Ртуть

Лобовое стекло идёт крупными трещинами, держится на месте, но, подозреваю, ещё немного, и, потрескавшись мелкой паутиной, осыплется мерзким острым крошевом. Я вспоминаю ебанутую белку из «Ледникового периода», когда эта дебилка вбивала в толщу льда сраный орех и он раскалывался. Ледники расходились огромными пластами в стороны, а пизданутое существо, схватив орешек, делало ноги куда подальше. И я её понимаю в данный момент. Очень сильно понимаю, потому что на каждой кочке молюсь всем богам, чтобы не полетело нам в лицо на скорости вот это великолепие. Ибо… Я знаю, что стекло не любит куски металла, выплавленные в смертоносные пули. Стекло не любит. Я же, блять, ненавижу, особенно, когда стреляют в меня. Особенно продолжительное время. Особенно, загоняя в тупик, как долбанное животное на убой. — Джеймс, нам очень надо снять хотя бы одну машину, тогда будет призрачный, но шанс. Иначе две тачки зажмут наш ниссан в ёбаный бутерброд и мы куда раньше запланированного отправимся к праотцам. А я подыхать в ближайшее время не рассчитывал: мне брату татуировку нужно набить, не простит же, мудило, если свалю, не выполнив обещание, — криво ухмыляюсь, серьёзность ранее озвученного выдают лишь глаза и работающее, как часовой механизм, тело. Ни единой промашки, рефлексы на высшем уровне, сосредоточенность максимальная. Инстинкт самосохранения вопит, как чёртова сирена, в попытке призвать к благоразумию и спрятать свое бренное тело в безопасное место. И ощущение, будто я сраная мышь, а вокруг внезапно образовалось слишком много котов. Голодных, жадных и агрессивных. Гонят меня от одного к другому играючи, и кому достанусь — не ясно, зато эта псевдоигра раздражает максимально сильно. Ибо… какого хуя? Всё же нормально начиналось… Тремя часами ранее мы подъехали на нейтральную территорию для, как тогда казалось, заключения выгодной сделки. Слишком выгодной и потому чертовски мутной. Посол, он же Джеймс, это понимал, и в результате нехитрой манипуляции возникла моя прекрасная фигура. Тёмная лошадка. Секретная личность. Козырная карта. А на выхлопе… Этого оказалось слишком мало, чтобы выбраться без потерь. Телохранители схватили по парочке пуль и украсили собой холодный, грязно-серый бетонный пол, едва Джеймс грубо намекнул, что сделка фуфло и участвовать в этом цирке более не намерен. Встал с не очень-то и шикарного кресла и собрался уходить. В планах — на своих двух. Но, видимо, остальные считали иначе. Я как минимум трижды объявил себе благодарность за то, что заставил упрямого ирландца надеть высокотехнологичные, безумно дорогие и в чём-то экспериментальные платиновые пластины под новомодную рубашку. Они раздвижные, достаточно тонкие, но очень прочные — получше многих бронников будут. Не прощупываются обычным ручным обыском, так как маскируются под толстые швы верхней одежды. При нажатии на запонки, красиво, бесшумно и, главное, эффективно прикрывают собой фактически каждый миллиметр тела — от паховой зоны до шейного отдела. Красивым литым силуэтом. Есть вероятность гематом от пуль, но в целом вещь безумно полезная и толковая. Другое дело, что голова без защиты, как и конечности, но главное ведь — сердце. А ещё живот и пах, потому что истечь кровью при таких ранениях как нехуй делать. Ногу и руку можно перевязать. Грудную клетку, где находятся лёгкие и прочая херабора, так просто не перетянешь, да и позвонки — такое себе: одна маленькая металлическая убийца, и ты ёбаный овощ до конца своих дней. Пьёшь из соломинки и срёшь в памперс. Ахуенная перспектива. И понапридумано в послевоенное время множество различных очень полезных и опасных, как защитных, так и с точностью до наоборот, прибамбасов. Одни способны удивить, другие — обезопасить или напугать. Но полностью спасти тело от повреждений и смертельных ран можно, только если натянуть скафандр. Как у блядского космонавта, и то, вряд ли ему по силам уберечься от взрыва. И можно было обрядить посла хоть в маленький передвижной танк, только вот допустимым было лишь нечто вот такое выёбистое, по стоимости хорошего вертолёта. Незаметное и создающее видимость полной открытости и незащищённости, потому что приходить на деловую встречу в бронежилете — моветон. Даже оружие считается едва ли не оскорблением, но такое уж у нас время, что каждый второй с карманной пушкой. Потому аксессуарчики оставляют при себе. И не из-за того, что, мол, не доверяют, просто перестраховка. И милая улыбка, полная искренности. Ебучие актёришки, которых сейчас восемьдесят процентов населения земного шара. Одни играют в постели под теми, кто добился определённого влияния. Другие играют рядом с деловыми типа партнерами, чтобы не слили и не пустили в расход. Третьи пытаются играть, и когда выходит из рук вон плохо, становятся биомусором и пешками. Остальные же — массовка. Или просто имеющие хорошее прикрытие в виде отцов/матерей/братьев/мужей/жён. Как, например, маленький пиздёныш Басов. Его папус ставит раком половину центра и является чуть ли не целью номер один на ликвидацию у тайных структур, ибо хуеет всё больше и больше, подогнув под себя не только фармакологию, а уходит куда глубже, оставляя в прошлом прошаренных наркош с дырой в кармане. И вот в данный момент непонятно мне, кто кого переигрывает. Или же кого конкретно словили на хуёвой ненатуральной игре. В теории мы — пострадавшая сторона. На практике — не всё настолько очевидно, как при первом взгляде. А сумею ли я детально разобрать этот пиздец на составляющие — вопрос по-прежнему открытый. Одного меня оказалось слишком мало, чтобы спасти как можно больше условно своих. Но слишком много, чтобы так просто дать убрать Джеймса. Ебучие фальшивые уроды… Но пока что нам почти везёт. Мне удалось найти поблизости не шикарную, но тачку, снять на подходе несколько придурков, не дав им прострелить, как чёртов арбуз, голову ирландца. Навести чуток шума, но всё же дать нам фору в пару минут и оторваться от погони. Всего всратую парочку, в течение которых я молчаливо оцениваю ситуацию и понимаю, что дело приобретает слишком кровавый окрас, и куча незапланированного дерьма вылезает и вылезает, сбивается в комья и по накатанной обрушивается бесконечным потоком. С головой заливает, падла. Не вырваться — втягивает похлеще трясины, не вдохнуть: в носу уже стоит тошнотворный запах, и густая консистенция так и норовит забить ноздри. Перекрыв так необходимый кислород. Жизненно, чтоб его, необходимый. Блять. — У меня восемь патронов осталось. — Морщится и прикладывает руку к плечу, где пиджак успела пропитать кровь. — Зацепило? — То ли заело, то ли был просвет, но в плече, предположительно — в кости, кусок металла. — Экспериментальная хуйня и непредсказуемая. Сколько выстрелов впитал? — Цокаю недовольно, смотрю в зеркало заднего вида и набираю скорость всё больше и больше. — Если судить по отдаче, то как минимум пять было в районе лопаток и два — в поясничный отдел. Так что не бесполезная была трата денег, — усмехается и проводит рукой по щеке. Чуть встряхивается и зажимает ладонью рану. — У меня шесть, — отзываюсь, поднимая руку с зажатым пистолетом. — Итого на двоих — четырнадцать патронов. На две машины: на двух водителей и двух пассажиров. Что там впереди нас ждёт, в душе не ебу, но вряд ли чудесное спасение и фанфары вместе с праздничным салютом и песнями-плясками да заверениями, что всё было лишь бутафорией и маскарадом. — Твоя правда. Прикидываю, как с таким набором неблагоприятных обстоятельств и скудным количеством пуль выбраться. Ошибкой было надеяться на его людей и брать лишь два ствола без дополнительных обойм, дабы не привлекать внимания. Откровенным проёбом было не взять себе парочку лишних ножей и вместо драгоценных пуль не резать, как свиней, этих долбоёбов. Не факт, что получилось бы, но… По итогу люди Джеймса будут кормить червей. Вместе с дополнительными обоймами. Мой мотоцикл с курткой и нужными мелочами остался на подъездной стоянке. Времени на то, чтобы стащить ещё одну пушку, как-то не было от слова «совсем»: постоянно велась перестрелка на расстоянии, что нас и спасло. Или их… Или обе стороны вопроса. Так что, горсть пуль, как билет в счастливое будущее. Есть, конечно, ещё нож на голенище, тонкий и острый, как бритва, но который бесполезен в нашей погоне сейчас. И дымовая шашка — тоже не суперэффективное средство. — Макс. — Вижу. Зарычать бы, заорать бы, сука, матом, прямо в ебаное небо. Спросить почему, какого хуя и в чём прикол. Но стискиваю челюсть с силой, скриплю зубами, не боясь раздробить или стереть те в крошево, потому хуй его знает, пригодятся ли они мне теперь. Смотрю на дорогу, а впереди растяжка с крупными железными шипами. Высотой в не менее чем полметра, заметная издалека, потому что показательная, блять, акция. Потому что актёришки играют следующий акт всратого спектакля. Веселятся, небось, что сумели наебать и устроить подобное дерьмо. Сучьи выродки. И я отчётливо понимаю, что меня переиграли. Надежды тут нет. Теперь нет. Ибо… За жопой — два минивэна, сбоку — подстреленный в левое плечо посол. У нас четырнадцать пуль, не самая скоростная тачка, нож и дымовая поебень. А ещё — голый энтузиазм, но когда он был способен кого-либо спасти? И самое время позволить панике накрыть с головой, забрать в свои страстные объятия, вспомнить пару наилучших пережитых моментов и попрощаться. С покоем, жизнью и самим собой любимым. Бросаю короткий взгляд в зеркало, криво усмехаюсь, замечаю ту самую пропасть безысходности в своих потухающих глазах. И жалею, что не могу позвонить брату или отцу. Или отправить, раз на то пошло, СМС. Потому что ёбаный телефон где-то за километры от моей почти почившей туши. Судьба — ёбаная сука. Таки опрокинула через голову и поставила раком. Комбо. Но лучше ведь уйти вот так, чем старым дебилом, срущим под себя и жрущим на завтрак, обед и ужин по горстке препаратов, только бы продлить своё жалкое существование. Лучше уйти таким… — Крутани в правый бок, прижмись плотно к обочине, чтобы не зажали с двух сторон, я попробую снять того, что на синем форде. Сейчас или, блять, уже никогда. — С сомнением смотрю на расцветающую буйными красками решимость на бледнеющем всё больше лице. Хочу заразиться его уверенностью хоть и в минимальном, почти никаком, но шансе. Встряхиваюсь, прикусываю щеку изнутри, пока не начинаю ощущать вкус крови. И собственно, хули я сдался, если всё ещё дышу? Если всё ещё живу? Если двигаются конечности, лёгкие перекачивают воздух, сознание не окрашено оттенками нестерпимой боли, а тело практически в идеальном состоянии? Кусок ты сраного дерьма, блять… Фюрер? Да ты не Фюрер, ты ёбаная пуська. Ёбаная разъёбанная. Хочет Джеймс пострелять? Да не вопрос… Рискованно, пиздец, и слишком мизерный процент на успех, ибо восемь патронов, чтобы попасть в водителя с почти двадцати метров, на ходу. Восемь выплавленных блядских металлических убийц, чтобы вырвать себе шанс подышать лишние пару часов/дней или лет этим отравленным воздухом на полуживой суке-земле. Выкручиваю руль резко вправо, почти развернув машину по кругу — спасибо ремню безопасности: тот хоть и больно впивается в тело, но не даёт улететь в сторону. Слышу автоматную очередь и просвистевшую где-то слишком близко ко мне пулю. Адреналин шарашит по вискам каплями нервного пота. Руки каменеют, и я хуй оторвусь от ёбаного руля — только если буду сдыхать, и тело откажется подчиняться. А дождь из металла не прекращается. Почему нам везёт, я не понимаю, но успеваю вырулить и начать набирать скорость, потому что ещё немного и… Смотрю на собственное бедро, отчего-то окрашенное кровью и слегка тянущее, и пытаюсь вспомнить, что же туда попало. А главное — когда? Стопроцентно не пару минут назад, ибо боль почти привычная, ранение несерьёзное, но кровь… Она, сволочь, течёт, а это плохо. И отвлекает. Прекрасно же, чё. Особенно в нашей ситуации, когда блядская вакханалия вокруг. В уши будто какой-то придурок затолкал по паре скрученных комьев ваты, забил их до самого мозга, оставляя лишь слабые отголоски звуков, с трудом долетающие. Скрип шин слишком громкий, и я начинаю бояться, что если повиртуозничаю так ещё пару раз, то те могут лопнуть, и тогда нас прикончат не ублюдки за спиной, а ёбаный ниссановский гроб на колёсах. И тут, фейерверком, градом искр и дымом, приземляется какая-то долбаная дичь возле задницы нашей машины. Слабой ударной волной нас подталкивает вперёд — взрыв слишком херовый, чтобы причинить мгновенный ущерб. Граната, а это, вероятно, именно она, не попала в намеченную ими цель, иначе бы… Нам везёт, что они проебались, потому мы всё ещё целые едем, всё ещё продолжаем гонку на выживание, пусть и с немного полыхающим багажником. Огня мало, дыма много, обзор хреновый донельзя. Матерюсь под нос, вжимаю голову в плечи, призывая суку-судьбу отсыпать в виде цветастого конфетти пригоршню удачи. Она заебись как вкатит. — Сделано, — хрипло сбоку, посол поворачивается ко мне и расплывается в улыбке. Бледный, как мышь, посеревший и взмокший, с пятнами крови на щеке в виде отпечатков пальцев. Яркая красота его меркнет, блекнет. Словно кто-то покрывает цветную картинку мазками полупрозрачной серой краски. Тонкими слоями. Очень, блять, старательно. — Только у нас маленькая проблемка, размером с адский котел. Персональный, сука. — Тачка с косорукими дрочерами, непреодолимая растяжка и, скорее всего, лучшие друзья — в километре плюс-минус за ней. А ещё мы полыхаем, как праздничное чучело, и хуй его знает когда рванём. — Хлопаю себя по карманам. — Самое время покурить, но сигарет не завезли в этот ахуенный, малобюджетный и хуёво срежиссированный боевик. Я увольняюсь, нахуй, — полусмеясь, полуфыркая, выдавливаю, и обстановку это малость, да разряжает. Таки подыхать, так с сукой-улыбкой на пока ещё целом лице. — Будем молиться, чтобы огонь не перешёл на левую сторону — к баку. Барбекю из меня так себе получится, некачественно промаринованное. — Говорить такое на серьёзных щах очень забавно. — Отче наш, иже еси на небеси, — подыгрываю, сдерживая смех, совершенно неадекватно рвущийся от напряжения, скопившегося в максимальной его концентрации. Коротко целую лезвие и пули-кулоны на груди — не крест, но значат в разы больше. И в жесте есть лишь доля иронии. Смотрю по сторонам, где почти бескрайние поля, заброшки, полуразрушенные старые дома и какая-то чёртова ферма примерно в пятистах метрах справа. Но… Кювет глубокий: повезёт, если нас не расплющит, как двух жуков в консервной банке под танковой гусеницей. — Ремень накинь, попробую смастерить нам путь отступления. И яростно призывай сучьего ангела-хранителя, потому что никаких гарантий. — Вытащишь нас — я тебя озолочу, Фюрер. — Считай, уже сделано, — звучит самоуверенно. Явный перебор, но в голове играет саундтрек к пятому форсажу: ебашат басы в висках, обработанный мужской вокал электронными импульсами разгоняет сраный адреналин. Сердце ускоряется, и на секунду прикрываю глаза. — Нахуй, — тихо под нос хриплым смешком и, не давая себе времени на раздумья, резко выворачиваю руль вправо. Пиздёж откровенный, когда говорят, что во время аварии всё замедляется, и ты успеваешь просмотреть каждое знаменательное событие в своей бесполезной жизни. Я не вижу школьные собрания при живой ещё матери. Не пролистываю посиделки с братом на крыше или первую трахнутую девочку. Всё, что я вижу, — это то, как ударом окончательно раздраконивается лобовое стекло. Слышу ёбаный треск сминаемого металла, оглушительно сильный скрежет и едва ли не стон огромного железного монстра. А тем временем грёбаная псевдомембрана между нами и внешним миром, созданная защищать от непогоды, мошкары и прочего дерьма, не выдерживает, становится непрозрачно-мутной и осыпает нас, не жалея, острой крошкой. Забивается в промежутки между одеждой, колется, режет и царапает неприкрытую кожу, а я закрываю глаза на короткий миг, спасая сетчатку от травм, потому что рыдать кровью — последнее, что мне сейчас нужно. Я не чёртова икона в храме какой-то там спасительницы. И вообще на святого не похож, даже на одну сотую процента. Отчаянно выкручиваю руль из стороны в сторону, хотя бы минимально стабилизируя коробчонку, в которой мы, как две лягушки, спешим на встречу к жениху. Подозреваю, что порвутся, нахуй, тросы, как две истончившиеся лианы, и мы, усравшимися от ужаса макаками, сиганём прямо в пасть голодному и дохуя довольному таким раскладом крокодилу. И пизда тогда, полная пизда. Но щепотка удачи как никогда вовремя — слабым отблеском надежды позволяет сделать случайно-правильные действия в нашем плачевном положении. Я таки своими нехитрыми усилиями торможу стремительное падение, и переворачивается наш ниссан пузом кверху, как толстый колорадский жук. Но колеса не лапки: они не подёргиваются, а дымятся слегка, и в нос ударяет запах жжёной резины, бензина и гари. Ощущение бескрайнего ошеломительного счастья заменяется уханьем сердца в глотку, адреналинит какое-то дерьмо в крови, и азарт плещется и подгоняет наебать и смерть, и ублюдков, что дышат в затылок, и всю эту сраную несправедливую жизнь. В полёте маячило понимание, что приземление не будет мягким, и нужно снизить скорость. В кувырке машины вокруг себя закрадывалось отгоняемое подозрение, что прогуливаемся по краю. По острому лезвию, и на ступнях уже проступает кровь. Ещё чуть-чуть, и располовинит к ёбаной матери. Но когда мы останавливаемся возле двух толстых стволов деревьев, почти тютелька в тютельку — ещё сантиметров сорок, и посол стал бы фаршем — лёгкая дрожь пробегает вдоль позвоночника. Я не из трепетных и впечатлительных, но торкает знатно, потому что спасти чью-то жизнь, и неважно, осознанно или нет, — какое-то особое чувство. Я нихуя не вершитель судеб, но здесь заслуженно считаю его всё ещё бьющееся сердце своим достижением. И можно было бы нескончаемо радоваться, только хвост мы не убрали. Тот самый уродливый, двойной. Вооруженный и, сука, опасный. До фермы плюс-минус сотня метров, а патронов всего шесть. Нож — на ноге, дымовая шашка — в кармане. А ещё — море неизвестности и не в полную силу работающий помутневший рассудок. Шок растворяется дымкой. Состояние аффекта ускользает невостребованным оттенком обострённых с одной стороны, но притупленных с другой — ощущений. И мир взрывается болью. Ало-чёрная пелена застилает разум. Сотни, тысячи сучьих звёзд устраивают свой смертоносный танец внутри приложившегося мозга. Пытаюсь вдохнуть, пытаюсь хватануть спасительный глоток воздуха, но грудь как в тисках, которые с каждой секундой сжимаются всё сильнее. Упорства тому уёбку, кто это делает, не занимать, потому что не зашипеть не получается при попытке ощупать себя. Одёргиваю руку и со свистом выдыхаю. Рёбра болят адски, простреливает из бочины в бочину, туда-сюда, словно кто-то шарахнул меня блуждающей пулей, и та, сука, всё никак не остановится внутри. Кромсает в капусту внутренности, шинкует, нашпиговывая болью по самые уши. Мучительно сильно хочется просто въебаться головой о приборную панель и спастись одурманивающе привлекательной тьмой. Бессознанкой, и будь что будет. Когда те пидарасы, что загнали нас в это дерьмо, явятся и добьют, я вместо ненависти, скорее всего, испытаю непритворную благодарность. Под майкой неожиданно мокро от крови, содранная ремнём безопасности до самого мяса кожа практически полыхает, обожжённая калёным железом, кислотой, адским, блять, огнём, чудовищно-сильным по шкале допустимого болевого порога, а в голове нарастает шум. Только хриплый кашель рядом заставляет вздрогнуть и вынырнуть из любезно посетившей меня агонии. Давно я с ней не встречался и ровно столько же не виделся бы с превеликим, сука, удовольствием. — Живой? — спрашиваю, стараясь не шипеть как старый змей. Вдыхаю настолько глубоко, насколько позволяет искалеченное тело, задерживаю дыхание и отстёгиваюсь. — Сука, бля-ять, — тяну вымученно, когда падаю на крышу машины, впиваюсь зубами в нижнюю губу до крови и закатываю глаза на пару секунд. Потому что ну нахуй такое развлечение. Я к мазохистам отношусь лишь отчасти. И приветствую некоторые оттенки только в сексе. Пиздить себя и калечить с широкой улыбкой удовольствия точно не буду. — Не целый, но дышу, — голос крепкий, получше даже, чем у меня, звучит по правую сторону, поворачиваюсь и вижу: взгляд осознанный. Потрёпанный, конечно — куда ж без этого при такой-то обширной программе — но нет конечностей под неправильными углами или сквозных ран, и это почти успех. — Я тебя сейчас отстегну, — с минимальными, но паузами проговариваю каждое слово. — Ползи аккуратно за деревья, перевяжи себе плечо, чтобы не истечь, нахер, кровью, а я попробую снять тех, что ехали следом. — Шесть пуль, Макс. Мы трупы. — А может, я сраный фокусник? — попытка засмеяться заканчивается надрывным кашлем, и новой волной обжигающей боли. От неё, суки такой, стремительно темнеет в глазах. И держать себя в сознании всё сложнее, однако… Вдруг у меня ёбаный сотряс? Тогда я усну себе преспокойно, а ко мне в гости придёт кровоизлияние, инсульт, хуюльт, и быть мне или овощем, или трупом. Особенно в данный момент, когда состоятельность как высококвалифицированного бойца и наёмника смачно отсосёт у бунтующих сосудов и сломанных костей, которые поставят меня раком перед теми двумя красавчиками, что с пушками скоро нагрянут по мою задницу. И не только мою. Перспектива радужная донельзя. Сдохнуть, как сутулая собака, сбитая машиной, а после — пристреленная, дабы не мучилась, вообще нихуя не тот расклад, на который я рассчитываю, пусть это и из разряда фантастики. А фантастику у меня Сашка любит, я по ужасам скорее, ну или триллерам. А в идеале — порно. — Помоги с дверью: кажется, её заклинило. — В ответ хочется сказать, что у него только пуля в плече, если судить по поведению, реакции и движениям. А я тут, как пособие для хирурга — скоро по составным надо будет собирать. Одно радует: костей, торчащих наружу, нет. Но выбор невелик. А точнее, его вообще нет. Полежать-то на крыше можно аж до прихода кавалеров, но жить-то, сука, хочется. Вопреки всему дерьму и грёбаным странным порой мыслям. Так что, ныть-то внутри — ною, а в реальности выползаю аккуратно. Дышу через раз, стараясь не провоцировать пострадавшее туловище. Оглядываюсь и делаю это стопроцентно зря, потому что вижу придурков, которые пытаются съехать с дороги и, конечно же, замечают меня, о чём мне говорят не попавшие в цель, но просвистевшие рядом пули. Дружочков двое, почти честный бой намечается, и помощи им не видно — это радует. Но у них автоматы — это разочаровывает. А значит, времени очень мало, критически мало. А ещё — всего шесть пуль. По-прежнему всего шесть, против двух автоматов. Не густо, но и не пусто. Кое-как помогаю Джеймсу умаститься за деревьями — так себе укрытие, конечно, но что имеем. И понадеемся на их тупость, ибо на самой дороге они проявляли чудеса долбоебизма. Могли как минимум дважды слепить из нас отличный сэндвич и нашпиговать пулями, как рождественских гусей — яблоками. Однако, или им поручили взять нас желательно живыми, или отправили дилетантов. Или нас не считают опасными. И я даже не знаю: обидеться или радоваться, потому что в таком случае существует вероятность дожить до завтра. Дальше не берусь загадывать. Всматриваюсь в фигуры, что бредут к нашей машине: или в бронниках и прочем дерьме, или просто тупые и смелые, возможно — самонадеянные. Смотрю на этот цирк и прикидываю: как бы так изъебнуться, чтобы не стать тушкой для начинки из пулемётной очереди, и в то же время заиметь себе такую игрушку, избавившись от владельца. — Прикинься жмуром на пару минут, будь добр. Если у меня не выгорит, может, они подумают, что ты дохлый, и свалят нахуй. Какие-то удивительно тупые девочки нам попались. Яйца есть, но лишь в виде аксессуара, иначе мы бы уже не дышали. — А если они решат оформить мне пулю промеж глаз? — Тогда тебе очень не повезет, — сплёвываю в сторону кисло-солёную слюну, коротко вдыхаю, поморщившись, и смотрю на него. — Выбора-то нет. Вот совсем нет, Джеймс. Бежать под обстрелом сто метров? Мы не настолько везучие. В теории нам надо как можно дальше убраться от машины, ибо та хоть и перестала гореть — о чудо! — но рвануть-таки может, с чужой-то помощью. Я бы лично так и сделал: всадил в бензобак пару-тройку раз и подождал, пока рванёт. Нет машины — нет и нас за деревьями — нет проблем. Логично, быстро, качественно. Цели ликвидированы, последствия убраны посредством подстроенной аварии. Все улики сгорят. Не доебёшься. Но это я. И терять мне нечего. И страдать из-за меня мало кто будет: большинство выдохнет с облегчением. Потому что перешёл дорогу не единожды довольно серьёзным людям в довольно серьёзных структурах. Убрать Лаврова, хотя бы одного из троицы — удача, и очень выгодное стечение обстоятельств. И путь мой рано или поздно завершится. Ну вот не дожить мне до старости с таким-то раскладом, который ухудшается из раза в раз. И в какой-то момент не повезёт окончательно, и это станет последней, финальной точкой. И всё ведь не так плохо, потому что здесь, конечно, брат и отец, но… На небесах — мать в белоснежном платье — мой личный ангел с золотистыми крыльями. Которая, как когда-то в детстве, обогреет, обнимет крепко, прижмёт к груди, дав насладиться чётким и громким сердечным ритмом, который исцеляет с момента зачатия, убаюкивает и оберегает. Моя вечная неумирающая любовь, воплощённая в эту идеальную, самую прекрасную на всём свете и во все времена женщину, залечит раны. А после — с жалостью и сожалением сбросит прямиком в ад за все прегрешения, ибо нет места такому монстру, как я, на пышных перинах облаков. И я даже расстраиваться сему факту не буду: в аду климат мне как-то ближе, температура привычнее и атмосферка под стать ебанутому характеру. И думать о возвышенном или же бредить — тут смотря с какого ракурса посмотреть и смотря под каким соусом моё нытье подать — можно было бы до бесконечности. Но… Покурить бы и ёбнуть кофе перед тем, как откинуться, или же порешать двух девочек с яйцами, случайно им выданными при естественном отборе. Но сигарет нет, кофе, разумеется, тоже, зато есть то, чем мы сейчас опизденеть как богаты — мятной, сука, жвачкой, помятой в кармане, но не потерявшей свой ядрёный первый десяток секунд пощипывающий и насилующий рецепторы на языке вкус. — Будешь? — показываю упаковку, чуть облокачиваюсь плечом на дерево, левым, потому что при попытке двигать правой рукой от ключицы бьёт сраным током. И я так подозреваю, что ломанул не только пару рёбер. — Юморист. — На полставки по четвергам. Да или нет? Или я пошёл развлекаться. — Ухмылка ненатуральная. Если у человека есть хотя бы зачатки проницательности, то в голосе он сможет уловить скорее почти тоску и печаль с каплей злости, а никак не издевательство в тех высранных бессмысленных словах. — Если что, приятно было познакомиться. — Не время для клоунады. Если подумать, то вообще ни для чего не время, кроме попытки выжить. Отключить мозг, отдав власть тренированному, страдающему телу. Или пан или пропал. — Взаимно. Жвачку он не берет. Не улыбается. Но кивает, поглаживает скорее на автомате, чем для реальной защиты и успокоения свой пустой пистолет. Водит медитативно большим пальцем по корпусу, а указательным — по курку. Выдаёт нервозность, демонстрируя чужому по-сути человеку свою привычку. Ничего криминального, но в нашем деле идентификация даже по таким вот признакам может сослужить очень хуёвую службу. Потому что дьявол, мать его, в деталях. Мелких. Порой очень мелких. И вот сидит, возможно, хороший и достойный противник, будь у него всё при себе, с пустым магазином в дорогом и качественном пистолете, бесполезном в данном случае. Ёбнуть им, конечно, по голове можно, даже вырубить — как-никак пушка не из легких. Но вряд ли этого достаточно против полной обоймы автомата. А в том, что у этих ублюдков патронов дохера, почему-то сомнений нет. Увы. Отталкиваюсь от дерева, переключаясь на режим сраного робота, заставляя забыть о боли, потому что бессознанка маячит на горизонте. В паре шагов от машины присаживаюсь на корточки. Выглядываю аккуратно, быть может, совершая ошибку, ту самую, роковую, которая порешает в конечном итоге всё. Не уверен, заметили ли меня и сколько процентов на успех моего безумного, с какой стороны ни посмотри, плана. «Нулевой», — сказал бы Алекс, и вряд ли ошибся бы. Ганс накинул бы ради прикола пару десятков, обосновав тем, что, мол, всякое дерьмо бывает, иногда даже пушка стрелять отказывается, а граната — взрываться. Производственный брак, истёкший срок службы. Неправильные условия хранения или же неправильная эксплуатация. Да и с нескольких метров стрелок порой мажет, и ты выживаешь радостный, как сука. И потом хвастаешь на всю округу, какой ахуенный. Хотя, по сути, заслуги твоей тут нет. Во всём виноват косорукий, пиздоглазый придурок, которому по ошибке вручили оружие. И выпустили его на передовую. Снова не о том и не тогда, когда нужно. Соберись, безмозглая тварь. Ты голыми руками убивал по трое на заданиях. Ты ночевал, весь порезанный, в грязной выгребной яме с несколькими начинающими гнить трупами своих же ребят. В ебучем пекле, в сраной жаре, без воды и еды. Ты выживал там, где другой уже давно пустил бы себе пулю в лоб и отмучился наконец, перестав ходить по земле, которая таких, как ты, мразей с трудом носит. Ну! Выдыхаю скомканно и рвано, но глубоко не получается заглатывать воздух. Я пью кислород мелкими глотками, периодически вздрагивая, как неврастеник, от боли, которая лупит как разряды тока, сокращая мышцы во всём теле. Стараюсь шевелиться как можно реже, чтобы не свалиться позорно в обморок прямо под ноги своим потенциальным врагам. Вялотекущие мысли в сторону шикарной подставы отметаются за ненадобностью. Об этом я подумаю позже. Очень серьёзно и детально обдумаю всевозможные варианты. На повестке дня — необходимость выжить, а потом уже строить догадки, когда обработаны будут раны, насытится организм никотином и кофе, под жопой будет мягкая перина, а под головой — подушка. И вот он я — ёбаный крокодил с глазами навыкате — в засаде. Замерший без движения, почти не моргающий и ловящий каждый шорох. Ожидаю свою полосатую дичь, поскрипывая зубами. И понимаю, что счёт — на секунды, даже миллисекунды. Вскакиваю стремительно на ноги, на рефлексах выставляю руку и бью чётко в лицо первому из шествующих мимо нашего послужившего какое-то время верой и правдой нисана. Тот начинает заваливаться, но я дёргаю в свою сторону шокированное тело, разворачиваю к себе спиной и, прикрывшись его все ещё находящимся в оцепенении туловищем, вырываю автомат из ослабшей хватки, стреляю в голову второго долбоёба, который ахуел от моей прыти. Громко, отдача херачит в руку безумно сильно. Всё тело агонизирует от острой боли сломанных незафиксированных костей. Содранная кожа истекает кровью и сукровицей, прилипает ткань в прошлом мягкой футболки к мясу, и меня ведёт. И всё было бы в духе боевиков, и вообще капец как пиздато, не начни у меня мутнеть перед глазами. А всё потому, что дебилище, которого я, ещё немного, и задушу своей вопреки всему крепкой хваткой, умудрилось вспороть мне бок своим грёбаным мелким ножиком. Каким-то бабским, для ёбаной чистки фруктов. На армейский-боевой он не тянет вообще ни разу, ну вот, блять, совсем. Смех, просто, мать его, смех. Однако… Садятся окончательно батарейки. Ресурсы у организма не неиссякаемы, к сожалению. Заваливаться начинаю, тащу уёбка за собой, активно сопротивляющегося и лупящего меня локтями в и без того чудовищно сильно болящие бока, но я подпитываюсь, прогуливаясь на самом краю, этой агонией. Сжимаю ещё сильнее руку вокруг его горла, пока не слышу характерного свистящего выдоха и хруста. Пока не обмякает тот прямо на мне, придавливая к холодной земле и практически добивая, потому что терпеть настолько интенсивный пиздец по ощущениям никто не сможет, находясь в сознании. Пока не понимаю, что плотным одеялом накрывает тьма… *** — Макс, — похлопывания по лицу — это не верх прекрасного по части ощущений. Во рту стоит какой-то адский кислотно-ржавый привкус. В глотке скопилось слишком много кровавой слюны, першит и тянет то ли сплюнуть, то ли сблевать. Закашливаюсь и в попытке повернуться на бок рычу от боли. Живой, падла, всё-таки живой. Руки мокрые и липкие, в носу стоит такая смесь, что дурно становится, понимаю, что лежу возле дерева, на холодной земле, а надо мной висит бледный посол. — Ну, привет, — фыркаю. Тянусь к карману, по привычке желая закурить, но сигареты остались в куртке. Куртка — на мотоцикле. Мотоцикл мой любимый, почти новый и сослуживший хорошую пусть и недолгую службу — в каких-то ебенях. — Сдохли оба? — И оставили два подарочка. — Что-то полезное? — Не обыскивал, но два автомата — почти джек-пот в нашей ситуации. — Кто молодец? — снова кашляю и сажусь, нащупываю всё ещё торчащий в боку нож. Мелкий, сука, но боль отупляющая и вырубающая мозги максимально. А доставать — боязно: истечь кровью не очень хочется. Хотя та всё равно сочится и не собирается прекращать. — Надо к ферме двигаться: пытаться кого-то вызвать, чтобы нас встретили или подобрали. Потому что долго мы не протянем, мой однорукий друг. — Есть вариант, но только если ты желаешь рискнуть и проверить, нет ли гниды в моих рядах, так как подстава слишком очевидна, чтобы закрывать глаза. Нас ждали, оцепили дорогу и гнали, как дичь, к месту, где должны были изрешетить. Две машины бойцов, растяжка и автоматы. Сущее, блять, везение — грёбаный фокус в твоём исполнении, и мы всё ещё дышим. Не факт, что это надолго, но тем не менее. — Но тем не менее — ферма, Джеймс, а дальше — ты звонишь и просишь прикрытие. Потом я завалюсь к братцу-кролику, напугаю его до усрачки, меня заштопают, и я наконец-то покурю. А ты перекинешь мне на карту маленькое состояние размером, скажем, с небольшой остров в открытом океане. — Да хоть два. Главное — выживи. — Говно-вопрос. Встаю. Покачнувшись, припадаю к дереву, понимаю, что так ещё хуже, ибо внутри всё взрывается остро-перчёно-алым от силы ощущений. Вообще ни разу не приятных. В глазах пляшут цветные пятна, концентрация такая хуёвая, что, если встречу профессионала на своём пути, просто подниму руки и отдамся тому на растерзание, ибо сдохнуть уже не кажется