Ртуть

Последний раз я так чувствовал себя на своё совершеннолетие, когда неопытным дебилом, словно дикарь, дорвался и налакался вина до такой степени, что проснувшись наутро, осознал простую истину — я нихуя не помню. Ни единой минуты после восьмого бокала. А отсутствие одежды, чужая постель и прочие неприглядные мелочи не давали подсказок на тему того, что произошло, и стоит ли вообще выяснять. Или ну его нахер. Голова, мне казалось, хотела взорваться, мерная пульсация, словно тикающая бомба в висках, сводила с ума, и глаза полностью открываться никак не хотели. Мутило пиздец. Кислый привкус во рту и скапливающаяся, как у собаки, слюна омерзительно намекали, что как бы… да, поход к белому фаянсу откладывать не стоит. Желудок не менее суток выписывал кульбиты, вероятно, мстительно хотел вытолкать из моего тела — через глотку — содержимое грудной клетки, а после выбраться наружу сам. О том, какой разнос мне устроили родители, я даже упоминать не буду. Лишение карточки на полгода и домашний арест — а я под этим лозунгом и так все восемнадцать лет на тот момент прожил — пугали слабо. Но пара хлёстких пощёчин от матери твёрдой жёсткой рукой с длинными острыми ногтями запомнились отлично. Было обидно, отвратительно и мерзко. И от поведения родителей, и от своего, что уж тут скрывать. И от последствий, разумеется. В тот роковой вечер я поклялся, что никогда больше в этой сраной жизни в мой рот не попадёт алкоголь. Ни капли. Ни за что. Не-а. Попал. Не раз. Даже не два, если предельно честно. Но подобного состояния больше не случалось. К счастью. Запоминаю я подобные уроки с первого раза. Долгоиграющая у меня память: и мышечная, и вообще. И вот сейчас… Не знаю, что мне вчера за коктейль вколола Лера (вроде так зовут нашего второго медика), после того как обработала мои немногочисленные смешные, в сравнении с Максом, раны... Но, в общем, проспал я долго, судя по косвенным признакам. И во рту противно теперь: кисло и сухо. Голова как невменяемо раздутый воздушный шар, а воспоминания медленно, издевательски отравляюще затапливают. Дорога. Лифт. Кухня. Его постель. Сила желания, которую он не скрывал, в которой топил, как котёнка, с головой. Окунал раз за разом, будто в кипяток, и наблюдал, как обваренное мясо пластами сползает с моих белёсых костей. Это было агрессивно. Нечеловечески захватывающе и в чём-то жестоко. Он словно пировал моим телом. Поглощал: вдыхал с кожи и сжирал по микрочастицам. Блядские пытки удовольствием, не меньше. Чёртовы пытки, потому что в определённые моменты казалось, что моё подставляющееся под ласку и откровенно тянущееся за добавкой туловище тупо не выдержит. Сердце сходило с ума, пульс частил, как безумный, захлёбываясь и сбиваясь с ритма. Замирал, а следом срывался со спринтерской скоростью. В голове шумела кровь, бурлила и вскипала в венах. Жар плавил кости, выпаривал из лёгких воздух, а уши закладывало к херам, и ни единой мысли не было в те секунды, ускользающие словно и вовсе вне времени. Я не помню вообще ничего из собственных действий, только море, ёбаный океан неповторимых ощущений. Его глаза, сверкающие металлом. Его руки, клеймящие и жёсткие. Его губы, то дарящие мне спасительное дыхание, то убивающие, душащие, сжирающие меня. А потом всё закончилось так же резко. Пиздец. Нет, правда, полный сюр и пиздец. Вот не укладывается никак, не утрамбовывается в башке произошедшее, потому что я с ним кончил уже трижды, а он со мной — ни разу. Будто ему было важнее увидеть мой кайф, чем кайфануть самому. Но в этом нет совершенно никакой логики. Равно как её нет и в грёбаной поездке в ебучий супермаркет. Ведь не окажись мы там, его бы не ранили. А оказались мы там из-за кого?.. Гипнотизировать точку, ровно напротив моей квадратной по ощущениям башки, конечно занимательное занятие. Только вот обшарпанные стены не успели мутировать во что-то иное за часы моей отключки. Там ничего нового совершенно. Они всё так же дерьмовы и неприглядны, глаза намозолили, а не оторваться… И прятаться за закрытыми дверями «крысятника» можно сколько угодно: забиться тут, как домовой, в угол за кроватью, туда, где с комфортом располагается какой-нибудь мерзкий пузатый паук, которых я с детства ненавижу лютейшим образом. Однако выходить во внешний мир, даже не особо горя желанием — очень, мягко говоря, не горя — рано или поздно придётся. Ибо мои депрессульки и прочее говнецо слабохарактерное никого не ебёт. Вообще никого. Тут через одного — жертвы собственной личной драмы. Только выходят и делают, молча и без нытья. А я тут, видишь ли, расклеился. Кусок пиздостраданий, блять. И никому я нафиг не впёрся со своими загонами, мне просто надо взять и выйти куда-то за пределы этих опостылевших за пару десятков дней стен и упасть лицом в настоящее. Потому как жизнь и течение неумолимого времени не остановится только из-за того, что у меня внутри раздрай: сломалось говно неподготовленное под прессом происходящего. Я могу сейчас попытаться растащить по составляющим каждую микроэмоцию и микроощущение. Препарировать собственные мозги, дать оценку поведению или решениям. Наградить, от души прям, за попытки сопротивления в какие-то моменты. Я могу… Конечно могу, только не понимаю даже половины из пережитого, и это непонимание, густое, как кисель, пропитывает внутренности, вязко обволакивает и путает. Сбивает и тормозит процесс восстановления нервной системы. Бастует всё внутри против моих вялых телодвижений к переменам, желая втоптать вот прям в эти всратые половицы. Чтобы сгнил тут нахуй и не отсвечивал, потому что не место мне здесь. Лишь зря перевожу казённые харчи, да форму. Я могу хоть трижды сам себя утопить в чёрт его знает откуда выползшем сожалении, или тошнотворной жалости, неуместной рефлексии, несвоевременной депрессии и прочей хуйне, как в попытке избежать физических испытаний или моральных. Но правда, блять, в том… Правда в том, что мне жутко от одной лишь мысли, скользящей где-то на периферии. Мысли, которую я, как грёбаного наглого грызуна, гоню безостановочно и упорно куда подальше, потому что мне стрёмно и жутко от того, что пока я сладко наслаждался своим наркотическим сном, Макс возможно отправился к праотцам. И это моя вина, которая незамедлительно и с превеликим удовольствием, как родного, придавит сучьей бетонной плитой, едва я открою дверь корпуса и выйду на улицу. И стопроцентно увижу в каждом взгляде недружелюбных и обвиняющих глаз, что я — мелкая, целиком и полностью бесполезная падла и блядина, из-за которой погиб настолько уважаемый и важный для этого места человек. Я боюсь. Я, блять, в самом настоящем ужасе от того, что такой расклад имеет место быть, потому как не помню вообще никаких деталей, кроме укола, быстрых осматривающих рук в латексных перчатках и окружённого Алексом, Доком и ещё кем-то стола, где предположительно у Макса доставали из тела пулю… Или пули… Я не верующий человек, вообще ни разу не набожный: никогда таким не был, не прививалось мне с детства богобоязненное дерьмо, не срослось и в сознательном возрасте, но… Господи! Я готов упасть на колени и начать молить любого из существующих или вымышленных богов, только бы не оказались мои страхи явью. Потому что я не вывезу, тупо не справлюсь ещё и с виной, помимо абсолютного ощущения беспомощности и бесполезности. В довершение и без того полной разобранности я вспоминаю, как желал ему медленной мучительной смерти в определённые моменты прохождения грёбаного дома с привидениями. Представлял, как тащу на цепи, словно животное, через огромные винты, способные разрубить и превратить в уже не дышащие ошмётки человеческого мяса. Но это было просто вспышкой агрессии, ярости и обиды… Это мой страх перед ним материализовался во что-то тёмное, жуткое и омерзительное. На полном серьёзе я смерти не желаю даже тем долбоёбам, что почти прирезали меня, как загнанную у чёрного входа в корпус дичь. Шатает, тщетно пытаюсь стоять твёрдо и ровно. Передвигаю еле-еле по выстуженным половицам босыми ступнями, чувствуя шероховатость старого дерева и его неидеальность. Подхожу к перекошенному шкафу и почему-то смотрю не под ноги или перед собой, а на руки. На ржаво-бурые полоски под ногтями. С засохшей — не моей — кровью. С доказательством, что это всё не плод фантазии моей измученной за эти недели грёбаным, опостылевшим местом психики. И то, как кончики пальцев, и без того онемевшие от холода, начинают подрагивать, не удивляет ни разу. Всё закономерно. И мурашками, противно и знакомо, расползается по телу запоздалая садистка-истерика, сладко окутывает как родная. Душит тощими костлявыми руками, словно одеялом из страха накрывает с головой, да так, чтобы не продохнуть. Затыкает мне рот отчаянием и заталкивает до самой пересохшей глотки пары отравленного воздуха — моей беспомощности. Ведь помимо всего прочего — пугающего ранения казалось бы неубиваемой гончей из самой, сука, преисподней — я мог умереть на той пустынной дороге. Прервался бы пульс, остановилось бы сердце, и через пару дней меня точили бы черви. Я мог просто взять и погибнуть в машине, нелепо и тупо. В машине, в которой блядский багажник забит настолько разномастным дерьмом, что гнавшиеся за нами убийцы ухохотались бы до икоты, заметив и пачки разноцветного зефира и глазированные вафли. А как апофеоз этого праздника далеко не жизни — всратую анальную смазку с мятными леденцами. Морозная, мать его, свежесть… Перед глазами так явно стоит картинка, где мы, все трое в покорёженной машине, с выгнувшимися неестественно телами, на асфальте, залитом нашей смешавшейся с грязью, бензином и каменной крошкой, кровью. Как разукрашенные каким-то извращенцем манекены, политые густой бутафорской, отдающей химической отдушкой, липкой и ненатурально яркой кровью… И глаза остекленевшие, зрачок — крохотная, слабо различимая точка, радужка начинает мутнеть, как у несвежей рыбы, и как дополнение к постанове: запах гари и палёной резины, следы от пытавшихся тормозить шин… и разноцветное говнище, валяющееся вокруг. Тушки куриц, разбитые яйца, раздавленные апельсины с яблоками. Антураж, сука. Декорации, нахуй. — Блять… — шепчу под нос, быстро пробегаюсь ледяными ладонями по лицу и, не отдавая себе отчёта, начинаю натягивать первое, что