Осколки и отражения

      Лорд Вивек учит меров пути несмешанного конфликта… потому Ллеран заранее возводит вокруг них с Ранаби простенький защитный барьер. Во избежание — не хватало в самый разгар шоу дождя из гнилых бататин и магических ледышек.       Ещё лорд Вивек учит меров петь, не нарушая законов гармонии там, где это неуместно. Ллеран чтит лорда Вивека — и его гимны. Может быть, они и выручают — слова наконец ложатся на язык и на нужные ноты… технически придраться можно, но Ллеран обнаруживает, что метафорический кагути, откусивший ему слух, милостиво возвращает некоторое его количество, пусть и в помятом виде.       И от поэзии любви Ллеран перемещается к поэзии тайны:       Се огонь мой. Пусть он поглотит тебя       И сделается секретным проходом,       Дверью к алтарю Падохум       В доме Боэт-и-А       Где нас ждёт защита       Где нас ждёт призрение…       ...Леди Альмалексия учит меров милосердию. На него Ллеран очень рассчитывает, потому что обретенный на силе ужаса, необходимости и отвращения навык — вовсе не то, что приличные меры предлагают своим будущим супругам в качестве утешения.       Но леди Альмалексия благоприятствует Мечам и Союзам, потому в собственном городе она должна дать благословение. О Лицезмейная Мать, поможешь ли?..       Дашь ли раскрыться чистой неизвестности…       Лорд Сехт же учит меров терпению… и наверное только благодаря лорду Сехту Ллеран не вышвыривает ползуна в палисадник в тот момент, когда на заключительных аккордах полу-гимна тот начинает сперва дёргать крыльями, а потом опорожняться прямо на новенький Ллеранов камзол, купленный специально для общения с родственниками…       Святотатец, хам, вонючая ошибка природы…       Серенада официально завершается, встретив вместо оваций два цветочных горшка, украсивших тротуар вокруг барьера осколками и землей, и некоторое количество неразличимого в темноте мусора — кажется, кто-то даже не пожалел кинуть в горе-трубадуров черствой лепешкой скаттла.       Ранаби счастлив; он отправляет лютню за спину и, поддерживаемый Ллераном по причине стукнувшего в голову хмеля, кланяется публике.       Скальник продолжает сипеть и скрежетать, словно атронах-из-латуни.       “По крайней мере эти двое спелись, — думает Шеба и любуется на представление, скрестив на груди руки. — Совместно пережитый стыд вообще отлично сплачивает, пусть даже папин нагонит его только под утро”.       Если совсем уж начистоту, то ей… лестно, что всё так получилось.       Ей лестно, что Ллеран настолько расстарался, чтобы понравиться её непростому семейству — Шеба ведь сама иногда не знает, как им понравиться!.. И да, было время, когда она с ними совсем не общалась, когда сделанный выбор разделил стеной, что казалась неодолимой… Однако Ллеран — в отличие от того, первого не-жениха — никогда не просит её выбирать, никогда не подстёгивает возводить новые стены — а наоборот, помогает рушить старые.       Он понимает, насколько это для Шебы важно, и поддерживает, и вдохновляет — быть храбрее и лучше, не пасовать перед тем, что болезненно или горько, и это… лестно совершенно по-особенному.       Ложная скромность ей чужда: Шеба знает, что она яркая, эффектная женщина, женщина, которая с лёгкостью разжигает в мужских сердцах страсть, женщина, которую хочется укрощать, женщина, с которой приятно безумствовать и воздавать хвалу велотийскому благочестию. Она хлёсткая, как плеть — а каждому велоти хочется время от времени перемешать удовольствие с болью, ведь верно?       Шеба — женщина, в которую очень легко влюбиться, но вот любить её, любить так глубоко, так всеобъемлюще… не воевать с ней, не завоёвывать, а просто… видеть её, уважать её, хотеть создать с ней семью… Выгуливать её пьяного отца, АльмСиВи помилуй! Да ещё и нянчить помоечную животину, которую тот подобрал по пути…       За Шебой ухаживали не раз, и ухаживали пышно — бросаясь в омут ради роковой велотийской чародейки, творя безумства и осыпая подарками…       Ллеран не бросается в омут, он терпеливо строит им с Шебой гавань, но даже сейчас готов… на всё то же — пышное, немного смешное: петь для неё, ради неё — вот так, никого не стесняясь; и древних голодных теней, живущих под кожей — не стесняясь тоже…       Шебе лестно, Шебе приятно до сладкой, томительной дрожи, но здесь и сейчас она не собирается это показывать — выйдет до крайности непедагогично…       ...