Ртуть

— Тебе нужен труп? — Алекс постоянно задаёт странные вопросы. Обычно смотрит сквозь пальцы на происходящий на территории пиздец — не то чтобы поощряет, но особо никогда не влезает. Всё же тут не дети, даже не подростки тренируются. О семьях наёмников речи не идёт. Я вообще придерживаюсь мнения, что гражданским здесь не место. Как и мягкости, сочувствию и жалости. Ибо в атмосфере, когда ты понимаешь, что за твоей спиной стоит защитник, а сбоку всегда подоспеет помощь, выдрессировать свою же силу воли, не говоря уж о других, и вообще хоть что-то дельное вылепить — невозможно. — А ты в няньки переквалифицировался? — Не хочу бумажной волокиты, его всё же просили особо не прессовать: пацан на годик, максимум полтора тут застрянет. — База — не пионерский лагерь. Или он выжмет всё, на что способен, или сдохнет, пытаясь. И это лучше, чем быть куклой для битья у тех, кто оказался хитрее. — Ты же ему на спину мишень повесил на утреннем построении. Ты же знал, что наши будут пиздить и они, как пить дать, могут переборщить. — Живой? Живой. Остальное заживёт, зато будет ему уроком. — Что у него инструктор — мразь, и вокруг нет доброжелателей? — И это в том числе. Кофе принеси, десять кругов обещают быть долгими. Меня в своё время никто не жалел. Я въёбывал сутками, спал по нескольку часов и обходился почти без еды. Много физической нагрузки, бесчисленное количество травм, порванные связки, переломы, растяжения. Как чёртов ниндзя скакал по камням и ползал в грязи, как ебучая свинья зарывался в неё лицом. Мне приходилось терпеть порезы, царапины, ссадины. И ставший родным привкус крови на языке вперемешку с песком и пылью. Временами начинало казаться, что я уже давно не человек — животное песчаных дюн и полей, регулярно рвущее на куски своих врагов, либо тех, на кого указывал палец условного хозяина, за кусок мяса пожирнее в награду. Тело работало на пределе, я изнашивал его по полной, не жалея. Вообще ни единой секунды не давая себе передышки. Потому что остановиться — значит сдохнуть, как шавка, потерявшая всё. И соратников, и хозяина, и ставших близкими людей. Мозг трещал не переставая, в глазах мутнело от перенапряжения, мигрени поселились бок о бок от постоянных заданий на внимательность и логику. А подругой была лишь боль. Бездонный океан её, топящей в себе ежесекундно. Боль, которая говорила мне, что я все ещё двигаюсь вперёд. Она ласкала, шептала, орала и грызла одновременно. Успокаивала, ведь пока мне больно — я жив. Она подсказывала, когда я перебарщивал, просила остановиться и взять короткую передышку. Боль — чёртова партнёрша, которая не покидала и не покидает до сих пор. Ведь практически ни одно задание без маломальских травм не проходит. А я не робот. И вообще далёк от идеала. Так что соратницей была боль. И было много, ёбаная бесконечная череда, непрекращающейся несправедливости. Никакого, мать его, братства. Каждый сам за себя. Редко какие бойцы всерьёз находят здесь друзей, которые отдадут свою жизнь за тебя. Пока им выгодно — они рядом. Но если понадобится — могут пустить, как и других, в расход. Мы мало чем, по сути, отличаемся от ожесточенной оппозиции, просто на словах более человечны. А на деле… В этой структуре тем, кто сверху, нужны даже не псы, разрывающие чужие глотки по приказу, им нужны падальщики, которые ещё и сожрут жертву, начисто вылизав землю от крови, и уберут при надобности случайно увидевшего «спецоперацию». Им нужны настоящие, жестокие и бесчувственные хищники, способные выследить, а если надо, то и разрезать на микрокусочки. Чтобы являться высококлассным, зарабатывающим баснословные суммы наёмником, недостаточно быть быстрым и сильным, нужно стать хитрым, эгоистичным и рвущимся быть лишь на первых позициях, лучшим, без тормозов и личных принципов-заёбов. Потому что если нет желания вырваться вперёд и обскакать всех, то о чём может идти речь? Им нужны самоуверенные, наглые машины для выполнения поручений различной сложности. С серой, давно затёртой моралью, сдохшей совестью и потасканной человечностью. Никаких угрызений, сожалений и чувства вины. Машины не плачут, машинам не жаль, машина, переехав кому-либо хребет, просто двигается дальше. Победителей здесь любят и ненавидят. Презирают, уважают. Им завидуют. Все ждут, когда самого сильного придёт и свергнет кто-то другой, неожиданно появившийся и провозгласивший себя главным и непобедимым. Чего стоят в далёком прошлом гладиаторские бои. Народ верещал и едва ли не бился конвульсивно в оргазме от вида оторванных конечностей и бесконечных потоков крови. Они орали и поддерживали любимчиков, заходились в восторге от их побед. Но когда самого чемпиона кто-то умудрялся в конечном итоге убить, впадали в крайнюю степень наслаждения и неприкрытого экстаза. Мы по сути своей все жестоки. Стремимся к выгоде. К комфорту. И выживанию любой ценой. А главное — оказаться там, где заднице теплее, ведь всегда в голове бьётся мысль, что именно в том месте, где нас нет — будет лучше. И пусть это обманка, пусть, как подвешенная перед голодными псами единственная кость, достанется не каждому, однако манит, сука, и заставляет двигаться, нарезать круги вокруг цели, совершать попытки прорваться среди кучи таких же изголодавшихся как ты. И вроде надо радоваться, когда нарисовывается кто-то явно слабее, ведь на его фоне и шансов у тебя больше, и выглядишь выигрышнее. Но мне не нужен усреднённый уровень, ёбаный вариант нормы — проходные бойцы, которые ломаются при первом же крупном задании. Мне нужны — лучшие. Я хочу рядом — лучших. А не слабых и немощных, готовых разрыдаться на попавшемся в зоне доступа плече, обильно измазывая его соплями. Святослав. Сынок того ультракрутого бизнесмена. Первенец, наследник, чучело, прожившее во рту с золотой ложкой и не работавшее ни единого дня за все свои двадцать четыре года. Высокая ёбаная каланча. Почти сдохший на первых двух тренировках, едва ли не выблевавший свой желудок и не выплюнувший лёгкие. Молчаливо внутри бунтующий, сверкающий сине-серыми глазами, с этими длинными светлыми волосами, идеальным лицом и телом модели. Папенькина радость, капризами выебавшая мозги, видимо, до такой степени, что оказался здесь. Среди вакханалии, отбросов и частично — монстров. И я мог бы ошибиться, я хочу ошибиться, но чуйка подсказывает, что он непрост. Да, выглядит как убогий кусок дерьма. Особенно в данный момент — весь поколачивающийся от холода, в кровоподтёках, с паклей на голове. В одних грязных носках, полумокрых спортивных штанах и тонкой нательной майке. И без сомнений, он не сможет пробежать ни единого круга, дай бог, чтобы он просто их прошёл, а не упал без сознания на землю и не начал пускать слюни как слабоумный. Раздражает своей слабостью, мягкостью и противоречивостью. За сутки, что это чудовище проводит на моей базе, я уже сотню раз возжелал линчевать его. Иррационально злясь при каждом взгляде. Меня бесит, что эта падла не жрёт, считая, что чем-то лучше остальных. Не подчиняется, глядя с вызовом. Ведёт себя как дебил и провоцирует мелочами вроде едва заметной ухмылки или скользнувшим превосходством на дне блёклых глаз. И можно было бы просто отмудохать его, усугубив и без того плачевное положение, но нам как-то нужно протянуть хотя бы полгода. Больше я вряд ли вынесу с ним цацкаться, да и сомневаюсь, что он вытянет даже пару месяцев — начнёт звонить папочке и плакаться. Сопливое, бесполезное тело. Брезгливо кривлю губы, наблюдая, как он медленно идёт к стадиону. Его шатает, он запинается о камни, вздрагивает от боли, но хотя бы не останавливается. А я пью свой свежемолотый, курю с наслаждением, выдыхая дым через ноздри, и злорадствую от души. Откровенно говоря, жалею, что не поучаствовал в этом своеобразном посвящении. Тогда бы он вообще не смог ходить пару дней, весь перемотанный, как сраная мумия, бинтами. Но… Как