Ртуть

Мне всегда казалось, что я хожу достаточно тихо. Не бесшумно. Разумеется, стать ниндзя за пару недель невозможно. Но передвигаться достаточно тихо для того, чтобы не слышать свои шаги, таки научен — чего стоили те краткие вспышки бунтарского духа в подростковом возрасте и попытки сбежать из-под родительского контроля! Единичные, если быть откровенным, случаи за многие годы, однако же… Мне всегда казалось, что стопы ступают аккуратно и пружинят слегка — всё зависит от твёрдости подошв, но, вероятно, никогда не слышал, чтобы они настолько оглушительно барабанили дробью в ушах, перебивая набатом хуярящий пульс. Мне всегда казалось, что агрессия не выход, что множество вопросов можно решить мирным путём: собственно, язык нам для того и дан. Сесть и обсудить спорные моменты, прийти к консенсусу и избежать ненужной нервотрёпки для обеих сторон — идеальное развитие событий. Мне казалось… Но не тогда, когда какой-то уёбок даже не пытается сдержать свой никому, нахуй, не нужный смех, потому что он считает очень забавным увиденное парой минут ранее. Потому что вывернуть кому-то на голову тарелку с едой и полить сверху чаем — верх комичности, сука. Просто невероятно потрясающее зрелище. Ха-ха. Никакой агрессии? И тогда не получишь нечто подобное по отношению к себе? Ну-ну. Я думал, что умный. Не пацифист, но что-то очень похожее. Не видел смысла в глупом размахивании кулаками. Мне казалось, что насилие не способно причинить удовольствие: не вызывает восторг и жар, прокатывающий волной по телу. Пока не вдарил ногой сразу по челюсти тому уёбищу, что почти прирезало меня, как свинью, а теперь же, поддавшись вспышке гнева — выбил стул из-под морального инвалида. Мне казалось, это неприятно. Мне казалось… Адреналин бурлит в крови, создавая ощущение бегущей под кожей лавы, и лихорадит, кипятит алую в венах: я не замечаю ни почти минусовой температуры на улице, хоть и с мокрыми частично волосами и лицом. Не замечаю и порывы недружелюбного ветра, который острыми кинжалами впивается в тело до самых костей. Я ничего и никого не замечаю. Как чёртов танк, способный сдвинуть со своего пути почти каждого, просто двигаюсь к блоку, ставшему домом в этом убогом месте, и мечтаю попасть под ледяные струи душа, только бы не быть похожим на неудачный косплей бомжа, ошивающегося у помойки близ центра. Видел как-то такого разок — впечатлился на всю жизнь. Глаза б мои не видели такую красоту, убивающую на корню чувство прекрасного и максимально взращивающую такую степень брезгливости, что охуеть можно. Шаг за шагом, как отбойные молотки, мои ботинки долбят и долбят без перерыва отчего-то разрывающуюся от боли голову. То ли так злость влияет, то ли просто измотанность организма даёт о себе знать. Ещё и клинический недосып… Вообще не шибко приятное дельце. Потому что режим — наше всё, как и правильное питание. Но не здесь. Здесь законы иные: они не потворствуют комфортной жизни, они ведут к умению выживать, в каком бы ты дерьме ни оказался. И вроде бы в наше время подобная школа — огроменный плюс. И может, когда-нибудь— а мы ведь не можем быть уверены в том, что произошедшее десятки лет назад не повторится — сумеет помочь и спасти. Только прогибаться и подчиняться, не имея систематического поощрения — пиздец как сложно, на грани фантастики, я бы сказал. Ибо одно дело — слегка накосячить и схватить по горбу от отца, а после таки получить всё необходимое, и совсем другое… Порывом ветра измазанные пряди бросает в лицо, они начинают скользко и мерзко липнуть к коже. По мне будто ползает целая куча слизней, пачкая секрецией, и волна отвращения накрывает стремительно и бескомпромиссно. Вызывает приступ тошноты, и из-за запаха всратой каши, похожей на чью-то полупереваренную блевотину, и из-за ощущения мокро-липко-отвратительного. Фу-у-у. Сглатываю густеющую, кислую, вязкую слюну. Буквально проталкиваю насильно в глотку и стараюсь не дышать лишний раз, мизерными глотками поглощая воздух. Практически бегу, готовый расталкивать на своём пути, только бы не начать блевать посреди толпы зевак и не дать панической атаке разрастись, напитавшись и трансформировавшись из странной волны желания насилия. Такой сильной, что вообще на меня не похоже. Но я бы в своем текущем состоянии ломал кости с улыбкой, смотрел на кровь с удовольствием, на чужие мучения… с радостью. И от этого мутить начинает ещё больше. Врываюсь в блок, сразу же — в ванну, и в рекордные сроки снимаю одежду, чтобы сразу же залезть под холодные струи душа, яростно намыливаясь и дрожа, немея, леденея, чёрт возьми, весь и изнутри, и снаружи. Пластырь намокает на шее, перебинтованная рука начинает дико ныть и пульсировать из-за неосторожных действий, но мне плевать. На всё плевать, лишь бы избавиться от запаха, потому что тошнота не покидает. Желудок делает кульбиты раз за разом, подпирают под самое горло те крохи еды, что находятся во мне. И вот какого хуя, а? Я его, блять, трогал вообще?! Помог скотине, когда тот, теряя сознание, падал и наебнулся бы головой своей дебильной об приоткрытую дверку тумбочки, не подхвати я под шею и не направь угол падения. Пожалел, вспоминая, как бинтовал Док поломанное тело. Укрыл вдобавок, суку. Позаботился о неблагодарном уёбке, чтобы вот такое получить в ответ? Какого. Блять. Хуя?! Зубы отбивают чечётку, пальцы давно онемели, но в мыслях кристальная трезвость. В мыслях такое расчётливое дерьмо, полное желчи, ненависти, злобы и желания если не убивать, то как минимум калечить. И если ранее я не понимал, что это за ощущение, когда в глазах — алая пелена и насрать на последствия: тебе нужно просто добраться до человека, который растряс нахер все твои внутренности, как в блендере. В долбанное крошево и самооценку, и самолюбие, и вообще всё. Унизил прилюдно, выставил куском ничего не значащей падали. Показал, какой он, тварь, крутой на моем фоне, абсолютно не имеющего контроля ни над чем в этом месте. Я не я. И жизнь моя словно не моя вообще теперь. Ранее не понимал и не знал, что такое возможно. Но теперь я понимаю. О, я отлично понимаю. Чувствую. Волну эту грёбаную чувствую, которая накрывает с головой. Окунает в безграничную ярость, какое-то сраное безумие. И колотит. Не-а, не от холода. От происходящего колотит. И успокоиться не получается: не действует здесь пресловутое самоубеждение, не получается наебать собственные мозги. Ни в ледяном душе. Ни в тёплой кровати, ни с кружкой чая, ни в кои-то веки с сигаретой у чёрного входа. Смотрю исподлобья на уродов, расхаживающих по территории, примечая того, со сломанной рукой, и скалясь мысленно, как собака, с бешенством, но чудом сохраняя отчуждённость внешне. Отпустили, значит. Прекрасно. Стоило ли сомневаться, что моя ценность здесь минимальна? Совершенно точно — пустое место, пустейшее. Всё, чего достоин, так это — подливки на воротник. Ну, или поплавком в озере подрабатывать. Мальчик, об которого — все вдруг решили, что позволено — вытирают свои измазанные в дерьме подошвы. Будто у меня на лбу написано, что я бесплатный тренинг для боевых тактик. Лозунг, сука, во всё лицо: «Если вы хотите почесать свои кривые ублюдские руки, то добро пожаловать, тут вам всегда рады!» Чёрта, сука, с два. Я не хочу быть терпилой, которого можно вот так безнаказанно трепать во все стороны. Хочу отбиваться. Огрызаться. Излучать опасность и затыкать одним лишь взглядом. Хочу чужого страха — напитаться им, обмазаться, как увлажняющим кремом, и ходить вот так, чувствуя кожей чужие эмоции. Чтобы рядом со мной дышали урывками и через раз, дозированно мелкими глотками, словно если вдохнуть чуть больше положенного, разнесет к хуям грудину. Хочу чужой боли, немощности, слабости. Уважения. Много уважения и страха. И тогда я отомщу, протопчусь по тем, кто уже успел грязно поиграть с моими телом и разумом. Буду безумствовать, отпустив себя с цепи, содрав хуев намордник, который сдерживает и затыкает раз за разом. Скалиться, как сумасшедший, и обмазываться их кровью. Буду, буду, буду… С каждым чётко барабанящим в висках словом, с каждым мантрой, повторяющимся новым правилом — кулак вбивается в старое, местами потрескавшееся дерево. С каждым. Сука. Словом. И не пугают кровь на костяшках, боль в зашитой руке, боль во всем теле, боль везде. И алый, почти как закатное солнце, почти как цветущие маки, почти как сраные любимые матерью розы. Алый… Цвет жизни, страсти и ярости. Алый… Вздрагиваю, подскакиваю, поскальзываюсь и успеваю-таки в полуполёте уцепиться за кровать. Находясь почему-то на полу. Почему-то на влажном. Почему-то босой, в одних лишь штанах с сырыми волосами и телом почти в состоянии агонии. Перед глазами — мутная пелена, во рту чудовищно сухо до самого пищевода. Глотку скребёт и першит. Уши полузаложенные. Что за?.. — Свят, Свят! Блять, что ты там делаешь? Сука, я сейчас выломаю эту дверь к ёбаной матери! Свят?! Я вырубился? На полу собственной каморки, ошибочно называющейся комнатой? С разбитыми руками? На неопределённый срок, ведь за окном явно не день, точно не утро, иначе меня бы разъебали за неявку на построение, и точно не ночь, раз Валера так спокойно, точнее, вообще не спокойно, но безбоязненно шумит… Пиздец. — Нормально, всё, Валер. Прекрати ломать казённое имущество. Голос не мой: он просто не может быть моим, это какое-то воронье хриплое карканье, которое наждаком раздирает всю глотку, и я начинаю закашливаться, усугубляя свое положение. Пытаюсь вспомнить, что вообще происходило в последние часы, предшествовавшие моему теперешнему состоянию, и понимаю, что, увидев тех ублюдков, которые покалечили меня, начал биться в лёгкой панической атаке, пришёл к себе и пытался отпиздить стену. Или косяк, или и то, и другое. Не помню. Встаю ровнее, смотрю под ноги, на руки, вокруг. Поднимаю глаза, встречаюсь с успевшим как-то открыть мою дверь Валерой взглядом. Глубоко вдыхаю, разминаю онемевшие, ломящие, будто меня хорошенько поколотили, конечности. — Ты в норме? — Я так не думаю, — с сомнением отвечаю, пару раз разминаю плечи и хмуро рассматриваю всё досконально. Ахуевая от самого себя все больше с каждой секундой. Это вот оно — состояние аффекта? Это вот так проявляется? Потому что за двадцать четыре грёбаных года ни единого раза с такой дичью не сталкивался. Ни единого. Вообще ни разу. И как действовать и выплывать из утопичного состояния — ни единой мысли. Разве что… месть способна будет излечить и надломанное сознание, и страдающую самооценку? Или, наоборот, это станет началом конца, которое приведёт меня к переменам совершенно не в ту сторону, в которую мне бы хотелось? Таки деградировать никто не пожелает в здравом уме, исключение — находясь под влиянием момента, нести всякую ахинею внутри своей головы. Но если говорить начистоту, я и насилие — идут где-то по разные стороны. Вообще нет во мне этого всего — не пёс, даже не щенок, раз на то пошло. И нападать первым точно не стану, скорее, научусь давать больно в ответ сразу же, не терпя, пока втопчут в грязь лицом и начнут добивать. Не позволю на мне отыгрываться. Больше нет. Никому. *** Ночь. Причудливые тени из-за какого-то старого дерева за окном растекаются по стенам и будоражат сознание. Мистифицированные в сонном взбудораженном разуме фигуры немного пугают, хотя темноты, вроде, никогда не боялся даже в детстве. А тут мысли раз за разом крутятся вокруг варианта чужой слежки и выжидания с целью добить меня окончательно. Таки с двух попыток не вышло, отчего бы в третий раз не попробовать? Спать не получается: я честно пытаюсь уже который час кряду, а всё никак. И в чём причина? Хотелось бы сказать, что неизвестно, но тут всё с точностью до наоборот. Ведь помимо тихо скребущего наглой кошкой страха в глубине грудины… Моя постель пропахла Максом. Сильно пропахла, и можно было бы изъебнуться и сказать, что провоняла, и противен запах его тела. Что тот мерзкий, отвратительный и тошнотворный. Что он весь такой. Целиком и, сука, полностью. И, мол, меня ведёт и мутит, потому что забивается отрава в ноздри, и лишь только потому, что не имею другого постельного белья, я тут страдаю и мучаюсь. Но… нет. Плед и простыня напитались терпким запахом кофе, сигарет и чем-то морским, мужским, сочным и насыщенным. Аромат не насилует рецепторы — он мягкий, но яркий, запоминающийся, какой-то особенный. Какой-то слишком привлекательный, и не уснуть, потому что окутывает облаком и ласкает, сволочь. Нежно утаскивает в полет фантазии, во что-то эфемерное, во что-то странное. Нет чётких образов или желаний, есть лишь чувственный кайф, лёгкое возбуждение и трепет в теле, словно на этой постели я занимался с кем-то качественно, долго и потрясающе сексом. И вот теперь со сладкой негой и удовлетворённый полностью, вдыхаю запах своего партнёра. Я не хочу идентифицировать и мысли, и ощущения, и фантомное присутствие чужого тела в моей кровати с собственным ненавистным инструктором. Куда приятнее рисовать в сознании, под закрытыми веками, человека без лица с красивым рельефным телом, мягкими волосами, чуткими руками и крепко стоящим внушительным членом. И так сложно не дать себе довести этот жар в теле до закономерного итога, купаться, как безумный, в этих незначительных отголосках, ластиться к мягкому пледу и вдыхать полной грудью, прикрыв глаза и откровенно наслаждаясь. Наркомания во всей красе. Сумасшествие и оголодавшее до чужих касаний тело. И импульсами пробегает, и резонирует по коже дрожь. Так хочется кого-то рядом, хотя бы на короткий срок. Избалованный месяцами чужим вниманием, иссыхаю недотрогой в окружении слишком брутально-быдловато-агрессивно настроенных людей. Здесь стопроцентно не найти себе отдушину. Того, кто будет достаточно смелым, чтобы признать привлекательность человека своего же пола и, отпустив ситуацию, получать удовольствие. А хочется, пиздец… Так сильно и чудовищно хочется, что не удается уснуть до шести утра. Голова шумит, и меня ведёт в стороны, пошатывает и вообще, блять, мотыляет, когда встаю с кровати и пытаюсь одеться. В душ идти желания нет — вообще что-либо делать желания нет. Кроме как лечь и сдохнуть от накатывающей апатии и лёгкой депрессии. Но собираю себя в кучу, кое-как дохожу до Дока, и спасибо ему, что не задает лишних вопросов, а просто меняет мне пластырь и перевязывает руку. Чтобы, дойдя до места построения, втыкать на отчего-то слишком радостных всех. Не понимая, что, собственно, за повод. Пока не появляется Макс, начав пафосно распинаться на тему того, какие все долбоёбы и что в понедельник будет кое-что особенное. Нам, мол, понравится. Я думаю, что тут как раз-таки не. Но… Спорить? Нахуй… Сил нет на то, чтобы даже зевать: стою, смотрю себе под ноги и, естественно, проёбываю момент, когда всё ещё больше меняется. Когда из монотонно распиливающего мой череп голоса Фюрера всё странно мутирует в гул множества голосов, крики, свист и выкрученные на максимум колонки в подъехавшей машине, из которой раздаётся всем знакомая песенка из мультика «Чебурашка и крокодил Гена». Та самая, остопиздевшая мне ещё в детстве — «Пусть бегут неуклюжи…». Поднимаю глаза и малость ахуеваю от картин, которые вижу последующие полчаса. Алекс в шапочке, картонной, острой, как колпак, вырвиглазового ядрёно-розового цвета, ржёт как скотина, пытаясь подпевать. Шурует к Максу с огромным подносом, на котором — большой торт-бургер. В середине которого стоит чёрная большая свеча. Особенная свеча. Очень особенная. Потому что выполнена в форме руки, сложенной в определенный, самый, видимо, любимый Максом жест. Чёртов фак, из кончика пальца которого горит маленький оранжево-жёлтый огонёк. С перстнем на нём же, где выгравирована цифра «тридцать». И я хуй знает, это под заказ или подобная херь продаётся в масс-маркете, но выглядит забавно. Всё это выглядит слишком весело и забавно для этого сраного места. Для моей жизни в целом, потому что каждый год меня встречали официальный ужин, сумма на карточке и пожелание не разочаровывать своих родителей. Остальное типа и без того имеется. А здесь? Здесь просто веселье, подъёбы, улыбки, крики, свист и ёбаный бургер с факом. А ещё Макс, такой чертовски непривычный. С лёгкой улыбкой, закатывающий глаза и позволяющий себя обнимать. И, видимо, все уже по сарафанному радио узнали о его травмах, потому аккуратно притрагиваются к перевязанному телу и чуть похлопывают по спине, желая здоровья конского, везения как у золотой рыбки и чтобы сдохли те, кто против нас. И удивляет, что вместо «спасибо» он каждому говорит: «иди нахуй», только это воспринимается с радостью. И я вижу, как смотрят все они в его лицо, как рады ему, уважают его и любят вопреки всему. А ведь тот не подарок, мягко говоря. Очень, блять, не подарок, но как-то сумел заслужить такое отношение. И выглядит с картонной короной комично донельзя — у той четыре вершины из факов и надпись спереди «Ебучий бог, мать вашу». Вероятно, сделана под заказ… или собственными руками. Но… Меня берёт зависть. Жгучая, чёрная и травящая зависть. И без того кошмарное состояние ухудшается: голова чуток кружится, и выдавить даже слово чудовищно сложно. Язык распухает во рту и, кажется, занимает собой всё свободное пространство. И душит ядовито, душит понимание, что к какому-то придурку люди со всей душой. А когда я к этим самым людям со всей, сука, душой, ко мне — задницей, блять, побоями и прочим дерьмом. С — справедливость моей грёбаной жизни, подобии неё. И мерзко, мерзко настолько, что хочется отмыться с хлоркой, сжечь себе и кожу, которая бы слезла подплавленными пластами, и, нажравшись ядрёной химии, уничтожить то, что бурлит, чернея внутри. Громкий ор вокруг оглушает, я понимаю, что теряюсь и в этой праздничной атмосфере, и в толкающейся, прыгающей, шумящей толпе. Спасибо, хоть не швыряют под ноги или не роняют и затаптывают насмерть. Кутаюсь сильнее в ворот пальто, сдуваю пряди, лезущие в глаза. До непривычного ставшие короткими волосы расстраивают, хотя, казалось бы, куда больше-то? Но… Я привык к ним, к тому, что у них всегда одна длина — почти до поясницы. Простриженные слегка, блестящие, мягкие… Теперь — не доходят даже до лопаток. И всё благодаря кому? Блять. Да ну, блять… Мне плохо, реально плохо. Накрывает с головой, и тело болит, и голова болит, и в ушах шум и писк. Дурно, хочется закрыть глаза и исчезнуть. Телепортироваться куда-то очень далеко, где тепло, светит солнце, под ногами — песок и рядом прозрачной водой манит океан как парное молоко. И никого. Ни единой души на много километров вокруг. Я плавать умею, хоть и боюсь воды, но осторожно окунулся бы несколько раз, после слизывая соль с влажных губ. Только бы ощутить этот вкус свободы и призрачного мгновения скоротечного счастья. Маленький значимый момент, когда наедине с самим собой латаешь изорванную душу. Напитываешь её, иссыхающую, набираясь моральных сил влачить и дальше грёбаное подобие существования. Тишины хочу. Любви, ласки, заботы, внимания именно ко мне, участливости и интереса. Чтобы, залатав-таки разрастающиеся дыры, начать дышать полной грудью и отдавать себя, получая не меньше взамен. Ощущений хочу, настолько сильных, которые отпечатаются на всю жизнь, станут значимыми, теми самыми, за повторение которых и сдохнуть не жалко. Просто слетать в свой единственный свободный и прекрасный полёт. Вычерпав до дна всё, что позволено, и прекратить существовать. Ради такого я бы смог. Это куда лучше скитания никому не всравшейся оболочкой по земле, дыша смрадным воздухом, питаясь чёрти чем и не получая даже минимального удовлетворения от происходящего. Похоже, именно так чувствует себя мелкий котёнок, который путается под ногами больших равнодушных людей? Ненужным, лишним, убогим. Материальным, но для всех словно прозрачным. Долбаный призрак с бьющимся сердцем. И почему-то именно в этот момент, когда в голове мутно и депрессивно. Когда словно тучами затянуто, забито, как ватой, под черепом. Когда смысл вообще во всём теряется и сдаться проще простого, тупо опустив руки и начав программировать себя на процесс уничтожения. Когда между мной и Максом толпа, когда я точно не услышу его голоса — не сумеет перекричать, даже если будет стараться, не смогу выцедить как составляющую из коктейля, намешанного в блядском шейкере творящегося безумия, мы встречаемся взглядом. Его спокойные, чуть более живые, чем я привык видеть, глаза и мои, в которых — пропасть, пустота, бездна неживая, сумрачная. Его клубящаяся серебристыми завихрениями ртуть и мое мёртвое море, стекленеющее. Цветные льдины безысходности. И не торкает. Нет ни тяги, ни желания продлять этот контакт. Но… почему мои глаза всегда найдут его, сколько бы людей ни было вокруг? Почему он всплывает на краю сознания, на самой границе в любой из ситуаций? Помогает или же топит. Но не покидает чёртовых мыслей. Никогда не покидает. Фантомно, призраком ошиваясь и бередя нанесённые или же им лично или с его руки раны. Отворачиваюсь, слегка заносит, но удерживаю равновесие. Неожиданно нос к носу сталкиваюсь с улыбающимся Алексом. — Замёрз? — Всматривается в моё лицо, а я, будто из ямы, слушаю, но нихуя не слышу. — Эй, ты в порядке? — Убирает прядь мне за ухо, улыбка стирается, будто кто-то провёл по его рту ластиком. — Наверное. — Киваю, прочищаю горло и повторяю твёрже: — В порядке, думаю, да, в порядке. Не обращай на меня внимания. — Улыбнуться не получается. Сказать «похуистично» не получается. Сделать вид, что я реально в норме, не получается. Потому что нет. Никакого, мать его, порядка. Долбаная обида, никому не всравшаяся и иррациональная, душит и не даёт нормально дышать. Мне отчего-то больно, я почему-то ущемлён и недоволен, я завидую, Максу завидую. Этой явной любви к нему, огромному уважению, которое словно можно нащупать в воздухе, страху, всему… завидую. И хочу так же. Или же просто оказаться подальше от этого места, в котором люди не живут, а выживают. Не все, разумеется. Везде ведь есть особый контингент, которым закон не писан — он, скорее, для того, чтобы обозначить им, какие из рамок требуется стереть или нарушить. — Убери его отсюда, — мне в грудь впечатывается кулак с чем-то тёплым, завёрнутым в плотную яркую бумагу. Шлейф запаха, от которого я задыхался половину ночи, да что там половину — я, блять, так и не уснул из-за него — доносится до моего носа и травмирует нервную систему. По коже, как свихнувшиеся, бегут мурашки, а в лёгкие предательски набивается наркотически вкусный аромат. И то ли я с ума схожу, потому что всю ночь провёл вот в таком режиме полувозбуждённо-странном, то ли он реально стал пахнуть сильнее и подходит почему-то ближе, но… Поднимаю глаза, вижу его, почти впритык стоящего. Считанные десятки сантиметров ничего не решают, кажется, словно мы кожа к коже влипли друг в друга. Всё в той же короне, всё с той же банданой, которая прячет ссадину на лбу, которую я, между прочим, у Дока в кабинете тогда и рассмотрел. И нет в кои-то веки красноречивой тонны раздражения и пренебрежения в нём. Нет злости или ненависти, но что-то мутное проскальзывает по красивым чертам мрачного лица. Ни следа улыбки, снова фактурные брови вразлёт и цепкий, внимательный взгляд. А в руке моей — что-то тёплое, всунутое минутой, пятью… или двумя ранее. Я теряю счёт времени. Наклоняюсь, втягиваю запах и понимаю, что там еда. Если судить по тому, как все радостно чавкают, то меня не выделили, а просто лично доставили. — Спасибо, — слетает на автомате с губ. Растерянность от поступка, видимо, прокрашивает каждую черту моего лица, потому что Алекс в ахуе смотрит, а Макс — или мне кажется, или вздрагивает. — Пойдём-ка со мной, — Алекс сразу прикладывает к моему лбу руку, а после, взяв выше локтя, начинает выводить из толпы. — Ты спал сегодня? — Что? — Словно спрыгиваю с небес на землю. Поворачиваюсь к нему и хмурюсь, откровенно просрав вопрос. Точнее, слышать-то слышал, а что ответить — не понимаю. Тупняк жутчайший, взгляд Макса всё ещё преследует, и тепло в ладонях. Какое-то съедобное тепло. И несмотря на то, что аппетита нет, хочется попробовать. Чтобы как все… Чтобы не выделяться снова из толпы, как чёртова ворона. — Ты спал сегодня? Что-то болит? Выглядишь жутковато. — Час или около того. — Это потому, что Макс вернулся? — Эм, нет, наверное. А почему моя бессонница должна быть с ним связана? — Я что-то упускаю? Или я чего-то не вижу? — Вы вроде не полюбовно разошлись. Ванная, Кусок, волосы твои и всё такое. Стресс? Ты к Доку ходил? — С утра, — машу свежеперебинтованной рукой. — Измерим тебе температуру и накормим: и едой и седативным. До вечера — отсыпаешься, потом посидим, отдохнём у Макса на вечеринке. Завтра хочу кое-что попробовать, если получится, то у тебя скоро будут со мной дополнительные занятия. — Так и подмывает спросить: какого плана? Но вряд ли мои ночные влажные фантазии воплотятся в реальность. Ни единого шанса. Вообще нулевая вероятность. К сожалению. — Надеюсь, ты меня туда зовёшь не в качестве жертвы или праздничного чучела, которое хотите в конце сжечь? — Точно температура, — со смешком выдает. — Бредишь? — С той же интонацией. А я и хотел бы улыбнуться, а не могу. — Ну, просто, что я там забыл? — Ничего, выпьешь стаканчик-другой и погрызёшь со стола закусок. Развеешься. А то выглядишь, будто на тебе опыты ставят или пытают тебя. — Почти. Видимо, моя реплика расценена как что-то слишком глупое, чтобы отвечать, потому в молчании мы идём к Доку, где меня в который раз осматривают, вынося вердикт — дебил тупорылый, который не жрёт и не спит. Отправляют в постель до вечера. Потому что температура ниже нормы почти на градус, а значит, я довожу себя, точнее, уже довёл до упадка сил. Осталось только стать неспособным управлять своим телом из-за физической немощности. И всё — в утиль. В печечку, как сказал Франц, прямиком в самое пекло — превращаться в несимпатичное и неаппетитное жаркое. Ибо хули с меня тогда толку? *** Я не скажу, что не любитель музыки, скорее, наоборот: мягкие мелодии, не нагруженные вокалом и распиливающими резкими электронными звуками, всегда вызывали прилив удовольствия. Даже чуть более жёсткие гитарные соло не отталкивали. Но