попадается под руки. Хочется сбежать от своих мыслей и настолько ярких реалистичных образов. Колотит. Попасть в рукава не удаётся. Ком застревает в горле — настоящий сраный затор, как в забившейся канализации. И мерзко мне… Страшно. Гадко. Ненормально. Резко замираю, будто кто-то нажал на паузу, выронив непослушными пальцами водолазку. Та, спланировав по ногам, накрывает голые ступни, щекоча и посылая волну дрожи по конечностям и без того, кажется, навсегда примерзшим к полу. Снова, зацикленно, полубезумно рассматриваю эти чёртовы ржаво-бурые полоски. И фантомно наполняет нос отдающий железом запах. Перед глазами кожа чистая, однако, словно кто-то, издеваясь, настраивает фильтры, и начинает казаться, будто они алые — в горячей, едва ли не вскипающей на них крови. Сука… Меня так резко начинает тошнить, а глаза — слезиться, что я срываюсь, не медля ни секунды, в туалет. Зацепившись за дверную ручку и царапая всё ещё не до конца заживший бок с расплывшимся синяком. Похер… Едва успеваю увернуться от малость ошалевшего от моей прыти и приподнявшего бровь Валеры, который, видимо, услышав звуки из моей комнаты, решил узнать из первоисточника в какой мясорубке я побывал в этот раз. Только пиздец как не вовремя. Склоняюсь над унитазом и, словно кот, срыгивающий шерсть, изгибаюсь чуть ли не дугой, в попытке выблевать свои внутренности. В глотке кислотно жжётся желудочный сок, кажется, последнее, что побывало во мне — это пицца субботним вечером, потому не удивляет, что рвотные позывы есть, но выходить из меня нечему. И тупо рвёт чуть ли не воздухом: горло сжимается сухими спазмами, дыхание перехватывает. Уголки глаз наполняются влагой, в ушах пощёлкивает глухо и с монотонным писком. Какое же я никчёмное дерьмо. И место моё вот тут: возле, сука, параши. Понимаю, что не смогу сейчас нормально встать на ноги, вообще без вариантов. Вестибулярный аппарат, тварь такая, настолько не вовремя отказывает, что всё идёт кругом. До цветных блядских мушек перед глазами. До всратой непрекращающейся суки-истерики… — Ты там в норме? — Беспокойство в голосе соседа приятно. Точнее, могло бы быть приятно, не будь у меня настолько разобранного и абсолютно индифферентного ко всему, что происходит вокруг, состояния. — Да, — вру. Откровенно и нагло. И он об этом знает. Сплёвываю вязкую слюну и откидываюсь спиной к старому кафелю, с грязными, уже никогда и ничем не способными отмыться, швами между плитками. Затылком упираюсь, смотрю на тусклую лампочку под потолком, заляпанную и пыльную. Втягиваю грозящие вытечь из носа водянистые сопли-слёзы. И так хочется по щелчку собрать сейчас себя в кулак. Резко встать, встряхнуться и пойти, как победитель по жизни — вперёд. Типа не сломленный и непробиваемый вообще ничем и никем… Но мне так, сука, хуёво и жесть как стыдно, что провалиться охота. Прямо под грёбаный пол, под фундамент залезть, забиться, как грёбаная крыса, и не вылезать. И стыдно, не потому, что я тут блевать собирался, а потому что реально бесполезный кусок говна. Нет ни решимости внутри, ни маломальского запала. Только блядский, отравляющий и смрадный, как куча дерьма, стыд. — Я не эксперт, но не похоже. — Сомнение в голосе соседа, возможного друга, не обижает. Потому что, да — я не в норме. Но жаль растрачивать крупицы, жалкие остатки физических и моральных сил на мутные объяснения. Не хочу. И не буду. — Валер, давай потом. — Потом, так потом, — соглашается и молча уходит. Кое-как соскребаю себя с пола, мышцы, словно в секунды утратили полностью эластичность, растягиваются, как старая велосипедная покрышка, грозясь разойтись неровными полосами, а после осыпаться трухой. Кости нещадно ноют, электрическими короткими импульсами простреливает вдоль позвоночника боль. Точечно и жаляще, так, что лопатки едва ли не судорогой сводит. И это настолько невыносимо... жалко. В три шага до ванны. Сил едва хватает, чтобы стянуть остатки одежды, буквально отирая стенку своим ослабшим и сдающимся под гнётом эмоций телом. Выкручиваю кран на максимум, дрожу под потоками едва тёплых, бьющих по чувствительной коже струй. Остервенело тру глаза, будто это поможет прогнать мешающие мушки и подарит чёткость и трезвость взгляду. Оттягиваю до боли в корнях мокрые волосы и с силой царапаю жёсткой мочалкой тело. Руки же маниакально намыливаю. Раз, два, десять, блять, раз, словно это поможет забыть, какая алая у него кровь, насколько тёплая та была, когда я касался его тела. Обжигающая. Как гнал судорожно бьющиеся пульсом в висках мысли о том, что не дотянет он до базы. Обычный человек с ранением, истекающий кровью и бледный, как лист бумаги, не дотянет. Никто, блять, не дотянет, а я лишь смотрю и не понимаю, чем же могу помочь. Растерянно, отчасти медитативно вставляя патроны в обойму, спасаю свой разум от накатывающих волн настырной паники. Бесполезный кусок говна. Моё упоминание о том, что я стреляю типа приемлемо, как хвастливый детский писк с задней парты в начальном классе, о том, что читать меня учили прошлым летом, и восемьдесят слов в минуту — мой рекорд. Смехотворно. Глупо. И доказывает лишний раз то скудоумие, которым я, похоже, в критических ситуациях грешен. На что рассчитывал вообще, открыв своё ебало? Ко мне не может быть доверия, не к чему пока. Во мне нет ничего ценного, необходимого и выдающегося. Никаких навыков, никакой ожидаемой помощи, ни-ху-я. И это так показательно. Не то, что Макс прикрывал собой, а то, что это так. Теперь сомнений вообще нет. Его странные повадки, дёрганные жесты, цепкий сканирующий взгляд… Мини-звоночки, которые я, долбоёб, не распознал, потому что не мог, неопытный и мешающий. Балласт. И защищать меня нужно, потому что я бесполезный, более того: из-за меня он подставился. Или я хочу считать, что это так. От этого в разы больнее. И пока лениво, но настойчиво просыпается гордость внутри. Не за его поступок. Нет. Она просто как щенка хлещет меня по щекам, чтобы наконец поднял свою ёбаную голову и пошёл, доказал, что тоже хоть на что-то, да способен. Пусть не сейчас, не в текущую минуту, но дайте мне время, хотя бы немного, и я смогу. Да ведь? *** Построение не в пример вялое, привычной троицы инструкторов нигде не видно и не слышно. В столовой их стол пуст. Нарываться и идти к кому-то из них лично кажется непозволительной блажью. Таки в лучшие друзья-товарищи меня ещё никто не окрестил. А тот факт, что мой член побывал во рту главного сатаны сего места вообще нихуя, я подозреваю, не означает. Ни для кого. Пусть даже они и были бы в курсе. А для него… Хм, для него, я думаю, тоже. Настроение настолько дерьмовое, что эпитеты подбирать нет ни сил, ни желания, чтобы описать тот смрадный пиздец, который бурлит где-то под рёбрами и полощет в этом дерьмище бедное колотящееся сердце. Только тренировки никто не отменял, хоть бравой троицы и нет. Зато есть полоса препятствий. Свежая грязь и какие-то блядские сопли, постоянно моросящие сверху. Синхронно с теми, что текут из моего всратого носа. Идти к Доку как-то даже стыдно, в последнее время и без того зачастил, регулярно калечась, пусть и не по собственному желанию. Но эту тенденцию хочется прекратить наконец, тем более, что от насморка ещё никто не умирал. И я не умру. Наверное. Сойер, а именно он сегодня собирается гонять нас по бесчисленным кругам ада, улыбаясь вполне дружелюбно, настолько, насколько может это сделать акула, оповещает, что ползать нам свиньям ебаным в грязи, и если хоть одно туловище вернётся с полосы препятствий с чистым лицом, он лично помакает. В лужу. И не с грязью — с дерьмом. Чьё оно и откуда взялось, уточнять не горит желанием никто. Судя по скривившимся рожам, прецеденты ранее уже случались, но, боюсь, детали знать вообще не при каких условиях я не желаю, ибо тот скудный завтрак, что я себе позволил, окажется у ног инструктора или условных собратьев по несчастью. Валера, оказывается, пока мы «развлекались» в центре, умудрился на выходном сломать себе запястье. Говорит, что неудачно пытался перетащить какую-то крупную деталь из машины, которые он регулярно тут перебирает, так как механик из него отличный. И руки золотые, и голова шарит. И если изначально мне показалось странным, что он при всей своей комплекции, опыте и гибкости вряд ли мог нанести себе такую травму, то присмотревшись получше, понял, что да… нечисто тут всё, и скорее всего кто-то ему «помог». Вопрос в том: почему он молчит? И по какой причине подвалила такая прекрасная блядопомощь? Но в чужую душу лезть себе дороже — потёмки там, говорят, такие, что черти в омутах своих обзавидуются, нахуй. Захочет — расскажет. Надеюсь. Или нет, что как бы его личное дело. Бегать под дождём ни разу не романтично. Создатели мелодрам откровенно пиздят, превознося нечто подобное едва ли не на вершину особых ощущений для двух кретинов в розовых очках, поверивших в какое-то-там совместное прекрасное будущее… Я же, представив себя бегущим навстречу Максу с широкой улыбкой под вот такой ебаниной, вздрогнул. И от того, что лицо его в моих мыслях не краше, чем у смерти с косой, и от того, насколько дебильно оно выглядит, действо всё. Долго и счастливо нам с ним явно не светит. И светить вряд ли сможет. Тот факт, что нет особого панического настроя у толпы, подсказывает, что неминуемое таки не произошло, а значит, его величество или отлёживается с комфортом в своём суперлюксе, или решил послать меня в пизду после случившегося между нами. Да и есть ли хоть что-то между нами — я не знаю. Ощущение, что выходные пролетели под всем известным лозунгом: «То, что произошло в Вегасе — остаётся в Вегасе». Но если это так, нахрена было покупать сразу целую коробку со смазкой? На просто подъёб слабо похоже, скорее на долгоиграющие планы. Или попытку сломать мой мозг. И надо сказать, у него выходит на высший балл. Аплодирую стоя. Так сильно вздрачивать содержимое своей черепушки мне не приходилось, вероятно, ни разу за все прожитые годы. А концентрация и без того дерьмовая донельзя падает ещё больше. И ведь собирался мужиком становиться, что-то-там доказывать, ага. Да. Преуспеваю во всю. Аж надорвался, сука. Потому что, просрав вспышку из-за заминки, умудряюсь ёбнуться башкой о бревно, под которым проползаю, да так, что звёзды разноцветной