Ртуть

Землистый привкус на губах это вам не гигиеническая помада, которая увлажняет, а зачастую обладает ещё и приятным запахом/вкусом. Ощущение грязи на кончике языка вызывает сложно сдерживаемую тошноту, потому что кажется, будто до самой глотки во мне какое-то дерьмо, отчего мутит пиздец. А боль, монотонная и дотошная, глодает моё тело с огромным сучьим аппетитом и почти дружески даёт понять, что я всё ещё кусок бесполезного говна. Как минимум в глазах того, кто буквально пару дней назад с удовольствием использовал мою задницу. Стоило ли вообще на что-то рассчитывать? Секс повод для чего? Ни для чего, сука. Второй раз жду с ёбаного моря ёбаной погоды, второй же раз сам себя наёбываю. Призрачные надежды на перемены, ожидания даже на пару процентов не воплощенные в реальность. Словно чей-то развод, блядский пранк, грёбаный розыгрыш. Кому-то, видимо, очень весело. Кто-то, вероятно, от души проржался. Может, где-то в углу за телевизором камеру поставили, и моё грехопадение ещё и на видео сняли, с удобного ракурса, в наилучших позах? Смонтировать всё так, чтобы Фюрер там мелькал как можно реже довольно легко. Потому что не его натягивали, как дешёвую шлюху, наматывая волосы на кулак и насаживая по самые яйца. Неужели спровоцированный мной секс, снова именно мной… был просто блядской ошибкой? