Ртуть

Обычно, если уж так случилось, что ты платишь шлюхам, то ждёшь отношения к себе потребительского, угождающего, блядского, на всё готового и так далее. Ты ждёшь чего угодно, кроме поведения самой обычной бабы, которая хочет вместе с тобой принять душ, ибо куда же без скользко-мыльных касаний. Спрашивать обыденные вещи с серьёзным лицом, словно от ответа что-то, блять, зависит. Когда видит, что морщишься или вздыхаешь, спешит заботиться и допрашивать, откуда травма и насколько сильно болит. Нет того самого привычного интереса ко вкусам в постели, особым предпочтениям и настроении на оплаченное время. Зато… рвётся, как дура, неуместно ухаживать, словно это действительно имеет значение. И я тут себе не проверенную дырку позвал поработать, а жёнушку, мать его, на час выкупил. И вот обычно: платишь — озвучиваешь свои предпочтения, а после — вытрахиваешь каждый потраченный доллар. Но Даша… Даша почему-то неосознанно или же специально ломает эту старую, как мир, систему удовольствия за деньги. Смотрит, словно и правда скучала, и или искусная актриса, или становится проблемой со своими ненужными реакциями в нашем конкретном случае. Целует, будто ждала этого момента с той самой минуты, как за её спиной закрылась дверь моей квартиры. Глупо. Но раззадоренное произошедшим в машине тело реагирует, мозг частично — под травкой, частично — в ахуе от ощущений, которые подарил один лишь поцелуй с пиздёнышем, накладывает желаемое на действительное. Транслирует сумасшедшие картинки, замещает одного человека другим. Безумно криво. Совершенно не так, как нужно. Второсортно. Потому что женские губы слишком мягкие, слишком подчиняющиеся, слишком не такие. В прошлый раз было проще. Было злее. Тогда ещё не существовало примера для сравнения, не разъедал язык фантомно присутствующий вкус, не проигрывалось заевшей пластинкой ощущение мягкости и податливости чужого рта. Те маленькие, но такие значительные тонкости, когда дело касается куколки. Вариации того, как любит изгибать язык — любопытно и пошло. Как жадно отвечает, развязно и чертовски сексуально. Как громко сорвано дышит, смотрит пьяно, моргает лениво, отключаясь от всего вообще вокруг, кроме самого процесса. Никакого стеснения — чистая феерия. Зависть вызывает это умение тонуть и вычерпывать всё до последней капли удовольствия. Как показывает практика, подкрепленная опытом, первый поцелуй — почти всегда сокрушительное фиаско. Бьёшься зубами, не попадаешь в ритм в попытке уловить язык партнёра, занимаешься форменным долбоебизмом и либо ржёшь, либо психуешь и бегло обговариваешь нюансы, чтобы попробовать снова. Но. Не с ним. Почему так вышло, у меня нет ответа. Однако я понимаю, что отныне знаком с самым сильным и стремительно вставляющим наркотиком. И там, в сраной движущейся машине, чёртово время просто, сука, остановилось. Настолько захватило происходящее, что снесло нахуй крышу, и, положа руку на сердце, могу смело заявить, что даже без секса — вот так просто лизаться часами, я был бы как подросток рад. С ним. Именно с ним, и не важно, где, что творится вокруг и к чему приведёт. Просто тереться языками, скользить губами и кусаться, дышать вместе. Блять… Это пиздец как кроет. Степень помешательства растёт до каких-то невменяемых размеров с того момента, как завис на вытянутых руках над его телом, что уже нет никаких сил ахуевать — просто принимаю как данность. И если раньше было странно, стрёмно, жутко и отчасти страшно, когда смотришь и растворяешься мысленно в слабо знакомом человеке, то теперь… Блять, я всё понимаю, ну вот серьёзно. Чувства иногда ебашат без спроса, внезапные, нахуй никому не нужные и навязанные. Сталкивался с этим дерьмом не единожды, не единожды и выпутывался. Перегорало, стиралось, покрывалось толщей пыли: отвлекали работа, заботы и прочий пиздец. Почему теперь это не работает, а? И подозреваю, станет же, сука, только хуже. Потому что прошло несколько часов, за которые кончить получилось всего раз — я трахал, как сумасшедший, элитную бабу во всех существующих позах с разнообразной скоростью и прочими фишками, а в мыслях… В мыслях билась судорожная мысль, что я — долбоёб редкостный, который, вместо того чтобы отправить Сашу и Алекса погулять и уложить на огромную постель младшего Басова, занимаюсь мазохизмом за свои же, сука, немалые деньги. Издеваюсь над собственной психикой, выёбывая душу из ни в чём не повинной девушки. В попытке сбежать от убийственно сильных чувств. Потому что он — сраный краш мой. Краш. Абсолютный, пугающий, травмирующий. Я о себе забываю, о работе, о проблемах. Не могу нормально спать — не выходит после тех сумасшедших гаражей, когда понимал, что его могут убрать, что опасность везде, с любой из сторон возможно нападение, и варианта выжить и выбраться без жертв практически не существует. Когда риск столь велик, и паника просыпается — редкая гостья, но рядом с ним посещает внезапно. Когда вслушиваешься в каждый шорох, словно ты — наэлектризованный провод, и хочется послать всё нахуй и взять то, что предлагает. Ненормально, болезненно-взаимный в своём помешательстве. И непонятно, какого хуя всё так резко изменилось, и вместо голодных взглядов на Олсона он, как чёртова ириска, растаял у стенки… со мной. Горячее дыхание, жадные руки, глаза, как у наркомана, и та степень развязности, сучьей сексуальности, которая убивает. Меня еле от него оторвало. Единственное из возможного, что смогло остановить — это то, что именно он в опасности. А стояк подождёт. Блядское возбуждение, граничащее с пытками, сука, когда хочется или кончить побыстрее, или оторвать себе член, потому что терпеть нереально. Я думал, придурок, что многое повидал, когда ломал кости, становился нашпигованный пулями, или лезвиями, или еще каким дерьмом. Думал, дебил. Но лишь недавно познал настоящую пытку, которую терпеть невозможно. Лично мне невозможно. Он же — оружие против меня. Идеальное. И если попадёт в руки врагам, то те получат полную власть над моим ёбаным телом и разумом. Ибо всё неважно становится. Весь мир неважен, и я вместе с ним, когда куколка рядом. Моя куколка, блять. И не имеет значения, что ровно так же сильно, как трахнуть, мне хочется разбить мрамор его идеального лица и смотреть на широкие трещины, сочащиеся кровью. Потому что могу. И качусь, как блядская лавина вниз по склону. Несусь, не способный остановиться, сшибая собой свои принципы-деревья, накрывая толстым слоем обязанности-камни, сметая чувства-ветки, касающиеся кого бы там ни было, кроме него, опавшие с трухлявого дерева действительности из-за порывов недружелюбного ветра. Жестоко. Это охуеть как жестоко по отношению к моей потрёпанной душе. Хуй знает, что там от неё осталось, но мне кажется, что те незначительные ошмётки еле-еле трепыхаются. Ибо если Фил размозжил меня в лепёху, в кляксу, в сраное крошево своим предательством, то Свят одним лишь притяжением лишает и воли, и здравого рассудка и убивает попросту, подчиняет и зомбирует. А это страшно. Терять себя в ком-то, пиздец, как страшно. Я словно в огромной и толстой коробке — случайно попавший туда мелкий грызун — не прогрызть себе путь на волю, как ни старайся, ломая зубы и когти. И выхода нет. Впереди — закономерная смерть без еды, воды или от удушения. Ну, или хозяин соизволит покормить. И покормил же! Неожиданность его внезапной инициативы сродни анафилактическому шоку. Когда если не вколоть антигистаминное — пиздец, тушите свет. А тут? Он, блять, сам ко мне лезет. И сопротивляться нереально. Я даже не пытаюсь, просто поддаваясь напору, хуея от остроты, сладости и терпкости. От запаха концентрированного, от прохлады влажных губ, от искренности какой-то ненормальной, будто он вырос реально в теплице и не видел толком жесткого чёртового мира. И заляпать грязью хотелось вначале, теперь же дёргает внутри нарывом желание оградить от потока дерьма, которым обильно измазывает сука-жизнь. И это абсолютно клинический случай — думать о подобном, убивать себя морально в аномально непривычном чувстве вины, что оставил, демонстративно ушёл, после того как тот навстречу потянулся. Выбрал именно меня — на глазах у Алекса целовал с тлеющей страстью. Вкусно и горячо. Чтобы в итоге получить вот такое. Но… Встряхиваюсь. Смотрю на коленопреклонённую Дашу, которая облизывает каждый попадающийся под её ласку участок моего тела, туплю, потому что, погрязнув в мыслях, забыл и о том, что мы тут душ принимаем, и о том, что типа секс намечался. А, блять, не стои́т. И вообще какое-то отвращение накатывает. Потому что вытрахать из себя хотя бы часть эмоций к блядскому пиздёнышу не получается. Смысл мучиться? — Даш, хватит, — чуть кривлю губы, глажу ту по мокрым волосам и наблюдаю за тем, как она выпрямляется. С лёгким прищуром цепких глаз, удивительно умных и серьёзных. И будь во мне хотя бы немного пресловутой совести, то, наверное, извинился бы. Тут, как бы, не очень-то и важно, что спим мы за уплаченные мной деньги, потому что баб в любом случае задевает, когда их вот так отвергают или демонстрируют ноль реакции в организме. Тут нет оправданий: я в куда худшей форме был в нашу прошлую встречу, и всё получилось более чем прекрасно. Сейчас же пресновато, недостаточно, чтобы стабилизировать расшатанность внутреннюю, да и слабо возбуждает. Почти не трогает, в противовес тому урагану, который сметал нахуй, когда мы просто стояли напротив друг друга в интимной близости с куколкой, а вокруг — ночные огни нашего большого города, и время замерло. Рука его, как проводник в лучший мир, успокаивала, снимала какой-то хуев груз, что висит на мне, накапливаясь годами. Легче с ним рядом. И жить хочется. А Даша… Даша — не то пальто. Даже ставить их на одну ступень — долбоебизм чистой воды. Заменитель, тошнотворная соя вместо полноценного стейка из мраморной говядины. Подбродивший мутный компот, а не дорогое концентрированное и терпкое, как кровь, вино. Не то чтобы я любитель алкоголя, но оценить букет, предложенный виноделом из личной невъебенно-дорогой коллекции, способен, не сблевав. — Я могу собираться? — Спокойная, гордая, с прямой, красивой правильной осанкой. И грудь её, на самом деле, удивительно охуенная — лучшая, я бы сказал, из увиденных мной. А видел много. Соски — маленькие горошины, ареолы круглые, ровные, тёмные. Форма отличная — вся она словно слеплена слишком искусно, чтобы быть реальной. Но нет. Обидно, что нет. Не торкает. Я как воплощение того самого блядского пациента, которого реанимируют, а мотор не заводится, сколько ни хреначь тот разрядами тока. В качестве временного успокоителя она ещё сгодилась бы, быть может. На постоянную основу? Слабовато. Не сработает. Не-а. — Пойду, покурю, потом проведу тебя. Можешь не спешить. — Поцеловать бы, чтобы сгладить шероховатость своего поведения перед ней. И нормальный мужик так и сделал бы. Нормальный, бля, мужик. Вообще не про меня история. Наспех вытираюсь, зачёсываю назад руками влажные волосы. Натягиваю бельё и джинсы, решив, что застегнусь потом, потому что курить адски хочется. И очень сильно надеюсь, что, сука, Алекс не спиздил мою пачку сигарет. С него станется. Особенно если с Сашкой попрутся в какой кабак, чтобы уломать очередного толстосума на странный проект. Хотя им вроде бы сегодня надо договариваться по поводу платной палаты в элитном медицинском центре — таки Катяре скоро рожать. А значит — всё будет по высшему разряду. Я готов из собственного кармана оплатить всё, что потребуется. Потому что мелкая и Алекс не кровные, но родственники — та самая семья, когда не важна ДНК. Выхожу из комнаты, бросаю взгляд на столик у дивана, там одинокая пачка сока и, в раскрытой коробке, пара давно остывших кусков пиццы. А вот сигарет нет… Блять. А ещё тишина гробовая в квартире, значит, все свалили нахер. Что, как бы, и хорошо, и плохо. Плохо. Понимаю это отчётливо, увидев в полумраке, застывшую в глубоком кресле, в расслабленной позе, одинокую фигуру. Слишком желанную и соблазнительную. Слишком притягательно-потрясающе-красивую. Фигуру, способную убить меня без ножа, ещё не понимающую, какую власть имеет. И не дай бог поймёт — в тот самый миг можно пустить себе пулю в висок, чтоб уж наверняка и мгновенно. Нет, одно дело — понимать вероятность подобного, совсем, блять, другое — увидеть своими ахуевшими в конец глазами. И это не ёбаная база, где шаг вправо, шаг влево — и последствия. Где пришлось соскрести свои мозги, вышибленные из башки и рассыпанные, как конфетти, вокруг нас. Где заставил себя встать и не дать завершить начатое, потому что поцелуй меня Свят посреди двора — я бы не остановился. Не смог бы. Не тогда, когда долгожданные губы настолько близко. Решил, что проще сбежать, чем, попробовав, сдохнуть от нестерпимой жажды повторения. Которого может не быть. Не сраная машина, где и неудобно и Алекс сбоку как вуайерист. И только это и спасло от окончательного срыва. Не лифт с ровно той же проблемой. Теперь нет стоп-крана. Нет тормоза. Не-ту. Вырван с корнем. Не имеется ни якоря, ни заземления. Только он — в распахнутой рубашке, полуголый, растрёпанный и сонный. А рядом лежит пустая пачка моих сигарет. Стойкий запах дыма говорит красноречивее слов о том, кто приговорил оставшиеся две трети, и последняя никотиновая блядская зараза между его расслабленных пальцев. — Да ты ахуел, — хрипло шепчу, склонившись над ним, нависнув сраным коршуном от ярко полыхнувшей в теле злости. Потому что мягкие женские губы напрасно пытались пробудить в моём теле реакцию, а один лишь взгляд на пиздёныша, на красивый мышечный рельеф и ровный тон кожи с почти сошедшими синяками — и всё. Всё, мать вашу. По стойке смирно стоит. Бесит. Открывает глаза. Осоловевший, сам не свой, притягательный и такой горячий, обжигающе запретно-сексуальный. Сверкает мутноватыми сине-серыми стекляшками, похищая последние крупицы моей души, впитывает, втягивает как в ёбаную воронку. Медленно моргает, смотрит сквозь пушистые ресницы, а я словно под гипнозом. Будто в нём встроен огромный магнит. Разум орёт, что погибель близка, что высосет всю жизнь из меня и угробит остатки трезвого расчёта и умения выживать. Убьёт же, сволочь, задушит губами. И я, бля, всё понимаю, тщетно сопротивляюсь, готов за волосы оттаскивать предавшее меня тело, только как бы ни вопило всё внутри, наклоняюсь. И в голове гремит несуществующий гром, сверкают тысячи молний, разряды бегут по накаляющейся от его близости коже. Слепну и глохну, умираю от асфиксии, чувствую спазм лёгких, которые травятся удушающей дымкой концентрированного запаха. Зелёный, сука, чай, бергамот и природная терпкость. Нахуй… Выдыхаю полустоном и, не давая ни секунды промедления, с силой впиваюсь в маячащий бледно-розовый рот. Вгрызаюсь, потому что голод чудовищный. Оттягиваю зубами нижнюю губу, облизываю широким мазком языка и снова атакую, жёстко, сильно, до боли. И душит жар его тела, обжигает, плавит, ломает мою и без того рядом с ним слабую силу воли. Я не хочу сейчас думать о чём-либо, выстраивать стены и препятствия. Хочу трогать, вжимать в себя до хруста ебучих, не заживших до конца рёбер. Хочу доступ к нему всему. Хочу. В машине была томительная пытка, бурлящее по венам невыносимой силы удовольствие от таких обыденных мелочей. Уносило. Выносило нахуй… Только не удобно и мне, и ему: шея затекает, нет раздолья для касаний, нет сил стоять на слабеющих ногах. И