свистопляской из глаз посыпались — заискрило с такой силой, что ну его нахер. И даже если бы хотел намеренно, так красиво, сука, не вышло бы — погружаюсь лицом в густую, хорошенько до меня вымешанную, грязь. Её будто спецом кто-то долго и с удивительным упорством наминал, чтобы нырять в неё было как можно паскуднее. Пробирается ещё, мразь такая, кажется, в каждую пору, проникая куда глубже, чем хотелось бы. Ненавистная мне с детства грязь. Я сам ею стал. Мутировал, блять. Комично донельзя. Поржал бы от души, будь это смешно в самом-то деле, а не настолько грустно… Умываться в соседствующей с этим всем великолепием луже вообще верх блаженства, а вымокать как тварь, елозя по земле всем телом — удовольствие неописуемое. Скорость и без того у меня не то чтобы шикарная при выполнении подобных забегов, а под слабым, но всё же дождём, так и подавно. Плетусь черепахой, насморк, сука, достал, сил нет никаких, на губах землистый привкус, постоянно тошнит, мутит и водит в стороны. В носу, похоже, уже не только слизь, стекающая с самого мозга, а частично разбавленная хер пойми чем, ибо я в душе не гребу о составе начинки совсем не шоколада, в который мы рожи свои макаем. Но спасибо, конечно, Сойеру — вот прям отдельное и от всего сердца, мать его — из толпы, как Фюрер, не выделяет, хоть и видит, что туплю безбожно местами, но за проёбы наказывает как-то более активно. И морда у него такая блядски-довольная в эти моменты, словно встаёт от одного лишь внешнего вида наших грязных еблищ. Скалится, трындит под руку и не гнушается прописать подзатыльник или пинок, с него станется. Благо меня пока не награждал ни разу, ибо в моём текущем расположении духа, боюсь, я бы с удовольствием пошёл с ним на открытый конфликт. Всё же уважения он не вызывает, даже на треть от того, которое успело пробудиться хоть к тому же Гансу, пусть тот и гонял нас в разы меньше, чем Макс или Алекс. А вечером небо прекращает так постыдно много рыдать. Переодевшись в «штатское», как тут величают типичный шмот, а не форму, одолжив у не такого уж и дерьмового, как оказалось, типа инструктора набор ножичков, иду на полигон, где медитативно, пока не начинает ныть плечо, швыряюсь в манекен. Да с такой ненавистью и прытью, что заслуживаю похвалу. Но не от того человека. Не теми словами. Не в то время. *** Последующие дни типичны настолько, что я теряюсь в них, словно муха в сиропе. Залипаю. Ковыряю опостылевшую, но ставшую всё же привычной кашу. В тишине напротив и по бокам. Но вдруг резко все вскакивают и вываливают дружным строем из столовки, так и не закончив свой типа завтрак, потому что вертолёт, опускающийся на стадион, тут вроде небольшое, но непривычное таки событие. А как контрольный, между моих и без того малость ахуевших глаз, выстрел — из того выходит уже знакомый мне братец Лавров-младший. Да не один… И всё из привычно-полусонно жёсткого и серого превращается в какой-то незнакомый странный движ, и я снова понимаю, что теряюсь в ощущениях, пространстве и времени. Одиноко оставленный. Незаметный маленький винтик сраной искусственно-созданной системы. Потому что до меня нет никому никакого дела. Проезжают мимо моего замершего любопытного тела несколько огромных фур, смутно узнаваемых, а я частенько видел такие, когда с отцом был на точках, где он контролировал поставки. Вижу какие-то незнакомые новые лица, выгружаемое бойцами в теории медицинское оборудование, ящики, предположительно с оружием, и женщину вне возраста. Объясню почему: на неё смотришь и сложно сказать к какому из поколений та относится. Лицо относительно молодое, но глаза настолько серьёзны и даже суровы, что ну не может так смотреть особа до тридцати, быть может, и до сорока лет. — Святослав, не ожидал так скоро увидеться, но как ты уже знаешь, старший у меня умеет находить себе развлечения всегда, везде и много. — Саша улыбчивый, Саша словно считает, что я часть вот этого всего в полной мере, и не догоняет, что информации у меня ровно столько, сколько позволяют собрать собственные глаза и внимательность. А с тем учётом, насколько я потерянно-растерянный в последнее время, то проёбываюсь я знатно. — Привет, — чуть заторможено отзываюсь. — Я, на самом деле, слабо понимаю, что происходит. — Улыбка насильно-принудительно просачивается сквозь казалось бы забившиеся разным дерьмом поры, налипает на обветренные, погрызенные губы, но до уставших глаз долететь у неё не получается. — Давно я тут не был, — осматривается по сторонам, словно и не слышал моей реплики. — Скоро Макса будут оперировать, так что, не составишь ли ты мне компанию по поиску Куска? Я, конечно, могу попросить и Алекса, но вряд ли ты слишком занят. Только собираюсь открыть рот, как он продолжает. — Прости, издержки профессии — заебать оппонента пиздежом раньше времени, чтобы у того не появилось желания открывать своё хлебало вообще, и было проще сразу же согласиться. — Умно, — хмыкаю и как будто кто-то нажал особую кнопку, переключая незамысловато на другой режим — расслабляюсь. Он располагает к себе, несмотря на то, что выглядит слегка устрашающе, этими, такими похожими на Фюрера глазами, даром, что они братья, ещё и кровные. В некоторых чертах легко угадывается схожесть. Мимика в целом разная, как и овал лица, к примеру, словно один из них пошёл в мать, в то время как другой — в отца. — Я как-то последние дни вообще далёк от актуальных новостей, но тут вроде бы что-то происходит, так что не откажусь от подробностей. Похоже, ты в курсе чуть больше, чем я. Или намного больше. — У Макса в плече осколки, — начинает с задумчивым видом. — При ранении пуля попала в кость и раздробила ту, плюс прилетела травма в не до конца зажившую ключицу. И чтобы не было серьёзных осложнений её всё-таки нужно скрепить, а в идеале, если мы его уговорим, нужно будет и пластину поставить. Но там уже речь идёт о совершенно другой травме. Джеймс привёз вам на постоянную основу своего медика, она квалифицированный многопрофильный хирург, с огромным опытом работы. Хоть ваш Док и работал на горячих точках, и имеет золотые руки, но… эта достаточно наглая баба явно не помешает. Она, чтоб ты понимал, со старта потребовала полностью оборудованное помещение, кучу дорогостоящей техники, запас медикаментов и далее по списку. Собственно, потому ты наблюдаешь столько малышек для массивных грузоперевозок. Она блядски-невыносимая стерва, это если по секрету, — пытается в конце чуть разрядить обстановку. — А я смотрю, вы с ней прям подружились, — хмыкаю, хотя хочется заржать. Давлю внутри себя смех, но от адвокатского взгляда подобное спрятать не удаётся. — К сожалению — нет. Никогда не понимал, как некоторые умудряются нормально общаться с бывшими. Сколько ни пытаюсь, всегда какие-то обиды вылезают. И, прошу заметить, не у меня, — усмехается, а глаза цепко следят за моим лицом. Я, конечно, нихуя не гуру психологии и прочего, манипулятор из меня вообще как из говна пуля, но даже своим скудным умишком понимаю, что меня раскручивают вот таким нехитрым образом на пару деталей, сугубо личных. — Хотел бы я что-то сказать для твоей личной статистики, но, увы. — Пожимаю плечами. — Меня беспричинно бросили спустя шесть дней после моего прибытия в это прекрасное место санаторного типа. Причём бросили молча. Так что я сомневаюсь, что мы с ним останемся друзьями. — Печально, но может это и к лучшему? — Что конкретно? Расставание? — Твоё прибытие сюда, — припечатывает неожиданно. — Несмотря на кучу минусов, здесь есть один огромный плюс. — Хочется прямо спросить, не про брата ли он, но тот продолжает почти без заминки. — Если отбросить факт того, что смерть лучшая подруга этим полуразваленным стенам, и нужно всегда быть начеку, ты живёшь на полную катушку. Нет рамок, никто не сдерживает и не указывает. Ты лепишь себя тем, кем хочешь. Огромный плюс этого места — неприкрытая свобода. Короткая, яркая, но жизнь. Это куда лучше золотых закрытых стен, уж поверь. Звучит натуральным, абсолютным бредом. Абсурдом. Потому что ни о какой свободе, в моём случае, не идёт и речи. Я подневольное парнокопытное, которое ишачит ежедневно. Во имя чего или кого? Хуй разберёшь. За меня приняли решение. Я не по собственному желанию тут оказался. И из приятного и приобретённого, разве что знакомство с соседями и Алексом. Всё. Точка. Свобода? Если только во сне. Или мечтах. — Думаешь, я дебил, да? — ухмылка, наконец, кажется искренней. — Позже ты меня поймёшь. — Ты ведь здесь не жил. — Нет, просто я не такой, как вы. Мне больше нравится разгуливать по краю допустимого, но не выходя за рамки. А вам эти самые рамки вообще не нужны. — Нам? — Тебе и Максу. Об остальных я думаю в последнюю очередь, — разъясняет и обжигает своим проницательным взглядом. Пугает до мурашек по коже. Словно у него есть особый экстрасенсорный дар, и он вскрывает мой череп, влезая прямиком в мозги тонкими карикатурными щупальцами, чтобы высосать оттуда каждую трусливо запрятанную от чужих глаз мысль. — Ты с ним очень похож, хоть и начнёшь отрицать. Можешь считать это особым внутренним чутьём. — Честно? Не думаю, что ты прав. — А хищные птицы точно так же, как и все остальные, когда вылупляются, являются неоперившимися птенцами. Слабыми, беспомощными и ни на что неспособными. Зато потом… Полёт его мысли логичен, более понятен, чем произнесённое ранее, и не вызывает такого резкого и бескомпромиссного отторжения. И если не кривить душой, а признаться вот прямо сейчас, искренне, то сравнение с Фюрером достаточно сильно льстит. Пусть Саша и имеет в виду далеко идущую перспективу, но… Уж лучше, когда тебя сравнивают с самим дьяволом, намекая на то, что есть зачатки схожих черт и проявлений характера, пресловутого стержня, чем говорят, что ты говно, блять, бесполезное. Каким есть, таким, сука, и сдохнешь. — Ладно, странным получился разговор, спишем всё на волнение о братце-кролике, всё-таки в последнее время он чертовски везуче-невезучий. Давно не было, чтобы его преследовала такая череда нешуточных травм. — Выдыхает недовольно, щурится, всматриваясь куда-то вдаль, и машет рукой, подзывая незнакомого мне мужика. Такого холёного и пафосно одетого, что я на мгновение впадаю в полнейшее недоумение, что он может в этой дыре вообще делать. — А известно, кто