Ртуть

Сатанистская псевдофилософия, вот так, блять, комично я называю тот ёбаный пиздец, который сейчас насилует каждый участок моего в конец заебавшегося мозга. А тот, сука, панически пульсирует под скальпом мучительной болью в висках, пытаясь, походу, вытечь из любых доступных отверстий. Иначе как объяснить лёгкое кровотечение из носа по дороге на праздник сучьих людоедов — я не знаю. И как по-другому назвать то сборище шакалов — в душе не ебу. И чисто так, к слову: позволять кому-то там ебать мне мозг — это одно, и совершенно другое, когда я намеренно сам его сношаю. С толком сука, с расстановкой, методично и мазохистски. Словно мало того, что причина моей неадекватности и сдохшей нервной системы сидит по правую сторону. Абсолютно точно, огромной ёбаной ошибкой было самонадеянно ехать одному с куколкой в машине. Решил, долбоёб, что ничего со мной криминального не случится за эти несколько часов в закрытом пространстве. Подумаешь, сердце, чёртов непослушный орган, творящий что ему заблагорассудится, врезается с силой в рёбра и гипнотически вводит в состояние безумия своим требовательным стуком. Лёгкие, сговорившись со своенравным мотором, будто расширились в два раза, замещая грудную клетку, чтобы втянуть в себя как можно больше этого грёбаного запаха зелёного чая и бергамота. Тело против меня. Чувства против меня. Сердце в ебучем протесте. Один лишь мозг ещё держит оборону. Слабо, криво и косо. Делаю вид, что не чувствую его любопытный, непонимающий, что происходит, взгляд. Не слышу тихого картинно спокойного дыхания — пиздёныш у нас актёрище от бога просто. Не вижу лёгкий тремор бледных рук. Он же — само спокойствие, вы чего? И не сглатывает совсем нервно, когда чуть резче двигаюсь на сиденье. Только вот притворяться мне, тому, кто таскает маску двадцать четыре на семь, оказывается невъебенно сложно. Как и делать вид, что типа не тянет меня совершенно, натурально блядским магнитом, остановить машину и вплести свои пальцы в его шелковистые аккуратно уложенные пряди, и притянуть к себе, зацеловать до асфиксии. Потому что… Я соскучился, пиздец. Только сказать это вслух — подписать смертный приговор. Себе. И кто-то скажет, что слабак — пасанул перед прекрасным, блять, чувством. Это же, сука, самое лучшее, что может в нашей ёбаной скоротечной жизни случиться, и прочее всяко-разное дерьмо. Только в нашем конкретном случае есть отягощающие обстоятельства в количестве трёх штук. Первое и, пожалуй, самое основное — мы настолько, сука, полярные и разные, что даже небо и земля кажутся однояйцевыми близнецами. Ему нужен упорядоченный быт, вкусная пища, комфорт, спокойствие и прозрачность чужих мыслей, да действий. Я же в рот ебал всё из вышеперечисленного, много и вообще — всегда. Второе, но не менее важное — рядом со мной смерть ходит бок о бок долгие годы, не прекращает наворачивать круги, отдаляется, чтобы после с фанфарами вернуться. А в данный момент на моей спине снова нарисована мишень. К слову, нихуя не впервые. Почти привычно, и если прям предельно откровенно — мне даже нравится эта опасность: прокатывается адреналином и будоражит сознание, держит в особом тонусе и позволяет жить на чёртовом пределе, выжимая максимум из души и тела. Топтаться у черты, в попытке наебать старуху с косой, а после кайфовать, если в очередной раз вышло. Но на то я и ёбнутый на всю отбитую голову — обычным людям типа трепетных ромашек, коим является у нас красивый и сладкий Святослав, этого нихуя не понять. Не в этой жизни так точно. Однако факт остаётся фактом — рядом со мной пиздецки опасно почти на регулярной основе. И если угроза идёт не от меня, то она будет идти от других. Неизбежное говно. Фатально, мать его, неизбежное. А я такой жизни и врагу не пожелаю. Ему — тем более. Третье: даже если бы я хотел, вот так — взять, и душа нараспашку, и вместе навсегда, и сплетя руки шагать в светлое будущее — у меня нет на это внутреннего ресурса. Я фактически зомби в эмоциональном плане, всё, что умею в своём текущем состоянии: пиздить, трахать и рычать как животное. Или молчать. И не будет тёплых объятий, нежных поцелуев, трепета, заботы, ласки и всего того, что он попытается различными путями выжать. А я насилие над своей нервной системой ненавижу. И доказывать свою неспособность к светлому и прекрасному не хочу. Утомительное дерьмище, и не стоит потраченного времени. Ни моего, ни его, в конце концов. Да и как ни крути, Свят банально не создан для подобной жизни. С таким, как я, перцем, пусть хоть трижды у него на меня стоит, будет слишком сложно двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. У меня невыносимый, конченый, давно сформировавшийся характер, который исправлять я не буду, да и не получится. Особенно насильственными путями, да и уговорами как бы тоже. Бараны позавидовать могут моему ёбаному упрямству. И это нихуя меня не красит, но каким уж уродился. В тридцатник перекраивать саму свою суть — дерьмовое, неблагодарное и тщетное занятие. Это как попытаться дотянуться до облака, схватить воздух, или запретить себе чувствовать. Нереально, блять. Невозможно. Безумно. А он, сука, захочет начать меня кроить. А я не умею быть, как все: валяться в дорогом пентхаусе, ходить на типичную работу, готовить по вечерам ужин, дарить блядские подарки, уделять внимание, радовать мелочами, помнить годовщины и прочее такое, необходимое большинству людей, дерьмо. По итогу же, мы так заебём друг друга, что станет тошно и тесно. Рано или поздно, даже если теоретически всё-таки попробуем, выползут блядские мелочи, которые начнут всё рушить и мучить обоих. Потому что если захочет уйти — я не смогу отпустить, а он не сможет остаться. И будет вечный конфликт, пока не разрешится, скорее всего, смертью кого-то из нас. Надеюсь моей. Но жизнь ахуеть юмористка, наши хотелки её, как правило, вообще не ебут. Выдыхаю сквозь зубы дым, смотрю чётко перед собой, на опостылевшую разделительную полосу на асфальте. Курить давно заебало, но занять себя абсолютно нечем. Музыка не вставляет. Тишина давит. Да и рядом с ним есть лишь примитивные инстинкты и невыносимая жажда. Хотя… Чёртова куколка всегда маячит призраком внутри. Без-блять-остановочно. Ему даже не нужно постоянно находиться в зоне доступа, и без того поселился в подкорке, в каждом тёмном углу моего сердца цветными искрами поблёскивает, зараза. И потушить я даже не пытался. Потому что бесполезно, сука. Полностью. Я в его власти, как чёртов раб, на коротком поводке. Он его, мразь такая, наматывает на кулак и подтаскивает, всё ближе и ближе, сам того не замечая. И самое смешное в этом всём творящемся маразме, что даже тогда, когда чуть не сдох от кровопотери, а после не мог сомкнуть глаз из-за грёбаного адреналина, что не отпускал и шарашил в крови несколько суток, серо-синие стекляшки были перед глазами. Вопреки всему, всем и вся. Всегда. Чтобы я ни делал. Как бы ни избегал и ни мучил себя намеренно, испытывая выдержку, пытаясь убедить свои атрофированные мозги, что мне показалось, и нихуя не накрыло. Просто придавило моментом, вырвались эмоции, провалился в иллюзию, игра воображения завела слишком далеко. Баловство с наркотой дало о себе знать или шиза, наконец, прикатила-приехала, родимая. Но… Дни шли, тянулись, словно жвачка бесконечно-вечная, сука. А ничего так и не изменилось. Ни-ху-я. Ни тебе восстановление после операции, ни физическая боль, ни бесящий с каждым днём всё больше Алекс. Никто не отвлекает, ничто не способно стереть его из главнейшего приоритета в мыслях. Как ни сопротивляйся льющейся воде на голову, как ни закрывайся ты руками, всё равно вымокнешь, как тварь, и в конечном итоге вся комната заполнится до потолка. А я заполнился им. По ёбаную макушку. Алекс не поднимает животрепещущей темы. Ганс после поездки задумчиво-хмурый. А приходящий с загулов кот, приносящий на своей шерсти такой знакомый наркотический запах, и вовсе, пожалуй, ахуевает от настолько повышенного внимания к своей персоне от меня. Возможность вдыхать едва слышный, тонкий аромат и дуреть в кромешной тьме, на смятых простынях, хоть и отдаёт безумием, однако немного успокаивает и позволяет на время отключить орущее в панике сознание о том, что мне пизда. Полнейшая. И вот сейчас, это вам не Кусок, я будто в капсуле заперт, в блядском коконе. И не выбраться. Даже понимание, что едем мы на какой-то ёбаный цирк, постанову для хуй пойми каких целей — не работает как отвлечение в полной мере. Потому что куколка в паре десятков сантиметров по правую руку. Молчаливый и вкусно пахнущий. Весь напидорашенный, с ровными волосами — где-то же взял ножницы и почему-то в очередной раз насрал на мой запрет — с этой сияющей гладкой кожей и свежим, мать его, маникюром. Какого хуя я замечаю мелочи в его внешности? Кто бы мне ответил. Раньше за собой такого как-то не наблюдал, а тут отчего-то блеск его чистых, красиво-подстриженных ногтей бросился в глаза. Как и часы, которые явно дороже половины моей машины, вычурно-бликующие на запястье. Наследный принц. Хули. И вроде не бесит совсем, но не цепляться не получается. Потрошит наживую тем, что периодами смотрит настолько пронзительно и честно, забираясь в саму душу, что уебать хочется. Что и делаю. Лишь бы не был настолько идеален, потому что сорвусь и увезу к чёрту на кулички, где ебать буду не менее суток без передышки, чтобы после вырваться из этого непрерывающегося цикла моего личного ада и исчезнуть. Прекратить существование для всех. Вообще. Спасибо, нажился. Нахуй всё это дерьмо, которое выламывает рёбра. Утомляет максимально. Сил на борьбу почти не осталось. И дорога умотала, будто мы едем не менее суток. Дискомфортно и душе, и телу. Возбуждение, как бульдозер — туда-сюда, туда-блять-сюда, катается, мразь, как не отвлекаю себя. И понимаю, что стоит мне захотеть — всему быть. Неминуемо, даже если посопротивляется для проформы какое-то время, то в конечном итоге сдастся. Ибо не смотрят вот так на тех, кого не хотят. И не гипнотизируют чужой рот, не облизывают взглядом тело, залипая, будто под наваждением. Его же читать можно, как раскрытую книгу, да он и скрывать даже не старается. Куда, спрашивается, делось его красочное умение первых дней, когда с покерфейсом шастал по базе и бесил до невозможности. Сейчас же абсолютно уязвимо-открытый, душа нараспашку, бери не хочу. Плюй, бей, погань, рви на лоскуты голыми руками, калечь и делай таким же, как сам, инвалидом. А мне закрыть его хочется ото всех вот такого, потому что моя человечность только рядом с ним и иногда с семьей пробуждается. А другим будет похуй. Растопчут и поимеют во всех смыслах. Наш мир не любит искренних и честных, неиспорченных. Они, как правило, или по низам ползают, или долго не живут. Расходный материал. Высшая же каста — бесчувственные ублюдки. Только так и никак иначе. А мне искру его чистую жалко марать. Такое редкое сейчас явление… И мог бы, засунул бы за пазуху и носил с собой, оберегая даже от взглядов. Но на карманную обезьянку он, мягко говоря, не похож. Даже зачатки бунтарского духа порой проявляются. Дурной, конечно, и необученный жизнью, ни одного зачёта ещё не сдал ей. Тепличное, чтоб его, растение. А топтать теперь и не хочется. И понимания нет, что делать вообще с ним. Бросить на произвол не смогу, сердце с ума сошедшее не позволит, а оберегать — значит покалечить, не меньше, чем тотальным игнором. Закалять его надо: ничто не становится идеальным без огранки, а ту безболезненно пройти невозможно. Только скребётся внутри понимание, что я ёбнусь раньше, в процессе становления его личности. Потому что когда сам ломаешься — сквозь зубы терпишь, а если близкого потрошат — терпеть нереально. Моя пята, ебать, ахиллесова. Как теперь жить, кто б рассказал. *** Даша-Дашенька сегодня отчего-то раздражает больше обычного, пусть ничем и не провинилась. Но когда привожу Свята и вижу её, открывающую двухэтажный дом, с порога всадить пулю ровно между глаз хочется. Потому что — самонадеянная молокососка, возомнившая себя супермудрой женщиной. Я таких, как она, видел не одну, даже не две. Пачками. Когда крышуют, все горазды строить из себя едва ли не супергероинь, а забери защиту, в крыс превращаются. Мыкаются по углам и не отсвечивают, боясь дневного света, как вампиры ебаные. Прыгая, словно клопы, из одной постели в другую, а потеряв свою красоту и молодость, усыхают где-нибудь на окраине в худшем случае, в лучшем же к тому моменту успевают удачно выйти замуж и или овдоветь, или сидеть разведёнными, но на обеспечении, ибо наплодила. Ну или с мужем, но это вариант из ряда вон. У нас типа моветон практически и в широких, и в более узких кругах, когда мужик на высоком посту, да с бабой почти своего возраста. Засмеют, нахуй, как, мол, так можно, вокруг же столько молодых пигалиц на всё согласных ради хрустящих купюр и защиты. Бери не хочу, а ты с б/у материалом под боком существуешь. И если Дашенька бесит неимоверно своим типа прошаренным ебалом, то Джеймс — его мутными планами. Сволочь ещё и будто скрывается от меня, не показываясь толком на глаза, ускользая, как ветер сквозь пальцы, лови не лови — толку ноль. Я с ним после той встречи в городе перед моим ранением и не контактировал толком. Помню лишь мельком, что тот заезжал накануне операции. Бабу ещё эту стервозную подарил типа вместе с кучей медицинского оборудования. Диалога тогда не вышло — я валялся почти овощем от боли и под терапией, готовясь к тому, что будут меня резать. Но пафосную фразу его: «День рождения — грустный праздник, Фюрер. Очень грустный», — то ли намёк, то ли пространное рассуждение, отчего-то запомнил. Сил, правда, разбираться в то время не было вообще, лёжа с монотонно болящим телом и разъёбанным моей персональной отравой нутром. Сейчас же, примчав навстречу приключениям, лёгкое волнение появляется. Потому что как бы ни сопротивлялся чувствам, которые, несомненно, не то что не погасли, а лишь укрепились, за куколку я боюсь. Потерять, так и не распробовав — да даже если бы и наоборот — подобный удар я не переживу, нахуй. Не смогу. Не вывезу без него. Необходим, как всратый воздух, пусть и необоснованно нужный, не знающий о том, какую власть имеет. Что вроде к лучшему. Или нет. Даша цепкими пальцами до боли впивается в мою руку. С хрена ли? Хер поймёшь, как и то, какого лешего тут забыл мой брат с отцом и старший Басов: холёный мужик, подтянутый и моложавый. Схожести с сыном практически никакой. И взгляд непонимающий, направленный на меня. Потому что да — я часть той самой базы, на которой за большие бабки держу наследника на цепи и дрессирую. А тут вдруг решил выгулять, как цирковую собачку, перед уважаемыми господами и дамами. Проблема лишь в том, что присутствующих через одного можно спокойно бросать под суд. Господа они лишь в обращении, на деле — те ещё подлые твари. Дамы тоже потасканные и повидавшие, несмотря на возраст и статус. Белых и пушистых, сидящих настолько высоко и смотрящих очень далеко, не существует. Это всё сказки для уже взрослых, но порядком ограниченных и чаще всего тупых. Ибо мир сейчас так устроен. Безгрешные подчиняются тем, у кого стёрлось понятие морали. Остались лишь принципы. Законов не существует. Зато есть условное правосудие, которое карает немилосердной рукой. Когда это удобно и необходимо. В остальном же царит произвол власти и денег. Большой власти и огромных денег, которые так легко управляют чужими желаниями. Подневольное скопление теоретически свободных людей, как океан без дна. На деле же… Ровно у каждого призрачно поблескивает на шее ошейник, от которого ползёт в бесконечность неистончающаяся цепь. И можно было бы развыёбываться на тему того, что я сам себе хозяин и прочее разное, но нет. Будь ты хоть трижды демон из преисподней, всегда будет существовать дьявол, когда-то тебя породивший. И вот смотрю я на своего персонального дьявола-призрака из ебучего прошлого и расплываюсь в отвратительном оскале. Потому что… Фил. Не потерявший ни грана притягивающей мгновенно взгляд броской красоты. Стоит и отзеркаливает моё, расплывшееся кляксой по лицу, безумие. Знакомо-незнакомый. Родной и в то же время чужой. Бывший лучший друг, текущий — кровный практически враг. Ослепительный снаружи, омерзительный внутри. Картинка без смысла. Конфетка без начинки. Напротив моего вторичного помешательства грёбаной жизни. Расчётливая сука и куколка в слишком продолжительном рукопожатии, рядом со старшим Морозовым и хитро улыбающимся Джеймсом. Финиш, сука. Финиш, нахуй. Сложно перевариваемый коктейль. Несовместимые ингредиенты. Не то место, не то время, не те люди. Здесь собралась такая компашка, где практически каждому пересекаться друг с другом не то чтобы не советуется — опасно, а по большому счёту никогда, вообще никогда, не стоит. Целее будут. Мне тут появляться — дурость редкостная, столько пар глаз давненько не испепеляли. Интересно, почему ещё одного супер-мудака — Чистякова, не наблюдаю, тот обычно такие сборища обожает и красуется по полной, наживая всё новых и новых врагов. Чего стоит моя прошлогодняя стычка с главным прокурором из-за Вениамина Еблановича, тогда нас еле растащили, тот захлёбывался слюной и тыкал в меня своим кривым пальцем, не переставая угрожать, что сгноит, нахуй, в тюрьме. И как же ему, блять, не повезло-то по жизни, что брат у меня адвокат, а отец