Ртуть

Лишь выйдя на свежий воздух, наконец понимаю, что ядовитое чистящее средство не сожгло мне слизистую в носу. Зря паниковал, когда чуток притупилась чувствительность и появилось сильное жжение. Накручивать я мастер — кто бы, собственно, сомневался. С наслаждением дышу, лёгкие кислородом промораживая. Это почти болезненно, но чертовски приятно, и я на короткий миг забываю, куда попал, и что впереди явно маячит полный пиздец. Задумчиво рассматриваю чистую небесную гладь, настолько светлую, выглаженную и без единого облака, что жалею об отсутствии смартфона. Было бы ещё одно фото в коллекцию. Но увы. Хмурюсь, ощущая дискомфорт от повышенной влажности в воздухе, пропускаю сквозь пальцы шелковистые пряди волос. Чувствую чей-то сраный взгляд… Игнорирую. Теперь девиз моего здесь существования — игнорировать всех, всё и вся. Это во благо. Да, пригорает и бесит, раздражает и, естественно, не приносит удовольствия вот такое повышенное необоснованное внимание. Да, я ничем, никоим образом вообще не заслуживаю подобного. Но жизнь несправедлива. Люди несправедливы. Отец, чтоб его, чудовищно несправедлив. Я не хочу здесь находиться, не хочу пытаться добиваться уважения, поддаваться дрессировке и чему бы там ни было. А хочу жить. Просто, сука, жить, хотя бы в видимости свободы. А не быть переброшенным из одной клетки в другую. Раньше она была золотой и с россыпью драгоценных камней. Теперь — кривая, выкованная из дешёвого сплава и покрытая грязью и ржавчиной. Я не готов к этому, никто не готов к подобному и, будучи в своём уме, не выберет такую жизнь. Здесь и правда обитают изгои. Сонные, злые, измождённые. Едва передвигаются, кивают друг другу своими растрёпанными головами. Сутулятся или, наоборот, выпячивают грудь в попытке доказать свою важность или статусность. Только вот выглядит это комично как минимум. Как максимум — попахивает неслабым диагнозом… Построение как мини-испытание. Снова этот чёртов цербер не отпускает из прицела жёсткого взгляда. Маска ожесточённости и жесткости, прилипшая к его лицу, нервирует. Поведение условного босса нервирует. Он весь нервирует. Не потому, что начал перманентно бесить с первого же встреченного взгляда. Нет. Всё чуточку иначе, просто я ненавижу навязчивое внимание, хамство и ещё кучу различного дерьма, которым он пытается меня пичкать с первых же минут «знакомства». Он мне никто. Как и я ему. Между нами не было конфликтов или странного недопонимания. Вообще ни-че-го. Но он буквально из кожи вон вылезает те считанные десятки минут, что находится в поле зрения, чтобы вывести меня из состояния равновесия. Разумеется, заставляет присмотреться. Конечно же, вселяет мне в голову различные мысли и соображения на этот счёт. И, безусловно, равнодушие моё показное. Потому, нахуй, бесит этот гандон, сука, самоуверенный, который, блять, видимо, решил, что имеет право цеплять на меня какие-либо ярлыки. Придумывать бабские клички, швырять как собаке в лицо положенные по их же правилам вещи. И пиздИт, пиздИт и пиздИт безостановочно. Нагло, броско, дерзко и вызывающе. И я понимаю, что, встреться мы в реальной жизни, я бы вспомнил все приёмы, что отрабатывал с наставником по капоэйре. И размозжил бы чёртово хлебало, злорадно вырвав кольцо из его ноздри и такие же — из мочек ушей. Отхлестал бы по нездорово красным зализанным губам и окрасил бы все его многочисленные татуировки алым. Кровью бы их разукрасил. Но… Вопреки тому, как горит и жжётся внутри непониманием и несправедливостью тот самый яростный огонь, внешне я — сама невозмутимость с каменным лицом. Потому что так надо. Так научили. Так правильно. Самообладание — мой главный козырь, мой сраный джокер в рукаве, моя счастливая фишка. И я буду разыгрывать его, пока чаша терпения в ртутных глазах не переполнится максимально и он не пойдёт в прямое наступление. И тогда мы потанцуем. Обязательно потанцуем. Ебучий Фюрер. После замечательного начала дня, безвкусной овсянки на воде, похожей на чью-то блевотину, я кисло грызу более-менее съедобное яблоко. Пью якобы чай, но, скорее, подкрашенную воду и пытаюсь вяло нарисовать у себя в голове тренировку, которая начнётся через пару десятков минут. Успев наспех заскочить в дом и переодеться в жёсткую униформу, благо сидящую по размеру, максимально оттягиваю час Х. Я не противник физических нагрузок. Более того, занимался и лёгкой атлетикой, и бегом, и, собственно, капоэйрой. Во мне не так много силы и дури, вряд ли смогу тягать огромные гантели и сомневаюсь, что подтянусь более сорока-пятидесяти раз. Но сказать, что во мне совсем нет развитой мышечной массы, не могу. Всё же даже хотя бы ради внешнего вида я занимался в спортзале. Полезно, знаете ли, для здоровья. — Подъём, убогие, у вас на всё про всё двадцать минут. Не успели пожрать? Пожрёте в другой раз. Отложили ложки, отставили стаканы, проглотили огрызки и шагом марш на улицу, у нас много работы. — Оглушающе громко впечатывается ладонь именно в мою столешницу. Именно перед моим носом, именно практически мне на ухо. И я тихо сатанею, потому что хочется этот самый огрызок, что у меня в руке, засунуть в его поджарую задницу, которая практически на уровне моих, сука, глаз! Откладываю всё вышеперечисленное его величеством в сторону. Поднимаю взгляд и сталкиваюсь с этим грёбаным ртутным морем, и не плюнуть ему в лицо очень сложно — непреодолимо, невыносимо, пиздец как сложно. Но спокойно встаю. Выпрямляюсь, переступив с ноги на ногу, чтобы штаны чуть съехали. Встряхиваю головой, позволяя волосам лечь волной по спине, и медленно моргаю, ожидая продолжения. Да, дистанция между нами меньше полуметра. Да, от него несёт сигаретами, горьким кофе и ментолом. Да, я вижу, что глаза у него не просто ртутно-серые — там есть мелкие вкрапления голубого, и потому, если он перестанет вести себя как сорвавшийся с цепи бешеный бык, они могут стать удивительного лазурного цвета. Полупрозрачные и красивые. Что уж тут скрывать. И мне совершенно не нравится вот так стоять и оценивать его внешность, потому что глупо и неуместно. Однако