это был? Или… Закончить не успеваю, меня бесцеремонно перебивают. — Отчего бы нет? Метка на нём. Фрилансеры пошли по следу, понять бы кто повесил. — Метка? — приподнимаю бровь. — Заказали его, Свят. Самое ненормальное в этом то, что его хотят не просто убрать, его хотят серьёзно покалечить и доставить в руки нанимателя, а что тот ублюдок хочет с Максом сделать, я думаю, озвучивать не нужно, ты сам всё понимаешь. — О как. Шок? Нет, я не обманывался на тему, что это по мою душеньку были преследовавшие, всё же хотели бы — убрали бы. Макс прикрывать-то прикрывал, но на скалу смахивает очень слабо, а следовательно моментов, чтобы снайпер прописал мне посреди бровей красную точечку, было предостаточно. Однако всё равно это был риск. Он понимал, что за ним идут, но выполнил мой глупый каприз. Будто я не смог бы прожить без пары коробок съестного. А значит, это была показательная хуйня. И вот тут как раз и таится основной вопрос: зачем? И второй: для чего? Потому что нелогично его поведение. Он то бросает меня под толщу льда своим игнором, то сжигает до абсолютного пепелища вокруг в страсти. В один момент грубый и закрытый, в другой — мне кажется, что ещё немного, и утопит в том потоке эмоций, которые выливают на меня его отравляюще-ртутные глаза. — Ты до конца операции хочешь остаться? Там в принципе по времени не особо долго: пара часов вместе с вводом и выходом из наркоза. — Мне вечером, кровь из носу, надо быть в центре, — цокает Саша на реплику незнакомого мне мужика. — Тогда вылетаем сразу после окончания. Ты же знаешь, что Веста всё сделает в лучшем виде, я криворуких не держу. Тем более всё необходимое уже доставлено. — Это, видимо, в их кругах так принято, говорить одному — смотреть на другого человека. — Джеймс, — внезапно протягивает мне руку. — Святослав, но я вряд ли ошибусь в предположениях, если скажу, что Вам это и без того известно. — Рукопожатие крепкое, но без ненужной никому демонстрации физической силы. Улыбка нейтральная, лёгкая, мимолётная. Взгляд настолько сканирующе-заинтригованный, что становится малость, да неловко. — Наследника целой сети очень сложно не узнать, Святослав Леонидович. Не скривиться очень тяжело, Джеймс, хуй разберёшь, как тебя дальше… Скулы буквально сводит от нужды сделать какую-нибудь тошнотворную гримасу. Но… Зря что ли меня полжизни учили держать лицо? Маска налипает мгновенно, привычно и вовремя — ровная, почти идеальная с оттенком пространных, сложно-интерпретируемых эмоций. Пытаюсь вспомнить, встречал ли я этого загадочного Джеймса когда-либо ранее, и при всей моей, казалось бы, отличной фотографической памяти, в башке тотально чистый, сука, лист. И что не очень приятно, с его приходом разговор резко схлопнулся, словно в остросюжетном фильме про космические перемещения: вдруг, внезапно в прошлом активный портал всосало в пространство. Пуф, и нет ничего, даже отблеска или тени энергии до этого момента дребезжащей в воздухе. Саша явно кого-то высматривает, Джеймс не скрывает заинтересованного изучающего взгляда. Я в пяти минутах от того, чтобы начать медленно погружаться под землю, нахуй там захорониться, только бы не быть объектом чужого препарирования. И с какой стати собственно, очень интересно. И можно ли свалить нахуй? Ибо эти двое вроде вне нашей базы существуют, но кем конкретно для неё они являются — вопрос открытый, а перейти дорогу какой-нибудь блядской шишке совсем нет желания. Моё тщедушное тельце и без того не благодарит за то, как я с ним обращаюсь последние недели. — Кусок! — Вздрагиваю. Слышу, как Саша окрикивает раз, потом второй, а на третий заливается смехом, когда пушистый комок выползает откуда-то и бежит к нам со всех ног. Нет, я видел у этого симпатичного и полюбившегося мне животного обожание в глазах, когда он лез ко мне или Максу. Но вот такого восторга? Не-а. Тот мяучит и громко мурчит, облизывает хозяйскую руку и трётся лобастой башкой, с огромным удовольствием подставляясь под ласку. — Что? Обижает тебя этот гандон, да? Не смотрит за тобой? Ну ничего, сейчас его покромсают, будет знать, как животных обижать, сволочь бесчувственная. — Занавес. Мужик, разговаривающий с котом, о своём старшем брате. Похоже, Лавровы очень колоритная семейка, боюсь представить, что у них за отец. Небось ходит с моноклем, мундштуком и бородкой-карикатурой, как у персонажа какого-нибудь русского прозаика или, не дай бог, азиатского аниме. В довершение образа в голове возникает фигура в ржачном напудренном парике, которые когда-то таскали все кому не лень. О лацканах с рюшами на его одеяниях, прости господи, вообще промолчу. Смешок почти срывается с губ, который я маскирую кашлем, и замечаю спешащую к нам Катю. — Сашка, — лезет обниматься, улыбчивая и до чего же милая на фоне всех этих кривых рож вокруг. — А чего не зашёл? Привет, — целует его в щеку. — Катяр, только с вертушки спустились, ещё не успел допрыгать до вас. Как наследник? Растёт? — Без стеснения прикладывает руки к сильно выпирающему животу, чуть поглаживает и обнимает её следом за плечи, прижимает к себе и целует в макушку. — Что-то ссу я, родная: Макса скоро надо будет по частям собирать, какие-то пидоры по его душу идут, а я не могу концов найти. Ты присмотри пока за дебилом, а? А то он и не жрёт нихера, и не спит толком. После адреналина так вообще, Док говорил, тому хуёво было, жесть. Здоровый же, как бык, был всю жизнь, вон в армейке — все валялись и еле дышали, а он круги наворачивал. Выносливый, как конь, а тут свалило… Да так, что чуть мотор не остановился. — Всё хорошо будет, — тихо отвечает девушка, а меня накрывает так стремительно, что не знаю, как изъебнуться, чтобы прилюдно в панику не впасть и не показать, насколько сильно шарахнуло по нервной системе услышанное. Эмоциональный компас начинает давать сбои, держать лицо не то что сложно — нереально. Скребётся безумной кошкой в грудине, скребётся навязчиво и болезненно. И я не знаю, как описать весь спектр эмоций, я не знаю, с чем их соотнести, с какими оттенками. Потому что, сука, кроет и кроет каким-то странным дерьмом. Неуместным. Но такой, блять, силы, что ноги слабеют. И дабы не осесть вот так, как долбоёб, решаю свалить от этой развесёлой компании, рядом с которой мне не место. Здесь в принципе мне, блять, не место. Но выбора нет… Вваливаюсь в комнату, понимаю, что тренировку никто не отменял, и будет разьёб, если не вернусь, но мне нужно хотя бы пару минут наедине с собой, чтобы найти какое-никакое шаткое равновесие. У Макса почти случилась остановка сердца, сейчас планируется операция. У Фюрера. У пугающего до усрачки неуравновешенного мужлана, который одним взглядом утрамбовывал в землю. И от недообщения с которым столько урона и душе, и телу, что описывать вообще глупо. Но… Но бля. Как же в то же время под ним было кайфово и неповторимо. Какие же у него чуткие, твёрдые, длинные и умелые пальцы. С ним в постели хочется сдохнуть, и не потому что плохо, как раз с точностью до наоборот. С ним одуряюще хорошо. Слишком хорошо, чтобы не хотелось повторить снова и снова. Повторить снова. Главное, чтобы было с кем… Запускаю пальцы в волосы, с силой оттягиваю те до болящих в протесте корней. Волнение, что сейчас колышется в груди, совершенно искреннее. И будь я набожным человеком, клянусь — упал бы на колени и начал просить того, кто сверху руководит всем этим земным спектаклем, чтобы он был в порядке. Это почему-то чудовищно важно. Очень, сука, важно. Словно он особая вакцина от моей начавшей набирать силу странной болезни. Или наоборот: он — смертоносный, поражающий в секунды и не дающий никаких шансов на выздоровление вирус. Проникает под кожу и травит. Грёбаная ртуть. И сидеть на кровати, мелко дрожать, из последних сил удерживая себя в руках, можно бесконечно долго. Однако. Тренировка ждёт, поблажек просить не у кого, да и решил же, что буду дрессировать собственное «я», чтобы подобного больше не случилось, чтобы я мог хоть чем-то и как-то помочь, если потребуется. Чтобы моё имя не было синонимом бесполезного куска дерьма. *** Проёбываюсь. Естественно, стоило ли вообще сомневаться. И если моё тело почти с радостью откликается на вариант изнеможения посредством лишних десяти кругов и прочей радости, то Валера и Родя, разумеется, не в восторге. Но даже неудовольствие на лицах условных друзей в моём состоянии удовлетворяет, я будто выкручиваю на максимум своё ощущение дерьмовости на грёбаный максимум, чтобы прополоскало и мозги, и внутренности как в центрифуге. Вдруг эта хаотичность как раз и сумеет расставить всё по своим местам, потому что у меня не получается, как ни пытаюсь. Иначе как, блять, напитаться, и где найти те пресловутые батарейки с особым ресурсом, что потащат за шкирку, как помойного кота — вперёд? Потому что оставаться грязью у чужих ног теперь совершенно не хочется. И благодаря фамилии родителя иметь какой-то скудненький вес — тоже. Я не просто Басов с пометкой младший, я отдельный человек с желаниями и впервые — с поставленными целями. Жажда стать отдельной, цельной, значимой, уважаемой, в конце концов, личностью, будто подталкивает в спину. И я бегу. Бегу, твою мать, по скользкой размокшей до каши земле, смаргивая редкие холодные капли, то ли пота, то ли типа дождя, который почти каждый день, будто блядские сопли, регулярно подтекает. Бегу в слабой попытке раскачать и без того неустойчивое нутро, прогоняя переживания не о том. Потому что права не имею. Даже в мыслях это слишком сюрреалистично — я и Макс. Кусок говна и Ёбаный бог этого места. Растушёвываю, не давая конкретным болезненным мыслям колоть и вспарывать воспалённое нутро. Смазываю чёткость, включаю вымышленный фоновый шум, как у старого телевизора с резко вырубленным вещанием. Смешно… Это просто, сука, смешно. Мне кажется, если бы кто-то случайно услышал о том, что произошло между нами на выходных, сказал бы, что я тупо обдолбался и словил хороший приход, в котором проглючило знатно. Потому что Фюрер и убогий салага?.. Курить надо меньше или пить. Или и то и другое. Потому что не в этой сучьей вселенной я и Макс можем запутаться в простынях. Разные ниши и уровни. Он — где-то у самого поднебесья, а я в грязи копошусь вместе с червями. И откровенно говоря, начинает казаться, что, и