таким уж плохим вариантом. Варятся внутренности будто в кислоте, бурлит агония, выплёскивается каплями отравленной крови, и душит меня это всё. Душит и ведёт к бессознанке, но встряхиваюсь. Переставляю ноги раз за разом, сжимаю оружие в одной руке и фиксирую рукоять ножа — в другой. Это омерзительно, тошнотворно, пиздец как ужасно. Но… Кто спрашивал, собственно, чего я хочу? По акции сегодня раздавали только ножевое, пулевое по касательной да сломанные кости в придачу. — Не ловит нихера, отойду чуть южнее, попробую поймать сигнал, там в теории вышка есть рабочая. — Пошли вдвоём: разделяться — последнее, что нам нужно. — Ты смахиваешь на очень хуёвый косплей зомби. — Прости, бабла только на такой грим-костюм хватило. — Блять, ты уникальный — вижу же, что срубает и еле передвигаешься, а пиздеть не прекращаешь, — ухмыляется и вызывает слабый отголосок улыбки в ответ. — Потому что буду пиздеть, пока не сдохну. Надо же как-то отвлечься. Или ты думал, я тут сопли размазывать сейчас начну? Не худшее это из пережитого, посол, нихуя не худшее. — Пожалуйся хоть, что там с тобой. Я только нож заметил и такой же сувенир от ремня безопасности, как у меня. — Рёбра — в труху, если судить по ощущениям, ключицы — под вопросом. Сотряс, возможно, лёгкий. Ногу задело, когда к машине прорывались, но там так — царапина. — Пару недель ты не в строю, короче. — А что? Мы ещё не факт, что жильцы, а ты уже работу подкинуть хочешь? — Было бы неплохо, если бы ты стал подрабатывать со мной на подхвате. Полезный ты, как оказалось. Не зря советовали. — Кто? — Чистяков. Сказал, ты лучший. — Третий раз за два месяца. И третий раз я в мясорубке. — Совпадение? — В теории, — киваю задумчиво. Ферма уже в паре шагов, вокруг ни души. Это хорошо. Джеймс таки вызванивает свою команду. То ли отряд был запасным. То ли наспех собранным в критической ситуации. То ли долги стребовал. Но факт остаётся фактом — нас вскоре или убьют, или спасут. Варианта всего два. Хотя… Есть, конечно, третий — пустить себе пулю в лоб, чтобы не мучиться, потому что натекает подо мной всё больше крови. Понемногу сочится, но… И в этот самый сраный момент, так невовремя, так неуместно и глупо, я вижу под закрытыми веками сине-серые стекляшки. Мерцают небесными огнями, затягивают в свой глубокий водоворот, и как-то до дикости жалко подохнуть, так и не попробовав эти гладкие светло-розовые губы на вкус хотя бы однажды. Не влюбленность. Не любовь, так и подавно. Но сладкое напряжение, ярко-расцветающая нужда в контакте глаз и прикосновениях. Тяга, голод и почти непреодолимая жажда. Это захватывает. Будоражит и не отпускает, просто потому, что, пожалуй, наилучшее из ощущений, существующих вообще в нашей жизни. Когда каждая мелочь — мурашками. Каждый взгляд, поражающий быстрее пули, куда-то туда, в глубоко зарытое под рёбрами сердце. Давно нихера не испытывающее. Давно заглохшее и притихшее. Отодвинутое, закопанное, прогнанное. И всплывает, поднимается со дна, призывно манит снова окунуться. Да так, чтобы с головой. Святослав. Пожалуй, чего-то святого и не достаёт в моей жизни. И бесполезный ведь, дурной, и вряд ли что-то толковое из него можно вылепить. Но в постели мне и не нужен профессиональный боец. Мне нужна раскрепощённая блядь, а таким его сделать будет куда проще. — Ты там отъехал? — Нет, отдыхаю. — До жмура не наотдыхайся, — фыркает и присаживается рядом. На какое-то старое замызганное сено, полуподмёрзшее-полусгнившее. И запах тут стоит такой затхлый и противный, что можно было бы с радостью поблевать, если бы во рту не стоял и без того кислотно-ржавый привкус. Подбирают нас через полчаса. Вертушка присаживается в поле, шум такой сильный, что уши, и без того заложенные, забивает, нахуй, полностью. Помогают забраться внутрь, начинают оказывать первую помощь и резко виляют в сторону, едва не выкинув меня в приоткрытую дверь вертолёта. Снизу, оказывается, к нам тоже спешили «помочь». О чём красочно оповещает начавшийся с земли обстрел, но то ли везёт, то ли за штурвалом у нас ас — мы улетаем живые и относительно целые. *** — Ты хоть раз целый можешь ко мне приехать? — всего ничего, каких-то сраных шесть дней мне пришлось ждать аудиенции у младшего, сука, брата. Вечно занято́й мрачновато-выёбистый тип, с понтом лучший адвокат центра, якобы невъебенно-востребованный, начиная от богатой бабули, которой грубо ответила мадам в продуктовом магазине, и заканчивая серьёзными и, более того, очень опасными людьми. Которые идут именно к Лаврову, ибо разъебёт, конечно, в суде, но по справедливости. И да, я безумно им горжусь. Вот правда. Мало́й преуспел в разы лучше меня, имеет и имя, и деньги, и место в верхушке пищевой цепи. Ходит ровно по такому же острому краю, просто, когда будет с него падать, внизу есть пресловутый батут в виде меня или отца — судьи. И я люблю этого придурка. Обожаю. Но придушить хочу ровно с такой же силой. — А ты не можешь хоть раз не пиздеть? И почаще вспоминать, что у тебя есть не только отец и кот. А, Сашк? Помимо кота есть Максюша, тот самый кусок дерьма, который родился на два года раньше, чем твоя бледная задница. — Закатываю глаза, тянусь за сигаретами, покоящимися на прикроватной тумбочке, закуриваю и с удовольствием выдыхаю густой дым в потолок. — Макс, — тянется за моей драгоценной сигаретой белобрысый хрен — выкрасился в этот пепельный блядский оттенок и напоминает мне Алекса, вот просто максимально. Заебали с этой своей модой. Оба. Я даже не удивлюсь, если у них один стилист в центре. Вообще, сука, ни разу не удивлюсь. Ебучие позёры. — Тридцать лет как почти, — отмахиваюсь от него, пока пытается с раздражённым видом отобрать мою никотиновую любовь. Нахуй-нахуй, я курю всегда, везде и много. Я в гробу, блять, буду курить на собственных похоронах, и хуй запретит мне кто. Даже сука-старуха с косой отсосёт скорее, чем дотянется. — Да отвали ты, а? — Я попросил лишь три вещи, очень лёгких правила пребывания в моей квартире, несмотря на то, что у тебя есть своя, не меньшего размера. — Далеко. — Тебя на вертолете доставили, кретин. — Там нет кабельного. — Пара звонков, и его подключат через час. — Там нет кокосового масла для тела, — пытаюсь не ржать, серьёзно приводить доводы, но грудь чуть подрагивает. Это больно и неудобно. Но… — Жаль, что тебя бить нельзя. — Очень. Я тоже жалею об этом полжизни. И что там за три правила, и почему я о них не знаю? — Серьёзно? — складывает руки на груди, расставляет свои длиннющие ноги-шпалы и смотрит а-ля осуждающим взглядом. Уссаться от ужаса можно. Или от смеха, тут уж на выбор. — Хуй с тобой. — Всегда. — Да ну, Макс! — Ок, молчу. Правила, Сань, правила. Не отвлекайся. — Не курить в постели, не ходить в обуви по квартире и выключать за собой свет в комнате, из которой выходишь! — Хренасе, экономия? У тебя же бабла хоть жопой жуй. — Меня бесит, когда вся квартира как на утреннике сверкает. Когда пепел на одеялах и песок на ковре. Всё. Три блядские мелочи. Очень легко выполнимые. — Знаю я, что легко. Но не побесить братца, которого вижу реже, чем остоебенивших идиотов на базе? Ну нельзя же так. Я ведь просто выражаю свою любовь, как умею. Своё внимание уделяю, как получается. Быть может, не так, как ему бы хотелось, кривовато и сухо, но что делать, если зарубцевалось разбитое, когда-то доверенное в руки судьбе, сердце? Которое запретило себе чувствовать на полную мощность. И пока я размышляю, он успевает остыть. Как и всегда. Годы идут, а Сашка у нас пример рационализма, долготерпения и здорового похуизма, отходчивости и умеренной мстительности. — Как ты? — падает в кресло рядом с кроватью, закидывает ногу на ногу и, чуть склонив голову, оценивающе смотрит. Позёр. — Живой. Почти. Пока есть обезболивающее, я человек. Без него? Лужа дерьма. — Может, операцию всё же? Восстановишься быстрее. Отец перестанет названивать постоянно. — Тебе. — Мне, потому что у тебя трубки нет, и новую покупать ты отказываешься. В итоге я, как сраная секретарша, то Алекс, то отец, то Ганс с Катярой. Я тебе, блять, что, ассистент? — А раком встанешь и кофе принесёшь? — Долбоёб, — кидает какой-то декоративной подушкой, целясь явно в голову. И попадает в неё же, потому что уворачиваться от мягкого снаряда будет больнее моему ебаному калеченному телу, чем получить им. И теперь мне чуточку легче. Когда рядом кто-то близкий и нет надобности держать налипшую на рожу маску. Чудовище спит в обнимку с монстрами внутри. Дремлет, не провоцируемое пиздёнышем с сине-серыми стекляшками или проёбами идиотов, которых там на каждом углу. Чуточку легче, но недостаточно. Хотя если сравнить своё состояние после моего звёздного прибытия со сраными фанфарами, приземлившись на вертолете прямо на крышу Сашкиной высотки, где построено подобие площадки для таких вот маневров-выебонов, то всё и правда не настолько дерьмово. Меня заштопали, перебинтовали, как долбаную мумию, выше пояса, влили десяток литров капельницы минимум, обкололи и вены, и задницу страшно-болючими, падла, уколами, от которых так бросает в жар, что хоть голову, как страус — в землю, только в ведро со льдом засовывай. Так ещё и закормили таблетками. И я типа благодаря им почти жилец, но рёбра болят не переставая, зашитый бок тоже постоянно беспокоит. Нога, правда, относительно остального в норме. А вот, сволочь, ключица таки сломалась, решив, что, раз рёбра по пизде пошли, то чего бы и нет, собственно… — Алексу я два часа назад сказал, что вернёшься ты не раньше, чем за день-два до дня рождения. — Про кота спросил? — ржу и давлюсь дымом, начинаю громко откашливаться, глядя на возмущённое выражение лица брата. — Что, нет? Серьёзно? — продолжаю полукашлять-полусмеяться. Ну нельзя не подъебать. Кусок и Саня — это же две родственные души. Только один ссыт, где ни попадя, и таскается по пятам, а второй чуть что шипит и сверкает грозным взглядом. Уморительное зрелище. Но это лишь с моего угла обзора, братцу, видимо, кажется иначе, потому что, не сумев проглотить рвущийся из груди смех, почти получаю тычок в бок, кое-как увернувшись и сцепив зубы от волны окатившей боли. — За ним смотрит какой-то новичок. Даже не Катя и не Лера. Я хуею, если с Куском что-то случится… — То я его кастрирую и пришлю к тебе бандеролью. Ничего с твоим пушистым дерьмом не будет: он, вроде как, сам выбрал себе нового друга, бегает за тем по базе, как привязанный. — О, кстати, я жду, когда же ты расскажешь мне о сынке Басова. Я тебе о нём в конце весны занимательную историю выложил про одно странное дело, которое мы с отцом отказались брать по части фармакологии. И знаешь, что я тебе скажу? — ох уж это выжидательно торжествующее выражение лица. Но приподнимаю бровь, поощряя продолжить. — А скажу я, что там лютейшее змеиное гнездо образовалось, Макс. В последнее время, чтоб ты понимал, Мельников сидит, как мышь под веником, хотя, мне казалось, наркопритоны — дерьмовая сторона в центре, но… Нет. Отец-то твоего новенького по очень острому лезвию ходит, и кто-то его или подставляет, или накрывает — не ясно. И выяснять пока что желания никакого нет — и без того постоянные угрозы вылезают то тут, то там. А Мельников очень сильно просил в случае чего за баснословные бабки взять его дело. Мол, хотя бы будет понимать, что не накинули за шиворот ему, притянутому за одно место, дерьмища. — А я говорил, что работа у вас с отцом — хуйня. Когда надо вот с такими отбросами таскаться. Гуляете по краю, как по тротуару. А потом пихнёт какая-нибудь мразь в спину, и всё — ты на встречке, против движения монстров, которым глубоко похуй, выживешь ли ты, стоящий с выпученными глазами на всё ебало, и никто не спасёт. А я, увы, не Господь Бог, предусмотреть такое не смогу, отомстить-то отомщу, только кто вас мне вернёт? — А ты так, домашним печеньем, блять, торгуешь у нас, да? — А мы не обо мне говорим в данный момент. Кофе хочу. — Я тебе не прислуга. — Вот и поговорили, братишка, — хмыкаю, когда вижу тот самый волшебно-раздражающий всегда за долю секунды жест, который мелькает перед моим лицом, и страсть как хочется вырвать пальчик-то, но брат же. Родной причём. И я, к сожалению, люблю придурка, только характер у того под стать моему, благо занесло в разные стороны — двух таких дебилов одна и та же система не потянула бы. Встаю, откинув одеяло здоровой ногой, шлёпаю на кухню с сигаретой, зажатой между губами. Включаю кофемашину, смотрю в окно. И… Как день херова сурка, заебавшей в конец кинолентой в голове прокручивается почти извечный вопрос: «Быть или не быть?» Но в моём случае: «Хочу вернуться и увидеть эту смазливую рожу с глазами-локаторами или не хочу возвращаться, где бы найти какое задание да свалить подальше и на подольше?» Лишь бы только не понимать, что где-то в паре десятков метров спит обтянутое белоснежной кожей и с шелковистыми волосами порочное существо, пришедшее из самой глубины ада, чтобы похитить моё душевное спокойствие. Грёбаная куколка. Таки под меня сделанная, словно по чьей-то шутке сверху. Индивидуальный заказ, чтобы заставить мечтать иметь её в личное пользование. Блядское дерьмо, не покидающее мысли, появляющееся и в бреду, и в моменты возбуждения. Всегда где-то на периферии. Под кожей. По венам. Под веками. Заебало. Мне тридцатник через неделю, а я дрочу, как в шестнадцать, не останавливают даже перебинтованное туловище и прочие неудобства. Дрочу, и кончается пиздец как сладко, стоит лишь представить близость его тела, мягкость гладких губ, упругость форм и шелковистость бесящих и одновременно восхищающих волос. Стон или хрип, ласкающий уши и взгляд, за который в сопливых книгах написали бы, что я готов положить полмира к ногам. А может, и был бы готов. Но не в этой жизни. В слишком уёбищное время мы живём, где нет места чувствам. Есть только потреблядство по всем фронтам. Люди используют друг друга, пока выгодно, и неважно где, как и в чём. Искренность стоит считанные гроши, сущие копейки — совершенно невыгодная валюта, потрёпаны устаревшие банкноты и не принимаются в расчёт. Честность очень давно не в приоритете. А близость? Что такое близость, когда тот, кому доверчиво отдаёшь своё сердце в руки, всовывает по самую рукоять нож тебе в спину, смачно прокручивает так, чтобы доставить максимальное количество болезненных ощущений, и с улыбкой смотрит, как ты сдыхаешь? Нет цены сейчас хорошему отношению. А понятие верность давно в муках сдохло, периодически оживая в головах малолетних дебилов — романтиков в розовых запотевших очках. Ненадолго. Потому что придет время, и жизнь хлёстко и наотмашь ударит, научит и сорвёт тонкие стёкла с захмелевших от веры во что-то-там призрачное глаз. И всё. Рассыплется реальность тысячами осколков, останется только пытаться не израниться насмерть такой красочной радостью. И как-то жить дальше, потеряв всякую веру в нечто настоящее и глубокое. Или не потерять и бить шишки до полного размозжения сознания. И с пострадавшей психикой пытаться существовать. Кофе готов. Сигарета скурена, за окном внезапно — дождь, вокруг — непривычная тишина. А внутри слишком громко, и как заставить заткнуться вопящее сердце и стонущую душу — я не знаю. Есть лишь один вариант, но здоровье не позволит таким образом развлечься. Наверное. — Саш, — кричу с кухни, вздрагиваю, когда тот укладывает мне руку на плечо. — Что? — Сука, научился-таки подкрадываться бесшумно. — С тобой чему только не научишься. Что хочешь-то? Зависнуть перед возвращением? А ты в форме вообще? — сомнение в его голосе даже обижает слегка. Задевает сильно. Пусть и родной человек, но слабость показывать я ненавижу чуть более, чем полностью. А дрочить заебало. Если уж организм решил, что ему нужна доза чьего-то голого тела, я ему это устрою. — Если стои́т, значит, в норме. — Дело, конечно, твоё, но я бы не употреблял, пока жру столько колёс и капаюсь регулярно. — А я и не о наркотиках, — отрицательно покачиваю головой. — Надо отвлечься. Бабу. Блондинку хочу, плоскую и высокую. — Ещё пожелания? — Серо-синие глаза. Или серые. Или синие. Что-то вроде трёх вариантов. Без макияжа, с аналом и, главное, чистую. — А что, Лера не даёт больше? — усмехается, сволочь, и успевает увернуться от моего подзатыльника. — Блондинка же и всё такое. Или вы опять в кошки-мышки играете и френдзону разводите? — С Лерой секс чем реже, тем лучше. И я об этом уже говорил. Ну, так что? Завтра-послезавтра составишь компанию брату в покорении вершин женских вагин? — Блондинка под два метра, серо-синяя и плоская. Запрос принят, старик. Пойду, поработаю. Хоть кто-то же должен это делать. — Язва. — Зануда. — Пошёл вон, утомил. — Спустя пару минут слышу, как тихо щёлкает замок входной двери. Возвращаюсь в постель, откидываюсь на подушку и планирую хорошенько отоспаться. Потому что силы нужно восстанавливать. И не из-за запланированного секс-марафона… Просто вернуться на базу нужно с максимально здоровым лицом, чтобы не дать ни одной суке увидеть, насколько по мне прокатились. Ни одной. А ему в особенности. *** Чёрные простыни удивительно эротично оттеняют белоснежную кожу. Гладкая, без единого волоска, чистейшая, мягко пахнущая, едва уловимо — ванилью и персиками… манит. Почти мистически