кажется полным пиздецом упасть сейчас перед ним на колени, как подкошенное дерево, как блядский раб или слуга, но эмоции чересчур сокрушительные, и ноги подгибаются сами. Чувствую коленными чашечками твёрдые половицы, потоком прохладно-наэлектризованного воздуха скользят мурашки вдоль позвонков. С силой цепляюсь руками в подлокотники, прищуриваюсь, смачивая слюной высыхающие без поцелуев губы. Вижу горящий взгляд темнеющих радужек напротив, влажный поблескивающий рот, как сраный ало-розовый свет маяка в чернильной тьме ночи. Влечёт, ярко мерцая, зазывает, манит. И похуй мне, что изображаю классического мотылька, который, забыв об опасности, стремится к этим лучам. Смертельным. И всё, блять, неважно, всё в этом грёбаном мире пусть подождёт, потому что в тот момент, когда развожу в стороны в лёгком сопротивлении длинные ноги персонального истязателя остатков потрёпанной души, устраиваясь между ними, словно тот был рождён, чтобы стать моей колыбелью, мне кажется… я умираю. И, дабы, агонизируя, не сдохнуть вот так сразу и зазря, не до конца распробовав, тянусь снова — в последний раз получить дозу влажного рая. А Свят, моя идеальная, чтоб его, куколка — отталкивает, смотрит, остро полосуя, вмиг став хищной и нахохлившейся птицей. И ярость глаз его распиливает резко и жёстко и стегает меня невидимой плетью недовольства с обострившимися красивыми чертами фактурного лица с охуительными скулами. И то ли злой, то ли обиженный. Чеканная монета с множеством граней, ослепляющая блеском, пугающая твёрдостью. Преображается на глазах, прорываются из глубины зрачка демоны, вылизывая радужку и стремясь сожрать меня живьём, проглотить, не разжёвывая, но не отталкивают эти метаморфозы. Ничто в этом блядском мире не способно теперь оттолкнуть меня от него. Не после того, как смешалась наша слюна, и в лёгких осел запах друг друга. Я убью его, задушу, растерзаю, разорву на части, обглодаю каждую кость и сдохну сразу же сам, но не отпущу. Не отпущу. Пусть даже попыток к бегству не делает. Не сможет уйти далеко. Вынюхаю цепным псом, по запаху разыщу и в собственных зубах, впиваясь в мягкую плоть, притащу обратно. Присвою, впитаю, вотру в свою кожу по микрочастицам. Выпью до последней капли крови, разберу его по органам и законсервирую. И да, я безумен. Клинически неизлечимо, в глубочайшей, стремительно накрывшей зависимости. Ненавижу за то, что делает со мной одним лишь взглядом. И боюсь его до усрачки, потому что добровольно отдам и тело, и душу. Всё отдам. Он — проблема. Слабое место. Ахиллесова пята. Убийца концентрации. Вор моих мыслей. И хотелось бы больше всего на свете никогда Свята не встречать. Не смотреть в глубокие, удивительные, настолько уникальные глаза, от которых всё переворачивается, скручивается жгутами и лопается разноцветными искрами внутри. Ненавижу. Так ненавижу, что хотелось бы изобрести машину времени, чтобы прыгнуть на двадцать четыре года назад и пристрелить его отца. И мать. Всех. Оборвать этот род навсегда. Предотвратить само рождение этого блядского антихриста, который теперь посадит, сука, на поводок, на цепь, с которой не сорваться. — Отвали, — шипит и уворачивается от моих губ. А я улыбаюсь. Улыбаюсь, потому что не раздражает, не нервирует. И злость испарилась, выкипела вместе с бурлящей лавой вместо крови внутри. Всё заместилось, затопило изнутри вязкой, густой, концентрированной страстью и терпко-сладко-горьким желанием. Сопротивляется, пиздёныш, и вынуждает зафиксировать рукой его лицо, схватив за челюсть и сжав до боли. — Нахрена ты вообще сюда припёрся? Почти касаюсь его кончика носа своим с многообещающей ухмылкой. Игриво и дебильно. Только накрывает так, словно я головой только что в кокаин свалился и вдохнул полную грудину. Или меня окунули в бассейн с героином — наглотался знатно, ещё и впитал порами. Потому что не может быть так охуенно от одной лишь близости с другим человеком. Незнакомо-знакомым. — Покурить, но ты уработал всю пачку, куколка, — проговариваю каждое слово тихо, медленно, наслаждаюсь концентрированностью эмоций напротив. Вдыхаю, не скрывая налипшего плёнкой на лицо кайфа от происходящего. Поглаживаю большим пальцем по линии челюсти, чуть ослабив хватку. А когда дёргается, наоборот — сжимаю до характерного шипения сквозь зубы. Нарывается? Нарвётся. — Тебе повезло: одну я не успел скурить — тошнило, ибо кто-то вопит, будто его режут, — огрызается. Заводит. Подписывает себе же, любимому, приговор. — Завидовать плохо, куколка, — шепчу напротив кривящихся недовольно губ, чувствую, как вздрагивает, когда называю в который раз так идеально подходящим ему именем. И коротко кусаю, пока не отворачивается снова. Дразнит. Дразнит, сволочь такая, раззадоривает, и у меня железно стоит колом, блять, хоть гвозди забивай. И ведёт, до головокружения ведёт. Будто я въебал даже не кокса, а в разы мощнее и опаснее порошка, затянулся бесстрашно во все лёгкие, да так, что ебануло мгновенно в мозг. И цветные пятна пляшут под веками, когда на десяток секунд прикрываю глаза. Просто дыша. Им дыша. Размякший кусок дерьма… Всё тело напряжено, от соприкосновения с его кожей происходит слишком сильная цепная реакция, потрошит и выворачивает наизнанку от силы эмоций. Потому что я знаю пиздёныша не больше месяца, но люблю, суку. Люблю его, уже люблю и хочу до сумасшествия. Не излечится это говно, я же себя знаю. Уже всё, в хроническую форму перешло. Осталось лишь испробовать пару раз и начать активно искать лечение, какую-никакую горькую пилюлю, которая поможет вернуть хотя бы часть себя обратно и начать вменяемо мыслить. Потому что жить без мозга охуеть как дерьмово. Мне придётся забить это чувство в себе. Ампутировать. Избавиться от него. Искоренить, как раковую опухоль, не дать метастазам оплести каждый орган. Не дать. Не позволить. Сбежать. Скрыться. Игнорировать боль и нужду. Но это потом. Не сейчас. Не в данный момент. Пока что я просто хочу его целовать и трогать, трахать языком, ртом, пальцами, членом. И лизать сладкую гладкость кожи, лизать и наслаждаться им всем. И вкусом, и запахом, и мягкостью, глубиной, обжигающим жаром. Пробовать. И убедившись, что ничего более потрясающего не пробовал ранее, сожрать целиком. Нос к носу. Но не дотянуться до чуть покрасневших губ. Не подпускает, дрянь. Не даёт… не даёт и злит, потому что хочу. Хочу, как никого, наверное, в своей сраной жизни, хоть и понимаю, что секса не будет, сегодня так точно. Ведь какой бы ни был мразью, а трахать его после элитной шлюхи даже для меня перебор. Пусть и тянет неимоверно и стопроцентно уверен, что стоит чуток надавить и сопротивления не будет. Наклоняюсь, облизываю вытянутую шею, ровно над длинной полоской пластыря, который хочется содрать и начать, как безумный кот, дорвавшийся до валерьянки, безумно мурчать и пытаться стереть чужую ошибку с него. Сгрызть сраный, не мной оставленный шрам. По линии зеленоватых вен, просвечивающихся под алебастровой кожей. Дорожку губами прокладываю к подбородку, влажно, с сочными звуками удовольствия, с нескрываемым кайфом от доступности его тела. Дёргается, хочет упрямо сбежать от поцелуя, но лишь сильнее подставляется и выдыхает рвано и громко, полустоном, когда всасываю кожу, оставляя первую метку собственника. — Да отъебись же ты, — как-то отчаянно шепчет, когда скольжу руками по рельефному, прощупывающемуся прессу, очерчивая каждую мышцу короткими ногтями, по рёбрам, к груди и пятернёй — по шее к затылку, собирая в кулак волосы. И мурашки мчатся по коже, когда закатывает глаза, приоткрыв рот. А я тяну, дурею, когда выгибается и остро выпирает кадык вместе с ключицами. — Нет, — запоздало, хрипло протестую. Вздрагивает. Кусаю напряжённое горло, языком — по кадыку, зубами — в ключицу и губами — дорожку к соску. Огибая тот круговым движением, смачиваю слюной, всасываю и оставляю слабый укус, а после — ещё и ещё ниже. По рёбрам, к ямке пупка. Помечая, удовлетворённо глядя на россыпь засосов и следы зубов, которые ярко выделяются на бледном полотне податливого тела. Носом — по коже, сжимая пальцами бока так сильно, что синяки неизбежны. А джинсы его чуть сползти успели, и оголяется низ живота с косыми мышцами. Впиваюсь ртом, вгрызаюсь клыками, царапаю выгнувшуюся поясницу, наказываю за собственное неудержимое и неконтролируемое желание. Трусь лицом о ширинку с сумасшедшим полурыком-полустоном. Потому что возбуждает неимоверно. И насрать уже, что смотрит свысока, что в ногах сижу как придурок. Хочется сдёрнуть сию же секунду с него одежду и вставить в подтянутую задницу до самых яиц без должной подготовки. Но это же куколка... Хочу ввинчивать в него язык, растрахать нежные стенки, чтобы после с лёгкостью входило четыре пальца. Хочу растирать свою слюну вокруг припухшего кольца мышц, хочу, чтобы с моих губ тянулась длинная нитка влаги и исчезала в нём. Наполнить собой. Пометить, заставить впитывать всё, что даю. Потому что… блять… Срываюсь. Дёргаю резко к себе за руку. Подаётся и, приоткрыв рот, выдыхает горячо мне в губы, когда сталкиваемся телами, и похуй на боль, похуй на то, что задевает не до конца зажившие рёбра. Главное, что плавит вспышками сумрачных далеких звёзд в кукольно-стеклянных глазах, что слепят страстью и взаимным, сумасшедшим, зашкаливающим возбуждением. И волосы, сука, я люблю его волосы, потому что мягкость их ласкает и обезоруживает. Запускаю в них руку, тяну к себе и наконец получаю ответ. Мой язык сплетается с его, глубоко, до самой глотки проникая и вылизывая. Второй рукой стаскиваю и без того расстёгнутую рубашку с плеч, и ногтями вдоль позвоночника с нажимом, чтобы вжать в себя ещё сильнее и зарычать, когда трётся скованным в джинсу членом о мой болезненно-твёрдый стояк. И если минутой ранее в голове была хотя бы одна призрачная, адекватно-трезвая мысль, её не стало. Совсем. Раз… Жадно, прохладной рукой, шарит по моему торсу, легко и аккуратно. Ведёт к резинке белья, без промедлений уверенно внутрь проникает, и, когда цепкие, юркие, мягкие, гладкие, сводящие, блять, с ума с первого касания пальцы плотным кольцом обхватывают ствол — задыхаюсь, закатываю глаза и захлёбываюсь в полустоне. Пошло и влажно целую, а тот сжимает крепче, до грёбаных искр из глаз. Я кусаю до крови — перебарщиваю. Глохну от шипения, но не мстит, хрипло, загнанно дышит, когда начинаю слизывать выступившую каплю крови. Нежно, на контрасте с обжёгшей секундой назад болью, посасываю, сжирая болезненную пульсацию. Два… Отрывается от меня, широким мазком смачивает слюной свою ладонь, глядя ровно в глаза, и спускает ту к моему члену, чтобы с силой провести от головки к основанию. Тянется и целует — лёгкая терпкость собственного вкуса на кончике языка, и меня накрывает вспышками удовольствия, прошивает электрическими разрядами. И так легко поддаваться этому: мы как чёртовы серферы на гребне волны бурных необузданных чувств, влипнув друг в друга, маневрируем на доске из ощущений и эмоций. Во власти стихии — нашей безудержной, блядски сильной страсти. И задыхаться взаимно в сексе двух ртов, когда нет сил остановиться, даже из-за нехватки чёртова воздуха, так правильно. Потому что с ним. Три… Хватаю за запястье, чтобы, как малолетка, не кончить от пары-тройки рваных движений, и будто после стометровки, хрипло — в рот напротив. Тону в ошалелом взгляде, отъехавшем и вообще, кажется, не понимающем, что происходит — слишком сильно хочется получить поскорее дозу кайфа. Чувствую его нужду, вдыхаю, жадно втягиваю носом. Резко веду по телу рукой, цепляю за вздыбившуюся ширинку, не встречая даже капли сомнения или сопротивления. Пальцами, дрожащими, полуонемевшими оглаживаю головку сквозь ткань, ловлю его судорожный хрип-выдох губами. Слизываю. Оттягиваю чуть влажное бельё, беру уже знакомый по ощущениям, твердокаменный стояк, и, когда соприкасаемся членами, Свят стонет так развязно и естественно, что едва сдерживаю себя, потому что если повторит, не нужно будет уже ничего делать: меня унесёт к хуям. И вырубит к чёртовой матери от силы оргазма. Четыре… Скользит губами от моего рта по щеке, к уху, всасывает мочку, обжигая влажную кожу горячим дыханием. Зубами — по линии челюсти, а я, прикрыв глаза, улетаю, блять. Потому что возносит к неизведанным высотам остротой и инициативой. Участливостью. Отдаюсь его ласке, ныряю в это глубокое море, бездонное и незнакомое. Двигаю ладонью в размеренном ритме, глажу кончиками пальцев его головку, скольжу по смешавшейся влаге, облизываюсь и захлёбываюсь, когда наклоняется ниже и вгрызается с силой, оставляя отпечаток зубов на шее. Вставляет, о, блять, меня так вставляет, что дрожит, кажется, каждый атом внутри. Хуеет от кайфа каждая сраная молекула. А он чуть плавно бёдрами подаётся, трахая мою руку и потираясь о член и яйца. Пиздец… Нет, это полный пиздец. Я будто на встречную вылетаю, и сразу же — в огромную фуру: в лепёшку и насмерть, нахуй, мгновенно херовой кляксой, без шанса на спасение. Сдерживаюсь, позволяя ему выгибаться и сводить с ума, целовать, вылизывать и кусать себя позволяю раз за разом, чувствуя болезненную пульсацию по телу. Только вздрагивая от каждого касания, понимаю, что колотит, сука, как от прихода в этом недосексе, потому что это лучше, чем многочасовая ебля с Дашей. В тысячу, миллион, мать его, раз лучше и кайфовее. И страшно представить, что со мной станет, когда окажусь внутри его тела. Неважно, каким образом. Мне страшно, жутко и дико, потому что, походу, я сдохну, если сейчас так клинит. Пять… Прогибается в пояснице, упирается затылком в спинку кресла, широко распахнув рот, жмурясь и хрипя, цепляется за подлокотники дрожащими пальцами, и те белеют от силы хвата. Он весь как струна напрягается, замирает и, выстанывая наилучшую из услышанных мной в этой чёртовой жизни симфонию, начинает кончать. Толчкообразно, второй раз, сука, кончать от моей руки, такой крышесносно-красивый. Невероятный. Идеальный, чтоб его. А меня накрывает осознанием, что это пиздец как уродливо — испачкать его своей спермой сейчас, после того как спал со шлюхой. Пока он был за тонкой бетонной стеной… Грязно. Неправильно. Низко. Недостойно. С любым другим — легко. Но не с ним. И да, я херова мразь, но не позволяет совесть — та капля человечности, не сдохшая внутри — не позволяет поступить так демонстративно с ним. Мягко останавливаю движения рукой. Когда открывает глаза, просто провожу кончиками пальцев в его сперме по припухшим, розоватым, всё ещё приоткрытым губам и целую, глубоко, вылизывая и пробуя на вкус. Какой же он… сладкий, блять. Даже здесь — сладковато-терпкий, сука. Теперь никогда не стереть из подкорки. Последний мазок языком. Последний такой откровенный контакт глаз, когда зашкаливает концентрация вложенной в каждое движение души. Когда чувства, сорвавшись с цепи, заставили загустеть воздух, где смешался мой и его запах, образуя удивительный, особенно-правильный аромат. Шесть… С сожалением, с грёбаной злостью, буквально за шиворот себя же оттаскиваю. Рывком на ноги — пусть и пошатывает, будто в дурмане — в попытке сбежать с проклятой кухни, где что-то внутри меня навсегда стало ему принадлежать, а реальность разбилась тысячами осколков и похоронила под ними. Я хочу от самого себя сбежать, от него сбежать, просто сбежать подальше. Вывернул мелкий демон наизнанку. Истекает патокой и кровью душа, потому что выпотрошил, и я — как на ладони. Бери