правда, мне просто приснилось. Забитое происходящим вокруг сознание ищет выход, создавая красочные чувственные иллюзии, которыми настолько легко оказалось обмануться. И он, как запретный, недоступный, но отчего-то желанный трофей у моих ног, на моем теле, руками/губами/языком… — Басов! Вздрагиваю останавливаясь. Сойер, приподняв бровь и чуть склонив голову, манит пальцем. Не в курсе, что ему нужно, но как-то не с руки сейчас залупаться. — Тебя ждут в кабинете рядом с медчастью. После иди сразу на полигон, сегодня у тебя двойная по стрельбе и метанию. Ты же у нас узкопрофильный, — хмыкает в конце то ли одобряюще, то ли издевательски, но разбираться нет желания. Переставляю лениво ногами в сторону озвученного блока, быстро поднимаюсь по лестнице и после короткого стука — открываю дверь. А внутри Джеймс, двое незнакомых мне то ли бойцов, то ли, хуй пойми, кто, и Саша. — Хм, я по адресу? Или мне позже зайти? — Заходи, — приглашающе взмахивает рукой этот странный мужик, и мне ничего не остаётся, как подчиниться. — Сейчас с тебя быстро снимут мерки, и будешь свободен. Заодно немного обсохнешь, а то погода не самая приятная. — Располагающая мягкая улыбка, фальшивая, как не пытайся к этому относиться. М-да. Эти актёрские игры вокруг да около уже заебали. Однако кто-то разыгрывает акт за актом, и меня вписали в сценарий. Зачем? Кто? Почему? Интересно, но где взять ответы? Только я настолько вымотан и устал от морального и частично физического садизма в свою сторону, что позволяю управлять мной, как марионеткой, последующий десяток минут. Кручусь вокруг оси, поднимаю руки-ноги. Привычное в прошлом действо, ведь в определенный промежуток моей юности на меня шили одежду только под заказ, из-за не слишком пропорционального телосложения. Слишком длинные ноги, достаточно узкие бёдра и далее по списку. Подобрать полноценный готовый комплект всегда было проблематично, потому что если хорошо садился пиджак, то были коротки штанины. Только какие, нахуй, костюмы в этом богом забытом месте? На похороны комплект? *** Две недели. Две, блять, недели я не вижу Макса. Грёбаных четырнадцать дней беспросветного мозгоёбства и тоски. Я не вижу его, и мне кажется, что такого, как Фюрер, и вовсе в этом мире не существует и никогда не существовало. Я выдумал его воспалённым поехавшим к херам сознанием… Как книжного персонажа, явившегося благодаря бурной фантазии и игре воображения, что во сне прожил короткую, но яркую жизнь, в нём же и почил. Он словно пугающе-притягивающий призрак где-то пару раз мелькал вдалеке. Как концентрированный сгусток тьмы из самой преисподней передвигался на приличном от меня расстоянии, но даже оттуда долетало воздействие его смертоносной ауры. Подавляющей и подчиняющей. И с такой точностью всё делает, словно у него встроен особый датчик, который высчитывает необходимое ему количество метров дистанции. Ни единого пересечения за все эти дни. Мистика, сука. Меня вне сомнений радует тот факт, что он достаточно в порядке, чтобы ошиваться по базе. Чувство вины давно иссохло, мутировав в обиду и злость, и они оказались куда лучшим топливом для поставленных мною целей, чем другие испробованные спектры эмоций. Потому что как бы там ни было, руки умеют стрелять, глазомер неплохо настроен, и есть врождённое ощущение оружия как собственного продолжения. Я стреляю много и часто, ежедневно. Утром бегаю, ползаю, прыгаю, спаррингую. Тренирую своё тело на выносливость и способность если не бить, то хотя бы избегать ударов. Гибкость, маневренность, баланс. Скорость, реакция, рефлексы. А после обеда и до позднего вечера истребляю боезапасы и туплю отданные мне в единоличное пользование ножи. Мишени становятся лучшими подругами: чёрная, с красивыми ровными кругами, способная ещё и передвигаться достаточно быстро по определённой траектории, и тряпичная, набитая песком. Их регулярно правят и обновляют, порой я нахожу десятки, а может и сотни мини-целей на своём пути, выстроенных в хаотичном порядке, численность которых при поражении автоматически фиксируется, и в конце я вижу как много раз не проебался. Будто кто-то призрачной рукой всё же ведёт меня по какому-то запланированному ранее маршруту. Не коммуницируя напрямую. Не приближаясь для физического контакта, издалека контролируя. И бля… Я добиваюсь желаемого. За эти пару недель, мне удаётся прийти в приличную форму. Выносливость повышается, и руки ещё твёрже и увереннее держат оружие. Я знаю, что данный уровень не является моим потолком. Определённо точно не является, однако это прогресс, который вызывает слабую пока, но гордость. А сучья грусть вопреки всему не уходит… Она стоит за спиной, словно моя личная тень, насилует чувствительное нутро. На душе будто воспалительный процесс, и я вошёл в хроническое состояние, неизлечимое. Словно в коконе, в чёртовой коме, но стоит лишь слегка задеть, правильно задеть, встряхнуть, и выход из неё будет болезненным и жёстким. Я вроде бы кривовато, но как умею, нашёл определённый баланс, который позволяет, подобно танку, таранить всё, мешающее на моём пути, и рваться вперёд. Но жизни внутри всё меньше. Затухает в прошлом ярко-вспыхнувшая искра. Тихо тлеет догорающим окончательно углём, будто даже находясь на постоянной дистанции, он вампирит меня, сволочь. Вампирит… потому что не покидает ни мысли, ни сны. Всё ещё не покидает. И самое обидное, что в них зацикленным видеорядом повторяется раз за разом одно и то же дерьмо. Глубокое кресло, широкое окно и ночные огни, слепящие нас. Влажные, скользящие по моему горлу губы и замораживающие своим холодом руки. Он лижет, посасывает кожу и целует. Превращает в лёд, почему-то полупрозрачный и чёрный. А после, с безразличными глазами, впечатывает кулак ровно в грудь, туда, где судорожно захлебываясь коротким агонизирующим стуком, пытается качать стекленеющую кровь сердце. Бьёт, и я рассыпаюсь в мелкое крошево, в чёртову пыль. Я рассыпаюсь, и внезапно окна на кухне взрываются, поток ворвавшегося ветра подхватывает то, что от меня осталось, вместе со стеклом, и уносит в ночное небо. Перестаю существовать и во сне, и наяву. Для него. И это неожиданно больно. Зато рядом постоянно ошивается пушистый персидский друг. Спит ночами, тихо урча и согревая, трётся об ноги, когда подолгу сижу в темноте на кухне. Выпрашивает ласку, дарит своё внимание, а после исчезает на сутки или даже двое, будто чередует проведённые со мной дни с проведённым временем с настоящим хозяином. Мелкий мохнатый потаскун чесслово. Однако он — то немногое, что вызывает положительные эмоции в этом месте. То немногое, уютное, что мне удалось заиметь, находясь в проклятой дыре. И хотя бы кот, раз уж с близким человеком не срослось. Хотя бы кот лучше, чем абсолютное одиночество. Валера задумчиво-загнанный, настороженный и молчаливый, с тех самых пор, как умудрился сломать себе запястье. Родя же настолько остервенело тренируется и выжимает из себя всё до последней капли, что попросту без сил каждый вечер валится с ног. И у каждого из нас на лбу написано, что мы не в порядке. И такие надписи видны у всех, кто находится здесь, если присмотреться получше. Кажется, даже небо над нами с этими ёбаными буквами, выложенными рваными облаками. Пасмурное. Депрессивное. Недружелюбное. Только не покидает меня ощущение, будто сейчас какое-то ненатуральное, искусственно-созданное кем-то затишье. Знать бы только перед чем. И для чего. Знать бы только, что в итоге это всё принесёт. Потому что жизнь в подобном темпе, кажется, медленно напитывается ядом. *** Суббота, тридцатое ноября, начинается с лёгкого шока. Потому что… — Пойдем-ка со мной, дружище, — лучезарно и беззаботно, так, чтоб его, картинно дружелюбно и располагающе, что хочется плюнуть в лицо. Да не могу. Не умею я так с людьми. Алекс. Красивый, как развратная картинка, без изъянов и трещинок, выглаженный какой-то и довольный, как сука, вдруг вспоминает, что меня можно не только ебать на тренировках, так же как и остальных, а ещё и внештатно общаться. Ну надо же. — Куда и зачем? — Хочется безразлично, отстранённо, но воспрявшее нечто внутри радостно подёргивается. Коротят восторженные нервные окончания лёгким тремором по замёрзшим бледным пальцам, ведь в тайне я уже много дней жду, чтобы меня хоть кто-то, блять, увидел. Заметил, чёрт возьми. Выделил. Ибо… Быть бесцветным серым пятном, почти дышащей пустотой, заебало. — О, сейчас всё увидишь, — подмигивает и, засунув руки в карманы, двигается в сторону строения, в котором расположены подобия квартир. Его и Макса. В небольшом отдалении. И вероятность нашего столкновения отчего-то будоражит так сильно, что начинает частить пульс. Потому что, да — я скучаю. Хочу увидеть вблизи цвет отравляющих глаз. Хотя бы просто увидеть, плевать на оттенки эмоций, которые будут плескаться там. Просто увидеть и всё. И может, слегка отпустит закручивающуюся внутри пружину — обиду, словно меня почти поимели и бросили. И ведь обидно, что как раз таки до конца поиметь-то не захотели. А смазка всё ещё стоит в шкафчике и, сука, буквально в голос орёт, что я долбоёб, который не оставляет надежду. На что?.. — Как ты? — Бросает взгляд через плечо. Почти заботливо, но я в который раз убеждаюсь, что актёрское мастерство тут, видимо, преподают всем, кроме почему-то сто второго блока. — Да ты вроде бы в первых рядах наблюдаешь, как я провожу время, и в какой физической форме. — Я не об этом. — А о чём? — приподнимаю бровь и, быть может, чуть резче, чем следовало бы, отвечаю, но ходить по струнке нет никакого желания. Равно как и заискивать в надежде на то, что, словно подзаборную шавку, которая неделями бродила у сраного забора под дождём в грязи и хуй его вообще знает в чём, меня почешут брезгливо за ухом, выдав порцию своего барского внимания. — Хм. Так, ладно, с этим позже разберёмся, — цокнув языком, поднимается, после открывает дверь и, как даму, пропускает меня внутрь. — Обувь, — указывает пальцем на мои ноги и, скинув свои чёрные высокие кроссовки, ныряет в смежную с типа прихожей комнату. Слышу, как что-то приглушённо говорит Кате, потом берёт огромный мешок-чехол, в котором обычно таскают приготовленные для каких-либо торжеств костюмы или платья, и, прикрыв тихо дверь, вероятно, чтобы