говорится, что имеем, то имеем. — Шевелись, мы так до построения не успеем! — прикрикиваю, поудобнее усевшись на турнике, покачивая ногой в такт какой-то дебильной весёлой песенке, что заиграла из припарковавшейся неподалёку машины Алекса. Не свалил, защитничек, сидит и распиливает меня недовольным взглядом. Как всратая мамаша, готовая шипеть и царапаться из-за того, что обидел её мелкое уёбище. Заставляя обрастать сомнениями. Потому что Алекс мягче становится, а это может быть проблемой. Одно дело, когда вопрос становится ребром из-за Катюхи, но мелкий, только приехавший пиздюк? Что-то новое. Тело, не успевшее нормально отдохнуть, постанывает недовольно. Плечо-сука ноет и тянет, разминаю его, растираю пальцами и наблюдаю за убожеством. Ещё нет и четырёх часов утра, а я на ногах. Задолбало, чесслово, я хочу поваляться в кровати, потупить, в конце-то концов, в потолок лишние пару десятков минут перед началом не шибко увлекательного действа — тренировки. Но нет же, надо было умудриться вздрочнуться посреди ночи. А всё потому, что долбанный Кусок опять исчез, и я пошёл искать мелкое пушистое дерьмо, привыкший, что питомец спит со мной, проклиная Санька, что когда-то привёз, а я пожалел. Кошак брата же. Любимый жирный выкормыш любимого мною младшего брата. Интересуется же, регулярно причём, как этот комок шерсти поживает, едва ли не в каждом разговоре. Мужик, сука, взрослый, на два года меня младше, один из самых перспективных и охуевших адвокатов в центре. Переживает, блять, о коте… И нахера, спрашивается, пошёл? Припёрся бы всё равно этот придурок мохнатый под утро. Его тут каждый знает и подкармливает, ничего с ним не случилось бы. Но нет, одна мысль, что он снова направился к белобрысому, заставила озвереть и мигом отогнать все сомнения. Только котика-то не оказалось в сто втором блоке, как и самого Святослава. Имя-то какое дебильное… И как же он жалок. Просто максимально жалок, вызывает омерзение всем своим несчастным видом, попыткой храбриться и показать, что он куда сильнее и лучше, чем видно на первый взгляд. Господи, я столько таких вот печальных и убогих насмотрелся за годы работы и службы, что уже откровенно тошнит ровно от каждого. Потому что с целыми костями, с не выбитыми или вывихнутыми конечностями, он едва тащит свою бесполезную задницу. Потому что ему бока помяли? Серьёзно? Парочка гематом, и всё? Бобик сдох? Это оправдание? Топить пытались? Правда, что ли? Это так ужасно? Наглотаться воды и выблевать её потом? Ахуеть. Вот это да-а, впервые такой душераздирающий пиздец слышу. А он, интересно, видел, как громыхают взрывы, когда ты едешь в горящей машине, не понимая, сколько минут или секунд твоей жизни осталось? И сердце колотится в глотке, вместо крови — горящая лава адреналина, и тело работает на максимуме своих возможностей. И ты едешь, понимая, что каждая миллисекунда на счету, и протупить невовремя — сдохнуть и, чаще всего, не только тебе. Когда выпрыгиваешь из окна на финальном отсчёте тикающего механизма, не сумев-таки разминировать взрывчатку, и молишься, чтобы успеть достаточно отлететь от эпицентра, чтобы травмы были совместимы с жизнью, и получаешь в спину осколки взрывной волной? Или, слыша срыв чеки от гранаты, видя и унося и себя, и того, кто рядом с тобой, подальше, потому что жуткий звук, отвратительный, не пугает после стольких лет, скорее нервирует и раздражает. Не смотрел сосунок и в глаза того, кто наступает на активную мину. Когда глаза потухают, зрачок сжирает всю радужку и тремор конечностей не просто испуг. Когда осознание конца плещется во взгляде близкого тебе человека, а ты пытаешься понять, как же ему помочь, и упорно придумываешь варианты, понимая, что и за спиной, и вообще вокруг — враг. Но бросить? Бросить не получается. И в итоге: оба полуживые, в крови, копоти и грязи и с множественными, неважно, по сути, какими, но ранами — вы смеётесь, запивая обезболивающие водкой. А благодарность, напротив, лучше денежной награды. Ты забываешь в такие моменты и боль, и потребности, и неудобства. Выживаешь. Выжимаешь из себя всё до единой капли. И это не пафосные речи, это ёбаная жизнь тех, кто занимается подобным ремеслом. Воевать тоже нужно уметь. Убивать нужно уметь. Прощаться с погибшими. Брататься со смертью. Но что может знать этот лощёный золотой хер о том, как шальная застревает в теле или бьёт отдачей от броника? А после вся спина и грудь устланы огромными болезненными гематомами. И ты как сраный леопард с ноющими рёбрами. Или когда тебе злорадно кость за костью переламывают каждый палец, медленно и медитативно выгибая их под разными углами. А ты пытаешься этими самыми переломанными руками хоть что-то сделать в попытке спасти и себя, и команду. А те не слушаются, выгибаются не так, как нужно, простреливая до самого мозга резкой болью. Я так часто и много ломался, ранился и был ущемлён по куче параметров, что, блять, не понимаю, что сложного в том, чтобы просто взять и хотя бы пройти сраные десять кругов — без погони, без двадцатиградусного мороза или сорокаградусной жары. Без пожаров и выстрелов за спиной. Да даже если бы и с ними, то что в этом такого невыносимого? Бежать десяток километров с ножом в бочине и простреленной ногой — вот что нелегко. Когда из тебя кровь, как сраное варенье между двумя пухлыми коржами бисквита, сочится и пропитывает всю одежду. Когда перед глазами темнеет, но остановиться — погибнуть. И ты в темноте, реагируя на каждый шорох, спишь по двадцать минут каждые два часа, и это даже не сон — так, слабая попытка перезагрузиться и чуть отдохнуть и прочувствовать, сколько ещё выдержит твоё тело. Сидя в яме, полной грязи и ещё бог весть знает чего, с потрескавшимися губами, пересохшей до самого желудка глоткой. Без еды, воды и помощи. А он, блять, расклеился, что его раздели, протащив через лес, попинали чуток по бокам да обмочили в озере. Ахуеть. Я сейчас, сука, расплачусь. Это ж какая жестокость-то, а? — Медленно набирай скорость и пытайся удержать, иначе свалишься с судорогой и хуй встанешь, куколка. — подсказываю, когда тот проходит в паре метров от меня, заканчивая первый круг. Не упал ни разу. Надо же… В ответ не получаю даже взгляда. Зато чувствую начинающуюся мелкую морось. Пара мерзких капель падают мне на лоб и нос, морщусь и, чуть мотнув головой, стряхиваю те. Смотрю на полуголого салагу. Поджимаю губы. По регламенту, боец обязан получить ровно такой же набор одежды, как инструктор. Ибо если ты хочешь чему-то научить, то покажи на своем бла-бла-бла примере и прочее. Сам когда-то с кем-то составлял. И, вроде ж, можно насрать на правила, я ебал эти уставы всю свою службу, ебать и буду, собственно, дальше. Но сам-то, сука, сижу в плотной водолазке и накинутой наспех утеплённой толстовке. А уёбище это полумокрое, почти голое, ещё и босое. И если кроссовки, которые купил за маленькое состояние в центре, я отдавать точно не собираюсь, ибо босиком и не по такому бегал, то толстовку выделить могу. Таки свалившееся чмо с двухсторонним воспалением лёгких мне не очень-то надо, Док точно по голове не погладит. А он хоть и ходит подо мной в теории, на практике — пизды вставит каждому. Насрать ему, что ты начальник, хоть трижды главный. С медиками нашими спорить себе дороже. Что один — выебет мозг и в хвост, и в гриву, что другая… стерва редкостная. — На, — громко вжикнув молнией, снимаю тёплую байку и швыряю комом в него. Ловит своими трясущимися культяпками, хоть и с трудом. Натягивает ту и застегивается до подбородка, еле заметно вздрогнув и подняв свои стекленеющие мутные глаза. — Заебал стучать зубами на весь стадион. Пошёл! Хули замер, у нас времени — до построения, а ты еле шевелишься. Или хочешь всем показать, какой ты красивый в первые же сутки? — приподнимаю бровь, смотрю в упор и вижу лишь лёгкую тень понимания напротив. Он что, решил, раз я