеба не чувствует ни трепета, ни отвращения — только тревогу. Ллеран воздевает руки — и остатки кровавой трапезы занимаются синим огнём Обливиона. Это жертва — даэдра? Предкам? Наверное, предкам Ашибаэлей; Ллеран молится на кимерисе, диалекте столь древнем, что его убирают даже из богослужений, но такие молитвы точно будут услышаны. Пережегши забранную жизнь на пепел, Ллеран возвращается к алтарю на скале. И когда он приближается, отмечая свой путь сочащимися с дреужьей шкуры кровью и лимфой, кажется, что всё прошлое велоти идёт за его спиной — воины клана Джарун с кличами Боэты, в доспехах из настоящих, а не выделанных, пластин насекомых; воины Поэта, украшенные перьями и длинными усами вымерших ракообразных; воины Неревара, сражающиеся в одних набедренных повязках, облачённые в гнев, гхартоки и пепел… ...Ллеран поднимается к алтарю и отсыпает пепла на Три Столпа; остаток он, преклоняя колени, подносит Матери Клана, и та отмечает его лоб и щеки принятой жертвой. Ритуал, пусть и не тот, что был в нотах, не прерывается: Ллеран кланяется и удаляется в чёрную юрту. Мать клана следит за ним жадно, почти восторженно, Шеба — взволнованно, однако её отец… Ранаби Ашибаэль хватает свою дочь за локоть и ведёт прочь; на его красивом, обычно улыбчивом лице написаны беспокойство и едкий брезгливый ужас, и Шеба не сопротивляется: она понимает, что это сейчас важней. Отец… папа… родился уже в Морнхолде — сыном повитухи и городского чиновника, осёдлым почти во всём, кроме имени. Пустошь никогда не звала его в дорогу так, как сначала звала младшую сестру, а потом и старшую дочь. Ранаби Ашибаэль, мер лёгкого, открытого нрава — смешливый и острый на язык, сводящий девиц с ума куплетами и игрой на лютне, — считался ветреным среди старших, но ветру подвластен не был. Папа крепко пустил корни: женился на индорильской чародейке, завёл процветающую практику — знатные меры дорого платят тем, кто может лечить (и вылечивать) их породистых скаковых гуаров... Точно с гуаром, пугливым и трепетным, отец с ней и заговаривает. — Шеба, — вздыхает он. — Шеба, под каким камнем ты отыскала ЭТО? Ты понимаешь, что он ненормальный? — Ритуал увлёк его. То, каков Ллеран в трансе, ничего о нём-настоящем не говорит. — Это говорит более чем достаточно — о том, например, что он делает со своим телом. Шеба, твой… ухажёр ел, причмокивая, сырую дреужатину! Сырые мозги, смилуйся Альмалексия! Ладно, что это мерзко само по себе… Ладно... Ты хоть представляешь, какие там могут быть паразиты? Сколько болячек можно так подхватить? Сколько всего он уже подхватил, если таким занимается? Можешь ты поручиться, что, посватавшись, твой Атерас не взбесится и не станет кусать гостей? Что, подвыпив, не разобьёт никому череп? Что не сломает коленом бедного Гренку и не наденет на голову его панцирь?.. — Могу. — А? — Могу поручиться. Мать клана хотела от нас ритуалов, и эти дались тяжелее, но… — Мать клана может много чего хотеть, и да, мы не любим с ней спорить... Однако сейчас — не тот случай. Дреужьи мозги, Шеба! Когда твоя мать узнает, когда все остальные узнают… Думаешь, мы дадим связать тебя с этим буйнопомешанным? — Думаю, если мне не оставят выбора, я найду, чем пожертвовать, — огрызается Шеба: её тоже несёт, но трансом, в отличие от Ллерана, не оправдаться. Сделав глубокий вдох, она кое-как успокаивается и тихо, почти извиняясь, просит: — Папа… Прости, но я сейчас не здесь нужна. Потом поговорим, хорошо? Шеба выворачивается из отцовской хватки и не оглядываясь уходит. Ллеран, получив метку клана, сейчас "переменяет лицо" в чёрной юрте — и Шеба должна, обязана быть рядом, когда он придёт в себя. Споры