притягивает, и хочется просто трогать её, не доводя до чего-то более радикального. Соски твёрдыми горошинами торчат — две твёрдо-алые бусины. Облизываю, смотрю на их блеск, особый магнетический, покусываю слегка кончиками зубов по плоти, влажно всасываю в рот, наблюдаю за реакцией отданного мне на растерзание тела. Одобряюще поглаживаю по выгнутой спине кончиками пальцев — она потерялась где-то на волнах наслаждения, практически дугой, едва ли не на мостик встав, сжимает в кулаках скользкие простыни, с силой откинув голову, упирается макушкой в подушку. Рот раскрыт в немом крике, милая Даша тихо захлёбывается глотками воздуха, то ли играет, то ли тихие выдохи, свистящие вдохи, картинно искренние, или же её на самом деле вставляет. Хуй разберёшь. Длинные ноги призывно расставлены, острые колени так и просят отметин зубами, киска влажно поблёскивает, припухшая, ждущая… возбуждённо-красивая в полумраке комнаты. Как ночной цветок, который лишь при свете луны распускается, раскрывает бутон, подпускает к себе, насыщает, отдаёт и ничего не требует взамен. А меня не берёт. Я настраиваюсь, как сраная почти сломанная скрипка, из последних сил буквально за шиворот вбрасываю собственный разум в происходящий процесс. Но нет. С какой бы стороны ни пытался подойти, всё пресно, обыденно, жалко. И обидно, ибо… Девочка на этот раз прекрасно подходящая под настроение. Внешне идеально вписывается, и рассудок будоражит эта проклятая, отравляющая внутренности, схожесть. Одинаковые мягкие черты, красота идеализированная. И наслаивается желаемое на действительное. Перед глазами чистая, не болезненно-тощая, но со скромными формами, без макияжа, родинок, веснушек и прочей поеботы. С природным светлым цветом волос, длинными ресницами и лёгкой наивностью. И губы сердечком бледно-розовые, пупок маленький, вся какая-то неземная, но раскрепощённая. Девочка моложавая, по паспорту ей уже двадцать три, но заставляет теряться в догадках: это та самая особая околоаристократичная уникальность или потрясающе отыгрываемый спектакль за те сумасшедшие деньги, что за нее попросили? И это всего-то за ночь. Но брат для меня никогда не жалеет ресурсов, сказал «подарок ко дню рождения», который через пару дней, и я презент с радостью принимаю. И процесс запущен. На нас нет одежды. Она вся готова. А меня не вставляет. Тот самый случай, когда крепко стоит, но совершенно нет желания доводить начатое до конца. Совсем. И не тревожит боль в теле, она монотонно присутствует, ежесекундно напоминая, что плоть слаба и я не робот. Живой человек, каких миллионы. И порезы не шутка, раны не затягиваются, как у книжных вампиров, кости не срастаются за сутки, оставив после себя лишь тень воспоминаний. Не отвлекает совсем неидеальная физическая форма. Просто перед глазами иной образ, и я начинаю подозревать, что именно потому и не стои́т. И это пиздец как печально. Меня швыряет в котлован, в сироп, густой и вязкий, сладко-терпко-горько пахнущий. В носу стоит запах, чуть подстёртый сукой-памятью, но очень отдалённо напоминающий его. Я ловлю отголоски тех ощущений, что пробудились тогда в той роковой ванной, где избитое тело в грязно-мутно-кровавой воде не оставило воображению ни единого шанса. Он весь на ладони, аккуратный, травмированный, но, сука, настолько являющийся воплощением сладкого порока, что меня подташнивает. Я сладкое не жру, я его, по сути, ненавижу. Как и его всего за то, что, ничего не делая, пробрался сраной заразой внутрь, и не вытравить теперь — отпечатался штампом на каждом органе. Я не видел его полторы недели — куда больше, чем видел до этого. И прожил вообще почти тридцать лет, не думая о том, что вот такое чудовище где-то ходит себе спокойно, не зная о моем существовании. И вдруг — судьбоносное решение его отца. Судьбоносная встреча. Судьбоносный долбаный, пробирающий даже при попытке вспомнить взгляд. Мне дурно. Ведёт и мутит, в голове такой треш и полнейшая ненормальная ебанина, что хочется чем-нибудь закинуться, чтобы отрубило или мозг, или тело, или всё, мать его, разом. Только бы не прокручивать это безумие. Потому что не душа, а решето, ей-богу. Потому что так не бывает, чтобы всего пара секунд, и с разгона влипаешь, размазываешься, и уже не принадлежит какая-то часть внутри себе. Не, блять, принадлежит. Нет целостности. Пуф — и растворилась в этих жидких сине-серых стекляшках. Не могу допустить, стараюсь отвлечься, пытаюсь переключиться, все известные мне способы испробованы, но не работает всё это. Просто, нахуй, не работает. И это хуже всего: хуже физических травм, боли, переломов, проёбов… Хуже, потому что кости срастутся, рана стянется, кровь вытекать перестанет. А что будет с грёбаным сердцем? Украденным нахер. Похищенным. Что с ним будет, а? Такая херня не исправляется на раз-два. Она ломает и убивает. Это не пуля, не острие клинка, не вражеские руки. Это самое сокрушительное из существующего. Мягкая, сладкая, желанная, что самое жуткое, погибель. Ты добровольно отдаешь всё, что имеешь, и практически перестаёшь существовать. Растворяешься ебанутым призраком, оттенком себя прошлого в том, кто умудрился пробудить и впитать, срастаясь не телами, а чем-то эфемерным и потому куда более важным. Я нависаю над красивой девушкой, над желанной кем-то точно так же, как он мной — до одури. И становится стыдно перед самим собой, перед вложенным в каждого при рождении мужским началом. Какой я, к чёрту, самец, если не смогу удовлетворить своего партнера? Если она уйдёт, после сказав, что получила бабки с какого-то немощного дебила. Мне хуёво. Откровенно ломает, я сопротивляюсь и пытаюсь настроиться, дабы не облажаться. Не перед ней — перед самим собой. Потому что не быть способным трахать кого-то, помимо той падлы, что слишком засела в мозгу — это просто вышка. Финиш, сука. Теперь можно лечь посреди железнодорожных путей и помахать на прощание сдохнувшему «я». И вся эта хуйня происходит на фоне моих дебильных ощущений и пробуждающихся чувств, при том, что между нами не было ни-че-го. Вообще, блять. А тут такие приколы. Нахуй. Вот просто нахуй. Быстро переворачиваю Дашу на живот, чтобы не видеть глаз, чтобы не смотреть на ненужную мне в данный момент грудь. Ставлю в необходимую позу, прогибаю её в спине, чуть склоняю голову, рассматривая открывшийся вид. Вот так — хорошо, теперь можно коротким мазком — головкой между ягодиц, к призывно поблескивающему входу, к обещанной тренированной киске и без промедлений, хватит расшаркиваний — внутрь до упора, чтобы задохнуться от ощущения жара, влаги и крепких влагалищных мышц, которые, словно стальные, сжимают. Оглаживаю выпяченную задницу, ловлю бегущие по коже мурашки пальцами, сжимаю ту до характерных красных пятен, ещё не синяки, но лёгкая боль, её тонкая грань. И девушку будто переключает на иной режим. Вместо медлительной мягкой кошки, получающей кайф от ласки и внимания к её распрекрасной персоне, появляется страстная тигрица, которая, взметнув длинными волосами, что шелковистой волной соскальзывают на спину, начинает насаживаться с громкими шлепками-ударами о моё тело, ускоряясь всё больше и больше. Хрипит и стонет, просит быть жёстче, просит — сильнее, просит — глубже, и трахать без остановки. А мне так даже лучше: меньше затраченных усилий, больше останется выносливости и дольше я буду в рабочем состоянии. Чтобы выебать кое-кого изнутри вот таким нехитрым способом. Срывающийся, оглушающий стон пробегает импульсом по телу, резонирует внутри моей головы и запускает странную цепную реакцию, я вижу её и не вижу. В моём потасканном сознании идёт совсем иное кино, и хочется хрипа, хочется вызова, хочется жёстко, и чтобы задыхался… Он подо мной. В эту самую минуту. Больше. Мне нужно больше схожести. Мне нужно больше реалистичности. Больше желаемых ощущений. Развожу ягодицы в стороны, облизав пальцы, обильно смочив слюной, ввожу те в растянутую дырку, поглаживаю сопротивляющиеся стенки ануса, чувствую ими собственный член, на котором двигается мокро-хлюпающая киска. Трахаю и подготавливаю рукой куда более интересующее меня в данный момент отверстие. Чтобы, едва почувствовав, как, вскрикивая, кончает Даша, с секундной заминкой начать входить туда, где туже, где чуть более схоже с ожидаемым и желанным. И без тормозов, я имею её как в последний раз. В голове шумит, волосы липнут к коже, чёлка лезет в глаза, пот обильно стекает по спине, пачкая белоснежные бинты, а мне мало. Мне катастрофически, сука, мало происходящего. Цепляюсь за её волосы, притягиваю к себе, кривлюсь от боли в рёбрах, когда она задевает их локтями, но, не останавливаясь, долблю податливое тело, обхватив ладонью тонкую шею, сжимаю её и удовлетворённо рычу, когда она цепляется руками, царапает в псевдосопротивлении, потому что, едва я даю вдохнуть, громко, грязно и развязно стонет в голос. И вот так уже куда лучше. Потому что душить Свята будет идеально. Потому что кончать раз за разом в растраханную дырку, заполнять её своей спермой и сходить с ума в какой-то чёртовой наркотической пляске будет хорошо. Кайфово, крышесносно и убийственно ахуенно. А пока на повестке ближайшего часа: принять душ, накуриться как сука и расслабленно упасть в кресло, наблюдая, как эти зализанные припухшие розовые губы скользят по в который раз за ночь твёрдому члену. Её рот слишком хорош, слишком умел, слишком развратен. Милое личико отпетой шлюхи просачивается сквозь слетающую маску, удерживаемую почти до логичного завершения ночи. И меня накрывает от этой расхожести волной раздражения, я завязываю нашедшимся чёрным шёлковым шарфом её глаза, оставляя лишь фокус на красивых губах, и, намотав светлые волосы на руку, просто имею спазмами сжимающееся горло. И именно когда начинает светать, тело ломит от усталости и удовлетворения, понимаю, что рано или поздно этот бесящий меня с первых же минут придурок окажется на месте сосущей у меня шлюхи. Я разобьюсь, блять, в лепёшку, в огромную кляксу, я влипну, как мошка, в несущуюся на скорости машину, по лобовому стеклу растекусь. Но эта мелкая поганая тварь, которая отравила все мысли, будет стоять на коленях и сосать. Получая при этом удовольствие. Просто потому, что я так хочу. *** Вечер четверга не отличается чем-то особенным, сопровождается привычной в последнее время болью, подъёбами младшего брата и вкусной ресторанной едой. Всё как-то томно и лениво, размеренно и самую малость, но странно. Мысли вяло крутятся вокруг оброненного Джеймсом намёка на более плотное сотрудничество. Таки это может быть выгодно по многим параметрам. И дело даже не в деньгах, а в его влиянии. Тот самый случай, когда узнаёшь подноготную заказчика уже после выполненной работы. Сашка рассказал пару занимательных вещей об этом странном индивидууме, которого я с того света вытащил ценой своего здоровья. Оказывается, ирландец у нас имеет очень интересное прозвище в узких и не очень кругах — Лепрекон. Этакая нечисть, нежить, если быть точным, которая имеет прямую связь с богатством, горшочки золота и всё такое. И я подмечаю, что ему это подходит. Очень подходит. А ещё имечко на слуху. Мягко говоря, на слуху — и имеет свой неслабый вес, уходящий далеко за границы моего личного влияния. И если я в его глазах — чёртов фокусник, то он в моих — мифическое и до усрачки везучее существо, с которым будет приятно иметь дело. А ещё тот, кто держит как минимум втрое больше нашей базу. Странно-специфическую и тайную. Крутится в верхушках политических игр и чуть ли не на поводке водит множество военных крупных и официальных или, наоборот, абсолютно нелегальных структур. Зачем я ему сдался — вопрос очень интересный, но, когда что-то само идёт к тебе в руки, отказываться глупо. Рисковать я умею и люблю. Что, возможно, когда-нибудь и сведёт меня в могилу. Или нет. И если тема работы, базы, заказов и бабла не нервирует, а задаёт направление и определённые ориентиры на будущее. То сраное, перекрывающее всё без разбора, блять, и откровенно заебавшее в конец, безумие, которое сочится из каждого угла больного мозга на тему мелкого гандона Святослава, чьё блядское туловище я не видел и не слышал уже почти две недели, раздражает просто пиздец. Полнейший, сука, тотальный пиздец. Не хватает слов, чтобы описать, насколько мешает, отвлекает и забивается в каждое труднодоступное для пространных мыслей местечко в голове. Долбанный пиздёныш как жгучий, уксусный ожог, от которого плавятся и сворачиваются комьями внутренности и не залечиваются, ширятся мелкие язвы, покрывают каждый миллиметр внутри. И столько мучений, столько каких-то надуманных фантомных ощущений, игр разума и прочей бесовщины в голове, что впору бы выпилиться. И это, блять, бесит. А ещё выматывает похлеще травм. Хочется изъебнуться и откусить себе голову или закинуться чем-то позабористее, чтобы не было ни единой связной мысли. Абсолютная каша в голове и слабость в теле. Носит. Меня носит по квартире из одного угла в другой, я перебрал оружие десятки раз, медитативно полируя ствол, начищая и без того зеркально-блестящий нож, дошёл до того, что заставил брата терпеть мою машинку, набивая какую-то странную, когда-то давно просимую им абстракцию во всю спину. Довольный теперь, падла, ходит, а меня хотя бы на десяток часов отвлекло. Только чтобы не делал, как бы ни убивал время — не вставляет ни любимое в прошлом хобби — татуировки, ни вкусная еда, ни одиночество и тишина, которая должна была бы быть лечебной и для души, и для разума, и для тела. Но нет — не канает. И будь туловище в порядке, пошёл бы дальше выёбывать изнутри и спускать со спермой накопившийся яд. Только рёбра болят, твари такие, ключица ноет, и всё остальное не отстает. Не выдерживаю и, обдолбавшись обезболивающим, набив живот до отвала хавчиком, практически насильно убаюкиваю себя на диване под бубнёж телевизора. Только даже во сне нет покоя. Если бы я знал, что этот сраный сон повлечёт за собой, вставил бы спички в глаза, только бы не видеть. Только бы не позволить оставить отпечаток на самих глазницах, с обратной стороны век теперь проигрываться будет бегущей неоновой строкой и выводить нервную систему из строя. Бесконечное количество раз. Мои персональные краши. Тот, кого не хочу вспоминать, и тот, кто появился внезапно. Похоже-непохожий. Другой и в то же время имеющий мелкие детали во внешности, которые выворачивают наизнанку и сводят с ума. Крашнуться второй раз за пару-тройку лет нихуя не весело. И возможно, я допускаю вариант: если бы я не думал о нём так часто и много и не начинал бы подсознательно с первого же дня сравнивать с Филом, реакция была бы не такой бурной. И если бы… не привёл мне Сашка светловолосую умелую Дашу, которая проникла каким-то образом, просочилась и наслоилась настоящим на прошлое и на желаемое разом. Мне снятся чёрные простыни, пропитанные перечной мятой, древесным, терпким бергамотом и сладкими персиками. Запах трёх разных людей смешивается как в шейкере, наотмашь бьёт по нервам, топит в себе и заставляет задыхаться. Я глотаю этот отравляющий меня коктейль, давлюсь, закашливаясь, смесь выплескивается кровью изо рта, глаза закатываются, белки наливаются мутно-красным, и я умираю. Смена декораций, и новый странный видеоряд начинает проигрываться и одурманивать рассудок. Мне снятся три пары рук. Первые — мягкие и нежные, но разрезают кожу длинными ногтями-лезвиями. Полосуют на ровные ленты, сматывают в клубки и швыряют в разные стороны. Оставляя меня, освежёванного, молить о скорейшей кончине. Агонизировать от боли и смотреть в удивительные сине-серые стекляшки, неживые и почти прозрачные вместо живых ярких глаз, пока не останавливается сердце, не сумевшее перенести подобные пытки. Вторые — загорелые и наглые. С короткими ногтями, небольшими пальцами и тем самым, сука, перстнем-черепом, который как-то, мол, на удачу стащил и впредь не снимал, куда бы нас ни занесло. Они, сука, с этим же кольцом без спроса пролезают под рёбра, прорывая кожу, словно та — тонкая старая бумага, преодолевая слой из жира и мышц, прямиком в грудину и чётко пальцами — в сочащееся кровью сердце. Лопается орган, не выдержав хватки, мой взгляд стекленеет, и краски уходят с лица. А третьи… Третьи ладони почти полупрозрачные, болезненно-аристократически бледные, аккуратные, ласкающе-скользящие вдоль моего корпуса, мягкие, гладкие, красивые. Привлекают отчего-то больше остальных и интригуют, чуть оцарапывая, но без следов. Чуть вжимая тонкие пальцы, но не до отметин. Сжимают мне шею, оттягивают волосы, заставляя откинуть голову, вводят в какой-то наркотический экстаз, и громкий, хрипло срывающийся стон разрывает мёртвую тишину, разбивает таинственную атмосферу в крошево. Всего пара секунд, всего одно чёткое движение, и я труп. С повёрнутой шеей до щелчка. С глазами, замершими на спокойно смотрящей неживыми стеклянными сине-серыми стекляшками. Даже не моргающий и ни капли не сожалеющий. Я почти убил его однажды. Теперь во сне пришла закономерная месть. Я парю над землёй, наблюдая за телом. Где на чёрных, пропитанных кровью и потом простынях — клубок из нескольких тел. Где настоящее пожирает и одновременно трахает прошлое, ничего не оставляя