и смотри в насильно раскрытую, растерзанную навязанными, не спрашивающими разрешения чувствами. Спрятаться хочу от всего ебучего мира, но выйти не успеваю… Появляется Даша. Незваная. Ненужная. Портящая, сука, весь этот особенный, случившийся вопреки моим стараниям избегать контакта, момент. Блять-блять-блять. Почему всё вот так коряво? Почему не может быть нормально хотя бы раз? Хотя бы один, сука, ебучий раз?! Я ведь немного прошу, наказанный сукой-жизнью так много и часто, что устал считать и принимаю как данность. И рана, нанесённая Филом, всё ещё ноющая и едва зарубцевавшаяся. И вот теперь берут и режут параллельно старому уродству — новую. Ювелирно и садистски. Филигранно и искусно. Потому что аморальность происходящего, развратность и грязь, блядская грязь — зашкаливает. Ёбаный перебор… Не испробовав его всего, вот так — возьму и выпущу из скользких рук. Выпущу и потеряю, если сорвётся и не простит, то, как Даша приподнимает бровь и смотрит на мой торчащий, покачивающийся, как флюгер по ветру, член, что твёрже камня. Она не спрашивает, чего бы мне хотелось, не даёт даже толком осознать, что собирается делать. Просто разворачивает лицом к замершему Святу, всё ещё приколбашенному после оргазма, толкает к стене, опускается на колени и сразу же вбирает до самой глотки в себя пульсирующий твёрдый ствол. А я захлебываюсь воздухом, потому что на мне женский рот, но взгляд подарен куколке. Ахуевшей куколке. Злой. Обиженной. Задетой за живое. С тонкой полоской бледных губ, склеенных презрением и ненавистью. А в глазах плещется остаточное возбуждение. Желание то ли убить, то ли вырвать меня из женских рук. Только я — грёбаный больной ублюдок, потому что вставляет от противоречивости. От того, что не смотрит на то, как она сосёт, не пытается подойти, не пытается уйти. Просто непрерывно удерживает контакт. Обжигает, пригвоздив, нахрен, будто распяв на этой чёртовой стене, как сраную бабочку длинными тонкими иглами. А меня выворачивает, а меня уничтожает на месте, и ноги едва удерживают вес тела. А у меня гипервентиляция сучьих лёгких, и голова кружится, в глазах — тёмные точки. И не зашипеть сквозь зубы, проглатывая стон, когда мощно кончаю, нереально. — Блять, — хрипло слетает с губ, зажмуриваюсь, пытаюсь отдышаться, а мотор, сука, лупит изнутри о рёбра. Колет в грудине. Телу всему невыносимо больно и хорошо. А Свят молча смотрит, уже застёгнутый, уже почти нейтрально-похуистичный, такой, каким бесит сильнее всего — непробиваемо-блядской куколкой. Смотрит и почти не моргает сквозь длинные ресницы. А мне не стыдно — я получил, что хотел. Комбо. Потому что излечиться хочется от этой смертельной заразы, а выход только один — оттолкнуть от себя подальше. Иначе можно сразу в петлю. Или вниз камнем с высотки. Пара-тройка шагов до ванной, чтобы закрыться там на десяток минут и просто гипнотизировать сраное, слегка запотевшее зеркало, схватившись руками за края умывальника будто, сука, единственный возможный якорь в моей жизни. А на шее — следы зубов: буро-синие, наливные как сливы. Засосы везде, где есть промежутки между бинтами — все чёртовы плечи. И губы опухшие: по ним словно въебали с ноги, потом ещё потоптались армейской подошвой, втирая грязь и каменное крошево в лопающуюся кожу. Глаза ошалелые, на голове пиздец. В голове пиздец. И понимаю, что в таком состоянии опасен для общества, потому что в попытке найти куда слить настолько ебашащее по нервной системе напряжение — вляпаюсь в какое-нибудь лютое дерьмо. Даже искать не придётся — само найдёт. Эта грёбаная сука по пятам следует и знает, как подобрать идеальный момент, чтобы максимально болезненно прокатиться по мне. С ветерком, мать его. Пригоршню ледяной воды — в лицо. Не отрезвляет. Мозг — кисель, мозгу похуй, что нужно включаться и работать. Пора бы уже, потому что укладываю себя в могилу. Но… Похоже, серое вещество сговорилось с сердцем, ибо мне впервые кажется нереальным отказаться от кого-то. Отказаться от нахлынувшего сумасшедшего чувства, которое поглощает, не отпускает, разрастается в груди. Но я не буду собой, если так просто сдамся. Потому что уходить, так с фейерверком: громко и красиво. Даже сдаваться в чью-то блядскую власть, так с гордо поднятой головой, не признавая поражения. Чем дольше, тем лучше. И бля буду, но не станет мелкий пиздёныш мне хозяином и поводырем, как слепцу по жизни. Хуя с два я позволю. *** Думал, что Даша успела уйти, но нет — смиренно ждёт у окна, молчаливо застывшая. Сбежавшая от куколки. И не удивляюсь, потому что сегодня неожиданно увидел, что даже в таком пацифистком туловище, как Басов младший, имеется та самая, ядрёная, отравляющая ярость, которая толкает на странные, порой чудовищные поступки. И именно по этой причине оставаться с ним наедине на месте девушки не стал бы, когда тот в полуадекватном состоянии, пусть внешне и нацепил свою фарфоровую маску. Меня не наебёшь… Наверное. В любом случае — быстро собираюсь, уже подходя к двери с кодовым замком и наблюдая, как Даша одевается. Цокаю и возвращаюсь на кухню, где он всё так же сидит, всё так же не двигаясь толком, будто придавило, как чёртова жука, бетонной плитой. Придавило, да не раздавило. С хера ли тут картинно-мраморное изваяние? И пиздануть бы что-нибудь едкое, чтобы дёрнулся и ожил, а не это вот всё. Но… Бля, я хорошо понимаю, как это выглядело — почти трахнуться на кухне, а потом дать отсосать шлюхе на его глазах и свалить. И сотвори он подобное, уже харкал бы кровью. Но как раз этим мы и отличаемся. Помимо всего прочего. Дохуя много всего прочего, блять, в нас разного, и это отлично, потому что в здравом уме человек не захочет становиться мной. И это не выебоны или преувеличения. Просто когда ты возводишь культ дерьма внутри себя, и вокруг маршируют преданные или типа преданные солдаты, поклоняющиеся и признающие едва ли не богом всратой дыры в нашем полуразрушенном мире, то всё хуёво. Очень и очень хуёво. — Ложись, поспи, — хочется рявкнуть, гаркнуть, прошипеть или прорычать. Надменно, отстранённо. Так, как всегда — легко и привычно. Только поднимает глаза, потухшие и неживые: мутные стекляшки, выжирающие душу… И застревают комом все доёбы в глотке. И начинается жажда и ломка, как по щелчку пальцев. — У тебя несколько часов, — надо бы как гвоздь вбить каждое слово в его ахуевшую голову, жёстко и резко, но выходит слишком мягко и спокойно. Ненормально нейтрально. Ненормально, блять. Разворачиваюсь и буквально вылетаю из квартиры Сашки. В несколько шагов к лифту, чтобы дождаться, как пискнет дверь и начнут разъезжаться створки в стороны, втолкнуть внутрь замершую девушку в дорогом манто. Кнопка «стоп» срабатывает с первого же раза. Мы зависаем, так и не спустившись и пары метров, замираем в пространстве. Она, непонимающая, и я — прижавший её всем телом к прозрачно-стеклянной стене, чтобы начать притворно нежно шептать, змеино и слишком напористо. И ведь не заслужила… Но получает. — На кого ты работаешь, милая? И если несколько часов кряду Даша была услужливой, мягкой, угождающей, податливой и гибкой, сейчас в её глазах, вместо полуночного света — арктический лёд. Черты лица, обострившись, становятся ещё красивее. Волосы, которые она успела уложить в прежнюю причёску, аккуратными волнами рассыпались по пушистому вороту. Гордая. Шикарная. Ненужная и неуместная после испробованной куколки. Но. За неимением иных вариантов — идеальная. — На себя, — мелодично, даже голос её меняется вне заказанного времени. Удивительное дерьмо, я вам скажу, когда сбрасывается маска, и перед тобой настоящая сущность человека. Не наигранная и отточенная роль, а вот оно — нутро, в режущем, цепком взгляде. Теперь, вместо непринуждённо порхающей девы, стоит статная женщина, расчётливая и знающая, куда ей идти, и в какой момент свернуть. — Хорошо, я спрошу по-другому: откуда ты знаешь моего брата? — Приподнимаю бровь, отхожу на шаг, опираюсь на стенку лифта и всматриваюсь в каждую миниреакцию и эмоцию. — Что мешает тебе спросить это у него и быть уверенным в правдивом ответе? — Слишком просто, — ухмылка скользит по зализанным губам, которые всё ещё будто после атаки пчёл — припухшие и саднящие. — Он помог мне. — Отжать у какого-то престарелого хуя целое агентство с элитными шлюхами? Некрасиво звучит. Но правда не отличается привлекательностью. Увы. — Верно, — расплывается в притворно-нежной улыбке. — И надо сказать, всё получилось. — Саша мастер своего дела. — Прищуриваюсь, скребу изнутри карман косухи. Курить хочется смертельно, кажется, ещё немного и меня разорвет нахуй. — Только... он может помочь, но не крышует. Никогда. Под кем ходишь? — А ты не из тех, кто деликатничает, да, Фюрер? Она не может знать, как мою нескромную фигуру зовут на базе. Не слышала ни от меня, ни стопроцентно от Саши: тот вообще никогда не упоминает раздражающее его до дрожи моё второе имя. Значит, есть источник, который знаком со мной лично и контактировал хотя бы единожды, чтобы дать подобную информацию. И Даша изначально знала под кого ложится. Вопрос в том: что служит стимулом? И безумно своевременный, особенно если учесть, как всё начинает меняться вокруг — чего стоит одно только недавнее происшествие в гаражах… Склоняю голову набок, сложив руки на груди, и молча смотрю. Убить её будет просто, даже без оружия, а ствол у меня за поясом брюк — прижимается к правой почке как родной. И что не новость: глушитель — в кармане. И совесть не заиграет, разве что проскулит короткое соло сорванной скрипкой. — И пока ты не решил, что меня наняли шпионить за тобой, я здесь из-за Джеймса. Нежить. Мать его, Лепрекон. Неожиданно, и пока не понятно, приятно ли. Изначально внимание к моей персоне казалось каким-то странным и не имеющим смысла, потому что, имея собственную базу и обученных бойцов, обратился именно ко мне. В конечном счёте, конечно, это спасло послу жизнь, но… Я будто что-то упускаю. Истина блуждает рядом, но просачивается сквозь пальцы и ускользает. И виноват стопроцентно пиздёныш, потому как своим появлением снижает концентрацию, в разы. А это может стать огромной проблемой, величиной с мой красиво обтянутый бархатом гроб. О смерти близких я принципиально не думаю, даже мысли не допускаю. Никогда. Мысли, мрази такие, имеют свойство материализовываться. И страшнее терять, чем умереть самому. — Занимательно, — единственное, что выдавливаю, думая, стоит ли оскорбиться или быть благодарным за внимание. — В прошлый раз я пришла по просьбе Саши, он озвучил пожелание. Твоё. Из блондинок была лишь я, и пусть с клиентами работаю достаточно редко, решила приехать. — Какая честь, — не хочу фыркать, но фыркаю. — Сегодня? — Джеймс хочет тебя увидеть. Нам стоит поторопиться, чтобы успеть до его дневной встречи. — Когда ты собиралась мне об этом сказать? До того как поняла, что у меня с собой ствол, или после? — Ты бы не убил меня, — покачивает головой отрицательно. — Не убил бы — я на него слишком похожа. Примораживает каждым словом. И словно красную тряпку бросает в лицо, потому что приплетать куколку нельзя. Потому что никто о Басове знать не должен. Опасно. Бесит. — Я сделаю вид, что не слышал последнего. Ты сделаешь вид, что ничего не видела. — Ослепла и не заметила наследника Басова? — усмешка инородна на столь красивом лице. Но нельзя не признать, что без игр в псевдосимпатию выглядит куда приятнее. Натуральнее. — В идеале... было бы неплохо, если б ты разузнала, что за чертовщина сейчас творится вокруг короля таблеток. Я в долгу не останусь. В любом из случаев. Она слишком умна — это читается по глазам — чтобы не понимать, о чём речь. Потому что в моем мире ты или со мной, или против меня. А если против — тогда теряется ценность чужой жизни, так как люди — давно разменные монеты. И я не исключение. В эту кривую формулу, быть может, ошибочного, но работающего уравнения сука-судьба вписала моё имя, не спрашивая. Вбросила в систему, из которой нет выхода. На своих двоих так точно. — Джеймс, Макс. Он не любит ждать, даже настолько важных персон, как ты. Щелчок и движение. Щелчок и понимание, что меня почти как по нотам переиграла шлюха. За мои же деньги. Отсасывая чуть меньше часа назад мой же член. Без просьбы или приказа. Без дополнительной оплаты. С огромными, кристально-чистыми глазами, старанием и — пусть пыталась скрыть, но — обиженным выражением лица. Насаживалась, как перчатка, вылизывала и словно доказывала, что лучше находящегося с нами в одной комнате молчаливого наблюдателя. Теперь же стала самой собой, зато эмоции спрятаны, но я не дебил, чтобы обманываться и её напускной участливостью и равнодушием. Потому что не смотрят с тенью обиды, когда просто отрабатывают бабки. Не целуют с искренней страстью и желанием. К сожалению для неё, у меня была огромная куча разных особ женского пола. И уж понять, когда тебя хотят по-настоящему, а когда играют — довольно просто. Ибо лишь ничтожный процент — и шлюх, и просто девушек — течёт от денег, или власти, или ещё какого-либо дерьма. Большинство подвластно феромонам, химии и гормональным взрывам. Чувствам, эмоциям. А Даша была, как течная сука — мокрой подо мной. Таяла ириской, плавилась восковой свечой, горела и кончала как безумная. И пусть хоть блядской прабабкой покойной клянётся, не поверю в её нейтральность и отношение ко мне, как к рядовому клиенту. Что, вероятно, сослужит мне прекрасную службу. *** — Я рад, что ты почти в форме, — вот и приветствие. Джеймс в костюме тройке, с бутылкой минералки в руках, излучает позитив, отличное настроение и бодрость. В противовес моей полной моральной разобранности, вялому физическому состоянию и крайней степени подозрительности. — Как плечо? — Обмен любезностями — вообще ни разу не проявление настоящего интереса. В нашем деле нужно держать ухо востро, ибо тот, кого ты спасал вчера, завтра может стать заказчиком на твою ликвидацию. Грязный мир денег, власти и пороха. Блядско-тошнотворный и отвратительный, где доверие — высшая из возможных валют. Ценная и почти несуществующая. Его покупают. И перепродают. За двойную цену как правило. — Отлично, сделаю вид, что поверил в твой искренний интерес, — закатывает глаза, отставив минералку, присаживается в кресло и, сложив руки на груди, вдруг стирает улыбку с лица. — Даш, оставь нас. Ждём в молчании, пока девушка покидает комнату. Слушаем звук каблуков в отдалении, смотрим спокойно друг на друга. Ни друзья, ни враги. Чужие люди, которых столкнули однажды обстоятельства. Благодаря ему — моя платиновая карта чертовски пузата. Благодаря мне — он проживает эти дни. Взаимовыгодное сотрудничество. Ничего лишнего. Идеальная комбинация. — А теперь то, зачем я послал её за тобой, чтобы минимизировать уже нанесённый урон. Сделать всё красиво и чисто. Сам бы приехал, но тогда были бы лишние, ненужные нам обоим вопросы. Да и помощник из меня был бы так себе. Лучше некоторым не знать, что мы на одной стороне баррикад до поры до времени. — Ты говоришь почти загадками, Джеймс, — хочу усмехнуться, но не выходит, потому что интуитивно чувствую напряжение, а значит, быть проблеме. А значит, я здесь не для обмена любезностями, не для заключения сделки или решения вопросов относительно совместной работы. Какое-то лютое дерьмище явно заваривается и настаивается, чтобы после затопить или весь город, или мою базу, или именно меня. С головой утопить, как новорожденного