не мешать жене, кивает мне в сторону кухни. — Раздевайся, — без расшаркиваний, чётким приказом, буквально подгоняя нетерпеливым взглядом. — Что, вот так сразу? — А что, надо было поухаживать, прежде чем предложить примерить костюм? — Опирается задницей на подоконник и наблюдает, как я в недостриптизе стаскиваю свои сырые, успевшие слегка промокнуть, шмотки. — У меня по плану похороны скоро, раз мне такую праздничную упаковку привезли? В обычной форме хоронить не с руки? — спрашиваю, рассматривая чёрный стильный костюм-двойку, белоснежную рубашку и серую в широкие полосы бабочку. — Ты ужасно пессимистичный тип, Свят. Мне казалось, красивые вещи вызывают у тебя достаточно сильный восторг, чего стоила та коллекция дизайнерских тряпок, которые Макс в долбоёбском приступе сжёг. — Я просто теряюсь в догадках, куда же я такой наряженный могу здесь пойти. Из вариантов только гроб или гроб. — Блять, прекрати уже всё сводить к этой дерьмо-теме, — фыркает и выпрямляется. Подходит. Обходит пару раз вокруг, проводит по моей спине, с силой надавливая пальцем между лопаток, заставляя стать прямее. По плечам, словно стряхивая невидимые пылинки, за лацканы, потом выравнивая бабочку и на два шага спиной к окну. — Красивый же ты всё-таки, — снова оказывается рядом, расплывается в сложно интерпретируемой улыбке и разворачивает меня целиком к зеркалу, которое идёт во всю стену возле входа в кухню. И… да. Мне нравится увиденное: строгий костюм из дорогой качественной ткани сидит как влитой. И пусть оттенки этого комплекта и формы, в которой я ежедневно ползаю, как навозный жук в дерьме, схожи, но разница ошеломительная. Мне словно кто-то бросил пригоршню уверенности в лицо, и от этого заискрились довольством глаза. Губы стали чувственней, волосы не в творческом пиздеце, а в долго укладываемом стилистом беспорядке. Красиво. Комфортно, но понимания это не прибавляет вообще. И взгляд Алекса нечитаемо-странный, который он не скрывает, а я ловлю, когда становится сзади за моим плечом, склонив чуть в сторону голову. Задумчивый. Всё же реально странный. Пожалуй, именно странный. Потому что интерпретировать сложно. А спрашивать об истинных эмоциях и мыслях — не хочется. Ибо не уверен, что ответ мне понравится. Сегодня всё как-то зыбко и нетипично. Я буквально кожей чувствую инородное напряжение. — Спрашивай, Свят. Постоянно молчать по жизни не получится. Так же, как терпеть и выжидать. — Не о чем, кроме всё того же: к чему этот костюм? — вру, есть куча до сих пор подвешенных в воздухе вопросов. Только устраивать разбор полётов и что-либо предъявлять вряд ли имею право. И как бы невыносимо сильно мне не хотелось ответов, но я выбираю нейтральное и очевидное, оберегая свою нервную систему и шаткую психику от потрясений. Не то у меня состояние, чтобы кататься на эмоциональных американских горках. Нахуй. — Завтра ты едешь на вечеринку в честь дня рождения Джеймса. — А меня, я так понимаю, спросить и пригласить лично — забыли, да? — слегка шокировано выходит, всё же с именинником я и общался-то минут десять от силы, а тут вот такие приколы. Ничем хорошим, как правило, такие приглашения не заканчиваются. Меня туда хотят или в качестве побрякушки, чтобы кому-то продемонстрировать, или перед кем-то мной, как блядской искусственной мышкой, возле носа злого кота поелозить. Отвратительно и то, и другое. И ладно бы отец как трофеем размахивал и хвастал, таки я единственный наследник. И вроде ничем, в отличие от большинства моих одногодок, из золотой молодежи не выделялся. Фамилию нашу не порочил, сгорать от стыда не заставлял. В заголовках газет с сенсациями замечен не был. И вообще — ёбаный идеал, если откинуть последние пару месяцев и сделать вид, что их не было. И тут такое. От незнакомых людей. Странных, и хуй пойми чего желающих, новых для меня игроков в эту извечную тошнотворную бизнес-партию. — Ты, конечно, наследник, Басов. Важная персона в определённых кругах и далее по списку регалий. Но, если вдруг утратил память и понимание — на данный момент находишься в полном подчинении у полуофициальной системы. Нравится это тебе, не нравится — без разницы. Ты здесь. А значит, живёшь по внутриуставным законам, главный из которых — инструктор всегда прав. А инструктор высшего ранга — вообще Бог. Его приказы не обсуждаются, не игнорируются и не критикуются. Даже если тот хочет, чтобы ты, вместо каши на завтрак, ежедневно жрал собачье дерьмо. Достаточно доходчиво? — Тон мягкий — обманчиво. Глаза серьёзные — максимально. Зрачок, словно фокус в фотоаппарате, чуть увеличен, ресницы явно не в трепете. Вот он — настоящий Алекс Олсон собственной персоной. Язык так и чешется сказать: «Приятно познакомиться». Но я решил не нарываться больше, чем уже сумел, и прикусываю изнутри щеку. Слегка, но получается до крови и достаточно больно. Смотрю, медленно моргая, не прерывая зрительного контакта. И нет сожаления о сказанном или стыда. Мне абсолютно похуй. Однако, спорить или пытаться отстаивать свои мнимые права я точно не собираюсь. — Молчишь? Обижаешься? Впитываешь? — Резкие слова. Жалящие. Обвиняющие. Не понимаю в чём причина, хмурюсь и по привычке чуть склоняю голову, сменяя угол взгляда. Исподлобья как-то комфортнее, и лёгкая агрессия, что мелькает в моих глазах, мне нравится. Отражение в зеркале нравится. Заострённые черты лица и протест — нравится. — Просто тренироваться до седьмого пота недостаточно. Быть роботом, исполняющим каждое мелкое или крупное, неважно какое, поручение — недостаточно. Тренировать силу характера и лепить из себя цельную, чего-то стоящую без отцовского кошелька, личность вот такими методами не выйдет, Свят. Или ты открываешь рот и показываешь зубы, за что тебе их частично могут выбить, но ты хотя бы попытаешься, или же придёт всему этому цирку закономерный конец. И тогда да, вероятнее всего, вот этот костюмчик поможет тебе прекрасно выглядеть в гробу. И не факт, что будет на кого его надеть. Куски плоти, как правило, просто кремируют, потому что как пазл складывать из останков что-то слабо похожее на тело Док у нас не любит. Пауза затягивается. Отвечать я не спешу. Мне банально нечего сказать. — Я могу продолжать подрабатывать нянькой для тебя, защищать, уводить от опасности, просить не прессовать и помогать, потому что за тебя заплатили приличную сумму, часть которой лежит на моей карте. Только не знаю, хорошо это или же плохо, но ты не такой уж и кусок бесполезного дерьма, каким пытаешься казаться. И у тебя есть ахуительно редкий в наше время талант и настоящее призвание. — Зачем ты всё это говоришь? — перебиваю бесконечный поток. Слышать о том, что мне купили лояльное отношение, оказывается чудовищно противно и почти мерзко, словно я недостаточно хорош, чтобы сам по себе привлечь чьё-то внимание. Сука… Острое желание сплюнуть прямо на пол почти пересиливает, но в противовес своим желаниям сглатываю — вязкую и горчащую обидой. Я не считаю, что заслуживаю подобных слов. Пусть там и сквозит правдивый оттенок, всё слишком утрировано и гиперболизировано. Таки последние недели доказали, что я вполне себе могу в определённых направленностях если не блистать, то держаться достаточно достойно. Или же тот факт, что меня не касалась ничья рука в последнее время, и побои практически полностью сошли с тела, означает, что я под своего рода защитой? Помимо игнора меня ещё и в теплицу поселили, где наблюдают, как в почти полевых, естественных условиях будет себя вести подопытный? — Чтобы ты понимал, что друзей тебе тут искать или внимания — глупо. Ты можешь обрести соратников и партнёров, но в душу ни к кому не стоит лезть. И брататься тоже. Главная цель — лёгкость, с которой ты принимаешь происходящее, и внутреннее равновесие. — Отходит от меня и включает чайник. — Чай, кофе? — Чай. — Мне не нравится, что с тобой происходит. Похоже, просьба Макса прополоскать тебя в игноре была прекрасной идеей. — Хмыкает, усевшись на стул и откинувшись на спинку. — Ты настолько сильно начал паниковать и бросаться во всё подряд, что просто, прости, но комично. — Я похож на грызуна, на котором нужно ставить эксперименты? — Обижаешься всё же. — Кивает и выдыхает, складывает руки на груди и молчаливо прожигает взглядом несколько минут. Поняв, что разговаривать я не собираюсь, продолжает. — Послушай, ты не ошибёшься, если решишь, что начало нашего общения было положено лишь оплаченными купюрами: интерес Ганса, моё протежирование и прочее. Но с этого началось, а после уже стало ясно, что ты не такой уж и сосунок. Совсем нераздражающий, талантливый и забавный. Потому не везде была фальшь. Серьёзно. — Даже если и так, это не имеет значения. — Говорить, что я в ахуе, и мне хочется уйти, сделав вид, что подобного разговора не было — слишком мягкое определение бурлящего в грудине пиздеца. Я разочарован. Травмирован отчасти. С сорванными окончательно бледно-розовыми очками. В голове всплывает банальная донельзя фраза: оставь надежду всяк сюда входящий. Я вот, сука, не оставил, теперь шарахнуло по макушке с такой силой, что благо звёзды из глаз не посыпались. А ведь наивно решил, что вполне себе интересен, и вызвал симпатию не у кого-то там, а вот прям у инструктора. Историю с Максом в данный момент я намеренно даже в мыслях обсуждать отказываюсь. Потому что там всё ещё в разы запутаннее. Святое, мать его, дерьмо. Во что же я вляпался вообще, куда же меня занесло, и что же в итоге вообще будет и с моей уже потрепанной шкурой и с жизнью в целом?.. — Я могу отказаться от завтрашнего мероприятия? — вяло интересуюсь, не особо рассчитывая на положительный ответ. — Нет. — И кто будет меня сопровождать? Что я должен там делать? Как я вообще туда попаду? — Раз уж не удаётся избежать этой пытки, хотя бы уточню детали. Чтобы быть чуточку просвещённым по части развития своей судьбы. Горькой как полынь. И безнадежно планируемой не мной. Ничего нового. Совершенно. Тошно до такой степени, что сблевать в зеркало на себя самого охота. Подневольное говно. Даже распоряжаться собой не могу. Дожился, сука. Так и подохну, видимо, на чужом поводке. Питомец, а не человек. — Ты поедешь с Максом. Сопровождать тебя будет лично Джеймс. Делать? Хм. Ничего, просто прекрасно проводить время в кругу частично знакомых тебе