вообще — главный в верховном суде. Все слабые потуги были встречены буквально бетонной стеной из моей защиты, я в кои-то веки не побрезговал возможностями и связями. Обычно люблю сам решать свои же проблемы, но тут как откажешь, если настолько убедительно просят унижения. И Джеймс как дирижер этого нестройного оркестра, сука. Кусок же ты, блять, ебучего говна, какого хуя разыграл весь этот спектакль, непонятно. Ведь именно с его руки две мои персональные крайности сейчас лично познакомились. Осталось лишь взять рупор и в голос начать рассказывать неприглядную историю моей ёбаной жизни, как основное действо в четырёх, мать его, актах. Публика благодарно выслушает, а после коллективно меня растопчет. По крайней мере, попытается. И чёрт бы его побрал, я как прилип глазами, так и не отлипнуть. Потому что, будь ты хоть трижды наркоман в завязке, при виде дозы сработает условный рефлекс, и нагрянут воспоминания. Фантомные ощущения, мимолётно-брошенные когда-то важные слова, и сволочные или же наоборот поступки. И причина внутренней вспышки проста: в паре метров от меня — Морозов Филипп Сергеевич. Искусная шлюха, продажная тварь, великолепный манипулятор, мразь, что голыми руками вырвала мне сердце и почему-то не сдохла от моей руки. А я ведь пытался. О, я действительно пытался, но всё же его спасли. К сожалению. И если дорога высосала все моральные силы, то эта встреча просто, нахуй, добила. Ну, а чё? Чтоб, блять, не мучился… — Макс, — Даша в слабой попытке удержать на месте, прижимается сильнее сбоку, нервирует и вызывает стойкое желание оттолкнуть и посоветовать не приближаться в ближайшие… никогда. Но стою, прирос к дорогущему ковру под ногами и смотрю ровнёшенько в глаза той бляди, что виновна в моих метаморфозах ёбаную тучу лет назад. Сказать за это ему «спасибо», разумеется, можно. Потому что плюсы имеются, и их немало в моём текущем амплуа. Только когда на пару секунд возвращаю внимание куколке, понимаю, что прежний я был бы идеален для него. Но эгоистичная тварь, держащая его руку, когда-то посчитала иначе и вылепила себе под стать, и мы бы с ней, походу, прожили бы бок о бок, ярко и недолго, не сотвори она той непростительной по моим понятиям хуйни. И улететь на особую планету забытых обид и ощущений, шлейфом тянущихся следом, можно с лёгкостью, только Даша берёт предложенный бокал с шампанским с подноса и ровно такой же всовывает в мои подрагивающие от накатывающей ярости руки. — Ты выглядишь так, словно в паре минут от убийства кого-то из гостей. — В паре секунд, милая, паре секунд. — Выходит тихо и зло. Моргать вроде бы нужно, но глаза функционировать отказываются: ослепил блядский дьявол, дирижёр лопнувших струн души. И накатывает, сука. Накатывает качественно, как под дозой, которых мы с ним располовинили на двоих, дай бог, с пару сотен. — Тебе чем-то не угодил младший Морозов? — приподнимает дура бровь, не понимая, что задаёт слишком опасный вопрос. А мне бы заткнуть её, и грубо, да… — Тем, что родился, — фыркаю и отпиваю глоток. Ненавижу шампанское, вино, да что угодно. Алкоголь это или неразбавленный виски, и так, чтобы бутылку в лицо втопить, до полной отключки и тела, и мозга, или никак. Пью я настолько редко, что скорее не. А вот сейчас бы залпом осушил стакан, да в руке игристое, белое, ненавистное. Явно не тот градус, чтобы утопить в нём ровно каждую навязчиво-орущую мысль не о том. — Расскажешь, в чём причина? Любопытная, выпытывающая сука. Потом поскачет и сольёт информацию Джеймсу. Если он и без того не в курсе маленьких, неприглядных мелочей моей сугубо личной жизни. Сраная Нежить. Стоило ли сомневаться, что он настолько хитровыебанный? Простодушные бизнесмены не держат на поводке едва ли ни половину всей структуры, и не в городе, нет — тут всё запущеннее в сотни раз. Этот лощёный хуй держит в своих бледных руках половину вообще всей существующей структуры в нашем полуразваленном мире. Такие дела. И какого хера ему от меня нужно, а ещё и от Басова — вопрос первостепенной важности. Ответ на который выяснить хочется незамедлительно, и причин себе отказывать в этом навязчивом желании я не вижу. — Вечер добрый, господа, — актёрское мастерство преподавали и мне, ебучие вы гондоны. В течение всей моей блядской жизни после совершеннолетия. Так что потягаться в наигранности реакций и улыбок я горазд. Хоть и тошно. — На пару минут. — С милейшим и доброжелательным выражением лица в сторону посла. Не глядя ни на кого из стоявших рядом. Зато сделав, незаметный большинству, жест брату, чтобы тот подошёл, и я думаю, он понял, почему. Мне нужно, чтобы Саша увёл Свята от Морозовых. Не важно, как и куда. Главное, убрал их друг от друга, пока меня не распидорасило ещё сильнее. А к этому всё близится семимильными шагами. На пятках разворачиваюсь, иду в сторону коридора, который приметил в самом начале этого блядского пиршества, чувствуя направленные в спину взгляды, прожигающие, пытливые и, сука, ненавидящие. Будто решетят непрекращающимися выстрелами, и пусть эмпат из меня средненький, но не уловить волну обжигающей нервные окончания ненависти и неприязни сложно. А я излишнее внимание к своей персоне вне нашей базы органически не перевариваю. Особенно от личностей, которые собрались здесь. Лизоблюды, толстосумы и просто мрази по большей части. В своих родственниках я не обманываюсь, да и сам — не пример добродетели, так что сборище тут подстать всем нам, кроме одного персонажа. Чистого, незапятнанного всем этим дерьмом — луча света в моём тёмном склепе души. И хотелось бы, чтобы и в дальнейшем так и оставалось. Как можно дольше. Как можно от всего этого дерьмища дальше. Потому что не хочу видеть расчётливость в кукольных глазах, это станет сокрушительным ударом. Сберечь бы его мягкость, вынянчить, выпестовать и не отдавать никому. Сожрут же, шакалы, стоит отвернуться. Наивные мечты давно не наивного дебила. Но сердце мерзкий орган, просто любит и рвётся на части. Сплюнуть бы, да я на светской тусовке. Заворачиваю за угол, скольжу по плитке подошвами отполированных туфель. И классический костюм не входит в разряд моих любимых вещей: сковывает, ненужно облагораживает и придаёт мне тот самый тошнотворный флёр, который бесит, просто пиздец. Я себя таким лощёным хуем в зеркале видеть, блять, не могу, сблевать охота. Но где же это видано — прийти на подобное сборище в косухе и джинсах, да шипастых ботинках. Я же не чистокровное быдло, всего-то процентов на девяносто девять. А за углом у нас царит приятный глазу полумрак, даёт передышку уставшим от яркого освещения глазам. И от не менее слепящего призрака из ёбаного прошлого, чтоб ему пусто было, суке. Засовываю руки в карманы, сдерживаюсь максимально, медаль себе мысленно на шею повесив за старания. Дожидаюсь неспешно подошедшего Джеймса, медленно, наигранно спокойно к нему разворачиваюсь, чтобы через секундное промедление коброй броситься вперёд и прижать к стене, сжав рукой его бледное поганое горло. Приблизившись нос к носу и оскалившись, как собака с бешенством. — А я смотрю, ты прям располагаешь к беседе со старта, Макс, — хрипло шепчет и поднимает руки в сдающемся жесте. Пустые раскрытые ладони, в глазах полный штиль, горький, концентрированный запах дорогого алкоголя с лёгкой примесью отдушки парфюма щекочет ноздри. Сраный позёр на своём сраном дне рождения. — В какие игры ты играешь? — Вокруг да около? Окольными путями, по крупицам выуживая ответы? Нахуй. Нервы ни к чёрту. Их попросту нет, там даже сдавать уже нечему вообще. Довели до ручки все и сразу, со всех сторон атакуя без передышки. Я им что — блядский робот, что ли? Злюсь. Контролю не поддаются эмоции. Фатально. Чувствую пульсацию вены на виске, что натягивает кожу и выдаёт моё состояние. Я не в порядке. Совершенно не в порядке. Потому что встретить персональный кошмар, спустя столько лет, всё ещё не получается с безразличием. Потому что увидеть этот самый кошмар рядом с новоиспечённой персональной погибелью — полный, мать его, пиздец. И происходящего слишком много, слишком дохера… Их двое, а я, блять, один. И сдаётся психика, рассыпается, как чёртов пазл, как замок из песка, как, блять, карточный домик. Пуф, и всё это зыбкое дерьмо посыпалось, как и мои внутренности в данный момент. И до кучи — ёбаные игры ровно под моим носом, с моего же молчаливого одобрения, судя по всему. Какого, сука, хуя? Какого, я спрашиваю? Кто вписал меня в этот спектакль? Какая мразь в своём блядском сценарии нарисовала для меня роль, кто эту тварь вообще просил? — Не понимаю, о чём ты. — И совсем не трогает Джеймса происходящее. Нет ни тени настороженности или чего-то схожего. Будто я полюбовно его к стене прижал в пяти минутах от страстного срыва. — Ты либо заканчивай начатое, либо убери руки с моего тела. Я не железный, а ты слишком харизматичная сволочь. — Лёгкая улыбка мимолётно пробегает по спокойному лицу. Его рука накрывает мою, стискивает слегка запястье и аккуратно пару раз большим пальцем гладит по кругу, ровно возле барабанящего пульса. Интимно и неуместно. С почти шокирующим намёком. Почти. Я о собственной ориентации перестал ебать себе голову очень давно, да и если откровенно, вообще не занимался толком этим дерьмом, просто, как факт, приняв своё помешательство на в прошлом лучшем друге. Было ещё пару экспериментов, с целью выяснить, отчего же так повело по кривой дорожке повсеместно осуждаемой — выяснил, что не в сексе-то дело, оказывается. А в чувствах. И понял, что похуй, по сути, какова начинка трусов, цепляет иное. Так что — бисексуален, и хуй с ним, перекрашивать оттенки своих пристрастий и эмоций ни разу не возникало желания. И тут вот такие приколы. Ирландский посол с особыми вкусами. Быть может, потому что я не гей, мне радара как такового не выдали. Вот и просрал вспышку. Или нет, если и он игрок за обе команды. Только обжиматься у стенки не входит в мои планы, не с ним так точно. А вот вытрясти информацию было бы очень желательно. И в кратчайшие сроки. — Или ты открываешь рот и отвечаешь на поставленные вопросы, или иди нахуй, Джеймс. Я не буду участвовать в твоей театральщине. — Резко убрав руку, упираюсь указательным пальцем ему в грудную клетку. — Мне не нужны интриги и подковёрные игры, нажрался уже за столько лет до изжоги. Или мы нормально работаем на равных, или иди кукловодь, сука, в другом месте и с другим актёрским составом. — Мне нужно понять, кто тебя заказал. — И что, понял? — Скептически приподнимаю бровь, отхожу на шаг и закуриваю. Повязка на плече доставляет дискомфорт, пластина всё равно умудрилась жёстким швом натереть не до конца заживший послеоперационный рубец. И сигареты слабо спасают от раздражения. Вообще не анестезируют ни тело, ни душу. Бесполезная никотиновая отрава. — В процессе. — И для этого ты притащил старшего Басова, Морозовых и мою семью? Не считая ещё министра, прокурора и блядского мэра. — Высокопоставленные чины. Пригласив кого-то одного, я был обязан пригласить остальных. — Сама непосредственность со сверкающими глазами в шаге от меня смотрит цепко и сканирующе. Бесит невероятно. Но, блять, полезный же, а. Другого бы уже послал к такой-то матери, ибо лишнее мозгоёбство в печёнках сидит и в буквальном, и в метафорическом смысле. Как-то из-за одного якобы выгодного клиента я схлопотал пулю в то самое место. Лишился куска ливера. Не то чтобы криминально, но приятного мало. — У тебя хотя бы на самом деле день рождения, или ты просто так решил склепать тут внеплановое выступление цирка уродов? — Мне сегодня тридцать шесть, спасибо за поздравление. Дать бы ему по роже, но курю и смотрю в упор. Стоило ли ожидать, что приём будет приятным действом? На это было чуть менее одного процента из ста. Так что… Но слабая надежда на то, что я буду сегодня хотя бы отдалённо уравновешенный теплилась в груди. Зря, очень зря. Пора бы учиться на ошибках, да жизнь хуёво преподает уроки, не доходит до меня, тугого, с первого раза, а ведь всегда считал, что дохуя быстро схватываю. Ага. — Если с его головы хоть один волос… — Не упадёт. Святослав Леонидович важная фигура этого вечера и мой личный гость. — А вот это ещё больше меня бесит. — Нет, не бесит, — покачивает головой, и я, наконец, вижу чуть ехидную улыбку. — Ты ревнуешь. И это настолько заметно искушённому глазу, что не столкнись я с тобой в действии, решил бы, что ты у нас стремительно влезаешь под каблук. Вот так просто. К красивой кукле. Сам Фюрер. И добровольно причём. — Хмыкает, отлипая от стены, и засовывает руки в карманы узких брюк. — Он хотя бы оправдывает себя в постели? Передо мной маячит выбор. Въебать ему, и тогда вряд ли мы будем сотрудничать, а это неблагоприятный расклад, потому что дать он может многое. И с ним лучше быть в хороших отношениях, чем не. Или не въебать, а значит, признать правоту и спустить раздражающие меня махинации с рук, молчаливо давая добро на продолжение в том же, сука, духе. И нет ни единой подсказки, как же лучше поступить. Ни, блять, единой. И за то, что куколку трогает, хочется вообще вкатать в асфальт, растоптать в каменную крошку, устроить месиво из его внутренностей, блядский фарш. — Если идти путём, очень незамысловатым, который ты сейчас так старательно выстраиваешь, то есть одно занимательное НО. Хотя нет, их несколько. И будь ты хоть почти гениален в своих многоходовках, мне не даёт покоя пара пространных мыслей. С твоего позволения, хотя даже если и без него, потому что мне похуй, я кое-что озвучу. И от твоих ответов зависит многое. Практически всё, я бы сказал. — Делаю паузу. Курю. Долго курю, и пока дотлевает сигарета, формулирую те самые догадки, которые как мини-вспышки озаряют моё сознание, подёрнутое плёнкой концентрированной тьмы до этого момента. Потому что слишком много отвлекающих маневров для одного небольшого меня. Что за загадку разгадывает Джеймс — интересно, безусловно. Но вот кто ему в этом помогает, и с какой целью — интересно не меньше. — Подтверждать твои догадки или опровергать я не стану. — Начинаю, хмыкнув. Тушу сигарету, бросив под ноги и наступив, с силой вжав в сверкающую плитку. Небось полировали её не менее суток. И хуй с ней собственно. — Мне кажется, я не ошибусь, если предположу, что ты трахал младшего Морозова. Потому что эта блядь соблазнит даже священника, хранившего всю жизнь целибат. Что как бы не суть. Но отсюда второй вопрос вытекает: что ему от тебя нужно? Или тебе от него? — приподнимаю бровь, но тот отрицательно покачивает головой, намекая, что желает выслушать до конца. Что же… — А ещё есть интересная деталь, о которой я думал на досуге. Ты ведь соврал, когда сказал, что Чистяков посоветовал меня. Потому что тот, конечно, мудила, но в девяноста девяти процентах случаев именно мне дают контакт нанимателя, а не наоборот. Это всегда было моим едва ли не единственным неоспоримым требованием. — Наблюдаю за ним, а там словно налипло плёнкой — лёгкая улыбка и спокойствие во всё ебало. Мне бы такой контроль сейчас, я бы от счастья, блять, расплакался. — И если не Чистяков посоветовал со мной связаться, тогда кто? И что из произошедшего тогда ночью, на якобы сделке, было постановкой, а что пошло не по плану? И кто вмешался? За кем они шли? И если за тобой, почему такое слабое прикрытие, ты, со своими-то невъебенными ресурсами, себе обеспечил? Не ты ли тогда убрал мой хвост в паре километров от базы, и если да, то почему так долго ждал? — Я начал с одного, закончил совершенно другим, но с глаз словно упала пелена, потому что зрение, особое, внутреннее, прояснилось. Картинка начала понемногу, пока что хуёво, но складываться. Теории выстраивались в ровные ряды. Мозги, наконец, включились в работу, и это приятно. Но творится лютое дерьмо — это проблема. — Как же ты хорош, — ухмыляется, и довольство на его лице буквально выводит из себя. Чувствую себя на дрессировке, дикой псиной, которую зачем-то он хочет приручить, сам, экспериментируя и наблюдая. Особым индивидуально разработанным им способом, и я удачно прохожу тест за тестом. Ненавижу это, такое знакомое мне по ощущениям, дерьмо. Всю жизнь, уходя от чьего-либо контроля, я раз за разом нарываюсь на тех, кто хочет меня прогнуть, нагнуть или заполучить в личное пользование на короткий поводок. И пусть у каждого из них были свои цели, и не всегда те были отвратительными, это не уменьшает урона, нанесённого моему самолюбию и безмерному ощущению личного блядского пространства и оберегаемой свободы. — Мне нужны ответы, — цокаю и засовываю руки в карманы брюк. — И либо ты их даёшь, либо считай, что наше сотрудничество закончено. И я не обманываюсь на тему своей незаменимости, но слишком ты стараешься, чтобы вот так просто молчанием меня проебать. — Ты их уже знаешь. Слишком умный для наёмника. Слишком бесстрашный и раздражающий, потому что следуешь лишь своему кодексу правил. Тебя настолько многие хотят убрать, что это почти восхищает. — Значит, наводку тебе дал Морозов, верно? — Да. — А это произошло до или после того, как ты его нагнул? — Во время, на самом деле. — Наша сделка — постановка? — До момента погони — да. Дальше вмешалась третья сторона, и кто они, я не выяснил по сей день. — Кто повесил на меня метку? — Я не знаю, но есть догадки. Даже несколько. Но сейчас не время, и не место. Я тебе не враг, Фюрер. И твоя смерть мне невыгодна, больше нет. Иначе