Ртуть

Мелкий урчащий то ли серо-белый, то ли бело-серый комок шерсти лежит на моей груди и мирно посапывает. А я отсчитываю собственные удары притихшего сердца в попытке понять, как так вышло, что всего за два дня наступили настолько кардинальные перемены в моей жизни. Удар. В голове всё ещё стоит этот чёртов пронзительный взгляд ртутно-серых глаз. То, как зрачок, увеличиваясь в размере, пожирал цветную радужку, заполнял собой, и чернота, настоящая воронка, пыталась втянуть в себя. Туда, глубоко, где плещутся тёмные воды холодного ада — он, сука, выстыл из-за него. Удар. Если бы я мог в тот момент, то самолично утопился бы или выключил режим дыхания в теле, чтобы сердце без кислорода остановилось, пару раз дёрнувшись, агонизируя и затихая, потому что тот ужас, который на несколько убийственно долгих секунд сковал каждую мышцу в теле, когда лёгкие наполнила вода, я никогда не сумею забыть. Удар. Это было хуже и пыльного мешка, натянутого на голову, и волос, что лезли в рот до самой глотки, вызывая рвотный рефлекс, и побоев во время этой экзекуции. Просто контакт глаз со своим убийцей, и кровь в жилах не просто леденеет, она превращается в стекло, застывает без возможности когда-либо снова течь по венам. Застывает и режет меня изнутри, убивает намеренно, жестоко и хладнокровно. Удар. Недооценивать его было главной моей ошибкой за прошедшие два дня. Не та самая, как мне казалось, роковая ухмылка и даже не тихое «заебал» одними губами. Не скрещенные, как две остроконечные шпаги, взгляды, а моя попытка увидеть в нём человечность после отданной толстовки, важных и мотивирующе-нужных слов, которые отпечатались где-то на внутренней стороне черепа, отпечатались жирно, словно кто-то не раз и не два обвёл чернилами. Густо обвёл, специально выделяя каждую букву. Удар. Крепкие руки, которые держали, не позволяя окончательно прибиться опавшим с дерева листом к земле и начать загнивать от лишней влаги и невнимания. Я долбоёб, который видит хорошее там, где его заведомо быть не может. Ведь разве есть хоть мизерная доля сочувствия в гончей из самой преисподней? Понимание у хищного животного, наученного убивать и причинять боль? У машины с единственно заданным режимом — разрушение? Нет. Нет и нет. И вот теперь першение в горле, головная боль, выламывающая изнутри виски, пульсирующие и ноющие стопы, и это если не брать в расчёт ломоту всего тела после побоев — мои верные союзники. Боль — показатель того, что я жив? Пусть будет так. Она подсказывает, насколько далеко я зашёл, и где он, тот самый край? Хорошо. Только мне и без неё жилось просто потрясающе, и болезненности мышц от усиленных тренировок было более чем достаточно. И совершенно не обязательно добавлять к моему и без того плачевному состоянию ещё несколько баллов по шкале дерьмовости. Кот тихо спит, мягкое урчание вибрацией отдаётся в груди. Вроде мило, вроде не нервирует, вроде всё спокойно, и можно чуть выдохнуть. Только не даёт какой-то червячок сомнения расслабиться ни на секунду. Иррационально, словно полупрозрачная дымка, плавает в теле паника. Её слабый отголосок. Но его достаточно, чтобы захотеть убраться подальше из этого блока. Шевелюсь в попытке привстать, потому что и поза неудобная, и пора бы и совесть знать и убраться из дома того, кто не побрезгует возможностью оборвать гулкий пульс в моём теле. Встречаюсь с голубыми, как два чистых кристалла, глазами. Вертикальный зрачок — тонкая полоска, красота небесной глади, чистейшей ключевой воды, моря в абсолютном штиле или даже океана. Такие похожие на собственного хозяина, но в то же время чуть более тёплого, яркого оттенка. И мне кажется, что животное безумно проницательно, не в пример Максу. Удивительно подходящее имя. Максимально жесток. Максимально резок. Максимально выделяющийся в толпе других людей. Максимально привлекает внимание. Максимально, что уж скрывать, пугает на фоне, опять же, остальных. Он умудряется максимально выжимать из меня соки и в моральном, и в физическом плане. И я тихо ненавижу это слово. Потому что отныне оно — неоспоримое олицетворение и ассоциация с определённой личностью, с которой я бы очень хотел встречаться как можно реже. А лучше — вообще не. Всё же встаю, разминаю затёкшее тело, кривлюсь от неприятной резкой боли, которой отзываются ступни при контакте с полом. Найдя выданную Алексом одежду — ещё один комплект униформы моего размера — одеваюсь медленно и стараясь не бередить свежие ссадины и ушибы. Складываю в несколько раз плед, который, вроде, был мне подарен то ли в виде маленькой компенсации, то ли просто из жалости. Но я не побрезгую утащить его к себе, пусть и пахнет странной терпкостью, смутно уловимой и, кажется, знакомой. Родной блок, а он и правда ощущается родным после шикарных комнат инструкторского состава, встречает тишиной, запахом сигарет и кромешной тьмой. На часах ещё не полночь, но уже время отбоя. Стараюсь особо не шуметь, только схожу выпить воды и лягу отдыхать, всё же тренировку утром никто не отменял. Мне и без того дали внеплановый день передышки. Однако едва я ступаю на кухню, вижу в темноте, как разгорается уголёк сигареты, и почти прощаюсь с собственным сердцем, громко ухнувшим в пятки. — Всё-таки живой. — Над нами вспыхивает лампочка. У стены, сложив руки на груди, стоит Валера, за столом расположился Родион, и я хмурюсь, потому что приятельских отношений у нас пока не случилось, и переживать они вряд ли должны, но лица озадаченные и любопытные у обоих. — А мы думали, тебя или восьмёрка из пятого и шестого блока утопила, или сам Фюрер. Хмыкаю. Сжимаю и разжимаю кулаки, спрятанные в карманы. — Живой, — киваю, как-то даже и не зная, что же говорить в таких ситуациях. Спросить: волновались ли? Тупо. — Ещё и с котом. Пиздец. — Кусок огибает меня по кругу, постукивая хвостом по полу, и запрыгивает на второй стоящий у маленького кухонного стола стул. Валера всё так же ахуевает, Родион всё так же пытается вести диалог. — Где ты был? И что им сказать? Это с Алексом чувствовалась дистанция ввиду того, что он выше, и я не про рост — статусом выше. Он как большая опасная кошка: плавно двигается и заставляет остерегаться, пусть и горят глаза его дружелюбно, а голос заставляет довериться. Только кошки, несмотря на обманчивую мягкость, относятся к семейству хищников. И они отлично умеют разрывать жертву когтями, а горло — зубами, и убивать в конце концов. Я всегда считал, что именно кошки опасны, потому что выглядят не настолько агрессивно, как псы или волки. Они отлично лгут, пускают пыль в глаза и юлят. Естественно, не все, и я могу ошибаться, а он и правда сама искренность и спешащий на помощь облачённый в пушистые доспехи рыцарь. Но как показывает недолгая, но преподающая уроки практика, лучше поостеречься лишний раз. Целее будешь. — Что произошло? Расскажешь? — таки дар речи не отняло у Валеры, и он решает продолжить процесс получения информации. Настороженный. Внимательный. Сочувственно смотрит на мои разбитые губы и тень, пролёгшую по скуле и доходящую до виска. — Посвящение, — фыркаю. Решаю, что расскажу о восьмёрке — так вот сколько их оказалось-то в итоге — я насчитал только шесть пар рук. О большом боссе и ванной промолчу. — Раздели, протащили с пыльным мешком на голове через лес, пытаясь сделать из моих внутренностей отбивную, а из рёбер — шампуры. Потом решили, что я очень желаю освежиться и промыть себе лёгкие вместе с желудком тухлой озёрной водой. Только им не повезло, нас застал Алекс Олсон: их разогнал к такой-то матери, меня откачал. На обратном пути мы встретили Максима Валерьевича, тот решил, что я слишком заебато выгляжу, и приказал пробежать десяток кругов. Я типа пробежал, только отключился под конец, а очнулся в инструкторском блоке. С горячим пойлом в руках, антибиотиками и мягким пледом, — киваю на зажатый между рукой и рёбрами подарок. — Как-то так. Вкратце. — То есть это тебя не Фюрер так разукрасил? — Нет, к счастью, не он. Иначе, боюсь, меня бы вносили сюда, и я бы не передвигался на своих двоих. — М-да, — многозначительно отзывается Родион. — Тут утром веселуха была. — Показывает пальцами кавычки. — Ломали руки, простреливали ладони, топили в озере. — В смысле? — приподнимаю бровь, не понимая, о чём вообще речь. — В коромысле, девочки, — слышу за спиной голос Алекса и чуть не подпрыгиваю. Во-первых, мы не слышали, как он вошёл. Во-вторых… инструктор в нашем блоке? Быть беде. — Отбой уже был: разбредайтесь по комнатам, салаги. А ты, Басов, пошли, на пару слов выйдем. Киваю, бросаю сложенный плед на кухонный стол и медленно ковыляю за ним, стараясь максимально аккуратно ступать израненными стопами. Боль неутихающая. Легче, разве что когда ты ими не двигаешь вообще, а так… Постоянное жжение и странная влажность, то ли потому что ранки ещё не успели нормально зарубцеваться и кровоточат, то ли сукровица сочится. Но ощущения совершенно не радужные. — Решил проверить, где ты, а то мало ли. Умеешь же искать приключения на задницу просто феерическим образом, — улыбается спокойно, дружелюбно и солнечно, что ли. Вызывает, помимо настороженности, симпатию, весь из себя располагающий, приятный. Были бы мы не в такой глубокой заднице, на базе, я бы, быть может, и попытал счастья на краткосрочный контакт. Сексуального плана. Но… Нет. — Да я, в общем-то, подумал, что наглеть чревато. Выспался и пошёл, вот, в свои хоромы, — криво улыбаюсь, испытывая неловкость. Крошечную, но всё же. — Я не помню, говорил ли, но спасибо. Ты, спас мою задницу. Снова. — Забудь, — отмахивается. — Я принёс корм Куску, он сжирает дважды по миске, жирная персидская задница. Макс минимум на неделю уехал, так что вот тебе сразу весь пакет. Удивлённо моргаю, как-то не понимая до конца, на что реагирую сильнее: на столь долгое отсутствие хозяина питомца в лагере или на что-то настолько простое, как забота о питомце от таких, как они. Наёмники ведь, явно не в картишки играют и наивных детей природы пугают. Убивают, воруют, воюют, если потребуется. И, как оказалось, кормят недешёвым кормом маленькие пушистые задницы. Финиш, блять. Это настолько диссонирует, что я начинаю несдержанно хихикать, а после — ржать в голос. Потому что… Что? Корм, судя по упаковке, французский, который хуй достанешь в наше время, только если благодаря связям или контрабанде — для котика? Да вне центра люди хуже питаются, чем животное Максима Валерьевича. Ахуеть. — Он — царская особа номер два в наших краях, — тычет пальцем в присевшего у моих ног Куска Алекс и посмеивается, чуть прищурив свои яркие золотисто-зелёные глаза. — И я рад, что ты в порядке. — добавляет с широкой улыбкой, и не ответить ему тем же не получается. — Ах, да. Катяра тут, услышав про твои мучения, передала заживляющую мазь и мягкие, какие-то там специальные, носки, я в этом хуёво разбираюсь, но раз жена сказала, значит, так и есть. Так что держи и лечи свои ступни, потому что в ближайшие дни тренировки будут нарастать по сложности. Отсутствие Макса не даст никому из вас расслабиться. Жена. Вот тебе и облом, Святушка, хотя, кто бы сомневался, собственно. Чтобы вот такой и один? Нереально. Так что приходится закусить губу, успевшую раскататься, и принять принесённые дары, рассыпавшись в благодарности. — К Доку заскочи утром, он хочет ещё раз послушать твои лёгкие: мало ли что там за поебень в озере плавает, ты таки наглотался неслабо. Антибиотики пить пять дней без проёбов, понял? Питаться хорошо и восстанавливаться. Уёбков, что тебя почти на тот свет отправили, Макс уже отходил в своём стиле. — Поинтересоваться можно — как? Или?.. — Можно, всё равно завтра и услышишь, и увидишь, — фыркает и закатывает глаза, сложив руки на груди и расставив ноги на ширине плеч, чуть меняется, приобретая более резкие черты. — Один — с двойным открытым переломом руки. Второй — с простреленными ладонями, третий пожрал ила и прополоскал себе сраный рот озёрной водой. Остальные отделались нелегким испугом и переохлаждением. Не могу скрыть собственную реакцию. Рот, конечно, не раскрываю в звучном «О», но брови взлетают очень высоко. И смесь различных эмоций отражается в охуевших глазах. Потому что это очень странно — настолько жёстко отомстить за поступок, который в отношении меня совершили они, наказать демонстративно и прочее дерьмо, а самому перед этим почти убить. Ну, как-то не вяжется. Одно с другим совершенно не вяжется. Не вижу логики в поступках… — Удивлён? — прямо спрашивает Алекс. — Не буду даже пытаться скрывать, что да. Он почти закончил начатое ими в своей ванной, а тут… — А тут наказал за их проёб. Ведь доведи они начатое до конца, Макса бы малость выебали. Потому что всё происходящее на базе — под его ответственностью. А у тебя отец — не фермер, — улыбается, но в этот раз улыбка до глаз не доходит, фальшивая и картинная. Ненастоящая абсолютно. С целью успокоить, а не запугать, но тем не менее. — Не бери в голову, лечи раны, отдыхай и не опаздывай на построение. Мы не зря с Максом лучшие друзья — в некоторых вещах чудовищно похожи, — показывает свои ровные белые зубы и, подмигнув, уходит. А я возвращаюсь обратно в блок и, не замедляясь, захожу в комнату. Слишком много событий для нескольких дней. Перебор, блять, мне нужно всё обдумать. А лучше всего это делается в кровати перед самым сном. *** Утро не доброе. Першение в горле, заложенность носа и ломота в теле вряд