разношёрстность громко орущего пиздеца на вечеринке в честь великого и ужасного всея базы Макса сводит с ума. На трезвую голову присутствовать здесь вообще не вариант. Да и на не совсем трезвую тоже. Без особого желания цежу разбавленный с газировкой виски. Кубики льда успели раствориться в почти чёрной жидкости, равно как и весёлые пузырьки. Гамбургер, опробованный мной ещё утром, кажется, до сих пор стоит камнем в желудке. Все жё питаться чем-то подобным мне непривычно. Я не ел такого никогда, да и не горю особо желанием. А вот предложи мне кто лосося на гриле с овощами — убил бы, наверное, лишь за возможность втянуть воздух, пропахший вкусной пищей. А главное — не залитой кучей разных вредных соусов. И без чёртовых булок, посыпанных кунжутом. Я не буду спорить, что подобная еда имеет место быть. Когда безвыходняк полный, и ты жрёшь каждый раз ту блевотину, которую нам пытаются скормить трижды за день. Но существуют же иные варианты. Ни за что, блять, не стану жрать это дерьмо. Любви к тем же снекам и чипсам, прочей херне типа луковых колец не испытывал никогда. Быть может, всё дело в том, что с раннего возраста моё меню было разнообразным и составленным не без помощи семейного врача. Полезные макро- и микроэлементы, множество витаминов, свежих овощей, фруктов и качественного мяса с рыбой. Джемы только домашнего изготовления, соусы только свежесваренные, соки свежевыжатые. Молоко, мёд, сыры и творог тоже не покупные. У отца, как и у матери, пунктик на теме доверия кому-либо или чему-либо, когда дело касается вещей, которые попадают внутрь тела. Этим он когда-то обосновал своё рвение в фармакологию. Этим же оправдывал отжатое у большой семьи Руденко пчеловодческой фермы. Заставил подчиняться и в последующем работать на себя. Зато всегда качественная еда. Зато организм получает то, что ему необходимо. И маменька выглядит моложе своих лет, и папенька счастлив, что ему не ебут мозг лишний раз. Ещё и наращивает влияние в различных сферах. — Тут вроде не похороны, — приземлившийся по правую руку от меня Ганс закидывает ногу на ногу и отпивает из бутылки пива. — Ну что, Басов младший, не тянет это всё на привычные для тебя вечеринки золотой молодежи? — Как будто я там был, — фыркаю. В хмельной голове лёгкий бунт из того, что привычно… было. И того, что является моей текущей реальностью. — Как будто ты не мог идти против правил отца. — Как будто нет. — Пожимаю плечами на его приподнятую бровь. Впитываю чуть издевательский смешок, но решаю, что реагировать и обижаться глупо. Потому что, да… Да, блять, я знаю, что выглядит всё очень неприглядно. И похож на сраную куколку, управляемую руками незаботливых кукловодов-родителей. Но это казалось всю мою жизнь верным решением. Потому что всё было беззаботно. И правильно. Наверное. Привычно. Теперь же, когда меня вышвырнуло из среды обитания, где я проплавал свои двадцать плюс, и с оглядкой на то, насколько они были насыщенные именно чем-то для меня желанным, а не навязанным старшим поколением, становится грустно. — Правильный мальчик, значит? — Кривит чуть комично губы, заправляется алкоголем и, когда мимо проходит Макс, с лицом откровенного неудовольствия, цепляет того за карман джинсов и подтаскивает к нам. — Дай сигарету, а? Я свои где-то проебал. — Голову не проебал? — Возмущенно, типа. В мою сторону не смотрит, и это почему-то мне не нравится. Снова становиться невидимкой не нравится. А мысль о мазохизме и ненормальном удовольствии от получения пропиздона от Фюрера пьяно поглаживает чувствительные нервные клетки. — Не-а. Дай, блять, ну чё ты жмешься — я такой ствол притащил и ножик, а тебе пачки сигарет жалко, сволочь ты разрисованная. — Сказал мудак, который скоро ящик пива в одно лицо впитает. — Бросает этой самой пачкой в лицо Гансу. — Я для чего тебе притащил столько вискаря? Чтобы ты малолеток спаивал? — Это ты про него, что ли? — тычет в меня пальцем, и я включаюсь наконец в происходящее. Ибо… Меня только что малолеткой назвали? Ну да, у нас разница в шесть лет, но я даже по законам США уже совершеннолетнее туловище. А если уж на то пошло, то по законодательному праву, которое мы изучали ещё в выпускном классе, меня могут смело привлечь к судебным тяжбам с шестнадцати. Так что… Как-то… Ну, хуй знает, не то чтобы задевает, но кажется гиперболически раздутым доёбом. — Мне двадцать четыре, и я уже ухожу, — выдавливаю ненатуральную улыбку, ставлю стакан на подлокотник дивана и только собираюсь встать, как Ганс хватает мою руку и удерживает, начиная плавно тянуть обратно. — О, у вас тут междоусобчик нарисовался? — Алекс будто жопой чует неладное, выпрыгивает, как чёрт из-под земли, из самого ада выскакивает и пальцем небрежно толкает меня в грудь, из-за чего я приземляюсь на свое место, впериваясь взглядом в мрачного Фюрера. — Далеко собрался? — Смотря насколько далеко отпустят, а так было бы неплохо до дома. — Через год-два, не ранее, дружище, — фыркает Ганс и достаёт острое длинное лезвие из своего ботинка. Оно блестит, отлично отполированное, с резной удобной рукоятью. Качественная дорогая работа. Скорее всего, под заказ. — Нравится? — Если я скажу, что — да, это что-то изменит? — Многое, на самом деле, потому что, если обидишь мою стальную малышку, она психанёт и сделает тебе больно. — Лучезарная полупьяная улыбка. Губами. Глаза стеклянно-чёрные и серьёзные, режущие и жуткие. Очередное напоминание, что я среди стада волков, хищников, которые перекусят мне хребет при желании, даже пискнуть не успею. — Он хотел спросить, пробовал ли ты метать ножи. — И снова кто? Алекс. Всегда вовремя, всегда хитро-правильно и сглаживая там, где требуется, обостряя, если необходимо. И при всём том, что я бы с удовольствием кончил с ним или под ним с десяток раз, не обманываюсь на тему его идеальности. Потому что он слишком сладко и красиво поёт, местами неосознанно переигрывая или не доигрывая. И это бросается мне в глаза. Возможно, не только мне, а всем. На уникальность и проницательность восьмидесятого уровня не претендую. — Пробовал, а что? — Я честно пытаюсь отпустить неловкость и скованность. Тем более, что с этими двумя вроде бы поладил, и пусть нам до друзей и даже товарищей очень далеко да и я готов признать определенную близость лишь с Родионом и Валерой, но… Но меня, как бы, выделили из толпы сопляков в плане подготовки, и вот надо бы радоваться, а гложут сомнения по части искренности. Потому что всю сраную жизнь я лишь Басов с пометкой «младший», с надписью снизу мелким почерком «ходячий кошелек и наследник богатого папочки», а уже потом — какая-никакая личность. И вот сейчас по обе стороны два дружелюбно настроенных инструктора. Но стоящий всё ещё рядом с нами, прямо напротив меня, в относительной близости, молчаливый Макс — как гора непримиримости и агрессии. Фонит, сука, и сбивает и настрой, и вообще всё. И хочется уйти… Потому что режет своими тёмными глазами, как чёрным стеклом. Распиливает, располовинивает и препарирует как мелкого грызуна. — А то, что сейчас я допью бутылочку этого божественного напитка и пойдём, пошвыряем. — Повыёбываться хочет, — тихо говорит Алекс мне почти на ухо — близко сидит, провоцирует, погружает с головой в свой запах. Отдающий чем-то сладким, но вкусным. Только, наверное, чуть более, чем мне бы хотелось, концентрированным, что, естественно, его не портит совершенно. — На моем фоне хочешь выглядеть профи? — Слабая попытка пошутить в тему, но встречается смехом Алекса, фырканьем Ганса и — мне кажется, или… лёгкой, едва заметной, ухмылкой Макса. Удивляет. Но я проглатываю шок вместе с каплей горечи виски. — Я на любом фоне буду выглядеть профи, да, Олсон? Расскажи, как ты, придурок, мазанул с близкого расстояния на прошлом дне рождении Катяры. — Пошёл нахуй, — беззлобно отзывается тот и смеётся. — Я был вхлам, укурившись с Максом, потом ещё и раздавив с тобой пузырь, так что странно, как я вообще его смог в руке удерживать дольше пары секунд. — Отмазы пошли, ты посмотри. Не слушай его, Свят, он свой собственный дом в первый раз не прошёл нормально — вышел с красным бедром. Вляпался, придурок, на лестнице в ствол, — заходится ещё сильнее в хохоте Ганс. Макс уже не скрывает улыбки. Алекс ржёт, пожимает плечами и не протестует. — Да, ты тоже не дошёл до конца. — Не дошёл, — соглашается. — А вот эти два акробата вообще в окно вышли. Оба, двое. Вы там случайно не сводные братья или родственные души? Астральные близнецы или — как их там?.. И вот в этот самый миг Макс меркнет, словно кто-то внутри него выключил огромную лампочку, которая озаряла наш угол светом. Улыбка исчезает, брови встают в стойку, он скалится на Ганса и с силой пинает по ноге, похоже, не удивляясь тому, что в ответ тот начинает заваливаться на меня и ржать ещё громче как придурок. — Чукотский сын оленевода тебе астральный близнец, сука, — рычит, и теперь уже Алекс взрывается по другую сторону от меня и глушит, сволочь, попросту глушит окончательно. — Я из Мексики, амиго, — подмигивает, отсмеявшись, полупьяное туловище и встаёт. — Нож, я и ты, — кивает мне, — сейчас. Немедленно, бля! — Воодушевлённый и какой-то заряжённый и довольный. А я хуй знает, что делать. Вот вообще ноль вариантов. Абсолютный ноль. Смотрю растерянно на Алекса, а тот одобрительно прищуривается и подталкивает в мою напрягшуюся спину. Чётко по сведённым лопаткам. И убежать хочется куда подальше, потому что в компании трёх инструкторов словно, блять, под конвоем выхожу на улицу. — Посмотрим на твои скрытые таланты, — тихо, еле слышно, доверительно склонившись ближе, шепчет Олсон. Загадочный и хитрый, будто получает истинное наслаждение от устроенной им же игры. А дальше… Дальше происходит неожиданное. Большинство из присутствующих выходят на улицу. Типа на перекур, на самом деле — поглазеть. Ибо Ганс и ножи — зрелище, судя по возгласам и комментариям, завораживающее. Я же как тот самый несчастный, который якобы сражается за бутылку виски: в душе не ебу, насколько хорош его скилл. Равно как и в себе нифига не уверен, ибо в ти́ре был последний раз месяца полтора назад. Рука, конечно, привыкшая за столько лет, но даже в таком деле нужны регулярные тренировки: слишком мало настроенного глазомера, чтобы прицеливаться и видеть верный и удачный угол наклона клинка и точки рассечения им в полетё воздуха. Ведь здесь важны и ветер, и вес оружия, и ещё куча нюансов, которым меня обучал инструктор, любезно нанятый отцом за моё хорошее поведение. И обосраться, капец как, не хочется. Очень сильно. Очень и очень. Особенно перед таким сборищем полузнакомых или не знакомых вообще мне людей. Какие-то лица мелькают с пафосными взглядами — скорее всего имеющие особое место на базе, так как общаются на равных с Максом. Не заметна дистанция, что устанавливается между салагой типа меня и «главными» в этом месте. — Ну что? Готовы? — громко выкрикивает Ганс и скидывает свою косуху. Разминает плечи в облегающем его, как вторая кожа, пуловере, с выставленной на всеобщее обозрение мощной шеей. Красивая иностранная сволочь. Не в моем вкусе совершенно, но не признать, что у него километровая харизма и тот самый бандитский задор, и привлекательность, было бы идиотизмом. — Да! — хор голосов, перекрикивающих друг друга, взрывается волной. Алекс стоит рядом со мной, засунув руки в карманы джинсов, и смотрит в направлении цели, в которую мы будем швыряться. Манекен, если судить по первому взгляду, — тряпичный, но достаточно плотный. За ним ещё целая куча куда более мелких. Устройство, видимо, специально сделанное для вот таких выходок и тренировок. — Мы на полигоне, — шепчет Алекс, придвинувшись ещё ближе. — Здесь тренировки потом будут и по стрельбе, и по метанию. И ещё по парочке полезных в бою тактик. Но это потом. Сосредоточься. От твоих результатов сегодня многое зависит. — В смысле? — В смысле, что Ганс делает это по моей просьбе, выставленной случайным происшествием перед Максом и остальными. — Но… зачем? — Мне нужно кое-что проверить, — хитро подмигивает и бросает мелким камушком в Макса, подобрав тот быстрым движением с земли. — Не спи, ворона: ты судья сегодня! — Нахуй иди, а? — Предпочитаю иное направление, — хмыкает и быстро уворачивается от летящей ответки. Показывает два оттопыренных пальца имениннику и возвращается к наблюдению за Гансом, который ведёт себя так, словно особый ритуал сейчас совершает. Достает один за другим кинжалы. Одинаковые внешне, чуть всё же отличающиеся на деле. Я знаю, что у них смещённые центры тяжести, масса, острота и ещё куча прибамбасов стопроцентно имеется. Обыватель скажет, что там типичные десять ножей. Профессионал или тот, кто хотя бы отчасти в теме, сразу же отметёт вероятность повтора хотя бы одного клинка в наборе. Когда Алекс поднимает руку, вокруг стихают все голоса. Не слышно даже шороха. Затаив дыхание, толпа следит за плавным движением руки, которая берёт первый кинжал. Прокручивает между пальцами, взвешивает, становится, расставив ноги на ширине плеч, в устойчивую позу, позволяющую реагировать на изменения в воздухе. И либо бросить с наклоном, размахом или просто легко швырнуть без изысков. И… да. Зрелище гипнотизирующее. Красивое и особенное. Своя атмосфера: перечная, горячая и фантомно отдающаяся в моих ноздрях запахом стали и специальными полиролями. Взмах. Секундное промедление, и нож врезается в девятку на круглой мишени. Посреди груди, в считанных сантиметрах от пресловутого яблочка, и нас накрывает свистом, восторгом толпы, которая не сомневалась в результате. В этом красивом, искусном броске. А меня обмурашивает от макушки до пяток, потому как в своих силах я всегда не уверен чуть более, чем полностью. Это-то и служит основной проблемой — по мнению тренера. Тот пытался вбить в мою голову слова о таланте и призвании, о том, что некоторые будто рождены для того, чтобы с холодным оружием — а также винтовками, арбалетами, пистолетами — стать лучшими друзьями и верными товарищами. Просто есть среди нас те, для кого подобное настолько же естественно, как и дыхание. Достаточно стать продолжением того, что удерживает рука, и раствориться в ощущении стали или же метала… И всё становится настолько просто и легко, что годами тренированным бойцам, убивающимся до седьмого пота и оттачивающим навыки бесконечно, пиздец как завидно и обидно. Ибо… Кому-то просто дано это по факту. А другой въебывает как проклятый, чтобы приблизиться к заданному уровню. Несправедливо. Как и вся наша ёбаная жизнь. — Правила, — с опозданием, но все жё Ганс решает их озвучить. — Тот, кто попадёт в восьмёрку, девятку, десятку и красную зону мелкой хуесосной головы манекена, выбивает себе одно, два, пять и, соответственно, башка — четыре очка. Кажется, что выгоднее всего целиться в грудь? Потому что в любом случае, даже с погрешностями, ты нанесёшь хороший урон и загребёшь очки хоть в каком-никаком количестве. Но нет. Лучше всего дырявить голову. Во всех случаях, будь то живой или неживой предмет. — Я присутствовал на нескольких построениях, где мексиканец был главным. На общих тренировках с нормативами. Но не видел его в своей стихии. С ножами и на полигоне, потому не менее других, пусть и нервничаю, но залипаю. Ибо да, зрелищно. Не поспоришь. — У нас с тобой по десять попыток. Конечный результат даёт тебе или честь и хвалу, — делает паузу и собирает свист и похлопывание, — или же… — следом все начинают чуть ли не вопить что-то заунывное. — Если же не набираешь и пяти очков, то купаться тебе в озере голышом, а после — голышом же возвращаться на базу. Такие дела. Озеро. Сраное озеро снова, и это, блять, выводит из себя, как и подогревает азарт в крови. Разгоняет адреналин, а руки начинают подрагивать. Потому что опозориться нельзя. Непозволительно и даже опасно. Слишком опасно. И только по окончании пафосной речи он объявляет свои законные два очка. Подзывает меня к себе коротким жестом, удерживает цепким взглядом чёрных глаз как на цепи. И ощущение, словно я иду по волнам, земля рыхлая, покачивает и волнение не даёт твёрдости ни мыслям, ни телу. Вряд ли я умудрился опьянеть с одного стакана разведённого виски. Очень вряд ли. Тем не менее — жутко. Ответственность колоссальная. Страх неимоверный, и надо бы молиться, чтобы не заработать очередную паническую сучью атаку, но подхожу и сразу же беру второй клинок, лежащий на мягкой ткани в чётком, ровном ряду. — Время на то, чтобы прицелиться, есть? — Главное, чтобы мы не уснули, пока ты пытаешься глазомер подогнать, — ухмыляется, скотина, и раззадоривает. Смешки то тут, то там слабо, но мотивируют. Однако тело напряжено, сковывает мышцы, и не получается не передёрнуть плечами. Шумно выдыхаю ртом. Прикрываю глаза, встав на нужную точку. Устойчиво, спокойно, абстрагируясь. Прокручиваю головой несколько кругов. Прекрасно слыша, как за спиной кто-то якобы тихо даёт оценку мне и моим способностям, мол, такой, как я, априори ни на что не способен и скоро буду плавать в местной сауне. Когда за бортом почти минусовая температура. И им весело. А мне похуй. Потому что нож в руке кажется отличным заземлением и отвлечением. Якорь, который не дает сорваться лёгкой, одинокой лодкой навстречу неспокойному морю, попасть в шторм и разбиться о камни в щепки. Я слушаю не их голоса. Мне всё равно становится на каждого. Потому что в голове — чёткая картинка синевы и влаги. Крупные капли, бьющие в лицо, вой в ушах и лютый холод. Я слушаю ветер. Тихий шелест листьев стоящего неподалеку дерева. Впитываю влажность воздуха лицом и буквально физически ощущаю ту лёгкость, которая просачивается сквозь поры в меня. И ничего не существует вокруг. Совсем ничего. Только кусок металла, твёрдая рукоять и цель перед глазами. Вдох. Глубоко, забиваю лёгкие до отказа. Лениво приподнимая веки, глядя сквозь ресницы чётко впёред. Примеряюсь, прищурившись, чуть склоняю вбок голову, гипнотизирую матерчатую фигуру, иллюстрирующую врага в данный момент. Моргаю медленно, слегка сонно и спокойно, почти расслабленно. Вспоминая те ощущения, когда на короткий миг вся власть в твоих руках. Много власти над выплавленным оружием, которое подчиняется и следует твоим правилам. Есть только я — главная и основная фигура. Только я и ветер. Только я и кинжал. Только я и мысли… Никого вокруг. Никого… Шипящий вдох, и на резком выдохе правая нога подгибается, тело пружинит, и я выбрасываю руку вперёд с максимальной силой, отпускаю оружие в его персональный красивый, окрашенный слепящей вспышкой, отразившей упавший свет от лампочки на лезвие, полет. Я не уверен, насколько громко было до броска. Смазываются слова, реакции и прогнозы. Забываются. Зато сейчас как-то чудовищно тихо. И это отпечатывается куда лучше в памяти. Тишина, потому что да. Я могу. Могу и умею. Не бесполезное дерьмо, не супербоец и мастер ближнего боя, но вменяемо способный стрелок. Вокруг тишина… Потому что я смотрю на торчащую рукоять рядом с ножом Ганса. Практически обнимаясь, оба клинка, как кровные братья, разрезают грудь мишени возле цифры девять. Только если Ганс, выёбываясь, решил метнуть не слишком пафосно, или, быть может, опьянение даёт о себе знать, или он не надеялся, что во мне есть хоть капля таланта или умения, то я… Я старался и смог добиться того результата, на который рассчитывал, и гордость, сучья грёбаная гордость затапливает каждый уголок сознания. — О как, — Ганс отмирает первым, на остальных я просто не смотрю. Ни на Алекса, который где-то неподалёку. Ни тем более на Макса. Увидеть в его глазах хоть что-то… неважно, хорошее, или наоборот, или вообще безразличие… слишком фатальное действо произойдёт и в голове, и с моей еле дышащей уверенностью. Не хочу его глаз. Боюсь его глаз. Боюсь, что не закончу только что начатое, и это будет сокрушительным фиаско, от которого хуй отмоешься. — Повтори. — Идёт к манекену, выдёргивает мой клинок и протягивает рукоятью вперёд. Его взгляд горит адовым огнем. Огнищем. Там такой силы заинтересованность, участливость и почти восхищение, что я безропотно беру предложенное. — Мне нужно попасть в то же место? — уточняю, ибо… Хер его знает, что он на самом деле может иметь в виду. Мне необходима конкретика. — Да-да, — кивает и машет рукой, — покажи мне ещё раз этот ахуительный трюк. И я не понимаю: это сарказм, ирония или комплимент. Но по-прежнему не контактирую ни словесно, ни взглядом ни с кем, кроме мексиканца. Потому что нахуй. Просто нахуй. У меня нет страха публичных выступлений или чего-то схожего с этим понятием, но от мысли, что сейчас сотни глаз сосредоточенно и внимательно следят за каждым моим вздохом — раздражает. С другой стороны, ещё буквально утром было не отмыться от той безнадёжно смердящей волны пренебрежения. Когда ощутил себя долбаным призраком и куском мохнатого дерьма под ногами огромных и равнодушных машин. Сейчас меня видят. И я не уверен, хорошо это или плохо. Однако как бы там ни было, но первый бросок всегда легче: у него нет конкуренции, а вот повторить будет сложнее. Я это понимаю и потому, что чувствую лёгкий порыв ветра сбоку. И всё равно такую же, как и парой минут ранее — тишину. Словно никого не осталось и, махнув рукой, те съебали куда подальше от скучного зрелища мелкого недомерка, который пытается тягаться с их многоуважаемым инструктором. Мать твою… Это же надо было так вляпаться. Но репутацию на пустом месте не заработаешь. Кем бы там я ни хотел стать — не стану, тупо отсиживаясь одиноко по углам, заметный лишь тогда, когда Макс со своими ёбаными перепадами настроения вдруг оказывается рядом, чтобы посрываться от души. А я не грёбаная тренировочная груша. Соберись, чёртов придурок. Покажи, что в твоих жилах такая же кровь, которую можно разогнать до сверхскоростной. И мозг работает не хуже. Расчётливо, пытливо, внимательный к деталям. И воля есть. К победе воля. К достижению цели, в конце концов. Выдыхаю, расслабляю корпус и руки. Ловлю кончиками пальцев потоки ветра, пытаясь прикинуть его направление. Кручу головой, сдуваю волосы, которые лезут в глаза. Не мешают, если честно — это просто привычка: делать вид, будто они напрягают и занавешивают мне всё на свете. Нравится щекотка гладких мягких прядей, смесь запахов, что они ловят в течение дня, смешанный с моим собственным и отдушкой средств для ухода. — Да, господи, — чувствую, как кто-то быстрым движением закладывает мне волосы за уши. И по потоку брошенного мне в нос запаха со сладковатыми оттенками и по голосу слышу — не удивляюсь, что это Алекс. — Давай. И он, похоже, нервничает? Прицеливаюсь. Чуть-чуть склоняюсь в сторону, куда косит ветер, с расчётом, что в полёте клинок выровняется и я попаду туда, куда необходимо. Облизав пересохшие губы, прикусываю щеку изнутри. Секундное промедление, распахнутые широко глаза. Размах. Бросок… … попадание. — Я, блять, в ахуе, — Ганс присвистывает и подходит к манекену. Осматривает внимательно. — Погрешность где-то в полсантиметра, но с учетом того, что у нас тут ветер нарисовался, не сильный, но мешающий отчасти. Это на грани гениальности. Гениальности… Знакомое выражение, уже услышанное мной когда-то давно от тренера, который, не особо веря, что у птенчика, выросшего с золотой ложкой во рту, может быть предрасположенность к чему-то вот такому, истинно мужскому. И вдруг оценил по достоинству, и будто стикер приклеил между моих бровей. Я же гением себя не считаю, однако согласен с тем, что подобное даётся мне довольно легко. Спустя время и множество тренировок — так и подавно. И нужно просто прочувствовать то, что я держу, а дальше — уже дело техники и рефлексов, вложенных в тело. Которое, в отличие от мозга, не забывает ничего. Мышечная память — прекрасная штука, а когда инстинктивные реакции помогают, а не мешают… Замерев, стою и жду продолжения. Довольный результатом, надеющийся, что экзекуции не будет: я просто отшвыряю свои оставшиеся восемь бросков и уйду с импровизированной сцены. И тут происходит неожиданное — для меня по крайней мере так точно: к манекену подходит Макс. Придирчиво рассматривает. Выдёргивает сразу мой, а после — Ганса клинок. Сравнивает. Поднимая на уровне глаз, прищуривается и вертит те, а после я чувствую себя буквально пригвождённым этим остро-полосующим взглядом, полным нечитаемых эмоций. — У него более удачная вариация. Чуть более лёгкий, подвижный и быстрый. Плюс тут насечка, которая его ускоряет. И он резче выбросил руку. Скорость вращения хорошая, но оба раза можно сбросить на везение и более удачную весовую вариацию, — сказано Гансу, глядя на меня. Цокает, подходит вплотную — промедление в пару десятков секунд, кажущиеся слишком долгими и неуместными — а после всовывает оба клинка мне в раскрытую ладонь. — Первый — в голову, второй — в восьмёрку. Время на прицеливание — пятнадцать секунд перед первым броском, десять — перед вторым. Моргаю. Слушаю. Вздрагиваю с каждым словом. Осознаю, что все молчат до сих, ёбаных, пор. Алекс стоит спокойный и с улыбкой. Ганс заинтригован. Макс — типичный инструктор. Собранный, жёсткий, бескомпромиссный. Цербер, блять. — Время пошло. Пятнадцать секунд. Дышу, как будто сейчас сдохну от гипервентиляции. В глазах пробегает пара мушек. Мысленно молюсь и призываю те самые хвалёные моим тренером инстинкты. Оба клинка оттягивают ладонь, но сразу беру кинжал Ганса. Взвешиваю и понимаю, в чём их различие, с первой же секунды. Как и то, что Макс то ли намеренно, то ли случайно выбрал идеальные для поражения цели ножи. Тот, что был у мексиканца, будет проще метнуть в голову. Однозначно. А вот мой… на восьмёрку. Это сейчас была шпаргалка? Похвала барским жестом? Блядское снисхождение. И если парой минут назад в крови была чуть заметная мягкая волна алкогольной расслабленности, то… Раздражение убивает последние крохи хмеля и в голове. И в теле. Мгновенно. Пять. Четыре. Три. Взмах. Выбрасываю левую ногу вперёд одновременно с клинком. Прикрываю глаза на секунду. Выдыхаю. На результат посмотрю в момент метания второго ножа. Не раньше. Не-а. Проще потом расстраиваться за оба проёба, чем радоваться раньше времени или не радоваться… Пять секунд — сделать пару вдохов. Толчкообразно выпихиваю