бы я не убрал хвост, оставшись разбираться с тем дерьмом, что мне устроили на выезде, чтобы задержать и загнать тебя как скот на убой. И надо сказать у них почти получилось. — Значит, мы сравняли счёт, — хмыкаю. Полученная информация приносит немного удовлетворения. Этого слишком мало, чтобы успокоиться, но достаточно, чтобы не дышать, как ебучий дракон огнём, выпуская из ноздрей пар или дым — не суть. — Совет: попробуй присмотреться к своему окружению. Басова прячут, но информация выходит за пределы твоей базы. А утечка означает?.. — Что есть крыса, — задумчиво тяну и прикусываю щеку изнутри. Неожиданно неприятное открытие. Кажется маразмом, если не начать задумываться на тему происходящего там. Не совсем нормальных и рядовых вещей. Как, например, почти прирезанный пиздёныш или его несостоявшееся утопление. М-да, блять. *** Джеймсу пришлось уйти назад к гостям, я же не обязан светить своим ебалом перед господами. Потому стою, курю у окна в том же самом коридоре, чуть приоткрыв его и наслаждаясь просачивающейся сквозь широкую щель прохладой. Мурашки приятно бегут по коже, аномальное спокойствие, словно передышка в пару минут, плотным вакуумом обволакивает разум. Максимальная концентрация. Абсолютная сосредоточенность. И цепкий взгляд немигающих глаз куда-то вдаль. Туда, где уже сумеречная тьма начинает брать бразды правления. Детское время, на самом-то деле. Но начало зимы, это вам не летние белые ночи. Тут солнце предпочитает прятаться в разы раньше, ибо ну нахуй. Я бы на его месте вообще не высовывался, освещать этот мир не для кого. Все жители давно с маслянисто-нефтяным блеском, им комфортнее под ледяной сукой-луной, чем выставлять на всеобщее обозрение свои грешки под яркими лучами. Значит, крыса. Парочку подобных грызунов я голыми руками в своё время придушил. С удовольствием это сделал. Нескрываемым совершенно. Потому что ебучих уродов нужно или хоронить, или хоронить. Я такое не прощаю. Никому. Фил тому подтверждение — за предательство всегда плата кровью. Только с ним получилось неправильно. До последней капли алую плату забрать не вышло, защемило подчинённое сердце, долбанный орган сжался до боли в грудине, не давая сделать и вдоха. Я умирал вместо него. Умирал, сука, той тёмной ночью. И бился в агонии ещё недели, да что недели — месяцы. Чтобы после узнать, что он выжил, и пожалеть о слабоволии, и проклинать себя, что испытываю сучье облегчение. Кончиком пальца по сигарете, глядя, как хлопьями слетает пепел. И к тому времени, как тот долетает до носка моих туфель, я чувствую у горла укол. Холодным острым лезвием, чётко по контуру моей челюсти скользящее мягким знакомым касанием. Словно из прошлой жизни. Ему даже говорить ничего не нужно, я по повадкам, по запаху узнаю всегда. Хочу я того или нет. Он, как хроническое заболевание, может спать спокойно годами, но внезапно взять и обостриться. Только я теперь не тот, кем был когда-то. И к счастью знаю, чем и как забить симптомы и купировать развитие этой заразы. Не допустить повторения. Что не помешало подхватить куда более страшный вирус с кукольными глазами… Но с чувствами, когда кроет, редко идёшь на убывание. Они же, мрази, обычно вышибают по нарастающей всё сильнее. Выжить бы, сука. — Кажется, ты забыл сказать мне «привет». — Мысленно я могу хотеть чего, блять, угодно. Но тело, тело приручено слишком давно и отвечает знакомым рефлексом — мурашками. Бегут безумные вдоль позвоночника, ледяные, словно мелкие искры, и жалят. Ценой невероятных усилий не вздрагиваю, когда в нос ударяет его запах. Концентрированный, выдержанный и приобретший за годы какую-то особую горечь. Помимо такой привычной перечной мяты, от него веет немного дымом и — фантомно — кровью. Молчу. Губы склеило, сшило невидимой нитью. От его присутствия и близости хочется расплавиться и сдохнуть, потому что словно ёбаная радиация вызывает и головную боль, и лёгкую тошноту. Заменимый, но первый. Потому незабываемый, как ни крути. Да, накрывало с ним не так стремительно, как с куколкой. Постепенно, осознанно, без моего сопротивления. Со Святом иначе — стихийно и порабощающе. От того и жутко, что пиздец. И вот стоит за спиной мой личный дьявол, тот, кто убил во мне слишком многое, вырвал, вырезал, выдрал, падла, с корнем, чтобы заместить частицами себя самого. И за годы срослось всё, сидит как влитое. Пересадка ёбаных понятий, ракурс грёбаного взгляда на жизнь, навязанные приоритеты. И как бы ни хотелось где-то глубоко внутри отмотать плёнку назад и не допустить поломки… Теперь я не знаю, что внутри исконно моё, правдиво взращенное, а что было насильно замещено. — Фюрер, — тянет нараспев, смакует, а я чувствую поток дыхания у затылка и теплеющую сталь лезвия, нагревающегося от жара моей кожи. Потому что окунает, будто в кипяток, от одного лишь понимания насколько тот близко, блять. Непозволительно. Только стою и не двигаюсь, медитативно спокойно дышу, не понимая от чего конкретно себя сдерживаю. — Интересное прозвище ты позволил себе выбрать. — А я понимаю, что в голове сравнение идёт воспоминаний и оригинала: каждого чёртова звука блядски выворачивающего наизнанку голоса. Это пиздец. Полный, абсолютно сокрушительный пиздец. — Такой опасный, — шепчет. — С репутацией, марширующей впереди имени, как с транспарантом. — Приставляет нож к сердцу, острый конец упирается чётко напротив стучащего гулко мотора в моей груди, прокручивает тот слегка и нажимает. Чувствует, что он упирается в пластину, и, со смешком, всё сильнее и смелее надавливает. Любитель камерных ебучих представлений. И ведь знаю, что не убьёт — своими руками не захочет. Ему скорее будет приятнее посмотреть, как кто-то нарежет меня на ровные, аккуратные кусочки. Каждый грёбаный сантиметр, начиная с кончиков пальцев ног. Будет наблюдать и биться в наркотическом экстазе. Потому что ублюдок на три четверти болен. Или безумен. Как вам больше нравится. — Какой же ты блядский дурман, — прижимается ближе, а меня, сука, не хочу, но ведет. Причём в голове никаких фанфар, нет стремительно съезжающей крыши — ничего нет. Пустота транслирует свой полный эфир. Зато тело реагирует и бесит, потому что мне от этого мерзко… и хорошо. Разворачивает, словно куклу, а я не подготовился ещё морально, чтобы в глаза его вблизи посмотреть. Не, блять, подготовился. Едва ли вдохом не давлюсь, тот комом застревает в глотке, не протолкнуть. И плетью с острыми шипами, чёткими быстрыми ударами полосует мою душу знакомая боль. Фантомно щемит внутри, будто наживую режут по старому шраму, вскрывают его, растягивают, ухватившись пальцами, руками, сука, прямо в рану, в грёбаный орган. И истекает кроваво, изрыгая сгустки, агонизирует и почти пробивает мои рёбра. Но лицо чёртова маска. Уродливая, с чуть дёрнувшейся верхней губой, как у пса на цепи — железной и толстой. Хозяйской. И кто напротив стоит, психика понимать отказывается. Дьявол он личный или бывший хозяин, а дрессировка — это вам не хуй на постном масле. Вы бойца, который прослужил большую часть жизни, разбудите посреди ночи знакомым приказом командира, он на автомате и честь отдаст и заветные слова подчинённого выкрикнет, а лишь потом распахнёт глаза и посмотрит, кому говорил. Это безусловные рефлексы. Их контролировать практически невозможно. Вот и чудит остро-перечное возбуждение, просыпаясь как по щелчку. — Ты почти прирезал меня, а я смотрю и понимаю, что как ни искал, а никого лучше так и не встретил, селяви. — Подаётся вперёд, проводит по моей скуле всё тем же ножом, подталкивает в грудь к окну и вжимает в него лопатками, приставив чуть выше кадыка лезвие. Сглатываю. Медленно моргаю. Гипнотизирую эту искусную дрянь. Не понимая, жалею ли всё-таки, что он жив, или нет. Хотя срать в пакетик вряд ли ему нравится, а после пары ножевых в брюшину именно такой расклад его и настиг. Но не отходит, втягивает мой запах у горла, рокочуще рычит и после, не давая передышки, атакует своим чёртовым отравленным ртом. Врывается. Заполняет. Не спрашивает о чужом желании, просто берёт то, что хочет. В его особом, блять, стиле. Годы идут, а есть всё же неизменное. В привычках и почерке. Сука. Я помню его вкус. Тело помнит. Напор и жадность. Инстинкты животного, змеиное упорство. И блядский яд слов и действий. И раскачивается внутри маятник, ведёт отсчёт на три-два-раз, когда мы подойдём к той черте, рядом с которой я или закончу когда-то начатое, или просто оттолкну и уйду. Но… Позволяю себе эту блажь. Долгие десятки секунд отвечаю на высасывающий остатки здравого рассудка поцелуй. Просто, чтобы проверить. Протестировать себя на все сто процентов. Не хочу касаться ни его одежды, ни тем более кожи. Руки в карманах брюк, лишь губы в контакте и его убийственная неподдельная, увы, страсть напротив. Не притворяется. Хочет. И я хочу, но лишь телом. Чувства к нему, а я это понимаю в процессе довольно быстро, успели иссохнуть как старуха. Там крохи остались незначительные, которым прожить осталось всего ничего, даже добивать нет смысла. Сами сдохнут. — Не могу не признать, что твоя куколка хороша, — скользко шёпотом по моим губам, так близко, что буквально убивает меня этим контактом, игнорируя желание или нежелание, чтобы он находился в моём личном пространстве. Ему всё равно. Он под лозунгом исключительно своих капризов шагает по жизни, переступая через всех. Там неважны ни ДНК, ни степень родства душевного. Просто есть в этом мире те, у кого совесть подохла едва ли не с рождения, а стыд атрофировался и исчез следом. Ничего, блять, лишнего. И проще так жить, сука, проще, только тогда мало чем от животного отличаешься. Но когда похуй — это не имеет значения. Первостепенен личный комфорт. Остальное — издержки. — Только так и хочется сделать пару штрихов по его лицу. — Проводит снова ножом по линии челюсти. — Срезать с него идеальность. Как думаешь, станет он тогда нужен тебе? Другой, наверное, на моем месте испугался бы. Но другой — не я. И типа можно удивиться, да вот только его проницательность не удивляет, таки меня он изучил отлично, как никто другой. Мы половину сознательной жизни провели вместе, у нас такое количество повадок и привычек схожих или вообще — одинаковых, что даже не бесит. Тупо привычно. И понятное дело, что ему хватило одного моего неосторожного взгляда на Свята, чтобы понять, что к чему. Похуй, собственно. Однако кто-то на моём месте начал бы угрожать, что вырвет руки и засунет те в задницу, раз та так любит, когда в ней что-то есть. А мне смешно. Потому что блеф от него звучит комично. А ещё ревниво и отчаянно. И это показательно. Очень. Потому что он ебанулся окончательно, если решил, что ему что-то, да светит. А если просто отыгрывает образ, то всё равно — чудак с поехавшей вконец крышей. Сторчался?.. И хер его знает, какова была бы моя судьба, останься я тогда с ним. Был бы я всё ещё жив? Сомневаюсь. Был бы я тем, кто я есть?.. Вряд ли. Расплываюсь в ухмылке. Облизываю влажные от его слюны губы и не сдерживаю пару смешков, показывая отношение к произнесённым словам. Потому что, чтобы приблизиться к куколке, ему придётся переступить через мой труп. И не только мой, если я того пожелаю. Но опять же — его осведомлённость чертовски сильно раздражает. Потому что кто-то крысятничает и делает это отменно, и неизвестно насколько сильно, кто и с какой целью осведомлён. А значит, даже у себя, казалось бы, дома отныне нужно держать ухо востро. Вычислить уёбка и скормить ему же его ебучий язык. — Филипп, — растягиваю его полное имя, которое тот ненавидит всеми фибрами испорченной, чёрной души. — Руки убери нахуй, и съеби в ужасе, пока я не закончил когда-то начатое. И в этот раз, уверяю, тебя не спасут. — У тебя нож приставлен к горлу, но ты самонадеянно решил, что в твоих руках козыри. — Меняется на глазах, становясь опасной, ядовитой, язвительной мразью. Только не страшно, хоть и штормит внутри от узнавания каждой его блядской повадки. — Ненавижу, — шипит едва слышно. — Так сильно, сука, ненавижу, что порой кажется, даже если бы хотел забыть — не смогу. — Вдавливает сталь чуть сильнее — ещё немного и клинок прорежет тонкое полотно кожи. — Ты сделал меня инвалидом, а я выпью шампанского на ваших двойных похоронах. Обещаю, — вспышкой, рычанием, безумствуя в таком знакомом мне стиле. Плавное движение в два шага спиной, чтобы, простояв молча с минуту, уйти. Не трус. Никак нет. Просто он знает, что в этот раз моя рука уже не дрогнет, потому что пропасть между нами намного больше, чем рефлексы прирученных тел. Ненависть прекрасна — это честное и сильное чувство, а в нашем случае — непреодолимое и взаимное до ахуения. Смог бы я его трахнуть, если бы захотел? Да. А хотел ли я? Несмотря на предсказуемое напряжение в теле, на искрой вспыхнувшее возбуждение от его действий — нет. Потому что мои принципы не пустой звук. Для меня. Потому что дать суке желаемое — уступить. А я уступать не планирую, никому. Разве что куколке, но это совсем иной разговор. А Фил… Фил когда-то умудрился сотворить невозможное: из диковатого распиздяя, каким я был в том возрасте, он задался целью и слепил убийцу. Планомерно, старательно и с широкой улыбкой. Не сдающийся и всегда прущий напролом, если вдруг очень нужно. Из гетеросексуального пацана, со здоровым аппетитом к женским формам, сделал жаждущего его тела маньяка. И за это я ублюдка проклинаю, потому что рефлекс, отработанный годами, из моего тела вряд ли уже можно искоренить. Я знаю Морозова дольше, чем мне бы хотелось. Мы многое прошли вместе, слишком многое, чтобы когда-то я смог забыть его имя, стереть из сердца и разума навсегда. Слишком, блять, многое. Выпускной класс, академия, армия, добровольная служба по контракту, уход в официальную структуру. Та степень доверия между нами, никогда и ни с кем более не была достигнута. Он раскрыл мне самого себя, показал, кто я есть, мою сущность, моё призвание, а после вырвал голыми руками трепещущее живое нутро и раздавил в жестоких ладонях. И если судить по его сегодняшнему взгляду — раскаяние к нему так и не пришло, даже спустя много лет. А даже если бы вдруг… Оно мне без нужды теперь. Мы были лучшими друзьями, некровными братьями, и близкими, на предельной волне откровенности. Друг за друга горой: поддержка моральная, физическая, духовная, чёрт возьми. Он знал мои страхи, я — не осуждал его зависимости. Первая скуренная самокрутка, первая занюханная дорожка, первое растворённое на корне языка синтетическое говно. Мы обдалбывались и орали во всю глотку какое-то молодёжное дерьмо тех лет, жрали килограммами орехи, бегали по заброшкам, построили свой собственный угол в подвале штаба его отца. Чудили, мудрили, а после — я внезапно оказался зажат между ним и стеной, распятый моментом, распластанный от странного чувства непонимания. В тот день что-то сломалось. Цельность нашей связи пошла мелкими трещинами, едва заметными глазу, но тем не менее… Дружба не выживает, как только ты начинаешь смотреть на человека через иную призму. Она мутирует и имеет развитие. Порой это того стоит. В нашем же случае — это было роковой ошибкой. Я не догадывался о том, что женский пол волновал его слабо. Скорее даже не интересовал вообще. Всегда воспринимая наши объятия, как тактильное выражение той самой дружбы, когда вместе и в огонь, и в воду. Не замечал мини-звоночков. По глупости неверно интерпретировал, пока с головой не окунули в правду, сорвав с глаз линзы, которые я натянул, дабы уйти в несознанку. Так было проще и правильнее. Пока не придавил он меня сильными руками и не встал на колени, чтобы дать ощутить свой совсем недружеский интерес к моему телу. А меня повело. С ним. С первого раза. Отрицание происходящего даже не попыталось всплыть в мутнеющем разуме. Я просто хрипел и рычал в собственный кулак, толкаясь в сжимающееся горло, смотрел неотрывно в его глаза, пока не кончил с такой силой, что после осел на пол. Боец, дослужившийся до условной верхушки всего за два года. Гордость своего генерала, имеющий в столь сопливом возрасте несколько наград. Тот, кто полировал своё оружие дважды на дню и трепетно любил прикрепленный к голени, подаренный отцом на совершеннолетие, нож. Вдруг осознал, что нравится видеть в глазах уже бывшего друга тот самый ненормально-неуместный огонь. И все полетело в пизду. Мы трахались, как обезумевшие, весь первый год. Чуть поостыв, всё равно не отлипали друг от друга, следуя, как привязанные, на одни и те же поручения и задания. Вместе и под пули, и с головой в грязь. Где был один — там был и другой. Пока он не сказал — в первый раз — что ему надоело, и не ушёл к новенькому лейтенанту, что был старше нас на восемь лет, приехавшему в казармы с молодой женой. Та была смуглая, кучерявая, рыжая, как подсолнух, и сильно беременная. Но это не помешало лейтенанту трахать генеральского сынка, почти не скрывая сего факта. Для меня это было болезненно — его отдаление. Я не воспринимал нашу связь как отношения, скорее как передружбу, подстроенную под нас, особенную, как и мы сами. Похоже, потому и не ревновал. Но вдруг осознал, что кроме него и брата с отцом никого не осталось. Тот словно намеренно отгонял от меня, как мух от варенья, буквально каждого. Рядом был лишь собранный мной лично отряд: послушные исполнители, но совсем не друзья. Филу быстро надоело: лейтенант стал сварливым, как и его