ли показатели хорошего самочувствия. Но иду в душ, иду на построение, иду на завтрак. Мимолётно — громкие новости, незамеченные странные взгляды, глупые вопросы, вдруг нашедшиеся доброжелатели и приглашение присесть за стол. Мимо. Всё мимо. В кабинет Дока, который в моём представлении — седой старик в выглаженном белоснежном халате, в очках с толстыми стёклами и с добродушной улыбкой. Ожидание и реальность вообще, блять, разные вещи. Док у нас высокий мужик с копной тёмно-русых волос до лопаток, густой бородой на лице, толстыми крупными кольцами в ушах и исколотым татуировками телом. Глаза кажутся чёрными. Я даже не пытаюсь рассмотреть их истинный оттенок. Пальцы, как и у Макса, полностью в перстнях с черепами. И это, чёрт возьми, ахуительно жутко. Словно я пришёл к потрошителю, а не к тому, кто, должен следить за состоянием нашего здоровья в этой дыре. А ведь казалось, что Макс выглядит внушительно и пугающе, но… Нет, он не курит в сторонке. Просто я сталкиваюсь внезапно со вторым человеком, которого хочется остерегаться, интуитивно спрятаться подальше и не отсвечивать. Потому что ненапускная суровость взгляда, цепкость и колкость его, обмурашивают тело. И отнюдь не в хорошем смысле этого слова. Неожиданно аккуратно, не доставляя намеренно дискомфорта, он ощупывает гематомы, ссадины, вслушивается в дыхание и сердечный ритм. Заставляет померить температуру и давление. Долго мудрит с каким-то раствором, очищая раны на ступнях от грязи, которую я не мог достать сам. Раны шипят, пузырятся и покрываются пеной. Кровь выступает из царапин и мелких порезов, боль очень неприятная, но терпеть вполне можно, что я и делаю, исподтишка наблюдая за манипуляциями Дока. — Вообще меня зовут Франц, но имена в нашей сфере не имеют особого значения: все запоминают что-то броское, ёмкое и информативное. Так что зови меня Док, — спустя не менее получаса молчания поднимает пугающие глаза и кивает своим словам, будто я полуадекватное существо, которое реагирует не на слова, а на жесты. — Раны на ногах мне не нравятся. Они не размокшие, но не советую босиком ходить по лесу или стадиону. Намёки? Или он прямо говорит, что в курсе моего прекрасного времяпрепровождения на досуге? Я же любитель найти приключения на свою задницу. Фееричные, как сказал Алекс. — Лёгкие чистые. Рёбра в ушибах, но переломов нет. Антибиотики пей, после душа промывай стопы перекисью, потом мажь вот этой штукой и спи, выставив их из-под одеяла. Ни носков, ни какого-либо дерьма. Кожу нужно высушить — раны начнут рубцеваться быстрее и стягиваться. Если будешь давать мало кислорода — всё начнёт размокать. Мокнущая рана лечится и заживает дольше в разы. Последствия будут менее приятными — тренироваться нормально ты будешь не способен. А, следовательно, отстанешь, а если отстанешь — развлечение у озера может показаться сказочной блажью. Слушаю. Впитываю. Киваю. Принимаю озвученное в руки вместе с бинтами и ватными тампонами. Прикидываю, как же так изъебнуться, чтобы не усугубить состояние своего здоровья, привыкший всегда получать первоклассную медицинскую помощь. Не знающий с детства, что такое ушибы, царапины и порезы. Неприспособленное говно, блять… Как я вообще выжил? Ах, да. Оберегали же. Ахуеть. — С самого утра после душа просто промывай перекисью, после — аккуратно забинтовывай в три-четыре слоя и иди на тренировку. Без носков, чтобы ноги слишком не потели. Не елозь внутри ступнями, не пытайся прочувствовать болевой порог. Забудь о том, что раны вообще есть. Но… Старайся не скакать по камням, не скользить или ещё что-либо делать. Алкоголь запрещён, пока пьёшь таблетки. Понял? — Понял, Док. — Неудобно. Малость стыдно, много некомфортно. Я просто хочу уйти из-под внимательного взгляда как можно дальше и как можно быстрее. Жутко. И странно. — Чувствуешь себя как? — Нормально, всё нормально. — дважды повторяю, шевелю онемевшими от холода пальцами. Руки как одеревеневшие, еле сжимаются в кулаки — таки с отоплением, видимо, в а-ля медицинском блоке не заморачиваются точно так же, как и везде. Осторожно встаю и, одевшись, не забыв поблагодарить — ухожу. Буквально сбегаю, чувствуя лопатками провожающий взгляд. Нахер. Просто нахер. *** Выходные наступают как-то внезапно. Наивно полагая, что на короткий срок мы сами себе хозяева, я не переодеваюсь в униформу, а когда Валера с шипением оповещает, какой я дебил, рвусь было вернуться… Да поздно. — Утро, — вместо приветствия к нам всем подходит смуглый и незнакомый мне наёмник. О том, что он из верхов, говорят и манера держаться, и ненапускной похуизм вкупе с наглостью, которой пропитаны блестящие, как две чёрные бусины, глаза. — Итак, существа, которые в перспективе должны стать мужиками, сегодня тренировки не будет. Потому что товарищ Алекс Олсон был похищен в плен одной прекрасной особой, а мне тупо в падлу гонять вас под этой проклятой хуетой, слабо смахивающей на дождь, прям как вы — на нормальных наёмников. — Чуть гримасничает и вызывает смешки, причём глаза лучатся сотнями пляшущих в них чертей, и останавливать кого-либо в выражении эмоций он не пытается. Проходится вдоль шеренги, рассматривает каждого из нас — новичков, останавливается возле меня, чуть задумчиво всматривается и шагает дальше. Никакого излишнего внимания, никакой ненависти или агрессивности во взгляде. Я расслабляюсь. Быть может, зря, но в данный конкретный момент камень напряжения, висящий на шее сзади и бьющий при дыхании между лопаток, падает к ногам, и плечи опускаются. Ибо страшно было, что же скажет инструктор за внештатную форму. Разумеется, ничего цветастого или вычурного, как нравилось мне в былые времена. Просто водолазка тёмно-синего цвета, чёрные джинсы с ботинками да пальто, застёгнутое почти до подбородка. Волосы — в беспорядке, и бесконечно отчего-то слезятся глаза. То ли из-за стресса, постоянно треплющего моё оголодавшее нахуй за эти дни тело, то ли из-за мелкой противной мороси, которая не прибавляет комфорта. — Телефоны вон в том ящике с синим уёбищем. Протокол все знают. Звонить у вышки, разговаривать не более получаса. О местонахождении лагеря и внутриуставном режиме не рассказывать. Детали операций не обсуждать, обещаний любить на веки вечные не давать, — снова волна лёгкого смеха и отступление. — Вечером планируется развлекательная программа. Для тех, кто не очень, на первом этаже вашего корпуса будут сдвинуты диваны, возможно прикатят бочку с пивом, скорее всего будет музыка и что-то типа посиделок с картами и прочим дерьмом. Для тех, кто почти очень, под навесом за турниками, плюс-минус к ужину, костёр, колбаски, блекджек и шлюхи. — Шлюху ты в зеркале увидишь, Ганс, — слышу громкую женскую реплику, и все сразу замирают, после — свистят, а спустя минуту освистывания — ржут как кони. Перед моими глазами шествует полуголая блондинка. С банданой, скрученной на манер повязки и завязанной на голове. В шортах, нифига не скрывающих, и в татуировках, как, сука, сестра-близнец Макса. Она вся — грёбаная разукрашка. Даже часть лица уделала похлеще, чем у сраного цербера. И я залипаю в полнейшем шоке. Потому что и без того не привык к тому, что у людей кожа настолько измазана разными, несмываемыми причём рисунками, так тут ещё и девушка? Шок. Абсолютный шок, и шепотки по обе стороны от меня подсказывают, что это наш второй медик. Зовут её Лера, она, вроде, неприступная скала, горячая киска и далее по списку. — Зая, я же не про тебя, это выражение такое есть. — Оправдываются только пуськи, Ганс, — не оборачиваясь, прикрикивает игриво, идёт, не останавливаясь, и как апофеоз — выкидывает фак вытянутой вверх рукой, являя всем свой кроваво-красный ноготь. Ёбаный факел протеста, и у меня невольно просыпается уважение к незнакомке. Улыбка налипает на губы, и, будь здесь Макс, я бы боялся встретить его взгляд. Когда Ганс спокойно всматривается в моё лицо, чуть склонив голову и расплываясь в ухмылке — не страшно. Тупо не страшно, не чувствую я агрессии и опасности с его стороны. Он не кажется пушистиком и простаком, понятное дело, тут всё более чем очевидно. Его пост инструктора и то уважение, с которым все смотрят — говорят, да не просто говорят, а кричат, орут лучше любых слов. Но. Не страшно, и всё тут, блять. — Я, хуй знает, говорили вам или нет, но в понедельник у нас развлекалово в доме призраков. Задание парное, участники рандомные, — хмыкает, а потом, чуть покачав головой в стороны: — Ну, почти рандомные. По сути, выберут четвёрку, максимум — шестёрку из новичков. И десяток тех, кто плюс-минус пару месяцев тренируется. Новоприбывшие пойдут в парах. Остальные — поодиночке и на время. И да, за проёб одного страдает блок. За проёб блока страдают все. Очень не рекомендую запускать цепную реакцию наказаний: у меня рука тяжёлая, у Алекса нет времени нянчиться с вами, остальные инструкторы на выездах. — передёргивает плечами и стряхивает влажные капли с тёмных волос обеими руками. А я гадаю, какой же он национальности, потому что если у Алекса почти нет акцента, то у Ганса вполне себе колоритная речь. Видно, что находится достаточно давно в русскоязычном обществе, но недостаточно, чтобы звучать в произношении как чистокровный. И вот это вот всё удивляет. Ведь получается, что база у нас международная. А значит, всё ещё серьезнее, чем я рисовал себе в голове. Намного серьёзнее. Из чего следует, что Максим, мать его, Валерьевич — суперопасная личность, раз добился такого высокого поста в этой системе. Пиздец. А у меня с ним не заладилось. Слегка. Самую малость. Почти до летального исхода не заладилось. Задумавшись, залипаю глазами в одну точку где-то на уровне собственных носков ботинок. Проёбываю момент, когда все начинают расходиться на завтрак и за гаджетами. Хмурюсь, понимая, что настроение теперь вернётся нескоро. И всё благодаря кому? Его не будет несколько дней, и надо бы радоваться, а у меня, как дамоклов меч над головой — страх его возвращения. Будто мало мне снов с участием ублюдка, когда тот раз за разом топит и скалится, скалится и топит в талой, ледяной воде. Прозрачной и кристально чистой, но пахнущей смертью. Он весь ею пахнет во снах. Жёстокий, непреклонный, непобедимый для меня. Настоящее чудовище, у которого глаза состоят из провалов тьмы, а на лице, под кожей, прорисовывается уродливая маска. Рожа монстра, которая желает прорваться наружу и показаться во всей красе. Я его боюсь. Это сложно контролировать. Панику не получается выцедить из крови, вытравить из груди. Сердце, бедное, заходится. Частит, безумное, испуганно. И каждое утро начинается с медленных вдохов, медитативных выдохов в шерсть его питомца, чтобы убедиться, что я всё ещё, вопреки всему, жив. Жив и не искалечен. Видеть плоды его трудов в виде гипса у одного и обмотанных рук у другого — отвратительно. Нет злорадства на тему, что они получили по заслугам. Нет радости от содеянных им вещей. Ничего нет. Я вижу презрение, неудовольствие и враждебность в их глазах. Вижу жажду мести и собственные мучения на дне недружелюбных и обозлённых зрачков. Но боюсь не их. А его. Потому что мешок спас от красочного яркого кошмара, почти смерти, в вонючем ледяном озере. Он скрыл от меня лица, я оставшуюся часть сообщников до сих пор не знаю, найдя участвовавших в том «посвящении» лишь по описанным ранам. Однако там, в ванной, чувствуя сильную хватку, захлёбываясь в панике от страха длиной в жизнь, с выкрученным на максимум инстинктом самосохранения, почти смиряясь со смертью, я видел его глаза. Его, блять, сраные, ртутные, жуткие, жидкие, переливающиеся серебром и тьмой, которые клеймят и выжирают мою душу, высасывают её. Я до дрожи не хочу его видеть. Пожалуй, впервые в жизни кому-то желаю если не смерти, то обстоятельств, которые задержат как можно дальше вдали от нас. Не пугают больше физические нагрузки. Не страшат погода и условия. Только он. Мой личный блядский демон из самой преисподней, карающий за неизвестные мне грехи. — К Олсону зайди, — Ганс указывает рукой на здание, в котором — блок монстра, не покидающего мои трепещущие от ужаса мысли. — Второй этаж, по левой стороне в конце коридора. — вздрагиваю, не ожидая, что кто-то подойдёт так близко, слишком погрязнув в вязком сиропе своих не радужных мыслеобразов. Идиот тупоголовый, которого жизнь ничему нихуя не учит. Ведь здесь нужно быть максимально начеку. Всегда держать ухо востро. Быть готовым к любому из раскладов: вокруг ебучие гиены, падальщики, хищники, жестокие убийцы, в конце-то концов, а я замечтался. Запереживал, блять. Посреди улицы. Под, блять, дождём, один-одинешенек. — Да, спасибо, — киваю, откашлявшись для придания голосу какой-никакой более-менее приемлемой твёрдости. Собираюсь разворачиваться и идти сразу же к Алексу, но Ганс кивает в сторону типа столовой. — Завтрак — там. И лучше тебе его съесть, пока не падаешь в голодный обморок с синяками под глазами с мой кулак. А после — просто уходит. Вот так, огорошив то ли псевдо-заботой, то ли типа советом. И надо бы удивляться, но нет ни на что моральных сил. Высосал, чёртов ублюдок, даже находясь где-то далеко, на своём суперважном ёбаном задании. Сраный убийца, где-то обрывает чужие жизни, пока я здесь страдаю, накручиваю себя и мучаюсь в ожидании, что же будет, вернись он целым и невредимым. Телефон лежит перед носом, невостребованный. Родион вяло интересуется, пойду ли звонить