да и прежде чем поблагодарить Ллерана так, как ей того хочется, папу лучше услать подальше — а сейчас сэра Ранаби Ашибаэль к транспортировке явно непригоден.       Шеба и её жених — какое всё-таки непривычно приятное слово! — почти всегда неудобно громки; нечего ещё больше травмировать папу — дреужихи ему с головой хватило.       Следующий вечер обещает быть полон множеством неудобно громких вещей, ну а пока Шеба довольствуется тремя саркастичными хлопками, многозначительной, для одного Ллерана предназначенной улыбкой и добровольно-принудительным приглашением пройти в дом.       С ней не спорят.       Папу Шеба укладывает в гостевую спальню: тот исхитряется самостоятельно — и бессознательно, на голых рефлексах — разуться, раздеться, накрыться и отрубиться. Утром Ранаби Ашибаэля будет ждать вода и хорошее антипохмельное зелье — Шеба равно верна дочернему долгу и чужда бессмысленной жестокости.       Ллерана она отправляет в комнату для омовений. Забавно, что после похода в термы ему приходится домываться, но папина помоечная животина — Шеба ни на мгновение не сомневается, кто её подобрал — умудрилась обслюнявить Ллерану волосы и нагадить в руки.       Даже папа не настолько любит животных, чтобы тащить скальничий запах в постель — а Шеба и подавно не собирается такое позволить…       Но пока Ллеран приводит себя в порядок, с "приёмышем" она разбирается самостоятельно: осматривает, убеждается, что папа его подлатал, и смачивает платок разбавленной сонной настойкой. Скальник сам тянет ткань в клюв и засыпает почти сразу; в одной из полупустых кладовых — из тех, что не жалко — Шеба устраивает ему гнездо из полотенец, оставляет миски с водой и с хлебным мякишем, покрошенным в молоко, и с чувством выполненного долга (дочернего и не только) закрывает дверь на замок. Пусть папа сам с ним разбирается, когда проспится — даже у её благодушия есть пределы.       Папа был таким, сколько Шеба себя помнит… и даже раньше: бабушка Таша на каждом семейном застолье откапывает хотя бы одну такую нелепую и смешную историю — и повторяется очень редко. Детство у маленького Ранаби было до краёв полно "спасённых" с ферм бентам-гуаров, выхаживаемых канавных злокрысов и фуражиров квама, которых прятали по подвалам, пока пытались вырастить из них взаправдашних маток.       Мать клана не одобряла подобную мягкотелость, но папа и правда любил животных и сделал из этой любви очень прибыльную работу. Впрочем, женившись, подбирать приёмышей он завязал: сначала на цыпочках ходил вокруг красавицы-жены; потом, продолжая ходить на цыпочках, слишком много сил отдавал дочке… А потом в их жизни появился Кагренак Первый — драматично и с долгоиграющими последствиями.       По части селекции в Морровинде мало кто может сравниться с Телванни, однако карликовых декоративных шалков вывели под патронажем дома Индорил. Покойная жена грандмастера Танвала нежно любила этих созданий, а грандмастер Танвал нежно любил жену, но оба они понимали, что держать дома одомашненного фермерского шалка — идея скверная.       Папа лично участвовал в выведении нового вида, он заработал на этом контракте очень большие деньги... и очень большой зуб на мать клана, которая не переставая нудела о том, какая это глупость: держать при себе диких тварей, и с ними сюсюкаться, и тратить на эти пустые затеи так много сил… хотя чего ещё ожидать от индорильских оседлых н'вахов?..       "И не стыдно тебе заниматься таким низким делом, Ранаби? Не стыдно с шалками нянчиться? Ты их ещё в задницу поцелуй!"       Шебе было тогда лет семь, и прабабкины причитания она помнит отлично — как и то, какое удивительное было у Уршамусы Ашибаэль лицо, когда её зять и внук, объединённые молчаливым протестом, выкупили чёрного карликового шалка из первой кладки и притащили домой.       Поначалу Шеба отнеслась к соседу скептически, но потом… Дед (по совместительству — автор клички) ещё долго шутил, что лорд Кагренак стал Шебиной первой любовью — настолько её покорил новый питомец.       (Сейчас Шеба бы пошутила совсем по другому поводу: как видно, она с ранних лет падка до чёрных шалков…)       В детстве Шеба почти не плакала — но когда где-то месяц спустя они с мамой уезжали проведать кардрун, не могла сдержать слёз. Но, воссоединившись с Гренкой через неделю, поначалу хозяйка его не узнала — шалк был мало того что меньше размером, так ещё и красный! Как объяснил папа, Гренка ужасно скучал — так сильно, что аж похудел от тоски, — а оттого, что он заедал эту тоску морковкой, у него даже панцирь покрасился!       Шеба, конечно, поверила — нетрудно обмануть того, кто рад обманываться, — и только лет через пять узнала, что прабабка, воспользовавшись моментом, "избавилась от мелкого паразита". Что именно она сделала с бедным Гренкой, никто выяснять не хотел, но скандал был знатный — а папа поспешил организовать подмену. Правда, получилось достать только шалка другой, красной породы — но язык у Ранаби Ашибаэля всегда был хорошо подвешен…       Шеба улыбается, думая, что надо бы по всем правилам познакомиться с лордом Кагренаком Пятым — и, закончив омовение, присоединяется к Ллерану в спальне: именно что спать, всё остальное должно подождать до завтра… хотя в объятиях и поцелуях, в которых куда больше нежности, чем страсти, Шеба не собирается себе отказывать — даже если почти на ходу засыпает.       Утро, начавшееся так же лениво и нежно, как кончилась прошлая ночь, быстро грозит перерасти в привычно-неприлично громкое — и Шебе огромнейших душевных усилий стоит выскользнуть из объятий Ллерана.       — Давай мы сначала отца моего спровадим? А потом уже с чистой совестью всё отпразднуем… — предлагает она и, не сдержавшись, с усмешкой переспрашивает: — Согласен, мой менестрель?       При напоминании о музыкальных подвигах Ллеран только вписывается лбом в подушку с размаха…       Виниться вроде не в чем, но что-то он там бормочет о том, что карьеру сменил только на вечер; хотя, если Шебе понравилось, может, иногда возвращаться к вопросу?       Может, даже и стоило бы: его голосом бы действительно запевать в храме заутреню, а не призывать из Обливиона одного даэдра жутчее другого…       Шеба смеётся и целует его, утыкается носом в волосы — хвала богам, тщательно отмытые от скальничьих слюней и пахнущие так по-особенному приятно…       Они с Ллераном всё-таки немного задерживаются — дают отцу хорошую фору.       Ранаби Ашибаэль оказывается помят, но бодр и весел: от завтрака он отказывается — отшучиваясь тем, что пока всё-таки не готов смотреть, как Ллеран трапезничает, и лучше подождёт с этим до сватовства, — и, проведав спящего скальника, начинает собираться домой.       — А живность свою ты забрать не забыл? — интересуется Шеба.       Мелкая пакость, выжрав весь мякиш и перевернув миску с водой, мирно дрыхнет на куче влажных полотенец; Шеба рассчитывала при первой возможности препоручить её папе — но дурное предчувствие уже поднимает свою клювастую хищную голову.       — Как Тивела начала бегать, бедный застенчивый Гренка и так едва-едва выдерживает её натиск… Шеба, сжалься! Такого братца малыш не переживёт.       — Ты должен был думать об этом до того, как его подобрал.       — Но я же не мог пройти мимо! Этот кроха был ранен и испуган, он плакал и звал на помощь… И что ты предлагаешь теперь, выбросить его в канаву? Живое создание — точно мусор? После того, как мы подарили ему надежду?       Шеба знает, что папа нагло и беспринципно давит на жалость, но самое ужасное — то, что это работает.       — Мы с Ллераном не можем сейчас выхаживать скальника, — не сдаётся она. — Нам скоро будет совсем не до этого.       — Но это станет вам отличной разминкой перед… другими обязательствами, — отец, почуяв слабину, уже откровенно над ней издевается... и не над ней одной. — Если не сможешь заботиться об одном маленьком скальничке, мой дорогой кандидат в зятья, — тянет тот, ухмыляясь, — разве могу я доверить тебе свою дочь?       Шеба от такого выпляса буквально немеет — и папа не теряет времени даром.       — Передавай внучку привет, как проснётся, родная. Я пойду, у меня после полудня приём за приёмом будет... — частит он всё с той же паскудной улыбкой, и Шеба молча себе обещает: в следующий раз антипохмельного зелья кое-кто не дождётся... — Но тебя и твоё сватовство жду в условленный срок, Ллеран почти-не-Атерас. Не вздумай опаздывать!       И, не дожидаясь ответа, папа шустро выскальзывает за дверь, оставляя Шебу и Ллерана со скальником на руках и сватовством на носу, едва-едва избежав тяжких телесных повреждений.