жена. Старший Морозов избавился от подобной обузы, и Фил вернулся ко мне. Во всех смыслах. В тот месяц мы долго обрисовывали рамки и между нами, и между нашим тандемом, и посторонними. Впервые прозвучало слово — отношения. Скупые признания в симпатии, и пару месяцев особой неги. Когда он ушёл от меня во второй раз, было хуже. Я уже понимал, что подсел. Не на секс с ним, не на совместное времяпрепровождение или откровенные разговоры. На него подсел. Любовь не нагрянула в одночасье, она развивалась долго и болезненно, чтобы после захватить всё моё существо, но восторга не вызвала. Совсем. Она травмировала, мучила и истязала. А Фил вернулся. Сама непосредственность с лучистыми глазами, он продолжал топтаться по моей душе, делая меня жёстче, злее, нетерпимее. В третий раз я уже не отпустил, когда тот пытался уйти. Мы много скандалили. Трахались. Нас растаскивали наши же бойцы в разные стороны, всех в крови друг друга и бешеных от своей отравляющей любви. Или уже тогда — ненависти. Не знаю. Но было так хуёво, что мы начали ловить мазохистский кайф от этого дерьма. И если раньше секс был страстным и грязным, то стал побоищем и болью. Но вставляло. И я привык, решил, что это наша норма. Просто так нужно, чтобы он был рядом, и тем временем сходил с ума. Всё рухнуло одним днём. Пусть и были предпосылки, которые я игнорировал намеренно, но мы пошли на задание — накрыть известный в то время притон. Официальный заказ, разрешение на ликвидацию, и все мои ребята получают контрольный выстрел в голову. Моё абсолютное непонимание, когда от виска отводят дуло автомата и главарь уёбков приветствует Фила. Оказалось всё прозаично: ублюдок трахался с одним из дилеров уже приличное время и крышевал их. Подставил наш отряд — моих лично выбранных бойцов, и откупился ими, чтобы меня отпустили. Двенадцать парней легли в братскую могилу в тот вечер по вине этой шырнутой мрази, которая даже не осознала свою вину. Только подобное я не прощаю. Никому, будь он хоть трижды мной любим. *** Давненько я не был у себя на квартире. Не слишком люблю эти стены, без особой на то причины. Просто здесь веет тоской, блять, собачьей и сучьим запустением. Неуютно, пиздец. Потому, если оказываюсь в городе, предпочитаю оставаться у Саши, с которым пусть и не пересекаемся по несколько дней, всё равно у него, как-то… не так пусто, что ли. Его стены роднее, теплее и дружелюбнее. В отличие от моих, которые молчаливы, непримиримы и давят, сука. Давят, словно я в собственноручно построенном склепе сижу. И ведь интерьер вполне себе приличный: нейтральные цвета, даже блядские мягкие ковры разбросаны. Но нет. Не то. Так что нахер эту заброшку, я раз за разом ехал к брату, за редким, очень редким исключением показываясь на своей территории, и хуй его знает почему. Никаких пафосных страданий на тему неприятных воспоминаний или чего-то-там, связанного с этой жилплощадью, нет. Тут просто никогда никого не было, и никогда нихуя не происходило. Всё. Точка. А теперь вот валяюсь на огромной круглой кровати, раскинувшись на куче подушек и туплю в потолок. Полуголый и с сигаретой. В тишине, блять. Да только нет мне покоя уже не первый час, потому что за стеной в теории спит куколка. На диване, в плюс-минус двух метрах от меня. Так близко, в сравнении с тем, сколько нас разделяло все эти недели, когда я, как кретин, скрывался в своей норе. И можно оправдаться тем, что было физически хуёво, только звучит это трусливо донельзя. Зарылся, небось, в гору аналогичных подушек, укутался в плед, и пропахнет сейчас всё им, да так, что не отстираешь… Блядский первый гость моих апартаментов. Молчаливый и тихий, словно нет его вовсе. Как сел в машину, так хлебало своё ни разу и не раскрыл. А я чувствую себя как-то дебильно и беспомощно, потому что не привык идти к кому-то первым и пытаться контактировать. Разговаривать, ёб вашу мать. Одно дело Алекс или Саша, Ганс тот же, да и куча моих парней, с ними диалоги ни о чём или о деле. А о чём пиздеть с тем, кого трахать хочется, так же сильно, как дышать, я в душе не ебу. Со шлюхами обычно не до разговоров. Да и с обычными бабами, которых я снимал в клубах не раз и не два. А о чём с куколкой поговорить, кроме вопросов, схожих с допросом — не знаю. И меня бесит это затишье, потому что наедине со своими мыслями задыхаюсь весь вечер, да что там вечер — дни, недели. И хуй знает, на что вообще рассчитывал, оставаясь в городе до утра, вместо того чтобы сразу с пирушки укатить на базу, но не подобное — стопроцентно. И мне, блять, тридцатник, а я банально не умею выстраивать эти ваши отношения, хоть и хочу. Наверное. Но, сука, внутри всё сопротивляется и шипит, как от святой воды. Дерьмо. Дерьмище. Сползаю с кровати, соскальзываю по простыням. Натягиваю спортивные штаны и шлёпаю босыми ступнями на кухню, по пути пару раз, по привычке, взъерошив волосы. Хочу кофе, ибо сна ни в одном глазу, хоть и давно не отдыхал нормально. Но после ёбаного вколотого адреналина какие-то хуевы сбои в организме, и тупо вырубиться без колес — не получается. А на снотворном долго не покатаешься, ибо можно с лёгкостью откатиться к ебени матери. А жить-то хочется, пусть и не всегда. Но если и сдыхать, то с фанфарами, а не от таблеток. Позорно и убого, с моей-то репутацией. Широко зеваю, встряхиваюсь и прохожу мимо того самого дивана, решив взглянуть на спящего пиздёныша… А тот не спит. И я не сплю. Мы оба, сука, не спим в разных концах квартиры. — Голодный? — Хуй знает, кормил ли его кто-то до отъезда. Хуй знает, чем он на приёме питался. Хуй знает, что вообще с ним наедине делать, кроме как трахаться. А я тут в состоянии полной моральной разъёбанности, что не лучший попутчик на пути удовольствия. Да и хули лезть к нему, язык же в задницу, как всегда, засунул и заклеил рот. Всё что может — тупо таращиться, как немой или дурной. Хер победишь. И разбираться в его поведении нет настроения. Мне бы свои внутренности привести в порядок, а то снова намешалось там всякого как в шейкере. — Ты проглотил язык? Или я задаю слишком сложные вопросы? — приподнимаю бровь. Утомительно это — раз за разом вытаскивать ответы, будто щипцами. — Господи, блять, в каком зоопарке тебя растили, что ты разговаривать не умеешь нормально? — сам себе скорее, устало под нос, чем ему, и иду на кухню, не глядя в его сторону. Заебал. Серьёзно. Вырывает нервную систему на пустом месте. Потому что не понимаю повисшего между нами плотного молчания. Не улавливаю его эмоций: зашторенный от меня, закрытый, забаррикадированный. Варю кофе. В холодильнике пару контейнеров с едой из ближайшего ресторана по моему заказу. Разливаю по пузатым кружкам обжигающий напиток, грею жратву и, поставив всё на поднос, как ёбаный официант, иду обратно. Всовываю ему в руку чашку и вилку, жду когда сядет нормально и падаю рядом. Включаю блядский телик, который смотрю только, когда ошиваюсь в центре, ну, а хули тут ещё в пустой квартире делать? Помимо ебли. Жую. Залипаю в новости, слушаю в пол-уха. И раздражает просто, пиздец, что до сих пор, мразь, молчит. Знаю же, что он пьёт кофе, блять, со сливками и двумя, мать его, ложками сахара. Как баба. Или Алекс. Не в пример мне, глотающему неразбавленную нефть, горькую, до оскомины на зубах. И ему такой же принёс, в надежде, что хотя бы тогда начнёт подавать признаки жизни. Хуюшки. Давится с каменным лицом. Ни звука лишнего, как мышь, блять, под веником. А мне бы расшатать его самообладание, подозреваю, что и делать-то особо нихуя не пришлось бы, взбеленился бы и начал смотреть волком. Но нахуй. Такой степени вымотанности и усталости я давно не ощущал: меня словно высосало до последней капли. Ничего не хочется, просто закрыть глаза и дать себе передышку. Даже блядский организм против меня. Ставлю кружку на пол, откидываю голову на спинку и прикрываю глаза. Может, хотя бы рядом с носителем отравляющего меня запаха вырубит, раз уж собственная постель не справляется. Монотонно бубнит телик, прорезает цветными картинками смоляную густую тьму в комнате. Мне хуёво. Выворачивает, душа будто блюет без остановки, вскрытая насильно внезапной встречей с личным дьяволом, и как залатать по-быстрому бреши, хуй его знает. Апатия окутывает. Обнимает, как родная, ласкает своими полупрозрачными, холодными руками, а сердце умывается кроваво. Мне, блять, хуёво настолько, что лучше бы повторно выстрелили, потому что боль физическую я способен понять и даже терпеть, но по части дел сердечных — полнейший ноль. Ломает сука, ломает так сильно, что хочется расхерачить стены и мебель. Разбить зеркала и посуду. Уничтожить всё, на что хватит сил, потому что внутри разруха ещё больше. И склеить осколки раненой души — это вам не разбитую фарфоровую вазу собрать. Трижды блять, меня так не колбасило слишком давно, чтобы сейчас, в моём текущем физическом состоянии, суметь самостоятельно справиться с дерьмом, которое разрушает. Остатки меня изнутри разрушает. А сейчас вообще нихуя не время, мне нужно быть собранным и внимательным, потому что крысятничает какая-то мразь, и угроза висит не только надо мной. А у меня нет сил. Нет, сука, ни грамма. Открываю резко глаза, поворачиваюсь в сторону куколки, а тот смотрит из-под ресниц, задумчивый, немного сонный. Доступно-недоступный. Мой и не мой. Смотрит и крошит самообладание к херам. Выкручивает мне нервы жгутами. Пялится, и нихуя не происходит. Чего ждёт? Не нравится, что я здесь, так скажи. Нравится — так не лежи как ёбаный истукан. Что за блядское бездействие? И понять бы, чего сам от него жду, что носит безостановочно. И бесит, как же, мать его, бесит… Встаёт. Оказывается всё ещё в джинсах, в которых приехал. Босой. Растрёпанный. Собирает остатки еды на поднос и уносит на кухню, чем-то-там шумит, заставляя прислушиваться. А после приходит с неожиданным набором. Очень неожиданным. Пузырь вискаря и два стакана со льдом. Откуда у меня готовый лёд — вопрос интересный. Виски-то понятное дело — тут такой запас, что ужраться можно в сопли и не один раз. Приподнимаю вопросительно бровь, киваю на его «подношение» и жду, что, наконец, скажет хоть что-то. — Предлагаю скоротать время более продуктивно. — Надо же, говорящая куколка, — лениво тяну и принимаю протянутый стакан. — Ничего лучше не придумал, как налакаться в слюни? — Я ничего о тебе не знаю, — садится довольно близко. Расслабленности в нём столько же, сколько во мне сна — полный ноль. Но делает вид, что непосредственный и прям раскрепощённый, как будто я не слышу вибрации в его голосе чуть дрожащие. Нервничает, сука. Пялится на меня с любопытством, гоняя грёбаных мурашек вдоль позвоночника. Давай же, ну, вскрой меня своими стеклянным цветным взглядом, докромсай уже те ошмётки души, что остались, и хуй на неё. Нет сил сопротивляться этой близости. С ним рядом, просто рядом, так хорошо, что плохо. — Потому есть идея — правда или действие. — Ты получше предлога нажраться найти не смог? Что за детский сад? — Начинай, — откидывается на спинку, игнорируя мой вопрос. Ебать, какие мы разговорчивые стали, вы посмотрите. Скольжу пальцем по стакану, собирая конденсат, размазываю, думаю. Спросить что-то из того, что реально интересует или подыграть и нести херню на серьёзных щщах? Никто нас не видит и не слышит. Незачем думать о чужом мнении. Незачем играть свои агрессивные роли. Незачем натягивать плотно на рожу маску. Устал? Ну так, блять, отдыхай! — Почему ты так тупишь, когда я что-то у тебя спрашиваю? — Сложно понять, что последует за ответом, — поигрывает желваками, поглаживает свой стакан и смотрит. Как же, сука, он пронзительно сейчас смотрит, хочется как змее, сбросить зудящую кожу и свалить в туман. — Во сколько лет ты впервые убил? Даже так. Неужели и правда ему интересно порыться в моём грязном белье? Влезть своими любопытными ручонками в саму душу и повытаскивать из неё, как из всратого шкафа, скелеты. Тем не менее, прокручиваю в голове события давным-давно ушедших лет. Сколько мне тогда было, я не помню на самом деле. Около двадцати вроде. Мы вышли на заказ, возомнили себя пиздец опытными, тупили божественно, и Фила взяли на мушку. Это если вкратце. Проебались по-крупному, хер знает, как выжили, но тогда я впервые убил живого человека голыми руками. Зарезал, как свинью — вогнал ему нож в горло. Это не то, чем я горжусь или скрываю. Но нужно ли ему это знать? Неоперившемуся, умеющему сострадать, с пока ещё чистой незапятнанной душой. Не хотел пить. Не люблю вообще это дерьмо, но… пара глотков виски обжигает горло, звук столкнувшегося льда со стеклом разбивает тишину комнаты. Недовольство напротив красноречивее слов. Не ожидал, что я не захочу ответить на такой, казалось бы, для меня, мрази, простой вопрос? А вот так. — Хобби? — Обыденная обыденность. Но интересно, что же может его интересовать. Отдушина, убийство времени, что-то личное. — Резьба по дереву и капоэйра. — Любишь размахивать ногами? — И вместо ответа он делает милейшее, что я видел в его исполнении — фыркает. Он, блять, фыркает на мой вопрос. Только, сука, не бесит — забавляет, и я себя влюблённым дебилом ощущаю. Максимально дебилом, максимально влюблённым. Ахуеть. — Сколько раз ты был на грани смерти? — Тебя интересует конкретная цифра? Потому что я не помню, плюс-минус с десяток раз. — В моём анамнезе клиническая смерть, пара серьёзных пулевых, куча переломов, ножевые, аварии, во всём этом наборе только комы не было и полной парализации тела. А так… Аттракцион, блять, невиданных приключений за столько-то лет в этом всём дерьме крутясь. Не Тони Старк я, ни разу. Тело — не железо и не камень, такая же куча кожи, костей, мяса и говна с кровью, как и у всех. — Не думал о том, чтобы бросить? — Из системы нет выхода, только если вперёд ногами, — пожимаю плечами, понимаю, что его в ней видеть не хочу. И блядский груз начинает ещё сильнее давить на грудину. Как же убого жить, чувствуя что-то настолько сильное. Как же было проще до него. — Кто тебя трахал в последний раз? — ухмыляюсь, как тварь: рамок в этой чудненькой игре нет, да и вопрос интересный же. Для меня. — Сосед, — то ли пародия, то ли просто ответная реакция, но на его лице появляется китайская подъёбка на оскал. — И как, он жив до сих пор? — Был во здравии в нашу последнюю встречу. — Странно, я думал твой отец должен был подвесить его за яйца где-нибудь на центральной площади, чтобы все знали, что опасно растягивать задницу наследника короля порошка и таблеток. Нет возмущения. Крика. Психов. Впитывает, просто берёт, блять, и впитывает. А я бы на его месте заткнул пидора, который слишком много себе позволяет. Но это я. — Кто тебя трахал в последний раз? — Вот так даже, да? Провокация, куколка, ой, провокация. И ответ же прост — никто. Трахаю всегда я, и точка. Но пощекотать-то нервы хочется, раз уж он осмелел у нас, как не в себя. Медленно отпиваю, не сводя с него глаз, чуть с ухмылкой, исподлобья. Виски хорош, ирландский, скотина, кажется, прожигает мне глотку до самого пищевода. Облизываюсь и думаю, чем отомстить. Пока он закатывает глаза и ждёт. — Отсосал бы Олсону? — Если скажет, что да, вдавлю ебалом в диван и выебу без подготовки. Просто уложу, стащу его позёрские джинсы и сразу же вставлю. Порву и себя, и его, и будет похуй, но буду ебать долго и жёстко. Очень жёстко, чтобы в его сраную голову никогда больше не пришла мысль о том, что он хочет кому-то отсасывать. Никогда. Никому, сука. Демонстративно делает несколько глотков. Слизывает капли со своих проклятых губ. Заводит, тварь такая, заводит мгновенно, как ни пытаюсь себя на привязи держать и тормозить. Снова отпивает, будто решается или специально медлит. А я понимаю, что нахуй схожу с ума. Потому что блеск его глаз в этом полумраке какой-то одурманивающий. Гипнотизирует и не отпускает, пригвоздив, как насекомое ко всратому дивану. Выпил же всего ничего, а передо мной особые блядские метаморфозы происходят. И я хочу ошибиться, так было бы лучше, но вижу, как он начинает с головой опускаться в прозрачные воды желания. Как наполняются расширяющиеся зрачки страстью. И мне пиздец интересно, что же такое в его голове, что вставило так быстро и бескомпромиссно. В считанные десятки секунд. — Хочешь меня? — Хрипло, слишком, мать его, хрипло. И бьёт, словно плетью, по моим оголённым нервам. Передёргиваю плечами, чувствуя, как мелкая дрожь прошлась горячей волной под кожей. Провибрировал его вопрос в моем теле, поднимая градус до критически высокого. Я и так плаваю в полувозбуждённом мареве всё это время, от одной лишь его близости и запаха. А тут… Да-а-а-а… — Проверь, — залпом допиваю содержимое. Чуть кривлюсь, когда обжигает горло, и смотрю на него в упор, раскрывая ладонь и позволяя стакану упасть на ковёр с глухим стуком. Встаёт, ставит недопитый виски на столик. Подходит, какой-то слишком плавный, какой-то пиздец красивый, становится на колени меж моих разведённых в стороны ног, повторяя ту позу, что уже была нами обыграна ранее. На злоебучей кухне, где я почти его трахнул. Проводит по бедру, выше, вдавливая с силой пальцы и немедля сжимает через ткань член, который под его рукой дёргается. — Я бы отсосал тебе. — Запоздалый ответ на предпоследний вопрос. Проворные пальцы и не глаза, а чёртово озеро, в котором, кажется, я сейчас утоплюсь. Демон, блять. Чёртов, мать его, демон. Не могут люди иметь такую власть над