не признать, что он ярко выделяется на фоне блеклой толпы, было бы истинным долбоебизмом. У него мощное внушительное тело. Крупный, мышцы буграми выпирают под кожей, руки испещрены толстыми венами, пальцы длинные и на удивление ухоженные, усеяны все до единого одинаковыми печатками в форме черепов. А на запястье причудливой вязью висит цепочка, схожая по стилю с той, что чинно покоится на его груди с плоским медальоном в форме лезвия и двумя кривоватыми пулями. Он весь какой-то противоречивый. Я вижу, как ровно, волосок к волоску, лежит свежая стрижка. Как белоснежно сверкают на солнце его зубы, лицо свежевыбрито и лёгкий запах морского лосьона доносится вместе со сквозняком. Фактурный, с бровями вразлёт, такими аномально чёткими вогнутыми дугами, словно он настолько часто хмурился, что в конечном счёте застыли они в таком положении навсегда. Его внешность сурова и брутальна. И эта маленькая перевёрнутая татуировка — крест, на сантиметр ниже уголка глаза… Он, и правда, выглядит, как гончая преисподней, с телом-разукрашкой, будто не осталось практически пустого места на его коже-полотне: всё напрочь забито яркими, пёстрыми рисунками. Ну или пугающая своей агрессией гиена, ошибись намеренно либо случайно — и не сносить тебе головы. Откусит к ебаной матери, чтобы неповадно было. И я понимаю, что совсем не соперник ему, и при желании — его желании — буду размазан кляксой по асфальту. Но сдаться? Просто из-за того, что тот пытается даже в мелочах доебать второй день кряду? На пустом месте, не имея и малейших оснований? Ни за что, чёрт подери. — Пошли, блять! — рявкает, окатывая меня волной мяты и горечи сигарет, и я радуюсь, что не вздрагиваю. Что даже не моргаю лишний раз, а просто чётко прохожу мимо и направляюсь к выходу из подобия столовой. Какого, мать его, хера происходит? Почему?.. На вопросы, что ожидаемо, мне никто не в силах ответить. У меня же есть лишь одно предположение, что этот прессинг происходит по просьбе любимого родителя. Но обожающее откровенно наёбывать чутьё всё же мне подсказывает, что отец, конечно, мудак и всё такое (он доказал, что может быть тем ещё мерзким типом рядом совершённых поступков), но чтобы вот так вручить родное, единственное дитя в руки невменяемого? Сомневаюсь. Он, скорее, сам не понимает до конца в данный момент, КУДА меня отправил. Вероятно, посоветовавшись с каким-нибудь своим давним клиентом-дефис-другом и решив, что раз уж советует кто-то настолько авторитетный, то грех не прислушаться. Прислушиваться ведь стоит ко всем, кроме, блять, меня. Ну что я, в самом деле, в мои-то сопливые двадцать четыре, могу смыслить в реальной жизни? «Нихуя», — ответил бы папенька. А я не стану спорить, ибо с его подачи, и правда, не имею достаточного опыта в самостоятельном существовании. Что не лишает меня прекрасно функционирующего мозга, способного анализировать и схватывать на лету всю необходимую информацию. Очередное построение перед началом тренировки выглядит устрашающе. И комично. Когда тот самый кот, который под утро прокрался в мою комнату и нагло запрыгнул ко мне на кровать, словно мы с десяток лет прожили бок о бок, подходит к господу богу в зашнурованных берцах, трётся об его ноги, получает дозу внимания от очень похоже, что хозяина, даже несмотря на брошенное: «Отъебись, кусок говна, где тебя носило?» И это пушистое великолепие, томно облизавшись, с громким «мяу» двигается в мою сторону. Обходит вокруг, сделав петлю сраного почёта, проскальзывает между ног, откровенно трётся и встает на задние лапы, начиная впиваться ногтями в штанину, чтобы я взял его на руки. Волна охуения, которая прокатывается по всем стоящим в зоне видимости, настолько красочна, что хочется заржать в голос. Но ещё истеричнее бьётся желание заорать: «Нахуя мне всё это? Уберите от меня и кота, и его хозяина, и всё это окружающее дерьмо куда-нибудь подальше. Не хочу! Заебало, всего второй день, даже не полноценные сутки, а меня уже смертельно заебало!» — Кусок, сюда иди, я сказал, — шипит Фюрер. Шипит и делает несколько шагов навстречу, присаживается на колени и пытается отодрать от моей ноги своего питомца. И именно в этот момент я делаю роковую ошибку. Фатальную, пожалуй. Смертельную ошибку. Мои губы чуток дёргаются в подобии ухмылки. Сами! Я, блять, не пытаюсь его принизить или красочно подчеркнуть, что он у меня в ногах, практически на коленях. Что смотрю типа свысока, и это что-то да значит. У меня ни единой ебучей мысли не пронеслось в данном направлении. Но тело действует по инерции. Но неконтролируемая реакция вылезает, и та тишина, которая окружает нас, даёт мне понять, что так просто мне это никто не спустит. И дело совершенно не — как он выразился — в пушистом куске говна. Удивительно: без особой паники осознаю, что мне пиздец. Что я только что сиганул с обрыва в абсолютную кромешную тьму, и что там, впереди, совершенно не ясно. Но то, что нихера хорошего, как бы намекает свистящий ветер, закладывающий уши, и эхо моего нарастающего по децибелам крика. Становится жутко. Что там, внизу, в этой чёртовой бездне, никто не подскажет — придётся проверить собственным телом. Придётся проверить. Блять. Я не хотел! Не хотел. Не хотел. Отчаянно разгоняются в мозгу шестеренки, ища правильное решение, верное направление, как же действовать дальше. Но не получается, ничего не получается. Я, буквально сжевав с губ ухмылку, стараясь не отводить слегка нервный взгляд, надеясь, что он не успел заметить во мне перемен, смотрю и… Конечно же, молчу. — Съебал отсюда, — тихо бросает коту, отшвыривает того на удивление аккуратно в сторону и выпрямляется. Напряжённый, собранный и серьёзный. А мне становится жутко. — Как я успел уже озвучить, за проёб одного страдает весь блок. Это касается невыполненных нормативов в том числе. Но так как у нас новенькие девочки подъехали, нам следует испытать их выносливость. Так что те, у кого всё-таки, как оказалось, пусть и разного размера, но имеются яйца, могут насладиться зрелищем и наблюдать. — Закуривает, бросает последний полосующий взгляд