родне. Отмахиваюсь, сказав, что, быть может, позже, и мы договариваемся встретиться через два часа у вышки. Овсянка — как чья-то блевотина, состоящая из странной слизи и крупы. Цветная вода — типа чай. Яблоко и пара крекеров. Первое отодвигается, тёплое пойло выпивается, солёные печеньки хрустят на зубах, а яблоко своей кислотой вызывает лёгкую изжогу. Но есть хочется, непреодолимо сильно хочется — желудок урчит и воет. Только сраную кашу впихнуть даже ложку не получается, комом стоит в глотке и не проталкивается даже с а-ля чаем и фруктом. Устав бороться с собственным телом, иду по озвученной ранее просьбе — к Алексу. Найдя дверь, стучу, собираясь уже уходить, потому что никто не среагировал. Замираю, когда дверь распахивается, а там Алекс. Сонный, растрёпанный, в одних домашних штанах и босиком. Сексуальный до невозможности. С чистым телом, без рисунков, парочкой еле заметных шрамов. И цепочкой с, похожей на те, что у Макса тоже висят кулонами, пулей. Обалденный, рельефный, вкусно пахнущий чем-то терпким и сладким одновременно. И эти светлые пряди, падающие на глаза. И эта густая щетина на щеках и подбородке. Длинные чёрные, словно накрашенные, ресницы и золотисто, блять, зелёные глаза. Пиздец. Просто пиздец. У меня так неожиданно сильно твердеет член, упираясь в ширинку, что я переступаю с ноги на ногу и очень сильно радуюсь тому факту, что под пальто этого сраного неуместного стыда не видно. Хочу его. Прямо сейчас, незамедлительно… Пожалуйста! Даже посреди чёртова холодного коридора, даже просто потрогать. Пусть тупо даже отсосать, я же кончу, как только вылижу этот ахуительный пресс и вберу в глотку твёрдый стояк, стопроцентно такой же идеальный, как он весь. Долбаная картинка. — О, привет! Ты Свят? — две наманикюренные ладони скользят по великолепному телу, сцепляются в замок на животе, и из-за его плеча выглядывает русая макушка кукольно-красивой девушки. Свободная коса свисает, очерчивая приличного размера грудь. Короткие шорты нифига не скрывают. И всё бы ничего, но живот… Её живот выдает положение своей хозяйки. И я не эксперт, но, судя по размерам, там плюс-минус середина срока. Значит, у меня только что по стойке смирно встал на будущего отца? На женатого мужика? Моего инструктора? Моего, да вот не моего, и даже в перспективе этому не бывать. Не-а. Ни за что. А хочется, блять, невыносимо сильно. — Да, привет, — стараюсь быть милым и дружелюбным, хотя зависть застревает в горле, царапается и душит, сука. — Мне Ганс передал, что, собственно, меня тут ждут. — Ах, да, проходи, — кивают оба синхронно, отходят от двери, а я захожу в диаметрально противоположное Максу жилище. Светлое, тёплое, пушистое, уютное и вообще какое-то эфемерное абсолютно всё в этой типа квартире. Ковры мягкие и очень дорогие. Мебель новенькая, аккуратная. Много подушек, тяжёлые плотные шторы, куча техники и шкафов, комодов, пуфов и стеклянный низкий столик. Лёгкая музыка тихо щебечет из развешенных по углам колонок. И накатывает тоска… По уюту и роскоши, в которой я жил всю свою жизнь. По собственной комнате, похожей на жилую мини-студию. По личному душу, гардеробной и кровати. Да ну, блять… — Обувь, — указывает Алекс пальцем на мои ботинки. — Извини, у меня... ноги перебинтованы, и я не уверен, есть ли кровь, и, в общем, вымазать ваши ковры очень не хотелось бы. Может, ты скажешь, что хотел, и я пойду? Не хочется мешать. — Катяр, тапки захватишь? У него ж ноги в мясо. — Несу, — отзываются из другой комнаты, и после быстрых шагов передо мной — Катя. С тапочками — в одной и расчёской для кота, если судить по моим скупым познаниям, — в другой руке. — Держи, я что-то забыла, что у тебя раны. Разуваюсь, с неудовольствием заметив пару капель крови на бинтах. Стараясь максимально осторожничать, всё равно довожу до того, что трещины кровят. Пусть ничего криминального нет, раны, слава богу, не размокли, и Док даже похвалил мои усилия, но они всё ещё болят. Причиняют дискомфорт и, вот — не заживают до конца. А в тапочках одуряюще уютно, как и на мягком диване с огромной кружкой чая, сильно пахнущего мятой и бергамотом. — Я просто вспомнила, что Макс тебе кота отдал смотреть, пока его нет. Обычно мы с Алексом вычёсывали Куска, но у меня в последнее время, похоже, аллергия на шерсть началась. Поэтому — вот. — Протягивает мне — я всё же не ошибся — чесалку. — Он очень пушистый, и вычесывать его надо чуть ли не каждый день. Иначе потом скатается шерсть в колтуны, и придется срезать, а это малоприятно обеим сторонам процесса. — Хорошо, понял, будет чем заняться перед сном, — слабо улыбаюсь и сижу будто на иголках. Алекс, сволочь, не оделся. Всё такой же полуголый, а меня колбасит, плющит и размазывает со страшной силой. Стараюсь даже не смотреть в его сторону лишний раз. Потому что слишком очевидна станет реакция моего тела. Я не обманывался на свой счёт, впервые его увидев. Он даже в одежде чертовски привлекательный, и, не будь у него жены, подумал бы, что тот как минимум бисексуален. Ибо есть что-то в его повадках, какая-то раскрепощённость, не присущая русскоговорящим. Чувствуется, что он иностранец, пусть и давно здесь обитающий. Да и ухоженный очень. Слишком ухоженный для убийцы… Но, возможно, тут приложила руки его жена. М-да. — Вечером что-то вроде вечеринки намечается, приходи, хоть поешь. А то смотреть тошно уже, как ты по утрам грызешь только фрукты, а на ужин ешь салат. Это не годится, Свят, совершенно не годится. Твоя выносливость падает. И станет только хуже. Показатели снизятся, и придётся отрабатывать и въёбывать куда сильнее текущей нагрузки. Ты тупо не выдержишь. — Знаю, — выдыхаю, продолжая вливать в себя не подобие, а хороший чай. — Послушай, это, наверное, чудовищная наглость и неблагодарность с моей стороны, но я знаю, что вы ездите регулярно в центр. — Допустим, — приподнимает бровь. — У меня есть деньги, я согласен платить двойную, тройную, какую угодно в процентном соотношении, сумму. Но мне бы очень пригодилась парочка мелочей. — Хитро, — хмыкает, но не затыкает, и это даёт надежду. — Как минимум я бы очень хотел обзавестись новым комплектом постельного белья и одеялом. В комнатах очень холодно по ночам, окна расхлябаны, двери — тоже. Мне бы монтажную пену, липкую ленту — заклеить бреши — и хотя бы шпингалет для дверей в ванну и туалет. И банку хорошего чая с сахаром. Душу готов за них продать. Губку для мытья посуды. И ёршик для туалета, — Замолкаю и смотрю в смеющееся лицо Алекса. И пытаюсь понять: его веселит моя наивность? Или хитрость? Или наглость? Или он сейчас пошлёт меня нахуй и выпроводит, начав с понедельника отыгрываться в три раза сильнее? — Я ахуел, да? — осторожно спрашиваю, а он начинает теперь уже в голос ржать. А Катя, присев в глубокое кресло и поджав под себя ноги, просто улыбается, глядя то на меня, то на мужа. — Да, ахуел, — отвечает всё ещё расслабленно-весело. — Но, признаюсь, чего-чего, а ёршик и губку ещё ни разу никто не просил, за столько-то лет. Обычно всем нужны сигареты, презервативы, смазки всякие, зубные пасты, лосьоны и так далее. Но чтобы ёршик? Ни разу. — В теории можно, конечно, и без него прожить, я всё более-менее отмыл, но очень не помешал бы этот девайс. Вот очень. — Будет тебе ёршик. Чай с чем хочешь? У нас тут целая коллекция на кухне, расщедриться могу на небольшую банку, сахар тоже есть. В город поеду только к середине недели, так что с остальным пока потерпишь. — Без проблем, ожидание будет в радость, понимая, что спать буду не в сквозящем пиздеце и не на хрустящей простыне. — Договорились. И да, про вечер я не шутил: ждём тебя у костра. — Конечно, спасибо. Допив чай, получив ценнейший подарок из сахара, ромашкового состава и маленькой банки кофе, вместе со щёткой для кота и тапочками, оставшимися на моих израненных ногах, возвращаюсь в комнату. Довольный, как падла. С настроением и чистейшим экстазом. И долго медитативно вычёсываю измазавшегося чёрти в чём Куска, стараясь не вспоминать ни секунды его хозяина. Просто не думать о том, что где-то во вселенной есть этот ужасный человек. Абстрагируясь. Замазывая иными ощущениями страх. Вставляя картинку полуголого Алекса, замещая ею ртутные глаза и гладковыбритое лицо. Просто, потому что…. Потому. *** Стоя под широким навесом, кутаясь в ворот осеннего пальто и наблюдая за своими соседями по блоку, держу руки в карманах. Понимаю, что мне некому звонить. Родион с кем-то смеётся звонко в трубку, эмоционально спрашивает и рассказывает. Валера куда более сдержанно и обеспокоено ведёт диалог. А я… А мне некому звонить. Слабая попытка набрать матери закончилась тем, что не успели даже пойти гудок и установиться связь — я сбрасываю вызов. Гектору, тому самому якобы моему парню? Мужчине, партнёру… Смысл, собственно, тот же, как его ни назови. Тот трубку не берёт, а сработавший автоответчик вызывает гримасу отвращения на лице. Он не может быть занят в выходной посреди бела дня. Прежде всегда принимающий вызов мгновенно и отвечающий на СМС без промедлений. Просто не может быть занят. Это — красноречивый ответ на вопрос о том, остались ли у меня какие-либо связи там, в прошлой жизни. Так вот — не осталось. И надо бы расстроиться, повздыхать о том, насколько люди мрази, а секс обесценен чуть более чем полностью. Вот так, спишь с кем-то около года на регулярной основе, даже подобие отношений выстраиваешь, а потом тебя берут и списывают за неделю со счетов. Неприятно, немного обидно и очень, очень сильно бьёт по самооценке. И дело не в том, что у меня самомнение павлина, мол, моя распрекрасная задница должна быть максимально ценна и холима да лелеема, а глубокий минет в моём исполнении заслуживает оценку в не менее чем «превосходно». На этот счёт я не обманываюсь: понятное дело, что в постели всё зависит от вкусов, фетишей и прочего дерьма. Тут твои умения могут вообще не пригодиться… Да и партнёр партнеру рознь — для кого-то ты страстная особа, ненасытная и потрясающе-возбуждающая, а другому — просто деревянное недоразумение, умеющее только скулить, стонать и дышать. Вкусы… Но, бля, за неделю? Меня выбросили из своей жизни за неделю? Даже не неделю, а шесть дней. Пиздец. — Идёшь на обед или у тебя продолжение диеты? — подходит, закончив разговор, Валера. Хмурый, расстроенный, серьёзный. — Мне нужно как можно скорее начать выходить на заказы, — покачивает головой, засунув руки в карманы тёмной куртки, поворачивается профилем и пожёвывает задумчиво губы. А я понимаю, что за эти несколько дней у нас всё же установился контакт среди всех троих обитателей убогоблока. И это, наверное, хорошо? — Всё в порядке? — спрашиваю не потому, что, мол, так надо: сочувствие там, капля человечности. А реально хочется узнать, что такого могло произойти, чтобы дружелюбный и улыбающийся по любому из поводов человек превратился в бесцветное существо с посеревшими щеками и стеклянным взглядом. — Нет, не в порядке. Но я пока ничего не могу исправить. Не та степень доверия, чтобы вот так, нараспашку, душу выкладывать, вытряхивать свои проблемы. Потому не лезу, не выспрашиваю, кивнув в ответ, чтобы было понятно, что я не проебланил его слова. И вот в таком гнетущем молчании мы возвращаемся в блок. Аппетита нет ни у кого из нас троих. *** Вечер подкрадывается незаметно, застав нас на кухне за дымящимися кружками с вкусным кофе. Я узнаю, что у Родиона не осталось никого, кроме мальчугана, который ему как младший брат. С ним он и разговаривал при нас парой часов ранее. Они вместе росли в детском доме, тот младше на восемь лет, и вроде бы пропасть обязана была образоваться между ними, но нет. Там в каждой ноте голоса, чуть дрожащего и серьёзного, с улыбкой, сквозь почти прорвавшиеся слёзы, слышна боль и истина, что ничего и никого ценнее вот этих отношений с мальчиком у него нет. Неожиданно я понимаю, что за доёбами, странными, не всегда приятными шутками и чрезмерной улыбчивостью да самолюбованием вполне себе ранимая душа. Его огромное сердце громко бьётся в этой кухне, оглушающе, когда он рассказывает о детстве, страхе, боли и жажде понять, почему его бросили подыхать среди других отказников? Ведь, вроде, родители живы и здоровы, если верить старой няньке. О несправедливости, ужасе и дедовщине. Побоях, травмах и физических, и психологических. Мы с Валерой слушаем до того момента, пока тот ни вздыхает и ни открывает свой рот. Чтобы заставить замереть и притихнуть, боясь наполнить лишний раз лёгкие пропахшим кофе воздухом. — У меня мать больная. Отца убили шесть лет назад, и так она и слегла: сразу два инсульта, потом отказали ноги, теперь, вот, рука перестала слушаться и слепнет левый глаз. Денег на хороших врачей не было, и теперь это мало что изменит. Тут реабилитация нужна была после инсультов, а бабла даже на просто пожрать не всегда находилось. — ерошит короткие волосы, укладывает локти на расставленные широко ноги. — Я же карманник лет с четырнадцати. Сразу — ради забавы, после — ради денег и выживания. Привык воровать, привык брать чужое безнаказанно, пока не прижали. И дали выбор: или е́ду на базу, отрабатывать грехи, или судить будут и направят в такие лютые ебеня, что оттуда я уже не вернусь. Вор же, в расход пустить можно, да и плакать будет только мать, которой осталось не слишком-то и много прожить в нашем дерьмовом мире. Я денег у вас не прошу, жалости — тоже. Просто болит, сука, внутри, а