чужим телом и сердцем. Нихуя подобного. Аномальщина и бесовщина в полный рост. Я себя таким беспомощным перед ощущениями никогда не чувствовал. Меня и лихорадит, и сковывает льдом. Одновременно. Не могу дышать, и в то же время мне кажется, лёгкие сейчас нахуй лопнут. Я так его хочу, что перед глазами мушки цветными пятнами застилают нафиг всё, кроме этих серо-синих стекляшек, которые изрезали душу окончательно, не оставив мне ни единого свободного лоскута. Всё забрал, тварь. До последней крупицы. И подаюсь бёдрами навстречу, трусь о поглаживающую руку, смотрю ему чётко в глаза, стараясь не моргать ни секунды, чтобы запечатлеть каждую микроэмоцию. Не проебать ни секунды, чтобы после проматывать бесконечным видеорядом этот сумасшедший срыв. Всё потому, что я не уверен в повторении, ни в чём больше вообще в своей жизни не уверен. Особенно когда творится настолько концентрированное дерьмо вне этих стен. Как же я могу быть с ним, если быть нам вместе негде? Этот мир не для нас. Моя база не для него. Она отравит, испортит и прогнёт под себя, а ломать его я не хочу. Рассматривает моё тело, скользит пальцами по татуировкам, нащупывает старые многочисленные шрамы, которые за яркими цветастыми рисунками незаметны глазу. А у меня коротит внутри, сбоит и заходится ненормально быстро. Под его касаниями кожа словно плавится, её колет, режет и пощипывает. Горит каждый миллиметр, горю я весь с головы до пяток, будто кипятком облили, и это жутко, потому что так хорошо от одной лишь простой ласки, что подохнуть охота. Почему никогда такого не было? Ни с кем, блять, ни единого раза. Фил кажется просто насмешкой рядом с чем-то настолько сокрушительным. Меня так размазало, что я даже пошевелить руками не в состоянии, просто расползаюсь липкой массой по дивану, как в замедленной съёмке глядя на его приближающееся лицо, чувствуя следом влажный мазок губами. И эта томность убивает. Если он продолжит в том же духе, мой мотор остановится, не дойдя до основного блюда. Обхватив сзади за шею, с силой дёргаю на себя, вдавливаю буквально в свой рот. Поглощаю его вдох, рыча в поцелуе от удовольствия, что теперь в лёгких есть частица моей… не моей куколки. Вкусно. Горчит на языке виски и кофе. А я вылизываю его рот, как безумный, если бы мог, изучил бы всего до самой глотки. Обсасываю податливый язык, губы и подбородок, прикусываю линию челюсти и с шипением выдыхаю, когда его рука сжимает мой стояк кожа к коже. На пределе. Все чувства скопились комом в груди и разгораются светящейся сферой, будто не телик разгоняет тьму комнаты, а моё тело сверкает и переливается, напитываясь от него. На пределе. Ощущения словно стократ увеличены. Выкручены на максимум, мигает алым в панике предупреждающая лампочка, что идёт перегруз, и всё это грозит мощным взрывом. Только так похуй… На пределе. И дрожью прокатывает вдоль позвонков, прогибаюсь до хруста, чтобы вжать в себя его ещё сильнее. — Хочу тебя. Всего хочу. В себе, — шепчет мне в губы, и ничто не остановит теперь. Ни отсутствие смазки, ни то, что обещал себе ещё недавно, что буду травить его, как всратый вирус. Рухнуло всё и полетело в пизду в эту самую секунду. Я схожу с ума от его инициативы и жара тела, ведь даже в смелых фантазиях не предполагал такого исхода. Открещивался, потому что бороться с сукой-любовью сложно, но можно. И отвлекать себя всяким дерьмом, забивать свою голову абсолютно ненужной дрочью и переключаться. Можно. Я клянусь, сука, можно, только не старался в полную силу. Слабый и никчёмный. Но это сильнее меня. Ломает где-то на глубинном уровне. Перекраивает и тащит, как животное на поводке, вперёд. Не сорваться. Не соскочить. — Глубоко внутри хочу, — продолжает этот антихрист. Продолжает упорно, словно гвозди в крышку моего гроба вколачивает. Или прямо в висок, чтобы точно добить окончательно. И шёпот его оглушает, выпаривает мне лёгкие, проваривает те, и каждая побочная, не касающаяся его мысль покидает разум. Обволакивает весь собой. Обволакивает, как муху смолой, превращает в янтарную каплю, чтобы после повесить себе на шею кулоном. А я молчу, потому что могу только хрипеть и рычать как безумный. Сжимаю его шею, понимая, что синяки останутся, но не сопротивляется, наоборот, прижимается ближе и стонет. Мазохист, сука, по мою, блять, душу припёршийся. Нарвался. Сам же нарвался, блять. Как отпустить мне его потом? Каким сучьим образом отлепиться от его тела? Я как жить после него вообще буду? Как выживу с башкой нахуй полностью им застуженной? А ему мало. Издевается. Играет со мной, одержимым. Вырывается, дышит тяжело, сжимает мои яйца в своём кулаке, ещё немного, и станет больно. Промаргиваюсь и хочу ослепнуть, потому что спускается цепочкой быстрых поцелуев от груди к члену. Языком по влажной головке и губами по стволу, снизу вверх блядью смотрит. Пиздец. Полный, сука, пиздец. Хуй знает, что тут сказать, как описать степень помешательства, которым накрывает. Мне казалось, что предел уже был, нихуя… Мы за него перешагнули только что, когда тот вобрал в себя мой хер так, словно он для его глотки подобран был. Идеально заполнивший. И это кайфово. Крышу сносит основательно и качественно. Он так лижет и выцеловывает, так правильно темп подбирает и настолько вовремя начинает активно отсасывать, втягивая свои бледные щёки, что уносит. Уносит быстрее, чем мне бы хотелось, но я понимаю, что трахать его в эту самую секунду не смогу — спущу, едва внутри оказавшись, ибо распидорасило жесть. Лучше со второго захода устраивать скачки, таки хочется душу из него выебать за то, что такое творит с моим телом. Демон, блять. Демон, сука. Куколка из самой преисподней. Фиксирую его голову, прижав за затылок, до самых яиц вгоняя в горло, и в пару резких движений бёдрами, кончаю так мощно, что темнеет в глазах, и дрожь, начиная с кончиков пальцев, бульдозером шарашит по телу. Отпускаю, наблюдаю, как слизывает каждую каплю, а после свой рот облизывает. Полупьяный, растрёпанный, с припухшими губами, и глаза убийственные, настолько удовлетворённо-довольные, словно он достиг чего-то великого и давно ожидаемого. И мне просто нужна минута на передышку. Одна сучья минута, и я сожру его всего целиком. Не насытился нихуя, ни грамма, словно не испробовал вообще. — Раздевайся, — быстро закуриваю и стягиваю до конца свои штаны. Выдыхаю дым, наблюдая за его движениями. Медлительный, возбуждённый до усрачки, словно обдолбанный в сопли вообще. — Диван, кровать, пол, стол? — с лёгкой усмешкой спрашиваю, потому что как только докурю, всё будет стихийно и сложно контролируемо. Оглядывается, а после ногой просто отталкивает стол в сторону, стягивает плед с дивана, бросает тот на пол, чуть расправляет и присаживается на него, демонстративно разведя ноги в стороны, а руки за спину. И, склонив голову, смотрит. Значит, пол… — Смазки нет, — зачем-то напоминаю. — Я в душе себя растянул. Пытаюсь припомнить, когда он там был, понимаю, что пока я ебланил в комнате, он успел сбросить напряжение в моей ванной. Своевременно. Очень. А ещё самоуверенно — хуй знает на что и в какой момент рассчитывал, но задницу подготовил. — А если бы я не пришёл к тебе? — задаю резонный вопрос. — Тогда я бы пришёл к тебе сам. — Блядская ж ты куколка, а. — Бычок в пепельницу и на место между его ног. Словно для того и родился. Губами влипая во влажный рот, руками сжимая его бока, собой вжимая в пол и дурея от того, как сливаемся кожа к коже. «Приятно» вообще не то слово, что подходит под случай, оно слишком легковесное и незначительное. Начинаю с выгнувшейся шеи, по плечам и ключицам, клыками и следом вскользь губами. Кусаю его рёбра, чтобы начать, как ополоумевший, вылизывать живот. Мычу сдавленно, когда прижимает мою голову к себе и стонет. Сука… Трусь щекой о бедро и без расшаркиваний вбираю до самой глотки маячащий перед носом и поблескивающий влажной головкой член. Глажу его тело, горячее, преступно-прекрасное тело. Губами вдоль ствола, языком по поджимающимся яйцам, и большим пальцем растереть влагу. Вкусный… Одурманивающе, опьяняюще, отупляюще прекрасен. Я готов сосать ему ежедневно, только бы смотреть, как кайфует и не скрывает своей реакции. Честный со мной в эти минуты и открытый. Мой. Раскачиваюсь вверх-вниз, позволяя ему навязать свой ритм и трахать мой рот. И мне хорошо. Идеально. А слюны так много, что она стекает по яйцам, а я собираю ту пальцами и вставляю сразу два в растянутую дырку. — Трахни меня, — выстанывает блядью. — Трахни, сейчас, — насаживается на мою руку и прогибается. В пизду. Серьёзно. Сколько там минут прошло? Пять? Семь? Десять? У меня стоит железно, будто виагры въебал сразу полпачки, стоит до ломоты в яйцах, словно и не кончал недавно. И отказать ему в этот момент? Да я сам себе член откушу за ненадобностью лучше. Разворачиваю спиной, перед этим быстро и глубоко поцеловав, смешивая свой и его вкус во рту. Прогибаю, оцарапывая позвонки ногтями и разведя ягодицы в стороны, сразу же начинаю входить. Туго. Без смазки идёт не так идеально, как мне бы хотелось, слюна вообще не дает необходимого скольжения, но сила желания толкает вперёд. Раз за разом, раз за разом, пока не оказываюсь целиком внутри и с такой силой сжимает, что не выдерживаю, хриплый стон разрывает тишину. — Не нежничай, я не хрустальная ваза, — сам подаётся назад и следом в себя вбирает до упора, со шлепком о моё тело. — Да какие тут нежности, куколка, ебать буду жёстко и много, — грубо, с оскалом который он не видит, но интонацию, надеюсь, улавливает. И время замерло. Я не знаю, сколько его мимо наших тел проносится, потому что кожа блестит от пота, в горле давно пересохло от хрипов и стонов. Мне кажется, я вырвал ему какое-то количество волос, намотав те на кулак и насаживая на себя с такой скоростью и силой, что хуй его знает, как выжил вообще. И мало, его всего мало, с такой жадностью, похоже, никогда никого и не трахал, чтобы даже остановиться на пару минут перевести дух, казалось чем-то лишним, ненужной блажью. А тот едва ли не кричит, когда кончает и заливает плед, что под ним, спермой и дрожит весь, сокращаются и пульсируют мышцы, и он продолжает вытрахивать своим телом из меня душу. — Хочу твою сперму внутри, — сорвано дышит, просит и поскуливает, когда ускоряюсь. Сжимаю его плечо, фиксирую на месте и работаю бёдрами, как отбойным молотком, чтобы после буквально впечатать собой в пол и, вгоняя чуть ли не с яйцами, задрожав, начать толчкообразно заполнять изнутри. Меня размазывает на нём сверху, понимаю, что нихуя не лёгкий, и ему тяжело, но так накрыло, что, кажется, сейчас просто к хуям вырубит в секунду. — Если не проснусь сам, разбуди без десяти шесть и не минутой позже, иначе ещё сутки не выедем из города, — язык цепляется за зубы, трусь лицом об его затылок, прикусываю плечо и сползаю в сторону, раскинувшись на полу в позе звезды. Нет сил двигаться. Организм вырубает, и даже острое желание покурить не способно победить взявший на себя бразды правления в моём теле сон. Отличное оказывается снотворное — кончать с пиздёнышем. Нужно запомнить на будущее… *** Просыпаюсь как всегда, словно выныривая из болота. Открываю глаза, жду пару секунд, когда накроет окружающими звуками, и оцениваю своё состояние. Потолок собственной квартиры успокаивает и даёт надежду на то, что пиздеца не случилось. Пиздёныш не съебал, пока я тут пузыри пускал носом, не вскрыл себе вены от сожаления, что я его трахнул, и далее по списку. Пытаюсь встать. Ломота в теле убедительно указывает мне на то, что я долбоёб. Имея огромный траходром-кровать в комнате, спал на полу, благо, куколка у нас заботливая и на мне одеяло, а под головой подушка. Как он умудрился её туда засунуть, не разбудив меня, хуй знает. Но как бы ни шипел, словно подвергаюсь сеансу экзорцизма, такие мелочи приятны. Цепляю пальцами сигареты со столика, осматриваюсь и прислушиваюсь. Шум воды в ванне красноречивее слов говорит о том, что собственно Свят на месте, полирует свои блядские ручки-ножки, а у меня пока есть время влить в себя кофеин и собрать мозги в кучу. Ибо если он выйдет голый или в одном полотенце, то никуда мы, блять, не уедем. Хотя на базе нужно быть кровь из носу. Во-первых, склады не разобраны всё это время, пока я валялся, изображая овощ, после поездочки с ветерком и вытекающих последствий. Во-вторых, Алекс ноет и зудит уже неделю, что пора бы доделать давным-давно начатое переоборудование одного из дальних зданий под хороший качественный тир, чтобы стрелять можно было ежедневно, а не тогда, когда всё нормально с погодой. Плюс ко всему, не все виды оружия можно испробовать на открытой местности, и не все виды манекенов тоже. Плюс очень полезно было бы начать тренироваться один на один с живыми людьми, но когда рядом ещё кто-то шмаляет — результат будет так себе. А с учетом того, что Свят у нас под узкопрофильного сейчас идёт по подготовке, которая, я надеюсь, ему нахер не нужна в будущем, но всё же… Доделать этот всратый тир я хочу. Для него. В чём себе признаться готов. Другим? Ни за что, сука, на свете. Если уж падать, то в своих глазах, а не публично. Достаточно и одного зрителя в первом ряду. Одного и единственного. Из ванны куколка выходит, когда я уже успеваю дважды покурить и налакаться кофе. Вытирает волосы, сонный и с чуть порозовевшими щеками, натыкается на меня взглядом и замирает на пару секунд, чтобы после пойти ко мне навстречу. — Тебя кто-то разбудил? — хрипло спрашивает, словно после последней фразы или стона — чёрт его знает, что было крайним, перед тем как меня срубило — больше не открывал свой рот. И можно сейчас начать вести себя, как чистокровное дерьмо и полный гондон, отталкивать хлёсткими фразами и намёками на то, что тот факт, что мой член побывал в его заднице, нихуя собственно вообще не значит. Просто секс, просто подвернулся под руку. Но прикусываю язык и отрицательно покачиваю головой. — В шесть к нам подкатится сопровождение бойцов Джеймса. Кортежем едем до базы. Пластины пластинами, но я уже почти откинулся в прошлый раз, перестраховка не помешает. Твой броник в коридоре лежит, толстовка с капюшоном там же, пей кофе и одевайся. Вопреки желанию подойти и облизать его и без того воспалённо-красные губы, встаю со стула и, обойдя, двигаю в ванну. Душ, безусловно, очень нужен и важен, но мне почти больно от мысли, что я сейчас смою чужой наркотически привлекательный запах со своей кожи. А я, нахуй, весь им пропах. Пропитался, как чёртова губка, и позволяю себе минуту постоять в ванной с закрытыми глазами, размеренно дыша, прежде чем встать под горячие струи и выдохнуть разочарованно. Потому что слишком нравилось носить его на себе. Слишком. Эта ночь сделала меня спокойнее. Естественно, такого горбатого, как я, исправит лишь могила, но что-то стало иным. И я не про происходящее между нами, а о себе. Что-то уплотнилось внутри, зарубцевалось слегка и стало тише. Мне мало этого, хочу ещё пару сотен раз повторить, а желательно вообще в процессе и сдохнуть, чтобы когда-нибудь это было последним, что сумею ощутить на своей шкуре. Прошло всего пара часов, в течение которых был в бессознательном состоянии, и вот, по пробуждению, меня начинает ломать. Ненормальное дерьмо. Выматывающее. Но, сука, мне стало комфортнее с самим собой. Хуй знает, как описать весь этот спектр, но я словно сожрал какую-то чудную пилюлю, и всё вокруг сменило свои оттенки, контраст стал иным, резкость настроилась. Нет навязчивого фона в голове и дребезжания мыслей, есть только трезвость, концентрация и животная жажда его прикосновений. Глупо было надеяться, что я смогу нажраться им до усрачки с одного раза. Боюсь, тут полжизни не хватит, чтобы насытиться, зато душа ликует, душе комфортно. А ведь бороться собирался. Сопротивляться, и всяко-разное дерьмо. Юморист, сука. Дорога молчаливая, но если вчера меня носило и колбасило, то сегодня молчание не взрывает мне мозг и не раскачивает внутренний маятник. Свят спит: не успели мы отъехать, как тот устроился поудобнее, зарывшись по самый нос в мою толстовку, и вырубился. И от взгляда на него, вот такого беззащитного, как-то до дебильного тепло в грудине. И греет же, падла, мысль о том, что ему стало наконец со мной комфортно настолько, что он попросту расслабленно спит. Доверчиво. Сопливое, сука, дерьмо полощет меня целиком, будто в кисель ярко-нахуй-розовый свалился. И не противно же, а… Ебануться можно, кто б мне пару месяцев назад такое сказал, пусть даже в угаре укурившись в сопли, я бы поржал или пнул пару раз по дурной голове, что такую дичь изрыгает. А теперь?.. Это не отменяет факта, что ломать его всё же придётся. Потому что таким, каков есть он, мне, конечно, безумно нравится — да я поехавший полностью на нём, но не выживет он в тех интригах, которые крутятся вокруг, и не обойдут они его мимо, не проскочат по касательной. Не в той семье куколка родилась. И жаль, что чистоту и искренность придётся выдрать с корнем, как атавизм, иначе это сделает кто-то другой, совершенно не деликатничая, а уродуя и калеча по-живому. Я тоже вряд ли пример отличного учителя, который будет долго и терпеливо что-либо вдалбливать. Теория для меня пустой звук, пиздабольствовать я не люблю и не привык. Иногда говорю какую-то мотивирующую муть, но просто потому что лень уроки преподавать, да такие, что шкура на всю жизнь запомнит, зато