их из себя, втягиваю носом с шумом воздух. Задержка дыхания. Бросок. Рука нервно проходится по волосам, я, честное слово, очень не отказался бы от сигареты или парочки глотков чего-то крепкого. Потому что шальные нервишки беснуются. Внутри такой коктейль из эмоций, что хочется прыгать и орать, потому что я всё сделал правильно и идеально, а с другой — закопаться под забором и не отсвечивать, ибо что за собой это повлечет, непонятно. — Вечер перестаёт быть томным, — Алекс пытается разрядить обстановку. Но не выходит совсем. Фюрер не отводит соколиного взгляда. И там такие завихрения в тёмных глазах, которые хрен нормально рассмотришь с такого расстояния, но чувствуется блядская демоническая аура властности. Как подавляет и выделяется. Грёбаный глава грёбаной шакальей стаи. — Погрешность в полтора сантиметра, — цокает, обойдя по кругу манекен. Ещё бы понюхал, придурок. — Сделаем скидку на погодные условия и опыт. И если попадёшь трижды в яблочко за пять бросков, то с понедельника будешь индивидуально тренироваться с частичной отменой нормативов: сделаем узкопрофильного из тебя. Это он мне, да? Выгляжу очень дебильно стопроцентно, потому что смотрю молча на Макса и всё никак не доходит до взбудораженного рассудка эта проскользнувшая похвала. Равно как и задание. Очередное, а у меня с непривычки и локоть ноет, и рука, зашитая, и плечо. — Три из пяти в десятку. Ни тебе Светочки, ни куколки с уёбищем. Никакого эмоционального окраса или намеренного выделения из одномастной толпы. Приказы чёткие, командным тоном в абсолютной тишине, и я будто перед расстрелом у обоссанной стены. Стою, и начинает поколачивать изнутри мини-молоточками, какие-то блядские, вживлённые во внутренности маленькие будильники. Перезвон такой, что охуеть можно. Но… Взмах. Бросок. Передышка. Бросок. Передышка. Бросок. Нервно — рукой по лицу, собирая пальцами капельки пота со лба. После — ладонью по штанине джинсов, потому что скользкая рука? Нерабочая рука в этом деле. Крахмала бы или талька, чтобы убрать всю влагу… Но чего нет, того нет. Промах. Нож не долетает — тупо выскальзывает и прокручивается в воздухе лишний раз: очень неудачные и угол, и скорость — не врезается в цель, падает рядом. Но нет возгласов типа «фу-у-у-у» или ещё какого пиздеца. Всё то же молчание. Всё тот же аванс. И последний бросок. Финальный. Два ножа торчат в середине того самого яблочка. Третий скашивает пару сантиметров и врезается на границе десятки, но все же в девятку. — С десяти до двенадцати шесть дней в неделю, начало в понедельник. Алекс, займёшься. — Резкое и чёткое сбоку, добивая следом неопределённым взглядом из-под ресниц. Гипнотизирует, как магнит, удерживает моё внимание, словно что-то особенное транслирует, а я не улавливаю сути. И отбросив попытки в отношении меня, тупоголового, вдруг резко меняется, становясь непроницаемо безразличным, и уходит как ни в чём ни бывало обратно в здание, а остальные подтягиваются за ним гуськом, попарно или поодиночке. Вот так просто. Главный демон озвучил вердикт и всё. Ни тебе пари, ради которого типа всё и началось. Ни тебе весёлого Ганса. Ни тебе шутящего Алекса. Атмосфера веселья разбилась об реальность. О тот самый сраный факт нашего нахождения в этом месте. Тот самый случай, когда, даже бухая на дне рождения большого босса, где тебя кормят халявной едой, поят и позволяют куда больше обычного, могут-таки устроить подобную проверку, от которой не имеешь право отказаться. К сожалению. — А теперь идём пить, — Алекс подходит, забирает приз и, притянув за шею Ганса, тащится ко мне. — Ты знал? — всё, что спрашивает Ганс у него. И, не получив ничего определённого в ответ, закатывает глаза и обращается уже ко мне: — Это было достойно. Чуть подкорректировать и постоянно натаскивать — и дашь прикурить нам с Алексом. Но сильно не зазнавайся, — сказано с улыбкой, но серьёзно. Очень, предельно серьёзно. А после — подмигивает и расслабляется. — Бухаем! *** Субботнее празднество длилось до вечера воскресенья, потому в понедельник утром никто не удивлён массовой помятости. Вменяемо выглядит всего несколько человек, и, к счастью для меня, я один из избранных, от кого не несёт километровым перегаром и нет желания выблевать свои внутренности. Холодно. Начало ноября какое-то удивительно морозное: ночью температура опускается в районе нуля, от окна дует и тянет прохладой — выстывают дома, здания и комнаты соответственно. Слабо спасает даже то, что мы успели заделать бреши. Хотя если нам при таком раскладе не шибко уютно, то страшно представить противоположную ситуацию. А мне как тому самому «везунчику», который даже летом может спать под тёплым одеялом, не потея — простыми словами, мерзляку — очень хуевасто приходится. И ладно, чёрт с ним, с душем, где регулируй-не регулируй, а из крана течёт стылая вода — тут как раз почему-то привычно стало. Вскакиваешь, как на духу намыливаешься, в считанные минуты смываешь пену и выскакиваешь обратно. Бодрит, сука, в разы лучше любого кофе. Но удовольствия не приносит вообще ни разу. Однако кто бы спрашивал, чего, собственно, нам всем хочется. Потому что после целого дня выёбывающих из тебя душу тренировок как минимум смыть пот перед сном — святое. И то, что утром будет возможность понежиться в горячей водице, не работает как достаточно сильное убеждение. Вот и… Построение сегодня вялое. Единственное, что делает его более-менее интересным, — это сонное лицо Алекса, который подпирает собой столб, и Макс, злорадно его стебущий, успевающий и курить, и пить кофе, от которого идёт пар, и пиздеть почти без остановки. Зрелище крайне привлекательное, и я не о всея зле нашей базы, не-а — я об Олсоне, который слабо реагирует, разве что закатывая глаза или отгоняя всем известным жестом среднего пальца. Ганс просто сидит на лавке, смотрит своим похуистичным «идите все в задницу» взглядом и крутит на пальце связку ключей. — Ну что, обмороки? — Вручив стакан с недопитым или же допитым, не суть важно, кофе, Макс двигается к нам поближе, похлопывает себя по карманам и осматривает неровную шеренгу. — Что, Сойер, пить разучился? Тренируй печень и желудок, а то ласты склеишь не на задании, а от похмелья, — посмеивается, а я скашиваю взгляд на неприметного брюнета с резкими чертами заостренного лица, который вроде и выглядит дружелюбно, но ровно настолько, насколько сокол или ястреб кажется домашней птицей. — Я больше не пью, старик, — хрипло отзывается и потирает руки, подносит их ко рту и выдыхает, согревая. — А я — балерина в балетной пачке. — Поражаюсь тому факту, что едва улыбаюсь на фразу Макса, но решаю отмести за ненадобностью лишнее самокопание. Ну пошутил, ну забавно, и что? Словно большой босс не имеет чувства юмора, пусть порой и слишком извращённого и чёрного. Но юмор же. А значит, ничего криминального в моей реакции нет. Вообще нет. Блять. Хмурюсь. Секундная лёгкость заменяется напряжением, взгляд останавливается на устало смотрящем в мою сторону Алексе, который кивает, здороваясь, и показывает большой палец. И выглядит, сука, как пробухавший целое состояние придворный шут. Потому что губы краснющие, на голове пиздец, повязанная, как и у Макса, бандана его не спасает. Скорее, наоборот, не в пример Фюреру, добавляет неряшливости вроде бы собранному, аккуратному образу. — После построения на персональную, блять, тренировку, сука, идёшь, — слышу шипение возле уха. Вздрагиваю и поворачиваюсь на шёпот. Макс злой, как чёрт, смотрит своими ртутными провалами, линия челюсти выделяется очень сильно, как и скулы, и я догадываюсь, что причина вот этой вспышки в том, что я засмотрелся на Алекса и просрал обращение в свою сторону. Ахуеть. Я такой молодец, что сейчас усрусь от гордости. Как? Как можно вот так дебильно тупить? Так не вовремя. Так опасно залипать на того, на кого нельзя априори. Я будто вечно проёбываюсь по собственному желанию в попытке привлечь лишнюю каплю внимания. Но нет. Нет-нет-нет. Это всё неосознанно, глупо и по-дурацки. Только нифига не получается изменить. Постоянное попадалово в чёрный список к инструктору, и его злые глаза. Раз за ёбаным разом. А ведь в субботу почти реабилитировался, казалось бы, перед ёбаным богом этого места. — Не заставляй меня пожалеть о данном тебе шансе, кусок ты говна, парящего в ёбаных облаках на регулярной основе. Тут тебе не детский лагерь, ворон считай в свободное от тренировок время. Заебал. Агрессия комьями грязи, каменной крошкой, недружелюбными порывами ветра с крупицами льда летит мне в лицо. И он так близко, что впору бы задохнуться от накатившего наркотически завораживающего запаха или сдохнуть в ужасе от того коктейля, который бурлит устрашающе в штормовых глазах. И смотрю ведь. Впитываю каждое слово и интонацию. Боюсь до усрачки. Мурашки маршируют вдоль позвоночника, назойливые и отчего-то вымораживающие изнутри своими мини-инъекциями холода. И я теряюсь. И во времени, и в этом настойчивом противостоянии. Не хочу бороться. С ним — не хочу, потому что заведомо знаю, что проиграю. Сопротивляться отчего-то тоже — не хочу. Принимая его правоту, так как виноват неоспоримо. Невнимательный, в который раз не учащийся на собственных ошибках. И вдруг осознаю своим сошедшим, видимо, с ума тугим мозгом, что мне, оказывается, только что проёб был спущен. Вместо того, чтобы устроить целый спектакль — выписывается очередной аванс. И надо бы благодарить, а мне дико и жутко от того, что придёт час расплаты. И какую валюту стребуют — я не знаю. И как отрывок из сраной программы с долбоёбами-комиками, между нами вклинивается Кусок. Трётся о мои и Макса ноги — то ли выбирая, до кого доебаться, то ли просто разряжая обстановку. И это не смешно. Совсем. Мне не смешно, потому что тень, которая ложится на и без того не слишком довольное лицо, искажает его до карикатурно прорисованной явной злости. Шумно выдыхает, обдавая меня запахом кофе, мяты и сигарет. Трёт переносицу, молча подхватывает кота на руки и уходит, не оборачиваясь, куда-то в сторону своего блока. И почему-то мне приходят картинки одна краше другой с окровавленным трупом ни в чём не повинного животного. С застывшими голубыми глазами и деревенеющим тельцем, шёрстка которого от потоков воздуха двигается в своём, особом, гипнотическом танце. Нахуй. Вот серьёзно, я виноват, я готов получить пиздюлей. Согласен. Но кот-то тут причём? Не отдаю себе отчета, вообще не думаю своим болезным мозгом, который, похоже, мне в виде синтепона в череп положили, чтобы слишком не сквозило из-за ушных дырок, блять. Потому что как ещё объяснить, почему я бросаюсь следом за Фюрером — не могу. Глупо, очень и очень глупо. Ни грамма адекватности в порыве нет, и я её даже не пытаюсь искать, как и здравое объяснение, для чего это делаю. А вокруг так много глаз… Одни — недоумевающие, другие — шокированные, третьи — злорадствующие, ибо предвкушают ту бурю, которая обрушится на мои хрупкие плечи. А я… Я что-то дохуя смелый, но догоняю и… — Макс, — оборачивается так стремительно, что я на шаг отхожу назад на автомате. Столкнуться лбами, да и вообще дотронуться до него не хочу и не могу себе позволить. Таки он царская особа номер раз в этих краях. — Послушай, я проебался, признаю. Но можно забрать кота? Я покормлю и вычешу его перед тренировкой, и пусть спит в моей комнате, чтобы не напрягать тебя. — Протягиваю руки к животному, смелый до охуения. Ожидающий или потока матов, или брошенного кота в моё зазнавшееся ебало, отчего-то решившее, что имеет право на нечто подобное. Молчание — красочнее и громче слов. Молчание перед моим лицом. Молчание за моей спиной. Молчание накрывает куполом, огромным, сука, цинковым, лишающим любого проникновения малейших звуков куполом. Словно кто-то резко нажал на mute, и всё… И нет спешащего на помощь Алекса, Ганс стопроцентно так и не отлип от лавочки, а остальным похую. Либо не рискуют. И я понимаю Родю и Валеру, потому что таки своя шкура всегда дороже, и если проебёмся всем блоком, жопа будет вообще каждому бойцу или его пародии. И обижаться на моих соседей, ставших отличными товарищами и потенциальными друзьями, будет слишком детскими истеричными заскоками. Так что… Я один. В грёбаном поле. Вообще ни разу не воин. А напротив — военачальник, только хуй пойми, моей или вражеской армии. Трэш. Выдыхает шипяще, вручает кота и, кажется, находится в шаге от того, чтобы придушить меня. Но… двигается всё также в сторону своего блока, так и не наградив меня наказанием или чем-то забористым и нецензурным. Я-то наивно рассчитывал на красочное нашпиговывание моей бесполезной туши всяческими заковыристыми начинками, а тут… Игнор. Почти. Если не считать полыхнувшие тьмой глаза и побледневшие губы. А я, выбрав покер фейс как наилучшее выражение охуевшего, по мнению стопроцентно каждого, лица, иду к своей комнате, кормлю кота и двигаюсь к тому самому полигону, на котором был мой звёздный час в субботу. И да поможет мне кто-то там свыше, чтобы тот мини-триумф на дне рождении Макса не аукнулся мне неразгребаемым дерьмом. Пожалуйста. *** Мне всегда нравилось бросать ножи: это особый вид медитации, особенно когда втягиваешься в тренировки. Делаешь регулярно и с удовольствием. И начинал я когда-то с трёх примерно метров, и броски были простейшие, ножи — легчайшие, буквально каждый сбалансированный. Моё предпочтение всегда — к клинкам с насечками, весящими ближе к двумстам граммам и имеющими смещение центра тяжести на середину острия. Спустя годы тренировок, увеличил расстояние до восьми-девяти метров, что считается максимальным из возможного. Конечно, никто не запрещает пробовать иную дальность, но за эффективность ручаться станет лишь безумец. Когда-то получал по рукам, если неправильно выставлял точку локтем. Не пытался интуитивно предугадывать траекторию полета ножа, был слабо знаком с расчётами алгоритма. О заусенцах, за которыми я, придурок, не следил и регулярно загонял себе в пальцы и ладони — промолчу. Равно как и о долго привыкавших к нагрузкам руках. Ведь, кажется, вроде ничего сложного: взял, встал в позу, метнул. А на деле… Клинки, которые приносит всё ещё выглядевший не лучшим образом Алекс, шикарны. Точнейшая развесовка, прекрасная балансировка. Начищенные, острые, без ненужных прибамбасов на рукояти или заусенцев. Выглядят как новые, совсем недавно отлитые, и я не скрываю восхищения, поглаживая холодный металл. — Нравится? — Безумно — всегда питал любовь к холодному оружию, — честно признаюсь и вижу тень улыбки на измученном лице. — Они новые? Или кто-то специально следит и постоянно поддерживает в идеальном состоянии? — Ганс отливает их, Ганс же и смотрит за игрушками. У него что-то вроде одной-единственной любви в жизни — сталь во всех ее проявлениях. И если ты спросишь, любит ли он арбалет, пистолет и тому подобное, то да. Больше, чем секс, я думаю. — Упирается руками в собственные ноги чуть выше колен. — Я сдохну: нахуй было курить с Максом и бухать с Гансом одновременно? Теперь желудок шлёт нахуй, а голову распиливает надвое. — Может, отдохнёшь? — осторожно спрашиваю. Смельчак, не спорю, но он вроде бы не в том состоянии, чтобы огрызнуться. Или же мы переступили какой-то кем-то отмеченный рубеж и стали подобием товарищей с разным статусом в обществе? Вызовем резонанс, хули нам. — Да я бы с радостью, но Катяра выперла на свежий воздух, потому что задолбал перегаром ей воздух портить. А Макс — сволочь — не успокоится и будет стебать, пока не сдохну, нахуй. Не вариант, Свят, вообще не вариант. Так что бери цацки и шуруй, начиная с пяти метров. А я тут… понаблюдаю, — выдыхает и присаживается на подобие спиленного пня. — Давай, давай, в темпе. Только вот недолго мы остаёмся в приятном молчаливом одиночестве на полигоне. Спустя примерно час начинают подтягиваться бойцы — кто-то берёт огнестрельное оружие, кто-то, как и я, балуется металлом. Исподтишка наблюдаю и сравниваю свои силы, удерживая себя от просьбы попробовать пострелять. Пистолет в моей руке бывал частенько… в прошлой жизни. Было привычно разделять тренировку на два вида, первые полчаса разогрев руки и метание, вторые полчаса — в тире с плотными наушниками на голове и тёмными манекенами с широкими полями округлой мишени, разделённой на сектора. И то ли сверху всё же есть мудак, которому не насрать на мою судьбу, или всё так и было запланировано, но вскоре появляется Макс со стволом в руке. Который на ходу перепроверяет, достаёт магазин и вставляет обратно, щёлкает, прицеливается, подбрасывает в руке, крутит во все стороны и останавливается рядом с Алексом. — Я хуй знает, что ты надумал, но вот. Беретту свою я ему не дам, вторая — у Ганса. Ты у нас любитель глока, так что развлекайся. Если он с ним не управится, то тогда ему в руки разве что, блять, швабру вручать. Или нож, — фыркает, говоря обо мне, но в мою сторону не глядя ни разу, ни секунды. Вот как, значит. Глок притащил. А я, между прочим, и с семнашкой, и с береттой девяносто второй управлялся хорошо. Беретта чуть более тяжёлая, что не критично вообще, ну и рукоять там не настолько удобная, как в глоке. Однако же неприятно, что в его понимании я совсем печальный случай, хотя сам же сюда меня и притаранил. Снова этот чёртов диссонанс в действиях и словах. Я вижу, как он учит меня простейшим истинам, обронив всего пару слов. Как преподает уроки раз за разом. И наше с ним недообщение куда результативнее и информативнее, чем с тем же Алексом или Гансом. С Родей и Валерой мы вообще говорим на отвлечённые темы, а Док попросту постоянно выступает странным мотиватором путём втаптывания меня, частично, но в грязь. Ибо я веду себя как сопливое дите с золотой соской. И может, он прав, но… Не тот подход. Не тот. К нему прислушиваться не тянет. А вот к Максу… Начинаю всерьёз задумываться о том, что он не то чтобы не прост — он уникально сложен. И уважение, страх и ещё куча всего — намешанного, но абсолютно заметного во взглядах окружающих нас людей — орут громче моих же мыслей и выводов, что он особенный. Прирождённый лидер, прошедший явно многое и закаливший и тело, и характер. Я ведь видел его перемотанного. Представляя боль и от множественных переломов, и от ссадин, и прочего. Не издеваясь и не злорадствуя, когда Макса вырубило посреди моей комнаты. Но он не отлёживался, продолжал тренировать — и если бы не то столкновение в медчасти, если бы кто-то спизднул о ранах, то не поверил бы ни за что, что его поломали. Потому что единственное отличие — это полностью закрытая одежда. И всё. Вообще всё… А ведь сломанная кость и тугая перевязь — это вам не заклеенный порез, пусть он хоть трижды зудит, падла, чешется и бесит. А рука всё грозит воспалиться, несмотря на терапию и постоянную обработку. В частности поэтому вообще не вовремя эта тренировка, пусть и приносит удовольствие в кои-то веки. Только мешает бинт, мешает боль, мешает взгляд в спину. — Он ножи бросает, словно с ними родился. При том, что, как вы все любите напоминать, прожил двадцать четыре года, посасывая золотую пустышку. И если у него всё настолько прекрасно с ощущением оружия в руке, глазомером и собранностью, то пистолет для него не то что точно застреляет, он, сука, запоёт, если Свят попросит. И ты можешь пиздеть и издеваться, но перед тобой стоит будущий снайпер. Пусть рукопашка не совсем его и обучать можно лишь для защиты, но никак не по всем техникам ближнего боя. То, что касается меткости, скорости и ловкости… — Я слепой? — Вздрагиваю от резкого вопроса и поворачиваюсь, встречая взгляд каждого из них поочерёдно. Знают ведь, суки, что я всё слышу. Потому что близко действо происходит. Знают, но не смущает вообще ничего обоих. А меня вот возмущает, ибо ненавижу, когда обо мне говорят пренебрежительно за спиной в радиусе слышимости. Вспоминаются прожитые двадцать плюс в отчем доме, когда мое слово было не ценнее слов домработницы, а желания — перманентно ненужными капризами. Всё нужно было заслужить, а чтобы заслужить, что-то на выбор отца или матери — доказать. И так из года в год, каждое увлечение обязано было себя оправдывать и показывать коэффициент полезности. И да… капоэйра была одобрена, как и метание ножей со стрельбой в тире, ибо, если вдруг что, я должен уметь за себя постоять, хотя ко мне всегда были приставлены личный охранник, водитель и добродушная женщина, готовая по моей просьбе и задницу мне подтирать, если потребуется. А вот резьба по дереву вызывает у матери условный рефлекс на фырканье и закатывание глаз. Отец же считает, что подобное ремесло для низких слоёв общества, и нет в этом ничего приглядного или полезного. А у меня руки порой зудят выстругать маленькую фигурку, знакомого по красивым полнометражкам, животного или просто что-то пространное. Но втихаря таким заниматься очень обломно и палевно. И, в частности, моему соседу, с которым мы проводили время за определёнными занятиями, я могу сказать спасибо, ведь он в этом поддерживал и любил наблюдать за процессом. И вся моя небольшая коллекция до сих пор, вероятно, покоится на стеллажах в гостиной его квартиры. — Не знаю, возможно? У тебя иногда удивительное пиздоглазие развивается на определённые вещи или личности. — Хочется и мне быть таким непосредственным, пререкаясь с Максом, но стою и тихо завидую резким словам Алекса. — Иди-ка сюда, — подзывает меня ближе, вручает пистолет и смотрит на мои действия. — Стрелял? — Да, — пожимаю плечами. — Вряд ли наши мишени похожи, но опыт какой-никакой есть. — Покажи мне пару пробных выстрелов, чтобы вот этот хер недовольный заткнулся и свалил, раз ему всё так не нравится. — Этот хер сейчас скинет тебя нахуй на землю с насиженного места, чтобы ты съебал отсюда и не отсвечивал. — Рычание очень сильно бьёт по чувствительным ушным раковинам. Раздражение, крик, угрозы, агрессия и прочее всегда воспринимались крайне негативно моей нервной системой. Отторжение настолько сильное из-за воспитательных работ родителей, что хочется на автомате сказать Максу: не рычи, или — не кричи. Потому что и без того всё понятно и слышно, незачем усугублять. Но… Молчу, потому что кто я, а кто он? Именно. Ёбаный бог и я — воплощение дырки в пространстве и времени. Пустота иными словами. Абсолютнейшая и не имеющая права на что-либо. И всё вроде бы стало привычным, но это-то и удивляет. Почему? Почему я смиряюсь с подобным положением вещей? Может, попытаться договориться с Алексом и сбежать? Деньги пока есть, можно попробовать податься куда-нибудь. Просто, блять, попробовать. Но в очередной, мать его, раз смиряюсь с собственной участью, позволяя за себя принять решение о будущем, которое ожидает на ближайшие пару лет. И это абсолютно неверная линия поведения. Но… Я не умею по-другому. И я не хочу жениться на какой-то там девке, у которой может не быть нижних зубов, ногти-огрызки и запах чеснока изо рта. И это — вариант нормы, просто потому что папенька имеет глубокий карман. Я хочу распорядиться своей жизнью сам. Но нахожусь в этом аду с руки отца. Никакой, чтоб его, логики. Однако не покидает-таки интуитивное ощущение, что ведётся какая-то странная игра за моей спиной, а я — чёртова пешка, которую или готовят для вступления в бой, или прячут подальше от разворачивающихся событий. Поглаживаю пистолет в руке, вспоминаю свои уроки и пробу нескольких стволов. Глок не был в фаворитах — это я про семнадцатый. Девятнадцатый понравился куда больше, двадцать шестой показался каким-то специфическим — то ли коротковат, то ли… фиг разберёшь, но стрелять из него не понравилось. Сорок третий и двадцать первый — не знаю, не моё, наверное. А вот беретта хороша, как бы на неё временами ни гнали, девяносто вторая — пафосная донельзя, но точность её превосходная, пусть и бьёт отдача, как и от любой пушки, и пистолет так и грозит уйти в сторону. Так что если бы спросили моё мнение, что я хочу держать в руке, то я бы выбрал или девятнадцатый глок, или беретту, но… Что я могу в данной ситуации? Нихуя. Только смириться в очередной раз, видимо, и надеяться, что в остальные дни тренировок мне дадут попробовать разные пушки. Или не дадут. Беру удобнее, прицеливаюсь, примеряюсь: с непривычки и из-за бинта на руке не очень комфортно. И как-то до странного почти обидно, когда, не дождавшись моего выстрела, Макс просто уходит, не оборачиваясь. И во мне словно вырубается тот самый рычаг, который помогает в критических ситуациях. Я злюсь, ведь хотел показать ему! Именно почему-то ему, что я, помимо ножей, ещё и стреляю сносно, если судить по отзывам тренера. А теперь выделываться становится не перед кем, и всё проходит в каком-то слишком лёгком режиме. Алексу хуёво, он еле сидит, убитый вусмерть на своём пне, и кутается в высокий ворот дутой куртки. А я стреляю: редко, мало, но не так уж и дерьмово. Скорее убиваю время, чем реально стараюсь. Да и руку напрягать не хочется, потому что чем быстрее она заживет, тем быстрее я буду полностью в строю. Насколько это возможно с моими-то охуенными навыками. *** На обед мне не летит нихера на голову, но кусок в горло не лезет, потому что его величество сидит через два стола и задумчиво что-то там вымешивает в своей пузатой кружке, слушая Ганса и, кажется, изредка реагируя. — Ну что, как там твои дополнительные занятия? — Родион участливо расспрашивает, как же всё прошло. Вгрызается в рыбную котлету и вполне с удовольствием ту жуёт. У меня же стоит ком в горле от одного лишь запаха. Пробовать я не решаюсь: уж лучше ещё раз получить вывернутое дерьмо на голову и потом пойти дожрать остатки колбасы в холодильнике, или одолжить у Катяры пару яиц, или напроситься на пожрать, чем мучить и нервную систему, и желудок, не привыкший к этому всему великолепию. — Странно и скучно, — честно отвечаю. Вливаю тёплый компот в желудок, закусывая бутербродом с маслом и кусочком сыра. — Ствол выдали не самый мной любимый, скажем так. Да и Алекс был слишком не в состоянии, чтобы плотно мной заниматься. — Надеюсь, ты про тренировку по стрельбе, — посмеивается, наворачивая свою порцию, Валера. А когда я пинаю его под столом, смотрит невинно, хлопая глазами. — Что? Ещё скажи, что не запал на Олсона, и я нихуя не поверю. У тебя