с отцом подождут. Ллеран ждать не может. Чёрная юрта — место, где души предков говорят в полный голос. Она строится из костей и панцирей крабов, из нетчевых шкур, выкрашивается углем и золой, обвешивается по трём сторонам ловцами ветра. Те, кто ставят её в пустоши, должны быть готовы к посещению духов — и к их требованиям. Велоти — кочевники. Велоти выбрали нелёгкую долю, нелёгкую землю, нелёгкую судьбу — и были рады. Духи предков всегда вели их, и не Трибуналу отменить самую старую и прочную веру. Ллеран добирается до юрты, где должен войти в контакт с новым родом; в темноте и тайне пройти трансмутацию, сменить лицо, снять “старую кожу” — и сжечь её… Шкура дреуга даёт едкий, чёрный дым, что уходит через потолок юрты. Ллеран кашляет, чувствуя, что ритуал завершён, и что транс проходит, уступая место обыденным мыслям… и последствиям. Всю кожу стянуло и щиплет от дреужьей секреции; на руке длинная царапина; но хуже всего желудку… хорошо хоть, Ллеран заранее припас свободную кадушку: начинает мутить почти сразу же, как сознание возвращается; организм подстроился под магию и не желает отдавать то, что впитал дух; но всё-таки Ллерана выворачивает — мучительно, до спазмов, кровью, мозгом, мясом убитой твари… Хочется пить, но в юрте не должно быть ни воды, ни еды. Ллеран цепляется за собственное “я”, но смотрит кругом — на священные руны, на даэдрические гальдраставы, значение которых может если только угадывать — но начерчены они его рукой… рукой, которая почернела и болит, словно её огнём жгут. Транс никогда не даётся просто, особенно тот, которому сопротивляешься. Ллеран — не шаман, он — маг, а это разные вещи. ...Неревар Мора входит в клан Джарун; его новые братья снимают с него “старую кожу” караванщика — и хохочут, бросая содранные с недов шкуры в костёр; Неревар входит в Дом Индорил, и в воздухе пахнет бойней — он устроит её во славу всех кимери, и зарево пожара над Ресдайном коснётся небес… — Хватит!.. — злится Ллеран уже-не-Атерас, падает на циновку, не зная, ни как забыться, ни как остановить поток. Из двери в прошлое сквозит холодом. Духи голодны — один, вполне конкретный, дух, от чьей крови не откреститься просто так, потому что не существует ТАКИХ обрядов. Ритуал завершён, завершён правильно — отчего же так жутко?.. ...Он чувствует, что кто-то приближается, и находит в себе силы подняться и подойти ко входу. Шеба вступает мягко, почти неслышно — и камнем падает в море. Перед глазами мутнеет, уши закладывает, — толщи воды вжимают на дно… — но стоит ей ухватиться взглядом за Ллерана, и вынырнуть становится очень просто. В юрте дымно и тёмно, и эхо чужой судьбы клубится в тенях... но у Шебы есть якорь. Она не говорит, лишь заглядывает в глаза — и остаётся довольна увиденным. “Ллеран…” — беззвучно, одними губами зовёт его... и Ллеран откликается. Шеба рослая, крепкая, он её лишь на полтора пальца выше, но сейчас — сутулится, словно не-своё прошлое и не-своя память вещно, телесно давят на плечи. Мы всё хотим сделать правильно, так ведь, Ллеран? И всё будет правильно, если я и ты — рядом... Шеба обнимает его, уткнувшегося ей в плечо. Гладит по голове, по волосам, грязным от крови и от дреужьей лимфы. Шепчет полубессвязно слова любви, и обещания, и простые, будничные планы: о том, что станет готовить в сандас; о том, какая в их доме будет гостиная… Она утешает Ллерана, и отвлекает, и успокаивает — и убеждает, что всё поправимо, что всё нормально. Сейчас это самое важное, ну а потом… Потом уже можно решить, как убедить отца и остальную семью, что жених не станет вредить ни Шебе, ни её родичам, ни даже ручному шалку по прозвищу Кагренак.