сказать некому. Тишина, накрывшая, как купол, почти материальна, хочется вытянуть руку, тронуть загустевший воздух и сжать в комок. Пусто как-то, словно высосали все чувства изнутри. Грустно, ведь справедливости и раньше — до войны — не было. Теперь остались вообще считанные крохи. Слишком редкие, чтобы брать в расчет. Люди — грёбаные, пытающиеся выжить звери. С атрофированными чувствами, моралью и совестью. И я не могу их осуждать. Жжётся в груди, жжётся в глазах, виски ломит от боли, и вроде после оказанного доверия я должен что-то рассказать в ответ, но мне страшно. Не потому, что осудят, что я гей и лишь по этой причине здесь нахожусь. Не потому, что у меня отец едва ли не глава мафиозной структуры, захвативший сеть аптек и управляющий в центре фармакологией, не подпуская никого даже близко к этой сфере. А потому, что изменят своё зарождающееся хорошее отношение ко мне. Я друзей-то не имел никогда — так, случайные знакомые, мелькающие фрагментами в окрашенных в серо-золотой буднях. А теперь… Теперь я познаю, что такое возможность ощутить чужое доверие и самому не бояться открыть душу. Просто сраные попутчики, оказавшиеся по уши в дерьме. Почти предсмертная исповедь. — Меня сюда на перевоспитание отец отправил. Не уверен, что вы слышали, хотя не уверен, что и не слышали, но моя фамилия Басов. И мой отец — глава сети аптек в центре. — Нихуя себе, — присвистывает Родион, округлив глаза. — Так ты у нас золотая молодёжь? И что ты такого сделал, что тебя сбагрили в наш детский лагерь? — Всё очень прозаично и не смешно, если пытаться оправдать или понять его поступок. Я, в общем-то, ничего не сделал. Против него не шёл, дебоширить не пытался, тут как раз всё наоборот. — Сцепив руки в замок на столе, смотрю на бледные костяшки и продолжаю. — Прилежно учился, слушался родителей, ничего уголовно-наказуемого не совершал. Родился просто не таким, как им бы хотелось. Валера и Родион удивлённо осматривают меня. Наивно, видимо, предполагая, что моё увечье имеет физическую форму. Если бы всё было настолько просто… — Не ищите у меня третью ногу, протез или, блять, четыре сиськи. Нормально всё и внешне, и со здоровьем. На баб у меня не стоит, — хмыкаю и поднимаю глаза. Ожидая смеха, издевательства, осуждения. Но вижу только лёгкое удивление и непонимание. — То есть ты гей? — То есть я гей. — И потому тебя отец отправил в лагерь смертников? — Он, видимо, считает, что здесь из меня мужика вылепят, и он сумеет найти мне выгодную партию и женить. — То есть узнал он недавно? — наконец вливается в разговор Валера. — Да нет, я не скрывал никогда. Около года отношения с соседом были, отец просто застал нас в неподходящее время. Ничего такого, мы даже одеты были… Но, видимо, ему слишком не понравилось зрелище. Сказал, что мои пидорские мозги надо лечить, и вот, — развожу руки в стороны и осматриваю комнату, покрутив головой по кругу. — Ты же нормальный мужик, ну, в плане — не выделяешься. Не манерничаешь, как баба. — пожимает плечами Родион, и меня немного отпускает то напряжение, что начало заполнять каждый орган. — И поэтому тебя Фюрер и те мудаки так «приняли» в наши ряды? — Я вообще без понятия, почему вцепился Максим Валерьевич, а мудаки, вроде бы, мне такое посвящение организовать решили, вероятно, увидев, что самый главный мудак на базе меня попинывает. Иного предположения не имеется, увы. — Встав и хлопнув себя по карманам, отряхиваю штаны, мою свою кружку. — Меня, собственно, принудительно позвали на какой-то костёр с колбасой вечером, так что я отчаливаю. — Накидываю пальто и застегиваюсь до самого подбородка. — Кружки, пожалуйста, помойте сами. Переглядываются. И начинают ржать. — Конечно, мамочка. Колбасы в кармане принесешь? — Идите в жопу, — со смешком показываю обоим сразу фак и выхожу из блока. *** Нельзя сидеть допоздна на кухне и фигачить хоть и ромашковый, но чай. Эту простую истину мы понимаем, когда в понедельник еле встаем, на манер зомби приняв по очереди душ и, налакавшись обжигающего кофе, вываливаемся на построение. И да, я помню про обещанное Гансом развлекалово в виде странного дома с приколами. Но в моём понимании это — маленькое одноэтажное хлипкое строение, в котором парочка комнат с так себе загадками. И снова ожидание нихера не вяжется с реальностью. Строение имеет — помимо крыши и, судя по всему, подвала — два этажа. Деревянное и ветхое, чуть перекошенное и странное, пугающее тем, что таит редкостное дерьмо. И подозрительность выкручивается на максималку, особенно когда я смотрю на Ганса, а тот подмигивает, расплываясь в широченной такой улыбке. И взгляд его какой угодно, только не подбадривающий. Издевается. Каждый жест как персональный подъёб, чтобы расшатать и без того не находящиеся в порядке нервы. Шалят, сука. Ой как шалят. — Давайте, сто второй. Родион и Святослав, вы у нас попали в число счастливчиков, которые пройдут первыми. А значит, в меньшее количество дерьма вляпаетесь. В теории, — скалится, быстро облизав губы юрким языком, и невольно напоминает Макса, разве что без тени безумия в наглых глазах. А в остальном… Не зря, видимо, они неразлучная троица, если верить слухам. Абсолютно не схожие в характере и действиях люди никогда не станут настолько плотно общаться. Это как пытаться сожрать селёдку с масляным кремом. Несовместимо. Мерзко и тошнотворно. — А эта дичь на время? — тихо спрашиваю. Хмурюсь, осматриваясь и ловя на себе недовольные взгляды. И что же им не нравится — в душе не гребу. Никого не трогаю, не нарываюсь, не лезу брататься, в друзья не напрашиваюсь и не навязываюсь. Но агрессия и негатив так и прут из всех щелей вокруг. А хотелось хотя бы на нейтралке быть. Наивно, да. — Нет, без таймеров, но чем быстрее ты пройдёшь, тем больше баллов хапнешь себе в карму и порадуешь своих инструкторов, что не зря натаскивали на тренировках, — отзывается Алекс, зачёсывая пальцами падающую на глаза чёлку назад. Поправляет широкие прозрачные очки… Для зрения? И цокает языком, когда Ганс нажимает на какой-то датчик на руке. — То есть, там будет пройденный материал? — По большей части. Ловкость, смекалка, баланс, скорость. И небольшой сюрприз. — О да, Алекс любит сюрпризы. — Все любят сюрпризы. — Ты это Максу скажи, когда он приедет. И ты увидишь того, кто сюрпризы ебал во все щели, всегда и много. — Макс — это Макс. Ладно, снимаем куртки, отдаём всё, что мешает подвижности, убираем волосы, — взгляд Алекса очень выразительно показывает, что речь обо мне. И я по-быстрому завязываю подобие свободной петли на голове. Резинка-то всегда чётко на запястье. Привычка родом из… Давно, короче, я её таскаю, а то мало ли. — Поднимаемся до крыши по пожарной лестнице. Задача: спуститься внутри, обойдя препятствия. Смелее, девочки. Смотрю на ржавую конструкцию с сомнением, но кто бы меня спрашивал, на самом-то деле, хочу ли я по ней взбираться или ну его нахер. Цепляюсь руками за холодный металл. Лестница дребезжит и будто стонет, неустойчивая, жуткая, покорёженная. Давлю в себе желание перекреститься, и не потому, что дохуя верующий и считаю, что подобный жест спасет, просто как-то само собой появляется мысль, и руки почти готовы сотворить эту херь на глазах у всех, но вовремя останавливаюсь. Дебил, что ли? Тут каждый твой пук будет осуждаться, обсуждаться и раскладываться на долбаные составляющие. А мне нафиг не нужно пристальное внимание большинства. Я как-нибудь в тени пережду. Думаю о предстоящем и забираюсь на нужный уровень. Дожидаюсь поднимающегося следом Родиона. Нервничаю с каждой секундой всё больше. Сильно нервничаю. Очень, блять, сильно. Потому что чёрт его знает, что там — впереди. Я никогда, повторюсь — никогда не лазил по странным строениям, заброшкам и стрёмным местностям. Никаких там старых детских площадок, подвалов и кладбищ. Только двор, только охраняемая территория, только тщательно подобранное и отобранное окружение. И вдруг, внезапно, в жопе мира с кучкой недружелюбных мужиков и возле входа в логово, не прощающее ошибок. Шикарно. Неудовольствие от сего факта, как и волнение, отражается на типа беспристрастном лице. Маску держать не получается. Сосредоточиться — не получается. И что? Делать вид, что мне похуй на собственную судьбу, и храбриться, что, мол, да я, да струя… Мне всё по плечу! Ща пробегусь по-быстрому, и вы все выкусите. Как-то не про меня. Как-то совсем иная песня. Да ну, блять… — Готовы? Нет, нет и нет — мысленно ору в голос, а на деле — молча киваю. Ганс, вроде, спрашивает очень простую вещь, а у меня мурашки бегут вдоль позвоночника, а ладони влажнеют. — Да, — громко отвечаю за нас двоих. Разминаю плечи, радуюсь, что ноги вроде уже зажили, да и ушибы почти не тревожат. Главное — не переломаться к херам в этом увлекательном путешествии в логово чёрта, не менее. — Погнали, Родь, только давай максимально медленно и аккуратно, лады? Хуй его знает, чем напичкано это место. — Время пошло! — Алекс задачу не облегчает. Но это и к лучшему, иначе я бы часами торчал, не рискуя зайти внутрь. Как в слоумо-эффекте приоткрываю дверь на пару сантиметров, в нос ударяет запах затхлости, духоты и старых пыльных вещей. Потупив пару секунд, решаю, что надо бы проверить, нет ли тут приветствия в виде какой-нибудь херни, которая бахнет на голову, и я с позором вернусь к инструкторам. И ржать будут надо мной как над ни на что не способным сопляком, который даже войти нормально в дом на задание не может. Недовольно выдыхаю и просовываю сразу пальцы, а после — всю ладонь. Ощупываю обшарпанное дерево, приоткрываю ещё шире. Самую малость провожу рукой вдоль и, не наткнувшись ни на что подозрительное, неспешно пролезаю в узкий разъём и останавливаюсь у стенки, пропустив следующего за мной Родиона. Осматриваюсь, кручу головой во все стороны и замечаю очень много мусора под ногами: рваные газеты, пожухлые листья и песок с мелкими камнями, кирпичная крошка, какие-то подгнивающие доски. Окна заклеены непроницаемой грязно-коричневой плёнкой, под потолком — единственная лампочка, горящая противно-жёлтым светом. Стены с осыпавшейся голубой краской, с вывешенными потрёпанными газетами и обгоревшими по краям фотографиями. Мебели нет, ничего громоздкого — тоже. Единственное, что на подоконниках для дополнительного антуража валяются патроны вместе с мелкими костями, скорее всего, животных и то ли пеплом, то ли толстым слоем пыли. И я будто оказываюсь где-то в параллельной вселенной: на дворе — привычный постапокалипсис, но за дверями — желающие вспороть мне брюхо зомби или другие неведомые твари, а мне нужно вырваться и выжить любым доступным способом. И везде, совершенно точно везде поджидает какое-то стрёмное, редкостное говно. Присаживаюсь на корточки, всматриваюсь в половицы, то тут, то там мелькающие среди куч мусора, остатков стройматериалов и картонных коробок. И замечаю средней толщины грязно-серую верёвку. Она, как облезлая дохлая змея, вроде не опасна и не пугает, но приближаться и наступать желания нет совершенно. И не нужно быть гением и сверхпрошаренным, опытным следаком, чтобы понять, что лучше перебдеть и не трогать то, что излишне подозрительно. — Идём? — всё так же неподвижно стоящий Родя подаёт голос. Пытается что-то высмотреть, но, видимо, терпит фиаско и направляет свои озадаченные глаза на меня. А из меня, блять, поводырь ещё тот. М-да. — Видишь, вон там? — указываю пальцем, вытянув руку. — Три шага налево и ещё сантиметров примерно двадцать вперёд? Какая-то серая верёвка. Я думаю, если её зацепить, то повиснем как кусок мяса под потолком. Или не повиснем, но проверять я не горю желанием. — Вижу. — Давай выбираться отсюда, осторожно ступай на носок, чтобы понимать устойчивость пола и прочего, разгребать мусор старайся до самой половицы, а уже потом на всю стопу становись. Если видишь что-то совсем странное и его нельзя подвинуть, то ну его в жопу — лучше обойти. Так и двигаемся, пока я, почти опустив ногу, не замечаю подобие мины — такую нам буквально вчера показывал Алекс на тренировке послеобеденной. Она, естественно, неактивная, и если мы её заденем, то не подохнем, но что-то явно произойдёт, и проёб будет засчитан. — Смотри на эту херню под моей ногой. Это неактивная мина, походу, тут их много, и, если задеть, что-то да произойдёт. — Капец ты глазастый, Свят. — Я просто не хочу бежать десять кругов и отжиматься. — Ну-ну. Родион идёт медленно за мной по пятам, но в нём явно больше веса и неуклюжести, что уж тут скрывать. Он похож на невысокого, но медведя. Не очень-то грозный и не кажущийся опасным. С крупными кулаками и неплохой физической силой, зато ловкости недостаёт, и только мне приходит подобная мысль в голову, как я слышу треск, и нога Родиона проваливается по колено в половицу. Застревает и матерится почём свет стоит. Было бы всё не настолько плачевно — поржали бы от души. — Блять, больно, падла такая, а! — Медленно пытайся вытянуть её обратно, пока не рухнул целиком на нижний этаж. Вряд ли тебе понравится этот полёт, а приземление — так и подавно. — Правда, что ли? — шипит и психованно рвёт штанину о гвоздь, торчащий из проломанной половицы, которая при его движениях осыпается трухой и опилками. Металл несильно окрашен кровью, и, подозреваю, небольшая, но царапина теперь украшает его ногу. — Заебись. Первая комната, а я уже заработал себе мини-травму. — Сомневаюсь, что дальше будет проще. — Да куда уж