глаза как два фонаря, когда ты пялишься в его сторону. — А ты ещё громче кричи, придурок — пусть все будут в курсе, на кого же у младшего Басова стоит, — шиплю недовольно и отбрасываю на тарелку дважды надкусанный кусок батона. Аппетит пропадает окончательно. Бесповоротно и… Именно в этот, блять, момент, конечно же — как же иначе-то, сука! — на меня смотрит Макс. В упор, исподлобья, нечитаемо и стрёмно. И я думаю: мне уносить ноги, чтобы тарелка с несъедобным дерьмом не оказалась на моих укороченных волосах, или выдержать проявленное внимание в свою сторону? Авось пронесёт. «Не пронесёт», — стучит в голове, когда он, не прерывая контакта глаз, встаёт и двигается медленно и лениво в нашу сторону. Естественно все затыкаются, словно кто-то резко убавил звук на минимум. Смотрят заинтересованно, делают вид что, мол, ничего такого, мы тупо жрём, но глаза то и дело пробегают по мне, и я ловлю эти взгляды периферическим зрением. Отчего-то отвернуться от Фюрера не получается. Гипнотизирует, падла, страшнющими глазами с безэмоциональной маской вместо лица, жуткой, потому что когда кто-то так деланно спокоен, то внутри противоположное дерьмо бурлит. А Макс с его перепадами настроения бесит. У меня уже блядская аллергия началась на подобную хрень. Но разве это кого-то волнует? — Раз уж ты у нас питаешься воздухом и тебе похую, как долго будет восстанавливаться организм, и ты уверен, что в порядке и можешь пренебрегать нормальным питанием, то пошли, покажешь мне свою профпригодность, куколка. — Засовывает руки в карманы косухи, брови как два крыла взбесившейся птицы: резко приподняты, как чёртовы штрихи острым пером. Морщит лоб, кривит пухлые губы, чуть ли не скалится. Раздувает ноздри, а я залипаю на его серьгу в который раз. Как бросает блики кольцо, настолько, сука, ему подходящее. — Сейчас? — Порой нужно думать, а потом говорить. Желательно часто, желательно, блять, всегда. Но… Да, я просто задаю дебильный вопрос-провокацию. — Нет, что ты, я постою, подожду, пока ты насплетничаешься с подружками, — нехорошо улыбается и мгновенно снова становится серьёзным и злым. — Встал, блять, и пошёл на выход. Выбора нет. Нарываться на что бы там ни было тоже нет желания. Встаю, смотрю спокойно на него, не пытаясь дразнить или выёбываться. Обхожу полукругом и иду на выход, застёгивая куртку и завязывая хвост, ибо не хочется, чтобы отрезали то, что осталось: я морально не готов ходить с классической для многих армейской стрижкой — когда снимаешь всё машинкой, и они растут в естественном якобы виде. Жесть полная, у меня будет истерика и годичная минимум депрессия, если я лишусь длинных волос. Достаточно того, что они чуть ниже плеч, хотя были в два раза длиннее… Но тут уж не попишешь. Отрастут через год-два, наверное. — Повернись, — едва мы доходим до территории, прилегающей к стадиону, приказывает. — Снимай куртку: главное — подвижность, а не комфорт. — Сам же, скотина, остаётся в кожанке. Видимо, мёрзнуть приказано только мне — он же, блять, бог, а я — никто. Сбрасываю лишнюю одежду, разминаю плечи, не понимаю до конца, как это будет выглядеть, если он весь перемотанный, то какой спарринг нафиг? Или что-то особое, скотина, задумал? Смотрит с такими раздражением и усталостью, что я чувствую себя форменным дебилом. Потому что не понимаю, чего от меня добиваются! Не. Понимаю. И никого же вокруг, ни души, чтобы подсказали. У всех обед, кто-то пошёл переодеться или в медчасть. Алекс, сволочь, когда нужен, как сквозь землю провалился. Ганса тоже не видно. Родя и Валера очевидно доедают, да и что они сделают против Макса? Закатывает рукава своей косухи, поворачивает шеей по кругу, хрустит пальцами, сцепив обе руки в замок и выворачивая те. А после приподнимает бровь, видимо, намекая, что мне пора бы занять какую-никакую стойку. Но… Ближний бой и я — не друзья, даже не товарищи — так, малознакомые друг другу стороны баррикад. Мне проще управляться с оружием или размахивать в особом ритме, желательно под музыку, ногами. Руки в разы слабее, реакция, вроде, была более-менее терпимой, но в целом… Против хорошо тренированного оппонента я размазня и кусок ни на что не способного говна, потому что не люблю людей бить. Не люблю. Не нравится. Даже когда порой и нужно бы, спускаю на тормозах и либо защищаюсь, либо избегаю чужих ударов. Чтоб его, а. Стою, смотрю, туплю. Вижу, как в замедленной съёмке — прямой удар с правой руки, летящий со всей своей мощью мне в лицо, и интуитивно ухожу в сторону, ныряя под неё, и в этот самый момент советуется нанести удар по корпусу противника, который открыт. Просто сделай выпад: блокировать противник не сможет в данный момент. Бери и бей. Бей! Однако не могу. Вид его перебинтованного выше пояса тела встаёт перед глазами: содранная кожа, бледное лицо, когда падал без чувств посреди моей комнаты. И надо бы отомстить за всё то дерьмо, в которое он меня окунает регулярно, и случай подходящий, и не доебаться вообще после будет — ещё, возможно, и похвалит, но не могу. Не успеваю выпрямиться — следующий удар летит к цели, и я решаю отскочить назад и снова уйти с траектории, видя прищур серьёзных тёмных глаз, жёсткость черт его лица и скорость, которую он наращивает с каждым последующим ударом. А мне хочется спросить: не больно ли вот так кулаками махать в его состоянии? Только, боюсь, за подобный вопрос меня четвертуют, да и… почему мне вдруг это стало интересным? Банальная жалость? Человечность, которой у этих ебланов на базе нет? — Мягкие блоки тебя не спасут, когда подойдёт несколько придурков, желающих сделать из тебя ебучую кляксу у забора. Блокируй резко и жёстко. Телом, блять, блокируй, хватит изображать желе, — рычит и сплевывает в сторону. — У тебя сломаны ребра, — напоминаю, скептически приподняв бровь. — Меня док не похвалит, если я попаду хотя бы раз и что-то нарушу… — А ты попади для начала, куколка, — фыркает и повторяет первый удар. Вот точь-в-точь то ли подставляется, то ли проверяет, слышу ли я, о чём он говорит. Прислушиваюсь ли, если точнее. И меня поджидает сюрприз, потому что повторить прежний трюк не удается: глупо было думать, что он позволит. Вместо ожидаемого для меня постановочного удара и моей вялой попытки таки зарядить в рёбра Фюреру, я наталкиваюсь на его левую руку, которая как щенка отбрасывает ударом в плечо. — Отвратительно, блять, — цокает, и дальше начинается пиздец. Я всё понимаю, но как человек, получивший серьёзные травмы, способен буквально решетить кого-то другого чередой непрекращающихся ударов? Нормально вообще? У него там что, есть кнопка выключения боли? Или особый метаболизм? Уклоняться почти нереально: я дважды пропускаю по удару в корпус, один раз попросту падаю, приземлившись на задницу, и чистое везение, что успеваю крутануться кубарем, уходя от пинка. Только рано радуюсь. Видимо, Макса совсем не устраивает моя тактика, и он решает приложить да посильнее. — Да как же ты заебал своими мягкими блоками, сука. — Делает подсечку, и я чисто на автомате, заваливаясь, хватаю рукой его куртку и вместо того, чтобы пиздануться всем телом, упав как бревно, тяну ещё и дополнительный вес на себя любимого. Но приземляется он явно мягче, и не моё тело тому причина. Фиксируется на руках по обе стороны от моего лица. И мы почти сталкиваемся носами. Я — идиот, я признаю, только что это теперь изменит? Потому что вижу себя в его глазах, ошарашенного и испуганного. И нет, они не просто ртутные, тёмно-серые и устрашающие, они глубокие, как чёртов колодец, который всасывает в себя. Они как сраное искажённое зеркало, где видишь собственные страхи. И я понимаю, что на грудь мне ничего не давит, но дышать сложно, запах окутывает и кружит голову, а напротив — спокойствие и странная тень, подёрнувшая лицо словно вуалью. И ожидаемого пиздеца нет. Ни тебе матов и упреков, ни ругани или оценки моим гениальным способностям. Он просто молчит и дышит в такт вместе со мной. Такой горячий и близкий, что я не чувствую холода промёрзшей земли под лопатками. Тела своего вообще не чувствую, загипнотизированный его глазами. Кофе. Сигареты. И море, морозное ноябрьское море, промораживающее лёгкие до самого дна, перехватывающее дыхание, и лёгкая терпкость его особенного аромата кожи. Блять… У меня давно никого не было. Но он явно не тот, в чью сторону я смею что-либо ощутить, пусть даже и спонтанно и незапланированно выходит. Только всё как в дымке, меня словно инкуб очаровывает, заставляет глотать сладкий яд, давиться им, убивая любую попытку к сопротивлению. Мысли в тумане. Мутно в голове, всё становится ничего не значащим, ничто не волнует, кроме фокуса сузившегося до губ напротив, до глаз, которые всё так же близко. Он будто каменный, кажется, даже не дышит и не моргает, и я не пытаюсь гадать, что тому причина. Почему не уходит? Давно можно было бы встать: прошло не менее пары минут, но… Блять, я хочу лизнуть шероховатость обветренных пухлых губ, сгрызть терпкость кофе и сигарет и застонать от вкуса. Чужого, мать его, вкуса, потому что скучаю по тактильности: мне хочется ласки, пусть даже, считай, с незнакомцем, пусть с тем, кто почти убил однажды, пусть. Мне всё равно сейчас, я хочу чужой вкус. Открыть для себя, добавить в коллекцию и хранить воспоминанием. Сомнения улетучиваются, как и сопротивление своим вспыхнувшим желаниям. Приподнимаю медленно голову, тянусь к нему в поцелуе, просто потому, что хочу и плевать на последствия. Успеваю уловить, как смещаются его глаза на мои губы, как с секундным промедлением, почти позволив завершить начатое мной, молниеносно встаёт. Плавно и тягуче. Оттолкнувшись руками от земли. И развернувшись… молча уходит. Ни единого взгляда, контакт резко прерван, словно замкнуло и всё. Разорвана цепочка, ничего не остаётся — лишь лёгкий терпкий дым почти случившегося пиздеца. Почти произошедшей… ошибки ли? Я не могу в полную силу сейчас о чём-то жалеть или чему-то радоваться. Слишком много шока внутри шарашит по сосудам, бежит пузырьками воздуха, разносится и топит. Понимаю, что паника понемногу накрывает всё больше и больше. Но все же. Почему? Почему он просто уходит, даже не сказав ни черта в ответ на мои действия? Нет ни унижения, ни злости — ничего нет. И я не понимаю: почему? Другой орал бы, будь ему подобное неприятно, или унизительно, или противно и непозволительно, обозвал бы пидарасом, в ебучку дал бы хорошенько и шипел с отвращением, брызжа во все стороны слюной. Но не Макс. Почему-то нет. И это кажется чем-то нереальным. Надуманным, аномальным бредом, игрой разума или галлюцинацией. Нет, не Фюрер только что почти позволил моим губам коснуться его. Не он смотрел так, словно пытался, как рентген, насквозь прошить и просканировать. Я просто… — Свят? Эй, ты в порядке? — Родя нависает сверху, в руках — моя отброшенная перед спаррингом куртка, на лице — удивление и непонимание. Что ж, я здесь такой не один, что очевидно. Потому что тоже нихуя не появляется дельного в голове. Вообще ничего. — Всё в норме. — Тянусь к нему и забираю свои вещи, в момент почувствовав, как продрог до самых костей. Растираю замерзшие руки. Поправляю сбившийся в хуй пойми что хвост. — Сигарету дай. Он приподнимает вопросительно бровь, но даёт. Курю я редко, но метко. Обычно с нервяка или стресса — сейчас вот не ясно, почему потянуло, но решаю не отказывать себе в горьком дыме. Прогоняя маячащую на задворках мысль, что даже это — попытка испробовать одну из составляющих его губ. Что ведь не может быть правдой, да? Не может же? *** Ночь убивает. Она мягко накрывает покрывалом смятения, перечного возбуждения и дурманящей дрёмы, сплетённых между собой мудрёной вязью. Я пытаюсь спать, пытаюсь не насиловать свой мозг пространными рассуждениями на тему: почему в моей жизни творится какая-то дичь на регулярной основе? Почему каждый, сука, день приносит что-то новое? И это мне не нравится. Всё это дерьмо не нравится. И вычистить голову не получается. Не думать — не получается, и я ловлю себя на том, что каждое событие прямо или косвенно касается одной и той же фигуры. С каких пор Макс так сильно захламляет мне сраную башку, я как-то неудачно проебал, и теперь в недоумении, почему подобное вообще, идиот, допустил. Ибо… Ну, блять, это же Макс! Тот самый, который почти утопил меня в собственной ванной, заставлял бежать босиком десять кругов, говоря кучу полезно-мотивирующей, но чересчур задевающей хуйни. Который вывернул жратву на мою голову, обрезал любимые волосы, сжёг, в конце концов, любимые и безумно дорогие вещи! Отравил моё пребывание в этих стенах максимально, сука, ухудшил моральное состояние почти до критической отметки и буквально вынудил загореться жгучей ненавистью. Мощной и ошеломляющей. Как никогда в жизни сильной и болезненно бьющей по тем ценностям, что я пестовал в себе всю свою осознанную жизнь, приученный не убивать банально даже мошкару, потому что — живое создание, а насилие порождает насилие. И неважно, что сами родители себе же противоречили чуть более чем полностью, наказывая меня. А Макс, сволочь, не остановился на достигнутом. Дожал. Не просто спровоцировав на разрушительные эмоции, так ещё и подведя мыслительный процесс в моей болезной голове к тому, что захотелось именно его крови и страданий, мучений, травм и боли. И ведь получил же. Поломанный теперь частично, с огромными гематомами, которые хреново замаскированы цветной расписанной кожей. И явно неслабо болят и ключица, и рёбра, и всё остальное… Только внезапно стало жаль, и появилось закономерное и такое привычное для меня сочувствие к чужим страданиям. И вот теперь регулярно ловлю себя на том, что в течение этих дней смотрю в его сторону чаще, чем на вызывающего симпатию Алекса. И делаю неутешительное открытие, что во время нашего спарринга о своей типа влюбленности и не вспомнил вообще. Мелькнула мысль о нём и Гансе, но исчезла так же быстро, как появилась. Весь фокус, всё мое внимание, все мои эмоции, как чёртова воронка, всосал, впитал и втянул в себя Макс. Везде… И в мыслях, и наяву — он просто порабощает и приковывает, ничего толком не делая. И знаю же, что сам виноват в каждом проёбе, сам попёрся тогда за этим дурацким котом, который — просто сраный предлог, и это настолько очевидно сейчас, тёмной холодной ночью… Настолько глупо, наивно и в моем чёртовом стиле неоперившегося придурка с никому не всравшейся внутренней чистотой, которую, находясь в этом месте, хочется измазать грязью, кровью и болью. Чужой. Блять. Мне плохо, мне чудовищно плохо, и я не знаю, как действовать дальше, как выполоскать изнутри уничтожающее меня дерьмо. Меняющее. Как грёбаная автозамена в онлайн-чате, каждая эмоция замещается чем-то нездоровым, но настолько сильным, что не получается сопротивляться. Мозг кипит. Душа, опьянённая всем этим насильственным хмелем, подвывает. Но это не самое страшное. Больше всего раздражает, выматывает и сбивает с толку мучительный стояк, который не унимается уже довольно продолжительное время. И терпеть нет сил. Вообще никаких сил на борьбу с сокрушительно накатывающим желанием нет. Потому что ломает оно, блядство это навязанное. И ведь сам виноват. Вообще никаких оправданий. Только если самозабвенно, сходя с ума от перечно-запретного удовольствия, и с нехуёвой каплей стыда. Которая обостряла и без того остро полосующее наслаждение. Только вопреки всему дрочить последние недели на светлый образ Алекса было худо-бедно чем-то отдалённо вменяемым. Таки ходит же, как-то странно временами глядя и улыбаясь, будто понимает мои мытарства и терзания, будто чувствует, как исхожусь весь феромонами и истекаю слюной, представляя, как окажусь поверх его крепкого тела. И это в пределах нормы. Потому что возбуждаться, глядя на живого человека, привлекательного и сексуального — нормально. И пусть нельзя вот так, зная, что у него совсем скоро родится ребенок и есть любимая, красивая жена. Однако же, несмотря ни на что, стояк на Олсона — факт, который я могу принять, вынося мозг слегка и без особых изысков. А вот представлять нечто эфемерное, сотканное из запаха, твёрдого тела, придавливающего к кровати, с глубокими глазами неопредёленного, тёмного цвета и с пухлыми алеющими губами — диагноз. Я убеждаю себя, что этот образ собирательный и Макса он касается лишь отчасти. Разве что несколькими мелочами. Незначительными. Подумаешь, размером в вечно зализанный рот… И не рискую позволить своему воображению окунуться и развить эту фантазию, чтобы утопиться в ней с головой, потому что моя психика определённо получит неизлечимую травму, если вдруг внезапно там мелькнут до боли знакомые черты слишком запретного желания. Слишком. Запретного. Ибо я и Фюрер — это как огонь и лёд. Разрушительно по многим параметрам и невозможно по ещё большему количеству причин. И от одной лишь мысли, маленькой, несмелой мыслишки в сторону призрачной возможности не просто поцеловать, а ощутить на себе всего Максима, мать его, Валерьевича — вздрагиваю, словно кто-то подкрался и ударил сзади шокером ровнешенько в затылок и копчик одномоментно. Резко, болезненно. Остро и жгуче, жаляще и… Сука, да что ж такое-то?! Мне казалось, что я знаю о самоудовлетворении если не всё, то определённо многое, но как-то не случалось ни разу, чтобы долбаным маньяком пытался уловить хотя бы отдалённо оставшуюся нотку чужого запаха на собственной постели. И такое жуткое разочарование начинает топить в себе. До странной, иррациональной обиды, когда понимаю, что выветрилось-таки наркотически сильное, стимулирующее рецепторы и толкающее к блядскому греху дерьмо. И вопреки той злости, что просыпается внутри и на себя, и на ситуацию в целом, и на само это проклятое место, рука скользит к поясу брюк. Смело, знакомо, правильно ныряет под резинку, к твёрдому, как ёбаный камень, члену, который так сильно нуждается в ласке, что хочется выть. И порой кажется, что голод так велик, что никто конкретный и не нужен — я просто хочу быть качественно оттраханным крепким, вкусно пахнущим мужиком с таким же мощным, испещренным венами хуем. Это разве настолько невыполнимое желание? Сжимаю тугим кольцом пальцев пульсирующую в руке головку, сжимаю до боли и, упершись затылком в матрас, прогибаюсь в пояснице. А в голове — какой-то треш и полный пиздец. Одно наслаивается на другое, перескакивают как брошенные чьей-то рукой издевающиеся кости с красноречивыми рисунками, подробно прорисованным позам для развратного, горячего, такого сейчас мне необходимого секса. И так хочется быть искусанным, чувствовать болезненную пульсацию на коже, чтобы вздувались от напряжения вены и прошивало от макушки до пяток. Нетипично, совсем не похоже на меня, всегда признающего скорее нежность и чувственную размеренность, чем несдерживаемую жёсткую, ранящую страсть. Но… Отчего-то безумно вставляет лишь мысль о сильном укусе, о метке огромной и сине-фиолетовой на моей бледной коже, чтобы следы чужих зубов впечатались, и окрасилась она алым. Чтобы края, неровно стянувшись, так и остались грёбаным шрамом. Хочу крови своей и не только, хочу холодный металл, хочу страх, смешанный с кайфом, хочу член, до самых яиц вставленный в мою задницу и двигающийся резко и быстро со шлепками мошонки об изголодавшееся до наслаждения тело. Блять… Одеяло сбивается куда-то к ногам. Рука рвано двигается с влажными звуками, чавкающими. Чертовски громкими, и несмотря на то, что уши закладывает от силы ощущений, я глохну… Глохну, стыдясь своей слабости и не стыдясь одновременно. Втайне желая быть внезапно застигнутым кем-нибудь, чтобы, увидев картину моего блядского вспотевшего тела с расставленными в стороны ногами и руками, жадно шарящими по чувствительным местам, — тот, кто застал, решил помочь и дал то, что в данный момент важнее и нужнее воздуха. И я представляю рот с пухлыми обветренными губами, зализанными и воспалёнными. Язык, чуть шершавый, который широкими мазками скользит вокруг головки и обильно смачивает слюной. Как он зализывает уздечку, трахает самым кончиком уретру и всасывает глубоко, как в вакуум, до самой ребристой глотки. И позволяет натягивать себя, как перчатку, на мой член. Хочется шипеть, хочется стонать, хочется рычать. С тихим шепотом в пустоту: «Да, вот так, ещё, пожалуйста», вверх и вниз, как чёртова мантра, как долбаная истина этой ночи. Я отдрачиваю себе планомерно, быстро и верно, не пытаясь растягивать удовольствие, не тормозя, но подгоняя. И влажная рука скользит по поджимающимся яйцам, к тугой, нерастраханной дырке, и хочется боли, хочется сопротивления мышц, хочется тугого обвития горячими стенками собственных пальцев, представляя на месте их, вставленных сразу же по самые костяшки — крепкий стояк, ребристый от вен и с крупной грибовидной головкой. «Трахни меня, ещё, ещё, ещё, трахни, трахни, трахни», — слов не слышно, одними губами они рисуются в воздухе, уши закладывает, нахрен, бьющим молотками в висках пульсом до такой степени, что создаётся впечатление, будто я глохну полностью. И выгибает, обмурашивает, прошивает резкой волной накатывающего яркого оргазма. Когда резко, до головокружения, сажусь на кровати и направляю член в сторону своей головы, чуть склоняюсь и ловлю первый выстрел белёсой струи губами. Вязкой, солоноватой, какой-то безумно вкусной: или это сказывается жуткий сексуальный голод, или всё, что мне требовалось, дабы успокоить нервные клетки — это вкус спермы на губах и языке. Качаюсь на волне ощущений, собираю рукой остатки с члена и подношу её ко рту, чтобы после — вылизать, прикрыв глаза и мысленно представляя, что она — именно того мужика, который сейчас в моём воображении самозабвенно трахал меня, так, как я просил. И кажется, будто, не успев минутой назад кончить, я отдрочил бы ещё как минимум раз, а может, и не один… Но останавливаю полёт безумной мысли, выпускаю палец изо рта с чпокающим звуком, облизываю губы и понимаю, что это пиздец. Тотальный пиздец. Потому что после всего лишь получасового спарринга со своим инструктором и по чистой случайности оказавшись под ним, я так впечатляюсь, что ночью не могу спать. Схожу с ума от возбуждения, трахаю себя пальцами, натираю чувствительную головку, резко работая кулаком, и кончаю себе же в рот. Охуенно. Нет, правда, просто охуенно. Мне только этого, блять, и не хватало для полноты картины дерьмовости серых дебильных будней. И как теперь, после всего этого говна, смотреть в глаза Максу, я в душе не ебу. И как он будет вести себя завтра — тоже. Потому что одно дело — засесть в блоке и пропустить ужин. А другое — прийти на построение и тренироваться весь день. Когда он где-то рядом. Всё с теми же глазами, почему-то не трогавшими до сегодняшнего фиаско с падением. Да, взгляд он притягивал, кто ж спорит-то, собственно. Да и сложно не смотреть, когда тот — один здесь такой разукрашенный, с пирсингом и модными шмотками на фоне всех нас, как однояйцевые близнецы, чёрных пятен. Яркий, броский, живущий в своём, особом ритме… И не уснуть мне теперь до построения так точно, и надо бы в душ, только как представляю, что это снова пытка ледяными струями — передёргивает, и кожа покрывается мурашками. Нахер. Утром можно смыть ночное безумие. Утром должно стать легче. Утром я, наверное, смогу собрать себя в руки и смотреть на причину лёгкой неадекватности и сумбура в мыслях. Утром… Только до него ещё несколько часов тотальных мучений и терзаний. Блять. *** Построение максимально странное. Я ожидал чего угодно: жёсткого разъёба по притянутой за уши причине. Придирок, язвительных высказываний, бритья меня налысо, двойных/тройных и так далее норм. Засчитанный проёб блока, подстава перед всеми мужиками из разряда «а Светочка-то у нас — пидор!» Не то чтобы я скрывал, просто бравировать ориентацией как-то глупо. Ожидал злости, ярости, презрения — чего угодно, кроме лица-кирпича Макса, не выражающего вообще ничего. С привычным для него кофе, с сигаретой. Закупоренного до самого подбородка, с уложенными волосами и завязанной банданой, свежего и бодрого. А я, как чёртова размазня, еле стою, потому что примораживает к стылой земле и порывистый колючий ветер, дающий непрекращающиеся пощёчины и абсолютнейший в своей дерьмовости игнор с его стороны. Нет, я не обманывался, не считал, что как только мы пересечёмся, то Фюрер вдруг полоснёт взглядом и начнётся спектакль под названием «Поставим младшего Басова раком коллективно». Но вот так? Будто ни черта не было совершенно? Вообще ничего не значит произошедшее? Как? Как у него получается сделать настолько безразличным свое лицо — или не сделать, а он такой и есть… Но как?! Меня стремительно окатывает обжигающим и скручивающим внутренности в скукожившиеся обваренные ошмётки кипятком, когда он проходит мимо. И удушающим паром, обваривая лёгкие, проносятся нотками составляющие его запаха, что буквально в секунды становится неуютно из-за эрекции. Горло сжимается, в нём — нехеровый затор подскочившим сердцем. Я не могу дышать. Не могу моргать. Не могу глотать. Потому что, блять, вспоминаю ночь, ту сраную дрочку, вкус спермы на губах, чужой фантомный аромат и рентгеном простреливающий насквозь взгляд, и несёт. Меня несёт. Бороться не получается: якоря в виде живого человека нет. Отсутствие Алекса действует будоражаще, потому что отвлечься не на кого и не на что. Весь ёбаный фокус на Максе. Сузился мир, погибло периферическое зрение, отказали мышцы и нервы. Тело отказало. Мне и стыдно, и мутно, мне хорошо и плохо, меня мотыляет, внутри — блядский маятник из приятных и откровенно хуёвых ощущений. И взять бы да провалиться, нахер, под землю, да вот стою. Почему-то пытаюсь поймать чужой взгляд, только не выходит. Дозу внимания получить не выходит, сонный взбудораженный мозг стонет и мучается, тело голодное. Тело, требующее хоть чего-то — зудит и чешется. Утренний душ и считанные часы полудрёмы не спасли положение. Не избавили от нужды. Ненормальной, неуместной, полоснувшей по телу сотней мелких лезвий, оставив маленькие кровоточащие порезы. Твою ж мать… Да ну посмотри же ты, а. Почему игнорируешь? Неужели тебе, мужику, который выглядит как ебучая брутальная картинка, жёсткому и типа бескомпромиссному, вдруг