расщедрился на одежду, то теперь ещё и спать отправлю? Ага, двадцать раз по двадцать. Говно наглое какое. Пиздец. Ясельки, блять. Грёбанные ясельки. — Не отмоешься после, куколка. Похуй всем будет, насколько блестят твои волосы и начищены купленные папочкой дорогие ботинки. Они запомнят момент твоего падения. Навсегда запомнят вот таким сопливым, жалким, продрогшим и сдавшимся слабаком и бросят тебе при удобном случае прямиком в твоё скривившееся ебало. Репутация — это не пустой звук во все времена. Как ты себя поставишь, так к тебе и будут относиться, — делаю паузу. — Пошёл, я сказал! — грубо рявкаю, не без удовольствия отмечая, как чуть выпрямляется, и взгляд становится на пару градусов злее и явно живее, да и стоит более твёрдо. — Про себя ведёшь отсчёт от одного до десяти, на каждый третий — ускоряешься. Поддерживай дыхание и частоту сердечных сокращений. Забудь о ёбаной боли, усталости и холоде. Потому что боль говорит тебе о том, что ты в сознании. Ты жив. Ты не в порядке, но её сила подсказывает, насколько ты на грани или вне её. Учись читать свои ощущения, учись перепрограммировать и настраивать себя. Влезай, если тебе нужно, в иллюзии. Где никаких неудобств, ты, сука, по ковру в тапочках сейчас бежишь. Над головой — солнце, а в лицо дует южный ветер. Зациклился и пошёл! Мученик нашёлся. Пока у тебя целы все кости и ты не истекаешь кровью, всё остальное — полная хуйня. И вот хочется, чтобы открыл, дрянь такая, рот. Огрызнулся, начал спорить, послал нахуй в конце-то концов. Но нет. Молча идёт и делает. Молча, сволочь, впитывает. Сраная губка, говори-не говори, тупо в себя всё принимает преотлично. И ни-че-го из привычной для меня в его положении реакции. Я бы начал хотя бы жестами показывать, куда хочу послать того умника, который мало того что не проявляет сочувствие, так ещё и с ветерком катается по мне. Сука. А ещё лучше — послал бы красочно, не стесняясь совершенно в выражениях, и срал бы с высокой колокольни на то, кому, собственно, я это выговариваю. Но это я. Человек-факел. Промолчать могу, но для этого нужны огромные усилия. А вот эта херня двухметровая? Откуда столько терпения на грани со смирением, которое ядрёно разбавляется бунтом на дне меняющих свой цвет глаз? Похвалить за самообладание? Да я, скорее, язык себе откушу под корень и буду орать жестами на долбоёбов всю оставшуюся жизнь. И пока я глотаю свой не такой и вкусный кофе, вытираю рукавом водолазки мелкие капли с лица и прислушиваюсь к музыке из машины, он бежит. Вроде почти не сбиваясь с ритма, мотыляет целых восемь кругов полувальтами. Тяжело дышит, грудина ходуном и на лицо возможная гипервентиляция. Я вижу, как подрагивают ноги, как сдаются мышцы, как сгибают его спазмы, а тело шатает и поколачивает, но не останавливается… Пока не падает в первый раз. Замирает на десяток секунд и с пятой попытки встаёт. Спустя полкруга — приземляется второй раз. Следом третий, четвёртый… десятый. Финишная прямая впереди, подними же свою бесполезную голову и посмотри, зарядись и рвани из последних крох сил твоего такого же, как ты весь, бесполезного тела. Тут же всего-то чуть меньше круга осталось. Но он тупо как свалился на колени, так и не встаёт. Блять. Нервно спрыгиваю с турника. — Вставай, — спокойно говорю, подойдя. Давно остывший кофе горчит на языке. А я медитативно отпиваю крошечными глотками. Терплю. Потому что ой как хочется сейчас с ноги въебать по почкам и спине, чтобы отлетел вперёд, как сраная кукла, на пару метров и заорал от боли. Конченый слабак. Тошнотворно-мерзкий мелкий гандон. — Вставай, Светочка, на жалость давить бесполезно. — смотрю на его ступни, все в грязи и крови: носки изорваны в мясо и ничем не облегчают горькую судьбинушку дитятке. Я был в его состоянии не единожды. Только из ступней ещё осколки и стекла, и всякого другого дерьма торчали. — Никто не поможет тебе. Оставь надежду, что кто-то придёт и закончит твои страдания. Прекрати себя жалеть, не бойся причинять боль своему телу, в будущем это может тебя спасти. Твои упорство и сила воли могут тебя спасти. Или того, кто рядом с тобой. Так что вставай и не смей так легко сдаваться, сучий ты кусок дерьма. Встань на ноги и иди, дойди до финишной прямой, и я разрешу въебать мне за каждое унизительное слово, которое ты, естественно, заслужил, но сможешь ответить. Встань! Я даю тебе мотивацию. Награду, если хочешь. Ты мало того что пропустишь тренировку, так ещё и отомстишь обидчику. — Слегка пинаю в бедро. Встречаюсь, наконец, с отъехавшими нахрен глазами. Они испещрены красными капиллярами, выглядят больными и расфокусированными, из его носа тонкой струйкой, огибая потрескавшиеся и искусанные губы, стекает кровь. Мне нравится то, что я вижу. Вид сломленного, беспомощного и окрашенного в алый мелкого уёбища. Наслаждаюсь открывшимся видом, запоминаю, как фотокарточкой отпечатывая картинку на подкорке своего мозга. И чётко осознаю, что некоторым просто судьба — вот так сидеть в ногах тех, кто сильнее, сломанной марионеткой. Бесполезное дерьмо. — Встань, или я не оставлю тебя в покое все два года, что ты здесь проведёшь до самой ёбаной последней минуты, обещаю. Я раздроблю тебя на мелкие частички, потом растопчу, нахуй, в крошево. В пыль, сука, разотру. Встань, или так и будешь всю жизнь смотреть снизу вверх на тех, кто живёт, говна ты кусок. Встать! — откинув стакан, порывисто вздёргиваю его на ноги, он слегка приваливается ко мне телом, гнилостно воняя и тиной, и по́том, и кровью одновременно. Никакой чистоты, так сильно бесящей. Никакой холёности и лощёности. Красоты, ярко бросающейся в глаза. Я получаю то, чего настолько яростно целые сутки желал. Грязь. Она на нём везде, он пропитан ею до самых внутренних органов. Он сам стал грязью. Дрожит с подгибающимися ногами, но гордо отталкивает меня и пытается идти. Чтобы через парочку метров снова упасть. — Нет в этом мире такого человека, который способен о тебе позаботиться лучше, чем ты сам. Его не существует. Никто не будет любить тебя сильнее, чем ты сам. Никто не сможет понять и принять, пожалеть тебя больше, чем ты сам! — снова поднимаю его, с силой дёрнув, на ноги. — Иди. Не ради кого-то, раз мотивация для тебя пустой звук, как и награда. Иди из-за гордости. Снова падает. И по моему весьма искушённому взгляду я понимаю, что ещё немного, и он выключится. Износился малец за такой короткий срок. Организм, не привыкший к стрессовым ситуациям, не способен вынести столько, сколько выдержу, к примеру — я. Только вот моё туловище пережило такой ад, что многим и в страшном сне не снился. — Иди! — Поднимаю, двигаюсь чётко за его спиной. Успеваю подхватить, когда спотыкается неровной походкой, и направляю вперёд, подталкиваю. — Давай, впереди цель. Впереди твоя свобода на весь, сука, день. Только иди. — Снова подхватываю. Он уже даже не пытается отталкивать, просто, медленно качнувшись вперёд, делает пару шагов. Если бы после каждой травмы я вот такое исполнял, боюсь, что в живых не остался бы очень давно. Как и те, кто со мной ходил на различные поручения и задания. Бесит. Бесит. Бесит. Его и ломать-то не пришлось: само сломалось, говно сопливое. Один раз избили, и всё. Был пиздёныш, и нет пиздёныша. И мне вот с таким образцом человеческой слабости во всю мощь придётся развлекаться ещё дохуя времени. Слишком дохуя — в расход же пустить нельзя. За него заплатили. А когда платят, пташку нельзя по грани выгуливать. — Пятнадцать метров, куколка. Пятнадцать метров. Если пройдёшь ровно и без запинок, я тебе, бля, кофе из своего автомата дам и пачку орешков. — Нахуй, — выдаёт едва слышное, хриплое, сиплое и каркающее. От его голоса, который я слышал ещё чуть раньше, в лесу, в разговоре с Алексом, ничего не осталось. Слабый отголосок. — Что «нахуй», Светочка? — спрашиваю, очень надеясь, что ему не хватило-таки дерзости послать меня. Или