щенка, потому что стал неугоден и ненужен хозяину. Отчаянные времена — отчаянные меры. — На тебя в очень узком кругу фрилансеров пришёл заказ. Сумма впечатляющая, я бы сказал, даже завышенная: за старшего Басова в своё время меньше предлагали. Либо это утка, либо кто-то очень хочет тебя убрать, и убрать ювелирно. Так что в городе находиться не то что нежелательно, а опасно. — Закуривает толстую сигару, выдыхает никотиновое облако дыма, протягивает ровно такую же мне. — Сигарет лучше дай: я курить хочу как сука. Получив целую пачку в распоряжение, наконец затягиваюсь приятной горечью и слегка расслабляюсь. Известие о том, что на мне метка, не пугает. Не в первый и точно не в последний раз. Стимулирует и мотивирует наебать всех, поставив раком. Осознаю прекрасно, что сейчас начнётся гонка на выживание: кто до кого доберётся первый, тот и дохуя молодец. В прошлые два раза мне везло. Но сейчас… Пиздёныш отравил мозги, и те словно в несмываемом налёте, что мешает трезво мыслить, отключаться и переключаться. И, к сожалению, это может быть использовано против меня достаточно эффективно. С другой стороны… А почему, собственно, и нет? Лишь в ситуациях, когда вокруг тотальный пиздец, фатальная задница, темень, боль, кровь и смерть, я чувствую вкус суки-жизни. Приторный, отдающий дерьмом и гарью. Но в обыденности будней нет адреналина, и не разгоняется кровь, нет стимула рваться вперёд. Ничего нет. А жить мне особо незачем. — У меня первого декабря день рождения, будет большая пьянка. Очень полезная для тебя, если сумеешь допрыгать до озвученной даты целым. После неё ожидается ряд сделок, и ты мне нужен. Так что очень тебя прошу: держать ухо востро, доверять лишь своим глазам и сохранить собственную шкуру. — Что здесь держит тебя? — Курю, да накуриться не могу. Рассматриваю в спокойной обстановке своего возможного партнёра-дефис-работодателя до мелочей. Пытаюсь сложить в голове пазл, пресловутую мозаику из нюансов, и понять, как он урвал столько власти разом. И не из зависти или восхищения. Простой банальный интерес. Ибо я, например, не хочу так много взваливать на себя. Даже считая, что вывезешь на своем горбу, запрягая до кучи ещё и помощников, можно крупно проебаться так, что встанет раком не только одна организация, а вся страна. Быть может, раньше это бы сработало, но не в наше конкретное время. Слишком всё фриково и дерьмово. — Перспективы, Макс. Много перспектив, — туманно улыбается, даёт понять, что ответа я не получу. Не то чтобы меня тут сжирает любопытство, просто мозг, охочий до информации, сопротивляется подобному. Неведение — наихудшее из возможного. Особенно когда ты, вдобавок ещё, и не понимаешь, и не доверяешь. Ядрёная, блять, смесь, как ни крути. — Для чего тебе крышевать бордель? — Удобное место для приватных встреч, если не хочешь, чтобы о них знали и вынюхивали. — Старо как мир, — хмыкаю и киваю согласно, потому что есть в этом логика. Прекрасная потреблядская логика. — Работает — это главное. В общем и целом: задерживать тебя не стану. Единственное, что попрошу — кое-что сделать, и отказ не принимается. Приподнимаю вопросительно бровь, наблюдаю, как подходит один из упакованных бойцов с чемоданом к Джеймсу. Укладывает на небольшой стол, открывает и разворачивает ко мне. А там… Те самые пластины, которые уже однажды спасли послу жизнь. Дорогущие до ахуения, имеющие свои слабые места, но получше любого броника будут. И я не совсем вкуриваю, какого лешего по мою душу это чудо техники притащили. — Без вот этой игрушки ты не выйдешь за дверь моего кабинета. Считай условием нашего сотрудничества. — Серьёзный, что пиздец. Глаза, как два камня: попробуй, начни спорить — размозжат мою голову в секунду внезапной атакой. П-ха. Ну, ахуеть теперь. — Чтобы ты понимал, заказ не на полную ликвидацию — просят искалечить, а не сразу убивать. Скажу даже больше: если покалечат и доставят в определённое место, плата едва ли не двойная. Хотя я думаю, что самоучки и жадные до бабла предпочтут пустить тебе пулю в голову или в грудь и получить награду. — Занимательно. Только если, как ты говоришь, мне захотят нашпиговать черепушку свинцом, какой нахуй смысл в этом дорогущем дерьме? — Встаю и подхожу ближе. Присматриваюсь, про себя отмечая, что пластин здесь больше, и они немного видоизменены. Значит, модификация более новая, возможно доработанная… В прошлой имелись зазоры на плечах, что и послужило причиной ранения посла. — Мне тут очень хороший давний знакомый подогнал два комплекта. Один я оставляю себе, второй хочу подарить тебе. Во-первых, переделать до такой степени, чтобы стать полностью металлическим — невозможно. Слабые места — это подколенное пространство, плечи, изгиб локтя, частично — паховая область. И голова. Будь ты на мотоцикле, я бы тебе отличный шлем подогнал, но, боюсь, в данном конкретном случае ты будешь выглядеть в нём чертовски подозрительно и комично. Во-вторых, пока ты не начал истекать дерьмом и псевдопозитивом: главное — прикрыть позвоночник, максимально его прикрыть. Вблизи вряд ли будут стрелять, значит, вариант с попаданием в голову рассматривается лишь в случае, если там будет толковый снайпер. А у фрилансеров их обычно считанные единицы, и чаще всего те косорукие полностью. Да и ты прекрасно научен, как двигаться, чтобы не дать времени на нужное прицеливание. А вот всё остальное, даже при их рукожопости, может пострадать. — Мне теперь в бомбоубежище сидеть и пауков с крысами гонять? Я не тот, кто бежит от проблем, я тот, кто встречает их, блять, с фанфарами, Джеймс. — Именно поэтому натяни, будь добр, предложенное. И отныне в городе передвигайся исключительно в данном обмундировании. Даже на мой день рожденья, если допрыгаешь, тоже в нём придёшь. Договорились? Как легко это звучит на словах. На деле — внутри буквально каждый нерв протестует против чужой воли, хоть я и понимаю разумность подобного: жить так-то, сука, хочется, пусть и не то чтобы сильно. И в самом деле, данные меры реально выручат, нехуёво так выручат. Тратить собственные бабки на нечто подобное стопроцентно не стал бы, но раз уж дарят и настаивают… Блять. Молча раздеваюсь. Ровно в таком же молчании креплю пластины к телу, сдвигаю, проверяю подвижность, устанавливаю заветную кнопку, которая активирует механизм, под наручные часы. Удивляюсь, только не показываю виду, когда нахожу продолжение игрушки для нижней части тела. Чувствую себя ёбаным Тони Старком — осталось только шлем нацепить и вместо броского серебра выкрасить всё в золотисто-алый. — Да ты картина расписная, Фюрер, — с интересом наблюдает и рассматривает мои татуировки. — Жалко, из-за бинтов не всё видно, — цокает недовольно, а я усмехаюсь, хотя, скорее, даже оскаливаюсь. — Потом персонально для тебя разденусь, — звучит двусмысленно, но подтекста в словах нет ни грана. Таки вряд ли меня окружает огромное количество людей с разнообразными сексуальными вкусами и предпочтениями. За кучу лет встречал единиц, ибо не особо дружелюбное отношение в нашем обществе к кому-то, уделяющему внимание своему полу. Увы. — Прихвачу лупу, — улыбается широко и глубоко затягивается своей толстой сигарой. — Там всё не настолько плохо, — прокашливаюсь, маскируя рвущийся неадекватный смех. Но промолчать не получилось бы, как ни старайся. Таков уж дерьмовый характер, не раз портил жизнь. Или спасал. Смотря с какой стороны посмотреть, ибо с некоторых ракурсов я, прям, ахуенная душка. — Ах да. Я очень надеюсь, что ты одолжишь мне на мой день рождения в качестве сопровождения младшего Басова. Отлично. Нет, правда. Просто, нахуй, замечательно, что я в этот момент стою полубоком, застегивая ширинку и ремень, напротив блядского зеркала в полный рост. Потому что посмотри я в этот момент Джеймсу в глаза, он бы увидел больше, много больше допустимого. Ибо куколка… Моя фарфоровая, хрупкая, сладкая, невероятная куколка, единственная в своём роде, не может быть с кем-то, кроме меня. Даже не в интимном плане. Даже из чисто меркантильных помыслов. Даже в качестве тупо сопровождения в людном месте, выставленная, как на витрине, напоказ. Нет, блять. Нет-нет-нет, сука, нет, я сказал. Не-а, мать вашу, ни за что. — Зачем? — На контрасте внутренней истерики получается ну очень спокойно. Просто до ахуения спокойно в моём-то состоянии. Даже мускул на лице не дёргается: идеально сыгранный абсолютный похуизм буйными красками во всё ебало. А зубы — почти в крошево. Прикусываю язык, чтобы не начать палиться и расспрашивать, какие такие ёбаные игры он ведёт за моей спиной. Только вот... мы как бы — никто друг другу. Ни друзья. Ни враги. Попутчики на определённый срок, катающиеся на блядском катафалке по дороге сучьей жизни. — В качестве дорогого аксессуара и украшения вечера. — Серьёзно? Я должен в это поверить? — Молчи. Молчи, тварь. Молчи, ебучий монстр, скулящий сейчас, рычащий и царапающий в грудине глубоко внутри. Чувство собственника, болезненно-обострённое, шарашит по нервам. И я понимаю, что рано или поздно всё равно отпущу от себя пиздёныша. Просто потому, что сойду с ним рядом с ума окончательно, и единственным спасением станет разрыв всех связей и разбег в противоположные углы сраного разрушенного мира. Или же сдохну потеряв. — Нет, — пожимает плечами, задумчивый и будто не сумевший разгадать какую-то загадку. А ведь ответ был так близко, буквально перед глазами, и… улизнул. Интересно, как много он всё же сумел заметить? Ведь в безошибочности своей я не уверен. Сашка не трепло — рассказать пусть даже о догадках не мог, пусть те и знакомы, в каком-то смысле даже дружат. Мой братец как раз образец идеально захлопнувшегося рта на кованый замок, пресловутая могила. Против меня никогда не пойдёт ни единым словом. Алекс, насколько я в курсе, не имел чести быть представленным послу. Ну, а остальные банально не в курсе моего нелёгкого помешательства. — И всё-таки? Почему я должен дать тебе зверушку на вечер? Мне так-то за него отвалили очень симпатичную сумму, чтобы потренировал в прекрасном санатории годика полтора-два. — Или спрятал. — Где улыбка? Почему вдруг начинает напрягать разговор, в котором слишком много намёков, брошенных продуманных фраз и… всё. — От кого или чего? — Обязательно поделюсь информацией на этот счёт, когда буду её иметь, Фюрер. Не ищи во мне врага. А теперь прошу извинить: ты уже вроде собран, а мне нужно поторапливаться, чтобы успеть на сделку. — Накидывает пиджак, всовывает мне в руку пачку сигарет, забытую на кресле. Похлопывает слегка по спине. — Первого декабря в восемнадцать-двадцать в Сити-Холл. Басова в парадном к пяти доставь к Даше. Придёшь с ней же в качестве пары. Все и без того знают, кто её крышует в узких кругах. А нам с тобой скоро работать вместе, так что удивлённых не будет, да и смысл поддерживать глупые интриги — их и без того слишком много развелось на каждом шагу. Рад был повидаться, постарайся быть максимально целым. — Хмурюсь, оказавшись на крыльце. Смотрю на удаляющуюся спину Джеймса и понимаю, что меня мало того что запиздели, всунули мне какую-то кредитку в карман, нажали без моего же согласия на спусковой механизм и превратили в кусок литой стали под одеждой, так ещё и добираться каким образом — не озвучили. Ну хоть бы подвёз, блять… Достаю одиноко оттягивающий карман смартфон. В центре связь отличная, не в пример нашей базе, где большую часть времени телефон — тупо игрушка. Ловит, и то не шибко хорошо, лишь в паре мест. Однако есть номер, который доступен всегда, на котором постоянно дежурит боец, обязанный доложить инструкторам, если какой-то пиздец близится. Да и связь должна быть с внешним миром какая-никакая. Вот на него-то я и звоню, ибо Алекс, скотина, смотался с концами, походу. Сашка пашет уже стопроцентно, и похуй, что воскресенье. У таких, как он, понятие «выходной» отсутствует напрочь, желание клиента и его платежеспособность — закон. Собственно, за мной, оказывается, уже выехали пару часов назад. Так что переживать не имеет смысла, но до квартиры брата, где отсиживается пиздёныш, добраться ещё предстоит. И это заебатый, блять, квест. Передвигаться в этом супервеликолепии на голое тело достаточно странно: не то чтобы сковывает и жутко неудобно, но и комфортным назвать язык не повернётся. Помимо прочего, постоянно, как нервный, дёргаюсь в стороны, наклоняюсь, избегаю абсолютно открытых со всех сторон пространств, внимательно всматриваюсь и прислушиваюсь. Мог бы стать размытым пятном и двигаться на сверхновой — уже дребезжал бы как всратая мошка. На улицах достаточно многолюдно, затеряться в толпе при желании можно, только хочу понять, есть ли на мне ёбаный хвост или нет. Интуитивно чувствую слежку, особенно когда, заплатив пару хрустящих купюр таксисту, подъезжаю к дому Сашки. Сразу заметив боевую малышку Ганса на четырёх колесах, радуюсь, что не придётся оставаться наедине с куколкой. Ибо… ибо не отвечаю я за себя совсем. Подхожу к иномарке. — Не виси здесь, на мне метка, Эрик, — достаточно лишь назвать Гонсалеса настоящим именем , как тот стирает приветственную улыбку и становится чертовски серьёзным, за что я и люблю работать именно с ним больше всего. — Кто? — Фрилансеры, — морщусь и смотрю по сторонам. — Броник нацепи, Басова выведем аккуратно, на выезде в маркет закатимся. — Нахуя так рисковать? — Сигарет нет, — фыркаю со смешком. Прекрасно осознаю, как это звучит, но… Куколка вроде бы хотела закупиться, не обижать же отказом. Пусть я и не Олсон, да и не фея крёстная, но раз было обещано — будет исполнено. Главное — не сдохнуть в процессе. — Где младший Басов? Алекс приехал на базу один. — У Сашки дома. Пошли заберём его, и выметаемся из этого пекла побыстрее. — Сам-то броник надел? — Не-а, зато есть кое-что получше, — коротко ответив, ускоряюсь — к подъезду, а там, в молчании, — на лифте и к кодовой двери. Чтобы, распахнув ту, едва удержаться на ногах от волны лёгкого головокружения, потому что чувствую запах Свята. Каждой грёбаной клеткой тела чувствую, вдыхаю на молекулярном уровне и словно за поводок одёргиваю себя. Иначе как придурок и ёбаный, мать его, зомби попрусь по наваждению в комнату, уверенный, что спать будет именно на той самой кровати, где я трахал несколько часов подряд Дашу. — Разуйся, — киваю на обувь. — Саша потом выебет мозг вдоль и поперек, если найдёт следы от подошв, — закатываю глаза и, как столетний, блять, дед, стаскиваю ботинки. — Дай мне десять минут. — Шурую в сторону спальни. Пластины — вещь, конечно, безумно ахуенно-полезная, только это не синоним, увы, комфорту и удобству. Некоторые позы просто противопоказаны, о гибкости и пластике вообще нет речи, скорее, ощущение угловатости присутствует и ограниченности. В общем и целом, отбиваться, отстреливаться и уворачиваться вполне реально. И не пиздец как сложно реализуемо. Но… Когда я захожу в комнату, смотрю на распластанное тело с рассыпанным каскадом волос, выставленную из-под пледа ступню и руки в разброс, понимаю, что, блять, плавно улечься на него и, медленно разведя ноги в стороны, хорошенько трахнуть, вот такого сонного, не смогу. Банально не хватит амплитуды движений, да и пока разденусь, отведённые нам на сборы десять минут канут в лету. А Ганс не побрезгует зайти тютелька в тютельку, будь я тут хоть с министром. И вот понимаю же, что не время и не место, но телу-то кто прикажет? Взбудораженный, которые сутки кряду не