после себя, втирая остатки когда-то безумно любимого мной человека в матрас, и тот, просачиваясь, исчезает. Фил… Долбаный Фил, о котором я пытаюсь не думать который год кряду, убивший внутри меня нечто особенно важное в тот миг, когда предал и не признал своей вины, когда, как мне казалось, умирал от моей руки, державшей острый нож. Фил, который выжил и теперь решил напомнить о себе игрой моего покалеченного подсознания, подобрав момент, когда тело слабо, а разум — в заточении медикаментов. Зато остаётся окровавленная Даша. Хищно улыбающаяся, вылизывающая свои грязные губы, тянущаяся ко мне, но не успевающая прикоснуться. Её останавливают светлые руки обладателя удивительно пугающих меня глаз, укравшего остатки выжившей после пережитого пиздеца в моей жизни души. Святослав. Спокойно-серьёзный, плавный и грациозный. Горячий, как адское пекло, оставляющий ожоги на моей коже, когда случайно-неслучайно касается меня задумчиво самыми кончиками пальцев, будто вовлекая в извращённо-кровавую игру, одновременно с этим, развратный похлеще профессиональной шлюхи, насаживает на себя ту самую девочку, которая сутки назад едва не сожрала с откровенным удовольствием мой член. И, блять, это прекрасное зрелище: то, как он трахает её, как двигается внутри истекающей от возбуждения киске, как покачивает бёдрами… Мне мутно, перчит на языке неприкрытая страсть: то, как тянет к нему, и остановиться нет сил и желания, как припадаю ко взмокшей спине, как слизываю капли стекающего по позвонкам пота. Пытаюсь оторваться от неё, утащить и присвоить, как рычу и шепчу какую-то ересь. Заклинаю, умоляю, царапаю в кровь подставленные доверчиво лопатки, беснуюсь и превращаюсь в чудовище. В монстра с бугристым лицом и мощными лапами, который разрывает его пополам, но когда исчезает, будто дымка, в этом сумрачно-мрачном и безумном сне его бледное тело… вместо Даши внизу — эфемерная фигура: ни женщина, ни мужчина. Глаза — сине-серые стекляшки, зубы длинные, пасть разверзается, раздвоенный язык вцепляется в мою шею, обвивает и душит. Тянет к себе, чтобы обнять шестью разными руками, оплести шестью ногами и глодать до костей огромным, безразмерно огромным ртом. И мне жарко и больно, меня трясет и лихорадит, я вырываюсь и внезапно оказываюсь на спине, сверху нависает возбуждённый мелкий пиздёныш, прогибается и стонет. И в момент, когда, совсем сошедший с ума от смены парализующе ужасных картин, я практически кончаю от вида голого и смотрящего в самую душу Свята. Разрушающего мягкой лаской ледяную корку, наросшую за годы без каких-либо чувств, выдирающего болезненный нарыв лишь взглядом сине-серых живых и мерцающих осенним морем и звёздным небом стекляшек… Подпрыгиваю на кровати с частящим как сумасшедшее сердцем. Весь обливающийся холодным потом, с трясущимися руками, и глохнущий от звонка домофона. Поскальзываюсь, обнимаю себя поперёк живота рукой, со свистом выдыхаю от невыносимой боли во всём сраном теле, в одних сраных трусах, не совсем понимаю, что вообще, блять, происходит. Сон и реальность переплелись в мозгу дебильным клубком. Я всё ещё вижу его глаза, его страшные бездонные глаза, которые были ровно у каждого участника грёбаного сна. У каждого. Сука. Меня мало что способно выбить из колеи и испугать. Но я готов признаться хотя бы перед самим собой, что начинаю бояться мелкое бесполезное чмо, потому что потеряю себя. Уже начинаю. Беспочвенно и странно. Не имея какой-либо базы. Просто увидев, ошибочно восприняв собственную реакцию. Думающий, что попросту хочу растоптать и уничтожить этот кусок говна, вытереть об него ноги, переступить и уйти. Что именно длинные волосы, странная чистота и незапятнанность притягивают взгляд и желание извалять в грязи первостепеннее всего. Просто из-за врождённой жестокости и особенностей характера. А на самом деле… На самом деле это был чёткий, выверенно-верный выстрел промеж моих охуевших глаз. Снайперское попадание, лишившее принадлежности самому себе. Это ещё не любовь и, возможно, вряд ли ею станет: я буду стараться изо всех сил, чтобы избежать губительной трясины. Даже не влюблённость. Просто болезнь. Просто чёртова зависимость и нужда. В попытке отдышаться захожусь кашлем. Вдоль стены, едва ли не кубарем ко входной двери. Звонок по видеосвязи с улицы — мне говорят, что мой мотоцикл доставлен целым и невредимым. Так уж вышло, что либо никого не осталось в живых из тех, кто мог забрать себе железного коня, как и мобильный с личными вещами, либо решили не связываться и тупо бросили. Чёрт его знает. Влезаю в одежду, всё ещё слабо понимающий, что происходит. Вываливаюсь на улицу. Незнакомый мне боец Джеймса, представившийся с явным акцентом — просто Али — вручает чёрный конверт с золотым тиснением и аккуратный большой пластиковый пакет, где лежат мои куртка, телефон и шлем. Отдаёт ключи и, пожелав хорошего времяпрепровождения, предлагает сопровождение в качестве подстраховки при моём возвращении на базу. Естественно, я отказываюсь. Потому что… Сопровождать? Меня? Погорячился господин посол с заботой. Очень сильно погорячился. А может, это очередная проверка. Будущих или потенциальных партнёров, с которыми хочется поработать в ближайшее время, имеет смысл периодически провоцировать на что-то мелкое, но в глазах «начальства» важное. Плох тот наёмник, что за свою жизнь как тварь дрожащая боится. Плох, потому что может в нужный момент начать топить заднюю и вытаскивать свою задницу, поставленную в приоритет, а не того, кого обязался защищать. Скинуть шкуру, как змея, или оставить врагам свой хвост и уползти целёхоньким или чуток поджарившимся, насрав на уговор и бабки. Привычная херня среди наёмников. Все берегут скорее свои шкуры, чем чью-то жизнь, если за это не платят маленькое состояние. А даже если и платят, то… А я не в пример многим ненавижу, когда за спиной кто-то есть, пусть и условно дружественно настроенные люди. Не мои — и это самое главное, а когда что-то не моё и не мною же тренированное, доверие минимальное. Редко работаю в паре, чаще или собранной командой, или один. Так проще, когда положиться можешь лишь на собственные навыки: не нужно переживать о чужом проёбе и о подставе. Позориться из-за идиотов косячных, типа «подмогу». Доверие моё вообще в принципе получить очень сложно: Алекс с Гансом столько лет рядом, доказали не единожды, что надёжные и исполнительные. Ни разу не вызвали сомнений или сожалений о том, что согласился работать вместе. Однако я не могу сказать, что стопроцентно в них обоих уверен. Не могу, и всё. Я в себе-то не уверен и не доверяю себе моментами, что уж говорить о… Я не хочу, чтобы кто-то видел полную разобранность моего душевного и физического состояния. Мне проще одному, и похуй на риски. Я сяду за руль и буду гнать на пределе, чтобы адреналином омыло всё внутри, чтобы съебала густой слизью покрывшая и сознание, и внутренности чёртова зараза. Оставаться в центре не имеет смысла, придумать занятость я бы мог, только брат весь в делах, у отца так и не вышло вырваться, чтобы пересечься — он лишь прислал оплаченного врача и поворчал в трубку на тему того, что у одного из его сыновей точно нет ни тормозов, ни, собственно, мозга. Ничего нового. Можно было бы сейчас принять ванну и завалиться спать, выехать утром, прикатить к послеобеденной тренировке и поставить раком всю базу. Ибо настроение такое. Особое. Боевое. Когда разъебать хочется всех и каждого, а одного — особенно сильно. Очень, сука, сильно. Секс-марафон не изменил ровным счётом ничего. Вообще ни на миллиметр не сдвинулась та самая фаза, на которой меня как заклинило, так и не отпускает. Но ночью ехать в каком-то смысле безопаснее, особенно в одиночку, тем более, что как раз к почти построению и прикачу на байке. Другое дело, что умотаюсь знатно, ибо не восстановился физически даже наполовину. Что-то там со сраными рёбрами неладно, но не повесили на вытяжку — и то прекрасно, а ключица, падла, ноет и бесит, особенно когда за рулем. Но для таких ситуаций есть Док. И от сна убежать охота. Хочется скорости, чтобы с шумом в ушах, просквозило и мысли. Кто бы насыпал мне стекла и песка в глаза и содрал с мясом налипшее на веки. Вырвал глазницы с отпечатками отрывков из видеоряда. Я схожу с ума. Кажется, вот он: потолок из моих возможностей. Таки сломаюсь я и посредством кого? Куколки, блять. Мать его, куколки. Занавес. А дорога — дерьмо. Моросит мелкий дождь, меня бьёт ознобом, обмурашивает и лихорадит, мне мокро, скользко, холодно и зябко. А ещё — сонливо, монотонно, и лишь на чистых рефлексах по изученной до последней ухабины дороге я еду туда, где за тонкой стеной старого, полуразвалившегося когда-то роддома в мелком крысятнике спит персональный и допинг, и убийца. Блядское же дерьмо, а. Я бесконечно пожираю сам себя. Мне и боязно, и жизненно необходимо взглянуть на него. А потом озвереть, как животное, и порвать на куски всех угодных и неугодных. Ведь в том, что кто-то да проебался за это время, нет никаких сомнений. И почти подъехав, за поворотом в абсолютной темноте, где лишь единственная фара моего мотоцикла разрезает лучом яркого света непроглядную темень дороги впереди, стою, облокотившись на железного коня, еле живой, уставший и загнанный. Курю одну за одной и борюсь с желанием упасть замертво или уехать обратно и не вернуться сюда ни за какие деньги или уговоры. Пока в лагере будет присутствовать этот мелкий гандон, я не ступлю туда ни ногой. Однако… База встречает полумраком, освещением минимальным — чернильное небо с одинокой луной над головой и тишиной, сонной до ахуения. На часах почти шесть, вокруг всё ещё темно как в заднице. На проходной тихо переговаривающиеся бойцы вытягиваются струной, когда снимаю свой шлем, и шустро пропускают внутрь. И надо бы пойти ополоснуться в душе, переодеться и готовиться к построению, но рёбра, сука, выбешивают максимально… Голова не соображает. Тихо тлеет разочарование, что не смог справиться с жаждой единственного взгляда и таки вернулся. Ебучий слабак. Душ не спасает, мигрень родимая распиливает череп. Уши всё ещё закладывает, мотоцикл в такую погоду гнать несколько часов к ряду — долбоебизм чистейший, но физическая разобранность малость отвлекает от того припорошенного болью дерьмища, что скопилось внутри. Или же нет. Мне просто хуёво, и я не ищу для своего состояния причины. Дохуя потому что. И всё как бы терпимо. Наверное. Жить буду — и не через такое говно проходил и не ломался так, чтобы полностью. Грёбаная головная боль разбирает на составные мой мозг, и я не соображаю вообще даже минимально. Наспех вымывшись, прусь к Доку, потому что, по ощущениям, или убью кого-то, и я даже знаю главного претендента, или сам выпилюсь, потому что нервы сдают, окружающая среда давит, а понимание, что скоро увижу блядскую рожу, травмирует и без того не слишком находящуюся в порядке психику. — Так и знал, что ты специально Олсону сказал, что травм нет. Что на этот раз? — Док умный, Дока не наебёшь. Алекс тоже неплох, но обычно не выспрашивает, когда слышит, что не тот настрой у меня, чтобы на жизнь жаловаться. Он слишком внимательный и проницательный: вынюхивает, бродит кругами вокруг моей нескромной особы и делает выводы, чтобы после выдрочить мне мозг на тему безалаберности и неосторожности. Мол, не шибко я собственной шкурой дорожу, дебил такой. — То ли шесть, то ли восемь рёбер, половина — с трещинами, остальные — поломаны, Франц, — начинаю свой радостный рассказ. — Ключица правая — без смещения, царапина на левом бедре от пули. Навылет прошлась под кожей. Неопасно, но, сука, бесит. Бок вроде уже лучше — пырнул какой-то дятел детским ножиком. Зашили, заклеили. Полторы недели капался, пил какое-то дерьмо, кололи обезболивающее. Спал, жрал, срал. Вот и весь режим. Постельный практически, если не считать позавчерашнего ночного секс-марафона. — Скалюсь на то, как он закатывает глаза. Без предисловий скидываю косуху. Стягиваю сразу водолазку, после — майку и предстаю писаным перебинтованным красавцем. Двигаться больно, очень больно. Хуёво, и наспех перевязанные эластичными бинтами ломанные кости слишком подвижны, и потому простреливает остро и перечно, бегают ледяные мурашки по коже электрическими импульсами, и зашипеть страсть как хочется. Марафон, к слову, на всю ёбаную ночь, был явно лишним и увеличил по времени моё восстановление, отсрочил минимум на несколько дней, а то и недель. Абсолютно точно лишним, ведь не появись белокурая Дашенька, может, и не было бы психоделического выеба сном моего страдающего и без того мозга. Да и рёбра бы зажили недельки через две, не выёбывайся я и отлёживайся в мягкой постели. А теперь можно накидывать ещё дней десять к тому сроку. Ключица ещё, падла, беспокоит — врач, который осматривал в центре, предлагал хирургическое вмешательство: скрепить кость, и, мол, восстановительный период будет меньше, правда пришлось бы башлять немереные бабки и лежать в комнате с белыми сраными стенами, где медикаментозный запах травит лёгкие и превращает мозг в загустевшее желе. Нахуй. — Авария? — Логичный вопрос. Ибо вряд ли есть люди, у которых когти диаметром в десяток сантиметров, чтобы оставить такую длинную полоску-ссадину через весь мой торс и плечо. Та мразь из сна не считается, однако при мыслях об этом уродливом чудовище вздрагиваю, а Док хмурится, щепетильно, почти нежно срезает бинты. Смотрит на заклеенный шов от ножевого. Ощупывает кончиками пальцев расцветающие и успевшие стать менее пугающими синяки. Поднимает свои тёмные глаза, вопросительно выгибает бровь дугой. — След от ремня, — тыкает пальцем посреди груди. — Ты что, в машине аттракцион себе устроил? — Да выбора как-то особо не было. Или покататься, или… — жестом указываю в небо, устало улыбаюсь и зеваю, широко раскрыв рот. Передёргивает от легкого озноба, промаргиваю повлажневшие глаза. Спать хочется жесть как: привык в последнее время дрыхнуть разве что не сутками, и после достаточно длительной для поездки на мотоцикле дороги чувствуется неслабая усталость. — Бедро покажешь? — Настороженный, и мне это не нравится. — Тебя лихорадит сильно. Зря ты в такую погоду на мотоцикле прикатил, старик. Выглядишь максимально хуёво. Расстегиваю джинсы, приспускаю. На плюс-минус двадцать сантиметров выше колена — небольшой пластырь, а под ним — зашитая сквозная. Сраная пуля прошла под кожей, как чёртов нож под кожурой. Словно моё бедро хотели очистить, как долбанный грейпфрут. Спасибо пригоршне удачи — конфетти, отсыпанным судьбой. Иначе могло всё быть печальнее в разы. Кто бы ещё отсыпал чего чудодейственного, чтобы прочистились мозги. Меня не так сильно волнует ломаное тело, как оттенок настоящего пугающего безумия. Грёбаный налёт под скальпом. — Везучий ты, Фюрер: попади стрелявшие выше и левее — была бы дырявой артерия, и, скорее всего, ты бы тут не стоял. — Надевает перчатки одноразовые, берёт перекись и начинает обрабатывать рану. Щиплет, жжётся, печёт и бесит, но, стиснув зубы и прикрыв глаза, терплю. Ибо выбор есть? Промыв, наносит какую-то химию, пахнущую чёрт знает чем — вроде как медицинским клеем — и меняет пластырь со специальным составом, кивает, чтобы подтянул джинсы. — А вот рёбра твои мне не нравятся. Ты снимок делал? — Делал, — подтягиваю штаны, но застегиваться не спешу. — Осколков нет, хрустнули почти ювелирно: ни тебе сколов, ни ещё какого говна. В теории, если не перетруждаться, врач дал недели три на срастание. Но, подозреваю, дней десять к сроку я уже накинул. Спасибо Дашеньке и её глубокой заднице и глотке. Если бы оно того стоило на выхлопе и помогло выебать придурошного из моей головы, то было бы всё хотя бы оправданно и результативно, тут и пострадать лишнюю неделю не жалко. А так… А так, блять, терпеть, потому что кое-кто имеет мой мозг, даже просто находясь за сотни километров. Перманентно раздражая и заставляя придумывать и продумывать способы, которыми я бы с удовольствием закончил его жалкое существование. Чтобы не мешал мне жить! Сука. Задолбал, сил нет. Уже во сны пробирается и дырявит и без того протекающую крышу. — Ключица у тебя с гематомой, вроде не торчит особо и стоит почти ровно. Но если будешь хуйнёй страдать, то придётся кость скреплять, а это мини, но операция. И я понимаю, что тебе законы не писаны и все не указ, но поберёг бы свое туловище, чтобы оно подольше рабочим было. Без тебя и так всегда какое-то дерьмо случается. Только хочу открыть рот, чтобы спросить «и что на этот раз знаменательного произошло», как в кабинет заваливается, словно к себе домой, чудовище. Блядское, сука, чудовище, вот кто бы вообще сомневался, что первый, кого я увижу после Дока, будет он. И не зашипеть не получается. Хочется ещё и кинуть вон той продолговатой колбой, стоящей на столе, ровнёшенько в белокурую голову, чтобы, блять, съебал в ужасе. Чтобы не смотрел, не дышал одним со мной воздухом. Не травил своим присутствием. Я отойти не могу — до сих пор колотит всего. Я не готов к этой близости, пусть и есть расстояние в несколько метров. Уйди, падла. Просто уйди, я за себя не ручаюсь. Состояние безумное чуть более, чем полностью. Но Франц здесь царь и бог, и грёбаная медчасть не