же, наоборот, радуюсь, что осмелился. — Орешки твои нахуй, — чуть громче говорит и в попытке быстрее дойти буквально вылетает за финишную черту. Выскальзывает, сука, на коленях, упав носом вперёд, но сгруппировавшись из последних сил. — Алекс, — кричу и махаю другу, чтобы подошёл ближе. И прекратил гипнотизировать и меня, и вот это уёбище, что валяется под ногами. — Забирай. Если что — к Лере или Доку зайди: они, вроде, как раз медикаментами затарились на днях. — Доволен? — с кривой усмешкой, совершенно безрадостной, спрашивает. — Результатом? Нет. — Закуриваю, бросаю последний взгляд на обоих и ухожу в дом. *** Время до построения пролетает слишком быстро. Шум воды в соседней комнате и голос Алекса как бы даже не намекают, а ставят в известность, что у нас гости. Кто именно — догадаться несложно. Только времени на то, чтобы пойти и проехаться по обоим — тотально нет. Мне нужно собрать всё необходимое на как минимум неделю. Внеплановый заказ, выезжать надо ближе к восьми вечера, потому что в светлое время суток небезопасно чаще всего, а надо заехать сперва в центр, а после — уже на точку, которую озвучат позже. И что же там за задница меня ожидает, не совсем ясно. Обычно вот такие внезапные заказы ничем хорошим не заканчиваются. Потому что нет времени нормально продумать варианты отступления. Набросать план, найти на случай ЧП поддержку. Да и телохранителем подрабатывать для меня нечастое удовольствие. Не люблю я это: охранять кого бы там ни было, прикрывать собой и не быть уверенным в результате. Всякое ведь дерьмо случается, начиная от взрывов, заканчивая профессиональными снайперами. Где и тебя, и твою цель снимут. Но Чистяков что-то снова мутит, отмалчивается, разъясняет туманно и нехотя. И можно было бы начать гаркаться и отказаться вообще от поручения, только жажда адреналина и — что уж скрывать — проблем толкают к принятию решения. А ещё деньги — настоящая золотая жила для одиночного задания. А их много не бывает. Жизнь такая стала… Или ты с полными карманами, и всё в шоколаде, или никак вообще. Слишком многие страдают за чертой бедности и не могут выкарабкаться. Некоторые чудом выживают, идут служить и обеспечивать семью, кто-то — по пути наименьшего сопротивления: грабить и пытаться отнимать силой то, что другие добыли или купили. Каждый выбирает свою жизненную стезю. Заряженная пушка ложится в руку, пистолет приятно оттягивает ладонь, палец оглаживает курок ласково и знакомо. Прищуриваюсь, прицеливаясь в собственную стенку. Пару секунд всматриваюсь в ту самую роковую для моей цели точку, перед глазами мишень… и почему-то голова Свята. С беспомощными глазами, сопливым ебалом и паническим страхом, настоящим ужасом. Его слабость, расцветающая кровавым цветком с завядшими листьями, что шелухой слетают с темнеющего стебля. И мягкой волной по телу протекает удовольствие, по шее, позвоночнику и спускается ниже. Хорошо. Это было бы хорошо — увидеть, как замирает его взгляд после характерного щелчка. Нажал бы я на курок, будь он реально передо мной? Да. Потому что нет ничего отвратительнее в моих глазах, чем мужская неполноценность и отсутствие силы воли. Такого бы в далёком прошлом утопили в младенчестве, как юродивого. Потому что болезный явно был бы, плаксивый да пугливый. А тогда нужны были воины, чтобы плечо крепкое, как сталь, и руки как два молота. С такой волей и силой, что в наше время практически нереально встретить. А он лишь сраная пародия на мужское начало. И сборы мои в этот раз как прогулка под дождём за грибами в тёмном лесу. Вроде понимаю, что конкретно полезно и необходимо найти и взять, но как в задницу смотрю — мозги не соображают, глаза не видят, руки не делают. Брожу из угла в угол в своей огромной комнате, по меркам тех огрызков, которые получают салаги, прогоняю расхаживающего в том же, что и я, ритме кота, чтобы не лез под ноги. Смотрю в окно, курю… Осознаю, что мои мыльно-педрильные принадлежности в ванной. Там, где шумит вода… А ещё причина моего не слишком адекватного состояния. Хотя, возможно, всё наслаивается: попытка предугадать, как всё пройдёт с заказом, тренировка, где нужно поставить парочку долбоёбов на места. И сволочь мелкая в моей ванной. И надо бы дождаться, когда кто бы там ни был свалит, но, сука, это мой блок, вот абсолютно отданный в моё единоличное пользование. И как бы я понимаю, почему Алекс привёл его именно сюда, ибо будить беременную Катяру — глупо. Тащить к остальным — тоже. А тут он когда-то со мной вместе жил, пока малая его не встала в позу и не переехала на базу. И ведь прежде не было заморочек. Надо зайти к кому-то хоть в туалет, блять — захожу. Порой срочность не терпит маленьких чужих неудобств и не требует такта. И вроде ничего криминального — открой свою же ванну, насрав, что кто-то там яйца свои полирует, и никто не возмутится, ибо… с хера ли? Что я там не видел? Как оказалось, многое. Святослав у нас не любитель пены для ванн. Потому чуть мутноватая от крови вода ничего не скрывает от моего цепкого взгляда. А ведь не собирался смотреть. Но как только захожу, всё, что вижу — это его тело в ссадинах, царапинах и наливающихся синевой, как спелые сливы, синяках. Красиво — первое, что приходит на ум, и я не кажусь себе извращенцем. Не пытаюсь оправдать текущие в определённом русле мысли. И чисто эстетически, он невероятно, чудовищно-неправильно красив в этот самый миг. Грудь без единого волоска, кожа гладко поблескивает, настолько светлая, что почти белоснежная. Ебучий аристократизм во все стороны так и сочится из него. Выученная, холёная блядь. Нет горы мышц, но подтянутый и с приятным рельефом торс, со слабо, но проступающими кубиками пресса. Всё так четко дозировано, будто он, сука, ложками отмерял нагрузку на каждую мышцу, чтобы добиться необходимого ему визуального эффекта. И на этом чистом полотне — темнеющие от побоев рёбра, притягивающие взгляд косые мышцы, выступающие бедренные кости. И, мать его, интимная стрижка. Не под ноль, как многие любят сбривать — всё к херам, ибо заморачиваться себе дороже — у него небольшая отросшая щетина вокруг самого члена и гладко выбритый лобок выше. Пиздец, товарищи. Даже в спокойном, невозбуждённом состоянии это совсем не похоже на детский причиндал. Там, вопреки моим саркастическим пожеланиям, всё более чем в порядке. А мне вот, сука, неуместно тесно в собственных джинсах. Мягкими волнами с ног до макушки накатывает знакомое тепло. Спиралью прокручивается в животе, злоебучим водоворотом, и я застываю в полнейшем, диком и почти паническом шоке. Меня только что сумел возбудить, нихуя не делая и попросту лёжа в мутной воде, избитый и убогий полудурок. С каплями, стекающими по лбу и вискам, щекам и подбородку, с его мокрых зализанных назад волос. С тенями под глазами и слипшимися ресницами. С разодранными руками и в мясо стёсанными ногами. Уёбище позорное, тварь, ни на что не способная. Почти… Кроме подъёма по стойке смирно моего детородного органа. Он будто ручной, увидел — привстал. Присмотрелся — затвердел. И совершенно не смешно, особенно если учесть, что даже в собственной ванной меня игнорируют. И я не знаю, это хорошо или плохо. Особенно то щекочущее ощущение, словно я знаком с ним полжизни, и мы прошли настолько многое, что хочется преклонить колено и попросить чтобы… Чтобы что? «Это не Фил! Не Фил… Присмотрись и очнись, сука!» — отвешиваю себе мысленно пощёчину. Встряхиваюсь, зажмуриваюсь, нервно облизываюсь и глубоко втягиваю душный воздух тесной комнатки. Он явно задремал и не слышит, что не один — так я, блять, с огоньком сейчас оповещу об этом упущении. Сгребаю с полок всё, что мне нужно в поездку. С грохотом валятся: бритва, лосьон, зубная щётка с пастой, жидкое мыло, пачка салфеток да зубная нить. Перегибаюсь через его тело и забираю стоя́щие на бортике ванной гель для душа и шампунь. Встречаюсь с мутными