всё равно, что какое-то уёбище почти дотронулось до твоих губ? Осмелевшее говно перешло черту! Где реакция? Где она?! Брось в меня камнем, как тогда, с Куском, в первые сутки знакомства. Выверни что-нибудь. Достань тот острый чёртов армейский нож и полосни. Только не поведение, что ставит меня в слепую зону. Невидимка, блять. Прозрачный, никому, нахер, не впёршийся — пустое место. И хочется заорать, чтобы дать о себе знать, что вот он я, охуевший, охамевший и потерявший последние мозги вместе с тормозами, но почему-то кажется, что если расклею губы, то не услышу и звука. Как в жутких кошмарах, когда тебе до усрачки стрёмно и страшно, ты пытаешься орать, но выглядишь как рыба с глазами навыкате, постоянно открывающая рот. А толку? Никакого, нахуй, толку. И сжимает, словно чья-то хватка, широкая лапа чудовища, кольцом обхватившая мое горло, ещё немного, и вывалится распухший язык изо рта, вытесненный ошмётками плоти, в которое превратится моя глотка. А я соплю себе еле-еле носом, смотрю исподлобья и ненавижу происходящее всеми фибрами грёбаной души. На завтраке ничего не меняется. Бравой тройки нет: то ли Ганс и Алекс успели уехать, то ли попросту провалились сквозь землю, но факт остаётся фактом: в моём поле зрения не появляются оба инструктора, дружелюбно ко мне настроенных. Родион зевает, как сволочь, и еле жуёт, Валера — притихший и задумчивый. Я же гипнотизирую комки манки в тарелке. Еложу ложкой по поблескивающей жёлтой лужице из растаявшего сливочного масла поверх образовавшейся корки каши. И уговариваю себя втолкнуть хотя бы пару ложек в рот. Однако при одной лишь мысли горло сжимается, и я боюсь, что меня попросту, как кота, пытающегося отрыгнуть шерсть, будет дуть изнутри воздухом. — Если сразу перемешать её с маслом, тогда даже вкусно. Зря не жрёшь: когда-то нас в том крысятнике, что ошибочно назывался детским домом, кормили куда хуже — там за подобное ребята устроили бы пиздилово. Потому что свежее и горячее, а на комочки — похуй. — Родя, я понимаю. Но у нас разный опыт, к сожалению или к счастью. Я привык к сбалансированному, разнообразному и вкусно приготовленному питанию. А вот это, — поднимаю ложку, с которой в тарелку обратно соскальзывает слизкий кусок мутно-белой массы. — Фу, блять, меня сейчас вывернет теми тремя глотками чая. — Передёргиваю плечами и отодвигаю от себя посуду. — Ну мерзко же. — Валера с сомнением косится в мою сторону, но, как и Родион, молчит. — Я как-то в лесу потерялся: пытался смотаться от выглядящего абсолютным мажористым хером пацана. Думал, стащу его пафосную поясную сумку и дам дёру, а тот махнет рукой, ну, а хули? У таких, как он, денег жопой жуй, а мы на крупе могли сидеть месяцами. — Валера, доев до последней капли, откидывается на спинку стула. — А хер оказался ещё и спортсменом. Бежать мне пришлось через половину города — думал, лёгкие оставлю где-то по пути. Но мне повезло, впереди оказался лес, и я, когда ломился, почему-то решил, что с лёгкостью выберусь потом, главное — оторваться и посмотреть, что за куш сорвал. — Отпивает компот и хмыкает невесело. — Куш-то сорвал, только три, сука, дня я бродил, как дебил, меж бесконечных высоких деревьев. Связи никакой, ибо за какие такие шиши я мог себе трубку позволить? И ни души вокруг. Мне так хотелось есть, что я готов был сожрать даже крысу, о, я бы радовался ей! Но были лишь жуки, черви и прочая поебень. Ими и питался. Так что, Свят, каша — это пища богов. Иногда жизнь тебя в такое дерьмо кидает, заслуженно кидает, что ты в ахуе делаешь такие вещи, о которых никогда бы не подумал. — Я после этого должен вылизать тарелку? — Не заслуживает он агрессии, но получает. Разный жизненный путь, пусть и длиной всего-то в двадцать с хвостом лет, но сделал уже давно из нас слишком разных и слишком временами не понимающих друг друга людей. Да и странно было бы, если бы не возникало мелких конфликтов. Вроде оставленной грязной кружки на кухне или забытой не вымытой раковины после бритья. Атмосфера периодами накаляется, но я знаю, что, даже если начну строить из себя лютейшее дерьмо, эти двое будут рядом. Почему-то вопреки всему будут. И да, всего-то месяц, как мы знакомы, но по ощущениям уже успели прожить в этой выгребной яме короткую совместную жизнь. — Ты ничего не должен, младший Басов. Как всегда, должны лишь тебе, — цокает и встаёт, а после — уходит. Я понимаю, что только что в очередной раз оттолкнул ни в чём не повинного человека, только дерьмо буквально сочится из каждой поры, и я без всяких малейших сомнений складываю пазл край к краю. Виноват недотрах, хуёвый сон и Фюрер. Именно в такой очерёдности. Иначе чего бы мне на людей, которые семью заменяют, бросаться, а? *** Три шага влево и один вперёд — минимальное расстояние между мной и Максом на индивидуальной с понтом тренировке. Алекса по-прежнему нет. Гансом все ещё не пахнет. Кусок тоже предательски притаился и даже ночью не заглядывал в гости, хотя… подозреваю, что его попросту запер хозяин и не выпустил на выгул. Или же котик в кои-то веки перестал предпочитать мою компанию его. М-да. Даже грёбаное животное игнорирует меня. Это нормально вообще? Всё, сейчас происходящее, нормально? Почему Макс подходит к каждому, правит куда более идеальные, чем мои, стойки. Подсказывает углы наклона корпусом, параллели руками, мелочи, вплоть до правильного спуска курка. А я? А мне? А нихуя. Доходит до того, что я, как в детском, сука, саду специально косячу в попытке привлечь внимание, но… подходит Сойер вместо того, кто почему-то слишком нужен рядом хотя бы на пару минут. И ведь не делает ничего, сволочь, картинно или вызывающе. Привычно ходит, смотрит на всех — абсолютно те же действия, что и всегда, просто нет тяжёлого груза взгляда на моей коже. И я, сука, подыхаю. Пиздец. Просто пиздец. Полный. — Привет, давай помогу: у тебя слишком неправильный угол выбран, при выстреле пистолет пойдёт в сторону из-за отдачи, и тогда пуля скосит в кого-нибудь нежелательного, а нам ведь не нужны случайные жертвы, правильно? Голос у Сойера приятный. Правильный, нейтральный, с хорошо поставленной дикцией. Не жует слова, не проглатывает окончания, ласкает мои уши, но внимания не привлекает вообще. Я смотрю в заострившееся лицо, и в голове набатом бьётся мысль: «Не-а, не то, не нравится, худо, бедно, резко, не моё, фу, не хочу, отойди!» И дело не в том, что он уродлив — тут как раз нечто классическое между броской привлекательностью и зрелой, вполне симпатичной физиономией. Чуть-чуть бы мягкости его чертам, и можно было бы окрестить его красавчиком, только жизни в глазах его не видно. Застывшие, пластмассовые, без блеска и интереса. И не отталкивает, и не притягивает. Никакой реакции. Ноль. Однако слушаю, киваю китайским болванчиком: кажется, ещё немного и голова за ненадобностью оторвётся от шеи. Целюсь, встаю в позу, стреляю. А после он уходит. Макс отзывает своего ассистента со словами, что нужна помощь более умелым рукам. То ли с намёком, то ли просто так сказано было, но меня берёт. А Фюрер бросает в мою сторону спокойный нечитаемый взгляд, указывает пальцем на бойца по левую руку от меня и говорит: — Повторяй в точности его позу, вплоть до приподнятого подбородка. А потом отворачивается и идёт куда-то к концу нашей типа шеренги с пробелами между телами в два-три метра. И я перестаю для него существовать последующие часа полтора по ощущениям. В течение которых убивай взглядом своих оппонентов, не убивай, а они получают желаемое — помощь инструктора, а я — повторяю, блять, за ними. Учусь, сука, на чужом примере. Ахуенно, да? — Куда делись твоя гибкость и пластика? Решил переквалифицироваться в дерево или из-за скуки дразнишь местного бешеного пса? — Голос у самого уха, почти хренов шёпот, такой неожиданный, горячим дыханием, комком, потоком воздуха расползающийся по моей шее и к затылку, чтобы спуститься лавиной мурашек по позвоночнику, и не выгнуться со стоном почти что не получается. Алекс. В моей зоне комфорта, сзади, едва ли не вжавшись всем телом и дав прочувствовать себя во всей красе и задохнуться в восторге, вспомнить те часы, когда натирал себе крайнюю плоть от резких движений, сладко кончая в итоге. — Тренирую внимательность и концентрацию, — хрипло в ответ слетает с губ, и мне абсолютно похуй, заметно ли мое взбудоражено-возбуждённое состояние. Он сам провоцирует, он сам чуть ли не зажимает. Он, сука, сам это делает, зная о моих предпочтениях и, очевидно, не просто догадываясь, а прекрасно осознавая, какой эффект производит. — Хуёво у тебя выходит, дорогуша, — смешок у шеи, рука, плавно скользящая от моего плеча к локтю, то чуть опускающая пальцем, то просто двигающаяся, достигает запястья, повторяет, словно жидкая, растекаясь по моим пальцам. — Когда ты держишь в руке пистолет, мало просто представлять цель перед своими глазами: нужно понимать, что у кого-то, возможно, есть множество попыток, а у тебя — одна и обязательно верная. Потому что промах означает твою смерть или смерть того, кто для тебя слишком дорог. — Приподнимаю руку, ведомый его действиями, чувствую, как он вжимает мой палец в курок и делает выстрел. Почти идеальный, почти в чёртово яблочко. Не позволяет руке уйти от отдачи в сторону, держит мягко, но хуй кто сдвинет эту показательно расслабленную конечность, если он не захочет. И когда у меня закладывает от громкого звука уши, кажется, намеренно чуть трётся об мою задницу. Или же у разума начались свои особые игры. И каждый жест воспринимается с сексуальным подтекстом. А тело… Ебучее, чтоб его, тело сходит с ума, и я чертовски рад, что не виден бугор в районе ширинки, что куртка прячет следы преступления. — И нет места сомнениям и страхам, потому что один в поле воин, если он снайпер? — Верно, только у тебя в руке глок, а не винтовка, так что прибереги пафос, — фыркает и посмеивается. — Мне нравится, как ты обращаешься с оружием. И в особенности — то, как у тебя работает мозг. Ты аналитик, расчётливый, почему-то почти бесстрашный, несмотря на то, что вырос в тепличной среде. Отчего-то с заглючившим инстинктом самосохранения, но хорошими рефлексами. — Слегка отстраняется. Наконец заглядывает мне в лицо, стоя рядом и душа сладковатым запахом. — И совет на будущее: хочешь поцеловать? Целуй, только быстро и без ненужной никому медленной предвкушающей паузы, — он говорит полушёпотом, в конце оборванной фразы подмигивает и отводит взгляд, расплываясь в едкой улыбке. Потому что именно в этот момент его величество Макс замечает слепую зону, в которой держит меня который час кряду — внезапно замечает и подходит. Но не к моей замершей фигуре, нихуя не к моей — к Алексу. К коварно улыбающемуся Олсону, обойдя того с противоположной стороны, и настолько тихо что-то говорит, что я не улавливаю ни звука, однако Алекс, похоже, не удивляется услышанному. Скалит белоснежные зубы, закатывает глаза и явно сдерживает хохот, но типа смиренно кивает и, бросив на меня долгий, сложно интерпретируемый взгляд, уходит. Чтобы оставить, чёрт возьми, со стояком и в зоне тотального игнора. Трижды, блять, я чувствую себя куклой, которой снова играют, и слова Алекса не перестают крутиться в голове. Потому что… Он видел то, что происходило вчера — спарринг между мной и Фюрером? И намеренно спровоцировал только что? Но для чего? Для, сука, чего? Я не понимаю и закупориваюсь глубоко в себе на остаток тренировки, чтобы после обеда впахивать вместе со всеми на полосе препятствий, нарезая круги по стадиону и отжимаясь, пока не начинает шуметь в ушах. Всё для того, чтобы физической заёбанностью убить ненужные мыслительные процессы. Потому что создаётся впечатление, будто я становлюсь незаметным для всех, кроме Роди и Валеры. М-да. *** — Так, зародыши, которые свалились на наши головы три недели назад, сегодня у вас практический зачёт. Теории вы нажрались за эти дни более чем достаточно. Да здравствует безудержное веселье. — С этой фразы начинается построение. Этой же фразой заканчивается спокойствие, потому что веселье и Макс — вещи диаметрально противоположные, а когда он ещё и в непонятном, странном настроении который день кряду — так и подавно. Потому что когда меня полощут, как грёбаный фартук, в игноре, а после бросают нечитаемые взгляды, начинают волей-неволей закрадываться подозрения о не совсем нормальном поведении инструктора. Валера говорит, что я себя накручиваю, и Фюрер в своем репертуаре, ничем не выделяющийся поведением. Родион считает, что паранойя и недотрах делают страшные вещи. Со мной. Оба считают, что хотеть и даже просто бросать определённые взгляды в сторону Алекса — маразм, с учётом беременности его жены, которая регулярно подкармливает меня и ведёт себя максимально дружелюбно. Не осуждают так чтобы сильно, но и не поддерживают в этом лёгком помешательстве. Спокойствие покидает меня, просачивается как вода сквозь пальцы: как ни пытаюсь я его удерживать, отвлечься не получается. Стрельба и метание ножей, в прошлом являющиеся своеобразной медитацией, становятся форменной пыткой, потому что рядом молчаливо-игнорящее существо, высасывающее, тем не менее, всю душу. И носит, носит, сука, меня, потому что чисто из вредности хочется нарваться, дабы раздраконить и вырвать эмоции в свой адрес. Глупо, предельно дебильно и по-детски эгоистично, однако… Кусок следует линии поведения хозяина и не появляется, хотя я постоянно вижу его ошивающегося рядом с Фюрером. Словно сговорившись с ними, Ганс не подходит, Алекс не трогает, Макс, дай бог, пару раз за день смотрит. Это ненормально после всех тех стычек, после случайностей, недоразумений и… моего почти грехопадения. Внезапного, возбуждающего по сей день и стрёмного, как ни посмотри. Ошибка, огромная, фатальная, совершённая мной ошибка, которая, однако, не повлекла никакого наказания или страшных последствий. Только всё внезапно изменилось. Слишком нарочито. Слишком ювелирно перевернулась фишка, а я и не заметил, кто её подтолкнул к этому. — Идём в три захода по три пары. — Допивает свой кофе, смяв в руке стаканчик, выбрасывает тот в стоящую неподалёку урну. Курит так красиво, что я залипаю на это зрелище, понимая, что смотрел вот так на этот процесс уже не раз и не два, но осознаю только сейчас. Потому что Макс и сигарета — это особый вид искусства. То, как втягивает в себя дым, как тот чуть проскальзывает между покрасневших губ, которые он постоянно облизывает. Эротично, дразняще, эстетично. Мне нравится, как он сжимает сигарету губами, как держит её небрежно длинными пальцами, как выдыхает через ноздри и смотрит исподлобья. Вздрагиваю и отворачиваюсь. Хмурюсь, потому что не понимаю, почему помню и знаю так много деталей, относящихся к этому человеку. Ведь нет ни симпатии, ни уважения. Есть просто жажда физического контакта, и, походу, даже плевать с кем. Я излишне тактильный человек: мне нужно, чтобы меня трогали, и трогать в ответ. И когда с кем-то происходит нечто подобное, устанавливается невидимая нить связи, и, видимо, именно поэтому меня слегка колбасит в присутствии Фюрера. Или же нет… И это очень хуёво. Потому что хотеть втайне Алекса — вариант нормы, хотя в любом случае ни черта мне не светит, да я и пробовать бы не стал. Слишком совестливое я говно, зная, что Катяра, помогающая мне, и не раз — беременна. Тупо ступор, и всё. А вот Максим, мать его, Валерьевич… Я всё никак не могу стереть из памяти тот взгляд, вспыхнувший, когда мы оказались нос к носу. Как заострились черты, как он вдыхал, кажется, меня всего, раздувая ноздри, как нависал долго… слишком долго для полного безразличия. Или мне бы этого хотелось? Потому что… тоска. Тоска по теплу рядом, живому, человеческому, дело даже не в сексе, а просто… Внимание? Я полжизни живу под куполом одиночества, ограниченный и лишённый простых радостей, наперекор отцу таки умудрялся вырывать свои крохи секса и ласк. И это затягивает. Постоянство затягивает. А не три недели голода, изнашивающие мою нервную систему. А так — плевать на бывшего, теперь уж точно бывшего… Был и сплыл, он не обещал мне никогда ничего, да и я так и не смог влюбиться в него. Ибо… Младший-Басов-ходячая-инвестиция не интересует, как правило, никого в том самом плане. Они все были грёбаными фетишистами, которым нравилось трахать дышащую пачку с баблом. Понимать, что с меня можно было бы поиметь, и оттого заходиться в экстазе. Я не жалею, что потерял своего сексуального партнёра. Я жалею, что секс и телесный контакт исчезли из моей жизни, потому что заниматься онанизмом отвык и чувствую собственную ущербность, успокаиваясь подобным образом. И это, блять, ненормально — думать о подобном, глядя, как докуривает Макс. Испытывая наслаждение лишь от наблюдения и чувствуя слабость в ногах. И то ли это нервное, то ли… — Так, Басов с Олсоном. Ты, — тыкает в Родю, — со мной. А ты, — я скашиваю взгляд и вижу какого-то полуобморочного то ли торчка, то ли слишком сонного придурка с безразличным лицом. — С Гансом. По тачкам, — похлопав себя по карманам, достаёт сигареты и закуривает, а мне бы радоваться, что буду с Алексом, но отчего-то грустно, будто главный приз достался кому-то другому. В противовес моего утешительного… с лукавой улыбкой. И это ненормально. Я в который раз ловлю себя на мысли, что Олсона я бы хотел трахнуть вне сомнений. Но чего-то большего? Нет. Ну, типа, с ним прикольно разговаривать, подшучивать, обмениваться сложноинтерпретируемыми взглядами, только переводить всё во что-то близкое и сокровенное желания нет, и дело тут не в том, что он женат. Просто… Не тот он человек. Макс определённо точно тоже не герой моего романа, да и нихуя не выйдет: чего стоит тот красочный игнор после моего откровенного проёба в его отношении. Но… Тянет. Как магнитом, глаза раз за разом прилипают к его фигуре, и не следить, не впитывать и не прислушиваться не получается. И, наверное, лишь потому, что я стал предельно внимательным к нему, удивлённо отмечаю, что Фюрера много. Очень много вокруг меня: в мелочах, в подсознательных позах с его стороны, во взглядах, пусть мимолетных, но… Меня не выводят на первый план, но и нет никакой тени, в которой я существую. Не-а. Её нет. Просто мне мало. Всегда хотелось сливаться с окружающими и плыть, а теперь внезапно мало и хочется ярко пылать. Стать кем-то особенно важным или для конкретного человека, или для всей этой массы странных и совершенно разных людей. Странное желание. Отдающее безумием и страхом внутренней сосущей пустоты, когда взгляды проходят словно сквозь и мимо. И порой хочется заорать: «Вот он я! Смотрите! Я существую, я жив, во мне есть что-то особенное…» Или нет. И как раз вот этот чёртов маятник внутри сводит с ума. Две стороны собственного «хочу». Мне нужно уединение и в то же время — внимание, возведённое в абсолют. — Чего замер? — Алекс невовремя, совершенно точно невовремя. Вздрагиваю и оборачиваясь, оказываясь нос к носу, и что удивляет — видимо, не только меня — отступаю на полшага назад. Неосознанно, на рефлексах, просто вхожу в свою зону комфорта и не прислушиваюсь к сладковатым ноткам его запаха. Тот отчего-то чудовищно удушающий: хочется дыма, кофе и горечи с лёгкой свежестью. А не… Блять… — Воображение решило подкинуть мне пару картинок того пиздеца, что ждёт впереди, вот и залип, — вроде сносно выходит показать расслабленность и похуизм. Вроде нет того пытливого огонька в глазах напротив. Вроде… — Из сложного там только ориентирование на местности, в остальном же почти стопроцентно безопасно. Погнали к машине, выдам тебе оружие и отличительную ленту нашей команды. — Только не говори, что нас разбили по цветам! — Не скажу, но мы — жёлтые, — со смешком выдаёт и быстро шагает к своей раздолбанной тачке. Чтобы вводить меня медленно в курс дела последующие минут сорок. Оказывается, что впереди — своеобразный лабиринт из полуразрушенных зданий, заросший кустарниками и прочим дерьмом. Адаптированный и проработанный со своими ловушками и мелкими нюансами. Основная задача — это выползти без отметин с краской на одежде. Если на тебе будет зелёная или красная клякса — то ты проебал кому-то из двух команд. Если синяя — то специальным подставным агентам, которые то тут, то там будут посажены. Всего их шесть, за каждого ликвидированного — балл в копилку. Если найдёшь флаг, принадлежащий цвету своей команды — балл в копилку. Если нашёл флаг, принадлежащий команде оппонента — три балла в копилку. Подстрелил оппонента — два балла в копилку. Ну и, в общем, кто больше, тот молодец. В этом ничего нового. Выигравшая сторона получит что-то в качестве бонуса, что именно — Алекс решает промолчать. Да и хуй с ним. Меня без того пугает альтернатива прозябанию на базе или прыжкам, приседаниям, подтягиваниям. С ориентацией на местности я не дружу. Замкнутые пространства пугают и заставляют паниковать: понимание, что нет прямых путей и выбраться оттуда почти нереально, щекочет нервы со страшной силой, и всё, что остается — это уговаривать себя не канючить как ребенок. Чтобы после вцепиться в руку Алекса, и пусть он делает работу за двоих. Пейнтбольный автомат не то чтобы очень лёгкий, но прицениваюсь и беру тот поудобнее, смотрю пару раз в прицел, поглаживаю курок и хмыкаю почти довольно. С этим работать можно. В лабиринт мы заходим официально через ворота — видимо, входов сюда аж четыре штуки и разделены мы по зонам. Запад достаётся нам, Макс и Род вроде бы на востоке, Ганс — на юге. Север — нейтралка. Однако когда мы доходим плюс-минус до запада-северо-запада — Олсон исчезает, как ёбаный фокусник, буквально растворяясь среди узких проходов, между высокими полуразрушенными плитами. Оставляет у гаража с тёмной ржавой дверью. Молча, не подав какой-либо знак. И теперь до меня доходит часть якобы случайных оговорок на тему того, что не мы будем что-то там делать, а его периодическое ты. Намёки намёками, но в этом я не всегда мастер, и вот теперь стою и от обиды чуть ли не реву как девка. Потому что стрёмно в незнакомом месте: пусть и не прибьёт никто меня, однако опасность какая-никакая существует. И насрать, что отчасти воображаемая, и кости ломать да череп дырявить ни у кого нет задачи. Рука начинает ныть: грёбаная рана, вроде бы ставшая куда лучше, всё ещё не зажила окончательно. Неделя — слишком малый срок для подобных глубоких порезов. И вот мешает, тварь такая, но выбор невелик. Иди или… иди, потому что за ручку меня, придурка, никто выводить не собирается. Оттягиваю ворот водолазки, скребу ногтем около длинного пластыря. Кривлюсь недовольно и смотрю по сторонам. Пасмурно: небо затянуло серым покрывалом, словно кто-то окунул кисточку сразу в чёрную краску, после — макнул пару раз в воду и вот таким, водянисто мутным, дерьмом измазал белоснежное полотно. Мерзко: краски в природе давно выцвели, зима вот-вот вступит в силу, промозглый ветер хлещет по лицу, и в носу морозно пощипывает. Гадость. Я существо теплолюбивое максимально. Мёрзну быстро, мёрзну всегда, в подобную погоду обычно отсиживался дома или в уютном, комфортном для нахождения месте. Но точно не на почти открытой местности, напитываясь влажностью воздуха, от которого передёргивает и хочется морщиться. — Охуенно: хоть бы компас там или карту какую дали, — шипеть под нос справедливо, только делу не поможет. Решаю, что разумнее всего придерживаться левой стороны и не сворачивать никуда — в конце концов приду к северу: он просто расположен выше, и всё. Найду выход и, насрав на ёбаные очки за что-то-там, свалю, нахуй, из этого дерьмового места. Тоже мне, нашли развлечение… Мало мне было того дома с огромными винтами, когда думал, что превращусь в несимпатичную рубленую котлету. Или провалюсь в какое-нибудь дерьмо, которое хуй смоешь с себя. Или на башку выльют десяток литров любезно собранной мочи. Фу, блять. Снова передёргивает. Цепляюсь крепче за приклад своего автомата, готовый целовать его всего вплоть до ремня, ведь есть какая-никакая защита: в лучшем случае я смогу ликвидировать нападающего красочкой. Говорят, не смертельно, конечно, но синяки здоровские эта тварь оставляет. В худшем… если возникнут проблемы, реальнее вот этого развлекалова, то ебануть пушкой по чьей-то дурной голове я тоже горазд. Потому что могу. А вокруг такая тишина, что это не смешно, зато в теории должно помогать ориентироваться на слух. И если, отправь меня кто с Родионом, он бы сейчас шумел как слон, то в одиночку я почти бесшумный. Спасибо урокам капоэйры — научили ступать мягко, контролировать свою стопу и удерживать равновесие при неполном упоре на ногу. Баланс порой — наилучшее из возможных умений. Оно способно если не спасти, то поспособствовать череде правильных действий на пути к свободе. Только вот расслабляться оказывается крайне глупым решением. И везёт мне то ли из-за обострившихся инстинктов, что периодически случается, но я — словно за секунду до — резко отворачиваюсь, перестав смотреть по правую сторону, отчего избегаю попадания краской мне в щеку. Шарик пролетает возле уха и врезается в бетонную стену, окрашивая в ярко-синий, а я автоматически, на рефлексах, присаживаюсь и, юркнув за стенку, пытаюсь в мелкую щель что-то да рассмотреть. Хуй там плавал. Ничего не вижу, нихера из-за взорвавшегося шарика не слышу одной стороной: заложило нафиг. И идти вперёд почему-то становится ещё более стрёмно. Хотя краска же, краска, мать его, в чём моя проблема? Краски боюсь? Не-а. Проебаться боюсь и попасться Роде, потому что стрелять в него не смогу. И он, думаю, тоже, но выиграть мы друг другу тоже помочь не сумеем, а значит, как вариант — добьёмся лишь наказания за свой идиотизм, и как итог — нихуя хорошего. Но идти надо: вечно сидеть за этой блядской стенкой вообще не лучший исход, отошёл я вряд ли сильно далеко, хотя по метражу не ясно, насколько большие сектора. Что, опять же, — сучья шутка сучьих инструкторов. Бросили, сволочи, как котят в воду, типа или камнем ко дну идите, и нет никаких проблем, ибо вас тоже больше нет, или учитесь плавать. Выбор охуенный, просто охуенный. Или сдохни — или сдохни, в моём случае. Дышу медитативно в попытке собрать развалившееся на неровные части самообладание. Смотрю