подвластна моим перепадам настроения. Видя, как меня распидорасило, Док так же спокойно, как и минутой ранее, оставляет молчаливо замершего наблюдателя, приглашает подождать, а тот и не думает отказываться или испугаться: тише мыши сидит в кресле, только сверкает сине-серыми стекляшками. Теми самыми, пугающими до обсёра. Теми, что полупрозрачно пробрались в душу и изрезали на полосы-ленты. Как во сне — такие же яркие, такие же, как успела отпечатать на подкорке память. Такие же… Да ну, блять. Меня почти подбрасывает на месте от того, что пялится в открытую, что слабость мою видит как на ладони, тело моё осматривает, ногой своей блядской подёргивает. С тенью, скользящей по виску и спускающейся к скуле. С белками, слегка воспалёнными, растрёпанный, кутающийся в высокий ворот пальто и избегающий прямого контакта. И вот ничего же криминального не делает, а меня берёт. Берёт так сильно, что не понимаю, чего хочу больше: уебать или выебать. Но понимаю, что никакая нахуй Даша, Маша, Саша, да кто угодно вот эту гниду из моей головы не выпрет. Меня даже с Филом не настолько стремительно накрыло. Сильно пробрало, ни разу не спорю, но это что-то другое. Концентрированнее, гуще и убийственнее. Потому что иррационально и не спрашивая разрешения, засел внутри. Крепко засел, железобетонно. Пробрался под ломаные рёбра и разместился с комфортом. Дымкой, ядовитым газом прямиком в лёгкие, чтобы я теперь жил, всё время дыша им, а если начну отказываться? Задохнусь к чёртовой матери. И ощущение, будто не было двух недель, будто всё время вместе, года, жизненные циклы — всегда. Будто родился со мной и спроектирован под меня. Знакомо-незнакомый. Мой и не мой. Белобрысый придурок. Немощно бесполезный. Красивый как картинка — не портят даже эти штрихи, поставленные чужой рукой. Искажают, но не портят. Его вообще хуй что испортит. Он как бусина жемчуга, белоснежная и блестящая, даже в грязи остаётся сверкающей и ненормально чистой. Не липнет это всё говно окружающее к нему. По-прежнему не портит, и выделяется белой вороной, блёклой кляксой на тёмном фоне. Слишком выделяется. Или это просто моё неадекватное отношение к нему так сильно играет с сознанием. Хуёвые шутки, я вам скажу. Очень хуёвые, очень шутки подсознания. Стёб потасканного сердца. Дырявой души, потрёпанной и полуссохшейся. И чувства же спокойно спали себе, никто не был способен что-либо расковырять где-то там глубоко-глубоко. А тут появился, посмотрел и пристрелил нахуй похлеще маленькой металлической убийцы-пули. Изрешетил в секунду. И как оправиться, я не понимаю. И не уверен, что хочу. И даже доводы разума не берут — о том, что это нереально: вот так влипнуть внезапно, мгновенно и безоговорочно сильно. Что нужно присматриваться, что западают обычно спустя какой-то промежуток времени. Что только в чёртовых мелодрамах и сопливых книжках — пришёл, увидел, полюбил. Но разум разумом... В груди же печёт, и не от физической боли, а от понимания, что, походу, я тот самый невезучий долбоёб, которому фортуна подкинула козырную карту, влюбив с одного рокового взгляда, и так, что по самые долбанные уши. Заставив нуждаться в незнакомце. Впитывать образ, вслушиваться в голос и хотеть. Хотеть так сильно, будто если мой член вместе с языком в нём не окажется, то сдохну от обезвоживания, от смертельной болезни. Он моя влага, мой воздух, моя сука-жизнь теперь. Только вот мне такого счастья не нужно. Даром, блять, не возьму. Лучше буду избегать до конца своих дней, сколько бы их ни осталось. Избегать и даже не смотреть в сторону раздражителя нервной системы. Подрочу с пару сотен раз, нагну пару сотен баб или мужиков — вообще не суть. И выебу из себя эту отраву, выблюю, высморкаю с кровью, спермой и яростью, побоями спущу. Уничтожу, оскверню и затопчу каждую минимально оттенившуюся эмоцию. Бесит. Пиздец как бесит. Пиздец как сильно. И ведёт. Притягивает. Манит, манит так сильно, что держаться на расстоянии двух метров сложно до охуения. Желание попробовать пересохшие, покрасневшие, воспалённые губы сильнее нужды в глотке воздуха. Целовать его хочу. Всего хочу. Касаться. Дышать. Знакомиться с мягкой кожей, с пока ещё неизведанным телом, с сучьей какой-то, местами детской, если судить по повадкам и взглядам, душой. Выгибающегося, кайфующего, кончающего подо мной хочу. Чтобы тянулся и умирал от каждого оргазма, чтобы всегда как впервые, как единственный раз, с максимальной самоотдачей. Занавес. — Вообще я бы тебя покапал, но хер уложу, так? — Киваю Доку в ответ. Кусаю щеку изнутри, чтобы не смотреть вправо. Не смотреть. Совсем. И самовнушение слабо работает. Грызу до крови, впиваюсь в шматок мяса, чтобы забыться и делать вид, будто в кабинете только двое. А он — сраный призрак, игра измученного сонного и частично обдолбанного разума. — Левая сторона сильнее пострадала, так что месяцок тебе точно никаких прокручиваний, подтягиваний и прочего дерьма. Полностью ненагруженные корпус и плечи. Руки тоже не трогай: потом будешь качаться. — В курсе. Бегать буду. — Сглатываю вязкую слюну, густеет в горле, собирается комом, а ноги слабеют, хочется осесть на пол и вырубиться. Хотел же выспаться, а по итогу иссушил себя и вырубил все аккумуляторы — теперь стоит потрёпанная оболочка, почти безжизненная. Слабость накатывает волнами, боль подхватывает эстафету и топит в себе, как котёнка, блять, в озере. Шиплю от соприкосновения пальцев Франца и моего ломаного ребра. — Терпи: мне надо понять, есть ли смещение — ты был херово перевязан. А по поводу бега — давай не переусердствуй, никуда твоя форма не денется. Ты годами живёшь с железом в руках. Надо дать костям срастись и срастись правильно, без дополнительных травм. Будешь влезать во всякое дерьмо — будут смещения. Будут смещения — будет долгая реабилитация. А долгая реабилитация?.. — Отсутствие работы. Франц, я что, первый раз ломаюсь? — нервно огрызаюсь. Не хватало ещё быть отчитанным, как школьник, перед этой гнидой, полуспящей в кресле. Ему-то похуй. Он-то спокоен. Живёт себе, плывёт по течению, не зная, как сходит по нему с ума тот, кто едва не прервал биение пульса. — Ключица болит? Отёчность так и не сходит после аварии? Или это она уменьшилась уже? — Прикидываю в голове, что там вообще происходило эти дни, и всё, на удивление, будто в тумане. Это же надо было так сильно загнаться, чтобы проебать, как начался момент заживления. Никаких фиксированных сроков. Дебил… Дебилище. Стыдно за самого себя. — Перетяну тебя восьмеркой, чтобы руки были подвижны, но сильно не геройствуй. — Главное — обезболивающих отсыпь, остальное переживу. Стоять, сцепив зубы, и терпеть, пока меня упаковывают в эластичный бинт от шеи до поясницы, — так себе удовольствие. Я как сраный подарочек сам себе на день рождения — осталось лишь ленточку на задницу приклеить, и вообще очень молодец. Стоять под грёбаным внимательным взглядом — хуёво вдвойне. Пошатывать начинает, руки подрагивают, выносливость ни к чёрту. Понимаю, что ему сейчас открыты мои слабые места, моё покалеченное тело как на ладони, грёбаные шрамы под цветной краской… И такая сучья беззащитность накрывает, такое супердерьмовое ощущение чужой оценки, возможной жалости и прочего не перевариваемого мной дерьма. Закрываю глаза. Под веками — цветные пятна, сверчками щёлкает в обоих ушах тишина, лишь дыхание трёх человек, один из которых безумен на восемь десятков процентов. И причина безумия в двух крохотных метрах. Мне начинает казаться, что я чувствую его запах. Тот самый, уникальный, которым и задохнуться не жалко. Что тепло его тела доходит до моей голой кожи. Что подойди я чуть ближе, начну физически ощущать присутствие. Услышу стук сердца. И это пиздец, господа. Полный, тотальный пиздец. Катастрофа локального масштаба. Я снова в своем персональном котле. Подо мной, потрескивая поленьями, облизывает тонкое дно адский, не погасающий огонь. Провариваюсь медленно и основательно, неспешно и старательно, сдыхаю где-то внутри от нужды лишний раз взглянуть в сторону Свята, просто поиметь глазами за пару секунд, вдохнуть покалеченной грудиной и изнутри, и снаружи, прикрыть глаза и держать обновлённый образ под веками так долго, как смогу. Чтобы после наркоманом упиваться собственной беспомощностью перед его блядскими чарами. Демон синеглазый. Уродище, посланное стать концом всему. Магнит, грёбаный магнит, настроенный настолько точно, что притягивает лишь меня с такой огромной силой. Персональная сладкая смерть. Наилучший в своём скоростном действии яд. Тот самый смертельный разряд тока, который коротит и вырубает сердечный ритм. Моя асфиксия. Бессонница, дрожь, воспалённое сознание. Это, блять, полный крах. Полнейший. Меня ломает и крошит. И молчит же, не издаёт ни единого лишнего звука, похуистичный, нейтральный, словно ничто не способно заинтересовать, увлечь и растормошить, а мне так хочется повернуться, подойти к суке медленно… очень медленно красться и потом въебать со всей дури, чтобы лопнула повторно и без того чуть посиневшая, с коркой губа. Чтобы потекла чёртова кровь. Окрасила красным его белоснежное ебало, и глаза загорелись эмоциями. Вызвать у него хоть что-то, но лично в свою сторону, персональную дозу, похуй чего и с каким оттенком. Только для меня. Пусть это будет ненависть, ярость, раздражение или что лучшее из всего коктейля — обида. Я буду упиваться, подпитывать и жрать этот поток, впитывать, как сраная губка. Только бы он дал мне хоть что-то. Но не безразличие. Тошнотворное, мерзкое, сучье безразличие, будто я не стою и грамма внимания. Словно не он смотрел двумя глубокими озёрами, пропитанными страхом до самого дна. И не забыть мне теперь никогда, как, сузившись, взорвался петардой зрачок, уничтожая цветную радужку от ужаса, как включился, припозднившись, инстинкт самосохранения, как отчаяние затопило мутно-красные белки, в прошлом белоснежные, но полопавшиеся капилляры сделали из него болезненного едва ли не вампира. И это был потрясающий миг откровения. Я получал то, что всегда теперь хочу видеть. Но… Видимо, две недели — слишком много, чтобы остались отголоски внутри него после произошедшего. Видимо, четырнадцать дней — дохуя долгий срок, за который стёрся и припорошился происходящим на базе тот роковой случай моего срыва и его слабости. Видимо, полторы сотни часов искалечили меня куда сильнее, чем я готов признаться. И не физически. Блять. — Зная твою любовь к заплывам в душе, подозреваю, что теперь раз в пару дней как минимум придётся тебя готовить, красавца. — Док оперативно заканчивает перевязь. Переклеивает пластырь, обработав шов, и вкалывает мне обезболивающее, которое тёплой волной проходится по корпусу и становится чуточку легче. Сонливее и спокойнее. Вероятно, боль — хороший инициатор моего душевного безумия. Значит, если отключаться от ощущений, то я сумею взять под контроль и эмоции. И этого будет вполне достаточно, чтобы пойти на построение и разъебать всех к такой-то матери. А если есть повод, так и подавно. — От души, Франц. — Да брось ты, без тебя тут не так весело, — фыркает и откатывается от моего туловища на кресле. Снимает перчатки и выбрасывает в урну. — Свят, — подзывает замершего мелкого гандона к себе. Тот заторможено встаёт, давя зевок, прикладывает кулак ко рту и мимолётно встречается со мной взглядом. Какой-то, сука, бледный, как моль. Никакущий. И то ли сонный, то ли мучающийся — хер разберёшь. Прошибает секундный контакт, как разряд, в грудину. Больно. Необходимо. Вкусно, чёрт возьми. Обдаёт меня своим запахом, чёртовым зелёным чаем и бергамотом. А мне хочется задержать дыхание и подольше смаковать оттенки, закатить глаза в экстазе, и насрать, что кто-то увидит. — Ну что? Воспаление меньше не стало? — Сомневаюсь, хотя я особо не смотрел: себе дороже лезть к ранам, когда вокруг не самая стерильная обстановка. — Мне кажется, я сотню лет не слышал этот мягкий голос. Мне кажется, я слышал тысячи разных тембров, но только его я теперь узнаю даже из миллиона. Потому что особенный. Ласкающий. Уникальный, как и он весь. — Умно, хвалю. — хмыкает Док, а у меня волной раздражения смывает всё любопытство. Падаю в кресло, точнее, осторожно опускаюсь, хотя хочется пошуметь по привычке. Но сломанные кости не очень-то будут рады такому пренебрежению. — Кстати, Макс. Там, в карцере, восьмёрка отсиживается двое суток. — Кто? — хрипло спрашиваю, давлю полуулыбку-полуоскал, когда он вздрагивает, стягивая один в один как у меня водолазку. Обычную, чёрную, закрывающую до самого подбородка. И тут я вижу то, чего не ожидал. На самом деле было подозрение, что этот кусок говна опять куда-то вляпался. Что отпинали, пиздили ногами, и прочие радости, но длинный пластырь на шее, от уха и до предплечья, почти удивляет. И скребётся что-то под рёбрами, скрёбется и то ли от злости, что кто-то посмел тронуть, то ли из-за того, что на нём чужие метки. А я хочу поставить свои, и плевать — удовольствием или болью. Метить это ебаное тело буду я. И только я. И никто кроме, сука. — Те же долбоёбы, что и в прошлый раз. Достаю сигареты и, дабы не натворить какой хуйни на эмоциях — закуриваю. Знаю, что здесь нежелательно дымить, но нервишки шалят. Мягко говоря — шалят — пальцы мелко подрагивают, боль, вроде, отступила и, чуть приглушённая, уставшая, уснула на время. Но… Одна только мысль о том, что пиздёныша могли прирезать, как грёбаного пятачка, и пустить на розовенькие колбаски, отзывается внутри вспышкой ненависти, злости и практически панического ужаса. И, вроде, с одной стороны — радовался бы, что исчезла проблема. Растворилась маячащая за спиной тень обречённости. Вернулась бы цельность. А с другой… А с другой — пуля была бы не настолько болезненной травмой, как потеря этого куска говна. Пусть и мешает, пусть сбивает мой чёткий фокус, пусть слишком привлекает и крадёт по крупицам внутренний резерв. Но бля… — Кто? — дублирую вопрос. Кого мне наградить за старания? Кто спас незначительную, но частичку моей души и, возможно, внутреннего равновесия? Ну и, собственно, что сделать с виновниками вот такого состояния Светочки: похвалить или собственноручно линчевать, а после — сбросить в братскую могилу, обоссать и поджечь к хуям, чтобы от уёбков осталась лишь пыль и пепел? — Алекс и Ганс. — Док не удивляет. Ну, в общем-то, и без того было понятно, что если уёбище мелкое кто и спасёт, так это Алекс. Рыцарь сраный. Оказался в который раз полезно рядом. И заподозрить бы в увеличенном ненормальном неположенном интересе, да у него жена беременна. А ревновать к лучшему другу, к некровному, но брату — идиотизм. Наверное. Только под контроль не берётся эта жгучая внезапная вспышка. Фыркаю и проглатываю рычание, видя разукрашенную кожу, словно какой-то слабоумный взял фломастеры и изрисовал неровными линиями и пятнами, как галлюциногенного леопарда, в фиолетово-сине-зелёный. Мазнул корявенько красно-бордовым, а потом решил, что хочет растушевать, и начал тереть, сдирая кожу до ссадин. Пиздец. Молчу, сжимаюсь весь, как пружина, боясь, что рванёт с минуты на минуту, потому что смотреть удивительно приятно-неприятно. Медленно моргаю, не пропуская ни секунды происходящего, соколом слежу и курю. — Окно бы хоть открыл. — Окно бы хоть открыл, — повторяю со смешком, и Франц, конечно же, встаёт и подходит к фрамуге. Секундное промедление, громкий щелчок, и осенняя прохлада начинает сочиться слабыми потоками в кажущийся невероятно душным кабинет. А пиздёныш покрывается мурашками — я даже с двухметрового расстояния вижу мелкие пупырышки, проявляющиеся на коже. А моя, резонируя, повторяет чужую реакцию. Отзеркаливает и заставляет выдохнуть сквозь зубы, особенно когда Док аккуратно отклеивает продолговатую, вымазанную изнутри в буро-коричневый — подсохшая кровь — полоску с шеи. Порез алеющий, свежий, воспалённый по краям, бледная простыня его кожи, выглаженная и ровная, сейчас розовато-болезненная. И росчерк длинный, ровный, как от острого кончика заточенного пера. Сука… Смотрю, мысленно убивая смельчака, вырывая его сучьи руки с корнями, купаясь в грязной крови, и топлю всё ещё живого урода в ней же. Всех их, сук, топлю, потому что не имеют права калечить куколку. Куколка моя, куколка должна быть идеальной и без трещин-изъянов. Смотрю, не моргая, до рези в глазах, и хочется встать, хочется подойти максимально близко, хочется зализать, как собака, его рану, чтобы ластиком стереть её, сожрать с мягкой кожи. Не оставив ни следа. Потому что непозволительно портить нечто настолько прекрасное. Подойти и вдохнуть природный запах, наполнить лёгкие терпкостью и свежестью, подойти, чтобы дать ему ощущение защищённости и пообещать, что больше ни одного шрама не появится на алебастровой коже. Я, блять, не позволю ни одной мрази прикоснуться к нему. Любые из ощущений он будет отныне испытывать только от моей руки. Только из-за меня ему будет или очень хорошо, или чудовищно хуёво. — Шрам останется, — цокает Док, обрабатывает рану, пока с прикрытыми глазами Свят делает короткие вдохи, явно справляясь с болью так, как умеет. И мне вдруг становится абсолютно очевидно, что даже зашипи он или скривись, показав слабость, я бы не стал издеваться. И