глазами, настороженными и чуточку прищуренными. И промолчать просто нереально. — Тебе тут не спа-салон, согрел свое убогое тело? Отмыл бедненькие ручки-ножки? Уёбывай отсюда. — Хочется быть дерзким, злым и самоуверенным. Рычать, шипеть и доделать то, что парой часов ранее не смогли долбанные инициативные типа бойцы — утопить его к херам собачьим. И нет сомнений в том, что я сейчас похож на бешеную гончую внешне, только аномально сильно барабанит в висках. Нависать вот так над ним голым сверху и видеть спокойствие на уставшем и полусонном лице удивительно волнительно. И, признаться, давно такой херни со мной не было, слишком давно, чтобы я задумывался на тему своей бисексуальности. Было ведь шальное время экспериментов… О некоторых вспоминать чересчур болезненно, и не из-за того, что я спал с кем-то своего пола, на это как раз похер, а вот на то, как всё закончилось — нет. И меня не трогает совершенно, что встало на мужика. Бывало такое, знаем, плавали. Но на вот этот кусок дерьма? И что вместо того, чтобы поблагодарить за тёплую воду, какую-никакую заботу со стороны инструкторов и прочие плюшки? За мою толстовку, раз на то пошло, и за спасение своей никчёмной шкуры от переохлаждения? Ведь десяток кругов был не с целью поиздеваться и повыёбываться, а чтобы согреть этого уёбка и разогнать кровь. И преподать важный урок, когда больше никто не видит и не слышит. Что? Он как в замедленной съёмке поднимает правую руку, поворачивает тыльной стороной ладони, и я вижу красочно оттопыренный средний палец. Ровно перед своим лицом. Занавес. Забрало падает сразу же. Я не успеваю даже затормозить. — Урою, мразь, — слетает с губ. На автомате, вообще ни на секунду не задумываясь о чём бы там ни было. Беру и, с силой сжав его горло пятернёй, впиваясь до синяков пальцами, заталкиваю вместе с лохматой головой под воду. Чувствую сопротивление, короткие, царапающие мою руку ногти, и расплываюсь в оскале, обнажая чуть заострённые когда-то давно стоматологом клыки. — Всё ещё смелый? — спрашиваю, приподняв над водой за волосы, сжав те с силой в кулаке, стянув на затылке. — Ну? Не слышу? И это море, синее ледяное прекрасное море его глаз вспыхивает ночными огнями — сама луна смотрит на меня сейчас и очаровывает, падла. Вот так просто берёт и крадёт что-то во мне одним ёбаным взглядом. И меня несёт. Я плыву, как дебил, подхваченный течением, не пытаясь тормозить. Тону, сволочь, тону в этих убийственно-глубоких глазах, как будто тысячи лет ждал его появления. Незнакомо-знакомый, не вызывающий даже капли уважения. Отвратительно-слабый мелкий гандон, как сраная зараза, как долбанный демон, просачивается в меня, и я понимаю, что сейчас способен на убийство. Только чтобы не появилось смертельной зависимости. Было уже такое однажды. Было, и чуть не разрушило меня полностью. Я сильный. Убийца, беспощадная машина. Уважаемая личность среди наёмников, глава нашей базы, почти рассыпаюсь в крошево от той знакомой волны, которой накрывает. Потому что второй раз не повезёт, во второй раз я уже не выберусь. Блять. — Иди нахуй, Фюрер, — хрипит и начинает кашлять, а я недрогнувшей рукой снова тащу его голову вниз. Вижу, как окрашивается алыми разводами вода из-за начавшегося кровотечения из носа и разбитой губы разом. Брызги летят во все стороны, моя одежда почти полностью намокает, но держу твёрдо и сильно, пока не начинает пуще прежнего царапать мою руку и пытаться достать ногой. Крупные пузыри теряемого им воздуха вылетают на поверхность. Но смотрит, неотрывно смотрит, и я знаю, что, когда сдохнет, ещё полжизни будет преследовать именно вот этим зацикленным видеорядом. Но не могу остановиться. Не могу. Себя потерять снова не могу. — Ты, блять, совсем сегодня без царя в голове или что, Макс? — наш супергерой местного разлива для одного несчастного и убогого снова заступает на вахту. Отталкивает меня от дёргающегося уёбка. Выпихивает в грудь из ванной. — Скажи «спасибо», что я только прополоскать его мозги хотел за то, что эта сука меня нахуй послала и показала фак, я ещё и пальцы ему выломать планировал после тройного погружения. Чтобы не тыкал их, когда уместно. И когда неуместно — тоже не тыкал. Ты слышишь меня, гнида мелкая? — громче ору, прекрасно зная, что всё он слышит, несомненно. И явно крайне внимательно, потому что кашель стих удивительно быстро. Любопытное чмо. — Я тебе их оторву, нахер, отгрызу, если понадобится, но ты свои кривые пальцы не будешь трясти перед моим лицом! — Ладно, всё-всё, успокоился. Расскажи-ка мне лучше, куда ты намылился, и почему я последним узнаю о твоём срочном отъезде? — Потому что позвонили после отбоя. Чистяков парой слов только обозначил, что к чему. У меня вечером выезд. Приезжает посол из Ирландии, какие-то незаконные мутки: странный, если честно, договор хотят заключить с местными дилерами — и по поводу наркоты, и по поводу оружия. Не полный восторг, но когда я отказывался от работы? — Кто прикрывает? — Никто, — сбрасываю его руки с плеч и закуриваю. Весь мокрый как тварь. Зачем я пошёл в эту сраную ванную? Ради какого такого хера? Почему нельзя было переждать и перед самим отъездом дособирать сумку? Явно же захочу помыться после тренировки. Но нет, как по наваждению попёрся. В итоге и сумку не собрал, и чуть выродка не утопил. Ещё и стояк заработал внезапно. Я, блять, в ахуе просто. — Ладно, у посла того будет кто-то на подхвате? Или ты самоубийственно всё на себя взвалил? Тогда я с тобой поеду, только предупрежу Катяру, и сделаем всё по красоте. — Нет. — Что «нет»-то? Я отпущу тебя одного с такими рисками? Ты нормальный вообще? — Более чем. Охрана у него будет, а я — страховка. Потому что основных его людей потенциальный враг-дефис-друг будет знать в лицо. А я… Козырная карта при внеплановых проблемах. — хмыкаю, затягиваюсь поглубже, всем своим видом излучаю уверенность, но о работе не думается вообще. О предстоящем смутном будущем ни единой, сука, мысли. Они застряли где-то на дне морских убийственных глаз, подёрнутых мутной пеленой воды. Я не понимаю, куда иду и что делаю, не слышу слов, доносящихся в спину, просто вырываюсь, как из чёртова капкана, на свежий воздух, и лишь когда спасительный сигаретный дым наполняет лёгкие, а в горле першит от горечи горячего кофе, чуток отпускает. Чтобы следом накрыть каким-то полным пиздецом. Воспоминания цветастым каскадом наполняют каждый уголок страдающего мозга. Флешбеками-вспышками микроощущения, буйствующие красками чувства и боль. Много концентрированной боли, целая тонна затапливает грудину. Лениво моргаю, смотрю в одну точку. Налипшая маска неудовольствия на лице держится как никогда крепко. Так всегда. Чем более разобрано всё внутри, чем больше раздрай и частичная невменяемость — тем правдоподобнее и реалистичнее выступающая и проявляющаяся под кожей рожа откровенного чудовища. Просто защитная реакция организма и психики одновременно. И кажется, фантомно, болью, плавной волной, мелкой дрожью, на грани наложения мысленных ощущений на физические — бугрится лицо, вытягивается вертикально зрачок, удлиняются клыки и когти. Хмыкаю, покручивая сигарету меж всё таких же самых обычных человеческих пальцев. Вздыхаю, ощущая себя клиентом психиатрической больницы со сломленной в конец психикой без каких-либо шансов на окончательное восстановление. А ведь как хотелось-то собрать себя из осколков, крепко склеить, отшлифовать, покрыть защитным слоем, а после — краской или вообще — металлом. Чтобы сильнее стало ощущение внутренней защищённости. Ибо физические увечья различной степени тяжести я научился терпеть, пусть игнорировать не всегда выходит, но, сцепив зубы, не издавать ни звука, когда шьют по живому — способен. Однако… Годы прошли, проскочили мимо вереницей кроваво-красных дней алыми подтеками, сломанными костями и шальными пулями. От прежнего Макса осталось лишь