тут. Проще… Валера говорил, тут постоянно меняют систему, и его поход был адским адищем. Он провалился с третьего на первый этаж в огромный чан с густой грязью и потом вонял каким-то дерьмом не меньше недели. — Круто, — фыркаю под нос, морщусь брезгливо, представив картину целиком. И вот вообще не горю желанием устроить себе подобные ванны, чтобы ходить как смрадная куча говна. Я ж утоплюсь в собственном допотопном душе, но не выйду из комнаты, пока не станет от меня более-менее приемлемо пахнуть. Вздрагиваю, задев пустую мелкую литровую жестяную банку из-под краски. Чёрной, если судить по подтёкам. Звук скрежещущий и пугающий, в нашей-то ситуации. Родя замирает, смотрит вопросительно, и когда я машу рукой, мол, всё нормально — идём дальше. Добравшись до двери, медленно приоткрываю и замечаю ту самую, сука, подставу — длинную нитку, идущую вверх от ручки. Ухмыляюсь своей осмотрительности, ведь ввались я с размаха в комнату — уже измазался бы какой-то хуйнёй, которая как пить дать бабахнула бы сверху на голову. И тогда — привет, рукотворный карцер имени Басова в ванной. — Не трогай дверь, пролезай в щель: там что-то прицепили к ручке. — Ведро дерьма, как будто они могут что-то приятное придумать. Садисты ебаные. — Тихо ты. Зайдя в комнату, поворачиваюсь и залипаю с огромными глазами. Потому что такого я ещё ни разу не видел. Без преувеличений — никогда. Я привык передвигаться наземным транспортом и лишь пару раз летал на вертолёте. И полёт этот самый не вызвал ни капли восторга. А из-за моей боязни воды, ни за какие, блять, коврижки никто не сумел бы заманить меня на корабль или яхту — пофигу что. Я и вода несовместимы. Совсем. И вот перед моим носом — длинное, очень длинное, выполненное в серых тонах помещение, чудовищно холодное, будто нас в холодильник засунули. По рукам бегут мурашки, открытая кожа шеи слегка покалывает, а пальцы и от нервов, и от предстоящего немеют на самых кончиках. Стрём. Какой же, сука, стрём. Забиться бы в угол и ждать, когда по мою душу спасение придёт. Идти обратно в попытке вернуться, и пошло оно всё к такой-то матери, — тоже не улыбается. Ибо если повезло без особых проколов пройти однажды комнату с ловушками, совершенно не факт, что получится сделать это снова. И если в соседнем помещении было затхло, пыльно и приглушённый тусклый свет играл с воображением, пугая продолговатыми тенями, то здесь длинные ультрафиолетовые лампы освещают комнату, выедая глаза яркостью и белоснежностью. И выглядит всё как огромная коробка с противным, бьющим по ушам и нервной системе тихим гудением да периодичными щелчками. И заполнено всё огромными железными судовыми винтами. Каждый имеет по четыре продолговатые, ровные, блестящие и без изгибов лопасти. Высоченные и пугающие до усрачки размером. Внушают ужас одним своим видом. Громадины от потолка до пола, размером не менее трёх метров. Они медленно, безостановочно прокручиваются, выставленные чётко в ряд. Естественно, всё проще простого — нам нужно пройти между лопастями. Лазеек тупо нет, беглого осмотра хватило, чтобы понять, что выход тут один, единственно возможный. Ибо пространство комнаты заполнено этим механизмом очень плотно и слепых или безопасных зон, чтобы как-то пролезть, проползти или обогнуть — нет. — Надо ритм поймать и двигаться сразу до самого конца, желательно без остановки. — Родион что-то себе под нос высчитывает, а я решаю довериться ему, потому что систему понять не получается. Мне кажется, что они двигаются рандомно. Какой-то — быстрее, какой-то — медленнее. И если затупить… можно застрять между, и тебя смачно разрубит, как мясницкий нож освежёванную коровью тушу. С хлюпающим звуком будут наматываться скользкие кишки на лопасти вместе со шматами мяса, натечёт лужа из крови и дерьма. А эта выгребная яма будет последним, что я увижу в своей жизни. Красота. Перспективы наишикарнейшие. Всю жизнь мечтал сдохнуть, как животное: в странном месте в самом расцвете сил. — Тут есть счёт у каждого винта, точнее, через одного. Первый и третий делают обороты медленнее, чем второй и четвертый. Считай про себя: раз-два-три и — на четвёртый — проходи через первый винт. На втором — считай три-четыре и иди. В идеале, если правильно начать, то пройдёшь непрерывно до конца. Между ними вполне хватит места, чтобы переждать. Вроде. Его «вроде» кажется самым важным из озвученной информации. Сомнение и в голосе, и в словах — вообще хуёвые помощники, откровенно говоря. Но выбора нет. К сожалению. — Обнадеживающе. — А хули делать, выхода-то нет. — Нет, — соглашаюсь и пытаюсь сосредоточиться, поймать эту странную волну и прогнать снующую по кончикам пальцев панику. Не время раскисать, придурок. Опозориться в этом доме — последнее, что мне нужно. И без того каждый на сраной базе смотрит как на долбоёба бесполезного. — Иди первым, я посмотрю и пройду следом. И проходит же. Словно по лесу прогулялся, скотина: легко и непринуждённо, даже не заматерившись ни разочка. А мне жутко. Кульбиты наворачивает бедный желудок по всей брюшной полости. Сердце ускоряется, и испарина выступает на лбу. Но сдаться?.. Нельзя. Не потому, что желания такого нет, оно-то как раз родимое, блять, бок о бок шествует, хер свалит, сволочь. Нельзя, потому что это будет началом конца. Бесконечно долгого и полного мучений. Унижение здесь — слишком веская штука. Весомая и важная. Его не забудут, выставленная оценка прилипнет, как жвачка, и ничего сделать будет нельзя. Попытаться, конечно, можно, но твой проёб увековечится в их глазах. А я с недавних пор живу в оглядке на чужое мнение. Потому здесь это так работает. Последний раз выдохнув, вроде правильно высчитав, заходясь в истошном крике где-то глубоко внутри и вспоминая всю свою родню до двоюродной бабушки матери, крою благим матом и обещаю сам себе, что, если пройду, буду тренироваться ещё больше и сильнее. Ну не кусок же я говна, чесслово-то, нормальный парень. Со своими тараканами и проблемами, но не безнадёжный же? И как же, блять, это стрёмно: перед носом, проскрежетав, двигается огромный винт, и я на долю секунды представляю, как мне стёсывает половину ебала, и так мерзко и тошнотворно становится, что, не дав себе время на подумать, быстро юркаю вперёд. Это был только первый. Первый! А их ещё три, и с меня льётся пот в три ручья, меня и знобит, и лихорадит. Трясёт, покачивает и швыряет в объятия паники и внезапно вылезшего страха от замкнутого пространства. Засунуть бы сюда Максима Валерьевича, между жутких лопастей и в нечёткий ритм, не медленно, а привязав ему на шею толстую с большими ржавыми звеньями цепь, встать с другой стороны комнаты и злорадно тащить. С наслаждением… Чтобы орал от боли, сука, чтобы трещали кости, захлёбывался каждый звук в потоке крови, но чтобы жил максимально долго, прочувствовал каждую микросекунду этого кайфа, к концу оставшись лишь шматком мяса, телепающегося на остатках белоснежных костей. Идеально. Ухмылка налипает на пересохшие губы, облизываюсь пару раз, ошалело смотрю перед собой. А винты-то закончились. Всего-то стоило представить определённого человека, и пошло как по маслу. — Срань, — выдыхаю, подходя к приоткрытой двери, у которой стоит Родион. Молча ждёт, когда ко мне вернётся способность мыслить и двигаться дальше. А потом указывает пальцем на тело, лежащее у лестницы, ведущей на первый этаж. Неспроста… Стопроцентно неспроста тут лежит вот это. Потому что — ну нахуй! Человек тупо ляжет посреди чужого задания на грязный пол? Значит, с ним надо что-то сделать. Соображаю, что же именно, и вариантов, на самом деле, куча, начиная от спасения его персоны, то есть отрабатывания навыков первой помощи, заканчивая обыском псевдотрупа, чтобы найти что-то. Предположительно, мелкое. Только что? — Не желаешь проверить его карманы? — ласково спрашиваю. Внутри дерьмо-коктейль из несовместимых эмоций. Растерянность, нервозность и желание сбежать отсюда не пропадают, наоборот, сволочь, нарастают в геометрической прогрессии. Мне душно здесь, херово и не дышится совсем. Я чувствую себя в заточении, в коробке, грёбаным жуком, за которым с лупой наблюдает какой-то дебил-извращенец. И непреодолимо хочется выпустить этот жужжащий рой изнутри, выцедить до последней капли отравляющие эмоции или от души пнуть по лежащему, чтобы полегчало хоть немного. — Не-а. — Ладно, следи за ним, пока я его облапаю. — Ты, главное, не увлекайся, — хмыкает и тихо посмеивается. — Я тебе сейчас как увлекусь… — угрожающе тяну, но улыбка появляется слабым отголоском на губах. На большее я не способен. Провожу руками по груди «трупа». По карманам — кончиками пальцев, нажимая и прощупывая на наличие чего-либо под одеждой и в одежде. И нифига там нет. Двигаюсь к его животу, ощущая себя очень странно. Нелепо и по-идиотски, потому что не труп это, а тёплый, живой, блин, человек. Неуютно, жесть просто, и мысли сбиваются, уводят от цели всё дальше. — Свят, рука! — Дёргаюсь в сторону на автомате, тело срабатывает быстрее разума, успеваю увернуться от зажатого маленького шприца между пальцами совсем не неподвижного придурка. Вот так номер! И что там, интересно мне, внутри? Снотворное? Мочегонное? Рвотное? Или блядский физраствор? — Прекрасно. А чего бы и нет, собственно. Не провалишься в кучу говна, так тебя траванут неизвестным препаратом. Всю жизнь мечтал ширнуться на какой-нибудь помойке. Это ж, как пить дать, лучшее из достижений было бы. Психую: придушить смотрящего во все глаза на меня мужика хочется до безумия. И не трогают его спокойствие и голубая красивая радужка. Хоть и понимаю, что не по своей воле он тут — приказано. Но… Блять! — Теперь я понимаю, о чём говорил Валера, когда сказал, что кого-то из соседнего блока выносили из дома в отключке. — Похоже на то, — пытаясь отогнать раздражение, отвечаю, выбиваю чётким движением шприц из его руки, с минуту удерживаю контакт глаз, пока тот не опускает веки, и начинаю дальше трогать карманы. Нахожу ключ в штанах, над коленом, спрятанный за широкой декоративной молнией. Радуюсь, как ребенок, и слишком быстро, необдуманно и импульсивно встаю, чересчур поздно замечая красный лазерный луч, пересекший пространство. И характерный щелчок. Ничего не понимаю — примораживает ноги к полу, они сами подгибаются, и тишина, мертвенно-пугающая, забивается в уши. Громко барабанит сердце в глотке, а мурашки бегут, как заведённые, по всему телу. Передёргивает, адреналинит и ведёт от догадки. Прокашливаю ком в горле, оборачиваюсь к шокированному Родиону. — Стволы, Родь. Патроны точно ненастоящие. Нас вроде прибить за ошибки не обещали. Может, пневматика, я по звуку так и не скажу, в тире стрелять — стрелял, даже получалось, но познаний всё равно мало. Так что не сдохнем, но вряд ли будет приятно. И если думать логически, то обязана быть слепая зона, потому что в ином случае лестница не проходима, а на первый этаж попасть нужно. Хода иного нет. Так что я по левой части потихоньку пойду, а ты — по правой пробуй. Окей? Не слышим щелчков — идём правильно, так? Что там позавчера Алекс объяснял? — Что-то такое объяснял, я сонный был, как сука, сидел — зевал, нихуя не помню. — Ладно, прорвёмся. В полуприсяде двигаюсь к лестнице шаркающими шажками по деревянному полу, создавая больше шума, чем стоило бы в реальной опасности. Припадаю к стенке, прижимаюсь к той плечом, вдыхая запах затхлости, сырости и пыли. Нос чешется немилосердно. Зудит в ноздрях, щекочется до самого лба изнутри. Тру рукой в попытке облегчить себе участь и делаю пару шажков вперёд. Щелчка нет. Ещё шаг — тихо. Ещё два, и середина лестницы преодолена, пульс грохочет в висках, монотонно продалбливает мне голову изнутри резкой болью. Пытаюсь отдышаться и успокоиться. Только меня настигает громкое «блять» и выстрел. Вскрик резонирует от стен эхом. Замираю, поворачиваю голову в его сторону. А там: Родя с синей кляксой во всё бедро кривится. И с улицы слышно: — Долбоёб, который не смог пройти лестницу — оставайся на своём месте. Второй двигается дальше! — Удачи, — расстроено пробасив, Родион садится на лестницу и, опустив голову, смотрит на руки. — Да ладно тебе, десять кругов так десять кругов. Впервой, что ли? — Когда проёб не твой, ощущения другие. — Америку открыл, — закатываю глаза и двигаюсь вдоль стенки дальше. Слышу щелчок — дёргаюсь вправо. Выстрела нет, и я понимаю, что тут у нас датчик движения, скорее всего, а значит, настроена метровка, а значит… Надо ломиться вперёд и побыстрее. Оказавшись уже у двери, поздно вспомнив, что и здесь могут быть краска или отходы в ведре над головой, заваливаюсь в комнату и замираю. Всё же спокойнее вдали от пушек, пусть те и стреляют краской. Приятного очень мало, точнее, вообще нет, когда ты понимаешь, что в реальной жизни, встреть я врага — там был бы цинк или ещё какой металл, а я — кровоточащая туша. Скорее всего, дохлая. Блять. Картинка так ярко встаёт перед глазами, что лёгкая дрожь пробегает по позвоночнику. Я не хочу умирать никаким из способов. Но особенно страшно вдруг увидеть кого-то с нацеленной на меня пушкой. И как ни пытаюсь отогнать образ, моё подсознание решает за меня и рисует убийцу, того, кто держит мою жизнь на волоске, страшно глядя в сраный прицел, чудовищно похожим на Макса. На сраного Фюрера, гончую из преисподней с глазами-провалами и хищной ухмылкой. Сука… Вовремя до ахуения. Мне надо пройти задание, а у меня подобие