людей. У тебя ведь есть опыт званых ужинов, благотворительных вечеров и прочего претенциозного дерьма. — Что-то ещё? Или я могу переодеться и идти на тренировку? Ещё раз заработать нашему блоку пробежку под всратым дождём не очень хочется. — Стягиваю бабочку с шеи. Расстегиваю рубашку, аккуратно, пуговица за пуговицей. С Максом, значит. М-да. Пожалуй, к такой поездке нужно максимально морально подготовиться, чтобы не распидорасило по всей машине и от присутствия, и от запаха. А то нарвусь на пиздюли, и не довезут меня целым, как и не вернут невредимым. Сука… Что ж такое-то, а… — Я тебя от неё освобождаю. Сегодня всё-таки суббота, можешь просто скрасить моё утро, а потом пойдём на полигон. — Тебе уже разрешили не полоскать меня в игноре? — язвительно выходит, но так насрать… Хуже уже быть не может. Физическая боль слабо пугает, вряд ли меня перед приёмом будут калечить, хирургически собранное, дышащее пособие им, я думаю, нахер не впёрлось на всеобщем обозрении. Тем более, что, похоже, там будут не простые смертные, а разного рода высокопоставленные господа и дамы, которые одним лишь взглядом располовинят тебя, стоит им чем-то не угодить. Потрясающе, нахуй. — О, зубки, — ржёт Алекс, в глазах плещется неприкрытое и, может быть, даже искреннее веселье. Чайник издаёт звонкий щелчок. Чашки наполняются ароматным чаем, ноздри приятно щекочет запах мяты. Было бы чертовски уютно, если бы не состоялся этот откровенный, но неприятный разговор. В прочем, правда никогда не бывает приятной, какой бы желаемой не была. А я, как только что выяснилось, не особый её любитель. Кто бы подумал. — Если будешь паинькой и перестанешь вести себя как обиженный ребёнок, я даже приготовлю тебе завтрак. — А утренний секс в комплект не входит, да? — попытка пошутить встречается понимающим смехом и странным блеском ярких глаз. Растаскивать на микроэмоции и препарировать каждую, в попытке понять, что это сейчас было — не хочу. И не буду. Усталость даёт о себе знать начинающейся головной болью. — А с этим можешь обратиться в блок в противоположном конце коридора. И к сожалению, я знаю, чей он. Или к счастью. Только идти туда, естественно, не собираюсь, зато с аппетитом поглощаю домашнюю стряпню, вдруг отчётливо осознавая, что внутри поднимается пока ещё лёгкий, но шторм. Мне хочется скорейшего наступления завтрашнего дня, чтобы, наконец, посмотреть в глаза мудаку, благодаря которому у меня нервы натянулись, как струны, грозящиеся, в конце концов, истончиться окончательно и лопнуть, изрезав и меня, и находящихся рядом. Без последствий эта вспышка вряд ли обойдётся. Однако… Хочется увидеть, что же изменилось между нами после произошедшего на тех роковых выходных, и осталось ли хоть крупица от пережитого обоюдного безумия. Его хочется. Дни, часы, минуты не стирают с тела фантомные касания. Не способны почему-то. Мне тоскливо и морозно. И бесит. Запаха и присутствия его бы рядом. Чтобы легкий шлейф всегда был на коже, с которой после, холодной ночью, я мог бы вдохнуть, прикрыв в наслаждении глаза. Блять… *** Это так надо уметь. Нет, правда. Нужен, сука, особый скилл, чтобы прийти к человеку, которого под аккомпанемент своих грязных оглушающе-развязно-сводящих с ума слов трахал пальцами и с остервенением, как будто в последний раз, отсасывал, после жадно глотая всю до последней капли сперму. Позже едва ли не довёл до сердечного приступа, обильно истекая кровью и едва ли не умирая, с лицом абсолютно ничего не выражающим. Вообще ничего. Словно он внезапно разучился испытывать какие-либо даже малейшие эмоции. Или же ему хватило всего-ничего по времени, чтобы выбросить все воспоминания и пережитые ощущения, как израсходованный тюбик с пастой, куда-то в метафорический мусорный бак. Сам же, скотина, насиловал своей страстью, такой жаждущий моего тела и дыхания, такой безумный в своём возбуждённом состоянии, с сорванной напрочь крышей. Кайфующий — я видел это в его глазах: истинный кайф, неподдельный — вдруг превратился в ебучего истукана. Незнакомого совсем. Далёкого и недосягаемого. И я ему завидую. Силе воли, умению отказываться с такой лёгкостью от людей и переступать, шагать дальше. Ну отсосал и отсосал. Бывает, блять. В наше время к сексу отношение почти у всех, как к способу справить своего рода нужду. Тоже мне — высокие чувства, ага. Столовая ложка спермы в его желудке никак не тянет на любовь до гроба и особое отношение. Просто пришибло, как блядского жука подошвой, моментом. Всего-то. Вспышка страсти, подгоняемая адреналином и чувством опасности вне защищающих стен. Он ведь знал, что за ним идут. В отличие от меня, лежавшего в его постели: голого, с растраханной своими же пальцами задницей, потому что наивно полагал, что мне что-то светит. Дебил. Дебилище. Но это не мешает мне потихоньку отъезжать в соседнюю галактику. Задыхаться. И считать деревья по пути, растущие вдоль дороги. Просто чтобы отвлечься. Потому что… Потому что тоже хотел бы отключиться вот так, по щелчку пальцев, и равнодушно реагировать на отравляющий запах, который душит хуже угарного газа. Хотел бы не следить украдкой, как его пальцы сжимают руль, как он сосредоточенно и спокойно ведёт машину, периодами курит и всё это время молчит. Ему будто всё равно, что рядом пассажир. Я словно невидимка. Призрак. Пустота. Вопреки моим ожиданиям, что меня от стресса вырубит нахер — реальность оказалась иной. Всю ночь не удалось сомкнуть глаз, под утро нервы шалили до такой степени, что я умудрился помимо собственноручно сделанного маникюра, ещё и до ног добраться. Зачем? Хуй знает. После сидел и маниакально равнял свои волосы маленькими ножничками с острым косым, сука, носиком. Дрочь редкостная, времени убил уйму, зато какой-никакой результат… Куда лучше, чем то, что было на моей голове. И даже этого было мало. Я добрался до бровей, заметил одиноко торчащий волосок из носа, и выдрал пинцетом парочку островков — срезанных бритвой волос с подбородка, чтобы не оттеняли кожу ненужной серостью. Вид щетины на своем лице я органически не перевариваю. Приготовления были смехотворные, как, сука, принцессы перед балом с её прекрасным кем-то-там. Чехол с костюмом, который висел на хлипкой дверце шкафа, словно собака с бешенством, немного пугал и настораживал, но взгляд отвести не получалось. Я гипнотизировал его, будто именно он повинен во всех смертных и не очень грехах. И, кажется, не наступи время обеда, начал бы вести с ним беседу. И вот теперь, сижу я на переднем сиденье, руки лежат, мелко подрагивая временами, на коленях, голова давно затекла от того, что, как повернул я её в сторону окна, так и застыл на месте без движения. А в горле такой ком нарастает, что скоро начну задыхаться или пытаться блевать воздухом, как кот, нализавшийся со своих яиц шерсти. Пиздец. — Отлить пойдёшь? — Хотелось бы не вздрогнуть, да блять, не получается. Встречаемся взглядом впервые за пару часов, и не задрожать... сложно. Мелко и боязно покрываются мурашками руки, с кончиков пальцев до локтя, по предплечьям и обильно на шею. Ртуть… Тёмные металлические завихрения его глаз, чернеющая гипнотическая тьма зрачка и буквально воронка из пустоты, которая так призывно манит, что хочется влезть руками ему в глазницы, чтобы она поглотила меня целиком. Втянула в себя и оставила где-то под скальпом существовать, как его собственный вымысел. Дышать и пульсировать в чужой голове. — Тебя парализовало? — Приподнимает бровь. Вроде спокойный. Вроде даже лёгкого раздражения у него нет. Ни капли. Просто безразличный до ахуения. И от этого так, сука, горько и обидно. Понапридумывал я себе. Ёб твою мать просто. Накрутил до самой макушки. Решил, что какая-то-там связь тогда в машине образовывалась. Что поцелуй значил больше, чем сплетение во влажном трансе двух языков. И эмоции, которыми он фонтанировал, молча, но буквально топил в них, словно открывая створки своей души для меня персонально. Нет и нет. Я сам себя красочно наебал. Такие дела. — Нет, не пойду. — И даже не тихо, и надо же — не хрипло. Спокойно и ровно отвечаю и сам отворачиваюсь. Не рассыпаться бы. Потому что меня накрыло от него, как никогда. Накрыло, и как оказалось — зря. Простил ведь и ту его вспышку, когда чуть не утопил. И жёсткие уроки, до кроваво-стёртых стоп. Всё простил, когда насиловала каждый уголок сознания мысль, что он приближался к черте, переступив которую, уже не вернуться. Переживал за него. Скучал. И горечь на кончике языка почти материальна. Не влюбленность. Не полноценно что-либо оформленное в определённое понятие. Но тяга какая-то особая к нему, едва ли не наркотическая зависимость, присутствует. И я не пытался её придушить. Позволял мутировать и развиваться. Как оказалось — зря. Нужно было душить, как собаку сутулую, сразу же и без сожалений. И размышления на тему, если бы да кабы, конечно, потрясающие и всё такое. Веселье неописуемое. Настолько, что душа словно линяет, сползая ошмётками и оголяя меня, делая беззащитным. Но теперь уже поздно, я допустил, чтобы всё стало слишком запущено, и как вытравить его изнутри, пока не понимаю. Надеюсь, что вскоре пойму. Или нет… — До центра остановок не будет, подумай дважды, прежде чем отказываться, потому что на коврик, как домашнему пёсику, поссать я тебе не дам. Пёсику. Пёсику, сука. Раздражение вспыхивает, как брошенная в костёр сухая трава. Прокатывает по телу, будто дыхнуло огромное чудовище прямо в лицо, и меня окатило горячим потоком. Психованно открываю дверь, вываливаюсь на подмороженный воздух, который шершаво облизывает мне голую шею. И настолько разгорячил этот недоразговор, в хуёвом смысле разгорячил, что не замечаю вообще никакой смены температуры. Холодно? Похуй. Всё это дерьмо грозит простудой? Насрать. Грязевые маски вон принимал под дождём едва ли не каждый, сука, день и выжил. Голая шея и промозглый ветер не убьет. Скорее безразличие кое-чьё скоро прикончит, если не физически, то морально стопроцентно. Пока злюсь, не замечаю того, что он подошёл почти впритык, раньше понимания близости до меня доходит и щекочет ноздри знакомый запах. Ветер бросает мне его прямо в хлебало, чтобы задохнулся к хуям. Ибо… И успеваю лишь поднять глаза, как неожиданно получаю хлёсткую пощечину. Голову откидывает в сторону от