имя да частично внешность, так как большинство шрамов скрыто под плотным слоем краски на коже. Тот Макс был более открытым. Пусть не рубаха-парень или святая невинность, тут уж простите, что выросло — то выросло, но говорить открыто и искренне получалось. Дружить от души получалось, жертвовать собой во благо, сопереживать, учиться и уважать, любить, в конце концов, а не безумствовать. Тот Макс мог бы сегодня простить зарождающиеся внештатные отношения друга с новеньким пиздёнышем. Не гонял бы почти утопленника по стадиону, пусть и в качестве профилактического испытания и полезного урока. Он бы дал горячего чая, тёплый плед и ударную дозу антибиотика. Накормил бы, обогрел и уложил спать, наказав на тренировке тех, кто, сука, зарвался и пошёл против вышестоящей власти внаглую. Но того Макса больше нет. Почти нет. Таки сорвать всё, что успело скопиться за чёртовы полтора дня внутри, страсть как хочется. И повод есть. — Когда на часах одна минута восьмого, вы обязаны стоять, как всратые мыши, поджав голову в свои никчёмные плечи, и даже дышать через раз, а не пиздеть в голос и ржать, как стадо ишаков. Ебальники закрыли! — Стаканчик с недопитым кофе летит в смельчака, который позволяет себе фыркнуть на моё рычание. Приподнимаю бровь, всматриваясь в потенциальный утренний труп. Довольно хмыкаю, понимая, кого вижу. Недовольно кривлюсь, зная, что настоящий возмутитель моего спокойствия, персональный тренажёр для нервной системы последней, сука, модели, скорее всего сладко посапывает или в моем инструкторском блоке, или у себя в убогом крысятнике. Но главное — здесь его нет. И от этого я сатанею ещё сильнее. — Завтрак отменяется ввиду вопиющего нарушения предписанного режима. Вкупе с вашими ебучими опозданиями, словно мы в детском саду, и я вас на прогулочку, как заботливая няня, вывожу. — Сплевываю горькую слюну, ищу по карманам сигареты и, найдя пачку, демонстративно закуриваю. Попеременно смотрю на каждого бойца или же подобие оного. — Первый, восьмой, десятый, четырнадцатый — шаг вперёд. — Пробегаюсь дальше взглядом, выискивая глазами ту самую мразь, которой пришла гениальная идея в гениальную же голову, что можно на моей, блять, территории устроить мне же головняк. — А, вот ты где у нас. Двадцать первый, двадцать второй, хм… пропустил. Седьмой и четвёртый, шаг вперёд. — Выдыхаю через ноздри дым, смотрю на недоумевающие лица: знают же, мрази, что шутки со мной плохи. Проверили уже не раз на собственной шкуре. Но ничему тварей жизнь не учит. Самонадеянные куски говна, не имеющие ни грамма мозга в тупых головах. — Наа-ле-во! Ша-го-ом марш, до ворот! — командую. Смотрю, как восьмёрка пересматривается, но выполняет и двигается в заданном направлении. — Остальные — вольно. Если есть желание посмотреть на шоу, идёте следом. Нет желания — идёте жрать, но там всё те же овсянка на воде и яблоко. А вот шоу вряд ли будет исполнено на бис в ближайшее время, — широко расплываюсь в оскале, и некоторые, с кем я более-менее плотно поддерживаю контакт, одобрительно ухмыляются в ответ на услышанное. — Повеселимся, котятки, повеселимся. — Внеплановая зачистка, Фюрер? — нарисовывается рядом бывший сослуживец в государственной военно-политической структуре. Если проще говорить, то в официальной армии нашего текущего мира. Когда-то вместе гоняли по заданиям, пока… Пока не случилось то, что случилось, и он не ушёл следом за мной. — Внеплановая воспитательная работа, Сойер, — пожимаю протянутую руку, зажав сигарету между губ. — Как сам? — Нормально, задание на днях будет: Чистяков хочет пробить, насколько упали цены на востоке. — Оружие? — Бери выше, — тыкает пальцем вверх и улыбается. А я удивлённо приподнимаю бровь: это явно что-то новенькое. — Ракеты с невъебенной точностью наведения. — И кого он сносить собрался? Тут, куда ни ткнись, везде связи такого размера, что охуеваешь по тихой грусти и терпишь, ибо… Затронь, и, как домино, по цепочке снесёт нафиг всех: и правых, и неправых. — Никого. Элемент устрашения, демонстрация власти и влияния. Вениамин Александрович желает вывалить свои яйца на всеобщее обозрение: он считает, что так начнут уважать ещё больше. — Как будто в этом есть смысл, — несогласно покачиваю головой. Не нравится мне, что Чистяков на стороне, не обговаривая со мной, что-то решает. Так пусть он и подбирает людей для базы, я здесь не последняя фигура, а основная фактически. Нахуя ставить человека во главе, чтобы обсуждать какие-либо перемены с обычным рядовым на подхвате? — Как будто бы он хоть иногда кого-то спрашивает, прежде чем наворотить делов с проблемами или без оных. — Истина, — киваю и, ускорившись, нагоняю застывших у проходной восемь тел. Шестой и пятый блоки. Восьмёрка мстителей и любителей особых посвящений. Зарвавшиеся ублюдки, объединившиеся в мини-группу, старающиеся на вылазки выходить вместе, жрать вместе, спать в блоках — вместе. Надеюсь, дрочить — хотя бы не коллективно. Но не суть. Встречаюсь с каждым глазами: недоумения там столько, что меня нахер затапливает. И раздражение, и без того не утихающее в последние дни, вспыхивает ещё ярче. — Выпускайте, если через полтора-два часа не вернёмся, высылайте отряд к озеру. Или нет, многовато нас попрётся на представление. — Проверяю своё оружие за поясом штанов, чуть дёргаю ногой, ощущая холод лезвия в ботинке у голенища и, двинув головой по кругу, киваю замершим идиотам, что пора бы двигаться в озвученном направлении. — Разрешите обратиться! — вялая попытка на расспрос прилетает от кого-то-там спереди. Идут медленно и нехотя, но не подгоняю. Замыкаю шеренгу и курю, попинывая камни, попадающиеся по тропе, ведущей через лес к озеру. — Не разрешаю, — лениво отвечаю, предвкушающе улыбаюсь. Таки утро обещает быть прекрасным. Оборачиваюсь, вижу большую часть бойцов, плетущихся и переговаривающихся. Замечаю Алекса, такого ахерительно спокойного, что на секунду мне кажется, будто и не было ни стадиона, ни той самой ванны, ни разговора возле моей комнаты. Скрещиваем взгляды. Кивает мне, и вроде надо бы сделать вид, что не понимаю, о чём он, а ведь, бля, понимаю, что имеет в виду Свята, явно всё же уложенного в инструкторском блоке. Надеюсь, хотя бы не в мою постель, а на чёртов диван, иначе моя психика точно получит болезненный и отравляющий удар. И как потом от него оправиться, хуй его знает. — По колено в воду, — жестом указываю на звёздный состав, ту самую восьмерку чудаков. Жду, когда, кривясь от недовольства, зайдут. Поворачиваются и смотрят вопросительно. — А теперь слушаем меня, кучка уёбков, очень внимательно. Повторю один-единственный раз, персонально для вас, долбоёбов, которые не сумели за столько месяцев уяснить простой истины — я здесь царь, бог и тот, кто творит, что его душе заблагорассудится. Я тот самый мудак, сволочь, падла и долбаная сука, который калечит, наказывает, а если понадобится — ликвидирует. — с каждым словом наращиваю и громкость, и суровость, и злость, почти мутировавшую в ярость. — Хоронить вас, убогих, могу только я. И лишь я буду решать, за какие такие заслуги это будет сделано или же не сделано. А уж никак не вы, кретины. Понимание так явно расползается по побледневшим лицам, что я едва сдерживаюсь, чтобы не захохотать в голос. А молчаливое одобрение, сверкнувшее в глазах Алекса, отчего-то словно хлыстом ударяет по нервам. Потому что я не понимаю, почему тот вдруг стал заступаться за рандомного нового чувака. Словно тот сумел не только меня зацепить. Словно это вообще важно. Словно я спустя менее двух суток... Ревную? — Упали — отжались. Пятьдесят раз. Десять минут планки, и ещё пятьдесят. Начали! Смотрю, как пытаются, опустившись, удерживаться над водой на вытянутых руках. Скалюсь и не скрываю восторженного взгляда, полного бесовского огня чёртовой справедливости. И как же заходятся от прилива удовольствия демоны внутри, как