исподлобья и отворачивается, а я понимаю, что, наконец, начинаю дышать. — Начнём с пробежки, двадцать кругов. После — без запинки прыгаете на бревно, пытаясь пройти и не наебнуться, в то время как в вас будут запускать подвешенные мешки с песком и пытаться с него сбить. Далее — полоса препятствий, почти классическая, сотня отжиманий, пять десятков подтягиваний, и, если вы останетесь живы и сможете даже дышать и говорить словами через рот, попробуем добавить ещё что-нибудь интересное. — Если вы чувствуете сильное физическое недомогание, которое не стоит путать с усталостью, сразу же говорите инструкторам. Мне или Максу, — добавляет стоящий с ним рядом. Лицо знакомое — я видел его и вчера, и сегодня утром. Тот самый мужик, который увёл срывающееся с цепи чудовище, когда тот чуть не отпиздил меня брошенными в лицо ботинками. — Если что-то не так с технической стороны вопроса — я сейчас о турниках и одежде, выданной вам ранее — вы сообщаете инструкторам. А вот если вы настолько слабы, что, блять, не можете пройти такое элементарное испытание, то или сушите перекладины, или молитесь господу богу, или плачьте, потому что я не знаю, что сможет вам помочь выжить в нашем чудесном пионерском лагере, — улыбается плотоядно, поднимая едва слышную, но волну смеха тех, кто здесь куда дольше нас, девятерых недоумевающих и ждущих начала каторги. — Алекс Олсон, неприятно познакомиться, а наш великий босс хоть и представился царём и богом, коим и является в этих местах — Лавров Максим Валерьевич, — кивает в сторону снова полосующего меня взглядом цербера. — Можно не любить, но слушаться и выполнять беспрекословно вы обязаны. А теперь яйца в кулак, и побежали, девочки, от бедра, дорогие, от блядского бедра. Марш! С секундным замешательством срываюсь с места. Дёргаю головой, откидывая волосы за спину, пытаюсь выбрать правильный ритм, не вырываясь с безумным скачем вперёд, но и не сбрасывая толком скорость. Опыт в этом, казалось бы, простом, а на самом деле хитром виде спорта у меня имеется. Контролирую дыхание, не позволяю пульсу частить как безумному. И впадаю в настолько привычно-медитативное состояние, что не сразу придаю значение крику о том, что мне пора идти на бревно, а не дальше как олень скакать, будто зацикленный, по кругу. И, думаю, говорить о том, кто же подсказал мне уровень моих умственных способностей, не стоит. Тут всё без изменений. На бревне, из-за повышенной влажности и не слишком манёвренной жёсткой подошвы ботинок, держать равновесие сложно на грани фантастики, но, опять же, опыт в подобных развлечениях играет мне на руку. Чего не скажешь о сраной полосе препятствий. Где-то к середине я понимаю, что либо выблюю внутренности, либо свалюсь в обморок, либо оторву ноги и руки за ненадобностью. Приходится много лазать, прыгать, ползать, ускоряться, замедляться и кучу разного выматывающего дерьма делать. И таки добираюсь до самого конца и решаю, что, если прилягу на минуточку на траву, всего на ёбаную минуту, сраных пару десятков секунд — я ж немного прошу! — то ничего криминального не произойдет. Произойдёт. — Что? Воды? — участливо спрашивает Максим Валерьевич. — Подушечку? Одеялко? — присаживается на корточки рядом, жуёт длинную травинку, перебирает ту между зубами. И внезапно рычит: — Или пиздюлей профилактических, Светочка? Охуеваем? Считаем, что выше и лучше других? И отжиматься да подтягиваться — занятия не для ваших королевских кровей, блять? — Сплёвывает в сторону, резко встает. Пинает меня носком ботинка в бедро, которое взрывается внезапной вспышкой боли. — Встал! — Рявкает, и не подчиниться, значит навлечь что-то действительно страшное, раз уж тот не побрезговал поставить первый на моём теле синяк. Сука. — Плюс десять кругов сто второму блоку. Побежали! Родион и Валера уничтожают меня взглядом. И если Валера тут относительно нас давно и всё это время тупо наблюдал, а не впахивал аки ишак, и потому не особо желает мне смерти, то Родион… Кажется, наше мнимое, заключённое ночью перемирие можно считать канувшим в лету, потому что в его взгляде столько презрения, злости и безысходности, что мне на мгновение становится действительно стыдно. Забыл ведь, кретин, что, если проёбывается один — наказывают всех троих. Проёбывается целый блок разом — наказывают вообще всех, ну, кроме инструкторов, разумеется. — Пидорасить тебе унитаз все два года, Золушка, — едва слышно бросает мне в спину явно кто-то из соседей, и мы под дружный свист идём на старт. *** Естественно, ни о каком обеде не идёт речи, едва чувствую запах свиной, говяжьей, да хоть человеческой — это не отменяет того факта, что я её с детства ненавижу лютейшим образом — печени, меня почти выворачивает. И я, с трудом сдержав рвотный позыв, выскакиваю на улицу, глубоко дышу ртом, боясь, что сладковатый приторный запах снова проникнет в ноздри, и тогда-то скудное содержимое желудка, вместе с желчью, окажется на пороге столовой. В теле такая отвратительная слабость, мышцы горят, болят и тянут так, что хочется рухнуть и не двигаться хотя бы парочку часов. Застыть каменным изваянием, лишь изредка моргая. Ноги совсем не настолько твёрдо ступают, как хотелось бы. Я словно всё время должен держать равновесие, покачиваясь над бездной на узком канате. Сил нет. Совершенно. Запарил мелкий тремор, пальцы ходуном и не успокаиваются. Подрагивают. Мне так отчаянно хочется схватиться рукой за что-нибудь, чтобы заземлиться. И мысленно, и физически. За ту соломинку, которая вытащит из болота, куда меня почти всосало полностью — торчу, как бегемот, с башкой на поверхности. И где там то самое дно — непонятно. Под ступнями его абсолютно точно нет. А это всего лишь прошла первая половина дня. Одна-единственная тренировка. Вероятно, вообще не в полную силу, а у меня уже фокус теряется. И мысли трусливо вразброс. Ни о какой собранности нет и речи: то, что мне удаётся держать крепко налипшую на лицо маску — сущее везение. Иначе все чувства, до малейших микроэмоций, вырвались бы наружу и стали бы очевидны. Не могу злиться, хочу, да не получается, и