по сторонам, вижу, что в принципе можно аккуратно двигаться вперёд за стенкой, после — перебежать к дереву и молиться, чтобы на пару сраных квадратных метров синих стрелков было не несколько. В теории, если рассуждать логически, то их должно быть по одному в каждой из наших частей и по одному где-то ближе к северу. Либо же по двое на каждую часть, как сдерживающая сила. Но вряд ли будет подстава в виде трёх или четырёх стрелков на одну сторону и по одному на другие. Таки равные права обязаны предоставить каждому из участников. Или нет… За деревом стою, как придурок, минут пять, не меньше — сложно сказать, сколько проходит времени, не имея с собой часов. Носить свои ролексы, которые стоят как неплохая иномарка, в подобные места как минимум глупо: разбрасываться тем, что у меня есть, несмотря на достаточно нехеровое финансовое состояние — идиотизм. Потому что нет вечных вещей под нашим грёбаным небом. Нету… И надо ценить то, что имею, пока, блять, имею. Вот теперь и смотрю на пустое запястье с недовольной миной. И как же хочется просто взять и побежать, как угорелый, ломиться сквозь разрушенные участки, огибать металлические двери гаражей, нырять между высокими сухими кустарниками, лысыми и бомжеватыми, сбросившими своё одеяние из листьев. Бежать, пока не упрусь ебалом в ограждение, чтобы, как-то умудрившись, перелезть его и оказаться на свободе. Ибо чем дальше иду, тем больше ловлю себя на том, что… Блять. Снова возле лица пролетает шарик. Ствол сухого дерева окрашивается синим, и я то ли радуюсь своим нехитрым подсчётам, то ли почти обсираюсь от ужаса, что ещё немного, и в теории мой глаз был бы похож на переспевшую сливу. Ускоряюсь, полусогнувшись, не глядя по сторонам, просто ломлюсь, как придурок, в какое-никакое укрытие. Задеваю штаниной продолговатый, сраный, ржавый, чтоб его, гвоздь и распарываю ту в районе бедра, чертыхаясь и матерясь на чем свет стоит. Когда оказываюсь в тёмном гараже, пытаюсь рассмотреть, есть ли на ноге кровь. Или просто так вышло, что я, дебил, умудрился наткнуться на первое попавшееся препятствие. Ведь всю жизнь же мечтал подхватить столбняк и подохнуть молодым да красивым. Конченый же. Хули с меня взять, кроме анализов и проблем. Злюсь, так сильно злюсь, что еле сдерживаюсь, чтобы не начать пинать или металлическую дверь, или пыльную бочку с деревянным ящиком. Однако именно эта эмоция помогает отключиться от нерадужных ощущений. И идти вперёд, потому что задача проста — выйти и выжить. Представляю, что реально от этого что-то зависит, что вокруг агрессивно настроенный враг, что тянущее и пощипывающее бедро — маячок, который поможет удерживаться на волне и поведёт меня вперёд. Раз уж без мотивации я не умею. И без вспоминания блядского Фюрера в очередной раз. Уши закладывает от нервов. Мягко ступаю, обходя разбитое стекло, жестяные банки и сухие ветки. Почти бесшумный, почти быстрый, почти профессионал. И я хуй знает, это на моей улице праздник или так совпало и сука-судьба дает пару фишек на удачу, но вижу спину подопечного Ганса. Тот идёт, подёргиваясь и крутя головой, по открытой местности, видимо считая, что обогнал всех и очень молодец. И можно было бы вот так, пристроившись в десятке метров позади, двигаться по его следу, чтобы вывел… авось у него ощущение местности получше моего кретинизма. Но… Я хочу выстрелить в живую мишень. Чёртовы куклы и манекены — это одно, а спина такого же мужика, как ты — совершенно иное ощущение, и я чувствую, как тот, успевший уснуть, внутренний зверь подымает голову, медленно сонно потягивается и смотрит своими маслянисто-чёрными глазами, призывая к действию. Смотрю в прицел, чуть сузив правый глаз, закрыв левый. Удобно уперев в плечо свою пушку, чтобы отдачей не выбить себе нахуй что-либо. А то бывали в прошлом прецеденты. Поглаживаю курок, облизываю бегло губы, прикусываю нижнюю и с почти оргазмическим удовольствием нажимаю. Оглушает — отдача и правда довольно сильная, и она вибрацией проходит по телу. Приходится отступить на шаг назад, и, когда встречаюсь с ошарашенным взглядом такого же сопляка в глазах сторожил, как я, вижу, что он явно не ожидал подставы, вероятно, наивно полагая, что, так как мы прикатили в одно время, то автоматически товарищи. Не-а, дорогуша. Мне нахуй не сдалось ваше хорошее отношение, оно здесь не ценится. Успел ощутить на своей шкуре ни единожды. Спасибо, нажрался, нахуй, надолго. Тело отмечено шрамами, а синяки до сих пор не сошли с белоснежного полотна кожи. А себя я люблю. Намного больше, чем других. Так что… Рано я радуюсь, в общем, так как натыкаюсь на появившегося в поле зрения Ганса, который не выглядит очень довольным: подзывает, оказывается, аж Марка, имя которого я, ни сном ни духом, до текущего момента, и уводит, засунув руки в карманы. И если еще недавно мне казалось, что мы с ним нашли общий язык и кто-то вроде приятелей, то после полоснувшего взгляда, сомнения появляются как миленькие, и накрывает меня неслабо. Настроение падает ещё ниже по шкале дерьмовости. Потому что терять те маленькие, но важные столпы, которые держат в адеквате на базе, очень не хочется. Да и забавный он, сложный, несомненно, но интересный и многому может научить. Полезному в первую очередь. И дальше… Дальше происходит какая-то дичь. Я нахожу зелёный флажок. Засовываю тот себе в карман куртки. И если судить по ощущениям, около двух часов блуждаю между строениями, как бездомный лишайный кот в поисках еды и ночлега. Осталось лишь встать на четвереньки и с надоедливым «мяу» вопить на всю округу. Раздражая и себя, и тех, чьих ушей оно достигает. И то ли по кругу хожу, то ли территория здесь куда больше, чем должна была оказаться в моём представлении, но ноги начинают ныть. Ступни покалывают, а мышцы тянут. Раздражение и отчаяние накатывает всё больше, хочется пить. Руки замерзли, нахрен, и пальцы полуонемевшие. Мне кажется, если я встречу кого-нибудь вражески настроенного, то нифига не смогу сделать… Смогу. Услышав шорох, а после — тихое «блять», стремительно поворачиваюсь, и в моем прицеле оказывается его величество Максим, ебать его в рот, Валерьевич. Вот так номер, чтоб я, сука, помер. Он-то что здесь делает? — Или стреляй, или ствол опусти, а то я подумаю, что тебя заклинило в одной позе стоять без надобности такое количество времени, Басов. Басов… Фамилия, пусть и данная мне по факту рождения, отчего-то неприятно отдаётся в ушах. Я не привык, чтобы меня так здесь называли: всё чаще Свят или ещё каким странным прозвищем, но никак не по фамилии. Если только в попытке поддеть. Но Фюрер отчего-то в последние дни зачастил и этим, сволочь, бесит. — Я типа проебался, раз ты здесь? — Субординация — наше всё, но не в эту секунду. Мне холодно, я устал и нихера не понимаю. Так что… Хочет наказать? Ок, пусть заберёт меня отсюда и наказывает прям полностью. Я даже сопротивляться и спорить не буду. Только заведите меня туда, где тепло, есть пригодная для приёма внутрь жидкость и хоть что-нибудь, что может оказаться под задницей. Всё. Никаких шикарностей и пиздатостей мне не нужно. Минимальный комфорт и живительная влага. Точка. — Нет, но ты, видимо, решил, что у тебя бесконечный лимит времени. — Смотри на меня, скотина, вот так в упор стой и смотри. Купаюсь в презрительном спокойствии напротив. Жру его мерными ложками и не давлюсь. Идиот? — А мне не говорили о сроках. — Минимальное, но сопротивление и неподчинение. Да, я охуел и оспариваю твои слова, товарищ инструктор, но поцелуйте меня в задницу, ибо молчать в таком состоянии не могу. Не хочу. Не буду, блять. — А все, кроме тебя, уже вышли отсюда. — Тень едкой, едва уловимой улыбки скользит по его лицу, покрасневшие, сука, губы как сраный маяк в бесцветно-сером, окружающем меня пространстве. И это стопроцентно из-за жажды я так пялюсь на его рот. — И чем это грозит мне? — Да, я тоже умею выгибать бровь дугой. Вот так, как сейчас. Картинной сукой. — Ничем, — фыркает и отворачивается на секунду. Какой-то чертовски хищный, насторожившийся в момент, а я непонимающе смотрю на это показательное выступление. Чтобы спустя мгновение влипнуть лопатками в почти развалившуюся двухметровую стенку. Это больно, неприятно, но… Меня словно в кипяток окунает жар чужого дыхания критично рядом. Запах, тот самый, который чуть не лишил рассудка уже дважды как минимум, тот самый, которым было пропитано, словно терпким сиропом, всё моё постельное белье, когда дрочил, как безумный, и гнал из мыслей его образ, только бы не рухнуть на колени в собственном воображении. Я чувствую Макса, чувствую впервые так сильно каждой частичкой себя, и меня накрывает. Слишком горячо и стремительно, слишком обезоруживающе сильно, и этот, мать его, взгляд, которым на несколько секунд скользит по моему лицу с недоумением и удивлением, когда, не сумев себя сдержать, я задушенным, застрявшим в глотке стоном выдыхаю практически в его губы. Да, Макс. Да. Я сраный кусок дерьма, который сдаётся под силой твоей демонической харизмы и зашкаливающе радиоактивной сексуальности. Я погибаю в эту самую секунду рядом, мечтая, чтобы ты коснулся, чтобы заткнул и напитал собой. Мне плевать, каким образом. Плевать, что на улице почти заморозки, что мы у разрушенной постройки. На всё плевать. Мир вокруг рухнул, разбился на тысячи осколков в блядское крошево, равно как и моя сила воли к сопротивлению этим чарам. И не отдавая себе отчёта, отпускаю ослабевшей рукой свое оружие, то мягко соскальзывает, бесшумно приземляясь на пожухлую подсохшую траву. Прикрываю глаза, когда ловлю поток воздуха у шеи, жду хоть чего-то — ну пожалуйста! Меня так сильно раскатывает по стенке, что всего немного нужно, чтобы сойти с ума окончательно. Я хочу его. Хочу прямо сейчас, незамедлительно. Провожу рукой по горячей жилке, пульсирующей на шее Макса, веду к ключицам, едва касаясь, чувствуя под толстовкой плотные бинты. Встречаюсь взглядом со штормовым ртутным морем, где зрачок жрёт радужку, как ёбнутый, жрёт, не разжевывая, проглатывает, и его глаза застилает кромешная тьма. И как только я тянусь и почти касаюсь губ, он отворачивает лицо, прищуривается и что-то явно слушает. А мне всё равно…. Уткнувшись носом чуть ниже линии челюсти, вдыхаю. Концентрация его запаха, разбавленного кучей примесей — бьёт кувалдой по мне, сокрушительной и раздалбливающей каждую кость в предательском теле, потому что резко отказывают ноги от ощущений. Наглею… Поворачиваю ладонью его лицо к себе, не чувствуя сопротивления. Не вижу отторжения. Не ощущая молчаливого запрета. Притягиваю ещё ближе, едва ли не задыхаясь от гипервентиляции легких: им, чёрт возьми, задыхаясь. Облизываю пересохшие губы, почти задевая его рот языком. Смотрю на заострившиеся скулы, в глаза, в которых ловлю своё отражение. И ведёт. Как же меня вставляет и ведёт. И я жалею, что между нами препятствие в виде моей чёртовой аляски. Хочется скинуть её за ненадобностью, потому что мне не просто тепло, мне жарко. Очень жарко, особенно когда он смотрит сразу на мои губы, после — на шею, касается той пальцами, ведёт по границе пластыря. Моргает, а я залипаю на длинные чёрные ресницы, красивые, блестящие. Тянусь, обрывая расстояние в считанные сантиметры, и успеваю лишь лизнуть нижнюю губу Макса, лизнуть и всосать в рот, как он снова отворачивается. В очередной раз. Злит… Такой недоступно-доступный. Позволяет себя трогать, позволяет дышать и хотеть. Но не даёт в ответ ничего. Не понимаю причины, да и она неважна — я просто доберусь до границ дозволенного и вычерпаю до дна из этой возможности всё, блять. Просто всё, не оставив ни грамма. Он твёрдый, его пресс прекрасно прощупывается даже через слои одежды и эластичного бинта. И я бы впился с удовольствием в него пальцами, но боюсь причинить боль. Зато опустить ладонь и провести по красочному стояку, который распирает его ширинку, мне никто не мешает. Как и поймать рваный выдох напротив. Утонуть в полыхнувшей ярким огнём страсти вспышке в глазах и немедля стечь на колени перед ним. Всё равно, кто кончит сегодня первым, и кто кончит в принципе. Я хочу его всеми из возможных способов, но если мне будет позволено оказаться с членом во рту и ничего кроме, то да, даже на такое согласен. На эту грёбаную подачку, которая напитает меня, повернутого на тактильных контактах. Я голодаю как мразь без хотя бы чего-то минимального. А тут прям шведский стол: бери — не хочу, пока по рукам не бьют. А он не бьёт, ни когда я поглаживаю его член через плотную ткань джинсов, ни когда вжимаюсь лицом и с силой давлю носом в ширинку. Ни когда добираюсь пальцами до пряжки ремня. Расстегиваю тот, облизываюсь, как кот, перед которым свежие сливки, тянусь к собачке, чтобы дернуть и вжикнуть ширинку, но он ловит запястье. Сжимает слабо, аккуратно, но твёрдо. А я непонимающе поднимаю глаза, вот так, снизу вверх, явно выглядя, как распущенная блядь, добравшаяся до члена. И похуй… Смотрю, и не доходит, почему он останавливает. Хочет ведь: под моей рукой не орган, а долбаный камень. И я уверен, что сосать-то долго и не пришлось бы: Макс кончил бы в мое горло быстро и резко, несдержанно. Так всегда, когда ощущения в новинку с непривычным партнёром. Остро, вкусно и на пределе. Но… — Макс, — шепчу, и он вздрагивает и впивается в мое лицо взглядом, способным сжечь на месте, но не от злости или ярости. Хочет. Я вижу, что хочет едва ли не больше меня. Тогда в чём причина? — Молчи, — хрипло и тихо в ответ. Все так же держит мою руку, которая всё так же касается его члена. Картина, сука, маслом, и это начинает бесить. Дёргаюсь, и тот не отпускает, но и не поворачивается ко мне. Снова дёргаюсь, психую, и хочется шипеть и орать на него, потому что: какого хуя? — Пусти, блять, — с шипением слетает с губ, вырываю руку и пытаюсь встать, но он берёт меня за подбородок и сдавливает, становясь резким и каким-то чертовски хищным, оттого ещё больше сексуальным. — Заткнись, — я скорее читаю по его губам, чем реально слышу этот приказ, и резко отталкиваю его в ноги, вставая. Да, я заткнусь, и да, я не издам ни звука, но ты, ебучий Фюрер, иди нахуй. На хуй и не на мой, сволочь, блять. Раздразнил до ломоты в яйцах и затормозил процесс, который доставил бы обоим. Падла. Ненавижу такое дерьмо — лютейшее, сука, дерьмище, когда возбуждают до тёмных пятен перед глазами и бросают страдать, потому что дрочка, в сравнении с полноценным половым актом — это как сделать сэндвич лишь с куском подсохшего хлеба и тонким пластом ветчины. Съедобно, когда жрать хочется пиздец как, но на вкус средненько, почти никак. Наклоняется за автоматом. И резко заталкивает меня в полуразрушенное здание. Снова вжимает в стенку. — Не двигайся, и ни звука. — Я слышу, что он говорит, но гипнотизируют губы: как бы ни был зол, не хотеть-таки не выходит. И когда он подносит руку к моему лицу, проводя большим пальцем по влажной нижней губе, на пару секунд всасываю палец в рот и проглатываю пытающийся вырваться изо рта стон. — Блять, — с шипением выдыхает и стремительно отходит, смотрит пару секунд и исчезает из поля зрения. А меня колбасит от противоречий. От возбуждения. Сжимаю рукой ширинку, сильно сжимаю, рвано выдыхаю и не хочу терпеть. Не могу терпеть. Настолько остро и перечно, настолько жарко, невыносимо хорошо и потрясающе запретно всё, что происходит последние несколько минут… Это сильнее меня — желание кончить, потому что становится практически больно — это просто убивает и не даёт шанса на спасение. Медленно. Максимально тихо, приглушённо из-за куртки, расстёгиваю ширинку. Быстро — к резинке белья, шустро — под неё: доставая член и жмурясь, когда холодный воздух обжигает чувствительную горячую плоть. Прохожусь пальцами по всей длине, собираю вязкую влагу и размазываю по головке. Хорошо… В крепкое кольцо собственного кулака стальным хватом, но пока медленными движениями, глубоко в душе надеясь, что Макс вернётся. Макс увидит и развернёт к себе спиной. Макс трахнет у этой ветхой стены и утолит голод и души, и тела. Кайф шарашит по нервам, играет своё короткое соло, перебирая тонкие струны, искажает звучание и заставляет прикусывать губу, чтобы не шуметь. И хочется назло взять и застонать, как блядь, чтобы эхом пронёсся звук, чтобы оглушило не только меня этим откровенным моментом моего постыдного падения. Как же охуенно, когда смазка сочится, когда возбуждение — на грани, когда взорваться не кажется чем-то плохим. И можно было бы передёрнуть пару раз и брызнуть белёсой спермой и на грязный пол, и на свою руку, но извожу собственное тело медленно и планомерно, вздрагивая и дыша в прижатый ко рту кулак. А в голове совсем иная картинка. Там я не один, не на всратом холоде, не с членом в руке в одиночестве в богом забытом месте. Там — тёплая постель, мягкая и вкуснопахнущая им. Там я выгибаюсь и подставляюсь под жалящую ласку, раскрываюсь и принимаю в свою задницу твёрдый, мощный, прекрасный член. А в том, что он такой, нет сомнений. Пусть и через ткань, но оценить размер удалось на преотлично. И теперь его бы да поглубже, до упора, чтобы яйца шлёпнулись об ягодицы… Чтобы как поршень растрахал мою жаждущую дырку, чтобы накончал в меня, чтобы выебал каждый блядский стон, сжимал до боли, натягивал на себя резкими рывками. Блять… Движения становятся резче, дыхание замирает в грудине, лёгкие горят от недостатка кислорода. И ещё немного, самую малость, и разорвёт к чёртовой матери от оргазма, как я чувствую чужую руку. Горячую, крепкую хватку, так желанно и охуительно, в таком безумно правильном темпе скользящую по влажному, твёрдому и жаждущему члену. Распахиваю глаза, вижу его нос к носу, чувствую, захлёбываюсь и влипаю в губы, не целуя, не двигаясь, просто приклеившись к нему. Кончаю, вздрагивая конвульсивно в его ладони, скользя по сухим губам своим ртом, и хрипло срываюсь на почти поскуливание. Откидываю голову. Прижимаюсь затылком к холодной стене. Сглатываю вязкую слюну. Пытаюсь отдышаться, да вот сложновато, блять. А посмотреть в глаза Максу вообще кажется самоубийством. Хотя… Был бы против — не помог бы, верно? Было бы противно — оттолкнул бы, да ведь? Брезговал бы — не касался бы и не позволял бы трогать себя, правильно? Почему тогда так стыдно за самого себя и так хорошо одновременно? Почему кажется, что в его взгляде будет судьба моя написана? Что от реакции и оттенков эмоций едва ли не жизнь зависит? М-м? С каких пор это вдруг настолько важно — его мнение? Недотрах свёл с ума? Или я с самого начала реагировал на него не так, как на других, и увлечённость Алексом — просто реакция подсознания на безысходность? Что, мать твою, происходит со мной? Открываю глаза. Макс — напротив, в двух шагах, не дальше. Дистанция маленькая, но достаточная, чтобы стало некомфортно и неудобно. Смотрю на его руки, покоящиеся в карманах косухи. На висящий, перекинутый через плечо автомат и глаза — грёбаное ртутное море — спокойные, сдержанные, далёкие и захлопнувшиеся от меня. Будто тонкое, но пуленепробиваемое стекло его отрезает от меня выставленным барьером. И от этого становится гадко и мерзко. — Пошли, — подождав, когда я застегну штаны и приведу себя в порядок, говорит. — Держись чётко за мной: не шуми, не пизди, не тормози. Выскакивает из здания и в неслабом темпе шагает куда-то вправо. Что-то прокручивает на поясе своих джинсов, пока не слышит какой-то щелчок, спустя пару минут нашей быстрой ходьбы. И… достаёт рацию. — Алекс, — коротко бросает после нажатия. — Макс? — Мгновенная реакция. — Ты нашёл его? — Да, Басов со мной. — нервно отвечает и оглядывается на меня, плетущегося, как всратый щенок, по пятам. — Код «оранжевый», четверо, вооружены, на северо-западе. Уводи всех, идём на западо-северо-запад, попробую той тропой выйти. — Чьи? — Хуй разберёшь, не наши точно. — Странно, что никого не тронули: может, вынюхивали что, мрази? — На блядском тесте новичков? У которых даже нормального оружия нет? — Басова убрать? — Смысл? — фыркает, и мне становится наконец понятно: и почему он тормозил меня, и что пытался услышать, и из-за чего не позволил даже отсосать по-быстрому. Пиздец, я дебил. Просто дебилище. — С его отца проще поиметь бабла, чем убрать единственное слабое место. Не удивлюсь, что его сюда послали не боевые навыки оттачивать, а спрятать. Вот так косенько и кривенько, но, сука, хуй этих бизнесменов разберёшь. Будь они хоть трижды гениальны в своих мафиозных схемах. — Так, может, его как раз по-тихому захватить и хотели? — А оружия нахуя столько брать на одного желторотого сопляка? — Нас убрать, как свидетелей — как вариант. Ладно, иди, как планировал, тачку оставлю на нашем месте, остальных увожу с Гансом. — Принято. Засовывает рацию в карман и притормаживает. Оборачивается, после короткого взгляда достает сигарету и закуривает, двигается медленнее и осторожнее. Держа одну руку стабильно в кармане, и я начинаю подозревать, что там — небольшой пистолет, прихваченный с собой. Слова Алекса все ещё стоят в ушах. Та степень опасности, которая кружила, подобно хищному зверю, вероятно, так сильно и взбудоражила мою нервную систему, раз меня так распидорасило. Инстинкты орали, и я просто конвертировал сигналы интуиции, пресловутой чуйки, в возбуждение. А если бы прислушивался к себе, то понял бы, что не только Макс взорвал всё внутри к такой-то матери. Не только Макс… — Наверное, мне нужно радоваться, что ты затупил и не воспользовался откровенным читом этого места. — Притормаживает, позволяя сравняться и идёт рядом. — Потому что из дома-то ты выпрыгнул, а тут вдруг забил на инстинкты и заблудился, как бесполезный долбоёб. А мог бы забраться на крышу и идти по верху. — Покачивает головой и выдыхает дым тугой струей. И да, обижает отчасти, и я вроде бы недавно кончил, и надо бы быть спокойнее. Только по-прежнему привлекает. Кажется, выброс спермы не излечил мою внезапную и необъяснимую тягу. К сожалению. Это очень облегчило бы существование. — А то что? — выдыхаю устало — мне даже ответ толком и не нужен. Просто чтобы не молчать и не глохнуть от снова накрывающей куполом тишины. — А то ты был бы или труп, или заложник. Какой вариант больше нравится? — фыркает и тушит бычок об стенку. Вытирает след от пепла рукавом, зарывает в землю бычок, бросает сверху пару веток. Маскирует… Чтобы не выследили по мини-проёбам? — Никакой. — Отлично. Теперь заткнись, и пошли, выйдем уже отсюда целыми. Нам везёт. То ли Макс гениально ориентируется на местности, то ли изучил тут каждый угол, то ли… нам просто везёт. Перепрыгнув через ограждение, идём к виднеющейся в метрах эдак ста дороге. Вокруг — ни души, чистое поле с редкими сухими кустарниками да парочкой деревьев. Огромные валуны и местами — противные ямы. Чёртов Фюрер молчит, как воды в рот набравши. И я молчу. По-прежнему нахожусь в максимально разобранном состоянии, не понимающий, как теперь себя вести после произошедшего. Ведь между нами что-то было? Но что? Не секс, даже не как таковой поцелуй. Вообще нифига, по сути. Но было же! Это что-то изменит? Полярность эмоций, грани общения, погоду, в конце концов, между нами? Нет? Скорее, всё-таки нет или… Может, он морозится, потому что мы типа в опасности? Ну, вытаскивает меня из дерьма, спасает жизнь, если судить по предположениям, возможно, видя-таки во мне больше ходячий кошелек, чем потенциального сексуального партнёра. Или же его возбуждение ничего, кроме острой реакции организма на адреналин, не значит, так как он понимал, что происходит, в отличие от пиздоглазого меня. И вот шибануло по нервишкам, говорят, что у некоторых даже от физической нагрузки может быть эрекция. Ведь Макс меня не целовал, не обжимал, не… Ну отдрочил чуток. М-да. Иду, спотыкаюсь на неровной поверхности, сам себя путаю в мыслях, вязну в них безвылазно и влипаю в замершего Фюрера с разгона. Тот шипит и поворачивается, за секунду, кажется, зверея, по крайней мере как ещё воспринимать это выражение лица — я не знаю. — Ты можешь хотя бы делать вид, что тебе не похуй, куда мы двигаемся и что происходит? — Смотрю, как выгибает бровь ещё сильнее, и так и подмывает спросить, насколько долго он тренировался вот такие, почти карикатурные рожи строить. Пластика? Особая мимика? — Можно подумать, что, начни я спрашивать, ты прям рассыплешься в нюансах. — Хочется спокойно и как-то нейтрально, что ли, а получается с нехуёвой щепоткой сарказма. — Зачем ты здесь? — Прищуривается, склоняет голову набок, всматривается в мое лицо, и я чувствую себя престранно, залипнув на красные обветренные губы, которые задали неожиданный вопрос. В смысле? — Это вроде бы очевидно, нет? — Не на задании, а на базе в целом. Какова настоящая причина? — Меня подловили с партнёром. Гомофобный родитель, мечтающий женить на пузатом кошельке в ближайшие пару лет. И типа такие, как ты, обязаны выбить всё дерьмо из моих пидорских мозгов, по официальной версии. Единственно известной мне версии. — Стоять посреди поля на открытой местности как-то дико. Но Макс выглядит пиздец как подозрительно притихшим, и как интерпретировать это картинное цоканье и отведенный взгляд в сторону — я не знаю. — То есть тебя, наследника ёбаной тучи инвестиций, контрольных пакетов и теневого бизнеса, послали на базу, которая сама себе на уме, не подчиняется почти никому и нахуй всех шлёт, имея пиздец какую грязную репутацию, только потому, что тебе нравится сосать член? — Из сказанного им, мой дебильный мозг выделяет лишь три слова: «нравится», «сосать» и «член». Куда ж без него, родимого. Остальное — и без того опостылевшая истина, преследующая меня всю мою жизнь. Спасибо, нажрался до блевоты я этого наследства призрачного, не хочу больше, не жду, не надеюсь. Наоборот: всё чаще ловлю себя на том, что было бы отлично смотаться куда подальше от всего этого дебилизма. — У тебя великолепно вышло выделить саму суть вопроса. — Хочется дерзко — получается глухо и тихо. На самом деле гордиться нечем. Ни моим происхождением, ни ориентацией, ни чем бы там ещё ни было. Ну вот посредственный я чудак, со своими ёбнутыми тараканами, полным проёбом по жизни и слабо работающей черепушкой в некоторых достаточно важных вопросах. Ограниченное, пресное, неинтересное