пляшут, сволочные, из угла в угол и взвизгивают. Клокочет в груди сдерживаемый смех с оттенками наивысшего безумия… Но сдерживаюсь. Практически не моргая, смотрю, как они делают первые десять подходов. Мокрые, хватающие ртом воздух, сплевывающие этот долбаный тинный привкус. А меня несёт. А мне мало их страданий. — Энергичнее, мои вы самоуверенные. Резче, вы же мужики, вы же можете выполнить настолько элементарное задание. Это же не новеньких по ночам топить, а? — Подхожу к ближайшему и резко надавливаю ногой между лопаток, чтобы тот опустился под воду с головой, и удерживаю. — Это же так весело — глотать тухлую воду в озере, или для антуража нам нужен ещё и пыльный мешок на голове, у каждого из вас, бойцы вы мои, сука, незаменимые? — Всё ещё держу под водой начинающее слабо сопротивляться тело. В идеале среднестатистический человек без минимальных тренировок, попросту — гражданский, способен задерживать дыхание на сорок-шестьдесят секунд. Те, кто тренируется, умудряются затягивать этот процесс до трёх-шести минут. А так как мы реально занимаемся подобными тренировками, то большинство способно задерживать дыхание на сто-сто двадцать секунд. Когда боец под моей ногой дёргается с силой в первый раз, я придавливаю сильнее, впечатывая его лицо в ил. Нажимая подошвой на сраный затылок, сдерживаясь, чтобы не придавить до характерного хруста. А после — резко отпускаю. — Ну как? Понравилось? — спрашиваю, когда вижу охуевшее кашляющее туловище, сплевывающее грязь и воду. Жалкий, испуганный, смотрит огромными глазами, молчит и отрицательно покачивает головой, но не двигается. — Продолжай, — киваю на воду и жду, когда он начнёт снова отжиматься. Продвигаюсь дальше по шеренге. И вдоль позвоночника встают короткие волоски от наслаждения и зрелищем, и мёртвой тишиной. Лишь верещание редких птиц и всплески воды вокруг как наилучшая музыка. — Алекс, а кто конкретно держал? Не бил, а именно держал под водой салагу? — поворачиваю голову к другу. Тот улыбается довольно, облизывается и кивает на третьего слева, который нервно делает подходы и не поднимает глаз. — О, премного благодарен. Кофе не принесёшь? — Не-а, когда я ещё шоу посмотрю. — Жаль, — цокаю языком, подойдя к нужному мне куску дерьма. — Скажите мне, своевольные и инициативные, что бывает с теми, кто кусает хозяйскую руку? Ну? — Пробегаюсь по каждому из них взглядом. — Смелее, девочки. Сегодня можно говорить! — Отстреливают, — хрипит тот, кто недавно жрал песок со дна озера благодаря мне. — Правильный ответ, — ухмыляюсь. Достаю из-за пояса штанов пистолет, когда шокированное тело рядом со мной замирает без движения, просто зависает на вытянутых руках. Прицеливаюсь, прикрыв один глаз. Щелчок. Выстрел. Попадаю в левую ладонь, чётко по центру прошивая, как нож — кусок масла, насквозь. Промедление в десяток секунд. Выстрел для симметрии, и в правой ладони аналогичная дыра. Уши, сука, закладывает на минуту, так как без глушителя пушка: брал так-то не с целью использовать, а чтобы было. Но вот пригодилась, деточка. Пострадавший молчит, дрожит, и спустя секунд пятнадцать на него обрушивается волна боли. Скулит, вгрызаясь в собственный рот. Мычит и жмурится. Слабое мерзкое дерьмо, которое способно лишь коллективно качать права. Ему одуряюще хуёво, и я знаю это ощущение чудовищно прекрасно — когда сначала в теле онемение в месте огнестрела, после — лёгкий шок, и набатом, чёртовой кувалдой, обрушивается обжигающая боль, которая чаще всего вырубает. Потому что да — не самое приятное, когда с минимального расстояния тебя ранят. — Ну, как ощущения, боец? Уже не такой смелый, да? Продолжать! — рявкаю на других, что замерли и смотрят во все глаза. А я любуюсь, как дрожит всем телом смельчак у моих ног и, не выдержав и минуты, падает без сознания лицом в песок, погружается с головой в озеро. А кровь течёт, окрашивая мутную воду. Красиво… А черти радостно поют дифирамбы моей жестокости. Водят хороводы вокруг уснувшей жалости и сочувствия, беснуются и подбивают продолжать. Даже один из главных типа моралистов, Олсон, просто стоит и, засунув руки в карманы, спокойно и одобрительно смотрит. — В медчасть его, — рукой с пистолетом указываю на отключившегося от боли. — Остальные продолжают в том же темпе. После пятидесяти отжиманий у нас прекрасная десятиминутная планка. Отхожу в сторону, смотрю, как подхватывают безвольной куклой повисшее, окрашивающееся кровью, тело. Прекрасное зрелище. Чертовски справедливое, ведь не приди вовремя Алекс, сыночка бизнесмена отдали бы на корм рыбам. А это грозило бы слишком долгим и сложным процессом разборок с этой самой шишкой. И подобный гемор — и бумажный, и вообще, в качестве последствий аукнулся бы моей болящей и без того голове, а не этим сосункам. И наказываю я даже не за то, что почти убили новичка. А за своеволие и отсутствие ответственности. А также нарушение правил регламента. — А кто активно работал кулаками, когда ты их нашёл? — любопытствую у Алекса. — Этот? — Носком берца приподнимаю подбородок одного из придурков. Получаю кивок, подтверждающий догадку, и, не раздумывая, со всей дури бью по квадратной челюсти, слыша хруст и наблюдая, как изо рта вылетают кровь и слюна. Тот заваливается на бок в воду, сбивая собой, как шаром для боулинга, друга-кеглю. Не останавливаюсь, делаю пару точных, выверенных по силе ударов по корпусу, бедру и спине. После цепляюсь рукой за его шиворот: жаль, что волосы слишком короткие — не ухватиться. И вытаскиваю из воды, бросая лицом на песчаный берег. Ударом переворачиваю на спину. Вижу, как хрипит и сплёвывает кровь. Смотрит с сожалением, но мне мало. Чудовище, то самое, ненасытное, выползает и, пощёлкивая хвостом-плетью, ждёт ещё больше персонального безумия. Подпитки, еды, удовольствия. — Правша? — мило улыбнувшись, спрашиваю. — Да, — тихим шелестом проносится с кровавых губ. — Чудесно, — наступаю на левую руку. Всё же он хоть и долбоёб, но в перспективе может стать полезным, потому калечить так, чтобы безвозвратно, не комильфо. Придавливаю подошвой изгиб локтя и с силой дёргаю ту в сторону обеими руками. Хруст, щелчок, и истошный крик распугивает птиц, присевших на ближайших деревьях. Звучное — блять! да ну нахуй! пиздец полный! — и прочие эпитеты, реакции и оценки происходящему волной проносятся за моей спиной. Я не слышу осуждения, я, наконец, слышу страх. Тот самый, который обязан присутствовать в голосе каждого из этих печальных дебилов. Потому что забыли, где находятся. Забыли, кого обязаны ставить в число авторитетов. К кому прислушиваться безоговорочно. Исполнять всё дословно. Всегда. Не нравится что-то? Вон — дверь, вон — нахуй. Я никого не держу. И последующий час веселье лишь нарастает. Они захлебываются в озере, потому что держать планку не получается дольше минуты. Мышцы дрожат в ледяной воде, деревенеют и сковываются судорожной болью. Каждого без исключений колотит, мандражит и лихорадит. Но молчат, суки. Молчат и пытаются раз за разом вставать в позу, и лишь это спасает. — Встать. На-але-во, ша-го-ом марш! До проходной. Смотрю на часы: время завтрака давно проёбано. Мы-таки задержались тут неслабо — прошло почти три часа, а значит, на тренировку меньше времени. А жаль. Разогреться страсть как хочется, особенно перед заданием. Особенно когда в теле почти посторгазменная нега растекается. А покалеченные, продрогшие и мгновенно ставшие шёлковыми пиздёныши, живенько постукивая и ногами, и зубами, двигаются едва ли не в едином ритме. — Сомневаюсь, что он быстро восстановит руки и будет полезен в ближайшее время. Надо было одну оставить в целостности — нашли бы, куда его пристроить, а так — минус человек. — Ночью тоже мог быть минус человек, их это мало ебало, Алекс. Очень мало. Они, гандоны, забыли, что в случае чего отвечать мне. Головняк мой, разбираться, отчитываться и прочее — мне. Одно дело — пустить в