удара, калёным железом расползается боль по треснувшей губе, задетой его кольцом. Пульсация ощутимая, мягко говоря. Словно огнём лизнуло. И непонимание расползается чёрной кляксой по моему стопроцентно бледному, как полотно, лицу. Потому что… за что? Не так волнует боль и неудобство, холод, порывы ветра, бросающие мои волосы мне же в лицо. Меня волнует ответ на один, блять, единственный вопрос: за что? Смотрю ему в глаза неотрывно, не моргая, не двигаясь, не дыша фактически. И не хочу озвучивать, жду, когда додумается пояснить сам. — Макияж, — спокойно выговаривает, отворачивается и не отходя даже на лишний шаг, начинает справлять нужду. Как животное. Безразличное, быдловатое, мерзкое и самовлюблённое. Похуистичное, ёбнутое, сука-блять, бешеное животное. Макияж. Вот так просто. Захотел — ударил. Почему? А просто так. — Ты вообще с башкой не в ладах что ли? Я теперь должен с рассечённой губой пиздовать на приём? — Не рычу. Я не рычу. Просто эмоций так много, что выкипает из меня. Нет уже места им внутри, вырываются, сука, как из нарыва гной. — А что, есть нужда перед кем-то там красоваться своим пижонским отполированным ебалом? Ответить можно многое. О, очень многое. Сказать мне есть что. Там такой красочный списочек с ахуительными эпитетами составлен, что, боюсь, мы за час, а может и два не управимся. Но захлебываюсь вдохом и закрываю рот. Сжимаю с силой челюсти, чуть не кроша себе зубы, желваки ходуном ходят. И не смотреть не получается. На эту картинную мразь напротив. Облизываюсь, чтобы кровь не стекла и не вымазала пусть и чёрное, но все же нахрена там это всё великолепие, пальто. Смотрю, не отрываясь, стараясь даже не моргать. И похуй мне, что время идёт и нам надо ехать, а в светлое время суток останавливаться посреди дороги вне центра вообще считается опасно. По-хуй. Полностью. — Мне что, подержать тебе, чтобы ты, наконец, поссал, и мы двинулись дальше? — Закуривает, дёргано двигает плечом, отворачивается, осматриваясь вокруг цепким взглядом. Медленно. Сканирующе. Завораживающе… Это ненормально. Неуместно. Я дебил, дебилище редкостное. Но он такой… такой ахуенный в эту минуту, что меня медленно, но уверенно начинает накрывать. Снова весь негатив в его сторону вдруг умудряется, словно издеваясь, превратиться в жгучее желание. Хватает одной секунды, и полярность меняется. Уставшее ждать внимания тело, резонирует, кажется, с самим воздухом, который окружает невыносимого и страшного в чём-то человека, стоящего ровно напротив. И бля… Он убийственно, опасно притягателен. А я долбоёб, потому что придавлен этими прокатывающими и по телу, и по нервам волнами, жалящими, словно лоскутами смывающие с меня кожу до нервных окончаний, которые, как оголённые, надломанные провода искрят и бьют мелкими разрядами. Высоковольтно, но не смертельно. К сожалению. Выдыхает и резко поворачивается ко мне. Взгляд, как у хищной птицы, черты заострившиеся, а ноздри раздуваются. Осматривает с носков ботинок до макушки. Цокает, резко подаётся вперёд и начинает быстрыми движениями расстёгивать мой ремень. Пуговицу. Ширинку. И тут я отмираю, резко ударив его по рукам. — Да неужели, я уж подумал куколку заклинило, — шипит, и я, наконец, вижу, что да — не манекен со мной ехал всё это время. Вот он — Фюрер собственной персоной, в паре сантиметров от моего жадно вдыхающего его запах носа. — Есть с кого брать пример. — Получаю ухмылку в ответ, видимо, сделав то, что он и хотел — огрызнулся. А в голове лишь одно желание — укусить вот за эту красноватую нижнюю выпяченную губу. Укусить и зализать. Вымазать в своей крови, потому что это его вина. И украсть хотя бы один вдох. — Я понимаю, что у тебя атрофированное чувство самосохранения, но может, ты всё-таки сделаешь то, ради чего мы торчим посреди дороги как две пляшущие мишени? — Вздрагиваю, надеясь, что незаметно для него. Делаю то, собственно ради чего вышел из автомобиля. Повернувшись чуть в сторону, отбросив минимальное, но стеснение, делаю, чтобы после слизнуть снова выступившую на губе кровь, бросить короткий взгляд в гипнотические глаза, следящие за мной, и нырнуть обратно в машину. Ценой неимоверных усилий поставив на паузу и недодиалог, и реакцию тела. Потому что не время. И не место. И не в этой, блять, жизни… *** Яркое освещение, слепящие своим великолепием множество подвешенных вычурных люстр, инкрустированных явно кристаллами. Хрустальные, дорогущие — показуха во весь рост. Но не удивляет. Это почти обыденность в подобных кругах. Разнообразные, явно сделанные на заказ бокалы, серебряные отполированные приборы, чёрные с золотом скатерти, тяжело свисающие до самого пола. В тон им, массивные шторы у панорамных окон. Сочетание чего-то едва ли не средневекового и в тоже время современной моды. Красиво, но на любителя. Мать сказала бы, что чёрный слишком банален, и она выбрала бы насыщенно-тёмно-зелёный или же коричневый. А вот дорогие картины, по моему чуть осведомленному взгляду, стоят целое состояние. И как раз они Инессе Владимировне показались бы идеальными. Как и статуи, стоящие по углам и притягивающие взгляды, поблескивая в ярком свете своими позолоченными боками. На удивление не животные, даже не птицы, которых так любят совать то тут, то там без разбора, а обнажённые женщины в красивых позах. На грани пошлости, оставаясь всё же искусством. И это всё баснословные деньги, облачённые в невоодушёвленный предмет. Да. У богатых свои причуды. У всех. Ковры кроваво-красные, мне явно не по духу. Я будто прогуливаюсь по лужам крови: жутковато и навевает отнюдь не приятные мысли. Увы. Вот стулья красивые, резные из натурального дерева с шёлковыми подушками-сиденьями вполне милые и стопроцентно неудобные. Как показывает практика, чем больше вещь похожа на произведение искусства, тем большим дерьмом она окажется в использовании. Закуски привычно претенциозные, типа маленьких тарталеток с разнообразными начинками, и прочая хуйня. Нажраться таким нереально, даже пробовать глупо. Много не съешь, потому что выставишь себя в дурном свете, да и желудок станет, словно в него погрузили кирпич, будь тут хоть трижды свежевыловленный лосось или дорогущая икра. Алкоголя много, и он разнообразен, потому цепляю бокал с красным вином и следую за моей условной парой этого вечера — неожиданно, но самим именинником. И не шокирует, даже разочаровывает тот факт, что я вижу отца. О чём меня никто не собирался предупредить заранее. Разумеется. Стоит ли говорить что-либо глупой куколке, пешке, декорации. Хуй знает кому, в общем-то, но… Он тоже не выглядит довольным, скорее как раз наоборот, но тратить время на то, чтобы отсканировать собственного родителя, не считаю нужным. Обида всё ещё сидит где-то глубоко внутри. Незарубцевавшаяся, будто язва, периодически дающая о себе знать. Я вижу множество высокопоставленных «господ». Сашу в компании серьёзного вида представительного мужчины, и не ошибусь, если предположу, что это их отец, потому что с Фюрером они имеют множество зеркальных черт. И опять же, угадал я, как-то пространно размышляя, что похожи Макс и Саша на разных родителей. Вот Максим Валерьевич у нас, оказывается, в папу пошёл. Красивый он у них, статный мужик, так и не скажешь, что разменял пятый десяток как минимум. И понятное дело, что пока я залипаю на Лавровых, проёбываю тот момент, когда к нам подходит странноватая парочка незнакомых мне ранее гостей. Джеймс лисой расплывается в улыбке, отвечает каждому из них рукопожатием, благодарит за поздравление. И представляет наконец-то меня им. — Тот самый золотой наследник четы Басовых — Святослав Леонидович, прошу, — кивает с довольным почти оскалом, а я пытаюсь понять, что за театральщина происходит, и, собственно, для чего. Или для кого. — Филипп, — протягивает мне с улыбкой руку красивый до усрачки блондин. Я таких органически не перевариваю, потому как от них, как и от солнца, хочется зажмуриться и отвернуться. Белоснежные зубы едва ли не слепят, глаза отливают ярчайшей синевой вряд ли природного оттенка, волосы, как свежие колосья золотятся, и я ощущаю себя на его фоне простолюдином, холопом, прислугой, шавкой рядом с породистым чистокровным псом. Ахуеть. Пожимает руку он мягко, даже слишком. Словно заведомо желает зачем-то расположить, и я не уверен, что здесь нет особого подтекста. Скажем так: гей-радар — это абсолютно точно, и я тому подтверждение, живое и дышащее, прошу заметить — не ложь и не выдумка. Каким-то чутьём, странным и глубоким, быть может, отдалённо мистифицированным, но всегда чувствуется, когда к тебе другой мужик проявляет особый интерес. Особенно вложенный в маленькие жесты. И этот случай как раз из этого разряда. Только вот, как по наваждению, будто острая игла прошивает мне висок, и я, не отдавая себе отчёта, поворачиваю голову в сторону, чтобы впервые за весь этот пафосный приём встретиться взглядом с тем, кто распотрошил мои внутренности, словно в блендере. Макс. С каменным лицом, с вцепившейся в его руку и прилипшей сбоку, как колючка к вязаному свитеру, мерзкой Дашей. Смотрит, и я не могу выцедить каждую микроэмоцию на его лице и подобрать той определение. Распробовать, в конце концов. Но то, что он не в порядке, понимаю предельно быстро. А рукопожатие продолжается, Филипп поворачивается вслед за мной, согревая мне холодные пальцы уютным теплом, видимо, решивший убедиться в переключенном интересе. И тут происходит что-то совершенно непонятное, потому что Фюрер сменяет фокус и расплывается в настолько ядовитой ухмылке, что если бы я мог, свалился бы с отравлением. Но не Филипп. Это похоже на приветствие двух волков, тигров, барсов, акул. Я, блять, не знаю кого, но это пугающе. Равно как и выражение лица стоящего всё ещё не представленного мне мужчины, который смотрит теперь в тот же угол, что и мы. И мне так сильно хочется понять, что же за пиздец перед моим носом сейчас происходит, потому что в этот же момент я ловлю взгляд Саши, который готов, если бы мог, броситься к нам и убить стоящего со мной рядом. Хотелось бы ошибиться, но, с огромной вероятностью, что-то очень давнее и, видимо, безумно драматичное произошло между этими людьми, знать бы только что, чтобы после меня не задело по касательной… Или же наоборот — чётким выстрелом в упор.