в будущем целее будет. С куколкой же по крайней мере не буду делать это с особым садистским удовольствием и увижу, если подходит к черте невозврата, потому что его человечность для меня — особая драгоценность, неогранённый камень, пока лишь слегка бликующий и не всем заметный. Хочу максимально сохранить его первозданность, иначе потом превратится в сволочь, похуже меня, и груз вины размозжит мне голову похлеще выстрела из дробовика в упор. Потому что с ним, я чувствую, не выходит иначе. И отмотать бы тот день, когда привезли его сюда, затолкать в машину и отправить обратно. Моему полусдохшему сердцу было бы проще не знать, как жизнь потом его жёстко проучит, не раз и не два, прежде чем станет такой же как все — циничной расчётливой сукой, и пойдёт по головам, потому что там, на всратом олимпе центра, нельзя иначе. Только нет такой функции, и я чувствую давящую мне между лопаток ответственность за то, кем он станет, потому что в данный момент этот кусок мягкой глины находится в моих руках. И надеюсь, в иных не окажется. Или же меня уже не будет в живых, чтобы увидеть этот разрушающий момент. *** И весь день я как в калейдоскопе из лиц и событий. Вроде отсутствовал всего ничего, а атмосфера накалиться успела добела. Алекс измученный — у Кати беременность подходит к её логическому завершению, и хрупкая девочка превращается в невыносимую гарпию: распиливает ему мозг, потому что шарашат по голове гормоны, и всё тело болит, неприспособленное таскать в себе столько лишнего. И я понимаю обоих, но помочь тут, увы, ничем не могу. Ганс психует — на базу хочет приехать его малая, которую он растит и обеспечивает всю сознательную жизнь. Сводная сестра по матери — невыносимая мелкая заноза, которая даст фору стервозной бабе с месячными или с беременностью, или с тем и другим одновременно. В этом году ей едва стукнуло семнадцать, но она успела уже сцепиться пару раз с преподами и чуть не вылетела из своего пансионата, а разгребать всё приходится элитному, ебать-колотить, наёмнику. Как всратая мамаша носится с ней и нянчит. Но тут у каждого своя драма, так что… В одном я ему и завидую и сочувствую — его мать жива. Пусть та и стала с малолетства шлюхой, и Ганс вырос в притонах, и жизни хорошей никогда не видал, пробиваясь из самых низов лишь благодаря силе воли, но та всегда была рядом. Не выбросила его в мусорный бак или не отдала за долги, когда наркоту нечем было оплачивать. Любила как-то по-своему, пусть и изуродовала судьбу своим детям. Но его мать жива. В отличие от моей. Поднимаюсь к Доку, чтобы выяснить были ли у кого серьёзные травмы, поднимаюсь и вспоминаю про личного ангела, который уже с десяток лет наблюдает сверху. Случайную жертву одного из восстаний. Потерю невосполнимую для нашей семьи. Рану незаживающую… Тру грудину. Колет в сердце, колет, словно клинок раз за разом в мягкую плоть кто-то вгоняет, стоит лишь вспомнить про любовь всей моей грёбаной жизни — Лаврову Валерию Игнатьевну. Идеальную мать, жену и просто исключительной души человека. Если бы можно было как-то провернуть обмен, я бы жизнь свою отдал за неё. Если бы это спасло её или дало ей шанс провести хотя бы сотню лет на этой отравленной земле, я бы умирал — если бы потребовалось — ежедневно, чтобы не становиться её вынужденной заменой — якорем для брата и поддержкой для отца. Чтобы в итоге сорваться и уйти мстить всему миру, став тем, кто я есть сейчас. Ненавидящий всю существующую систему. Ненавидящий саму жизнь, а смерть-суку ещё больше — я танцую с ней ежедневно роковое танго. Танцую назло, потому что мразь забрала самое дорогое, что когда-либо было. И втайне мечтаю уйти раньше всех, кого люблю. Потому что потерю ещё одну, столь же сокрушительную, не переживу. От той до сих пор не могу оклематься, лучше уж самому на корм червям. Лучше уж самому. Только не хоронить любимых. — Ну что, все живы? — Усаживаюсь в кресло напротив, после крепкого рукопожатия. — А то хуй вас поймёшь, чем вы тут без меня всегда занимаетесь. Как ни приеду то труп, то инвалид, то прочее говно, как из брандспойта. — Главную звезду этих мест ты с собой увёз, так что тихо было. Если не считать, что те глумливые пидарасы, которых ты зачем-то отпустил, снова спровоцировали побоище с новенькими. Ты бы уже их или пристрелил, как собак бешеных, или за ворота выпер. Нахуй они тут нужны? — Ого, то есть это из-за тех шакалят тебя так переклинило? Нет иной причины? Совсем нет? — Прищурившись спрашиваю, уже догадываясь откуда ветер дует. Тут такое дело: наша новая мадам — которая хирург, что меня шила-резала и так далее — с Францем общий язык найти не может. Ибо там стерва редкая, гордая, но профессионал, каких поискать, а за то что согласилась в нашей дыре прозябать, её надо на руках ежедневно носить и не давать по грязи ступать. Как, блять, воплощению богини, что стопы свои не должна дерьмом осквернять. А Франц то ли запал... То ли запал. Потому что баба эта взгляд притягивает. Так притягивает, что не соскрести глаза потом. Это у меня тут вакцина-противоядие от неё, прививка имени Басова. А у этого несчастного, да и, полагаю, у остальных — её нет. И, слава богу, иначе душил бы голыми руками поочередно. Куколка моя. Неприкосновенная и полученная исключительно в личное неприличное пользование. — Не бесил бы ты меня, Макс, а то съебу на пару недель в Штаты, потом сам будешь психовать и назад тащить, а я хуй в эту дыру оттуда обратно вернусь. — Чё, вот прям бросишь Весту в кругу голодных хищников? И какой ты джентльмен после этого, расскажи мне, а? Пиздишь, видимо, что женат был, хер тебя падлу кто вытерпит с твоими тиранскими замашками. — Блять, вот кто бы мычал. — А я жениться в этой жизни и не планирую, — встаю и развожу картинно руки в стороны. Лёгкая клоунада, но иногда расслабиться можно. Отчего бы и нет, если настроение хорошее в кои-то веки, что даже с людьми поговорить хочется. — Как плечо? — Как плечо: двигается, ноет и бесит. Ничего нового. — Мазь возьми в шкафчике, хотя бы дважды в день втирай, вдруг сустав воспалился. Ты же это плечо раз за разом упорно травмируешь, и нет чтобы чередовать хотя бы, так у тебя пуля почти в то же место прилетела. Если ещё одну схватишь, то пластину и туда схлопочешь, и потом хуй ты пропускной контроль нормально пройдешь в аэропорту, с твоей-то репутацией. — Попрошу, чтобы ирландский посол свой личный самолет или вертолет одолжил, если вдруг припрёт. Лады, пошёл я, если что — кричи, прибегу тебя от Весты спасать, — с усмешкой салютую рукой и выхожу, перехватив тюбик с мазью, брошенный мне в голову. Приятно иметь друзей. Хоть и опасно. Потому что ровно каждая привязанность — болевая точка и слабое место в глазах врагов. А их у меня дохуя. Врагов, не точек. *** На третьи сутки я понимаю, что оголодал, пиздец. Потерял, блять, глаза, которые как прилипли намертво к пиздёнышу, так там и остались. И надо же решать проблемы, что валят и валят, как из рога изобилия, на мою болящую голову. Но… Куколка. Блядская куколка зацикленным видеорядом сношает мне мозг. Каждый момент с ним — в нём — отпечатался на сетчатке, и едва я улавливаю в пластике и движениях Свята малейшую схожесть — в штанах не просто тесно, они, сука, по шву разойтись готовы. Была бы моя воля, уже раз двадцать минимум за эти дни завалил бы. И трахал, пока не вырублюсь, блять, без сил. Потому что подсел, что не новость вообще. Но теперь основательно, и если не навсегда, то надолго — точно. Отрава. Ебучая отрава моих мозгов, тела и нервов. Всего отрава. Любимая. Хмыкаю себе под нос, благо не видит никто, пока я курю под навесом в предрассветной мгле. А всё ради чего, спрашивается? Вместо того чтобы спокойно спать в тепле до построения, по личной просьбе Весты-Весточки-Хуесточки, помогаю разобраться ей с отчётностью на складе с медицинским оборудованием и прочим дерьмом, которое по идее им надо с Доком фасовать, но… Хер поймёшь, что там происходит у этих двоих, а мне своих страстей хватает, чтобы лезть в чужие дебри. Тем не менее мой сон проёбан благодаря этой стерве. — О, проходите, — выглядывает на улицу, чуть высунув нос и, почувствовав промозглую влажность, уже привычную для меня, ныряет обратно. — На ты, милая, на ты. Я уже просил, по-моему, раз пятнадцать. На французском озвучить? Или прямой приказ отдать, тогда подчинишься? — приподнимаю бровь, сигарета как была во рту, так и остаётся. Кофе я не допил, так что пусть ждёт и терпит, раз уж позвала. — Не вожу дружбу с начальством, это всегда скверно заканчивается, Максим Валерьевич. — А я и не начальник тебе, — фыркаю и наполняю никотином лёгкие. Хорошо до ахуения, ещё бы коленопреклонённую куколку, и день задался бы с самого начала. Но что имеем, собственно — выбирать не приходится пока что, к сожалению. — Я всё спросить хотел, — начинаю c лёгкой улыбкой. — Сколько он тебе платит? — В разы меньше, чем Вам, — сверкнув своими тёмными глазами, отвечает и чётким движением острого тонкого ножа разрезает запечатанную коробку. — И как давно ты на него шпионишь? — Кофе всё ещё тёплый, приятно горчит во рту. А мадам у нас не из простых, что было изначально понятно, да и момент откровенно херовый подобран для её приезда. Технически, она здесь появилась из-за меня, но… в таком случае нахуй было оставлять пташку? Подлатала моё туловище и лети себе в гнездо обратно. Тем не менее дорогуша осталась. А значит, Джеймс или не до конца мне доверяет, или я параноидальный долбоёб, который ищет даже в столь выгодных и положительных переменах для базы двойное, а то и тройное дно. Но тут не попишешь, время суровое. Доверия не заслуживают даже собственные глаза, что уж тут о незнакомых птичках говорить. — Я медик, Максим Валерьевич, с несколькими учёными степенями и стажем работы более десяти лет. Не унижайте меня подобными вопросами. Гордая. Цыпочка, что надо, на самом деле, другое дело, что трахать её мне не хочется. А мог бы. Тогда стала бы шёлковая и послушная, но куколка… Моя вкусная куколка совсем рядом. И это в край дебильно — жрать фастфуд, когда поблизости ресторан с качественной, а главное — любимой — едой. — Я заплачу тебе больше, если тебе есть что мне рассказать, — облизываюсь и, медленно моргая, слежу за её реакцией. Не злится. Значит, сталкивалась с подобным, скорее всего чаще, чем самой бы хотелось. Отсюда вывод: с Джеймсом она давно, а если давно, значит, зарекомендовала себя, потому что, такие как он, людьми, как разменными монетами, во все стороны разбрасываются. Ибо все заменимы, абсолютно, сука, все: нет в наше время, да и вообще в любое, блять, время, исключительных личностей с супер особыми навыками. Плюс-минус одинакового уровня бойца добыть можно всегда. Тут уже цена вопроса и возможностей/желания. С медиками всё иначе: это более специфичный товар, не ценнее, но в определённых случаях обойдётся дороже. А тут — на тебе подарочек, значит, ей либо что-то обещано, либо сама изъявила желание. А сделала это, скорее всего, из-за личной привязанности или потому что на крючке. Значит, её либо подловили на каком-то лютейшем дерьме, и тогда она потенциально пиздец опасна, либо он что-то для неё сделал, и она из чувства долга на коротком поводке. Или влюблена. Но этот вариант вызывает скепсис, ибо я бы свою бабу на базу к шакалам точно не отправил, будь она хоть трижды крепким орешком. Тем временем Веста выдыхает. Откладывает нож в сторону, вытирает демонстративно ладони влажной салфеткой, извлечённой из кармана отглаженного накрахмаленного халата. Складывает руки на груди и, приподняв подбородок, становится чуть менее серьёзной. — Давайте выясним всё и сразу. Я понимаю, почему вы пытаетесь выудить у меня информацию, почему предлагаете перекупить преданность и не доверяете. Это логично, так поступил бы любой лидер. Но здесь не стоит цена вопроса. Он спас меня из горячей точки, где я едва не погибла, а ещё нашёл мою младшую сестру в богом забытом месте на грани жизни и смерти. Потому, моя лояльность к нему и закрытые на многое глаза — меньшее, что я могу сделать в благодарность. — А ещё хрустящие купюры и благополучие семьи, да? — Верно, — кивает и смотрит предельно открыто. И будет очень обидно, если в ней живёт прекрасная актриса, и после эта пташка меня разочарует. — Вы имеете полное право мне не верить. Я бы поступила так же. — Зачем ты осталась? Здесь же дыра, вокруг ошиваются недружелюбные мужланы, желающие залезть к тебе в трусы. Не будет тут привычного обращения и уважения. А моё покровительство не гарантирует спасение от смерти, потому что долбоёбы есть всегда и везде, и если ты кому-то не понравишься, меня просто может не оказаться рядом, чтобы помочь. — Вы доверяете своему брату? — Больше, чем себе, но в чём суть вопроса? — приподняв бровь, хмыкаю. Потому что… при чём тут Саша? Или?.. — Спросите у него, что он думает по поводу моей личности, боюсь, ему есть много чего вам рассказать, — а вот её ухмылка мне нравится. Хитрая, но сдержанная. Не наигранная, но и не абсолютно искренняя. Хорошая баба, чёрт возьми. — Я имела неосторожность обзавестись тёмным пятном в моей биографии, связанным с вашим родственником. Непродолжительными, но отношениями. Язык чешется сказать, что он женщин меняет чаще, чем свои носки, но… сейчас это не к месту, кажется. И ведь до куколки, я бы просто развернул её и выебал. Уткнув вот в эту самую пыльную стенку лицом. И та стонала бы блядью на всю базу, да так, что в соседнем бараке было бы слышно отлично. Потом сказал бы, что теперь, после снятия пробы, она может спокойно работать, с пониманием, что вряд ли к ней в здравом уме кто-то подкатит, услышав, как главный трахнул, и значит — присвоил. Но куколка… Сука, я кусок размякшего дерьмища. Осталось только начать пускать слюни, как слабоумный, и валяться в его ногах прилюдно. И не помогают моя дистанция и попытка урвать кусок свободы, цепь дёргает к нему поближе, и я, как псина, ошиваюсь постоянно рядом, благо на лбу ещё не появилось надписи о принадлежности, и не трусь, как Кусок, об его тело. Клиника. Абсолютно клинический случай. Нахуй все это послать пиздец как хочется, да не могу. И скучаю жесть, едва успеваю натянуть на рожу нейтральнее выражение, когда взглядом с ним встречаюсь. И смотрит же так, будто наживую грудину вскрывает, и лезет туда, с руками и ногами, и всем вообще туловищем. Поселился и под скальпом, и за рёбрами. Вездесущий, скотина. Демон блядский. Одержимым сделал, а. Свалив от Весты, налакавшись кофе до изжоги, укурившись до стойкой горечи во рту, разъёбываю на построении шакалят по полной. Завтракаю, на автомате глотая безвкусное месиво, и думаю, что пора бы начать пиздёныша моего тренировать по-настоящему, а не вот это вот всё говно низкопробное. А значит, пришло время преподать урок и посмотреть, как среагирует. Изменилось ли хоть что-то в нём за проведённые в нашем пионерском лагере недели. Или он проебланил, тупо делая упражнения, чтобы не трогали лишний раз, и всё было на отъебись, а сути не улавливал. Потому что мало просто уметь чётко стрелять. Нужен крепкий стержень внутри, нужна сила, ведущая вперёд, чтобы в первой же критической ситуации не сломался как хрустальный. Потому что в мишень палить это одно, а когда враг близко подберётся, кишка может иссохнуть и истончиться, и сдохнет куколка раньше, чем нажмёт на курок, пусть хоть трижды гениально талантливый. И если бы мог, раздобыл бы машину времени, чтобы из настоящего сразу же в будущее его выкинуть и не видеть период, когда ломали его, выдирая изнутри ненужные части, жить и трезво всё оценивать мешающие. Потому что мне будет больнее, чем ему, стопроцентно. Уже проходил я нечто подобное, когда Саша встал на кривой путь становления. И хорошо, что не всё наблюдал воочию, ведь своя боль хуйня в сравнении со страданием родных и близких. Я из-за таких вот заёбов предпочитаю работать или один, или с бойцами мной же обученными, но с которыми нет эмоциональной связи, ибо нахуй это дерьмо. Если схватят, я поеду головой, наблюдая, как своего кромсают, но, не имея возможности даже хлебало открыть. Так что приходится подработать дерьмом на полставки, подозвать ублюдков, которые уже успели отличиться, и, кратко описав план действий, наметить вечерний экспресс-урок, главное, чтобы сил хватило потерпеть хотя бы минут десять, прежде чем уебу каждого за причинённый куколке вред. И мысль о том, что можно вообще выслать его отсюда — и от себя, и от этой грязи подальше — временами мелькает на подкорке, только вот если не я, то будет кто-то менее деликатный, а он пока что прям под гусеницы танка не попадал. Так, слегка пару раз приложило, что как по мне — не считается, раз последствия минимальны. Сука, отчего же так колбасит-то? И сжимается блядский мотор в груди, предупреждающе, что это аукнется мне потом, и не слабо. И жалеть буду, да не смогу исправить что-то эфемерное, треснувшее и надломившееся в моих когтистых лапах. Долбоебизм в полный рост. Молодец, Фюрер, превращайся в щеночка, иди оближи его грязные ботинки, а потом встань на задние лапы и начни ебать его ногу. Безвольная влюбленная, сука, сраная псина. Тошнотворная. И как бы не пиздил себя морально, раскачивая маятник то в одну, то в другую сторону, а вечер всё же наступает. Тьма берёт бразды правления, и куколка оказывается у грязного забора, распластанный на земле, пытающийся прикрыть своё красивое