расход какого-нибудь одиночку, который пришёл, дабы тупо выжить, и нет ему нигде ни места, ни семьи, ни личного угла. А другое — сына такой крупной шишки. Я, конечно, имею в своих руках какую-никакую власть, но всегда есть тот, кто выше, главнее и сильнее. Увы. — Ладно, пошли, разогреем тебя перед отъездом, и нормально пообедаем с Катюхой, а то я знаю, как ты питаешься, когда в разъездах. — И как же? — Никак. *** Обед сытный и вкусный. Тело вымыто до скрипа, и по-хорошему надо бы поспать несколько часов, потому что неизвестно, что ожидает меня последующие несколько дней. И ожидает ли. Криво ухмыляюсь своим мыслям, почёсываю спящего на коленях кота и смотрю из окна своей комнаты. А за тонкой стеной на неразложенном диване спит избитая куколка. Едва я зашёл после утренней тренировки, частично мокрый, частично уставший, частично злой, и увидел, как в смежной комнате, когда-то являвшйся общей между нашими с Алексом блоками (специально сами переделывали на первый крупный типа аванс от заказчика), спит Святослав. Выставив окровавленную ступню из-под толстого махрового пледа. С синяками под глазами величиной с мой кулак, треснувшей опухшей губой, но всё равно, падла, идеальность и чистоту из него хуй вытравишь. И вот стоял я, как идиот, смотрел на него долгие несколько минут и не понимал, чего хочу больше: чтобы он не уходил или чтобы развеялся, как чёртова дымка. Забрал и свой запах, и воспоминание об обнажённом теле в моей ванной, а в особенности выколол себе глаза и больше никогда не делал то, что позволил себе при тесном контакте. Тот самый ёбаный взгляд. Когда душа пошла трещинами, корка льда, на ней плотно наросшая, почему-то решила, что срок её годности истёк. Дурость редкостная. Чувства, какой бы силы они ни были, мне нахер не нужны. Я как-то попробовал: хорошим это дерьмо с любовью и вытекающими не закончилось, так что повторять в попытке исправить кажущийся для меня закономерным исход желания нет от слова совсем. Но привлекает своим беззащитным спокойным видом, подрагивающими ресницами, длинным жидким золотом волос, которые переливаются, естественно блестя от солнечного луча-проныры, что не постыдился заглянуть в моё мрачное окно. М-да. Пока дело не дошло до чего-то уж слишком сопливого, в полубреду ушёл тогда в душ. И хули толку? Теперь вместо сна сижу на кровати, глажу кота, смотрю на так себе вид по ту сторону стекла… Забив голову пространными мыслями до самой макушки. Кажется, мозг протестующе шипит. Кажется, глаза начинает резать от того, что редко моргаю и залипаю в одну точку. Кажется, это сущий дебилизм — вот так запасть за столь короткий срок. И типа: а какова норма в таких делах? Сколько взглядов или секунд необходимо, чтобы понять, что человек в твоём поле зрения мутировал в персональный допинг/погибель/дозу счастья/отчаяния/страданий? Как много сожаления во мне будет, если во время операции, которая начнётся где-то посреди ночи, я пойму, что последнее, о чём думал в своей никчёмной жизни, — это слегка покалеченное тело единственного сына крупнейшего фармаколога центра? Басов Святослав Леонидович. Пафосная куколка эксклюзивной серии, штучный вариант, ручная работа. Красивая настолько, что глаза болят за двое суток созерцания. И вопрос закономерен донельзя: зачем смотрю? Потому что не смотреть не получается. Даже сейчас глаза налипают на стену, безумствуя, ровно в то место, где стоит чёртов диван, именно в ту точку, где, предположительно, его спящее лицо. Смысл? Его нет. Кот давно спит, чёрные, облегающие мои ноги, как вторая кожа, штаны, давно покрылись длинной шерстью, таки животное не в меру пушистое. Но вычёсывать его времени нет: я или забываю, или занят так, что даже вдохнуть лишний раз нет времени, или мне лень. И надо бы пристыдить себя: обещал ведь Саше, что присмотрю за котом, но… Наверное, подобные замашки у меня родом с детства. Я многое обещаю, но никогда почему-то не исполняю озвученное на все сто процентов. Разумеется, совесть, её скудный остаток не позволяет окончательно забить хуй. Но выкладываться так, чтобы полностью и на соточку сразу? Видимо, ещё в младенчестве я стал непомерно стар для этого дерьма. Или ленив. Скорее ленив. Когда дело касается ответственности перед чувствами, своими или чужими, у меня включается режим слепоты, долбоебизма, и черепаший циничный панцирь сам собой накрывает с головой. Удобно там. Сухо, комфортно и глухо. Остального, похоже, мне никогда и не нужно было, единичная вылазка за его границы привела к долгоиграющим последствиям. Теперь ни-ни. Нахуй вот эти слабые предпосылы к чему бы там ни было. Забудутся и хрустально-сине-серые стекляшки, и лёгкий флёр подёрнутости радужки с нечитаемым оттенком, и демоны, призывно машущие своими когтистыми лапами на самом дне мелкой точки сузившегося зрачка. Отвлекут работа, заботы и прочие радости, и никаких мыслей и о внезапной эрекции, и о его гладком животе с выделяющимися мышцами, и о том, как было бы ахеренно раздвинуть длинные ноги в стороны. Ведь в их колыбели явно слишком комфортно, чтобы вот так отказаться. А я откажусь всё же, пожалуй. Кот, сука, спит, чуть перебирает мохнатыми лапками, делая своеобразный массаж, не запуская ногти на полную, но чуть покалывая. Приятно убаюкивая… И я, дезориентированно открыв глаза, понимаю, что всё-таки умудрился вот так, полулёжа, уснуть. Шея в состоянии метафорического слома. Боль резкая, дебильная и очень неприятная. Ненавижу, когда что-то затекает: уж лучше удар или чего похлеще, но не вот это вот всё говно. Встаю, потягиваюсь, смотрю на часы. Хмыкаю, благодаря внутренний будильник. Всю мою осознанную жизнь какой-то странный таймер чётко отсчитывает минуты до пробуждения. Ровно за две до звенящего мобильного я открываю глаза. Никогда не просыпавший что бы там ни было. Не опаздывающий и пунктуальный до зубного скрежета, любящий выебать мозг всем, кому только будет позволено, на тему того, как задолбали припираться не в назначенное время. Не ценя занятость, ритм и загруженность чужого расписания. И вот до отъезда около получаса. Сумка с самым необходимым лежит у двери. Настрой ни разу не боевой, скорее полусонно-ленивый, но у меня ещё будет время зарядиться. Таки после сна всегда кратковременная прострация, а следом идёт разгон крови и возвращается на место животное с уродливой головой. Кофе и сигарета. Сумка через плечо. Пройти двадцать шагов к моему любимому мотоциклу, чтобы едва перекинуть ногу и замереть от громкого и очень требовательного «мяу». Серьёзно? Четвероногий друг-провожатый? Вместо ужинающего Алекса. Или кого угодно, по сути. Вокруг народа ёбом, но никто не подходит: им не шибко интересно, куда несёт меня нелёгкая. Если собрался в путь — значит, так надо. Не зову подкреп? Видимо, что-то или личное, или продуманное. Но кот? Какого?.. Обычно в нём нет паники, и он не носится за мной, чтобы я его забрал. Не верю я в предзнаменования типа того, что питомец чует неладное и голосит, как сирена, на всю округу. Ну да, запрыгивал он когда-то со мной в машину. Оказывался в странных местах бок о бок. Но сегодня какое-то непривычное ноу-хау в поведении. — Кусок, домой пиздуй, там твоя родственная душа спит на диване. — фыркаю, тянусь к шлему, но «мяу» повторяется. И как только поворачиваю ключ зажигания, не убегает, сволочь, а становится на задние лапы, впиваясь мне в штанину когтями. — Катим-катим, едем-едем, блять, разноцветим. Ну, будь по-твоему. Встаю, беру на руки неугомонное животное и, недолго думая, вообще не пытаясь дать своим действиям отчёт, захожу в собственный блок, открываю дверь, подхожу к дивану, склоняюсь над успевшим открыть сонно-непонимающие глаза и говорю: — Раз уж Кусок дерьма нашёл в тебе родственную душу и себе подобного, то бери и ухаживай за ним, куколка. А после, не ожидая какой-либо реакции, укладываю ему на грудь кота, разворачиваюсь и ухожу.