дико завидую тем, кто сумел приспособиться. Я не смогу. Не смогу, потому что слабак, во мне силы воли на столовую ложку, а мужества вообще нет. Иначе бы переспорил отца, выбил бы себе право жить самостоятельной и самодостаточной единицей, таки давно имею на это право. Мне не шестнадцать, даже не восемнадцать. Рубеж обоих совершеннолетий преодолён успешно. Или отчасти успешно…. Но проще было делать вид, что совсем иной капитан за штурвалом корабля моей жизни — это вариант нормы. В конце концов, не чужой же человек. Растил же, своеобразно любил же, отчего бы не довериться по привычке и не усложнять себе всё?.. Потому что принимать решение и брать ответственность сложно. Потому что преодолевать препятствия невыносимо и не бывает подобное без потерь. Потому что плыть по течению, брать то, что дают, лишь изредка протестуя — казалось выходом. А теперь я беспомощен. Я не выживу здесь. Не смогу. Не справлюсь. Неоткуда ждать помощи и поддержки. Один в поле, напротив — орда из врагов, демонов, чудовищ, возможностей проёбанных. Впереди, перед самым носом, стремится на всех парах в лобовую атаку навязанная битва. И мне не выиграть. Не-а. Никаких шансов. Ни единого. Я не умею сражаться вот так, вырывая другим глотки, забивая на свое состояние и стремясь к чему-то там призрачному и далёкому. Во имя чего это всё? Разве было мной хотя бы единожды озвучено, что важнее всего в жизни трахать задницу какого-то мужика, пожертвовав при этом душевным спокойствием, физическим здоровьем и банально временем, которое после не наверстать? Каждая бесценная минута будет упущена, пройдут мимо возможности, разрушатся, словно песчаные постройки, планы. Никаких целей. Никаких достижений. Ничего. Их и не было-то, по сути, так, чтобы истинно моих и желанных. Но теперь и не будет. Я бесполезный лист бумаги, по краям — потрепанный, в центре — всё ещё белоснежно-чистый. Надолго ли? Почему никто не спросил, что же выберу я, если предоставить мне, собственно, этот блядский выбор? Почему вся жизнь происходит под лозунгом «Прогнись под обстоятельства сам, или тебя прогнут насильно. А если откажешься сгибаться — сломают!». Без зазрения совести и с недрогнувшим сердцем. Я как домашний кот, которого зачем-то решили подвергнуть дрессировке из-за того, что не мечу углы мочой и не рвусь вставить соседской кошке. В чём смысл всего происходящего дерьма? Я не исправлюсь. Я не смогу перекроить свою природу. Я лучше вообще перестану думать о сексе так долго и много, как только получится. Я буду сражаться не с кем-то, а со своим телом. Если это так сильно необходимо. Я сделаю вид, что изъяна не осталось. Что исчез, забился в дальний угол души и болезненным нарывом саднит там и нагнивает. Никому не заметный. Однако болезненное подёргивание останется, и быть прежним окажется невозможным. Так бывает. И я смирюсь. Только не нужно меня демонстративно ломать! Я не привык к борьбе, понимая, что я слишком маленький винтик в большом механизме, абсолютно заменимый по всем параметрам. И начинаю рефлексировать, загонять себя, наполняя до самой макушки какой-то стоячей затхлой водой из сомнений и страха. Не воин, ни разу не воин. Самостоятельности нет, даже в половину той самой, положенной каждому человеку в моем возрасте, нормы. Меня научили ухаживать за собой, и это похоже на тот самый ритуал, когда я медитативно вылизывал свою комнату с детства. Просто привычка, и никакой нужды. Просто теперь другая жизнь не кажется возможной. Из меня, чёртова пластилина, лепят, лепят и лепят то, что им заблагорассудится. А я даже не знаю, чего бы сам хотел, кроме простой свободы и стёртых рамок. Не понимаю до конца ни собственных желаний, ни ощущений, ничего. Сорванный с огромного многовекового дерева лист, плывущий по течению… Плывущий вперёд не по своей воле и лишь благодаря везению огибающий крупные камни и остающийся живым. Шатает. Лёгкое головокружение и ломота в теле — те ещё помощники моральной разобранности. Я практически сутки ничего толком не ел, и, разумеется, выносливость падает, организм начинает истощать резервы. Привыкший к трёхразовому, даже более частому, если считать перекусы, питанию, совсем не ебучую малость охуеваю и от того, как сосёт под ложечкой, и от того, как желудок воет и бунтует. Мне нужна пища. Мне нужны силы. Мне нужны цель и план. Я не готов положить себя всего на алтарь чужих желаний. Пора включить эгоизм. Пора отпустить с привязи тех самых монстров, что притаились за закрытыми, заблокированными чужими желаниями дверями. Пускай выйдут и насытятся всем тем, что им в таком достатке предоставляют. Пусть вылезет из меня так давно сдерживаемое, забитое внутреннее дерьмо. Я хочу демонстрации своих сил. Внутренней мощи, того нерастраченного резерва, буквально огромной цистерны под кованым замком. А мыслеобразы, отравляя, заполняют голову. И где-то там, на задворках болезненно-пульсирующего сознания, я с силой сжимаю пресловутый замок в кулак. Острые края впиваются в кожу, та лопается, орошая металл кровью, а я дёргаю… Дёргаю, дёргаю, пока он с громким лязгом не срывается с огромной петли. И сжимаю его, сжимаю с каждой секундой всё сильнее, пока не становится в болезненно-подрагивающей ладони крошевом из пыли и металла, смешанным с моей кровью. Мну его, бесконечный десяток секунд мну и делаю подобием пластилина, липкой гибкой массой. Скатываю в упругий шарик и бросаю в своё слабое, сломленное под силой обстоятельств отражение на этой самой ёмкости. Размазываю ладонями эластичную, плавящуюся, налипшую кляксу, и та ядовито, с громким шипением, делает металл более ломким и податливым, прожигает… А я хохочу как безумный. Впечатываю с силой кулак, пробиваю ставшую хрупкой стенку вымышленного сосуда. И смотрю, как чернота, та самая необходимая мне внутренняя сила, сочится из дыры. Как стремительно затапливает всё вокруг. Смрадно, горячо бурля чистейшим экстазом. Натекло уже не менее чем по колено… И я готов поспорить, что почти физически ощущаю, как по венам разливается ядовитое тепло. Как в скованной душе поднимается сумасшедший иррациональный восторг. Она вырывается, воодушевлённая, из этих оков. Встряхивается, голубка, машет безумно крыльями, и во все стороны летят ало-чёрные брызги. Свобода. Родимая, украденная, та, которую я заберу всю, до последней капли. Сразу испытаю себя, выжму максимум, а потом вырву её из чужих рук. Всего почти сутки вне дома, в ржавой клетке и со связанными крыльями, с руками-ногами в кандалах. И этого достаточно, чтобы вынырнуть из морального, глубокого, взращиваемого годами блядского гнёта вязкого болота, рвануть отчаянно вверх и освободить себя. Возродить. Попытаться, чёрт возьми. Впервые попытаться настолько всерьёз, открыв неизвестный ранее неисчерпаемый резерв. Даю себе шанс начать жить, не потому, что кто-то так захотел. Потому что так хочу я! И совершенно неважно, сколько по времени продолжается эта внутренняя борьба и слом сознания. И не трогает, что, когда я открываю глаза, вижу всё того же, знакомого кота, который трётся у ног, а в пятнадцати метрах стоит его хозяин. Кусок — питомец Максима Валерьевича. Только никакой он мне не Валерьевич. Он ёбаный Фюрер, сраный фашист или просто — Макс. Отныне и на всё то время, которое будет находиться в поле зрения. «Я не прогнусь» — говорю ему взглядом, понимая, что с такого расстояния ничего заметить невозможно. Но… мне это нужно, просто необходимо мысленно проговорить почти лицом к лицу, и насрать, что расстояние более десятка метров. Хочу. И буду. «Я не сломаюсь. Не из-за тебя или кого-то ещё. Больше нет. Прекрати надеяться. Прекрати попытки. Потому что ты проиграешь. Вы все проиграете». *** Обидно, но внутренний подъём, увы, никак не помогает физической оболочке. Я рвусь вперёд, падаю, сбиваю локти и колени. Почти не чувствую ног, но прохожу чёртову полосу препятствий. Снова. Второй раз за день это форменное издевательство. Серьёзно. Это как... мало того, что тебя отпиздили, так ещё и солью раны посыпали, отправив на ещё один сеанс пиздюлей. Чтобы грёбаные кристаллики соли влезли глубже в открытые раны и не просто саднили, а невыносимо жгли. Садизм в его абсолютном великолепии. Но сдаться? Нет. Не тогда, когда освободил душу из оков, будто скинув, как змея, старую шкуру, что стала мала. И обновлённый пополз дальше. Упорствую, ощущая, как напрягается каждая мышца, как сильно не хватает выносливости, как я, буквально ещё немного и, чёрт возьми, надорвусь до травмы. Но не останавливаюсь. Плевать, что сухо во рту, как в ебучей пустыне. Что в глазах мушки и мутной плёнкой облепило зрачок. Теряется чёткость, сдаётся сознание. Но вопреки всему, вопреки подгоняющему Максу, вопреки начинающемуся дождю, я прохожу всё положенное и даже отжимаюсь сверх поставленной нормы десяток раз. Не иначе как магия. Чтобы после упасть на траву, откинуться на спину и дышать не менее пяти минут. Только в этот раз никто меня не трогает. Кроме нового пушистого друга, который решает, что пристроиться на моей груди — замечательная идея. — Кусок, ты меня под монастырь подведёшь, — улыбаюсь, запуская руку в густую шерсть. Слышу довольное урчание, и это так успокаивает, становится настолько неуместно легко, что ещё немного, и вырубился бы, не полети в мою сторону мелкий камушек, который, спланировав чуть выше носа, приземляется возле плеча и заставляет обратить внимание на того, кто позволил себе вольность. «Заебал…» — одними губами шепчу под нос, отвернувшись, но, видимо, он прекрасно улавливает суть, и тень пробегает по и без того недовольному лицу, которую я, к несчастью, замечаю боковым зрением. А мне похуй, я иду на подобие ужина, весь, мягко говоря, не особо чистый, с солёной от пота кожей и телом-желе после такой-то нагрузки. Чтобы увидеть какое-то неаппетитное овощное рагу, стакан подкрашенной воды и салат из капусты. Впихиваю насильно в себя хотя бы часть, еле глотаю безвкусное, полукислое, какое-то всё говеное до невозможности и сваливаю в свой теперешний дом. И не удивляюсь тому, что Родион недовольно курит на нашей общей кухне. Измотанный, недавно вылезший из душа со спутанными мокрыми волосами. Цепким карим взглядом и разбитой губой да стесанными костяшками. — Золушка, от тебя много проблем. В первый же день такая подстава. И я мог бы начистить и тебе ебальничек, подправить, так сказать, да Валера уже почесал мои кулаки, пытаясь тебя защитить. Мол, ничего криминального ты не сделал. В первые дни он себя ещё хуже показал, когда только оказался тут. Но для меня это, дорогая, нихуя не оправдание. Вдыхаю медленно, целые лёгкие, до отказа. Выдыхаю и снова захлёбываюсь прокуренным воздухом в маленькой кухоньке. Спровоцировать драку проще простого, всего-то одно неверное слово или движение. Эту простую истину я прекрасно уяснил ещё в средней школе, когда в попытке отобрать мой новый телефон и стащить сложенный в судок перекус меня отпинали коллективно. А я всего-то сказал, что питаюсь хорошо и качественно, и это лучше, чем пережаренная крабовая палочка в тесте из столовки. Одноклассники не оценили. Крабовые палочки для них были лучшим из лакомств. А я — мелкой уебашкой с богатыми родителями и тостами, измазанными пастой из авокадо, да апельсиновым соком. И это был первый и отнюдь не последний подобный случай. Со временем пришло осознание, что нечто привычное и простое для тебя является провокацией и призывом к насилию для других. Применять силу и влезать в разборки никогда не нравилось. И дело не в том, что я пацифист, идеалист или напуганное трусливое дерьмо. Просто не вижу никакого смысла в том, чтобы калечить себя или другого человека. Во имя чего? Разве кровь, боль, ссадины и переломы способны стереть собой недовольство кем-либо? Или уладить разногласия? То есть кулак, прилетевший в лицо, мигом меняет точку зрения? Показывает иной ракурс ситуации? И это после того, как мы чудом выжили в сраной войне? Мне хочется огромное количество информации донести до него. Как минимум то, что я не обязан соответствовать чьим бы то ни было ожиданиям. Не обязан и выполнять требования. И ничто, отныне мало-мальски не входящее в состав моих личных предпочтений