панической атаки. Мотыляет и эмоционально, и физически. Даю себе пару минут отдышаться, прикрыв глаза, стою. И думаю: почему со мной всё это происходит? Почему именно со мной? Почему именно я? Почему нежелание ебать каждую обладательницу сисек и вагины стало таким наказуемым и едва ли не смертным грехом? Почему нужно именно мне сношаться с женским полом? Ну какого хера? Где же оно, сраное право выбора? Та самая свобода, которую пропагандируют в центре? Если из тебя лепят по чужому подобию, под большинство. Не хочу я, не хочу всего этого. Ну максимум стать физически выносливее. Набраться полезных навыков, и нахер, просто нахер всё остальное. Какие наёмники? Какие задания? Я хочу заниматься резьбой по дереву. В своё удовольствие ходить в тир и на тренировки по капоэйре. Тренажёрка, правильное питание, отдых для души в виде книг и приятной музыки. А не вот это вот дерьмо! И если бы хоть что-то прикольное было в заданиях, в этом долбаном доме с гнетущей атмосферой. Так нет же. Снова — обшарпанные стены. Снова — пыль и зуд в носоглотке. Снова — тусклый свет и неизвестность. А над полом, грязным и захламлённым, натянуты десятки, сотни, тысячи, блять, еле заметных нитей. Искусственная паутина. Очередное испытание. Что там обещали? Ловкость, скорость, логика и прочее? Нервотрёпка и дичь — вот что это всё. Полная, сука, дичь. Тут к гадалке не ходи — сразу понятно, что если зацепить — что-то да произойдёт. И вряд ли оно мне понравится. Я прям ну очень сомневаюсь. Рванёт, небось, или упадёт, или провалюсь в кучу говна или — ещё лучше — в вонючую воду и утону к херам, потому что плавать в чистом прозрачном бассейне в попытке справиться с фобией — это одно. А в стрессовых ситуациях — другое: я паникую, как малолетняя дура, вообще не способный что-либо сделать. Пойду как топор на дно, и до свидания. Крадусь ближе, переступаю, еле всовываю боком ступню между двумя бесконечно длинными нитями, в раскорячку, в странной позе, почти заваливаясь и чувствуя, как дрожат поджилки в предчувствии, пытаюсь аккуратно двигаться. Страшно. Жутко, и никакой поддержки рядом. Одиночество давит безумно сильно, и метафоры в голове одна другой краше. Не хватает разве что саундтрека из какой-нибудь антиутопичной картины, и разрыдаться, обильно размазывая сопли по кулакам и роже, в попытках выбраться из пиздеца. Иду шаг за шагом к цели, всё ближе — к запертой двери, сжимая чёртов ключ в руке, как символ моей свободы. Я ведь смогу? Почему нет? Почему мне нужно сдаться и начать гнобить себя, когда я прошёл половину задания? Что мне, мозга не хватит проанализировать помещение? Что я, в глазницы долблюсь и элементарного не замечу? Или глухой и отбитый напрочь? Нет. Откуда тогда столько неуверенности в своих силах и теле? Шаг… Время не щадит. Секунды бьют по нервным окончаниям, колются, суки, острыми иглами загоняют под кожу зудящее чувство бесконечных мучений. Измываются над остатками здравого рассудка, пробуждая панику и лёгкое безумие. Шаг. Дыхание застревает клубками в груди, аномально быстро частящий пульс подсказывает, что если не успокоюсь, то свалюсь нахуй в обморок, ибо голова уже начинает кружиться. И если рухну как мешок с отходами — тогда точно проебу всё, что только можно. Ещё и унижение, родименькое, прискачет, после того как я, позорно лишившись чувств, растянусь на грязном полу. Как баба, блять. Шаг. Нос чешется, не выдерживаю и чихаю, слушая, как эхо прокатывается по дому, а с лестницы Родя орёт: «Будь здоров!» Не в пример меня — с подъёбом и весёлой интонацией. Смешно же, как же. Не он же тут как обдолбанная муха пытается выбраться из массивной паутины, стараясь не побеспокоить долбаного паука, чтобы не стать его перекусом. Шаг. Доля секунды отделяет меня от того, чтобы задеть полупрозрачную, не замеченную мной ранее нить. Доля секунды, и сердце ухает в пятки. Дрожу как осиновый лист, закусываю губу до боли, чувствуя привкус крови, металлический и противно-солёный, моргаю быстро и часто. Успокоиться бы, водки бы, сука, стакан малиновский, выпил бы залпом и не скривился. Клянусь! И в таком черепашьем ритме, ни живой ни мертвый, дохожу всё же до двери. Вставляю взятый чуть ранее ключ у типа трупа и распахиваю сраную дверь с ноги. Ну а хули? Есть ведро? Падай на пол. Нет ведра? Ну и насрать, да. И вот тупо везёт, сверху не падает никакой ёмкости с жидкостями. И всё, что вижу — гладкий, глянцево-блестящий пол. И, скорее всего, липкий. Стены вроде покрыты просто грязно-жёлтой краской или тому виной освещение — непонятно. Обойти это великолепие, естественно, никак. Вообще никак. И пахнет же, блять, сгущёнкой почему-то. Сто лет её не ел, но запах сладкий, чуть молочный и очень знакомый. Присматриваюсь к этой жиже, белёсой, грязноватой и неравномерной всё же. Есть три-четыре более плотных места, и я решаю обойти их, ибо хер его знает, что там заныкано. Не хватало ещё попасть в обманку или не обманку и провалиться в яму с говном в подвале. Ноги так и норовят разъехаться в стороны первые несколько шагов. Понимаю, что лучше ступать мягко и нешироко. Держать равновесие и отбросить сомнения. Иначе шмякнусь задницей, и будет ещё хуже, чем в комнате с нитками. Позор красочнее и унизительнее. Сладкая задница запомнится куда лучше тупого обморока посреди пыльной комнаты. Антураж слишком уж, простите, пидорский. Вот просто истинно пидорский, я как будто в подтаявшей сахарной стране из какой-нибудь грёбаной сказочки для дошкольников. И вот иду, весь такой нарядный, дёргающийся, как нервнобольной, расставив руки в стороны, слушающий каждый микрошум. Зачем-то в сторону открытого окна. Подойдя к распахнутой раме, слышу характерный щелчок, поигравший на моей нервной системе как на струнном инструменте чуть раньше и, не отдавая себе отчёта, в панике схватившись за торчащий из покосившейся рамы клинок, выпрыгиваю в окно. А в мыслях звонкое: «Ну нахуй!» На рефлексах прыгаю, избегая выстрела и понимая, что в самом-то деле: возжелай кто-то меня убить — уже был бы трупом. Но адреналин заполняет до макушки. Мне всё равно, как я приземлюсь. Пофигу, переломаюсь ли. Инстинкты, завопившие во всю глотку, уводят от псевдоопасности. Вдыхаю полной грудью, жадно глотаю уличную прохладу, абсолютную свежесть, и так хочется искупаться в воздухе, напитаться до самой макушки. Раздуться, как воздушный шар. Мне кажется, что никогда мне не было настолько вкусно. — Э-э, — слышу Алекса и не слышу. Поколачивает, сжимаю в руке странную находку и оборачиваюсь, встречаясь с удивлённым взглядом золотисто-зелёных глаз. — Ты мне на голову спрыгнуть решил? Пиздец салаги пошли, вылетают из окон как пробки от шампанского. — Сука, наконец-то кто-то это повторил, — ржёт сбоку и вяленько хлопает в ладони Ганс. — Я думал, только Макс у нас такой хитровыебанный. — Ты вот скажи, что это сейчас было? — игнорируя слова Ганса, спрашивает Алекс. — Что? — непонимающе смотрю, хмурюсь и жду хоть какой-то подсказки. — А ты не говорил, что так нельзя. — Слова сами слетают с губ, и я резко подбираюсь, понимая, что, возможно, сейчас мне будет пиздец. Полный причём, ибо, хоть и не был озвучен запрет, это мухлёж. Но паника так захватила, что о проёбе в этом случае я что-то, мягко говоря, не подумал совсем. — Действительно, — фыркает Алекс. — Нож мой верни. — Забирает клинок и пихает плечом улыбающегося, как чеширский кот, Ганса. А тот довольный стоит, сверкает ровными зубами, и вот как ни крути, а чувствуется его молчаливое одобрение. А мне… приятно? И непонятно. — И что с ним делать теперь? Дом не прошёл, но с ножом вышел. — А вот Макс пусть и решает, когда приедет. Это же его финт ушами повторен. Такого в регламенте нет. — Повернувшись к Алексу, отвечает и, подмигнув мне, уходит. А я как застыл, так и стою. — Поздравляю, сто второй блок, вы бежите десять кругов и делаете пятьдесят отжиманий за то, что Родион заработал себе синее бедро. Неповоротливый ты кусок говна. Ну, на таком месте всрать попытку, я в шоке. Ладно бы в люк провалился или ведро на голову вывернул. Позорище. Вперёд, девочки. От блядского бедра. — Ну что, Родь, пидорасить тебе наши кружки как минимум два месяца, — ржёт Валера беззлобно, и мы дружно идём к стадиону. Потому что насрать на физические нагрузки, главное — на относительной, но свободе. — Идите в жопу. *** — Деда Мороза вызывали? Пять, блять, утра. Среда, долбанный дубарь и почти бессонная из-за кошмара ночь. Визит Алекса в любое другое время был бы прекрасен, невероятен и очень желанен, но не тогда, когда у меня на голове пиздец, одет я в пиздец и настроение — пиздец. Морщусь, переступая с ноги на ногу, благо тапочки, подаренные Катярой, спасают стопы от обморожения. Конец октября такой холодный, будто на улице середина зимы. Лёгкие заморозки вообще жизнь не облегчают, а отопление здесь как мёртвому припарка. Бесполезное дерьмо, проще говоря. Покачиваюсь, как берёза на ветру, руки в карманах растирают пальцы, вздрагиваю от потоков воздуха и смотрю исподлобья. Не понимая, чего бы хотелось больше: затащить его в постель и согреться небезызвестным образом или выпинать к ёбаной матери и прыгнуть на полчасика в кровать, чтобы после принять душ и идти страдать на построении-тренировке, и так далее. — А дед Мороз умеет волшебно убивать головную боль и накастовывать кружку горячего какао с печеньем? — приподнимаю бровь, увожу мысли в сторону еды, а не секса. Ибо чревато стояком в спортивных свободных штанах. Без белья под ними, а значит, член будет, как грёбаный флаг, торчать, и не скроешь его никак. Позор красочный, запоминающийся явно надолго, и отношения, только-только устанавливающиеся в подобие какого-никакого приятельства, улетучатся, так толком и не начавшись. — Дед Мороз может пиздюлей тебе прописать профилактических, возможно тогда полегчает? — смеётся, в этой своей модной дутой куртке, с банданой-повязкой и в больших очках. Красивый такой, сволочь. Красивый, что зависть берёт, и гормональный взрыв во всём теле. — Ладно, я тогда теряюсь в догадках, почему в конце октября у меня внеплановый визит деда Мороза. — Одевайся, я подожду. Надо из машины выгрузить то, что я притаранил из центра. — улыбается ехидно, а я туплю с минуту, а после — понимание отражается на всё ебало полным ахуем. Он привёз! Привёз мне то, что я просил, и даже денег вперёд не взял! Мать моя женщина, это полный восторг. — Секундочку, сэр, — улыбаюсь и прусь одеваться. Вообще не новость, что я в рекордные сроки натягиваю одежду, будто опасаюсь, что он растворится как призрак, игра моего разума, или всё происходящее просто снится. Мозг издевается, подкидывая желанные картинки. Выскакиваю из комнаты, а он всё ещё здесь. Всё ещё красивый до ахуения. Всё ещё смотрит дружелюбно, и приходится закусывать губу, чтобы не податься вперёд и не впиться в призывно алеющий зализанный рот. Потому что привык получать секс почти ежедневно в течение года, а тут резко прикрыта лавочка, и яйца тяжелеют с каждым днём, а дрочка в захолустном душе не то чтобы спасает. Наряду с кошмарами уже несколько дней мне снится какое-то дикое порно. Без лиц, один лишь ассоциативный ряд. Без участия, к сожалению, Олсона. Зато там мелькают какие-то руки в перстнях с черепами, замогильный голос шипит: «Сдохни, сука!» И мой стон то ли от боли, то ли от удовольствия. Просыпаюсь обычно в поту, испуганно-возбуждённый, и умоляю свое сознание, чтобы оно мне подсовывало лучше Дока, но точно не сраного цербера. И, возможно, это просто игры разума, и наслаивается всё пережитое на желаемое, вот и лезет всякое в голову. Блять. А в машине у нас очень странный набор: ёршик, большой пакет с чем-то съедобным, вроде — я не рискую рассматривать содержимое на улице — и огромный ящик со стройматериалами, если судить по логотипу. А ещё: коробка с новеньким электрическим чайником и тостер! Тостер! Я от радости чуть ли не конвульсирую в оргазме. Потому что это реально Новый год какой-то. — Я даже, чёт... хер его знает, что и сказать. — Карточку дай, сказочник, и тащи пакеты в блок, пока не утащил кто из-под носа. Они могут. В пакетах оказывается куда больше, чем я осмелился тогда попросить. Комплект постельного белья, толстое пуховое одеяло, тёплый плед. Вешалки для одежды в количестве десяти штук. Набор кухонных принадлежностей, чистящих средств и губки, перчатки да щётки. Нормальная, годная швабра, складная и удобная. Клейкая лента, монтажная пена, шпингалеты. Чемоданчик с отвёртками и прочими плюшками. Коробка, в которой оказывается на выбор пять пачек чая. Огромная банка какао, пятилитровые бутыли сока и молока. Пару килограмм яблок и апельсинов. Килограммовые пакеты печенья, зефира, мармелада и вафель. Три длинные палки колбасы, хлеб для тостов, головка сыра, пол-литра майонеза, ящик овощей, сотейник и специи. — Я тебя люблю, Олсон! Я просто готов упасть к тебе в ноги и валяться там до скончания веков. — Ересь редкостная, но куда лучше, чем: «Я готов сосать тебе каждый день по три раза». — Развивайся и хуйнёй не страдай, и всё у тебя будет. Нам талантливых рук не хватает, как и сообразительных голов. — Можно подумать, я такой?.. — с сомнением отвечаю на его почти комплимент. — А ты не думай, — туманно прилетает. — Так, я погнал, сегодня кросс и нормативы, так что если увижу, что твои косы развеваются по ветру — лично отчекрыжу. Волосы свои я люблю и очень ими дорожу, однако стягивать их резинкой