ебало. Трое обмудков в полсилы, без холодного/горячего, любого оружия чешут ему бока. Возжелай те его отправить на корм червям, размах был бы как минимум вдвое больше. Но проблема в другом. Пиздёныш лежит, и я даже при настолько хуёвом освещении от полусдохшей лампочки в фонаре, вижу, как смотрит на меня. Смотрит и, блять, кромсает, словно скальпелем, с хирургической, ёбана в рот, точностью. Полоска к полоске, параллельными линиями по сердцу. И, падла, не сопротивляется, позволяет тем просто себя, как отбивную, заготавливать для прожарки в будущем. — Макс, ты ебанулся? — Рыцарь в ёбаных пушистых доспехах рвётся на помощь. Кто бы собственно сомневался. Он вообще не в курсе, как много между нами было, но о природе моих чувств догадывается давно, возможно раньше меня понял. Хотя обычно у меня тугодумие редко случается. Дергаю Алекса на себя, до боли сжав сзади шею и тихо проговариваю, только для его ушей. — Что ты видишь перед собой сейчас? Потенциального бойца или проплаченного наследника Басова, лежащего, как будущий труп, без сопротивления? — Олсон дёргается разок, но слабее, чем если бы действительно хотел вырваться. — Можешь не отвечать, вопрос риторический. А теперь скажи: как он, вот такой, выживет, если буквально завтра же утром отвезём его обратно к отцу под крыло? Его не спасёт ни охрана, ни деньги, если останется слабохарактерным и позволяющим себя топтать. — Их трое. — А в реальной жизни часто один на один идёт? Но это не значит, что не стоит сопротивляться. Он же даже не пытается, — шиплю по-змеиному. Смотрю на Свята, на его непонимающее лицо, на недоумение в стеклянных глазах, и мне больно сейчас. Нет ни капли удовольствия, но в то же время я чертовски зол. Потому что вижу ярчайшее проявление слабости, а слабость никто не прощает. — Есть другие методы. — Вот такие самые действенные. — Он тебя не простит. — Зато останется жив. С силой отталкиваю от себя Алекса и закуриваю. Продолжаю удерживать этот контакт глаз, а про себя начинаю отсчёт, и если он не начнёт хоть как-то сопротивляться до двадцати, то завтра я лично отвезу его к отцу и там и оставлю. Буду иногда приезжать в центр и трахать его сутками до изнеможения, и на этом история закончится. Потому что не смогу простить ему эту слабость, а он не смирится с моей жестокостью. Всё обречено. И вряд ли имеет смысл. Затяжка на треть сигареты. Лёгкое жжение в грудине, да горечь во рту расползаются. Моргаю, и мысленный отсчёт уже успел подойти к пяти. Давай же, хоть что-нибудь, просто сбей с ног уёбка и всади ему ногой по яйцам, хотя бы бабский приём, и я засчитаю. Затяжка. Не дышу, дым внутри бродит и обволакивает каждый орган. И время словно тварь замерло. Добежало до убивающих меня десяти, и я понимаю, что вероятность его отъезда близится к восьми десяткам процентам. Куколка. Блядски-прекрасная куколка. Не своди всё между нами тупо к своей растраханной дырке, как бы ни была та для меня желанна. Я хочу сделать тебя сильным, а не просто своим. Затяжка. Каждый удар по его телу, словно на мне отпечатывается. А я скандирую, как кретин, внутри головы: бей, бей, бей, бей, мать твою, не лежи, не смотри, сопротивляйся, бей, сука ты, я же люблю тебя, идиота, как я выживу вдали, понимая, что не могу нихуя сделать, когда вокруг твоего отца такие интриги, что впору обзавидоваться?! Бей! И не гаркнул же вслух. Стою с каменным лицом, замер, как перед броском. А рядом Алекс, руки себе заламывающий. Счет дошёл до восемнадцати, моё сердце почти протаранило рёбра и казнило меня же заживо, но он делает это. Он, сука, делает то, что я так невъебенно долго жду — подсечку, и один из мудаков падает. Наконец-то прикрывает блоком своё тело от удара и пытается сопротивляться. — Замерли, сука! — рявкаю во весь голос. Хуй знает, как вышло настолько быстро оказаться рядом, но буквально раскидываю их, как кегли, в стороны от его тела. — Отведи его к Доку, — даже не оборачиваюсь, знаю, что Алекс слышит и всё сделает. — А вы, герои, за мной. Разворачиваюсь, на ходу закуриваю и ухожу подальше от обвиняющих двух пар глаз. Один не одобряет мои методы, второй считает, небось, последним уёбком, особенно если учесть, что после той ночи мы даже не разговаривали ни разу, что уж тут говорить о чём-то большем. И дело не в том, что я его избегаю или против продолжения, всё как раз наоборот. Просто здесь не туристическая база. Здесь сидит ебучая крыса, которая сливает слишком много информации, а значит нужно быть осторожным, да и время я даю куколке намеренно, чтобы пораскинул мозгами и всё переварил. Воспитательный процесс это вам не хуй с маслом. Если не сломается и не будет, как ребенок, дуться, то всё у нас будет. А пока… А пока вот так криво и косо, и себе же словно с ноги по яйцам, ибо, блять, больно невыносимо, всю щеку изнутри в фарш сгрыз, наблюдая за этой постановой. — Разговор у меня с вами будет короткий, на пару вопросов. — Развернувшись к мнущимся с ноги на ногу уёбкам, выдыхаю дым носом, тот щекочет ноздри и перебивает запах уличной сырости. — Для начала: чей приказ выполняли, когда пошли топить Басова? — Личная инициатива, вроде как не в первый раз такое проворачиваем. — Чей приказ выполняли, когда резать пошли? — Да мы не… — Отвечать! — вырывается резко, безусловным приказом и с нехуёвой агрессией. Вытягиваются, как три струны, руки по швам, голова задрана чуть ли не до щелчка, прижавшись затылком к лопаткам. — Хотели отомстить, за то что нас наказали из-за него. Раньше никого не трогали. — А ты тут самый смелый, да? — Никак нет, — быстрый и чёткий ответ. Ухмыляюсь. Понимаю, что пидоров оставить не могу, хоть они в теории и способны сыграть мне на руку. Дрессировать куколку с их участием будет проще, но раз псы дважды сорвались и нанесли почти непоправимый урон, сорвутся и в третий. Это уже закономерность. — На что рассчитывали? — приподнимаю бровь, бросив дотлевшую сигарету под ноги. — Молчите, уроды. Правильно, хлебало нужно держать закрытым. А теперь слушаем внимательно. Сейчас вы разворачиваетесь и выходите через проходную за ворота. У вас есть месяц, в течение которого вы либо сдохнете, либо сможете после вернуться, и тогда поговорим ещё раз. Заметьте: я вас, шакалов, не убил. А мог бы. Списал бы нахуй и кремировал. Но я даю шанс, потому что вдруг вы по пути мозги свои проёбанные разыщете. — Сплевываю, посмотрев чётко на каждого. — На выход, выполнять! — командую, и те, дёрнувшись и переглянувшись, идут. Без споров и возмущений. — А я бы убил, — фыркает из темноты Ганс и показывается наконец. Надо признаться, я его не заметил, активно сдерживая себя от того, чтобы не оформить к утру Доку три свежих трупа. А Эрик, скотина, умеет передвигаться как тень. Опасная сука, благо на моей стороне. — И я бы убил, но Франц жалуется. — Врёшь, — цокает. — На самом деле, тебе было выгодно, чтобы мелкого прессовали. Но тут вопрос в другом: ты же трахаешь его, для чего тогда воспитывать? — Чтобы выжил. — Отец защитит: там такая охрана, что министр позавидует. Не зря же за голову Басова два года назад обещали целую гору золота, и это без преувеличения, если пересчитать в валюте. Его чтобы убрать нужно целое подразделение, да не одно, нанимать, а это в наше время очень круглая сумма, я бы сказал почти неподъёмная. И такими ресурсами обладает всего несколько человек, которым смерть короля порошка невыгодна. Потому тот и целый. — Залезает нагло ко мне в карман за сигаретой и закуривает. — Святослав, конечно, талантливый, но дурной, что собака до года. Ножи бросает, будто с ними родился и вместо погремушек играл. Стреляет хорошо, пока неуверенно и тушуется с движущимися мишенями, но если поднатаскать даст и мне прикурить. Только есть одно но. Его сюда временно засунули, в теории прячут, на практике всё может быть двояко. И нам без надобности из него бойца лепить, пусть ножики пошвыряет, по стадиону побегает и грязи пожрет, а потом домой поедет и забудет, как страшный сон, наш санаторий. — А если решит остаться? — Вариант не жизнеспособный, но вопрос вырывается. Болезненно-пугающий, потому что оба ответа на него меня травмируют в равной степени. — Выпрешь нахуй отсюда, к тому времени успеешь натрахаться, а наёмники с золотой ложкой во рту нам не нужны, проблемные они. — И я проблемный? — хмыкаю, потому что вышел из семьи, мягко говоря, обеспеченной. Отец всегда имел много денег и влияния. Быть судьей выгодно по многим параметрам. — Ты другой, — оскаливается и сверкает чёрными глазами. — Я на твоём месте, сидел бы поближе к семье и ковырял в носу. Периодически вытрахивал душу из симпатичных, на всё согласных цыпочек, и жил бы в своё удовольствие, а не в этом дерьме копошился. Были бы у меня такие ресурсы, я бы сюда никогда не сунулся, взял бы под мышку малую и рванул куда подальше, чтобы вырастить ту в нормальных условиях, дал бы подобие семьи, которой та не видела. — Так рвани, деньги есть, здоровье есть. Задержу, как смогу, если по следу пустят, а там уже будешь сам крутиться, чтобы не нашли и не убрали. — Поздно уже, дружище. Нихуя живого внутри не осталось, всё вне стен стало чужим. А вот тебе бы не помешало. — Не помешало что?.. — Съебаться, пока цел, из этого пекла, — кривит губы в ухмылке, похлопывает мне между лопаток и уходит, так и оставив смотреть на горизонт, который успела сожрать тьма. Смотреть в чернильное небо над головой, густое и мрачное, ловить кожей мелкие капли начинающегося дождя и понимать, что от судьбы-суки, даже если попробую, не убегу. А убежать, думая о куколке, хочется. Только теперь не от него, а с ним. О чём ему знать необязательно. Не в ближайшее время так точно, потому что запущенный сегодня процесс, нужно будет довести до логической развязки. Я лично вылеплю из него того, кто сумеет выжить, если вдруг меня рядом не станет. Потому что это важно. Но сначала надо вытравить крысу и обеспечить условия для его созревания. Знать бы только, как правильнее. Знать бы, как менее травматично и для него, и для того, что зреет между нами. Знать бы только, в какой момент будет можно сказать свое отравленное люблю. *** Утро встречает меня всё ещё осуждающим взглядом Алекса и его молчанием, в открытое противодействие он не пойдёт, и я это знаю, даже если не согласен с моими методами. Но вот такие показательные акции очень в его духе, в отличие от Ганса, который выслушает и не будет лезть туда, куда не просят. Олсон же у нас порой невинная добродетель, словно и не является одной из самых хитровыебанных сук, что я встречал в своей жизни, а встречал я их много. Слишком много. Потому сравнить есть с кем. На его счету бессчётное количество таких филигранно обставленных афер, что впору бы удавиться от зависти, только у нас с ним разные способы достижения целей, потому и хорошо ладим, что почти не пересекаемся на заданиях. Беру разве что в качестве страховки, предпочитая если безвыходняк держать за спиной того, кто не воткнёт в неё нож. А в общем и целом, я куда чаще работаю с Эриком: тот молчаливее, грубее и похуистичнее. — Как малая? — вообще я редко заговариваю первый, потому это своего рода шаг с моей стороны. И не потому что говно высокомерное и не умею ценить близких, а потому что чем дальше, тем нелюдимее становлюсь. Отмирает что-то внутри, крупицы остались от человечности и заинтересованности. Кажется, не встреть я куколку, так и превратился бы в истукана с отработанными инстинктами и рефлексами. И вчерашние слова Ганса всё ещё эхом отдают в голове. Дерьмо. Дерьмище ебаное, но никуда от него не деться. И можно начать пиздеть на жизнь, только сам виноват. В спину никто не толкал, когда этот путь выбирал. Теперь сворачивать поздно. — Как человек, у которого внутри растёт ещё один человек? — Алекс фыркает и поворачивается ко мне лицом: — Как спалось? — Нормально, — с подозрением отвечаю. — Заебись тебе, а Басов проблевал полночи, остальную половину лежал с температурой. После твоих воспитательных, блять, работ. Отъебись ты уже от него, пусть отсидит свой год и едет в прежнюю жизнь, нахера привязывать человека? Ему не место здесь. — Как и Катяре. — Контраргумент. Но несвоевременный и бьющий ниже пояса. — Она жена моя, и моя же ответственность. А он тебе никто, — шипит зло, бросает испепеляющие взгляды. Редко когда мы с ним вот так спорим, но тем не менее. Приятно или неприятно происходящее, понять не могу. Вроде и радоваться надо, что куколку есть кому защищать, вопреки баблу или как раз из-за него, я порой теряюсь в выводах. Не слишком-то тут всё похоже на проплаченную хуйню, скорее на нечто странно мутировавшее в почти товарищество, против чего обычно Олсон у нас яро выступает. Мол, тут не то место, чтобы отношалово заводить разноплановое. — А он тот, кому я помогу выжить. — Или из-за чьих заёбов его покалечат! — Тебе-то, блять, что? Не еби мне мозг тем, что на твоей карте за него плата лежит, я таких повидал десятками, и похуй тебе было, что их еблищем по дерьму таскали ежедневно и пиздили по углам до гематом в полтела. Ты сынка Мельникова вспомни. Шишка не меньше, чем Басов, бабла отвалил тогда за младшего своего пиздец сколько, а ты отходил оплаченного пацана до такой степени, что тот кровью ссал и не ебало тебя ни разу. — Он был гондон, который малолеток насиловал и шырялся. А Свят другой. — Да что ты, блять. Другой, значит?! — не хотел рычать — рычу. Не ревность, а болезненно воспалённое чувство собственника вскипает в секунды, и хочется взять, да сжать лицо друга в руке, прокрутить и сорвать нахуй, чтобы остался только череп с глазами. — Головой, сука, думай, а не хуем. Это тебе не Фил, который мразью до тебя уже был. Басов же тепличный, его поломает нахуй, если такими методами будешь стругать из него, как из бревна, буратино. — О Катяре беспокойся. Если так боишься, что деньги не отработаешь, то можешь сказать, что мне сумму перекинул, а я официально на себя всё возьму. Тебе будет и бабло, и избавление от головной боли. Только мозг мой не еби, у тебя для этого баба есть. Встаю, отряхиваю штанины и резко ухожу от него подальше, пока не разосрались в говно. И из-за чего? Из-за пиздёныша. Моего пиздёныша. Финиш, сука. И бесит же, скотина, потому что я с ним частично согласен, но в то же время у самого вон ребёнок скоро родится, жизнь давно устроена, и сердце плотно занято. Он девочку из семьи вырвал, светлую, как ангел, и в этом богомерзком месте поселил, эгоист сраный: потому что не мог вдали от неё находиться. А теперь жизни меня учит. На себя бы лучше, долбоёб, посмотрел… А то все советы раздавать горазды: чужие же траблы виднее, чем то, что под собственным носом творится. И вот настроение вообще не то, с которым я планировал идти на построение, потому как после завтрака на целый день пиздёныша забрать хотел, чтобы тренировать до усрачки, пока не вырубится к херам собачьим. Гонять до десятого пота, ибо со мной точно не проебётся, но и не пофилонит. Улыбаюсь плотоядно, отмечая, что дружки тех обмудков, которых я в вольное плаванье отправил, выглядят не шибко расслабленными, то ли ссут, что и до них очередь дойдёт, то ли просто страдают о том, что их тесный гарем рассыпался нахуй. Что вообще меня не трогает даже минимально, потому что ещё пару месяцев назад за такие косяки они бы уже подгнивать начали, закопанные где-то в паре километров на пустыре и камнями присыпанные, без опознавательных знаков, всеми забытые. Навсегда, блять. Я, можно сказать, чудеса милосердия показал, что на меня вообще не похоже. И возможно зря, потому что пса, которого прогоняешь вот так резко, обрекая на голодную смерть, потом можно встретить в тёмном переулке с жаждой мщения. Вцепится своими гнилыми зубами, и хуй знает, что из этого выйдет по итогу. Всякое бывает. Но теперь как есть. Ебать себе мозг я не планирую на эту тему. И без того выебан он. Максимально. На неизменную тему. А куколка стоит и хмурится, шмыгает носом, еле моргает, жалость вызывает, только не ту, когда хочется обнять и помочь, обогреть и далее по списку. Мне хочется дать ему пару оплеух, чтобы выпрямился и поднял глаза на должный уровень, а в них читалось, какое я говно и позволяю слишком дохуя по отношению к его важной персоне. И лучше так — пафосно и неоправданно, чтобы просыпалось у меня внутри желание ломать и показывать где его истинное место, а не блядские сопли пузырями, как в ясельной, блять, группе. Тошнотворно и омерзительно в исполнении мужика его-то возраста. Тем более, что не инвалид, без особых проблем со здоровьем, имеет нормальные вполне перспективы, но нет искры, которая вперёд протащит как таран. Нет рвения. А когда его нет, то ты просто тело. Туловище бес-по-лез-ное. Будь ты хоть с гранатомётом в руке. И не смотрит в мою сторону, ни единого взгляда за всё построение и завтрак. Молчаливый, будто пустая оболочка, и с этой ёбаной морщинкой между бровей, которая настолько бесит, что хочется подойти и с силой вдавить её в кожу пальцем. Лишняя, сука, лишняя и раздражающая. Только как бы не носило меня и не бесило, глаза прилипшие — на нём. Всегда. Непрерывным процессом. И кусок в горло не лезет, сам вяло в тарелке ковыряю и на автомате закидываю внутрь пару ложек, с силой проталкивая безвкусным пойлом. Не солидарность, ненамеренная по крайней мере. Просто тошнит от его кислого ебала, словно вчера не пару синяков заработал, а любовь всей своей жизни вместе со смыслом