отдыхающий, с зашкаливающим возбуждением и психики, и тела подхожу ближе. Сажусь на корточки рядом с кроватью, стаскиваю куртку. Пытаюсь медленно, всё равно в итоге выходит шумно, но то ли его так сильно потрепало происходящее, что спит как убитый, то ли он всегда такой беспробудный дебил, который не чувствует опасности, что играет мне в нашей ситуации на руку. Ставлю локти на край постели, придвигаюсь вперёд, к рассыпанным волосам, вдыхаю с кожи аромат моего всратого геля для душа, и урчать, как животное, хочется. По-звериному вгрызаться в белоснежное полотно, в выступающие ключицы. Но… цепляю зубами мягкую мочку и тихо, с нотами нехуёвой угрозы проговариваю: — У тебя есть тридцать секунд, чтобы проснуться, куколка. — Дёргается, выгибает шею, открывая доступ, явно не понимая, что происходит. Пока что не понимая. А мне и надо бы тупо уйти отсюда, бросив, потому что отведено примерно около пяти минут на поссать и напялить шмотки. Потому что я помеченный, блять, потому что шарятся по городу алчные меркантильные пидарасы, жаждущие сделать из меня инвалида как минимум, жмура — как максимум. И вроде подёргивает какой-то нерв глубоко внутри. Подёргивает и заставляет оживать нервную систему, трезвонить и убеждать в том, что хуйню творю редкостную. Что подохнуть могу, если расслаблюсь, и не о ебле думать стоит, а о том, как из дерьма этого не захлебнувшись вынырнуть. С минимальными потерями и ресурсов, и окружающих меня людей. Только не оторваться от куколки. Не-а. Не могу. Влажно целую, всасываю вкусно пахнущую кожу, привстаю, нависаю, а он так правильно оплетает ногами и притягивает к себе, укладывая сверху, что сердце подскакивает к глотке, пульс оглушает и всё становится неважным, кроме этого неприкрытого желания, читающегося в языке его тела. — Пять минут, чтобы кончить, — шёпотом по облизанным губам, глядя в отъехавшие сонно-возбуждённые глаза. И, сука, я обожаю эти сине-серые стекляшки, просто помешан на их блеске, на каждой ёбаной крапинке радужки. Гипнотически пиздатые, уникальные. Сносят крышу. Сносят нахуй… Трётся об меня, я даже сквозь слои одежды чувствую красноречивую твёрдость. Выдыхаю сквозь зубы. Шипяще. Змеино. Срываясь. Веду рукой по горячей коже, минуя грудь и втянутый живот, потому что задерживает дыхание. То ли в предвкушении, то ли в ожидании. Хотелось бы измучить, завести так сильно, чтобы всё тело ломило у куколки от нестерпимого желания. Чтобы жаждал каждого касания, как чёртов путник в пустыне мечтает о капле влаги на пересохших и потресканных в кровь губах. Пытать удовольствием планомерно и с чувством, чтобы, сходя с ума, умолял дать освобождение скованной возбуждением плоти. Дать сбросить невидимые кандалы… Дать. Просто, блять, дать. Только времени до обидного мало. Только под рукой не член, а долбаный камень. Напряжённый, с выделяющимися венами, рельефный и гладкий. И можно сколько угодно оттягивать неминуемый момент скорой развязки, но… нахуй. Без промедлений двигаю рукой в его белье, чтобы с силой обхватить тугим кольцом, правильно и знакомо, так, как нужно ему стопроцентно, потому что прогибается и толкается навстречу. А я кусаю мягкое предплечье и рвано, жадно, жарко и быстро позволяю ему трахать мой кулак. Захлёбывается вдохами, скребёт мне по затылку короткими ногтями, когда продолжаю лизать и точить зубы о его кожу везде, куда удаётся дотянуться. Мычит, выгибается и хрипло стонет. И это чёртов кипяток, скользящий вдоль моего позвоночника. Грёбаная лава, которая прожигает кожу, обугливает её и стирает в пепел кости. Так много разных «хочу» просыпаются внутри, хуева туча вопросов, претензий, обвинений и признаний. Рвутся изнутри, царапают иссыхающую без его слюны глотку. Распарывают грудину. И накрывает меня приливной волной, героиновым кайфом, никотиновым удовольствием, кокаиновым наслаждением. — Представлял, как я трахаю тебя на этой кровати, когда ждал на кухне, м-м? Шипеть в его ухо, шипеть грязно, пошло обсасывая мягкую маленькую сучью мочку, горячо, безумно, сорвано дыша — нравится. Имитирую возвратно-поступательные движения в его тело, вжимаясь бёдрами, чувствуя мазохистскую боль от врезающейся в собственный стояк ширинки, как кровь стремительными потоками, молниеносными вспышками устремляется ниже пояса. Вся устремляется. До последней блядской капли. Рычу, влипая губами в фактурную скулу. Отдрачивать его член, влажнеющий от выделяющейся смазки — нравится. И течёт же, течёт как сука. — В какой из поз я вставил в твою задницу в первый раз? Твои ноги были на моих плечах? Я растрахал твою похотливую дырку, вгоняя в тебя член до самых яиц? Как много блядских стонов было выбито из твоего поганого рта? — Сжимаю почти до боли ствол подрагивающей рукой. Чувствую пульсацию, чувствую, как вибрирует его грудина от судорожного дыхания, как мечется подо мной и вжимается всем телом. Второй рукой фиксирую голову куколки, пятернёй хватая за челюсть, грубо и жёстко, закрывая частично его рот, кривлюсь, приподнимаю, как бешеный пёс, верхнюю губу с утробным рычанием. Хуею от абсолютно чёрных глаз напротив и того, что начинает лизать мою ладонь. — Блять, — едва слышно матерюсь и резко отпускаю, отворачиваю ладонью в сторону, чтобы не видеть сине-серые, мать его, блестяшки, которые уже украли и душу, и сердце, пусть оставят хотя бы часть рассудка мне. Хотя бы часть. Скольжу влажными пальцами к рефлекторно сжимающемуся кольцу мышц, глажу горячую кожу, надавливаю и ахуеваю… потому что поддаётся без сопротивления, потому что растянут, сучонок. Отменно растянут — его задница чуть ли не всасывает мои пальцы до самых костяшек. Сразу же два. — Ещё, вставь, — шепчет, а мне отъехать к праотцам хочется, когда проскальзывает не два, а три… в него, и он хрипит, уворачивается от поцелуя. Прикусывает кулак и насаживается, двигает бёдрами навстречу. Пиздец. Нет, это не просто пиздец, это грёбаный ад, апокалипсис и конец света. Моего персонального света. — Куколка, — тяну почти нежно, дышу терпким запахом его тела, тону в этом древесном концентрированном аромате. Лижу влажную кожу шеи. — Ты трахал себя пальцами, представляя мой член? — Не хотел причинять боль — причиняю, в который раз метя белоснежное полотно его шеи. Потому что сила воли на нуле и сдержаться нереально, потому что в его дырке так горячо и туго, стенки такие мягкие и ласкающие, что хочется содрать джинсы и вытрахать каждый сучий стон из бледно-розовых зализанных губ. Каждый. Чтобы скулил и вырубался от ощущений, чтобы расцарапал меня всего, чтобы рытвины на спине были глубокие, как от когтей хищной птицы. Чтобы шрамами исполосовал, и его наслаждение красиво сохранила моя кожа. Навсегда, чёрт возьми. И, блять, влажно, пальцам влажно, потому что осталась смазка в нём. Где, спрашивается, нашёл и зачем вообще он её искал? Она валяться должна была где-то под кроватью или в ванной, в ящике: Дашу-то не на сухую я трахал. Логично, что всё имеется для различных нужд. Но… Влажно у него внутри, и скользят так правильно пальцы, так идеально, доставая до простаты и прокатываясь по ней. Не затыкаю поцелуем, не лезу к его рту вообще, мне банально похуй, что подумает Ганс. Хочется выебать, нахуй, Свята, потому что запретно-развязно-грязно сексуален. Хочется глохнуть от его стонов и хрипов. Запоминать и впитывать. И это определённо будет моим любимым моментом. Моим любимым. Топовым. Особенным. Бело-алая капля в беспробудной тьме выдаивающих из меня все силы будней. Он будет вдохновлять. Не давать захлебнуться, когда кровь начнёт бурлить в глотке. Когда буду умирать, это будет первым, что я вспомню. Потому что лежу на куколке. Дышу. Трахаю рукой… и уже начинаю по нему скучать. Это станет моим любимым из грустных чёртовых чувств. Тоска, окутывающая, убаюкивающая, уютная. Он будет весь моим любимым. Моим тоскливо-грустным. — Отвечай, — рычу, срываясь, отчаянно. И почему-то помимо орудующего, как родное, желания в теле — желания просто потрахаться от души и кончить так ярко и смачно, что зазвенит и в ушах, и в самом сраном мозге, накрывает грустью. Помимо шарашащего и убивающего, управляющего мною желания, накрывает удушающей, не нужной ни мне, ни тем более ему, любовью. Она ведь задушит. Уже, сука, прокляла и не останавливается. Теперь я без него долго не смогу. Не смогу. Сине-серый теперь цвет у флага моего безумия. Любимый сине-серый. Любимый стеклянный. Выдыхаю в выступающую ключицу, по самые костяшки вставляя, задевая его растянутую дырку кольцами, и пусть они не острые, но он не может не чувствовать прохладу металла. — Ты, трахая себя, думал обо мне? — Хочу шипеть — выходит срывающимся шёпотом. — Хотел, чтобы я накончал в твою разъёбанную задницу? — Хотелось страстно — выходит зло. — М-м? Хотел, чтобы я вылизал её? Я сейчас в грёбаном аду, потому что яйца так сильно ломит, словно меня отпиздили. Виски простреливает острой жгучей болью. Кости чёртовы ноют. Состояние на грани. Мне и хорошо, и дерьмово. Но двигаю рукой, затёкшей, болящей. Резко, быстро, в чётком ритме. И мешают ебучие пластины, натирают кожу, сковывают. Мешает сраная одежда, мешает собственный хер, который вжимается в ширинку, да так, что искры из глаз сыпятся. Только, как придурок, смотрю. Любуюсь чертами, реакцией, мимикой. Смотрю на красивого. Такого, мать твою, красивого в этот самый момент подо мной. И жаль, что не существует иного варианта. Пиздец, как жаль. А ещё злит. — Отвечай, — зубами — за подбородок, и сразу же — врываясь в его рот, как животное, безумное и голодное. Вылизывая щёки изнутри, насилуя языком до самой глотки, царапая клыками мягкие губы. Задевая оставленную утром ранку и чувствуя вкус терпко-солёной крови. Это уже не страсть, это жестокость — вот так обращаться с тем, кого хочешь и любишь. Но я сожрал бы, обглодал бы и оставил бы себе каждый шмат его кожи и мяса, повесив цветные радужки стекляшками вместо кулона на шее. Потому что с ума свёл, пиздёныш. Моя куколка, моя убийственная страсть. Всепоглощающая. — Да, — хрипит, дёргается, но не отталкивает. Наоборот — к себе тянет. Открывает сверкающие грёбаными звёздами глаза. Те самые, что тогда, в ванной, пристрелили, изрешетили душу. Украли её. Присвоили. И я тону и задыхаюсь. Не дышу, блять. Тупо не дышу. — Да, — свистяще шипит сквозь зубы, двигает бёдрами в такт моей руке, а я трахаю его, и мне мало. Его удовольствия мало. Взгляда мало, потому что запрокидывает голову, уходя от контакта. Но можно подумать обо всём этом позже, разложить по стоп-кадрам каждый прогиб, записать каждое слово и стон. Потом… Вниз. Рывком. Мазком языка ниже пупка, с рычанием, вгрызаясь в бедренную кость, глядя на сине-бордовые отметины и удерживая жёстко руками, когда дёргается. Задевая носом влажную головку и в экстазе закатывая глаза от его громкого всхлипа. — Вот так, куколка. Времени осталось слишком мало. — Шёпотом, горячим дыханием по стоящему колом члену перед моим лицом. И без промедлений, без ненужных расшаркиваний — пальцами в его задницу до упора и ртом — на стояк, натягивая как перчатку. Втягивая щёки и расслабляя горло. И мне так кайфово, мне так ахуенно, что сносит окончательно крышу, и готов сам обкончаться лишь от процесса. Твёрдость под моими губами и языком шикарна, и вкус прекрасен. Он весь сейчас, как картинка, самая пошлая, самая лучшая из увиденного. И сравнивать его с кем-либо кажется преступлением. Потому что вышибает мозги нахрен — пуля-дура моя чёртова. Вверх и вниз заученным движением, отсасывая остервенело, позволяя трахать себя в рот и не скрывая того, как мне это нравится. И тихий, хриплый взаимный стон раскрашивает тишину комнаты. Мычание, довольное урчание вибрирует в грудине, и глаза в экстазе под веками закатываются. Наркотик. Тело его — наркотик. Запах — наркотик. А вкус — убийца. Ускоряюсь, кружа языком вдоль ствола. Выкладываясь, гибко вылизывая, стараясь, глубоко вбирая в себя, вытрахивая из него душу и рукой, и ртом. — Макс, — стоном-хрипом оглушает по перепонкам. — Макс, — сорвано, проглатывая звуки… И не терпит, не может: я чувствую и судорожную дрожь, прокатывающуюся по телу, и пульсацию в глотке, и то, как сжимает мои пальцы растраханной дыркой. Как едва ли не воет, грызёт свой кулак, царапает мне затылок. И я выпиваю его до последней капли, слизывая, обсасывая. Не оставляя ни грамма, сжирая оголодавшим чудовищем. И нехотя покидаю горячее тело, нависая над ним, опираясь на руки по обе стороны. — У тебя три минуты, чтобы собраться и съебать нахуй из комнаты. — Знаю, что выгляжу неадекватно. Что губы опухшие, что волосы растрёпаны, что глаза как у наркомана. И мне много не надо сейчас — просто пару движений рукой, своей или его — и кончил бы до ебаных звёзд перед глазами. Но нет. Тренируем силу воли, потому что нахуй жить, если срываешься, и всё катится в пизду из-за грёбаной начинки в моих трусах. Не подросток. Слишком давно несу на горбу огромную ответственность, смогу справиться и с этим дерьмом. Смогу. Говорю себе, когда тянется поцеловать. Сам тянется, теперь уже не воротя носом, как в начале, только я забираю себе эстафету и встаю с него, не позволив коснуться. Поправляю ширинку, морщась, прикрыв глаза, выдыхаю сквозь зубы. И в несколько шагов — к ванной комнате, чтобы смыть ледяной водой с лица налипшую плёнку безумия. Привести себя в какой-никакой, но порядок. Отказываясь банально прополоскать рот, ибо вкус его на языке кажется слишком правильным. Слишком критично-необходимым. Сохранить бы максимально долго его внутри… Да не предусмотрено такой функции. Когда выхожу, он уже стоит в застегнутой рубашке и джинсах. Потерянный, расфокусированный, хмурится и поворачивает в мою сторону голову. Вопросов так много во взгляде, их целое море уже натекло, и штормит в глубине, но не выплёскивается. Сдерживается. И я в который раз удивляюсь выдержке и умению проглатывать и молчать. Впитывать, хавать, таскать в себе. Снимаю толстовку, не прячась, не избегая, удерживая контакт. Пальцами — по элементам пластин, прощупывая сквозь тонкую ткань, поправляю чёрную рубашку, в которую меня Джеймс обрядил, так как под ней удобнее фиксировать по швам части механизма. — Сюда иди, — спокойно подзываю и фыркаю, когда тот насторожено смотрит. — Куколка, у нас мало времени на твои протесты. — Это не протест — я просто не понимаю, что тебе нужно. — Подходит, встает ровно напротив. А у меня аж пальцы зудят протянуть руку и разгладить эту морщинку между бровей. — Кто из нас кончил недавно? Я или ты? Какого хуя мина кислая? — Дёргаю ближе, заставляю, как ребёнка, просунуть руки в рукава моей толстовки. Застёгиваю по самое горло, поправляю и пытаюсь абстрагироваться от дыхания его рядом, вообще от него рядом. Потому что ведёт от близости, возбуждение нихуя не успокоилось. Не отвлекает ни понимание пиздеца вне этого здания, ни куча проблем, которые успели нарисоваться, как родные, прилипнув, блять, и хуй отъебёшься. Ничто не отвлекает. — Как будто не твоё решение было прервать процесс, — нервирующий меня бубнёж, привлекающий внимание к и без того притягивающим как магнит губам. — Нет времени, — зачем-то поясняю, зачем-то сам руками собираю его волосы, встав ещё ближе. Зачем-то сам делаю тому подобие хвоста и набрасываю на голову глубокий капюшон. — На меня оно было, однако. — Слишком тихо, слишком близко. Слишком интимно. Слишком растворяет в себе. И столько напряжения и вокруг, и между, и