говно с серым налётом банальщины. Зато в теории богатый. На практике — перекрой мне папенька воздух, и я… никто. Неудивительный и печальный факт. — Или же тебя прячут от появившихся на пути твоего ушлого родителя конкурентов в богом забытом месте, заодно надеясь, что твои мозги заработают в желаемом старшим Басовым направлении? — Я гей. Позор семьи. Прискорбная ошибка. Однако это не отменяет того факта, что больше родных, кровных отпрысков у этой невероятной семьи нет. Всё. Точка. Я не знаю ни о каких-то там заговорах, планах, многоходовке и договоренностях. Я только знаю, что отец в очередной раз решил всё за меня, отвалил, скорее всего, энное количество купюр, чтобы меня не прибили, и, как бы, всё. Или наоборот — чтобы прибили… Судя по тому пиздецу, что сопутствует моему весёлому времяпрепровождению. — Сигарету хочу. Съебать отсюда хочу. Или под гусеницы танка. Чтобы хрустнул хребет, осыпался мелкими осколками костей, проломило грудину, насквозь пробило и сердце, и лёгкие. И не стало такого куска никому нахуй не сдавшейся сцанины. — Я могу лишь предложить вышколить тебя до профессионального уровня, чтобы ты засунул своему родителю его же хребет в глотку. Но то, как ты развиваешься в течение этого времени, не даёт никаких гарантов на твой успех. Потому что нет рвения и желания. — У него тридцать телохранителей, работающих в две смены круглосуточно. — Информация полезная, конечно, только ты его сын. Захочешь подобраться поближе? Сделаешь это с лёгкостью. А может, тебя сюда его конкурент подослал, чтобы выучить идеального бойца и шлёпнуть папеньку, а после — прибрать и личную зверушку, и целую империю короля таблеток и порошка? — Блять. Я не хочу видеть больше, сука, никогда вот такое выражение лица, когда говорят со мной и обо мне. Не хочу. Тошно и от презрения, в которое окунает, и от недоверия, в котором после полощет. Мерзко. — Иди нахуй, Фюрер. — Срывается быстрее, чем я себя останавливаю. Однако — да, спасибо за передышку в ломящем от желания теле. Отрезвляет подобное на ура, броситься ему на шею теперь кажется сущим кретинизмом в высшей степени. Потому что… Макс? Вот эта сволочь надменная и я? Не-не-не. Явно мимо и куда-то чётко в сторону. Противоположную сторону. — Ещё скажи, что по твою душу меня подослали. Подосрать и испортить жизнь, выводить из себя перманентно и тренировать твою лютую ненависть к человечеству. — А подослали? — Чего?! Вытаращившись, как картинный дебил, смотрю, не моргая, и приоткрываю даже рот, чтобы послать повторно, но закрываю тот обратно. В смысле? Он серьёзно? Бесит. Очень сильно злит, и я чувствую, как загорается каждый нерв во взбудораженном теле. И это от его руки я кончил менее часа назад? Правда, что ли? Может, меня головой приложило и почудилось? В качестве ёбаного мутного кошмара и игры разума? Потому что не мог он смотреть опаляющим страстью взглядом, а теперь — топить в каком-то хуёво читаемом коктейле из отвратительных эмоций. Был бы вариант выбраться без его помощи отсюда, уже развернулся бы и свалил как можно быстрее: одни пятки бы, блять, сверкали. Пока я бешусь, он ковыряется в рации. Настраивает что-то, курит и не смотрит даже в мою сторону. Чем раздражает ещё, сука, сильнее. Потому что высадил, падла, на гребаного даже не коня, а блядского пегаса и успокоился как по щелчку своих корявых пальцев. Охуеть. Серьёзно, разве можно быть настолько похрен на чужие эмоции? А? Как у него выходит быть то обжигающе горячим и буквально сраным куском секса, то… вот таким каменным и разъёбывающим моё моральное и без того нестояние игнором? — Сойер? Ты где, мать твою — мне что, как сраное дерево врасти корнями посреди поля? Ты по протоколу должен быть возле дороги на спуске. — Я за вами, потому что ты ходишь какими-то козьими тропами. Пять минут, и буду рядом, машина — через дорогу. — За козла ответишь, — фыркает и кладёт обратно рацию. Снова курит. Снова не смотрит. А мне похую: я смелый, потому что пока что живой. И привлечь внимание в данный момент проще простого. Таки пять минут имеется, вряд ли меня тут успеют закопать за выебон. Тянусь к его губам, выхватываю сигарету и затягиваюсь этой насыщенной горечью. Облизываюсь, демонстративно смотрю прямо в глаза, выдыхаю тугую струю дыма. И ожидаю всплеска, фырканья, хамства, оплеухи в конце-то концов. Но… Он просто берет целую сигарету из пачки, подкуривает и игнорирует произошедшее, даже не отпустив парочки слов. Ну почему, сука? Почему не ведётся на открытую провокацию, заставляя стыдиться своей несдержанности в стремлении получить мини-дозу с его стороны? Ненавижу. И себя, и его, и вообще всё. Ненавижу! Заебало. Страсть как хочется разрядить в кого-нибудь целую обойму из скопившихся дерьмо-пуль внутри, чтобы расшибло невезучего к херам собачьим и не осталось ничего. Только терпкий привкус из-за стоящей концентрированной вони и отголосков дробящего череп шума. Ненавижу. И вздрагиваю, когда касается моего бедра, присев на корточки совсем рядом. Рассматривает, трогает, достаёт маленькую фляжку из кармана и, расставив в стороны порванную ткань, льёт из неё прямиком на рану прозрачную, отдающую спиртом жидкость. Жжётся и щиплет, сжимаю челюсть с силой, но терплю, просто потому что вот такая неожиданная забота внезапно убивает на корню эту бунтарскую вспышку. И почти говорю тому спасибо, как слышу явно специально громкие шаги за спиной. — Чем? — Секундная встреча взглядом с Максом. — Гвоздь. — Отвечаю, и он закатывает глаза, выпрямляясь. — Пиздёныш, блять, косорукий — без приключений на многострадальную задницу никак. — Погнали, не нравится мне это странное дерьмище, — Сойер вроде и ожидаем, но всё равно внезапен. Разбавляет успевшее скопиться напряжение. И раздражает, потому что, падла, разбавляет! — Его вообще-то Святославом зовут, — со смешком отвечает Макс и, повернувшись к нам спиной, идёт к дороге. Шутка, конечно, мировая, Сойер тупит с минуту, а после — сдерживает смех, маскируя под кашель, но нихера не комментирует. Я же решаю забить болт. Потому что… Смысл? До базы мы добираемся без особых происшествий, где по прибытии меня оставляют стоять посреди двора и даже не одаривают взглядом «на прощание». Зато после я с интересом выслушиваю, как развлекался Родион на том же задании. Ловлю себя на том, что постоянно мысленно возвращаюсь к тем долгим минутам наедине и смакую каждую микроэмоцию. То удивление, с которым Фюрер смотрел, когда из меня вырвался непроизвольный, но такой честный звук. Как менялся, как позволял себя трогать… Помню, каким он становился в этот момент, а особенно себя самого рядом с ним. Ему хотелось подчиниться, прогнуться, развернуться и дать без предисловий. Пожалуй, впервые чётко понимаю, что именно ему я хочу дать. Если с Алексом было пространно, из разряда «трахнуться бы», а вот как? Без разницы, но, скорее, вставить в его подкаченную задницу приоритетнее. То Макс… чёртов самец, и желание, чтобы меня взяли да пожёстче, накрывало и шарашило по мозгам у той почти обвалившейся стенки. Я помню его горячую руку: такое чувство, что фантомно ощущаю, особенно когда эрекция напоминает о себе в момент моих глупых мыслей, кружащих хороводом, как безумные. Родя считает, что всё дело в адреналине, который схлынул, и вот меня, как говно, выключает. И благо, что не знает, о ком я думаю, вместо того чтобы обговорить стрессняк для всех нас. О чём думаю… Зачем думаю? *** — У тебя есть планы на выходные, детка? — Не произойди то, что произошло пару дней назад, меня бы эта фраза торкнула. Ну потому, что Алекс, весь из себя хитро улыбающийся, поигрывающий бровями в прекрасном настроении — очень возбуждающая картина. Была… Стыдно признать, но после произошедшего с Максом всё кажется недостаточно ярким, а ведь ничего толком-то и не было. И как раз это пугает больше всего. Что после такой вот чуши между двумя взрослыми мужиками всё стало вмиг запутанным и странным. Как и моя реакция на всех остальных. Макс вдруг внезапно вышел на первый план. Быть может, потому что он единственный, кто имел пусть и непродолжительный, но интимный контакт с моим телом. А может… — Конечно, — фыркаю, подняв глаза. — Спать или спать. Шикарный выбор, правда? — Погнали в центр, закупимся, развеешься, и мне будет не скучно. Соблазняет, сучонок. Рисует дико привлекательную картинку, и дело тут не в том, что вечер — скоро стемнеет, и мы одни на трассе, пусть даже в молчании. Романтика. Не-а, просто это в разы более симпатичная перспектива, чем принять ледяной душ, выпить чая и вырубиться. — Сейчас? Мне в душ надо заскочить и стянуть это говно, которое вы называете униформой. — Через два часа к воротам подтягивайся, — бросает расслабленно и сваливает. А я впервые за эти дни улыбаюсь. Потому что сменить обстановку — хорошая терапия для крошащегося, как старый кирпич, мозга. И всё странно схоже на приготовление к свиданию. Я достаю свои любимые, чудом выжившие джинсы насыщенного сливового цвета, чёрную рубашку и чёрный же кардиган. Ботинки, пальто, огромный вязаный снуд, волосы — в беспорядке, серьга в ухе блестит, глаза наглухо затянуты будто пеленой. Красивая внешне картинка не имеет ни запаха, ни вкуса, ни интерпретации. Глухо, потому что внутри осадок, как в чае от заварки, на дне копится. Мелкие крупицы, вроде не мешает… но… Родион с Валерой хитро лисицами лыбятся. Выпрашивают что-нибудь мягкое, пропитанное кремом и до усеру сладкое к чаю. Средства ухода и по тёплому одеялу в придачу. Ну, а остальное, мол, на моё усмотрение. Наглеют, но я никогда не отличался жадностью, потому несложно помочь своим достаточно близким в этом месте товарищам. Двигаюсь на улицу, морщусь от порывистого ветра, пытаясь не засрать начищенные ботинки грязью, кое-как даже получается. И чуть не врезаюсь в каким-то образом нагнавшего и даже обогнавшего меня Макса. Какого?.. Кивает на переднее сиденье, закидывает свою сумку в багажник и с комфортом располагается сзади. А я как прирастаю к земле ногами, так и моргаю, растерянно глядя на Алекса. Хочется спросить одним лишь взглядом о том, знал ли он, но… — Запрыгивай, пока не сдуло. Легко сказать «запрыгивай» — у меня тут может паралич всего тела из-за нашей разбавленной компании. Однако развернуться и дать дёру будет максимально дебильно. Да и смысл? Ну свалю я, как трусливое чмо, закроюсь в комнатушке и буду распиливать себе мозги всю ночь и последующий день. Только нихуя это не изменит. Вообще тотально ни-ху-я. — Бенз? — Алекс, обернувшись, спрашивает у Фюрера, который укладывается сзади, сняв куртку и оставшись в толстовке да майке, сверкая своими бинтами на ключицах. — Плед же лежит в багажнике, чего не зацепил? — Ты как будто не в курсе, почему мой бак пустой. — В курсе — я думал, ты машину возьмёшь. — И уснуть за рулем? Я двое суток глаз не сомкнул. — Накрывается курткой почти до подбородка, затылком — в стекло, открывая будто специально мне прекрасный обзор в боковое зеркало… Прикрыв глаза, даже не реагирует, когда машина трогается. А мне хочется сдохнуть или перелезть к нему и вдохнуть этот чёртов наркотический запах. Ещё разок. Один-единственный, потому что эти длинные холодные ночи извели нервную систему. Потому что теперь собственной руки критично мало. А он будто специально смотрел спокойно и без особых эмоциональных реакций, словно то, что произошло у той стены, там же и осталось. А я против такого сценария. Всем своим ёбаным отравленным нутром против. Стаскиваю снуд, расстегиваю пальто и устраиваюсь с комфортом, чувствую касание к бедру, смотрю непонимающе на руку Алекса, как тот убирает длинную нитку и подмигивает. А меня как-то странно обмурашивает, но эмоция, которая проскальзывает край как ненормальна в отношении Олсона, потому что до ебучих гаражей у меня бы ширинка рвалась от стояка, а тут… Пиздец. — Давай сюда, — Алекс ловко забирает мой псевдошарф из рук и как сама непосредственность швыряет назад, попадая на Макса. Естественно на Макса. Хорошо хоть не в лицо, иначе, чую, произошло бы нечто очень хуёвое, и не факт, что по отношению к снуду или водителю нашего, блять, звёздного катафалка. Злюсь. И потому, что согласился на эту авантюру. И потому, что не отказался, увидев второго пассажира. И потому, что… реагирую бурно, сильно и ярко, когда дело касается Фюрера. Словно каждое нервное окончание сонастроилось от единственной близости, и всё. Резонируют чужие и свои эмоции внутри, сталкиваются и разрывают к ёбаной матери меня на части. — Алекс, выруби эту хуйню, а то я реально подумаю, что ты заранее спланировал нашу поездку. — Вздрагиваю от его слов. Смотрю на профиль, который становится всё хуже виден из-за уходящего светлого времени суток за окном. В силу того, что почти постоянно пасмурно и ветрено, солнца и так не видно, следовательно, полноценно освещенных дней как таковых больше можно до середины весны не ждать. И как же это бесит в данной ситуации, потому что я вижу лишь мельком брошенный взгляд в мою сторону, который ловлю в боковом зеркале. То, как морщится на ухабинах, когда проезжает спиной по двери, а мне хочется подложить ему подушку под спину или голову на свои колени… — А что, если и… нет. Спи, нехуй музыку слушать. — Хотелось бы мне вот так, без особой осторожности и боязни отвечать всея сатане нашей базы, но остается лишь слушать и завидовать. — Свят, раскладывай сиденье, если хочешь, а то сидишь, как солдат, с ровной спиной. — С колом в заднице, он хотел сказать, — тихо бормочет под нос Фюрер, а, сука-Олсон прокашливается, сдерживая смех. — С правой стороны под сиденьем — рычаг, только не свались мне на ебало своим бесполезным туловищем. Снова — глаза в глаза. Снова — с неясными совершенно эмоциями вижу, как коротко облизывается и прошивает насквозь током, когда ловлю его взгляд на своих губах, внезапно чуть приоткрытых. Да… я помню. Помню и смакую те секунды, что мы были рядом, и да, чёрт возьми, я хочу ещё. Не прерывая контакта, нащупываю рычаг, чуть отъезжаю к нему ближе и начинаю прокручивать механизм, опуская спинку ниже. Ровно до того момента, пока Макс не укладывает свою руку на неё, упирается локтем и тормозит. А сна в его тёмных радужках ни капли. Ни единой блядской крупицы усталости — там такой чёрный всепоглощающий огонь горит, что меня плавит и хочется закрыть глаза, напитаться доносящимся теперь до моих ноздрей запахом и кайфовать как сраному наркоману в крышесносном приходе. Но… — Не обращай на него внимание: он когда сонный — заноза в заднице. Хотя… он всегда заноза. — Голос Алекса, тихий и приглушённый у моего левого уха, заставляет вздрогнуть и прервать этот долгий, в чём-то чувственный контакт. Поворачиваюсь на голос, почти сталкиваюсь нос к носу и понимаю, что машина-то у нас остановилась. — Выйдем отлить? Или тебе нормально? Ехать ещё пару часов, и там останавливаться будет опаснее, чем здесь. Зачем он так близко? Почему мне внезапно не вкусно, не будоражит и вообще как-то навязчиво? — Зажигалку дай. — Хриплый голос не радует. Громкое «бум» по сиденью Олсона заставляет вздрогнуть. — Ты нахера сиденье моё пинаешь? Спать хотел? Ну так спи. — Блять, Алекс же не идиот, видит же и состояние своего друга, и странную атмосферу. Не слепой. Не дебил. Зачем тогда вот это всё? И перед кем спектакль? В чём его смысл? — Зажигалку дай. — Смотрю в зеркало и боюсь, что там будут два злющих глаза. Однако они закрыты — более того, Макс широко зевает и чуть встряхивается. А мне в кои-то веки хочется именно Алексу настучать по голове за происходящее. Решаю выйти на улицу. Промозглый сырой воздух порывом ветра бросается в лицо мелкой моросью. Совершенно не то место, где стоит светить причиндалом, но выбора нет: ехать и правда довольно долго да и размять чуть затекшее тело и выползти из капкана, душащего своими мягкими объятиями запаха, страсть как охота. Потому что погибаю и от глаз — глубоких ртутных провалов — и от понимания, что тот за спиной. И поездка из томной и приятной становится настоящим испытанием и телу, и мозгу. Напряжение нарастает в геометрической прогрессии. Вроде ничего криминального не происходит, но расслабиться не получается совсем. Потирая продрогшие руки, залезаю обратно, втягиваю густеющий воздух, отдающий и запахом Макса, и какой-то странной сладостью. Ответ находится довольно быстро — я не знаток ни разу, не пробовал даже: как-то не приходилось, но уверен, что в руке у него косяк с травкой. Затягивается с полуприкрытыми глазами, длинные ресницы подрагивают, когда задерживает внутри дым и так эротично пропускает тот сквозь приоткрытые губы, что меня и без дополнительных средств вставляет. И не нужно самому курить, достаточно посмотреть на развернувшееся представление, и… кроет. Пиздец, как кроет, хочу его остро и на пределе, и прямо сейчас, и не начни открываться соседняя дверь с водительской стороны, то уже начал бы перебираться к Максу. — А поделиться? — А ты за рулём, — выдыхает вместе с дымом и чуть улыбается. — Я — одну затяжку, — Алекс таки урывает себе косяк и с наслаждением втягивает сладковатый дым. А мне и любопытно, и боязно. С одной стороны, всё выглядит дико привлекательно и расслабляюще. С другой… Я всегда говорю, что ярый противник наркотиков, а тут засмотрелся на косяк? Да, есть медицинская марихуана, но не в общем же доступе? А строго по предписаниям и за немалые бабки. — Будешь? — Хитрая улыбка Олсона сбоку. Протянутая рука, но отрицательно машу головой, отворачиваюсь к окну. Вижу, как Макс снова затягивается и на выдохе сам тянет мне косяк. Без лишних слов, без уговоров или улыбок. — Медицинская, просто расслабляет, не более. — Зачем-то поясняет, а я зачем-то беру. Касаюсь своими холодными пальцами его горячей руки дольше, чем нужно. И чётко в глаза глядя, почти не моргая, затягиваюсь. — Держи дым в лёгких. — И не обижает его уверенность в том, что подобное не по мне. Отчего-то наоборот — кажется почти комплиментом. А мне тепло внутри, чуть сладковато и от мысли, что недавно его рта касалась самокрутка, проходится волной вдоль позвоночника. Мне думалось, что я буду захлёбываться кашлем, но спустя пару затяжек мне просто как-то чуть спокойнее и мысли перестают скакать безумным танцем. Возвращаю почти скуренный косяк владельцу, немного сползаю по сиденью, смотрю в зеркало непрерывно и думаю, что мой взгляд чувствуется на преотлично. Вижу, как берёт мой снуд, закладывает на манер подушки за голову, прикрывает глаза, и едва не мурлычу, когда смотрит коротко из-под ресниц в ответ. Касается пальцами моих волос, наблюдает, как те скользят по его руке, накручивает и отпускает. И всё так легко, непринужденно и… особенно в этот момент. И меня то ли накрыло, то ли тот хуев романтик ещё не сдох внутри, но хочется верить и думать, что это всё — начало нашей возможной истории. Пусть и на самом дне, в глубокой яме, выброшенный отцом будто за ненадобностью, вдруг нахожу что-то вот такое — перечно-острое. А может, и не нахожу. Но уверен, что его я точно не забуду. Пусть даже ни единого момента более между нами не случится. *** Пробуждение резкое, спонтанное. По внезапности схоже с тем, как во сне ты падаешь или в глубокую яму, или с обрыва, или под воду… и словно выныриваешь, открывая рот и распахивая глаза. В данный момент я не таращусь, не вскрикиваю, не дышу как загнанная лошадь, однако сердце частит, в салоне — полумрак, лишь огни ночного города освещают наши лица. Макс спит на заднем сиденье всё же с пледом, который, видимо, Алекс, останавливаясь, кинул в него. И лицо его спокойное и почти безмятежное, непривычно-красивое и гладкое, совершенно не испорченное росписью татуировок, которые тянутся вдоль нижней челюсти, чуть заходя на ту. И возле уха — вязь, стекающая к затылку. Волосы сбились и растрепались, но такой он притягивает ещё сильнее. Хотя, казалось бы, куда уж… — Макс, приехали почти, — Алекс шлёпает его по ноге пару раз и улыбается, когда тот мгновенно открывает глаза — и в них сна нет, вот вообще нет. И завидую, пиздец, такой собранности за пару секунд. И знать хочется, что подобному способствовало, или не хочется, потому что там явно что-то не слишком радужное. — Ты знаешь, куда меня везти, нахрена выёбываешься? — Приподнимает бровь и садится на сиденье, закрывая мне обзор, исчезая, чтоб его, из поля зрения. Спустя минуту просовывается между мной и Алексом, крутит головой по сторонам, укладывает мне на колени мой снуд. — А вообще выкинь меня возле круглосуточного, и катитесь, куда вы там собирались. — Хрена с два, я с Сашей поговорить хочу, у нас так-то с ним дело есть. — Позвони и поговори, — фыркает, но всё также висит. Близко… Слишком близко — повернись я в его сторону и смогу вдохнуть с открытой шеи концентрат его самого. Ещё и потереться рожей. И отказать себе нереально, когда он вот так совсем рядом. Вспоминаю проклятые гаражи, ту самую стену, где он позволил мне почти всё, не сопротивлялся, не отпрыгивал, как чёрт от брызг святой воды. И что-то шепчет внутри: «Повернись». Просто сделай это сам, без моих в который раз микроскопических, неожиданных для нас обоих шажков. Просто посмотри на меня вот с такого расстояния, дай окунуться в темноту твоих глаз, увязнуть там, как чайка в густом пятне из нефти. Утонуть, погибнуть. Просто дай мне этот маленький момент, как подпитку тому безумию, которое вдруг зародилось. Ненужное, не приносящее удовольствие и лишь терзающее, но настолько острое и яркое, что не получается отказаться. Забыть не получается. Повернись… Дышу через раз, почти не моргаю, в ушах — гул из слов Алекса, его смеха. Он разговаривает по телефону и меня всё происходящее никак не касается, но блять. Трижды, блять, ведёт от близости, просто нахождения рядом с ним, и я не понимаю, как это контролировать. Выключается мозг, мир рушится, всё разбивается, сужая фокус внезапно на том человеке, которого лучше обойти километровым кругом. Макс, чтоб тебя, посмотри на меня. Сейчас. И то ли я вслух произношу, но, вроде, рот склеен. Он будто мысли читает, всё то, что мой мозг транслирует, улавливает по микрочастотам и не отказывает. Снова не отказывает. Медленное движение головой, плавное, почти тягуче-ленивое. И десяток сантиметров между нашими лицами. А меня уносит. Куда-то в чёртову стратосферу, блять, я вообще в неадеквате, потому что не смущает ни Алекс, пиздящий нам на ухо, ни то, что в дороге, ни то, что снова первый. Просто подаюсь чуток ближе, просто шумно вдыхаю его запах, воздух, которым он дышит, набиваю лёгкие до отказа и выдыхаю пересохшими губами. Смотрю в тёмные глаза в полумраке почти неразличимого цвета. На отблески слюны, когда облизывается почти синхронно со мной. Как он сам начинает гипнотизировать мой рот. И это так просто — податься на считанные сантиметры вперёд, и так хочется, что нет сил сопротивляться. К чёрту… Сокращаю расстояние, мазнув губами, лёгким влажным движением, отрываюсь, давая ему шанс ускользнуть. Но нет, всё ещё рядом, всё ещё чётко напротив, всё ещё такой же придавленный моментом, как и я. Медленно, словно мягкой кистью смачивая и без того алые и горячие его, своими прохладными, а следом как контрольный — мазок языком. Раз… два… пока не тону в глубине его рта, когда тот, приглашая, открывается навстречу. И это чистый восторг, абсолютный экстаз. Возбуждает как по щелчку. Мгновенная реакция организма. Сработавший химический состав. И дальше происходит какое-то форменное безумие, когда поцелуй похож на пошлое вылизывание, где нет того, кто вырывает инициативу, он уступает мне, я не подавляю его. Наслаждение неразбавленное, ритм смакующий, вкус его удивительно не отталкивающий, хотя обычно я не то чтобы очень люблю подолгу целоваться, потому что или щетина, или не настолько сильная любовь к гигиене убивают всё удовольствие. Но не с Максом. Пауза в полминуты, чтобы показать во всей красе свою реакцию, чтобы дотянуться до мощной шеи, пройдясь ладонью над бинтами, притянуть ещё ближе, максимально близко, и заткнуть себя его ртом. И как же нравится, что поддаётся, что не сопротивляется, мягкий, как пластилин, горячий, как адское пекло, выпивает мою душу мерными глотками, чуть более напористый, каплю резкий и жадный, и мне кажется, с каждой секундой накал возрастает всё больше. Но не хватает его рук или тяжести тела, я понимаю, что поза у него вообще не фонтан, и мы в движущейся машине, да и не одни… — Шш-ш, — тихое шипение в мои губы, успокаивающее, а не раздражённое. Прикрывает глаза на пару секунд, выдыхает носом. Тянется, и мы почти сливаемся в поцелуе, как Алекс тормозит и нас буквально отталкивает друг от друга. Контакт разорван. Оно и к лучшему… понятное дело. Но не хочется прекращать, особенно когда вижу в его глазах то же замыкание. И этот короткий диалог без слов, этот особенный коннект. Сокрушительный для моей нервной системы. Потому что теперь буду бесконечно воскрешать в голове как одно из самых головокружительных происшествий, связанных с царём и богом нашей базы. Нашей… Она внезапно со всеми своими минусами становится своей. Какой-то убого своей. И не рвётся душа вместе с телом обратно под папочкино крыло, в ту чёртову золотую клетку. Хочется свободы. Горечи и вкуса губ Макса. Вот так просто, неожиданно попробовав, я не хочу потерять этот удивительный деликатес, который хочется смаковать и разбирать на составляющие, чтобы с точностью вычислить, какая именно крупица общей вкусовой гаммы принадлежит ему, а не травке, сигаретам, жвачке, кофе и прочему, что как вариант побывало в его рту. И в голове пульсирует мысль, что даже вот так — вылизываем друг друга, обсасываем до чувствительной пульсации губы — мне мало. Хочется, чтобы он трахал мой рот до самой глотки, чтобы изучил каждый миллиметр изнутри, чтобы сосал язык, кусал и давал сделать то же самое мне. Хочу его. Его губы, его язык, член, руки, тело. Голос, шёпот, вкус не только слюны, но спермы. Острая нужда, сиюминутная, но как заевшая пластинка теперь будет преследовать, пока не получу желаемое. А получить хочется поскорее. И так плевать на симпатию к Алексу, на него всего плевать с высокой колокольни. Был да сплыл. Не так сильно фонило от него этой притягательной страстью, тьмой и сексом, чтобы крышу