и абсолютной выгоды, я делать не собираюсь. Хватит с них и того, что за порядком в блоке следить буду. С остальным явно мимо и не ко мне. Повторяюсь, я не пацифист. Не люблю насилие. Но, блять, не буду стоять и позволять использовать себя вместо куклы для битья. Никому, никогда. Даже недовольному соседу, приехавшему, как и я, сутки назад в это непрекрасное место. Особенно соседу. — А не сходить ли тебе нахуй, Родя? — выкидываю средний палец, иду спиной вперёд, пячусь в сторону ванной и, не дожидаясь в ответ ни жестов, ни реплик, скрываюсь за обшарпанной деревянной дверью. По вечерам вода стылая, не просто бодрящая, а вымораживающая до самых костей, но жажда чистоты настолько велика, что я забиваю на подобное неудобство. Зуб на зуб не попадает, пытаюсь вытереть волосы, поймать каждую противную каплю, стекающую с них, вздрагиваю от холода и мечтаю о толстом, тёплом одеяле и горячей кружке вкусного сладкого чая. Только мечтам не суждено сбыться. Переодевшись в более-менее плотные спортивные штаны и водолазку, укутавшись в халат, залезаю под подобие одеяла, и едва голова касается матраса — вырубаюсь. *** Спасибо чуткому сну, согревшемуся телу и капельке, но отдыха. Чувствую себя хотя бы относительно вменяемо, и когда слышу лёгкий скрип половиц, глаза открываются сами собой. Ожидая увидеть кота — отчего-то вижу несколько довольно больших теней, а после меня насильно выдёргивают и из постели, и из халата, не позволяя обуться, хоть что-нибудь спросить или сказать, попеременно впечатывая свои кулаки в районе то рёбер, то почек, дважды — в лицо, и тащат из блока к чёрному ходу. Боль расползается электрической сеткой вдоль нервных окончаний, мешает сделать глубокий вдох, вообще в принципе сделать вдох… Растекается по конечностям, чуть затихает на мгновение, чтобы спустя короткий промежуток вспыхнуть. Матерчатый, провонявший сыростью и омерзительно пыльный мешок, накинутый совсем не деликатно на голову, дезориентирует. Я пытаюсь вырываться, пытаюсь хоть что-то сделать, ору в голос единственный вопрос: Какого хуя происходит? Отплевываюсь от набивающихся в рот своих же волос. Лихорадочно думаю: это только меня настигло подобное дерьмо или же этот дебилизм — что-то вроде обряда посвящения? Потому что на выходе из блока слышал удивлённый вскрик Родиона. Вроде. Не уверен, что когда-либо чувствовал себя более мерзко. По пути мало того, что, как отбивную, раз за разом, лупят вдоль корпуса и по ногам, они умудряются ещё и стягивать с меня вещи в огромное количество рук. Со всех ёбаных сторон. Совершенно не нежно, порывисто, грубо и стараясь причинить как можно больше боли и неудобств. Я не понимаю, сколько их. Голоса разные, все без исключений незнакомые и недружелюбные… А руки — грёбаных рук так много, что на шестой паре я перестаю считать. Боль. Она, чёртова сука, заполнила собой попросту всё, измученное нагрузкой за последний день тело и без того беспощадно ноет. Мышцы словно задеревенели, кажется, даже кости истошно воют. А вдобавок — десятки ударов нескончаемым потоком, обжигающим камнепадом… И я словно оказался на пути лавины, обрушения скалы или пещеры, вокруг — грёбаные камни, твёрдые и не терпящие слабости. Вокруг сука-боль, стервятница, глодающая моё тело, высасывающая последние силы, и я ещё буквально днём обещал себе, что не сдамся, что буду рвать до последнего вопреки всему и всем. Но в данный конкретный момент, когда последняя вещь с моего тела, вконец околевшего и абсолютно голого, исчезает, пропадает и уверенность в том, что я смогу. В том, что выживу. В детстве меня учил плавать личный инструктор. Рассказывал, что, чтобы безболезненно нырнуть, нужно выровнять дыхание, успокоить пульс, сосредоточиться и отогнать панику. Да, давление на глаза, нос и уши под водой — не самое приятное ощущение, однако, когда привыкаешь, становишься чем-то эфемерным, не имеющим веса — живым продолжением стихии. Ничего столь романтичного не приходит в мою голову, когда меня, как кусок бесполезного мяса, со всё ещё натянутым пыльным мешком на голове погружают под ледяную воду. Сотнями мелких укусов-уколов жаляще впивается в измученное тело выстывшая влага. Мешок налипает на лицо, волосы лезут в рот, я пытаюсь задерживать дыхание, но град ударов стихать не собирается, и за неимением концентрации ничего не выходит. Я умею плавать, но боюсь воды, и, видимо, этим уёбкам кто-то на ухо нашептал, чтобы знали, как помощнее проучить меня. Отец? Если это был и вправду он, то, пожалуй, я не прочь отказаться от такого родителя. Если выживу, потому что я умею плавать, но боюсь воды… А значит, не смогу долго вот так барахтаться, как рыба в сеть попавшая. Лёгкие горят, жжёт в глазницах, тело цепенеет. Мне страшно. Мне невъебенно страшно долгие несколько секунд, прежде чем сознание накрывает тьма. *** Холод, словно бесцеремонный пёс, облизывает всё тело шершавым языком. Онемевшие конечности покалывает, губы дрожат, а из лёгких толчкообразно выплёскивается противная, отдающая болотной тиной, вода. Наждаком дерёт горло, словно я проглотил грёбаного ежа, и тот с радостью прогулялся от глотки до пищевода, а после — на скорости обратно. Дышать больно. Двигаться больно. Открыть глаза нет никаких сил. — Святослав, — тихий, однако отдалённо знакомый и чуть взволнованный голос запускает мыслительный процесс. Я выжил. Что ж, пожалуй, это приятная новость. То, как сильно у меня поджались яйца и немеют ноги — говорит о том, что одежды по-прежнему нет. А неудобный матрас из пожухлой травы, песка и каменной крошки подсказывает, что лежу, предположительно, на берегу этого прекрасного озера. Чистейший, нахуй, восторг. — Святослав, ты слышишь меня? — кажется, нервишки шалят не только у меня. Кажется, не всё руководство этого ебаного цирка под названием «лагерь мечты и перевоспитания» такие уж надменно-конченные уёбки. Кажется, это хорошо, что не сам господь бог этого великолепного места пришёл по мою душу, чтобы спасти. И, кажется, именно этот факт и заставляет меня разлепить налившиеся словно свинцом тяжёлые веки. — Да, — хрип