везде… Блять. Пытка, форменная сучья пытка. — На тебя оно было. — Лучше пиздеть, чем как собаку одёргивать себя за поводок, который крепится к ошейнику с печатью хозяина, давно ставшему привычным за эти дни, да что там дни, недели. — Я просто не понимаю... — начинает свою сраную шарманку, и не нахожу ничего лучше, как заткнуть целуя. Пошатнувшись, чуть отступает, но руки взлетают и ложатся на мои плечи, притягивают ещё ближе. Бесконечно травмирующее мою психику дерьмо. Бесконечно. Травмирующее. Сука. Отпусти же… Отпусти. Безумно мечется сердце за рёбрами. Ноет каждая клетка от удовольствия. Страдает. Сдыхает. Нуждается. И лопается пузырьками по рецепторам во рту, эйфорией и долбаной магией безумная сладость. Вкусно с ним вот так поглаживать друг друга языками. Слишком вкусно и слишком не вовремя. Отрываюсь нехотя, отрываюсь уже трижды, блять, чтобы снова влипнуть в него и, как-то оказавшись у стены, вжать собой, чувствуя проворную ладонь на ширинке. Поглаживающую, массирующую, пробирающуюся к застёжке ремня. Хочу продолжения. Хочу, но вымученно мычу в его рот, слыша шаги за стеной, зная, что Ганс сейчас окажется здесь. И не давая себе такой естественно-привычной отмашки закрыться на тысячу замков, напоследок кусаю слегка за нижнюю губу и смотрю пронзительно и честно. Потому что нет сил на всё разом — и сдерживать себя, и закрываться, отстраняясь и выстраивая бетонную стену между собой и всеми остальными. Никакого внутреннего резерва, почти исчерпанного до дна, не хватает, чтобы думать о первостепенном и важном. Думать о выживании. Бреши в броне всё ширятся и ширятся. И хуй с ними. — Макс, погнали. Дверь открывается. Мы всего в шаге друг от друга, контакт не разорван, хоть и не прикасаемся. Голос Ганса как сквозь вату. Так похуй телу и мозгу. Собраться удаётся с превеликим трудом, потому что горящие глаза — напротив, губы, которые неосознанно облизывает, и запах — припечатывают. Я целовал его, делясь вкусом спермы на кончике языка, и, блять, не приди Эрик, уже уложил бы пиздёныша в постель, из которой не ранее чем через несколько часов отпустил. Если отпустил бы вообще. Сука… да что ж такое-то?! Соберись, тварь. Соберись, пока не сдох. Потому что по ту сторону он тебе уже не пригодится. Даже весь из себя распиздатый. Соберись! — Да всё, мы готовы. — Встряхиваюсь. Веду непослушной головой в сторону. Промаргиваюсь и, сдавив челюсть, резко отхожу. Накидываю куртку. Проверяю работоспособность механизма, когда чувствую расползающиеся по телу пластины, чуть сдвигая лопатки, и иду в коридор мимо замерших и наблюдающих фигур. — Да ла-адно? Где достал? — Ганс не был бы собой, если бы не заметил странности моих манипуляций. А так как именно он из нас двоих жуткий маньяк по всяческой высокотехнологичной хуйне и разнообразному оружию, вообще не новость, что загорается, как новогодняя гирлянда, от любопытства. И это прекрасно, потому что начни тот стебать или забрасывать двусмысленными вопросами на тему меня и куколки, могла бы произойти стычка. И не слабая, к слову. — Там уже нет, — запоздало отвечаю. — Подарок. Жду, пока Свят поправляет пальто и свой чёртов снуд, после — исподлобья вопросительно сверкает стекляшками. Взъерошенный. Недовольный, но молчаливо следующий указаниям. Медленно, медитативно ввожу длинный код, удерживаю дверь, пока выходят оба, и закрываю квартиру. Лифт. Моргаю редко. Гипнотически залипаю на пятнышко на потолке. Тону в мерном гудении и молчании. Стоять, задрав голову, почти растекаясь по прозрачной стенке, то ещё удовольствие. Но мне нужны дискомфорт, встряска, разброс внутри, абсолютный шторм и пиздец, чтобы мозг наконец заработал как часы, иначе начну выключаться физически и эмоционально, и тогда быть беде. Как пить, сука, дать. Не единожды проверено. Расслабляться опасно. Отдыхать опасно. Ты либо мчишься как сраная белка за своим метафорическим орехом в постоянном движении, либо ложишься, и выносят твоё вряд ли целое тело вперёд ногами. Ну или гниёшь себе в какой-то дыре/канаве/хуёво закопанный на пустыре. До машины — сутулясь слегка. По-волчьи — по сторонам, вглядываясь в прохожих и машины, стоящие у тротуаров. И нет страха за свою жизнь, есть лишь возведённое в абсолют недоверие ровно к каждому находящемуся рядом со мной. Кроме двоих. Своих. П-ха. Своих, блять. Уморительно, сука. Падаю на пассажирское спереди, закуриваю и сползаю на сиденьи пониже, почти полулёжа. — Не передумал? — Не-а, — отрицательно покачиваю головой на вопрос Ганса. Жду, когда отчаливаем, приоткрываю окно, наблюдаю в боковое зеркало и за куколкой, что сидит чётко за мной и за проносящейся на скорости улицей. И мыслительный процесс нехотя, но начинает раскачиваться. Сонно и муторно, скуля и сопротивляясь, мозг переваривает услышанное у Джеймса. Какие-то суки хотят меня покалечить. Хотелось бы узнать: почему? В любой другой ситуации. В любой другой было бы логично желание понять, какая тварь прётся по следу. В любой, кроме моей. Я настолько многим успел перейти дорогу за годы въёбывания в различных инстанциях/структурах и сотни выполненных заказов — как мелких, так и довольно грандиозных, — что вообще не удивляюсь подобному раскладу. Меня любят в разы реже, чем ненавидят. Не стоило, возможно, зарабатывать себе настолько хуёвую репутацию. Или, наоборот, слишком ахуенную в наших кругах. Быть может, желающих попортить мне шкуру было бы меньше, и понять, откуда ветер перемен дует, стало бы проще. Но… Что, сука, имеем, то имеем. Ехать в магазин — верх идиотизма. Попроси кто другой в подобной ситуации такую остановочку, послал бы сразу же, не дослушав причин, на хуй и в задницу одновременно. Да так, чтобы уёбище заблудилось, да никогда не вернулось оттуда вообще. Но… Куколка не может питаться в нашем «имеющем пять звёзд Мишлена ресторане» на базе, так что нужна контрольная закупка колбаски и зефирок, блять. Или что он там жрёт? И бесит же, с одной стороны, этот идиотизм, а с другой — не жалко. Вот, блять, хоть трижды я могу мысленно послать его в пизду за такие эгоистичные мажорские желания улучшить существование, собственное и тех долбоёбов, что с ним в блоке. Но не жалко. Иррационально мне самому хочется помочь. Чтобы не стучал он зубами по ночам один в постели, чтобы пил тёплый чай, чтобы имел в достатке средства ухода. А с другой — хочется затолкать ему или в глотку, или в жопу все эти тюбики и потоптаться, кроша берцами кости. Потому что борются внутри противоречия, и с каждым днём их всё больше. Я то сдаюсь и отпускаю собственное тело и мысли, допуская то, что случилось за сегодняшние сутки трижды, то вгоняю себя в жёсткие рамки, ограничиваю каждый взгляд и вдох. Ибо с ума сводит, насилует и изнашивает бьющуюся в панике из-за непонимания психику, потому что с хуя ли в нём столько власти? В этих не видевших крови руках. Откуда? Подмял. Захватил контроль. Лишил воли. Аномально. Ненормально. — Только в темпе. Отмираю, когда останавливается машина, и Ганс недовольно бросает мне несколько колко-режущих слов. Нахуй. Я вообще никого не держу и не заставляю танцевать под мою дудку. И выслушивать даже вскользь брошенное и вполне ожидаемое недовольство из-за моих отдающих кретинизмом поступков не хочу, блять, и не буду. Моя шкура в опасности, исключительно моя. Ну и пиздёныша, как вариант — его вообще лучше прятать, как дорогое бриллиантовое колье, в дальнем сейфе с тридцатизначным запутанным кодом. Выхожу первый, открываю дверь Святу, ни разу не галантно — всё чисто из соображений безопасности. Таки у меня блядские пластины по телу, а куколка лишь кожей, да прослойкой мышц и жира кости прикрывает. Становлюсь впритык, оставляя ему чудовищно мало места, чтобы выйти и выпрямиться — придётся почти обтереться. И злорадствую, ставя в заведомо некомфортное положение. Радуясь, что не одному мне тут дерьмово. — На выход, принцесса. И давай, двигай от бедра и как можно быстрее. Поднимает свои прищуренные глаза, полоснувшие раздражением то ли из-за нового имечка, то ли из-за самой остановки. Хуй поймёшь. Шумно выдыхает и переводит взгляд на находящийся в двадцати метрах супермаркет. Приподнимает вопросительно бровь, не получив ответа не бунтует — подчиняется, вылезает, не избегает касаний: всё-таки тактильный, всё-таки дерзкий и вредный. Смотрит пару секунд на то, как облизываюсь. Фыркает и отворачивается в сторону. А я не дышу. Потому что с ним рядом надо или полной грудью, чтобы впитать лёгкими на молекулярном уровне каждую микрочастицу, нерастворимым осадком осевшую на самом дне и оставшуюся во мне надолго, или никак. Словно заменяю режим, отдавая инстинктам правление в теле. В тайне мечтаю в этот самый миг стать сверхчеловеком, чтобы услышать издалека звук летящей пули и подставиться. Потому что от одной мысли, что в куколку попадёт мелкая стальная убийца, противная дрожь пробегает вдоль позвонков. Дёргаю головой, цокаю, когда морщится недовольно. Но торможу на месте, не отодвигаюсь, ничего не говорю. Жду. И когда спустя пару минут нихера не меняется, кроме всё более раздражающегося Свята в десятке сантиметров от меня, чуть отступаю. Всё ещё прикрываю его собой, всё ещё внимательно прицельно осматриваюсь и, не увидев ничего подозрительного, пропускаю вперёд. — Двигай, — киваю ему на пешеходную дорожку и, когда идёт ко входу в маркет, следую за спиной шаг в шаг, буквально по пятам. Идея откровенно хуёвая. Я как минимум дважды ловлю себя на мысли, что то тут, то там мелькают тела, совсем непохожие на типичного бизнесмена, шлёпающего по делам, или домохозяйку, несущую продукты к ужину. Высоковатый, весь в чёрном студент с гарнитурой в ухе косится подозрительно. И ещё пара секунд этого молчаливо странного взгляда, и я бы решил, что нашёл мелкую фрилансерскую падаль. Но нет. Подходит к мотоциклу и, напялив шлем, уезжает нахуй. Когда заходим, вдыхаю поглубже, давая себе пару минут передышки. Становится немного спокойнее между высоких стеллажей, камер наблюдения, понатыканных во все щели, возле витрин с пёстрым разнообразием. И теряемся в длине рядов с продуктами и всякой вкусной или просто полезной дичью. Крадусь, всегда находясь за спиной у куколки. Не подпуская к нам никого, глядя, как мнётся и посматривает на некоторые полки, но не решается взять. Заставляет громко фыркать или хмыкать. — В шоколадной глазури, вы посмотрите, — притворно цокаю, сгребаю в тележку сразу несколько больших пачек с вафлями, которые он гипнотизировал, но в итоге замялся и собрался идти дальше. Подталкиваю указательным пальцем в спину, чтобы не тормозил процесс. Пусть себе хоть трусы в сердечках покупает или моток ниток для вязания, вообще до пизды. Всё оплачу из собственного кармана, только бы быстрее покинуть город, потому что висит, как туча над головой, херово предчувствие. Зачем-то беру подушку с полки и укладываю на тележку под вопросительный взгляд Свята. Даже не вопросительный, скорее недоумевающий. — Я сплю без, — хлопает длинными ресницами, забавляет, и я бы постебался от души, будь мы в иной ситуации. — А я — с, — чуть придвинувшись, обдаю слегка приоткрывшийся рот дыханием. И вот ещё немного, считанные сантиметры, и укусил бы за выпяченную розовую губу, но отхожу на полшага. Одёргиваю протестующее тело. Не убирает её, хоть та и занимает прилично места. Послушно идёт дальше, берёт фрукты, носки, бельё: простое, хлопковое, чёрное и белое. Новые зубные щётки, пасту, мыльно-рыльные принадлежности и ножницы для стрижки волос, которые, как красная тряпка, бросаются мне в глаза. Вырываю те из рук и бросаю обратно с громким стуком об полку. — Попробуй срежь хоть сантиметр — руки вырву, нахуй, за ненадобностью, — почти дружелюбно рычу, хоть и не хочется так откровенно палиться собственной реакцией, показывать, что да, долбоёб, жалею, что обрезал волосы. Очень, сука, жалею. Легче стало от признания перед самим собой? Не-а. Хер там плавал. Но волосы не ноги — отрастут. Так что особо сокрушаться не имеет смысла. Зато представлять, как буду наматывать на кулак, — сколько угодно. — Они неровные, — тянется положить их в тележку и получает от меня быстро и достаточно болезненно по руке. Шикнув, одёргивается. Снова хмурится и сжимает челюсть, поигрывая желваками. Горячая, бунтующая куколка. Хочется сказать «р-р-р-р» и, как кошка, полоснуть в воздухе рукой с выставленными ногтями. Или зашипеть сквозь зубы. Ибо потрясающий. Бесит пиздец как, но в противовес заводит, как по щелчку пальцев. Пуф, и всё — подёргивается член, послушный и прирученный. И ведь не трахал же его, не кончал с ним: ни под ним, ни на нём. Всё ещё на дистанции, а тело — послушное. Прикатили, приехали, сука. Выкатывайте… — Вперёд, — подталкиваю к соседнему ряду. — Не провоцировал бы — сохранил бы то, что имел. — Я не провоцировал. — Ты стоял как лохматое чучело каждое построение и жевал свои патлы, — резко припечатываю, нос к носу. Слишком резко. Необоснованно резко после той неги, что была между нами несколько раз за эти роковые выходные. И, блять, как нерв дёргает и тикает что-то внутри, будто грёбаный таймер часового механизма. Отсчитывает, падла, оставшееся время до моего окончательного срыва, когда упаду к его ногам, как последняя мразь, скуля и выпрашивая хоть каплю, сраную каплю любви и ласки. Чтобы заштопал потрёпанную душу, излечил слегка зарубцевавшиеся раны. Отогрел обмороженное сердце. Клиника. У меня едет крыша. Едет-едет, тварь такая, и попахивает это помешательство диагнозом. Манией. Шизофренией, чтоб её. Я уже столько раз сам с собой внутри ёбнувшейся в край головы разговаривал, раздраконивал ту и высушивал бесполезные, не помогающие совершенно в патовой ситуации извилины, что вообще не смешно. И если бы имело это хоть какую-то пользу самоедство это тошнотворное, так нет же. Усугубляется только всё с каждой минутой, секундой, блядским мгновением. А рядом с ним — так ещё и ускоряется. Финиш. — Они мне не мешали, — отвечает тихо и нервно, взгляда избегает, то ли обиженный, то ли зажатый. Не понимаю его настроения — не получается, когда сам не здесь частично, а сканируя окружающее пространство, пытаясь вырубить какофонию оглушающего пиздеца внутри. — Со стороны выглядело иначе, — выдыхаю устало. Спорить не нравится. Ну вот не прёт пререкаться и выводить каждую реплику в срач. Да и мне достаточно раздрая и разброса и в мыслях, и в чувствах, чтобы ещё и к нему в голову или душу лезть голыми руками, да ковыряться. Сдалось оно мне нахуй? Чё, проблем мало стало? То есть того факта, что я на мушке, и где-то свора шакалят желает растащить моё бесполезное тело на куски, недостаточно, чтобы прекратить страдать редкостной ебаниной? Дебил. Ой, дебил. Постукиваю ногой, прохожусь языком по зубам и под верхней губой, скольжу по гладкой эмали. Кривлюсь и тянусь за сигаретами по привычке, но вспоминаю, что мы в сучьем, чтоб его, магазине. И нервы начинают шалить ещё больше. — Макс, — останавливается и резко оборачивается. Хочу спросить, что надо, но слова в глотке застревают. Проглатываю их, сбившиеся в ком, и тупо жду, когда продолжит. — Послушай, ты не должен был... — туманно что-то-там бормочет, какую-то муть и околесицу несёт, а у меня глаза бегают по его лицу, серьёзному до ахуения. И даже в таком состоянии, с убранной гривой и в моей толстовке, в капюшоне и с тенями под глазами, какой-то… ненормально, блять, горячий, сука. Почему просто не может разыграться внутри