ненавижу, и потому на построение всё же прихожу как обычно. Алекс лишь закатывает глаза, но нифига не делает. А я, как идиот, улыбаюсь. Потому что нравится он. Очень нравится, симпатия растёт с каждым днём всё сильнее, особенно после такого шикарного подгона. Пусть и за мои финансы, но, благодаря ему, я не покроюсь инеем и не отморожу яйца, когда температура упадёт ещё ниже, и ночи станут по-настоящему морозные. Вместо завтрака варю на весь блок какао. Закидываемся тостами с колбасой и сыром и, сытые в кои-то веки, шагаем на тренировку. После — снова бутерброды и лёгкий салат перед гребанным кроссом со сраными нормативами, которые выматывают максимально, зато день пролетает мимо как на сверхсветовой. И если среда начинается безумно приятно, то заканчивается… Опрометчиво передвигаться по базе после отбоя. Опрометчиво и наказуемо — сам Максим Валерьевич настоятельно не рекомендовал высовывать ебальник на улицу после обозначенного времени. Но кто бы его слушал, собственно… Решив заскочить к счастливому семейству, поблагодарить ещё раз и одолжить пару яиц на утро, засунув руки в карманы, шурую к чёрному входу в наше здание, чтобы сразу же оказаться в блоке. Таки дверь к двери этот вход/выход. Залипнув, как обычно, где-то слишком глубоко в своих мыслях, откровенно завидуя Кате, что она любуется самим совершенством ежедневно, вспоминая до микросекунд и раскладывая на микрокартинки, чтобы после запустить безумное слайд-шоу в своей сошедшей с ума окончательно от недотраха и отсутствия какого-либо физического контакта голове. Тело не отстаёт, напоминая красочными стояками невпопад. И смущает собственная реакция, полуадекватная, ненормальная, неуместная. Я будто в оперу пришёл, разряженный как на бразильский карнавал, застыл посреди огромного зала, и какой-то мудак намеренно взял и прожектором высветил меня, придурка: в трусах со стразами и торчащими за спиной перьями. И волна негативных высказываний, освистывание и просто охи-вздохи ужаса оглушительно спускают с небес на землю. Стыдно. Перед собой стыдно… Потому что веду себя как слабоумный, заглядывая в рот и улыбаясь идиотом. Словно впервые красивый мужик на моем пути встречается. Или это мне кажется, что всё настолько очевидно, а на самом деле не так уж и хуёво я себя веду? А что, если сам Алекс уже заметил? Или кто-то ещё?.. Блять. Впору начать биться в панике и искать свободный тёмный угол на базе, чтобы спрятаться и не отсвечивать, ибо… — Сильно не спеши, уёбище, — шипяще на выдохе мне в ухо, и что-то ледяное и острое прижимает к открытому горлу. Вжимается в кожу, и я запрокидываю голову, почти полюбовно упираясь затылком в чужое плечо. Приехали… Напротив стоит несколько незнакомых личностей, точнее, видел их мельком на тренировках и в столовой, но не обращал как-то внимания. Всё-таки стараюсь держаться обособленно и не лезть к другим, набиваясь если не в лучшие друзья, то хотя бы в собеседники и товарищи. И вот в итоге… Панцирное поведение не работает. Как ни пытайся, значит, залезать глубже в свою раковину и не выделяться, кому надо — заметят и не побрезгуют грязными способами показать свое недружелюбие. Агрессивные тени с натянутыми капюшонами, в кожаных куртках и тёмных джинсах, как на подбор неразличимые, лишь двое выделяются. Покалеченными руками… А значит, сейчас приедет-прикатит закономерная месть. Максу-то вряд ли осмелятся зубы показать, трусливые куски дерьма. Один общий, коллективный разум, захламлённый какой-то ебаниной, считающий, что после всего произошедшего таки именно они в роли жертв выступают. А начали-то с меня, просто взяв и практически лишив жизни ни с хуя. Какой-то точечный естественный отбор этой выгребной ямы, где жуки должны, дабы выжить, отгрызать головы своим собратьям. Потому что истина проста — съешь или умри. Не хочешь сожрать? Страшно, больно, невозможно кажется? Тогда сдохни, слабая мразь. Просто, сука, сдохни. И я вижу это в их глазах, несмотря на то, что полудохлое освещение, ночь и почти кромешная тьма. Этот дьявольский огонь, жажда чужих мучений похлеще прожекторов озаряет их расширившиеся зрачки, давно обглодавшие цветные радужки. Скалятся уродливо, пытаясь, видимо, запугать скотским выражением лица. Не пугает. Вызывает брезгливость, отвращение и тошнотворный привкус желчи во рту. То ли от нервов, то ли от ощущения прикосновений чужих. Грязных, гадких, неуместных. — Вы посмотрите, у него в карманах яйца. Яйца, мужики! Своих, видимо, блять, не хватает, пошёл и одолжил у самки Олсона. У неё-то они, небось, побольше будут. Животные. Стадо сраное, где один показал пальцем, сказав «фас», и те бросаются, даже не включая, хотя бы на короткий промежуток времени, свои и без того полурабочие конченые мозги. И хочется огрызнуться, сказать, что у них, видимо, одна пара на восьмерых, да и та используется ими поочерёдно, ведь один на один даже ко мне, слабому новичку, не суются. А вот все вместе — герои, блять. Все вместе — очень молодцы. Стоят, как стадо шакалов, разве что не рычат и не клацают зубами, по которым обильно стекает и пузырится слюна. Бешеные и не умеющие контролировать свои хищные порывы. — Как же хочется медленно резать тебя, суку, по куску и скармливать твоё мясо тебе же. Отрезать обе руки, перед этим выломав сраные пальцы под разными углами. Из-за тебя, мелкой мрази, мне и корешу искалечили конечности. Из-за тебя, пидораса длинноволосого. И мне вот интересно: ты ему просто своё пользованное очко подставлял, и потому он за тебя лютовал и наказывал, или бабла приплатил? А, Басов? Дохуя у тебя денег, да? Так что же ты тут, сука, делаешь? Папка решил, что такой наследник нахуй не впёрся, и отправил на растерзание псам, потому что сам, как новорожденную шавку, утопить не смог? — А тебя ебёт? — Вообще в теории мне нужно молчать. Вообще правильно было бы использовать панцирный метод. Черепахи ж хуйни не посоветуют — говорят, они выдерживают огромный вес, и, собственно, достать их нереально, как и раздавить. Но вжимай шею в плечи, не вжимай, нож — а это стопроцентно он приставлен — не исчезнет. Более того, с каждой минутой, намеренно или нет, тот вжимается всё сильнее, и мне кажется, что ещё немного и начнёт сочиться кровь. — Меня? Очень сильно. В частности потому, что из-за тебя, уёбка, могу остаться без работы. А бабки мне очень нужны. Убивать тебя не с руки, а вот изуродую я — с удовольствием. Может, еблишко тебе подкорректировать, а? Тогда Фюрер не взглянет на порезанную куклу, и всё будет как прежде. — А Максим Валерьевич в курсе, что ты его пидором считаешь? — Смело. Глупо. Практически грудью на амбразуру. Вниз со склона — на острые камни. В жерло пробудившегося вулкана, пока долетаешь уже полусварившимся угощением. — Будет минутка — я его просвещу. «Не-а, — думается мне, — не просвещу». Потому что боюсь его до усрачки, и пугает он одним лишь взглядом и крепкой хваткой на горле с железно стиснувшимися пальцами похлеще металла у шеи. Очень сильно пугает. Очень. Только вот, когда тварь надвигается поближе, радостно ухмыляясь, ведь я обездвижен и выведен из строя практически — одно движение, и быть полосной ране. Глубокой или нет, не суть. Но ране быть. — Черкани-ка Басову по личику пару раз, красиво черкани, симметрично. И улыбочку, как Джокеру, сделай, пусть оставшуюся жизнь улыбается, как сумасшедший, и отпугивает и друзей, и врагов, и собственного папочку. Останешься жить на помойке, где тебе и место, пока не сгниёшь или не попадёшь имбецилам в руки. — Мне кажется, я уже, — выдыхаю. Есть что терять? Уже нет. Бороться против такого количества обозлённых вооружённых уродов — полный сюр. — Что? — Я уже попался имбецилам, — спокойно повторяю, а когда он порывисто подходит ближе, вырываюсь из держащих рук, чувствуя, как с левой стороны, почти от уха, по всей шее полосует обжигающе-острой болью. Нож… Вспоминаю, когда кровь уже начинает пропитывать ворот пуловера. Не лицо… Это слабо, но радует. А боль яростно вгрызается, как оголодавшая псина в свежий кусок мяса. На автомате подношу руку к шее, ощупываю порез, понимаю, что по крайней мере кончики пальцев дают верную оценку не совсем царапине, но и недостаточно глубокой ране. Крови и страха много — урон средненький. — Блять, мы же запугать хотели, хули теперь делать? — Паника, кажется, настигает не того, кого следует в данной ситуации. Это мне надо бы сейчас разораться, упасть в обморок и обмазаться кровью до кучи. А в итоге тот, кто резанул меня, обосрался куда сильнее жертвы. Цирк. Сраный, ебучий, мать его, цирк. — Добей падлу, иначе нас выебут потом, — нервно отзывается тот, что хорохорился с обмотанными руками. Добей? Меня? Он же про меня, верно? То есть в их понимании просто ранить — хуже, чем организовать труп? Который они где-то на задворках закопают и, так как поймали у чёрного входа, есть ли тут камеры — огромный вопрос на чёртову засыпку. А жить хочется. Я вижу нож у самого носа, блеснувшее лезвие, длинное и острое. И тело само, на рефлексах, адреналином, вспыхнувшим фейерверком в крови, взорвавшимся, как тысячи снарядов, и окатившим каким-то странным подъёмом внутри и внезапной силой, ведёт меня к осознанной и чёткой мысли: «Выжить. Выжить любой ценой, а если не судьба, то забрать хотя бы одного урода следом за собой». Нужно оружие. Оно есть у того, кто напротив, у того, кто сейчас пытается попасть мне то ли в шею повторно, пробив артерию, как свинье, то ли в глаз — и до самого мозга со смачным хлюпающим полузвуком-полухрустом. Хватаюсь рукой — той самой, что вся измазана в железно-солёно-алый. Ощущаю режущую, резкую и чудовищно сильную боль. И надо бы попробовать избежать губительного касания, только вот… Только вот именно сейчас слова Макса отдаются эхом в голове. О том, что не надо бояться причинить себе боль. Войти, если потребуется, в иллюзию. Позволить ей вести, позволить помочь, позволить стать частью себя. Она — подруга. Боль, лучшая, верная, не предающая никогда подруга, подскажет, когда почти конец. Укажет, где та самая грань. Отвадит, если суждено, суку-старуху с косой, чтобы не дышала смрадно и не подгоняла к единственно возможному и закономерному рано или поздно свиданию. Мне бы хотелось, чтобы как в фильме: лезвие осталось в моей покалеченной руке. Я сумел его отобрать, потом перевернул, пырнул в ответ и, весь из себя герой, в крови, но с улыбкой и победным кличем. В жизни, увы, всё иначе. Да, крови много. Да, лезвие остаётся в руке, но нет — перевернуть и пырнуть не выходит. Слишком скользко, больно, и численный, мать его, перевес. Весь мой узкий, сосредоточенный на ощущениях, мир окрашивается болью, она мягкими мазками, почти ласкающе обрушивается акварелью на рёбра. Куда-то возле печени сливово-фиолетовым, после — пару раз по почкам сине-зелёным, в грудь — до хриплого выдоха пощипывающей ссадиной, грязно-алой — до судорожного вдоха. Ноги подгибаются, кто-то бьёт под колено, и устоять тут нереально. Руки заламывают, хруст плечевых суставов — это вам не новогодняя хлопушка, хотя кажется, что звук в разы громче. Длинными лентами, буро-красными на кончиках, волосы смачно накручены на чью-то почему-то пахнущую землёй руку, и в висок летит совсем не пуля, даже не кусок метала, а поцелуй с кулаком какого-то ублюдка. Не воздушный, удивительно материальный. И мир взрывается сотнями искр, в глазах мерцает слабыми пятнами свет. Не вырубает, но череп, кажется, трещит, мозг словно вздрагивает от контакта с чужой псевдолаской. И органы все внутри как миксером чужими усилиями перемешиваются. Состояние мутное, я будто варюсь на медленном огне, в грязном, местами ржавом и оцарапанном котелке над костром в чистом поле. Вокруг — ветер, вокруг — тьма, вокруг — ни души. Со слабым бульканьем, на ебучих коленях истекая кровью, и с потерянным смыслом сопротивляться. Я теряюсь в этом ощущении, отдаюсь пушистой безнадёге, ласковой безысходности, призывая от души, как никогда искренне, свой собственный организм сдаться. Просто выпасть в сраный астрал, и будь что будет. Ибо не переиграть, видимо, суку-судьбу. Прикрываю глаза, хрипло втягиваю воздух вместе с кровавыми соплями и слышу где-то на периферии крик Роди и возмущённый бубнеж Валеры. Меня вроде бы отпускают, но завалиться ебалом вперёд не успеваю. Крепкие руки, ставший знакомым запах и чёткое: — Замерли, долбоёбы. Я сказал: замерли, сука! Алекс. Мой рыцарь в новомодных доспехах. Раз за разом вытаскивающий с того света. То ли друг той самой старухи, успевающий предложить ей нечто взамен моей никчемной туши, то ли просто хитрец. Удалец… И я несу сущую хуйню в своей голове, просто потому что сознание мутнеет, но спасибо сильным чужим рукам — встаю и даже держу равновесие худо-бедно. — Живой? — Ганс перед глазами так неожиданно вырастает, что надо бы ржать и кивать, или говорить, или хуй его знает. Но вздрагиваю. Передёргивает всего, мурашки табуном пробегают от затылка к копчику, и простреливает болью то тут, то там. — Не то чтобы очень, — получается вяло, скомканно и чуть булькающе. Сплевываю откуда-то набежавшую в глотку, просочившуюся и заполнившую весь рот слюну. Алую, и то ли губа треснула, то ли я её изгрыз во время обнимашек с кретинами, но она пульсирует и тикающе требует внимания. — Валера, отведи его срочно к Доку. Я хуй его знает, что там с шеей. Кровищи — пиздец. — Я нормально, — хрипло откашливаюсь, согнувшись пополам. Бока словно две