вылетает из горла вместе с удушающим кашлем, от которого начинает невыносимо драть в грудине. Тошнотворный привкус во рту вкупе с собачьим дубарём — тот ещё коктейль. Но выбирать не приходится. Радоваться надо, что жив остался. Радоваться же? — С каждой партией новичков те, кто задержался здесь подольше, устраивают что-то вроде обряда посвящения. — Слушаю, пытаюсь слышать. Но захожусь в кашле и сплевываю слюну с привкусом ржавчины. Оказывается, я и не заметил сразу — у меня рассечена губа, и она благосклонно кровит, перебивая тинный привкус железом. Прекрасно же. — Обычно всё ограничивается раздеванием и парочкой оплеух. Таки выходить за огороженную территорию нежелательно. Встречаюсь, наконец, глазами со спасителем. Алекс Олсон собственной персоной ерошит свои волосы пятернёй и смотрит с лёгкой виноватой улыбкой. Вот и познакомились поближе, чувак. Не скажу, что мне приятно, равно как и тебе было ещё с утра. — Полагаю, мне нужно тебя поблагодарить? — Полагаю, что нет — поблагодаришь, когда мы найдём твои вещи и заведём тебя, чтобы ты отогрелся, в блок или же вообще к Доку заглянем. Подозреваю, что пневмония и прочие траблы не входят в число желательных для тебя вещей, — встаёт, отряхивается и подаёт руку. — Я — Алекс, утром представлялся, но там ситуация была иной. Да и лично мы не знакомились. — Свят, — выходит бесцветно, хрипло и болезненно. Горло снова спазмом сжимается, а тело бьёт крупная дрожь, когда я пытаюсь встать самостоятельно. Судорогой прошивает от колена до пятки, словно стальными становятся икры, мышцы теряют всю эластичность, и я беспомощно застываю колотящейся кучей говна в ногах своего инструктора. Тот самый, который собирался бороться. И так, чтобы до конца. Вырвать себе свободу, испытать имеющиеся у тела и разума резервы и дать суке-судьбе вкупе с родителями отпор. Ага. Преуспеваю прям с первого же дня. — Давай, дружище, помогу, — подставляет плечо, тянет на себя и взваливает мои немалые восемь десятков с лишним, подхватив под лопатки. — Обопрись и не геройствуй, ты и так прекрасно держался против шестерых. — Да я вообще супергерой с отмороженными яйцами, незаметно? — шиплю, когда он касается кровавой ссадины на боку, понимаю, что ненамеренно, но болеть от этого меньше не стало. — Шутишь, это хорошо, — серьёзно отвечает и, притормозив, тянется в сторону. — А вот и трусы нашли. Держи, — подает и аккуратно поддерживает, чтобы я по-царски не свалился всё ещё голым задом на землю. Пытаюсь одеться, делаю прыжок на одной ноге для равновесия и как истинный в последнее время победитель этой ебучей, мать ее, жизни, наступаю на шишку. Конечно, почему бы и нет. Это же ахуенно приятно — голой ступнёй, полуонемевшей и без того ноющей, словно я по лезвиям со стеклом пару часиков побегал, попрыгать по шишке. — Да ну, блять, — рычу беспомощно, кое-как всё же натягивая белье. Спасает мало. Вообще не спасает, если быть откровенным, зато… срам прикрыт — бабушка изошлась бы гордостью, будь она жива. — Я вижу штаны, постой пару секунд, — дёргается вперёд и исчезает за мелким кустарником, чтобы шустро вернуться с находкой. — Натягивай, я пока поищу остальное. Без меня не уходи. — Ну что ты, я прям горю желанием в прятки поиграть в ебучем лесу. Мало развлечений, знаешь ли, для одного сраного дня. Считаю, надо разнообразить досуг. — Мне казалось, ты не слишком многословен и не ведёшься на открытые провокации. — А мне казалось, что трахать мужиков не смертный грех, но папенька решил иначе, загнав как, блять, смертника в это распиздатое мегаместо, чтоб, сука, сюда бомбу скинули, а. Даже подохнуть будет не жалко, если тут останется огромный кратер и горстки в прошлом дышавшего пепла, — раздражение, словно гниль, выливается из глотки, першащей, болезненно сжимающейся в спазме, мечтающей о кружке горячего, безвкусного, подкрашенного пойла. Что угодно, главное, чтобы почти кипяток и много. — О, я смотрю, у тебя такая же чудесная семья, как у меня, — улыбается и подбирает один носок, а следом и другой, возле собранных в кучу опавших листьев. — Только если твои считают тебя вселенским злом из-за нежелания сношаться с грудастыми нимфами. — П-ха, — давится смешком и сверкает глазами. А я только сейчас вдруг понимаю, что веду себя откровенно, дерзко и смело, игнорируя и боль, и неудобство. Живу. Внезапно, после пиздеца пережитого, как никогда прекрасно чувствую целостность души. Смотрю в полумраке на Алекса, на его искренний азарт в поиске моих вещей, и ржать хочется. А ещё — курить и стакан водки. Да, пожалуй, именно водки. Чтобы проспиртовалось всё внутри и вытравило окончательно гнилостный привкус. — У меня всё чуть иначе: меня окрестили вселенским злом за то, что я сношаюсь с юной нимфой, которую он считает своей дочерью. — Инцест? — Удивлённо приподнимаю бровь. — Нет, — спокойно отвечает. — Она дочь жены отца. В теории, мы чужие друг другу люди, никаких схожих ДНК в крови и прочего дерьма. Просто так случилось, что вместо того, чтобы прыгать от счастья, что у меня названная сестра нарисовалась, я обнаружил, что у меня нешуточный стояк. Так и живём уже пару лет, — как ни в чём не бывало выдает настолько личную информацию. — Вопреки прогнозам всё ещё вместе. И зовут её Катя, — улыбается, а я взаимен до внезапности и тоже пытаюсь что-то изобразить, но губа снова начинает кровить, сука. — Так, майку нашёл, а вот водолазку, чёрт его знает, куда демоны утащили. Пошли к проходной и сразу все необходимые процедуры выполнять по твоему спасению, тут близко. Придумаем, что с тобой делать, таким нарядным, — подходит ближе, подставляет плечо, и только мы собираемся начать движение, я чувствую прикосновение к ноге, пушистое и навязчивое. — Кажется, мелкий пушистый кусок кошачьего мяса решил, что это разумно — сталкивать нас с господом богом вашего чудесного пионерского лагеря. Этот демон и без того, похоже, мечтает в мясорубку меня засунуть, ещё и эта мохнатая провокация. — Кусок просто обделён вниманием. С тех пор, как Санёк притащил его сюда за то, что пушистый мудак зассал ему всю