отвращение, а? Бесполезный же. Ну, умеет вменяемо обращаться с оружием. Но в ближнем бою просто скользко избегает атаки, и всё: ебланит, тупит, тормозит. То реагирует неожиданно и отлично, то — как пришибленная муха, после, сука, полуторагодовалой спячки, хлопает ресницами и отсвечивает туповатым взглядом. Почему он не вызывает омерзения, как было всегда и со всеми, кто ведёт себя посредственно и ненормально спокойно? А? Почему? Въебать бы тебе, куколка, леща отборного, чтобы в голове твоей тупорылой зазвенело. Потому что какого хуя смотришь так эмоционально, и я не могу это игнорировать? Хочу, но не могу! Потому что, сука, стоит как у пятнадцатилетки, случайно увидевшей стоп-кадр порнухи у отца на макбуке. И да, мой проёб, вообще не спорю, потому что надо было насрать на ждущего Ганса и трахнуть растянутую задницу. Потому что не покидает ощущение, что для меня он её готовил, что не тупо поспать улёгся в мою постель. И похуй, чем руководствовался. Не отказываются в своём уме и здравом рассудке от таких подарков внезапных. Особенно когда в тайне об этом и мечтают которую неделю подряд. Блять. — Что не должен?.. — приподнимаю бровь, думая скорее о своём отсосе час назад, чем о чём-то другом. И готов не согласиться с его пиздостраданиями, потому что я этого хотел — мне было в кайф держать его член во рту, и я повторю при возможности снова: напьюсь им до усрачки и буду доволен. Ибо не вижу нихуя сверхъестественного в своём стремлении довести куколку до разрядки любым из способов, потому что слишком сладко кончает. Слишком сильное наслаждение накатывает и на разум, и на тело от одного лишь зрелища, вкуса и звукового сопровождения. — Ехать сюда, тратить время — это вообще вне правил, насколько я понял, — спускает с небес на землю. Я тут о возвышенном думаю — о членах, а он, блять, о жратве с носками. Ахуенно. Зверею за пару секунд, меняюсь, вероятно, в лице, потому что отворачивается, перед этим едва слышно сказав «спасибо». И двигается как метеор сразу к мясному, рыбному, а потом и к куриному отделу, набрав и яиц, и тушек. А уже после берёт кофе, чай, какао, бидон молока, всякую дичь и тащит на кассу. Молчим. Обмен взглядами как прервался в недодиалоге, так и не возобновляется. Напряжение нарастает, грозясь аукнуться чем-то сомнительным и вряд ли приятным. В попытке отвлечься решаю поизучать расставленное возле кассы. Высокий стеллаж с изобилием всякого… Презервативы, например. Херовы латексные намордники, как я их называю. Убийцы ощущений. Я их ненавижу ещё со времён подросткового возраста. И пусть позиция проигрышная и имеющая при неосторожности последствия, но… Я могу сдохнуть в любой из моментов своей сраной жизни, так что мне теперь лишать себя полноценного кайфа? Серьёзно? Только из-за риска заразиться какой-то еболой? Пф-ф. Я точно не помру от заразы или естественной смертью. Кто угодно, но не я. Так что нахуй все эти нравоучения и рекомендации здравоохранения. Нахуй. Единственное, для чего они пригодны — уберечь ствол. И я не о хуе, а о крошке беретте. Уберечь от лишней грязи и влаги, когда вокруг пиздец, и ты сидишь как суслик в окопе или болоте, или ещё где. В любое другое время? Держите, пожалуйста, подальше от моих глаз. Смотрю на соседнюю стойку и очень вовремя прикусываю губу, чтобы не заржать из-за интересной находки — продолговатая картонная хератень, которую обычно вешают на ручку дверей с пафосными надписями типа «не беспокоить». Только там лежит ярко-розовая, с нарисованной чёрной куклой, у которой оскален рот, окровавлены зубы и потёки алые вокруг рта, в руках — какая-то чужая конечность. И надпись гласит: «не заходи — съем!» Представлять на месте нарисованной карикатурной девочки свою куколку — истинное извращение и безумие в одном флаконе. Но разве в нашей ситуации есть хоть что-то нормальное? Я — инструктор на одной из теневых, достаточно опасных баз в стране, да что там стране — мире, стою рядом с тележкой, как на блядской контрольной закупке, с салагой, который даже ещё не наемник, и хуй знает, станет ли им когда-либо. Комичность зашкаливает, как ни посмотри. И это почти весело. И я чувствую себя женатым придурком, пополняющим запасы с жёнушкой… Но натыкаюсь глазами на анальную смазку. Восемь продолговатых серо-зелёных тюбиков с красивой надписью: «Максимальное наслаждение и прекрасное скольжение». Нормально? И ни разу не знак, да? Не ёбаная насмешка судьбы? Не странное совпадение, какое уже по счёту за последнее время? Тысячное? Фыркаю, прикрываю на пару секунд глаза, задушив сраный смех, скребущий в грудине. А после, не думая вообще ни о чём — потому что заебало, и ебись всё конем — забираю сразу всю коробку и ставлю на самое заметное место среди нагруженных товаров, чтобы их пробил кассир. А вот так, да. Куколка бледнеет, непонимающе поднимает на меня взгляд, потом смотрит на смазку, глубоко вдыхает, медленно выдыхает. Наклоняется, задевает рукой мою ногу выше колена, встаёт... и кладёт огромную коробку с мятными леденцами рядом с силиконовой смазкой. Значит, не покраснеет даже? Значит, не смущает то, как посматривают пусть и взрослые, но скованные предрассудками и боязнью чужого мнения и оценки, людишки. Похер, да? Превосходно. Маленькие мятные сосульки. Я отлично улавливаю этот намёк ниже пояса — попытка одобрена и засчитана, улыбка вместе с картинным закатыванием глаз прорезается-таки. Однако гаснет, когда вижу у входа странную фигуру, и поторопить бы пиздёныша, да привлеку лишнее внимание. Ещё и панику посеять могу. А она — хуёвый попутчик и ни разу не помощник. Сгружаем всё в огромные пакеты. Нервишки шалят. Предчувствие снова шарашит каскадом ледяных капель вдоль позвоночника, ровно под покрывающими моё туловище пластинами. Делаю вид, что расслаблен, сам же, как оголённый провод: тело напряжено, максимально напряжено. Опередив Свята, расплачиваюсь своей карточкой, не позволив тому и пискнуть хотя бы слово. Объяснять, что я тут не в благородство играю, а ускоряю процесс — да и не разорит меня такая сумма, вообще не чувствительна она для моего финансового состояния — нет ни времени, ни желания. — В темпе, — резко бросаю, подталкиваю к выходу, нагруженный пакетами, выскакиваю первым, закрываю собой, всё так же глядя по сторонам. Чуть веду плечами, чувствую чёртов механизм и высококлассную защиту, однако она уверенности придаёт слабовато. Стараюсь двигаться чуть из стороны в сторону, не задерживаясь на одной траектории, кручу головой. Потому что сраная чуйка не хуй с маслом, спасала не раз и даже не два, а теперь вопит как сирена. И был бы один, уже нырнул бы между домов и потерялся в толпе, растворился как чёртов призрак. Только Ганс бросит младшего Басова на произвол судьбы и пойдёт за мной по пятам, прикрывая. Ему похуй на всех, кроме своих. А Свят пока что не свой, насрать, что нужен мне как ёбаный воздух — это исключительно мои проблемы. Не чьи-то ещё. Куколка двигается не на сверхновой, не бежит, спотыкаясь, но переставляет свои длинные ноги в достаточно быстром темпе. Подходим к машине, загружаю всё в багажник, открываю перед ним дверь, заставляя сесть на переднее сиденье. Сам обхожу машину. Отрицательно киваю Гансу, тот сразу же выскакивает из-за руля. И как только я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы типа расслабленно закурить, не позволяя понять преследователям и наблюдающим, что я заметил их, чувствую первый удар по пластинам где-то в районе печени. Вздрагиваю, морщусь от отдачи по не до конца ещё зажившим рёбрам, боль прошивает всю правую часть тела до самой грудины. Жжение, потому что от соприкосновения пули и её препятствия на пути к моему туловищу у неё повышается температура до вполне терпимой, но некомфортной. — Блять, сколько? — Ганс уже прыгает на заднее. Видит по моему взгляду, что мне больно, и всё если не критично, то всё равно хуёво, но не озвучивает нихуя при куколке. И это хорошо, и на том спасибо. Мысленно же сам благодарю Джеймса за то, что подсобил. Благодарю, пока чувствую отдачу и свистящие звуки долетающих пуль. Бедро начинает ныть, словившее как минимум два выстрела. Бока, рука выше локтя. И это вообще не смешно, потому что, не будь на мне всего этого великолепия, уже валялся бы в луже крови, вряд ли дышащий. И радует, что косорукие, потому что не попадают в шею или голову. Либо пытаются не убить, а покалечить, однако как-то дохуя много пуль летит в таком случае. Ёб твою ж налево, а… Собираюсь повернуться боком и нырнуть наконец за руль, как плечо прошивает по-настоящему адской вспышкой. Пошатнувшись, заваливаюсь назад, и меня буквально вколачивает в сиденье. Включается режим автопилота, руки сами собой делают всё, что должны, автомобиль с громким скрипом шин, неровно, с заносами, но двигается и набирает скорость, а у меня волна за волной по телу, словно асфальтоукладчик катается. Больно, блять. Охуеть как больно. И блуждает, падла, во всём теле, концентрированная, обжигающая, невыносимая, чудовищная, мать его, боль, и зарычать бы или начать орать в голос отборным матом, но, сцепив челюсть, да так, что зубы начинают ныть, вдавливаю педаль газа до упора и мчусь из города. — Пристегнись, — коротко бросаю в сторону куколки, подмигиваю, желая стереть эту растерянность с лица. Потому что как бы там ни было, но его я до базы постараюсь довезти целым. Если надо, выйду из машины и отдамся в руки мразям, лишь бы с ним всё в порядке было. Это важно. Отчего-то жизненно важно в данный момент. То, что он должен жить несмотря ни на что, вопреки всему. Жить дальше. А с меня уже хватит. Уже достаточно. Как минимум за несколько вещей я могу поблагодарить кого бы там ни было сверху. А Свят вжимается в сиденье и смотрит своими сине-серыми стекляшками. И от понимания, что на нём моя толстовка, мне тепло, и надежда на то, что потом заберу её себе, если выживу и буду чувствовать наш смешанный запах, облегчает состояние до вполне терпимого. Одним лишь взглядом таких, сука, ярких в этот самый момент глаз и фактом нахождения рядом анестезирует. И хочется прошептать «люблю», да влететь на скорости в бетонную стену, перед этим вытолкав его из летящей в сам ад машины, потому что кроет, кроет так сильно. Я на грёбаной грани прогуливаюсь, по острому лезвию босой бегу. — Макс, нормально? — Ганс спрашивает с заднего сиденья, без нюансов и уточнений. За что очередное спасибо. — Алексу звони. Код красный, два-два-пять. — Су-ука, — тянет с чувством и смотрит понимающе в зеркало, хватает телефон, начиная попытки дозвона. А после орёт на какого-то салагу, поднявшего трубку, что срочно нужен Олсон. Ждёт пару минут и тянет мне свой смартфон. Аккуратно двигаю рукой, пытаюсь игнорировать и накатывающуюся слабость, и влагу под курткой, и жар во всём теле, а особенно — в голове. — Макс? — Три отряда — юг, запад, восток. На юге максимально прочесать на ближайшие пятнадцать-двадцать километров. Искать растяжки, заминированные точки или засаду. — Вы в центре? — Выехали. — Все целы? Не отвечаю, бросаю телефон обратно Гансу через плечо, не выдерживаю и рычу от острой боли, прошившей тело, вьебав по рулю раскрытой ладонью. Сука-сука-сука, больно! — Алекс, два-два-пять. Красный код. Поворачиваю голову к Святу, который в полном ахуе и ничего явно не понимает, но обеспокоенность на лице расползается серой кляксой. Смотрит то на меня, то на Эрика, копошащегося сзади. А я кривлю губы в подобии улыбки, чуток прищуриваюсь, склонив голову. Слышу, как Олсон спрашивает в трубке: «Кто?» — Макс, — выдыхает Ганс, а после — сбрасывает вызов и наблюдает, оборачиваясь в заднее стекло, что происходит. — Хорошо, что ты на своей приехал, Эрик. У меня недавно всё было отгружено на переупаковку. Сейчас ехали бы без стволов, и это пиздец. — Прокашливаюсь, пытаюсь отвлечься, вдавливая педаль и стараясь не смотреть на спидометр, молюсь, чтобы не было ненужного движения за городом. Вижу, как вдалеке мчатся два джипа, и не думая прекратить преследование, чёрные и тонированные, стопроцентно по наши, сука, души, потому что такие однояйцевые близнецы не катаются просто так, ещё и бок о бок, занимая как минимум половину дороги. — Обоймы пустые, надо наполнять. — Я помогу, — пытаюсь протянуть руку, и глаза сами собой чуть закатываются, а зубы впиваются в нижнюю губу, прокусывая до крови. — Держи руль и смотри перед собой, я больше нихуя не прошу. Просто держи и смотри. — Его серьёзность напоминает, что нам даже при такой скорости ехать несколько часов. Пуля в моём плече, причиняющая ахуительное неудобство, очень мягко выражаясь, не рассосётся. Кровь сочится не останавливаясь, и сумею ли я дотянуть до базы — вопрос открытый. — Слушай сюда, куколка, — не поворачиваясь в его сторону, начинаю. Выходит приглушённо и хрипло. — Сейчас Ганс даст тебе несколько обойм от автомата, калибровка тебе знакома, на тренировках такие были показаны, и об их особенностях всё рассказано. Твоя задача — наполнить их пулями, красиво, без зазоров. — Вздрагиваю, когда наезжаю на мелкую, но яму, и из-за лишних телодвижений захлёбываюсь слюной от боли и лёгкой тошноты. Блядство ебаное. — Ты понял меня? Наполняешь обоймы — передаёшь Гансу, если скажу спуститься вниз, отодвигаешь своё сиденье назад, садишься на пол и молча ждёшь развязки. — Я умею стрелять, — голос спокойный, паники в нём точно нет, зато тонна непонимания и беспокойства. — Не в такой ситуации, — обрубаю резко, протягиваю руку за спину. Щупаю поясницу и вспоминаю, что ствол, дебил, оставил на кровати, пока куколку обрабатывал. — Дай одну мне, — прошу у Ганса пушку. Родная беретта, любимая детка, осталась у Сашки, предложенная же замена ложится на бедро, и становится получше, поспокойнее. У меня вообще нифига с собой нет: ни ножей, нихуя. Всё у Алекса в машине на всякий случай, а тот, скотина, укатил. Кто ж знал, что какая-то мразь или мрази желают нашпиговать меня как рождественского гуся, только не яблоками, а свинцом, блять. К сожалению, недолго длится мнимое затишье. Пидарасы нагоняют. Путь до базы не преодолен даже на половину, залп выстрелов частит по нашей легковушке. И ахуенно, что у Ганса малышка модифицированная, внешне не очень примечательная, но внутри — оборудована на отлично. Пуленепробиваема и достаточно долго и хорошо устоит под атакой. Жаль, что колёса — если, дебилы, сумеют попасть — не неприкосновенны и слабо защищены. Однако есть в ней ещё одна полезная фишка — окошко, примерно двадцать на двадцать, которое можно приоткрыть и рискнуть схватить пулю, но суметь ответить тем же уродам. — Попытаемся проскочить? — Смотрю в зеркало заднего вида, вижу, что ещё чуток и хвост будет критично близко, а там и зажать могут. Скорость я и без того жму почти максимальную, экстремально опасную, раз на то пошло, и сделать большего попросту невозможно. А рулить всё сложнее… Боль не спрашивает, нужна ли она, терзает и грызёт, заживо плавит мои внутренности. Левая рука немеет всё сильнее, плечо тянет, жжёт, и по ощущениям там раскалённая кочерга, которую постоянно прокручивают и по, и против часовой стрелки. В глазах пока присутствует чёткость, и это отлично, но я не уверен, что дотяну до базы. Не уверен. И одна лишь мысль бьётся в голове, что нельзя допустить беды. Нельзя дать куколке пострадать. Нельзя. Про смерть я думать отказываюсь. Мне жутко от одной лишь мысли, что глаза его — прозрачные, красивые, блестящие сине-серые стекляшки