отбивные, отдубашенные большими молотками, натёртые сверху чёрным и красным жгучим перцем, долбанным чили, и нашпигованные чесночной начинкой, ещё и припорошены халапеньо. Жжёт всё, зудит, болит, колет. Мне мокро, и холодно, и лихорадит одновременно, окуная в кипяток, обдает паром и жаром. Но уйти? Хуй там. — Выстроились, сука, в линию. Вы вообще ахуели, шакалы? Вам мало было того, что Макс устроил у озера? Недостаточно сильно поимели каждого? Так я добавлю, какой базар вообще, раз вы так убедительно просите. — Я видел Алекса достаточно полярным. По сути, и агрессивным слегка, и серьёзным, и насмешливым. Я видел его сонным, уставшим и расслабленным. Но настолько пугающим? Ни разу. Сверкает глазами, скалится белоснежными зубами, и движения — плавные до ахуения и чёткие, быстрые и смертоносные, как у огромной, сука, кошки, которая нападёт так стремительно, что не успеешь моргнуть, как будешь еле дышащим куском мяса, зажатым между острыми клыками. Подходит сразу к одному и, схватив за волосы, со всей дури въёбывает тому коленом в лицо. Я не эксперт, вообще абсолютный новичок по всем фронтам, но хруст такой громкий и красочный, что там стопроцентно перелом. И я не уверен, что только носа. — Нахуй. Пошёл. Отсюда. Кусок. Ебучего. Дерьма. — Выплёвывает каждое слово, чередуя с ударами, после того как тот падает на колени, зажимая руками пострадавшее лицо, с размаха всаживает раз за разом, монотонно и в своем особом, завораживающем ритме — шипованный берц в бок снова, снова и снова. Он метелит его с такой ненавистью, с таким наслаждением, что стоящие рядом соратники вздрагивают и боятся даже дышать. А мне бы злорадствовать и хихикать, как больной ублюдок, но неожиданно сильно хочется быть на его месте, пиздить сук, дубасить ногами — их покалывает в предвкушении, подзабытая жажда растяжки и красочного замаха просыпается. И плевать на кровь, текущую бесконечным потоком и с шеи, и с руки. Сдёргиваю висящий на плечах тонкий шарф. Наматываю на порезанную ладонь, зажимаю и поднимаю глаза на стоящего рядом Родиона — тот мечется, нервничает и ждёт, видимо, когда я наконец додумаюсь своим тормозящим мозгом дать им возможность себе помочь. Утираю рукавом стёганного пальто сочащуюся из носа кровь вместе с неконтролируемо текущими слезами. Всё-таки какая-то сука задела нос, но не сломали, и вряд ли внешне с ним что-то не так, а слёзы, падла, текут. И сопли, что уж там. Куда ж без них. — Может, к Доку, Свят? Ты хуёво выглядишь. — Нет, — отрицательно покачиваю головой. — Я хочу увидеть, как каждого из них втопчут в землю. А в идеале — поучаствую. — Да куда тебе? Ты шею свою видел? Ты себя вообще видел? — паника в голосе Валеры должна отрезвить или испугать, или заставить одуматься — в душе не ебу. Но то ли адреналин в крови разыгрался вовсю и анестезирует боль в теле, то ли кровожадность проснулась. Но чувство, будто во мне столько силы и мощи, что разорву голыми руками пидоров, которые решили, что могут устроить безнаказанно самосуд, дребезжит, как огонь свечи, разгораясь с каждой секундой мощнее, мощнее и мощнее. Не свеча, а ёбаный факел не присущей мне жестокости. Ганс тоже не мелочится. Отрывается от души, шипит и сверкает хищным взглядом чёрных, словно в масле переливающихся глаз-бусин. Пока Алекс, отпинав одного и оставив лежать на земле, подошёл ко второму и без заминок и ненужных расшаркиваний вогнал по самую рукоять клинки в обе руки, буквально распяв на холодной земле, и методично месит кулаками окрашенное кровью лицо. Ганс нихуя не мелочится, он заламывает руки за спину и с силой дёргает — те выскакивают из суставов, и истошный крик разрезает черноту ночи, как острый нож подтопленное масло. Резко и с размаха. Мурашки бегут вдоль позвоночника отнюдь не от ужаса, а от удовольствия. И я смотрю на урода, который выёбывался мне в лицо и говорил, что моя жизнь — ничто, и надо бы избавиться от меня, и прочее дерьмо. И не могу держать себя в руках. Просто больше не могу. Я не хочу быть жертвой. Не хочу наблюдать, чтобы за меня мстили и мне не давали возможности сделать что-либо самому. Прятаться и занимать позицию ни на что не способной жертвы. Крови хочу, чужой боли, страха и, чёрт возьми, мести. Я вам не сраный мальчик для битья, не боксёрская груша или не имеющий мнения и взглядов на жизнь кусок бесполезного мяса. Я в первую очередь личность, пусть не до конца устоявшаяся и нечётко видящая свой путь и туманное пока ещё будущее. Но, блять, личность. Подхожу, смотрю пару секунд на застывшую фигуру Ганса и с его одобрительного кивка бью со всей дури ногой по ахуевшему лицу моего обидчика. Жар расползается от ноги по всему телу. Мне хорошо, странно и больно. Но удовлетворения в разы больше. Всего один-единственный удар, а кайф неимоверный, и я бы продолжил с превеликим удовольствием. Да Валера, вцепившись в меня, начинает оттаскивать. — Свят, кровь, много крови, им и так пиздец, пойдём к Доку. Пожалуйста. — Я никогда не хотел никому причинить боль, ударить или убить. Ни разу, Валер. — Но не сейчас? — Но не сейчас, — хрипло отзываюсь и сплёвываю кровавую слюну. — Но не сейчас. И мне кажется, я бы смог, но что-то голова кругом идёт. — Начинает шатать, как по щелчку пальцев, коротят нервные окончания, прерывается так необходимая цепочка электронных импульсов. Язык стремительно немеет, и перед глазами плывёт, каруселью заходится сознание, а в ушах — долбаный, оглушительно-монотонный писк, словно в один прекрасный момент схлынула волна. И тело сдается. — Иди-ка сюда, — с обеих сторон подхватывают Родя с Валерой, я позволяю себе опереться и на мгновение прикрыть глаза. Полезно, оказывается, иметь друзей. Очень полезно. Особенно в таком сучьем месте. А еще приятна чужая забота. Участливость и какая-никакая, но защита. И я гоню мысли о том, что, приди они чуток позже, могло бы случиться роковое и неисправимое. Гоню, потому что вроде бы пронесло. Гоню, потому что, видимо, единственный, кому будет позволено убить меня — сейчас далеко. Гоню, потому что внезапно понимаю, что последняя моя мысль была бы не о том, что я не увижу Алекса, на которого крепко стоит не первый день. Гоню, потому что мелькнуло на краю сознания, что будет очень жаль, если я не успею увидеть его. *** Жить буду — прекрасный вердикт, обнадёживающий и успокаивающий. Шутка. То, что со мной всё будет в порядке, было понятно изначально, по крайне мере мне, а не той заламывающей себе пальцы парочке, дежурящей у дверей, словно сюда с минуты на минуту вломится штурм из оппозиционеров и нас расстреляют у обосцанной стены к ёбаной матери. И понагнетать оба оказываются горазды. — Басов, ты магнит для дерьма. Я здесь не первый год, но, по-моему, только твоя задница так феерично… — Находит проблемы, — заканчиваю за Алекса, нагло перебив, и морщусь, когда Док проходится ваткой по лопнувшей в который раз губе. На шее — длинный послеоперационный пластырь с каким-то хитрым составом. Швы накладывать не пришлось: шрам даже, как обещают, не очень заметный останется. А вот рука ожидает штопанья, и это не радует вообще. — Долбоёбов в карцер бросили, теперь никто тебя покромсать не должен. Что с ними делать, пусть Макс решает. Я бы по миру пустил, тупо выпнув за ворота в одних трусах. А там уж как бог велит. Найдут, куда приткнуться? Отлично. Не найдут? Шикарно. — Размяк ты, Олсон, я бы их сразу уработал в мясо, а потом утопил по одному, как котят, в ссанине. — фыркает Ганс, развалившийся в кресле. — А мне потом вылавливать их и печку кочегарить? Заебали со своим расходным материалом, каждые пару месяцев стабильно труп. — Закопаем, Док, и никаких проблем. — Алекс выпрямляется, перестав подпирать собой письменный стол. — Ладно, я к Катяре, — осматривает себя и морщится. — Блять, руки надо отмыть и ботинки. — Боишься получить по попке, детка? — Мою попку хотя бы есть кому шлёпать, Ганс. — Пуська. — Дебил, — закатывает глаза и, подойдя к раковине, сразу отмывает с антисептиком руки. А после, вытащив пару салфеток, оттирает обувь. — Сладких снов, девочки, — салютует рукой и уходит. А мне становится грустно. Ведь наблюдать исподтишка за красивым лицом и идеальной мимикой — лучшее из обезболивающих. Алекс уходит, и боль возвращается, вгрызаясь куда злее в измученное тело. Слабость накатывает, хочется стечь бесформенной тушей на пол и вырубиться, находясь в режиме желе. В невменяемости и полной отключке. — Если ты так и продолжишь себя вести, Свят, как щенок, который терпит и впитывает, то не доживёшь и до полугодичного срока. Пора становиться псом, ибо псы нападают первыми. Их периодами отстреливают из-за проявившегося бешенства, но иначе тут никак. — Что я могу сделать против толпы? — Сопротивляться, — Док хмыкает и берёт мою наспех перемотанную ладонь, начинает обкалывать ту местной анестезией. Конечность немеет, и тот орудует иглой, как будто штаны себе штопает, а не живого человека. Медленно, осторожно и ювелирно. Чтобы после отпустить меня спать, освободив на следующий день от тренировок, и настоятельно рекомендовать проваляться в постели весь день. А лучше — два. Но там уж как пойдёт, таки тут не санаторий. А жаль. *** А спать в обклеенной комнате с нескрипящей дверью, плотно сидящей на петлях, в постели с новым бельём и под толстым одеялом — рай. И жрать пусть и коряво приготовленное, но горячее и не безвкусное — шик. А не тренироваться, валяться, тленить и закидываться обезболивающим — блеск. Но Док освобождает лишь на день. Говорит, что если раскисну и позволю себе жалеть собственное тело, то так и не научусь терпеть сильную боль и в критической ситуации развоюсь, как баба, и нихуя не буду способен сделать. А это чревато. Выдержка едва ли не важнее физической силы. Выносливость и приглушённый болевой порог, умение понимать свое тело и принимать его. Потому полностью исключать нагрузку нужно только при переломах, ибо кости не железные, и при сильных вывихах. И то — на время. Поблажки даются только на восстановление в послеоперационном периоде, так как швы, сука, имеют такую особенность, как расходиться в разные стороны, если слишком хуеть и напрягать пострадавшее место. Медикаментами меня никто не осыпает. Брошенная про ежедневное посещение кабинета фраза Дока — не приглашение на дружескую посиделку, а перевязка руки и смена пластыря на шее. Порез медленно, но стягивается: покрылся, сука, корочкой и жжётся да зудит, как тварь. Бока болят — расцвела там такая красочная картинка, что одуреть можно. Я такой палитры оттенков и полутонов никогда и не видывал, но переломов нет, и это хорошая новость. Зато ушибов и ссадин как говна. За все двадцать четыре года, блять. Раньше-то чистенький ходил, ну, разве что по малолетству получал люлей за типа неприемлемое поведение. А так… Кутаюсь в шарф, щурюсь из-за порывистого ветра и иду к корпусу, где Док обитает. Как-то вообще не подумав, что перед построением у него кто-то может быть, вваливаюсь без стука и замираю, так и не закрыв дверь. Макс. По пояс голый, с расстёгнутыми штанами и белой полоской резинки от чёрных трусов. Ахуеть. С пугающими до помутнения рассудка ртутными льдинами, губами — плоско-поджатыми полосками, и весь, как мумия, перебинтованный до самого подбородка. Я прирастаю к полу. Залипаю на его фигуре глазами — не оторваться от изгибов рельефа, который не скрывают чуть грязноватые бинты. И выражение лица настолько жуткое, агрессивно недовольное, что хочется шарахнуться в сторону и выйти вместо дверей в окно, только бы не распиливал по живому взглядом. — Съебал отсюда, мышь, — рычит и дёргается, когда Док тянется к бинтам. — Свят, присядь в кресло и подожди. — Спокойное — следом, и я теряюсь, кого слушать, но так как больше не пытается орать на меня само воплощение зла этого злачного местечка, сомнамбулически прохожу в указанный угол, плюхаюсь туда и застываю, как каменное изваяние. Чтобы ахуевать от того, что кто-то посмел неслабо так отработать нашего суперинструктора. А он хорош. Нет, правда. Даже с длинной полосой ободранной кожи от плеча и до бедренной кости наискосок. С виднеющимися синяками на тех участках кожи, где нет цветной росписи краской. И татуировки его — гипнотизирующие и не позволяющие отвернуться, пока не рассмотришь каждый завиток. И тело… Прекрасное, чтоб его, тело. Как может у такой редкостной сволочи быть что-то настолько непозволительно красивое? Ладно у Алекса. Тот весь как кусочек развратного рая. Но Макс? Однако не признать, что пресс, косые мышцы живота, грудь и спина, плечи, шея призывно, почти божественно ахуительные невозможно. Может. Очевидно, что может и у исчадия ада быть нечто настолько прекрасное. Я не хочу этого, но запоминается, отпечатываясь под веками, как под копирку прорисовывается в подсознание, на внутренней стороне черепа выдалбливается в копилку череда горячих изображений, и я чувствую себя дебилом. Полным кретином, потому что недотрах шарашит по мозгам, если тело моего потенциального убийцы кажется привлекательным внешне. Благо, не встаёт на него по щелчку. И это лучшая из новостей. Потому что если когда-нибудь во мне проснётся непристойное желание в сторону долбанного цербера, я себя собственноручно кастрирую. Потому что нахуй такие приколы. А он бросает порой косые нечитаемые взгляды и, кажется, планирует мой очередной разъёб. Знать бы только за что. Знать бы только когда. Знать бы только, почему, сука, этого жду, а?