срывало. Да и не имело всё изначально никакого смысла. Там куча препятствий, которые переступать мне совесть не позволит. Таки человечность из меня не вытравили за месяц на базе. И подмывает прошептать о своём непреодолимом желании в его всё ещё находящиеся близко губы. Только Алекс поворачивается к нам, что-то говорит о том, что едем сейчас к Сане, и тот нас всех вместе ждёт. О том, что будет вечер хорошей пиццы, что ночуем точно в городе и прочее. А мы глазами пожираем друг друга, я вижу из-за слепящего красного света светофора, как его зрачок обглодал радужку. Лицо приобретает демонические оттенки. Серьга в носу блестит так красиво. Губы как спелые вишни, наливные, припухшие. Вкусный. Пиздатый. Соблазняет до невозможности. И я не понимаю, как раньше мимо него проходил, не реагируя подобным образом… Вижу, как медленно моргает, как бросают ресницы тени на щеки, как выделяются скулы, и укусить хочется. И за челюсть, и за скулы, и за губы… Вижу, чёрт возьми, я вижу, как его протащило не менее меня, и до срыва всего ничего, лишь Олсон — псевдоякорь. Псевдо… потому что слабо держит. Недостаточно сильное препятствие для этой ошеломляющей бури. Но ему, видимо, мало. Кайфоломство у некоторых — неосознанное или просто в крови и принято за вариант нормы. Алекс даёт трубку Максу, заставляя отвернуться, а после — и вовсе нырнуть к себе обратно. Скрываясь от меня. И это почти, сука, больно. Потому что, как капля яда, его слюна на кончике языка. И глотать ту жалко, и оставить её там навечно не выйдет. Втереть бы в десны, сохранить частичку вкуса… И запах всё ещё в ноздрях, но нотки сладости Алекса пытаются тот перебить, и это раздражает и нервирует. Потому что Макс… свеже-горько-терпкий, такой исконно мужской, такой притягательно сильный. От него веет мужиком, блять, и дело не в запахе тела, хотя, может, как раз и в нём. Просто так случается, когда пробирает от определенных нот, а другие отталкивают. Просто он идеален оказывается даже в этом, для меня внезапно идеален. И я понимаю, что всё это — просто физическое сильное влечение, что это страсть, что это жажда секса, никто не говорит о чувствах, так… лёгкая, не оформившаяся симпатия, которая, возможно, лопнет как мыльный пузырь и исчезнет после утоления голода телом. Но… Растворяюсь в мыслях, плаваю в неге острого возбуждения и удовольствия, облизываю и без того влажные губы, прикрыв глаза, пытаюсь совладать с частящим, как бешеное, сердцем. И не смущает совершенно, что Алекс, вероятно, видел всё, видел и, возможно, даже слышал, потому что в определенные моменты, когда крышу срывало с треском… на звуковое сопровождение было всё равно. На вообще, блять, всё было похер. И насрать на гордость, на то, что частично навязываю это сумасшествие Максу. Я так сильно зациклен на получении именно от него этих ощущений, что остальное отодвигается за ненадобностью куда-то на второй план. Врастаю в кресло, когда он — небрежно рукой в мои волосы, пятерню сразу же засовывает, собирает те с силой, они натягиваются от корней, и лёгкая боль сквозными мини-уколами прошивает кожу. Оттягивает, заставляя прогнуться и запрокинуть голову. Хочется зашипеть, вырваться, но в то же время я жалею, что мы в машине, и я не могу прижаться к нему всем телом и блядью тереться. Внезапный, как демон, выскочивший из самой глубины ада, появляется между мной и Алексом. Промедление в пару десятков секунд, дыхание у моего уха и сильный, болезненно-прошивающий удовольствием укус ниже линии челюсти, мазок губами за ухом. Чёртов гортанный хрип, задушенный рык, но я понимаю, что все обстоятельства не спасают меня от вспышки страсти в этом пугающем человеке. Не спасают, потому что я этого хочу… они мешают, блять, мешают, суки, получить что-то настолько концентрированное и горячее! В нём нет ни грамма стеснения. Похуй, и это ярко бросается в глаза. Алекс, который видит что-то? Который слышит? И что? И что, нахуй, с того? Моргаю медленно, как наркоман в приходе, в обезоруживающе-парализующем ошеломлении от ощущений. На его бешеное выражение лица пялюсь, на то, как нервно закуривает, не сумев с первого раза достать сигарету из пачки, и впервые вижу, как руки Макса трусятся. Мелко подрагивают — огонёк над чёрной зажигалкой пляшет. Длинные мощные пальцы, сильные, желанные сейчас мной пальцы в ебучих кольцах с черепами. Разноцветные всполохи от уличных фонарей и светофора, и он, растрёпанный, зацелованный, сексуально невозможный. За такое, сука, сажать надо, потому что опасно для общества… Я словно смотрю смонтированный кем-то видеоряд, не слышу ни звука, кроме своего дыхания. Уши заложило, во рту пересыхает, и тело плавится от понимания, что могу получить именно с ним. Под ним или на нём. И попробовать, кажется первостепенно важной целью на ближайшее будущее. Хочу свободы. Отпустить себя. Забыть о чужом мнении и жить. Хочу жить, безумно, чтоб его, хочу. Для себя и собственного кайфа. Стать эгоистичной дрянью, вылепить из себя ту самую частицу пазла, которая, как влитая, встанет в общую картинку базы. Потому что самодостаточность находящихся рядом со мной двух мужчин поражает. И то, как Олсон с абсолютной непосредственностью относится ко всему. Лёгкость, с которой принимает происходящее. Макс, не пытающийся раздуть проблему вселенского масштаба из моих особых сексуальных вкусов. Я принят. В этот самый момент, ещё бесполезный в их глазах. Молодой, дурной и глупый, но принят. Потому что не смотрят вот такими глазами, когда ты нихуя не значишь. Когда ты просто проходная пыль и грязь, которая вскоре исчезнет. И я не знаю, что тому причина, откуда во мне вдруг появился магнит для привлекательных личностей, и почему мне впервые в жизни так сильно везёт, хотя изначально всё казалось сущим блядским адом. А ведь по итогу?.. У меня шанс стать кем-то. Добиться признания и уважения. Закалиться, как сталь, и наконец жить без помощи отеческих рук, которые держали в кулаке двадцать четыре года подряд. Останавливаемся у огромной высотки — элитный район — и пусть у меня самого был совершенно нескромный пентхаус и роскошь вообще не удивляет, однако вокруг всё кажется вычурным, броским и кричащим о богатстве владельцев жилплощади, а ещё малознакомым. Выбираюсь из машины как на ходулях. Стояк всё ещё мешает, ноги деревянные до невозможности и затекли беспощадно. Холодный, промозглый воздух кажется чудовищно неприветливым после уютного салона. Наспех застегиваю пальто, накручиваю небрежно снуд, поправляю волосы и сталкиваюсь взглядом со ждущим Максом: Алекс-то успел уйти вперёд. — Куколка, ты и спешка вообще знакомы между собой? — Приподнимает бровь, голос тягучий, насыщенный и спокойный, однако с лёгкими нотками сарказма. — А мы опаздываем? — Я не собираюсь жрать холодную пиццу из-за того, что ты три часа приводишь себя в порядок, чтобы спустя пять минут всё это снять. Всё снять. Снять… Всё… Боги, блять. Я вообще не думаю ни о шарфе, ни о верхней одежде. Вот совершенно ни единой мысли в верном направлении. Картинка, где меня заталкивают в квартиру, а после — бросают на постель и дальше происходит всё то, что так маниакально прокручивается чередой смелых фантазий — ослепляет, и, чтобы как придурок не расплыться в приторно-сладкой предвкушающей улыбке, сделав из себя абсолютно неуместно манерного пидараса, прикусываю щеку, обхожу замершего Фюрера и иду следом за Алексом, который подходит к крыльцу здания. А дальше… Дальше — какой-то пиздец, потому что, зайдя в лифт, огромный, широкий панорамный лифт, где видишь в полумраке огни ночного города, а ехать аж дохуилион этажей, я прижат к стенке отчего-то решившим убить меня окончательно Максом. Его руки — по обе стороны моей головы и дыхание горьковатых от сигарет и мятных от жвачки губ так близко. А Алекс стоит в метре за его спиной, сложив руки на груди, спокойно смотрит с лёгкой улыбкой. И меня уносит. Попросту нафиг вбрасывает в вязкость мыслеобразов, где раздевают в четыре руки, где освещение лишь от городских фонарей да редких звёзд и пузатой луны. Где на моей бледной коже, расцветают засосы от их жадных ртов, где борьба языков за возможность слизать вязко-терпкую каплю с алой-влажной головки. Сжимаю кулаки в карманах, впиваюсь ногтями в ладони, смотрю чётко напротив, глаза в глаза, и всасывает меня в ртутное море, втягивает, сука, и, на удивление, не топит — колышет, как в колыбели на волнах, ласкают те мягко и страстно. Не причиняя вреда, не обещая убить, не заставляя мучиться от страха. Я просто смотрю, потому что настанет ли тот самый миг, когда снова смогу быть настолько рядом — не знаю. Потому что всё скоротечно, а красиво, умело и артистично игнорить он умеет. И если примет какое-то решение, то будет следовать выбранной модели поведения, и я могу хоть трижды провоцировать — нихуя не добьюсь. Но сейчас он рядом. Я могу им дышать, могу просто хотеть, стоя вот так, как прилипшая муха к прозрачному стеклу банки с вареньем. И раствориться бы в моменте, не нужны даже ни поцелуй, ни объятия — просто сама атмосфера вставляет. Просто он рядом, держащий в коконе из запаха и особой ауры, и мощной энергии. Только ощущения его кожи под подушечками хочется. Тянусь к нему, будто ловя в воздухе частицы паутины, которая путает пальцы. Воздух загустевший, или уверенности недостает, но, когда касаюсь тёплой кожи шеи и веду к линии челюсти, просто склоняет голову в сторону, выгибает её. Позволяет. Снова. И плавит понимание вот такой мини-власти над кем-то настолько могущественным. Будто дикое животное не даёт мне право им управлять, но и не причиняет вреда. Подпускает и, кажется, даже кайфует от контакта. Трогаю красивую роспись, почти не различимую в полумраке лифта, и уши закладывает всё сильнее, чем выше мы поднимаемся. И знаю, что как только откроются створки, всё резко сломается, сомнётся, как одноразовый стаканчик из-под кофе. Лишь короткий промежуток, пока двигаются в обе стороны автоматические двери, произойдёт откат сбоя системы в наших персональных матрицах. И Макс будет снова тем самым, похуистично-агрессивным Максом. А я — раздражающим его уёбищем, бесполезным и ни на что не способным априори. А пока моя прохладная ладонь скользит по его горячей коже, а глаза ласкают каждый сантиметр умиротворенного лица, слежу за лёгким трепетом ресниц, как смотрит сквозь узкие щели. Удивительно контрастный, и закрыться бы сейчас шторой от всего мира и скрыть только-только зарождающееся нечто. Что-то эфемерное и не имеющее оболочки и формы — просто запахи, ощущения и эмоции, размешанные, как в шейкере, в воздухе между нами и вокруг. Цветные искры-импульсы. И я не спорю, что всё может просто мерещиться. Что важность раздутая и надуманная. Нечто взращенное до размера гиганта, на деле являясь микрочастицей атома. Не видимая человеческим глазом, едва различимая под новейшим микроскопом. И быть может, мои глаза сейчас как всратый зум, увеличивают всё пятикратно, десятикратно и верят в цветные фильтры, наложенные на блёклую реальность. Всё равно… Звонкий щелчок, короткий гудок, движение за спиной Фюрера. Алекс выпрямляется, створки разъезжаются, и моя рука виснет в воздухе. Потому что всего пару секунд назад передо мной был Макс. Теперь же — лишь пустота, и взгляд натыкается на широкую спину. — Надеюсь, все любят четыре сезона и пепперони, потому что я заказал только их, — голос с очень знакомыми, но чуть более мягкими оттенками проникает как сквозь вату к придавленному пережитым мозгу. Закрываю за собой осторожно дверь, и хочется встряхнуться, потому что нахожусь в чужой квартире у незнакомого мне человека. И пиздец как неуютно. Максимально. — И я убью каждого, кто потянется к моим кускам с грибами, — Алекс как у себя дома стягивает ботинки и куртку с шарфом, бросает всё на высокий комод и двигается куда-то вглубь. — Привет, братец. — Шок номер один. Когда вижу, как, мягко улыбаясь, приобнимает высокий крашеный мужик Макса. — Норма? — Скоро сниму уже это блядство: заебало. Всё чешется, нахер, и бесит. — А я предлагал операцию сделать — уже прыгал бы. — Ага, с рёбрами в труху, пиздец, напрыгаешься. Свали, а? Я жрать хочу и ссать. Когда мы остаёмся одни с хозяином квартиры, я вынужденно поднимаю глаза. И готов свалиться нахрен, как кукла, без чувств на пол. Потому что передо мной какая-то модифицированная, более проработано-отретушированная копия Фюрера. Без пирсинга, без виднеющихся татуировок на лице или шее. С цепким взглядом таких же удивительно глубоких глаз. И это безумно странно, потому что сексуального интереса не вызывает, но не признать, что брат у Макса очень фактурный, красивый, стильный и ухоженный — не могу. — Так вот ты какой, Басов младший, — расплывается в улыбке, и я залипаю на его белоснежные виниры. Мне кажется, они отбрасывают блики, как чёртовы алмазы, от лампочки над нами. Оценивает и не скрывает этого. Осматривает, хмыкает и протягивает руку. — Саша, младший Лавров, приятно познакомиться. — Святослав, — рукопожатие мягкое, но крепкое — если он выглядит как модель, это не значит, что в его теле не имеется мужской силы. И чёрт, — впечатляющий экземпляр. — Значит, тебя надо благодарить за заботу о моём любимом куске дерьма? — Приподнимает бровь, но смотрит дружелюбно, и я первые пару секунд теряюсь, потому что думаю не о коте, а о Максе. Идиот… — Это, в общем-то, несложно было. Милый питомец, не приносящий особых проблем. — Кроме шерсти, — закатывает глаза и посмеивается. — Кроме шерсти, — киваю и слегка улыбаюсь. И тут к нам возвращается Алекс. Смотрит на одного, потом на другого. — Там типа пицца стынет. И я вас ждать не собираюсь, — фыркает и только собирается уходить, как Саша притягивает его к себе и приобнимает за плечи. — Ты видел эти джинсы? Ты, сука, видел эти джинсы? — тычет в моё правое бедро и присвистывает. — Блять, осенняя коллекция! Эти крошки стоят чёртовы пару тысяч. А кардиган? Весенняя коллекция этого года. Рубашка, насколько понимаю, тоже. — Жестикулирует одной рукой, а Алекс более внимательно осматривает меня. И это какой-то трэш. Потому что я не привык, чтобы моим шмоткам вешали ценники настолько откровенно. И при мне же, блять, притом… — Ну, он, как бы, наследный принц, ему что, надо было на окраине закупаться? — А в какой салон ты ходишь стричься? Это твой натуральный оттенок? — А ты точно только баб трахаешь? — ржёт Алекс и получает снисходительную ухмылку. — Натуральный, — киваю и вкратце описываю салон, в котором обычно проводил множество манипуляций, оздоровительных и ухаживающих. Пока один варвар не отрезал почти половину длины. — Что-то тебя не совсем ровно обкорнали: кто-то новый у них появился? — Его обкорнал твой кровный родственничек посреди построения армейским ножом. У Свята волосы были раза в два длиннее, чем вот это, висящее чуть ниже плеча. — Серьёзно? — Вопросительная и возмущенная одновременно интонация . — Макс, ты долбоёб! — Прикрикивает и слышит в ответ: «пошёл в задницу». — На отца ты что-то совсем не похож. Это, кстати, комплимент, — подмигивает и тащит Алекса в глубь квартиры. А я кручу головой и не то чтобы восхищаюсь, но… Нравится то, что вижу. А дальше мы едим пиццу, на удивление вкусную, но много в меня не влезает: таки не привыкший к подобной пище, быстро набиваю до отвала желудок. И атмосфера расслабленная, каждый из них знает друг друга, я полагаю, слишком долго, чтобы чувствовать дискомфорт хотя бы минимальный. Спорят, шутят, смеются. Периодически задавая мне каверзные или обыденные вопросы. Втягивают в общение, не выделяют, не игнорируют. Однако… Однако Макса словно реально выключили, потому что я лишь вскользь ловлю его взгляд и скорее случайно, чем намеренно. То напряжение, что присутствовало несколько часов, резко исчезает, растворяется, разбавляясь свежим потоком воздуха, и уносится в противоположную от нас сторону. Обидно и тоскливо становится. Обидно, тоскливо и частично мерзко, когда вижу ещё одного гостя вечера. Она появляется хорошо за полночь. В своём длинном обтягивающем бежевом платье на стройной, высокой, красивой фигуре. Чувственные влажные губы, взгляд с поволокой серебристо-синих блестящих, как драгоценности, глаз. Дорогая, люксовая, элитная, чёрт возьми. И золотится каждый её локон почти идеального цвета — тёплого блонда. Приходит, как королева — с прямой осанкой, мягкими движениями и сладкой улыбкой. Манеры вышколенные, голос поставленный, с красивыми паузами. Пальцы ухоженные, маникюр ярко-алый, не в пример довольно спокойному неброскому образу. И я понимаю, что… Что вся эта упакованная красотка здесь по душу того, кто позволил куда больше, чем позволяют приличия в машине. Куда больше, чем позволено двум чужим друг другу людям. Куда больше, чем должно быть позволено мне, когда рядом кто-то уровня этой принцессы. Не удивляет, когда они скрываются за дверями спальни. Не шокирует, что Макс улыбается той плотоядно и многообещающе. Не убивает короткий взгляд-выстрел в мою сторону. Как-то ненормально зло, будто я виноват в чём-то. Уходит с ней за вполне ясным последующим развитием их ночи. А я — придурок, с тяжестью в желудке, полусонный и со странной апатией, захватывающей стремительно власть над телом. И Алекс с Сашей куда-то внезапно собираться начинают. И ощущения, будто совершается двойное предательство. От них: потому что бросают. И за стенкой, потому что губы всё ещё хранят чёртов вкус персонального демона. И напоследок, как контрольный выстрел между моих ахуевших глаз: — Только ты решаешь, где тебе быть, Свят. — Спокойный, слегка улыбающийся Саша — какая-то особая квинтэссенция привлекательности. — Ты можешь спать здесь, — кивает на большой угловой диван. — Или не спать — там, — жестом указывает на дверь, за которой скрылся Макс с белокурой нимфой удовольствия. И мне так хочется спросить, что же, чёрт возьми, он имеет в виду. Потому что явно не может быть в курсе того, что между мной и Фюрером какое-то странное напряжение. Алекс вроде бы не болтал — я пусть и не вслушивался постоянно, но ничего, касающегося наших странных ситуаций с Максом, не слышал. К счастью или же к сожалению, потому что, быть может, взгляд со стороны минимально пояснил бы, что происходит. И не пришлось бы ломать голову в одиночку. Ибо… Пропускаю момент, когда дверь со щелчком закрывается и всё, что у меня остается — приглушённый свет в комнате, большой мягкий диван, пара кусков недоеденной пиццы, пачка сока, пачка сигарет и почему-то моя платиновая карта. То ли Алекс намекает, что улизнёт без нас на базу, и это значит, что лишь от одного человека теперь зависит, когда и каким образом я попаду обратно. То ли это значит, что я могу свалить отсюда и покутить как минимум, закупиться и ждать псиной как максимум. Как вариант: взять бабло и бежать, куда глаза глядят, в частности — к отцу… Мол, пусти домой и всё такое. Только вот под крыло к родителю не хочется. Вообще не хочется. Зато дверь гипнотизирует, сука. Тишина, которая вдруг стала подобием всасывающего в себя вакуума, раздражает, собственное дыхание, отчего-то чудовищно громкое и странно загнанное, раздражает. И множество как по щелчку начавших проматываться вариантов в моей голове о происходящем за куском дорогого дерева на явно огромной кровати… раздражает. Встаю, снимаю кардиган, оставаясь в рубашке. Душит ворот, душит, застёгнутая, сволочь такая, на все пуговицы. Расстёгиваю ту до груди, прохожу мимо комнаты, замираю на пару секунд и, как пуля, внезапно рвусь на кухню, услышав женский мелодичный стон. Блять… Подхожу к панорамному окну, смотрю на свою руку в лёгком шоке, понимая, что сжимаю уже пару минут. Вытягиваю сигарету и без промедлений чиркаю зажигалкой, примостившейся среди никотиновых палочек. Чуть более чем полпачки, мягкий вкус, горький дым, никакого першения в глотке. Только горечь отчего-то сочится не изо рта в лёгкие и застревает внутри, а наоборот. Мне выблевать её хочется: та комьями копится в грудине, где-то под рёбрами… Копится и подкатывает к горлу. Не понимаю, почему мне, с одной стороны, похер, что Макс сейчас трахается. А с другой стороны — иррациональная, неуместная, не имеющая под собой ничего вообще пустая обида вдруг колышет. Колышет, сука, и расшатывает нервную систему. Сажусь в плетеное кресло, смотрю на ночной город, горящий миллионами ярких маленьких точек-огней. С высоты, на которой нахожусь, головокружительный вид открывается — это завораживает, заставляет замереть и, не дыша, прочувствовать каждый миг… Но. Громкий стон, слишком громкий в тишине, окружающей меня. Вздрагиваю, моргаю и шиплю, когда обжигает пальцы успевшая дотлеть сигарета. Мне жарко, почему-то больно, зло и горько. Оставшиеся пуговицы поддаются легко, рубашка распахивается в разные стороны. А жар не спасает, меня будто лихорадит и изнутри, и снаружи, словно какой-то безумец решил вырубить кондиционирование и раскалить тут всё нахрен. Стон. И я хочу поставить весь мир на беззвучный. Выключи её, нахуй, Макс. Выключи. Выключи… Выключи! Зацикленно бьётся мысль. Зацикленно короткими затяжками дозы дыма внутрь лёгких. Зацикленно и отчасти медитативно глазами впиваясь до рези в цветные точки где-то на горизонте. Потому что я чувствую, как почти взлетаю и превращаюсь в чёртов воздух, распадаясь на атомы от того сокрушительного дерьма, которое густо смазывает каждый орган внутри. Мне хуёво. О, как мне хуёво. Никотин не спасает. Минуты то скачут шустро, ускользая парно, или десятками, то каждая тянется как минимум вечность. И тошнит уже и от дыма, и от шума за спиной. Тошнит и бесит. Бесит и тошнит… Не выдерживаю. Бычок — в пепельницу с силой. В секунду — на ноги, в пять широких шагов — в коридор, десять мелких — до двери… Чтобы понять, что там кодовый замок и выйти невозможно. Мне — невозможно. Я — в ёбаной ловушке, в заточении, в тюремной пыточной, сука, камере, потому что отсюда ритмичность звуков и стонов ёще громче. Но если я не могу смириться с фактом этой недоизмены, с фактом того, что мне предпочли прекрасную грудастую, и далее по списку, девушку… То с фактом того, что, несмотря ни на что, я готов туда зайти. Готов, блять, просто чтобы увидеть его глаза и реакцию на появление, и это решит всё. Совершенно точно полностью всё. В темноте его глаз будет что-то… что даст понимание, как действовать. Во что конкретно верить или же, наоборот, — не. Полумрак, холодное дерево — под ладонью, одна рука упирается в дверь, чтобы не дать себе упасть окончательно, вот так навязавшись и придя к паре, которая не звала третьего лишнего. Вторая же сжимает металлическую тонкую ручку. Скользкая, стильная, заземляющая отчего-то. И как бы там ни было… гори оно всё, сука, огнём: я всю жизнь избегаю хождения по грани, по острому лезвию, подчиняясь чужим желаниям, потребностям и симпатиям. Привыкший, что хотят меня не за природную миловидность или хорошую фигуру и прекрасные навыки в постели типа гибкости, раскрепощённости и чувствительности. Хотят конкретно меня чаще всего из-за платиновой карточки, вероятно трахая, проецируют перед собой те заветные шестнадцать цифр, выбитых строчкой на моём лбу вместе с заветным кодом, блестящим в радужках. И… Нажимаю с силой, почти готов распахнуть ту во имя бунта, во имя именно своего решения, или ошибки, или и того, и другого. Но замираю, а после буквально отпрыгиваю от неё. Потому что голос Макса отрезвляет. Потому что его властное «глубже», его хриплое «ещё» и следом — гортанный почти шипящий стон примораживают и наэлектризовывают, а следом прокатываются кипятком по всему телу. Я не понимаю, что со мной. Я будто и в огне, и под толщей льда. Мне и плохо, и сонно, и муторно. Нервная система сдаётся. Попросту сдаётся, потому что, уткнувшись лбом в ледяное стекло панорамного окна, в тайне мечтаю сорваться с высотки и исчезнуть или превратиться в ту самую птицу, наконец, покинуть очередную клетку… Стоять и рефлексировать, застывая изнутри, будто соляной столб — страшно, жутко и грустно. Накатывает. Накатывает и накатывает безостановочно. Симфония порнозвуков нарастает по децибелам, и хочется крикнуть: «Охуенно, так держать!» Но, тут, типа, вы не одни — можно не выёбывать мои перепонки своими визгами? Будто оба ебутся не друг с другом, а кипятильник поочередно во все легкодоступные места всовывают. А я ведь трогал его, дышал ему в губы и целовал. Целовал так самоотверженно и вкусно, с таким очевидным удовольствием… Гладил горячую шею, кружил кончиком пальца по выпуклой вене. По ярким рисункам, вбитым в кожу. Тонул в ртутном море, горел в этом вихре, плавился и погибал в вязко-липкой смоле страсти. Чтобы сейчас понимать, что таким он может быть не только со мной. Разумеется, не только. Даже если удалось пробудить в его теле реакцию, то откуда во мне появилась наивная мысль… что продолжать он станет со мной же? А? Дебил, блять. И не он. А я. Рывком к раковине, оба крана выкручиваю полностью, обе руки — под тугую широкую струю, чтобы, собрав в пригоршню, плеснуть в лицо. Раз. Два. Три. И повторить столько же. Тру сначала губы, после глаза. Прополаскиваю рот до самой глотки, почти давясь и кривясь от вкуса, расползающегося на языке. Ибо сигареты и проточная вода — вообще не фонтан послевкусие. На дозатор — три раза, растираю и намыливаю до самых локтей. Раздираю запястья, растираю до красноты кожу, с нажимом, ногтями и подушечками пальцев, в картинно тихой истерике, а вода будто впитывает. Будто очищает хоть минимально. И нет больше маленьких, незаметных глазу частиц Макса на мне. Нет их. Не пахнет кожа одеколоном, не отдают губы чувственной горечью. Ещё бы в голову можно было с дозатора выдавить и прополоскать. Было бы идеально и очень заебато. Однако же не судьба. Сажусь в кресло. Курить не хочется, но сигарета, та самая, последняя, между пальцев застревает. Дышу медленно и глубоко, пытаюсь игнорировать не прекращающееся звучание. Не рвётся ничто внутри больше туда, к ним. Не тянет. Противно и мерзко. Терпеть это гадко. И я считаю до ста, смотрю, как низко нависает небо над нами, и мысленно утопаю в этой черноте. Утопаю, пока не кренится голова. Пока не тяжелеют веки. Пока слабость не сковывает тело, а разум не объявляет отбой. Потому что нахуй.