сочувствие, пробуждающееся внутри, вообще не отдаёт иронией. И прижаться к бледным губам и подарить больше кислорода лёгким пиздец как тянет. — Плевать, — голос тихий, спокойный, слегка хриплый. Шмыгает носом, полуголый… перед открытым окном. И надо бы злорадствовать, но, скривившись от боли, встаю, закрываю фрамугу, замечаю удивлённый взгляд на нахмуренном лице: исподлобья, хищно, по-волчьи. Приподнимаю бровь вопросительно, замерев на месте, в каком-то грёбаном метре от него. И не новость, что не выдерживает первым, а я сбиваю фокус на перемотанную руку и прищуриваюсь в дурном предчувствии. — Может, я после построения подойду? Руку-то дольше обрабатывать. — Куда тебе? Я говорил, пару дней отлежишься, а ты только один день пропустил. Макс сам видит, что ты не в состоянии скакать по стадиону. — Да в состоянии я, ничего критичного нет. — Зашипеть бы на пиздёныша, но стою и впитываю: и то, как слабая мимика меняется на лице, и то, как глаза закатывает недовольно. И нравится. Как же он мне сейчас нравится — тихо бунтующий. Вспышки истинного характера. Настоящие эмоции. — Так, — Док, очевидно, начинает выходить из себя, и это лично мне, как человеку, который знает его очень давно, слишком заметно. Мелкому — нет. — Послушай меня сюда. Восстановление твоего организма от тех травм, что тебе организовала та кучка уёбков, полностью зависит от твоего же поведения. Будешь страдать хернёй, изматывать и без того потрёпанное здоровье и потеть, как сука — порезы начнут нагнаиваться. Рука твоя и так мне не нравится, с шеей больше повезло. Почки, слава богу, не отбили, хотя, видя, как ты трусишься в присутствии Макса, подозреваю, что даже если и ссышь кровью, то хуй признаешься. Молча жду, как чёртова тень в метре от него, в данный момент — ровно за спиной. Если он скажет, что реально ссыт кровью, я схвачу его подмышку, затащу в машину и отвезу в центр. Где обследую с ног до головы и заставлю глотать таблетки, впитывать капельницы и не двигаться вообще. Или добью, чтобы не мучился. Потому что раздражает его отношение к собственной шкуре. Я-то не из бережливых, но только мне позволительно забивать хуй на звоночки организма. Ибо реально и не в такой заднице побывал, и ничего — выжил. — Нормально всё, ну, — передёргивает плечами, вздрагивает в очередной раз. И прописать бы между лопаток со всей дури, чтобы вылетело это говно из него, как кусок, заскочивший не в то горло и провалившийся в лёгкие — может, тогда появится хоть что-то в дурной голове. — На построения приходишь, по стадиону пешком выполняешь норму. В понедельник посмотрю на состояние твоего убогого тела. И если оно мне не понравится, и ты усугубишь ситуацию до кучи — добью, сука, чтобы не мучился. Понял? — Для лучшего эффекта нужно было встать перед его носом и рычать в лицо, оскалив зубы. Но двигаться лишний раз кайфоломно, видеть похуистичные глаза — почти больно, так что лучше голые лопатки и затылок. Главное — не опуститься в своих же глазах и не начать покусывать так призывно подзывающее плечо. Не намотать растрёпанные светлые волосы, не притянуть к себе максимально близко, и похуй что упрётся в болящие, ломаные кости. Тепло его тела хочу, запах хочу, пробовать и касаться хочу. — А я помогу, — посмеивается Док. Сглаживает нагнетающееся всё больше напряжение. Мне начинает казаться, что от моего тела отлетают мини-вспышками яркие искры, сталкиваются с ним и возвращаются уже подпитанные чужой аурой и энергией. И ведёт… Сволочь, как же ведёт и едва ли не на буксире тащит к нему. Сопротивляться сложнее с каждой секундой, потому — в несколько шагов к креслу, спиной — в обивку, руки — на подлокотник, закаменев в одну единственно-возможную и комфортную позу, ибо… Рука выглядит и правда хуёво. Порез глубокий, воспалённый: когда Франц начинает обработку — выступает кровь. После перекиси и стиснутых зубов пиздёныша наблюдаю за шипящей пеной, кривлюсь, потому что, блять, не приносят почему-то удовольствия его страдания. А то, как больно, когда промывают почти открытую рану, я знаю не понаслышке. И забываю о времени… Рядом с ним забываю, впервые за много лет опаздывая на построение. *** — Как ты, братишка? — увидев моё закрытое по самые уши туловище и синяки под глазами, глубокие серые тени, Алекс осторожно приобнимает и всматривается внимательно в выражение сонного еблища. Иначе моё лицо сейчас не назовёшь. Злобная, измотанная рожа. — Живой, — сплёвываю горькую слюну и заливаю в глотку горячий кофе. Сигарета тлеет на ветру, лёгкая противная морось оседает на коже. Раздражает. — Выпусти пидоров из карцера, последнее предупреждение им. Ещё один проёб, и ноздри окажутся на заднице, которой они будут коллективно учиться дышать. — Док доложил? — усмехается, складывает руки на груди и смотрит на выстроившихся в чёткую линию бойцов. Киваю ему молча. Допиваю кофе, затягиваюсь поглубже и, чтобы унять головокружение, присаживаюсь левее в паре метров от действа на узкую лавку. Пиздёныш уже тут как тут. Кутается в пальто, одетый не по форме, с волосами, сраным полотном бросающимися ему в лицо. Привлекает к себе внимание молчаливой сутулой фигурой. Кивает Алексу, когда тот мимо проходит. И этот обмен едва заметными улыбками выводит из себя. Хочется выдрать сраную лавку из-под жопы и швырнуть в обоих, чтобы снесло как две сраные кегли. Сдружились, сука. Стоило отъехать на заказ, как этот сучий выродок нашёл себе поддержку и не в ком-то левом, а в моём, моём лучшем друге. — Что я тебе говорил про волосы? — Олсон, погань такая, улыбается. Чуть ли не флиртует прилюдно, фыркает и сдерживает смех, когда Свят, переступив с ноги на ногу, чуть встряхивает головой, прячась в волосах. — Что если придёшь с творческим беспорядком вместо аккуратного хвоста — отчекрыжу, — тянет всё тем же игривым тоном, а меня выкручивает, как в ломке. Это сейчас что, блять, было? — Никак нет, гражданин начальник, не было такого, — тихо, но с забавной интонацией отвечает эта ошибка природы. Пластмассовая блядо-куколка. Осмелевшая, охамевшая, охуевшая, в конце концов. И никто не удивляется услышанному, никто даже бровью не ведёт, будто все привыкли, что между этими двумя что-то не чисто. В смысле? Я и без того вообще не в адеквате. Дорога вымотала, отсутствие сна и отдыха ебашит по телу, как огромный пресс, и придавливает к земле, сон всё ещё сидит отголоском и травит, падла, угарным газом до тошноты. А тут — картина маслом… Будет тебе сейчас, сука, гражданин начальник. Я тебе, мразь, устрою заигрывания посреди построения, гнида мелкая. Встаю, выпрямляюсь медленно и осторожно. Наклоняюсь и беру прикреплённый к голенищу армейский нож. Встречаюсь глазами с Алексом, тот вопросительно смотрит, но не встревает. Молча подхожу к Светочке, вижу напряжение в мягких чертах, непонимание и как по щелчку расползшееся красочным похуизмом выражение лица. Играет с огнём, бестолочь тупорылая. Так сильно бесит в данный момент, что хочется этот клинок вогнать чётко в глаз, прокрутить по часовой стрелке и похоронить под ближайшим деревом, падлу. Но. Захожу за спину, собираю небрежно рукой длинные слегка влажные патлы, на секунду дурея и от запаха, и от их мягкости, шелковистости. Бью себя мысленно по яйцам, чтобы не прижаться со спины и не вдохнуть полной грудью его всего в себя вместо воздуха. Стягиваю рукой как жгутом, а потом одним резким, чётким движением отрезаю те до линии плеч. Не менее пятнадцати сантиметров мягкого золота оказывается в моей руке, разжимаю пальцы. Позволяю ветру подхватить их и разнести вокруг нас как долбанным вихрем. Прокручиваю в руке клинок, всё же сорвавшись и чуть наклонившись к нему, втянув одурманивающий запах. — Ещё один проёб — побрею налысо, Светочка, — выдыхаю тому почти в затылок, почти возле чёртовой заклеенной пластырем раны, от которой слабо несёт спиртом. И буквально за шиворот оттаскиваю себя от желанного тепла его тела. — Шуруйте на завтрак, девочки. Хули пучим глаза свои слабоумные? После обеда — нормативы, ебать буду всех много, долго и без вазелина. — Макс, тут есть нюанс один, мы с Гансом решили сами ничего не делать: таки случай уникальный. — Алекс подходит ближе, а я как стоял возле пиздёныша, так и стою. Метра два от силы расстояние, вообще не считается. После разлуки в две недели для меня это почти интимно. Почти совсем рядом. — Свят, не уходи. — Как родному, сука, говорит. Вот так просто: «Подожди», — и тот не двигается. Ахуеть. — Какой нюанс? — справиться с собой сложно. Но хуже будет, если покажу своё истинное состояние: не в то время и не в том месте. — Неделю назад проходили домишко мой. — И что? — приподнимаю бровь. — За проёб, как всегда — наказание нормативами или по блокам, или всех скопом. Что не так-то? — Ищу сигареты, закуриваю, смотрю на задумчивого Алекса и нихера не понимаю. — Свят, вроде как, прошёл и не прошёл в то же время. Нашёл мой нож, что идёт бонусом, и ты сам помнишь, что подобное — достаточно редкий вариант развития событий. — И? Не тяни кота за причиндалы. — Бесят медлительность и осторожность, подбор слов и серьёзность на лице Олсона. Подозрения просачиваются внутрь, как лёгкий сквозняк. Прищуриваюсь и начинаю догадываться, почему осторожничает. Видимо, боится, что меня бомбанёт неслабо. А на линии огня его любимый пиздёныш. — В общем, он в окно выпрыгнул — не проходил последнюю комнату и лестницу, — нервно улыбается, и видно, что сдерживается, чтобы не заржать, потому что выражение моего лица сейчас явно охуевшее максимально. За, сука, плюс-минус шесть лет, ни одного раза не было такого, чтобы кто-то выскочил как пробка из дома, иным путём, кроме дверей или подвала, провалившись туда как долбоёб из-за косяка. Ни единого. Первый, кто смухлевал, был я. Первый и последний. — И раз уж это твой финт ушами, и в регламенте не было запрета на подобные манёвры, то именно тебе решать: засчитан ему проход или нет. Напарник его на лестнице въебался в ствол, их блок пробежал нормативы в наказание. — Значит, выпрыгнул? — приподнимаю бровь, глядя в лицо стоящей рядом куколки. Склоняю голову в бок, прищуриваюсь и не отвожу глаз, пока не отвечает мне тем же. Настороженный, взъерошенный, как воробей, с более короткими волосами — какой-то ранимый, и в глазах плещутся недовольство и едва ли не ненависть. Кто же виноват, детка — сам спровоцировал. А косы отрастут. Я лично прослежу, чтобы ни одна сука, кроме меня, его волос не коснулась. Слишком они мне нравятся. Молчит, но контакт удерживает. А ресницы такие длинные, что кажется, будто нарощенные. Светлые, почти прямые. Сука… Радужка тёмная, штормовая. Злится? — Не слышу, — подталкиваю к тому, чтобы открыл свой сраный рот. — Выпрыгнул. — Одно слово, движение губ, чуть пересохших и воспалённых. И не насмотреться. Мало. Безумно мало. — Считаешь, что наебал систему? — Нет. Испугал щелчок затвора, инстинктивно ушёл с линии огня. — Пожимает плечами и опускает голову, прикрываясь волосами. Разглядывает что-то там под ногами. Стыдится? Считает, что я намекаю на слабость? Да ты, мелкий пиздёныш, почти покоряешь меня окончательно и бесповоротно этой своей выходкой. Никто же не додумался! Никто! А он, мой персональный наркотик на длинных ногах, повторил трюк. И плевать, что на рефлексах. Радует и это, потому что не каждый, даже зная пути отступления, сможет избежать пули-дуры. А он смог. И это вызывает крупицу гордости и капельку уважения. — Значит, прошёл, — скашиваю взгляд на Алекса. — До понедельника он на больничном, — киваю в сторону Свята. И уже повернувшись к нему персонально: — За котом после завтрака зайду. — И то ли мне кажется, то ли его передёргивает от моих слов. И сдержать ухмылку не получается. Трусит, мелкая сволочь, будто я утопить обещаю в его собственном крысятнике. А мне хорошо. Я будто под дозой, хмыкнув, разворачиваюсь на пятках и иду к своему блоку. Мне нужны ещё кофе, ещё сигареты и часок-другой отдыха. Пока не подогнулись ноги, и не вырубило к херам на потеху уёбкам. *** — Олсон, тренировка. — Картинно смотрю на висящие на запястье часы, после — поднимаю глаза и встречаюсь с удивлённым взглядом. Не каждый день он слышит серьёзность и агрессию, не каждый день я смотрю настолько холодно и отстранённо. Не каждый день… ничего не могу с собой сделать и ревную. Жгучим перцем остро — на раны. Солью — вдогонку. И растереть… Я понимаю. Почти всё. А в особенности, что совместный завтрак — не предательство, когда один из участников не в курсе своей принадлежности местному монстру. Вообще ничего криминального, просто по два тоста с сыром и по кружке какао. Это не один леденец, который они вдвоем сосут и вылизывают, или длинная блядская макаронина изо рта в рот. Однако близость, с которой сидят, улыбки взаимные и расслабленность пиздёныша в компании Алекса — словно пыльный чёртов мешок на моей башке. Дышать тяжело, грудину распирает, голова идёт кругом. Больно заинтересованность его видеть в чью-то сторону. Настолько явную и стопроцентно не ускользнувшую от Алекса. Противно. Мерзко. Гадко. Выблевать весь спектр ощущений охота. Шаг за шагом, пока я двигаюсь в их направлении, незамеченный, продрогший почему-то до самых костей, не слепивший глаз ни на пару секунд, просто протупивший в потолок и… Сорвавшийся за типа сраным котом, иду, сука, терплю, сцепив зубы, монотонную боль и ломку во всём теле. Наблюдаю за воркованием и, сатанея, одновременно с тем уговаривая себя не натворить пиздеца. Потому что нельзя. Потому что я не истеричка с двумя распухшими яйцами. И пора бы уже призвать, мать его, тотальный игнор, которым я буду полоскать куколку, целиком окуная, с головой в нём удерживая. Только на словах и в мыслях всё в разы проще, чем в сучьей реальности. Нахуя, блять, вышел раньше положенного времени? Теперь хочется вытрясти картинку из головы. Насыпать какой-нибудь долбанной химии и выжечь к хуям глаза. А лучше — сразу под череп. Чтобы мозг сдох и перестал насиловать, ежесекундно проигрывая всякое дерьмо, неизменно касающееся пиздёныша. — На, может, доза сахара улучшит твое состояние, Макс. — Алекс не был бы собой, если бы молчаливо подчинился и съебал в туман. Встаёт, вручает недопитый напиток, недоеденный тост и уходит. А Свят будто приклеивается к лавке, где они завтракали так полюбовно. Ебучие голубки, блять. И не по себе. Вот так стоять с ним, сидящим в полуметре. Не иметь возможности спустить с цепи монстров, которые рвутся к нему как к любимому деликатесу, что маячит вкусным ароматом, приманивает, а попробовать нельзя. То ли рано, то ли смертельно опасно. — Свят, дружище, я одолжу у тебя ту вкуснопахнущую хуйню, что стоит на умывальнике, ок? Заржать бы, да промолчу. А куколка поднимает, наконец, на меня глаза, и вид его, вот такого, едва ли не в ногах, вызывает волну удовольствия и одобрения в теле. Почти ж на коленях, почти с моим членом во рту… Почти. Расплываюсь в едкой улыбке, бросаю в его кружку остатки тоста Алекса и демонстративно отпиваю глоток того сладкого пойла, что у меня в руке. Мерзость. Естественно, у пиздёныша дар речи пропадает. Он тупо пялится, недоумевая, исподлобья прожигает жидкими стекляшками, но молчит. Ну да, ну да. Я испортил ему его завтрак. Какая, блять, жалость. И доебаться есть до чего. И даже засчитать как вариант проёба и погнать или его самого, или его, собственно, блок на отработку. А там и их выебать, чтобы вообще все девочки бегали и прыгали, и прочее. А он бы сидел и понимал, кто виноват в происходящем, и исходил говнищем и в свою, и в мою сторону. Почти идеальный расклад. — Я сегодня добрый, потому сделаю исключение и спишу всё на твой малость отбитый мозг, — указываю пальцем на синяк, тянущийся по виску и скользящий оттенками жёлто-зелёного с вкраплениями фиолетового по скуле. — Но чтоб ты понимал, куколка: когда рядом стоит инструктор, ты, мелкий кусок говна, не имеешь права сидеть. И меня подмывает вздёрнуть за грудки и впиться в этот сжавшийся от неудовольствия рот. Встряхнуть, чтобы рассыпались по лицу неровно мной обрезанные волосы. И впитать всю степень раздражения и внутренней борьбы, которая волнами от него исходит и горячит мою и без того заражённую им кровь. Секундный порыв, дёрнувшаяся рука — маскирую свой личный прокол отброшенной в сторону кружкой, которая, столкнувшись с камнем, разбивается на три чётких куска. А куколка вздрагивает, встаёт, молчит. Щурится, ноздри чуть шире раздуваются, и линия челюсти становится выразительнее, а у меня зубы зудят прикусить их. Блядство. — Свят, я… — Замершее уёбище из его блока стоит с флаконом лосьона после бритья и пялится на меня как на внезапно появившееся привидение. Шок. Неверие. Ужас мелькает на побледневшем лице. И насладиться бы моментом, но мелкий гандон отворачивается от меня! Улыбается мягко соседу и кивает. Всё так же, не проронив ни слова и, видимо, дав понять, что всё в норме. Но, сука, не в норме! Не в норме, потому что стоит в шаге, потому что его профиль кажется ещё более чудовищно неправильно привлекательным, чем анфас. Потому что, взметнув своей обкорнанной гривой, он обрушивает с потоком воздуха на меня свой сраный запах, от которого ещё больше ведёт, и, мне кажется, я начинаю задыхаться. И непонятно, от удовольствия