квартиру, он пристаёт к некоторым. — Не скажу, что счастлив быть в этом списке, — честно отвечаю, но всё же через силу наклоняюсь и прижимаю к себе такого спасительно-горячего кота. — Ну, привет. Что ж ты уёбкам, которые меня почти на тот свет к пернатым отправили, что златоголосо восхваляют бога, не выцарапал глаза и не откусил их мелкие яйца, а? — Я, конечно, не эксперт, но коты, разговаривать не умеют. — Зато умеет их хозяин. Вы какого хуя тут обнимаетесь посреди тропы? Ночные гуляния? Нарушение режима? Хуеем по-прежнему, Светочка? «Хуже быть не может», — думалось мне, когда я напрыгнул на шишку парой минут ранее. Так вот — может. Поднимаю глаза на раздражённого цербера, который прожигает во мне дыру. Очень недружелюбно. Очень и очень недружелюбно. И яростно, от всей, сука, потрёпанной души хочу провалиться сквозь землю к гнилым корням, ползающим червям и личинкам — куда угодно, хоть к трехголовой, блять, драконихе, чтобы наплодить с той таких же трехголовых отпрысков, только бы не оставаться здесь. Не смотреть в темнеющую и наливающуюся тьмой ртуть напротив. Он пугающе сдержан внешне, но минисигналы указывают слишком явно на не шибко спокойное состояние. — Да нет, не гуляния, Макс, — отвечает вместо меня Алекс. — Я, понимаешь ли, от скуки — ты, сволочь, машину не заправил, а я ведь просил! — остался ночевать в этом расчудесном месте, хотя должен был в центр катиться. И вот думаю: а что бы в такое прекрасное предрассветное время суток не пойти да рыбки в озере не наловить Куску? Пошёл, закинул удило, а выловил мудило, точнее, несколько, которые решили, что могут безнаказанно утопить Святослава. Вижу, что слушает. И внимательно, между прочим. Но смотрит глаза в глаза, неотрывно, внутри прыгая от радости с помпонами, видимо, и любуется, как меня разукрасили от души. Жалея, походу, что не он приложил руку. И бесят, непреодолимо, чудовищно сильно бесят эти долгие молчаливые минуты. Я в этом богом забытом месте чуть больше суток. И, прошу заметить, не по собственному желанию, уже едва ли не с десяток раз, за ебучих плюс-минус тридцать часов, сталкиваюсь с ним лицом к лицу по различным причинам. Тут впору заиграть саундтреку из мексиканского мыла и принести нам парные кольца, чтобы нахуй неразлучными стали. Потому что это не то что не смешно, это какая-то нездоровая поебень. И будь я чуть более, чем есть, наивен, решил бы, что он следит за мной. Только какого хуя ему это нужно? Смысл в чём? Цель какая? Доебаться тут можно к любому или через одного с превеликим удовольствием и особым изощрением. Моя шкура вряд ли слишком примечательна. — И он, видимо, теперь разговаривать стал неспособен. Жалость-то какая. Может, десять кругов в том, в чём ты сейчас стоишь, язык тебе развяжут? — Он весь пропитан этим убийственным ядом нечеловеческой ненависти. То ли ко всему живому, то ли с первой же секунды — необоснованно, но всё же такое случается — ко мне. Я не понимаю, в чём причина — надеюсь, что это не замысел отца, оправдываю в своих глазах их обоих, ссылаясь на порой неконтролируемые нами реакции. Но… Блять. — Макс, — хмурится Алекс, а меня так и раздирает бросить высокомерному кретину в лицо пару хитросплетённых нецензурных выражений. Красочно так послать, с чувством. И, скинув с рук пригревшегося, и если уж серьёзно, то слишком нужного мне, продрогшему, кота, и с десяток раз показать ему средний палец, помахать им перед его носом с этой сраной серьгой, которая кажется долбаной чекой от гранаты. Потяни… и носитель рванет. Пуф. Вот ахуительно было бы… Полный восторг. — Можешь составить ему компанию, раз так распереживался и тебе безумно скучно, — добавляет, даже, падла, не удостоив своего коллегу, друга (или кто они там…) взглядом. Прикатили, короче. Вдоль позвоночника пробегает противная дрожь. Адреналин как-то слишком быстро улетучивается из крови, и меня снова начинает колотить. И вообще не секрет, что ног давно не чувствую. А волосы мокрой паклей висят, намочили и майку со спины, и задницу частично, и с них противно капает. — Давай ты завтра будешь тренировать свои сатанинские наклонности: он еле стоит, мне пришлось его откачивать, потому что долбоёбы то ли вырубили его ударом под водой, то ли почти утопили. Вдобавок разукрасили всего, как леопарда, в сине-зелёный. — Десять кругов, и свободен от утренней тренировки, но не от дневной, — продолжает тем же тоном. Да ну, блять… Прикрываю глаза. Выдыхаю, сдерживая кашель. Переступаю с ноги на ногу, примеряясь, смогу ли я хотя бы идти самостоятельно, не то что бежать. И понимаю, что всё плохо. Всё ахуеть как паршиво, и если получится выжить один, ну максимум два круга — то я сраный герой этой галактики. И лишь потому, что сам себе обещал ещё днём, что не прогнусь более ни под какие обстоятельства и буду рвать вперёд, я отпускаю на землю возмущённо мяукнувшего кота. Разминаю болящие плечи, встряхиваю давно потерявшие чувствительность руки и медленно начинаю идти в сторону проходной, чтобы доковылять до стадиона. — Пиздец, Фюрер. Я всё понимаю, но это ту мач. — Кофе принеси, Олсон. Большой стакан крепчайшего напитка. И завали хлебало, — отворачивается, наконец, от меня, проходящего мимо него. Загребись как круто. Желание выкрикнуть, до хруста задрав голову прямиком в небо: «Чем же я, сука, так провинился?»— непередаваемо сильное. Я грёбаный маленький винтик сраной системы. Случайно подброшенный на левый конвейер. Тут жёсткие острые гвозди, крупные болты, различные свёрла для перфоратора и я — винтик, милипиздрическая хератень, не в пример мелкая по сравнению со всеми этими… Нахуй. Вот, правда. Проще не думать, не гадать за что и почему, а просто сделать то, что этот урод приказал, и спокойно уйти в ледяной душ и спать в убогую холодную кровать. Надеюсь лишь, что завтра не проснусь с пневмонией или ещё чем похуже. Иначе мне тут скорее позволят сдохнуть, чем милостиво вылечат. С них, сука, станется. А впереди — десять кругов моего личного ада. Десять кругов перед мнимой свободой. Десять кругов… В аду, вроде бы, девять, но я же особенный. Блять.