закроются. Любимые, уникальные, отчаянно мне необходимые подёрнутся мутной плёнкой, как у всратого зомби. Потухнут. Этот свет, который изнутри него бьёт ключом, чистота, вопреки всему, и неиспорченность измажется грязью и гнилью. Нет. Ни за что. Я буду бороться за каждый глоток воздуха только ради него. Только из-за него я выдержу сучью боль и слабость, буду давить немеющей ногой на педаль, вцепившись деревенеющей от мучений рукой в руль. — Макс? — Эрик, тебе надо их или снять, или отвлечь, или спугнуть, я, блять, не знаю что. Побудь ёбаным фокусником, но обеспечь отступление. Иначе Олсон будет жрать горошек на наших тройных похоронах. — Я планировал сдохнуть на родине с кубинской во рту и с бокалом в руке. — А с хуем во рту шлюхи уже не катит? — Ну, если он всё ещё будет стоять к тому времени, то почему бы и нет? — усмехается, но не весело. Грустно. Потому что попытки шутить всегда означают плачевность ситуации. Ибо… За рулем нашей машины сидит потенциальный труп, который может вырубиться на скорости и угробить и себя, и пассажиров. Ненамеренно, ясен хер. Только это не отменяет факта опасности. Сбоку — почти гражданский, почти бесполезный, не почти балласт. И если пару недель назад с Джеймсом мне феерически повезло, то в нашу теперешнюю удачу я не верю вообще. Просьба у суки-судьбы очередного выписанного аванса может в итоге обернуться слишком дорогой услугой. И не расплатиться потом за отведённую очередную кошачью жизнь. А я, бля, не кошка. Увы. — Я не сниму уёбков: там такая защита невъебенная на каждой, что блядские пули как мошкара отлетать будут, и всё. Жую собственную нижнюю губу. Молчу и жую, чувствуя и привкус крови, и онемение, расползающееся из-за кровопотери по телу. Не хочу осознавать конец. Не вот такой так точно. Не тогда, когда только слегка испробовал куколку. Не-а. Это же пиздец какая полная, блять, несправедливость — дать надкусить и забрать сразу же. — Макс… — Да слышу я, — отзываюсь, с силой сжимая руль: подвижность левой руки никакая, та держится на своём месте лишь благодаря пластинам, и едва чувствительным кончикам пальцев, а надолго ли — хуй его знает. — Слышу, — повторяю под нос, смотрю в боковое зеркало на почти прилипшие к заднице машины. И не вижу выхода. Если остановлюсь и выйду, нет никакой гарантии, что Ганса и Свята не уберут после. Риск не оправдан. Договариваться явно никто не желает, иначе не решетили бы мне тачку бесконечным почти потоком. С другой стороны, хотели бы — сразу бы сняли. Нанять снайпера в наше время затратно, но не невозможно. В своё сучье везение я верю лишь отчасти, таки в последнее время я скорее китайская подъёбка, чем когда-то признанный негласно фокусник. — По колёсам бей, Ганс. Весь упор по ним: если хотя бы одну тормознем — уже что-то. А там, смотри, и до базы долететь успеем. — Надо бы бодро, с надеждой, с уверенностью, а выходит глухо и кисло. Я не опускаю рук, у меня банально только одна сейчас рабочая. И жить, сука, хочется хотя бы самую малость — короткий, отведённый мне отрезок — куколку довести целым хочется, Сашку женить когда-нибудь, Алекса увидеть с коляской, отца — счастливым, наконец, и свободным от боли потери. — Блять, — слышу как в тумане голос Эрика. Понимаю, что глаза держал эти секунды — или минуты — закрытыми, и улыбка, тень её, налипла на губы. — Басов, посмотри, как много крови из него натекло. — Лупит мне в кресло рукой, знает, что делает больнее в разы, но это помогает протрезветь и сфокусировать взгляд. — Макс, — зовёт и продолжает бить по сиденью, — Макс! Чувствую осторожные руки, едва поворачиваю в бок голову, вижу бледное лицо пиздёныша. Обе его ладони окрашены дерьмово, блять, алым, пальцы подрагивают, губы — тонкая бескровная линия. — Не ори, — слабо огрызаюсь на Ганса. — А ты, блять, не летай в облаках. — Да какие там облака, Эрик, исключительно раскалённая лава и свора чертей меня ждут, — язык заплетается, сил нет вообще, но жму на педаль, смотрю перед собой. Хочу курить просто пиздец как, полжизни отдал бы за сигарету, полжизни… потому что примерно столько от неё и осталось. — Подождут, — фыркает. — Ганс, крови много, — голос куколки тихий, замогильный, чтоб его. Отбрасываю тянущиеся ко мне руки, не даю больше себя трогать: всё равно ничего сделать не сможет, смысл тут разводить хуй пойми что. — Перелезай ко мне назад, Свят. — Нет, — рявкаю на всю машину из последних сил. — Хера, блять, с два он полезет к тебе туда, ты ещё, сука, его стрелять посади, чтобы в эту дурную невезучую голову пуля прилетела. Он же без приключений ни одно задание пройти не может, его, блять, на выезд минимум через полгода выпускать, и то — с целой командой. — Он стреляет получше многих. — На целостность их голов мне похуй, — вылетает резко, пусть и частичным откровением. Но не время сейчас задумываться о сказанном. Цель иная. Цель очевидная. А выебать себе мозг я успею, если будет что выёбывать. — Как и на целостность своей, — грубо бросает мне, и я согласен. Согласен, а хули толку? Если от одной мысли самому выжить, но увидеть смерть мелкого пиздёныша мне так дурно, что почти вырубает от волны паники. — Имею право, — выплёвываю каждое слово. — А за него, если ты забыл, в частности — за сохранность шкуры, заплачена ахуенная сумма, которую вы с Олсоном на два рыла поделили. Так что не еби мне мозги своим «стрелять он умеет» или «не умеет». Пусть сидит и не отсвечивает. Нас снова накрывает почти вакуумом: тишиной и молчанием. Лишь рёв мотора, редкие, но выстрелы по машине и шум крови в голове. Куколка, отвернувшись от меня, смотрит в окно, держит руки раскрытыми кверху ладонями с подсыхающей кровью. Моей. И бесит, потому что не понимаю его состояния, не вижу наркотически необходимых глаз. Отчаянно хочется дотянуться и повернуть к себе сопротивляющегося. Забить на всё это творящееся вокруг дерьмо и сказать «прощай», успеть сказать. В иной итог я не верю. И словно в пустыне, босыми ногами по раскалённому песку, почти прожаривая ступни, бреду в никуда… Вдыхаю вместе с кислородом песок, ощущая жар и боль в голове, облизывая пересохшие и потрескавшиеся губы. Я херов путник, который решил, что переиграет саму стихию. Что выживет, доберётся до источника и сможет, испив воды, дать своему организму шанс на спасение. Мечтатель… — Макс! Вздрагиваю, открывая глаза, слышу, как Эрик пытается попасть по колесам двум ёбаным почти танкам, удивленно смотрю, как Свят медитативно вставляет патрон за патроном, сосредоточенный, без тени страха или паники. Отдаёт целые обоймы Гансу, и по вот такой нехитрой конвейерной системе они делают хоть что-то, в отличие от меня, калеки, вырубающегося за рулем. Спасает лишь то, что дорога совершенно, сука, прямая и даже если с неё слететь — врезаться не во что на долгие километры. Пустыри вокруг с редкими заброшками. — Сука, это нереально, я только боеприпасы проёбываю. — Стучит опять ногой в моё сиденье, и я не реагирую на вспышку острой боли. Она без того настолько невменяемая, что чуть меньше её или чуть больше — разницы никакой. — Жми, тут до базы-то не больше часа. — Жму, — пытаюсь шевельнуть пальцами левой руки, и не выходит. С губ срывается едва слышный шёпот, и во рту — отвратительный привкус железа. Пересохло всё до самой глотки. Бросает то в жар, то в холод. Пытаюсь вдохнуть полной грудью, чтобы унять начинающееся головокружение, и замечаю впереди своим помутневшим взглядом хуеву растяжку на всю дорогу. Ёб твою мать. Сраное дежавю. Пиздец. Или эти уроды, что катятся следом, были в и прошлый раз подосланы, или у них у всех, тварей, одинаковая линия поведения. Хочется орать, материться, ржать и, остановив машину, попытаться подойти к дебилам и спросить, кто же, сука, их всех надоумил. Кто там так продуман, что даже тактически не может подход изменить — прёт по прямой как дебил. Одного проёба было мало? Ещё надо его людей уложить пару десятков, чтобы отъебалось дерьмо это от меня? Что надо-то? Кому? Успеваю среагировать, выкручиваю руль в сторону, и с визгом шин нас заносит, однако колёса целы, и это главное. В глазах Ганса и Свята непонимание. И смеяться бы с ахуевших рож, да вот не то состояние. Совсем. — Не благодарите, — фыркаю и закашливаюсь, резко нажимая по газам и пытаясь объехать всё это великолепие, машинально пригнув голову, когда по моему стеклу проходится пулемётная очередь. — Растяжка? — Нет, блять, дрифтом заняться решил внезапно, — отвечаю хрипло, горло раздражено, будто наждаком прошлись с парочку раз по слизистой. Выехать на дорогу получается лишь спустя минут десять по ощущениям. Минут десять, за которые меня почти отрубает дважды, спасибо Гансу, херачащему в моё сиденье со всей дури, иначе… Я плаваю, парю, левитирую. Не чувствую толком тела, не слышу свои мысли, не вижу нихера. Не понимаю, что вообще происходит, просто из последних сил, как сраный зомби, жму ногой на педаль, и держу со всей возможной силой руль. Говорить не могу. Двигаться не могу. Моргать больно: глаза будто высохли, царапают лоскуты век раздражённые яблоки, жжение при каждом движении не вызывает слезоточивость, лишь блядскую резь и дискомфорт. Хочу пить… Язык онемевший, губы онемевшие, тело онемевшее, чувства и эмоции онемевшие. Я не здесь. Уже нет. Осталось лишь сделать последний рывок, доехать до базы и отойти куда бы там ни было. — Макс! — Как из глубины тоннеля или колодца, вообще не суть важно, долетает знакомый голос, но он кажется слишком далёким, слишком неважным, слишком… Боль яркими вспышками, обжигающим кипятком, стремительными уколами крушит остатки силы воли. Раздалбывает метафорической сучьей кувалдой, ебашит со всей дури, идиотка, заставляя кашлять и давиться воздухом. — Макс, их подорвали! Что? Пытаюсь хоть что-то увидеть в боковом зеркале, но за нашей машиной в примерно пятидесяти метрах кострище. И преследователей больше нет. Нихуя нет… Как и сил. Чувствую крепкие фиксирующие руки на своих плечах. Мычу, не разлепив губ, мычу и моргаю пару раз. Хочется скинуть чужие конечности, потому что и без того тону в этом дерьмовом океане, полном агонии и сумасшедших мучений. Пытки, чтоб его. Но Ганс, мой друг, товарищ и соратник, давит, сука такая, чётко на рану обеими руками, буквально обнимая и вжимая в сиденье со всей дури, да так, что темнеет в глазах. — Свят, возьми рацию, уже должно ловить, вон Алекс едет навстречу, крутани пару раз и ко мне поднеси. — Блять, Эрик, перестань так жать, — хриплю и чуть дёргаюсь, зарычав от жести, что в который раз окатила. — Жми педаль, Макс, ещё немного осталось. Жми, я не дам тебе, суке, подохнуть вот так — ты, падла, не посмеешь. — Пошёл нахуй, — тихо отвечаю и слышу шипение рации. И хочется посмотреть на куколку, да голова непослушная отказывается. Шея словно одеревенела, застыла как каменная. — Алекс? — Ганс орёт над ухом и бесит, сволочь. И без того в башке шумит, так он ещё и ухудшает моё состояние. — Там уже без нас разобрались, Макса вырубает, поезжай сразу за нами, страхуй. Док готов? — Да там все уже готовы. Как он? — Плохо. — Если кто-то из них говорит «плохо», значит, всё пиздец как херово. Потому что когда шанс на выживание большой, озвучивается иначе. Получается… программа минимум почти выполнена? Свят цел, Ганс цел, а я… А на меня похуй. Невелика потеря, бля. — Макс! — Да не ори ты, — еле выговариваю и вижу впереди открытые ворота базы, встречающих и машину Олсона за нами, моргающую фарами в боковое зеркало. Привет, блядский дом. Не ожидал, что вернусь? Торможу у здания, разжимаю пальцы кое-как. Те, скрюченные, как у хищной птицы, похожи на хуй пойми что. На себя же смотреть не хочу. Ни на кого смотреть не хочу. Тянусь к ручке, но дверь сама открывается. Пытаюсь двинуть ногой, с первого раза не выходит, но та всё-таки подчиняется, и я даже самостоятельно вылезаю из машины. А народа-то собралось… И темнеть начинает, и земля так близко. Чувствую, как подхватывают по обе стороны крепкие руки, не давая свалиться. — Пиздец, он же синюшного оттенка уже, — а вот и голос Франца слева звучит. — Быстрее тащите и аккуратнее. — Басов, шевелись, у тебя бровь рассечена, обработаем и заклеим, когда Фюрера с того света вернём. — Если вернёте, — фыркаю слабо под нос. — Реагирует, это хорошо. — Усмешка от Алекса. Ещё бы. Он, наверное, и на похоронах моих будет улыбаться. Вечно оптимистичное говно. Пусть и любимое, но от этого меньшим говном не становится в моих глазах. Куколка рядом. Я слышу его запах, вкусный запах. Ещё бы тепло запретного для моей психики тела ощутить. Тогда и сдохнуть не жалко. Потому что усталость завладевает всем моим существом и хочется просто закрыть глаза. Навечно. Боль не настолько сильно терзает, она оглушительная, но за столько часов почти привычная и родная. Орёт на меня, сволочь, что хожу по краю, что ещё чуток — и полный перебор. Не просто сигнализирует, а выносит нахуй все мозги. Истеричная и нетерпеливая. С ней никаких компромиссов… Вообще никаких. Дерзкая, сука. А может, меня так судьба наказывает за то, что посмел к чему-то такому чистому, как Свят, притронуться? Посмел осквернить его хотя бы частично? Измазать грязным ртом и давно впитавшими в себя кровь жертв руками? Несмываемым дерьмом и порохом под ногтями. Я же сам весь просто чёртов кусок дерьма. Никчёмного абсолютно, и всё, что умею — убивать и калечить. Разве должны такие, как я, жить? Для чего? По-моему, без меня мир стал бы менее опасен. Хотя бы немного. Мешаю ведь кому-то, раз не жалко средств для устранения. И, быть может, они и правы?.. — Блять, Макс, — пощёчина как поглаживание. Атрофировался центр боли в голове, вырубило, ибо зашкаливает всё нахрен. — Не смей вырубаться. — Ещё одна по щекам, и я, оказывается, уже лежу и яркая лампа слепит раскрытые глаза. — Закапай мне что-нибудь, я моргать не могу, — еле разборчиво мямлю. Чувствую резко влагу на лице и выдыхаю судорожно. Холодная вода растекается и по потрескавшимся губам, и по засохшим к чертям векам. И хорошо… Это очень хорошо. — Пить, — сипло слетает, и слабый поток воды начинает наполнять мне рот. Глотаю хоть и с трудом, пытаюсь не давиться, но мне становится прям значительно легче. — Где кнопка механизма? Мне нужно, чтобы твои пластины вернулись в первоначальный вид. — Рукав, — пытаюсь приподнять руку, но та не слушается. Я её вообще не чувствую нифига. — Где-то возле часов, — голосовые связки слушаются лучше. Приоткрываю глаза и вижу, как ко мне тянется капельница, уже установлен катетер и Док что-то химичит с одеждой, пока Алекс прощупывает механизм. — Не будь на тебе столько татух, был бы фиолетовым полностью. Не впечатляющее зрелище, скажу я тебе. — Ну, ахуеть теперь, — хмыкаю, зажмуриваясь от боли и сцепив зубы. Тьма накрывает и не желает отпускать из своих леденящих объятий. В голове — свистящий шум, словно лютейший сквозняк, и грудь сжимает стальным обручем с такой силой, просто пиздец. Я не чувствую тело, зато начинаю ощущать, словно внезапно во мне взрываются сотни огненных вспышек инородной энергии. И заходится сердце, оглушает своим безумно громким стуком, отдающим в виски. Жарко, лихорадит и знобит одновременно. Боль чуть отступает, и становится вроде бы легче… Только глаза не удаётся открыть, а это значит?.. Только глаза не удаётся… Сколько жизни во мне осталось? Только глаза… Почему вокруг аномально тихо и пахнет спиртом, остро отталкивающей хернёй, разъедающей ноздри, и фантомно — бергамотом? Не удаётся…