или в предсмертной агонии. Эта падла точно убьёт меня рано или поздно. И я не уверен, что буду сопротивляться. Что имеет смысл это пресловутое сопротивление. Что преуспею. — Съебал на тренировку, пока я не засчитал твоё прихорашивание как опоздание. Намеренное опоздание, а значит, проёб всего блока, а значит, отрабатывают все девочки разом. Кроме калечных, — хмыкаю, глядя на куколку. А после — снова продолжаю говорить, вроде, Родиону — или как там его, хуй вспомнишь в такой ситуации. — В темпе, убогий. — Макс... — Пиздец. Вздрагиваю. Всем телом — как от разряда тока, колотит всего изнутри лишь от собственного имени, сорвавшегося с губ пиздёныша. Блять. Трижды, блять, я же теперь буду до звуков разбирать звучание четырёх ёбаных букв. Оно застрянет в мозге и начнёт воспроизводиться, когда надо и когда не надо. А не надо в разы чаще. Отвлечься. Сейчас. И срочно! Пока не произошло неминуемое. Пока не сдали окончательно тормоза. — Максим Валерьевич, — поправляю хрипло и деланно зло. Запихиваю куда-то за волну раздражения всё то, что вспыхнуло внезапно. — Максим Валерьевич, вы за котом? Я сейчас принесу Куска, пару минут подождите. Манекен со мной разговаривает. Неживой, выключившийся и сожравший, не подавившись, откровенный доёб. И похвально, и бесит. Потому, обогнув замершую фигуру, двигаюсь к сто второму блоку. Открываю дверь и влипаю в великолепие, бля… Двери, зафиксированные монтажной пеной, ровно и крепко висят на петлях. Стоит лёгкий запах мужских средств для ухода, какао и тостов. Иду как по наваждению на кухню, не могу скрыть удивления, когда замечаю тостер. Тостер, блять! В крысином блоке новичков. Электрический чайник!!! Посуда. В холодильнике — жратва. В шкафчике — целая коллекция чайных пачек. Сука — Олсон, а. На что-то большее нет слов. Иду к ближайшей комнате — сдвоенная, чистая, на удивление, с оклеенными окнами. В остальном — более-менее как у всех. А вот одиночка куколки обжита получше. Толстое одеяло накрыто толстым пледом. На котором лежит мой плед, сложенный в несколько раз. Утеплённое окно. И куча всяких мелочей. А ещё — запах. Его запах здесь, такой концентрированный… Хватаю зло Куска, спящего на кровати, тот, задушенно мяукнув — видимо, признав хозяина — затихает и врубает ёбаный трактор, мурлыча. Подхватываю другой рукой плед, прижимаю им животное к телу, протягиваю руку за блядской чесалкой и остатками корма, если тот есть. И надеюсь, озвучивать очевидное не нужно. Или же нужно. Потому что Свят стоит и тупит, хмуро наблюдая. — Принадлежности кота мне самому искать в этом крысятнике? — Приподнимаю бровь. Трансформируя всё то говно, что бурлит внутри, в раздражение. Потому что рядом пиздёныш, а за моей спиной — его кровать, и мы одни. И это чревато последствиями. И насрать мне, что я поломанный, а он избитый. Ебать буду жёстко, без нормальной подготовки и, сука, долго. Никто не сумеет оттащить меня от него. — Можно просто попросить, это что, так сложно? — бормочет себе под нос. Почти срываюсь с места, кот в данном случае — лучший из якорей. Наилучший. Глубокий вдох, медленный выдох. Дурею от этого особенного запаха. Не удивлюсь, если выгляжу, как токсикоман, в данный момент — с отъехавшими глазами. Мутными и затянувшимися плёнкой кайфа. И, сука, так насрать, что он может это заметить, так абсолютно насрать, что даже и не пугает. Вообще. Слабость снова накатывает на тело. Болью проходится ласкающая практически волна по костям, и хочется ступить шаг назад и сесть на кровать, а после — откинуться на спину и уснуть. В глазах пляшут пятна, во рту становится сухо. Шатает… Передоз эмоций, ударная доза обезболивающего, и он. Вырубают организм к хуям. Я понимаю, что тупо не дойду до своего блока. Не смогу физически. Не спавшее нормально тело за последние сутки сдаётся. И надо бы рявкнуть, что-то придумать, как-то взбодриться… Только чувствую, как закрываются веки. Как меня кренит в сторону, но не падаю на пол, приземляюсь на постель и последнее, что чувствую, — когти Куска на груди и прохладные руки на шее. *** — Макс, — похлопывания по лицу — одна из самых противных для меня вещей. Ну, типа, одобрительно или вот как сейчас — неважно. Бесит, блять. Пытаюсь открыть глаза, моргаю и нихуя не вижу. Расфокусированно промаргиваю какую-то мутную пелену, налипшую на зрачок. В попытке привстать понимаю, что всё тело как в свинце. Слабость бетонирует и не отпускает. Пиздец полнейший. — Спокойно — ты отключился, и Свят ко мне пришёл. Ибо видок у тебя ещё тот. И тут на мою многострадальную голову вереницей событий и картинок обрушивается всё, блять, произошедшее до того момента, как меня вырубило. Сука… Это же, блять, надо было так умудриться. Да ну, блять. Да ну, пиздец. Да ну почему именно в его кровать меня сгрузило как магнитом? Ёбанный в рот. И что теперь делать? Как вырулить из ситуации? Дважды, блять, за день этот пиздёныш сраный видит не просто слабость, а полную разобранность — и физическую, и моральную. Жесть, полная жесть. — Да ну, какого хуя? — Смотрю на потолок и спрашиваю скорее сам себя вслух, чем кого-то из них. Я даже, блять, не хочу смотреть в сторону Свята. Потому что если увижу в его глазах злорадство или торжество от увиденного — получу наисильнейший удар и по самооценке, и… — Встать можешь? — Док, вероятно, догадывается о причине моего тихого бешенства, потому не напирает и не пытается разговаривать как со слабоумным или тяжелобольным. — Это всё твоя бессонная ночь за рулём по такой-то погоде. Вот теперь выгребай, раз похуистически относишься к своему здоровью. Сесть получается с первого же раза. В голове шумно, во рту — муторно и сухо, нервно облизываюсь и разминаю пальцы на онемевших ногах. Спрашивать, сколько времени я был в отключке, не хочу. Проще догадываться, чем знать правду в определённых ситуациях. Но тот факт, что я без обуви, под пледом, в водолазке и с котом… Как бы не намекает, а прямым текстом говорит, что парочку часов я летал на херовой метле во сне. По привычке запускаю руку в волосы, зачёсываю падающую на глаза челку. Зеваю широко в кулак, встряхиваюсь и лишь тогда поднимаю глаза, чтобы не увидеть в сине-серых стекляшках ни-че-го. Вообще, блять! Он смотрит нейтрально, обыденно и скучающе. Взгляд пуст, совершенно пуст, и это неприятно шарашит по нервам, по сонному рассудку. Хочется крикнуть, мол: что сука, похер тебе? Насрать, да? А я, тварь ты такая, о тебе думаю каждую ебучую секунду своей ёбаной жизни, и меня тошнит уже от этого. Две недели какой-то агонии, выворачивает, как у наркомана в ломке, кости в обратную сторону. И секс не секс. И еда не еда. И сон не сон. Таки встаю. Неслабо шатает, и ноги еле удерживают меня на весу… Но дело принципа — выйти из его блока на своих двоих. Дело, блять, принципа, пусть и выгляжу пиздец уёбищно: помятый, растрёпанный и с наспех зашнурованными высокими ботинками. А как завершение блядо-образа — кот, сидящий на плече, как сраный попугай у капитана пиратского корабля. И вцепился же крепко: любая попытка скинуть мохнатую скотину заканчивается шипением или рычанием вкупе с острыми когтями. Вот так сходил за питомцем к пиздёнышу. Каков молодец. И последующие часы в режиме нон-стоп мозгоёбства. Безостановочный конвейер, который поставляет животрепещущие картинки, полные безразличия, молчания и пустоты. Засасывающей, холодной и глубокой. Я хожу по улице, ору в голос на придурков, которых надо дрессировать, закинувшись очередной дозой обезболивающего. Кажется, ломаю кому-то нос, или челюсть, или и то, и другое. Всё проносится мимо. Сквозняком, солнечным редким лучом шмыгает где-то поблизости, но не рискует подбираться. Я будто в колодце, глубоком… безумно глубоком, где от паники хочется надрывать голосовые связки, чтобы эхо вызвало подмогу, и кто-то бросил чёртов канат или даже простую верёвку, и вытащил. Потому что дико, жутко и страшно — степень одиночества, которую я чувствую, находясь в огромной толпе. Впитывая уничтожающе-подчиняющиеся, вопреки всему, взгляды. Ощущая каждой частицей своего тела ту волну ненависти, уважения и страха, что они излучают. И проклясть бы тот самый миг, когда пошёл по этой стезе, отказавшись от обычной человеческой жизни, мирских развлечений, проёбывания времени и лет. Сидел бы в конторе с братом и отцом, науськивал бы выебать да посильнее очередную шишку и по вечерам заливал бы свою никчёмность литрами неразбавленного виски. Чтобы коньячно горчила безысходность в глотке, скреблась, безумная, и толкала к сумасшедшим поступкам, тотальному, почти фатальному отрыву, где нет тормозов, рамок и правил. Пока не наступила бы последняя, окончательно-закономерная точка. Уйти молодым, красивым и желанным. Наилучший из возможных исходов. Потому что никто нахрен не ищет. Никому нахрен не нужен. Никто нахрен не верит, что из меня может вылепиться подобие самостоятельно-важной и значимой единицы. Отец всегда мягко улыбается и кивает при фразе «в семье не без урода». Да, любимого, но нет, не идеального даже на одну четверть. Не то чтобы ему есть с чем сравнивать — Санёк тоже бедокурит, дай бог: переебал, наверное, всех свободных баб в центре и частично несвободных — тоже. Испробовал, не без моей помощи, кучу запрещённой дури и исколол пусть и вдвое, а может, и втрое меньше своё тело, чем у меня, но тем не менее. И быть может, была бы жива мать, было бы что-то особенное и тёплое у нас обоих внутри. А так… А так мы всего лишь три мужика, которые, потеряв свет своей жизни, в состоянии полнейшей внутренней утопии, пытаемся найти псевдозаменители в неодушевлённых предметах, понятиях и занятиях. Потому что такой другой не существует. Отец это понял с третьей попытки, когда, трахнув очередную искательницу пузатого кошелька, сказал, что ему проще пользоваться мастурбатором, чем искусственной тёлкой, и дело тут не в модификациях тела. А в пустоте внутри. Санёк просто коллекционирует каждую доступную и не очень дырку. А меня после Фила не берёт. Не брало. Выдыхаю, смотрю на часы. Тренировка затянулась на лишние сорок минут, бойцы — или те, кто в теории должны ими стать — выглядят как промокашки: грязные, мокрые, болезненно-бледные или комично красно-бордовые. Кажется, мой обещанный разъёб прошёл успешнее некуда. Но ликования внутри нет от слова совсем, и это печалит. Обычно подобное заряжало хотя бы минимально. Сейчас же? Просто похуй. Вообще похуй. Не трогают ни потасканные рожи, ни осуждающее лицо Олсона. От взгляда на друга ревность скользкой змеёй забирается все глубже и глубже. Лижет длинным раздвоенным языком, истекающим ядом незарубцованные раны на каждом чёртовом органе. И жжётся, печёт и, кажется, с шипением плавится всё внутри. Боль снова пульсирует в висках и на кончиках пальцев. Я люблю Алекса. Мы настолько дохуя всего пережили и пару раз едва не потеряли друг друга, что надо бы давно срастись сознанием и стать сиамскими пусть и не кровными, но близнецами. Однако всратый пиздёныш умудряется, сам того не зная и не понимая, вбивать клин между этой вымученной и дорогой мне дружбой. И ставить на кон что-то настолько необходимое я не готов. Потому злость бурлит по венам, алой дымкой закрашивается каждая мысль, и ноги сами собой несут меня в столовую. Здороваюсь с Гансом, успеваю увернуться от тычка в бок, и тот мгновенно понимает причину. Обычно я позволяю ему в качестве приветствия вот так пощекотать мои кости, но не тогда, когда их целостность под угрозой. — Что на этот раз? — Без расшаркиваний, и если Алекс ходит кругами, мягко вытягивает информацию, а чаще сам догадываясь и делая выводы, то Ганс куда более прямолинейный, саркастичный и кажущийся почти таким же похуистом, как я. Но ключевое слово здесь — кажущийся. С Гансом всё сложно. Но не сложнее, чем с Алексом. Только сейчас вообще не время думать и давать оценку личностям двоих самых близких моих друзей. Потому что я вижу, как вяло, ковыряя свой салат, сидит куколка в компании своих двух прилипал из сто второго блока. Внимательно слушает и вообще не притрагивается к еде. К самой обыкновенной перловке с куском говядины и подливой. Обычное полудиетическое и питательное говно, которого я столько в своё время сожрал, что думать и вспоминать дурно. Только когда ты не ешь ничего около недели, лишь пьёшь процеженную через марлю с природным углем воду, доступ даже к такой пище кажется не то что спасением, а лучшим из, сука, подарков. В такие моменты ты ценишь просто питательное, не важно, какого вида и консистенции, дерьмо. Не обращаешь внимание на интенсивность вкуса. Главное — получение энергии и подпитка внутреннего ресурса. Выносливость тела. А пиздёныш у нас выше всего этого: ковыряет порцию еды, за которую, отсиживаясь с ранением в яме, полной мусора, грязи и гнили, я был бы готов убить. За вот этот стакан с чаем, пусть тот не такой концентрированный и сладкий, как некоторые привыкли. Но он согреет, если ты промёрз, он уберёт хотя бы частично жажду. А свеженарубленная капуста с морковью и зеленью — вообще витаминная бомба практически. Но куда уж нам, холопам, до вот этого образца аристократии и высшего общества. С неровными блядскими патлами, бледным лицом и глазами — ебучими озёрами. Куксится, кривит розовые губы, закатывает глаза и о чём-то рассказывает. Тихо, потому что, находясь в нескольких метрах, не слышу. Безэмоционально, но дружки вон реагируют и достаточно бурно, выпучивая свои тупые глаза. И, отпихнув тарелку, откидывается на стуле. С лёгкой улыбкой на что-то кивает, и меня взрывает к хуям. Не успевает Алекс схватить меня за плечо. Не успевает и перегородить мне путь. Ганс встаёт, но замирает, остановленный моим взглядом. Нехуй. Рыцари, сука, мохнатого братства, внезапно защитники сирого и убогого. Словно, блять, я не понимаю, зачем они это делают. — Светочка, такая диета чем-то грозит твоей сучьей фигуре? — Шипяще на выдохе, громко и будто не своим голосом. Заложенные как минимум наполовину уши пару раз щёлкают при моих движениях челюстью. Смотрю в его лицо, склонив набок голову, сощурив глаза и максимально увеличивая фокус, чтобы ни одна микрореакция и микроэмоция не проскользнула мимо. Молчит, сучонок, молчит и удерживает этот установившийся контакт. Моргает через раз, кажется, дышит и того реже, то ли впечатлённый моей неадекватностью и злостью, то ли пытающийся не усугубить. И этим, сука, бесит. Пиздец, как бесит! Потому что где противостояние? Где маломальская защитная реакция? Почему не огрызнуться? Почему не послать меня беззвучно одним лишь бунтующим взглядом? Откуда столько сраного смирения? Что за привычка всё хавать и впитывать? — Я, блять, непонятно излагаю свои мысли? Или тебе нужно по слогам озвучивать вопросы? Ты какого хуя не жрёшь, уёбище? — Ответь, ответь, ответь! Сейчас, мелкая ты гнида. Просто скажи хоть что-то, хоть слово. Но он лишь прищуривается, встаёт, выпрямляется почти нос к носу. Расстояние не больше полуметра. И зелёный чай с бергамотом насилуют чувствительные к его запаху рецепторы, который и без того стоит в носу — не выветрить. Запомнил утренний доёб на тему того, что при инструкторе не имеет права сидеть. Значит, способен не только тупо впитывать, но и соображать. Почему же тогда ты, мразота, молчишь?! Если видишь, что от этого я сатанею ещё больше или это особый способ противостоять мне? Серьёзно? Открытый игнор? И что, работает, сучье отродье? А как ты на это отреагируешь? Беру его порцию с кашей и мясом. Поднимаю до уровня плеч, придвинувшись куда ближе, чем было бы разумно. И выворачиваю на него еду. Шмат мяса, отпружинив от капюшона, влажно соскальзывает по его груди, почти задевая меня. Каша комьями налипает на кончики волос и обильно вымазывает всё правое плечо. И всё это великолепие с противным звуком стремительно оказывается возле наших ботинок. А взгляд лишь на мгновение, на пару секунд темнеет и окатывает штормовой волной ненависти и раздражения. Чтобы потухнуть так же быстро. А мне мало. Я беру чёртов остывший чай и выворачиваю ему на голову. Тот стекает, и капли долетают до меня, но мне похуй. Цепляет другое. То, как змейками-ручейками, а после — крупными каплями жидкость течёт по его лицу. Как влажнеют и слипаются ресницы. Как выделяются губы. Как меняется он, и это — будто чёртова эротическая мечта, и насрать на запахи и чужое присутствие. Я хочу его вот такого сейчас. Со взглядом из-под ресниц между влажных прядей, упавших на лицо, волос. Только у него другие планы. И с видом истинного похуиста подходит ближе, прижимается своим грязным правым плечом к моему правому. С силой проводит, практически стирая со своего тела липкую подливу с кашей. Отталкивая тем самым меня со своего пути, и двигается на выход. Проходя сквозь ряд столов, где ужинают притихшие бойцы, вдруг останавливается рядом со ржущим в кулак придурком. И делает то, чего, походу, никто не ожидал: ногой выбивает из-под его задницы стул. Смотрит сверху вниз, отпинывает его же стул чуть дальше, а после, выкинув средний палец над головой, уходит. Вызывая у меня торжествующую улыбку. Почти сраную гордость. И когда я встречаю взгляд Алекса, понимаю, что только что спалился перед его вечно вынюхивающей рожей. Только почему-то откровенно всё равно.