похоронил, зарывая те в землю, собственноручно и старательно. И забить бы хуй, да пойти тренировать тех, кому это хотя бы нужно. Тех, кто приехал сюда, чтобы выжать из своего тела максимум возможного, кто рвётся вперёд по разным причинам, будь то деньги или жажда отомстить, или служить, похер вообще. Но нет же, отправив всех с Алексом и Гансом, наблюдаю напротив вот этот образец непримиримости с моими методами, жующий сопли и игнорирующий то, что мы остались одни посреди блядского двора. — Ты проебал свои яйца вчера? — Резко, знаю. Но лучше пусть злится, чем изображает не первой свежести зомби. Поднимает на меня свои похуистичные глаза. Словно ему безразлично, что с ним будет или не будет, просто безразлично. Обиделся? Расстроился? Ему хуёво или он ахуел? Вопросов как бы много. Выбить из него или вытянуть, раз на то пошло, можно каждый, только есть одна проблемка — рука не поднимается, а хуй — легко, по стойке, сука, смирно, стоит пиздёнышу на горизонте нарисоваться и светануть или губами, или глазами, или подтянутой задницей. — На пробежку бегом, после десяти кругов — пятьдесят отжиманий и тридцать подтягиваний, потом жду на полигоне. Вперёд, — киваю в сторону стадиона и, не дожидаясь хоть какой-то реакции, ухожу. Потому что, блять, бесит! До трясучки — еле сдерживаюсь, чтобы не начать колотить его, как боксёрскую грушу, чтобы выбить из дурной головы искорёженную систему ценностей и понятий. Потому что, сука, нельзя, непозволительно вот так себя вести. Где мозг? Хоть пара крупиц где в этой башке? Сквозняк там, сука, и обиды, как у пятилетки. Так и хочется откровенно поговорить с его отцом и спросить, чем тот руководствовался, когда делал из своего ребёнка неприспособленного к нашей текущей жизни едва ли не инвалида. Кто вообще его воспитывал, и что за принципы в него вложены? Его же выпускать вне стен охраняемой территории опасно — вляпается в малейшее первое встречное дерьмо, и пиши пропало — был пиздёныш, и нет пиздёныша. Как, вот как его отпускать со сраной базы? Убьётся же, дебил. Бешусь и курю. Курю и бешусь. Хуй знает, сколько там времени прошло, бойцы потихоньку начинают подтягиваться на полигон: бодрые, шумные, смирившиеся и вливающиеся в систему. И следом идёт, блять, тень. Грёбаный призрак самого себя. Где, спрашивается, протест? Где недовольство открытое и противостояние? Недоволен? Злишься? Раздражает, что тобой помыкают? Ну так открой своё ебало! Я отсасывал тебе, я трахал тебя, неужели слабо даже сейчас высказать всё, что думаешь мне в лицо, а? И спросить бы реально, озвучить бы свои мысли, потому что проваривать себе мозги не особо хочется в одиночку, но не ответит же, опять склеит свои блядские губы и будет или смотреть волком, или гипнотизировать ебаную грязь под ногами. — Сюда иди, — подзываю и выпрямляюсь, прекратив подпирать собой столб. — Покажи свои ножи, их точить уже пора скорее всего. — Протягивает, избежав прикосновения. Засовывает руки в карманы и смотрит куда угодно, только не на меня, хоть и стоим мы близко. Ближе, чем были все эти дни. Напрягаю? — Сойер, притащи мне коробку, что стоит с красной каймой на моём столе в подсобке. Если её нет на столе, значит бери ту, что в углу, чёрную. — А что там? — Вот и посмотришь, когда возьмёшь, давай в темпе, — закуриваю, чтобы прогнать возникающее напряжение, кручу в руке нож и думаю насколько индивидуальный подход использовать по его душу. Для того, который предпочтительнее, тут глаз дохуя и больше. А обычные методы с ним, сукой, не работают. — Подвижность руки полностью восстановлена? — Знаю, что да, но разговор завести пиздец как хочется, и услышать наконец его всратый голос. — Да. — С какой дистанции начинаешь тренировку? — С семи. — С насечками и развесовкой? — Какие дают, те и бросаю. Мне тут выбор не предлагали. — Ого, ты даже больше пяти букв способен произнести? — Меня удостаивают взглядом. Ебать, я сейчас расплачусь как нимфетка. Это ж какое, сука, счастье. — Мог открыть свой рот и попросить желаемое у меня или Алекса. Но ты же предпочитаешь молча хавать, да? — Я предпочитаю не просить, жизнь научила, что бесполезно. — Чему ещё она тебя научила? — приподнимаю бровь, смотрю как появляются отблески эмоций на дне его до этого момента бесцветно-потухших глаз. — Что ты хочешь от меня? Я не понимаю, — спрашивает на выдохе, и мне аж зудит сказать: «Тебя хочу», — но фыркаю, продолжаю курить и рассматривать каждую его черту. Потому что я соскучился. Невменяемо сильно, а он всё что может, так только бесить. — Чтобы перестал сопли жевать, смотреть тошно. — Приятнее смотреть как меня трое в землю утрамбовывают? — Нет, как ты задницей своей насаживаешься, — оскалившись, отвечаю. Принимаю коробку у подошедшего Сойера и открываю ту. А там мои любимые ножи свеженаточенные, запасная малышка беретта и куча разного мелкого дерьма. — Значит так, эти три в пятёрку с интервалом в пятнадцать секунд. — Протягиваю несколько клинков, сидя на корточках. — В пятёрку? — Поржать бы над его недоумевающей рожей, да психанёт, и по пизде вся треня пойдёт. — Можешь в пять с половиной бросать, — закатываю глаза и двигаю к мишени. Стою, жду, когда встанет в позу и начнёт делать то, ради чего мы тут торчим. Красивый, собака, особенно когда сосредотачивается. Меняется с оружием в руках: спина становится ровнее, взгляд более цепкий и хитрый. Развернуть бы к столбу, да вставить вот такому, но нет. Стою. Смотрю. И даже не ору на него, когда не попадает с первого раза, выбрав неправильную тактику и угол броска. Чем он тут занимался на постоянной основе, хуй его знает. Его тренировки вёл Алекс, но будто на отъебись, хотя с учётом того, что тот считает, будто куколке надо валить отсюда и как можно быстрее, то типа немудрено, что у них никаких сдвигов. — Плечи напряги, — выдёргиваю ножи и иду к нему, чтобы всунуть в протянутую руку, а потом зайти за его спину и, обняв поперёк груди, заставить выгнуть грудную клетку. — Спина болит? — Нет. — Чего стоишь как собака сутулая? — Нормально я стою, — бубнит, и треснуть бы, да руки заняты, меня повело, как малолетку, от его близости. Запах… сучий запах, вкусный до невозможности, душит. Душит, блять. — Ненормально, — держу себя в руках, что как бы сложно, но наличие наблюдателей немного уравновешивает. Незначительно, слишком незначительно. Прощупываю одной рукой его позвонки, пока не начинает шипеть и выворачиваться из моих рук. — Стой, блять. Уж, сука. — Хотелось бы серьёзно, выходит со смешком. — По спине же не били вроде, где влез? — С турника упал, блять, больно. — В семёрку три ножа, интервал десять секунд. — Тихо и на ухо. Не специально, как-то само едва ли не хрипом вылетает. И благо, что никто не слышит, иначе пиздец, на разрыв полнейший мозг пошёл бы. В теории ему надо быть максимально собранным, но как показывает практика на заданиях, да и вообще по жизни, порой собрать мозги в кучу — действие из разряда фантастики. Потому слегка поиграть на его нервной системе, пусть и не посредством боли, идея хорошая. Вопрос тут в другом — меня пидорасит в разы сильнее, чем его, потому кто на ком играет — ещё вопрос, сука. Кто, блять, на ком. С семёркой у нас всё лучше, чем с пятёркой, но не идеально. А жаль. Работы предстоит много, может даже больше, чем я думал. Но на него времени не жалко. Я бы с куколкой днями тут торчал, будь моя воля, и не давило на башку различное дерьмо. — Лучше, — осматриваю манекен и снова выдёргиваю клинки. — Теперь два в девятку и один в тройку, семь секунд интервал. И как я и ожидал, в девятку выбивает идеально, а в тройку косит… Его кто-то натаскивал, и довольно неплохо вне базы, но, скорее точили без особых изысков, под стоячую цель и всегда с одним рядом упражнений на точность. Плюс ко всему скорее на прицеливание, чем на чёткость бросков. Беда. Какой-то дебил начал лепить снайпера, но как будто под игрушечный пистолет, а не настоящий. Дичь редкостная. Нахуй было браться, чтобы такое творить? И можно же забить хер, вряд ли ему эти навыки пригодятся когда-то вообще. Если конечно он не решит тут остаться… А это неблагоприятный расклад. Для него. И грозит абсолютной перестройкой и перерождением буквально, потому что его пацифистские руки пока что крови не видали ни разу. И первый им убитый будет огромной травмой. — По движущимся мишеням стрелял? — Стрелял пару раз. Ножи не бросал. — А по живым? — Ты сейчас шутишь, да? — Прищуривается и взвешивает в руке оружие. Горячий, как адское пекло, бля. Смотрю завороженно, прикусываю щеку изнутри, чтобы не пиздануть что-нибудь не в тему или не сгрызть его бледные поджавшиеся губы. И нравится мне, что эмоции просачиваются из него. Стучу по карманам куртки, там вроде с завтрака яблоко осталось, хотел сожрать, пока куколку с пробежки жду, да забыл. И вот… пригодилось. Достаю, вытираю об толстовку и вгрызаюсь в глянцевый алый бок. Подхожу к мишени и, развернувшись к нему лицом, укладываю надгрызенный фрукт на свою голову. — Двадцать секунд на прицеливание, пригвозди яблочко, куколка, — с усмешкой жую, потом достаю сигарету, закуриваю и замираю. — Время пошло. Дым просачивается сквозь мои приоткрывшиеся губы. И время, сука, замерло. Потому что в глазах его штормовое море плещется. И я понимаю, что может же промазать на нервах, вобьёт мне сейчас клинок меж бровей, и до свидания. Но если не так, то как ещё его учить? По мишеням шмалять все могут, даже дети. А ты попробуй, брось нож или выстрели, когда перед тобой стоит и дышит человек. И я вижу, как его ломает, как утекают секунды, а он уже дважды опускал руку, не в силах метнуть в живого человека. Просто стоит и топит в жидком стекле своих глаз, топит насмерть и не делает ничего. И я бы с удовольствием спустил ему это, а потом ещё и опустил на землю, на которой прямо в грязи трахал бы до обморока. Своего или его, не суть вообще. Но мы на полигоне, вокруг бойцы и вынюхивающая любопытная рожа Сойера, благо Алекса нет, иначе потом весь мозг выжрал бы своими нравоучениями на тему моей жестокости по отношению к наследному принцу, блять. А так… — Бросать ножи в манекен могут даже дети, куколка. Я с десяти лет дома в качестве хобби продырявил, блять, все двери. Пизды получал знатной, но мне нравилось в любую свободную минуту швыряться ножами для писем, или кухонными. Потом пошёл в тир с тринадцати, после череды скандалов дома — мать упросила-таки отца отдать меня на обучение его давнему другу. И я несколько лет упорно доказывал отцу, что достаточно способный, чтобы тот, в конце концов, подарил мне дорогой красивый набор ножей, сделанных под заказ, о котором я со средней школы мечтал. И если я добился своего уровня благодаря упорству, то у тебя это в крови. Вот такая ёбаная ошибка в системе произошла, и тебя наградили скиллом, который тебе нахер не нужен. Но он есть. И ты либо в эту секунду решаешь, что будешь его развивать, либо не притрагивайся к оружию больше вообще, сука, никогда. Увижу, сделаю тебе модный веер из сломаных пальцев. Выдыхает нервно. Облизывается и переступает с ноги на ногу. — Пятнадцать минут на прицеливание. Я не боюсь твоего броска, почему тогда боишься его ты? Я вижу страх. Чувствую на глубинном уровне дребезжание его души, светлой как облако. Лёгкая, не успевшая набрать обороты паника, сейчас симфонией звучит в голове пиздёныша, и понимаю, что он не в порядке, понимаю, что давлю, понимаю, что это больно отчасти, когда вот такие стежки идут, и тебя изнутри ушивают под иную модель. Только в нём, словно страх поселился, не просто в человека бросать, а именно в меня. Что тому причиной послужило, вариантов нет. По крайней мере, вряд ли он так моей историей впечатлился, как и тем, что нужно продырявить чёртово яблоко. Знаю ведь, что он сможет. Уверен в нём. Только куколка сам в себя не верит. А это уже забитая или лично, или кем-то самооценка, и неумение трезво оценивать свои действия и умения. Откуда ж он такой весь едва ли не святой взялся? Самый большой его грех это нецензурная, ебать, лексика, да любовь к членам, вместо вагин. И всё. Я настолько неиспорченных не видал ни разу, пожалуй. Как дожил вообще до двадцати четырех, хуй поймёшь. Вряд ли отец тупо уберёг. Скорее он сам, как послушный питомец, боялся шаг в сторону ступить и жил по странному своду правил. Узнать бы, что там за мамаша у него, а то о ней информации крохи, в отличие от того же Басова-старшего, там целый талмуд можно при желании нарыть на одни только его махинации с малым и не особо бизнесом. — Бросай. — Вздрагивает. Потерянный, пиздец. Смотрит на свои руки, потом на меня, потом на нож. И откидывает тот к своим ногам. — Я не буду этого делать. — Потому что?.. — Подталкиваю продолжать. Капризы бесят. И не красят. Но я сегодня пиздец терпеливый, настолько, что ещё немного и бомбанёт. А если бомбанёт, то и куколку заденет. А если заденет, то вчерашний экспресс-урок покажется нелепой шуткой. — Я не убийца, и становиться им не планирую. Или я буду бросать в манекен, или… — Или соберёшь сопли и сделаешь то, что приказал инструктор. — Раздражает. Я не ёбаная нянька, лично нанятая для великовозрастного дебила, который не способен переступить через свои «фе». — Я не буду этого делать. — Сойер! — подзываю того, поманив пальцем. — Броник есть? — Где-то был, а что? — Неси, — коротко отвечаю, стоя в шаге от притихшего Басова. Челюсть ноет от того, насколько сильно я её сжимаю, в попытке не сорваться окончательно. — Теперь ты будешь слушать меня очень внимательно. И слышать. — Начинаю, шагнув ещё ближе. — Сейчас Сойер принесет броник, и я его надену. А потом ты из малышки беретты спустишь в меня весь магазин. Чётко в грудь, в одно и то же место, чтобы завтра там был огромный фиолетовый синяк. Раз тебе так сложно продырявить несчастное сраное яблоко. — Я не буду. — Будешь. Потому что одно дело баловаться в тире, а другое уметь себя защитить. Твой талант, твои способности не помогут тебе, если ты замрёшь, как насекомое, перед врагом и позволишь себя убить, просто потому что не способен поднять ебаную руку и нажать на курок, или метнуть кому-то в голову нож. — Они мне не пригодятся, — упрямится, задрав голову. Ну, прям, блять, Гермиона Грейнджер, сука, а не носитель двух мужских яиц. Осталось его в рыжий покрасить, вместе с котом, и найти парочку ебучих эльфов, да двух дебилов в друзья. — Уверен? — скептически приподнимаю бровь. Снова закуриваю, потому что хочется злиться и колотить его, как грушу, с одной стороны, а с другой — забрать и увести ото всех и выслушать, почему дрожат его руки. В чем причина? И да, это жалко. Тошнотворно и мерзко. Но отвращения не появляется. Странно и непривычно для меня, потому что обычно на подобное я реагирую резко негативно. И пиздец как не вовремя вылезают мои чувства, потому что жалеть его нельзя и спускать подобное на тормозах тоже. — Яблоко или броник. Третьего варианта не существует. — Яблоко. — Сглатывает, встряхивается и поднимает свои отъехавшие глаза. Чего его так расколбасило? И дело явно не в возбуждении или чём-то подобном. Хуй его знает, но причину узнать интересно. Попахивает ПТСР. Вопрос в том, насколько запущенным. И с другим не ебало бы абсолютно, а с пиздёнышем всё как впервые: сраные переживания и долбанные эмоции ни к месту. Мягкость, блять. Утопить бы её в крови, да рука не поднимается. Пиздец. Полнейший. Иду снова к мишени. Яблоко. Отсчёт. Его бросок, от которого на моем лице не дёргается ни единый мускул. Он не верит в себя, зато я в него верю. Это любовь такую хуйню со мной творит, или что? Поднимаю руку, достаю нож, воткнувшийся чуть выше надкусанного фрукта, подбрасываю его в воздух, глядя, как бликует на солнце, выглянувшего из-за нависшей грозовой тучи, и думаю: мне умиляться его упрямству или наказать? — Отвратительный бросок, — вру, потому что он намеренно это сделал, а значит как бы там ни было пересилил себя и смог. А это достойно похвалы, но не после блядских капризов. Не сегодня, и не сейчас. — Выдыхай, а после семь ножей подряд. Я хочу на мишени увидеть пробитые от единицы до семи цифры. Чётко скошенным рядом. Начиная с единицы. Время на прицеливание пять секунд. Делает. Молча. Без ропота, сверкая сумрачным взглядом и бледными щеками. То ли злой, то ли задетый. Косит местами — не хватает точности, хоть и не признать, что уровень всё равно достойный, нельзя. Наблюдаю за ним, поправляю и объясняю. Показываю более удобные позы, рассказываю мелочи, которые могут помочь с реальным противником. Превращаюсь в чёртову шпаргалку, швыряя с ним вместе ножи, и постоянно, после каждого броска он слышит моё «ещё». Критикую, указываю на малейшие ошибки и заставляю переделывать, пока не получаю нужный мне результат. Раз за разом, не обращая внимание ни на кого и ни на что. И не замечаю, как пролетает несколько часов, полигон успевает опустеть полностью, а мы всё ещё на нём торчим. — Голодный? — Не особо, — разминает плечи, сводя вместе лопатки, и медленно моргает. — Пошли, кофе выпьешь, и на стадион. Пока солнце не село, ты будешь работать. И работать старательно, я лично вылеплю из тебя человека, а когда закончу, сможешь подойти и дать мне в ебало. Или просто дать, — фыркает, слыша концовку, а я расплываюсь в улыбке-оскале. Вот так, куколка. Такой ты всяко лучше, чем та сопля, которая трусилась, не в силах бросить в меня нож. Хоть и люблю любого, блядски сильно люблю. М-да.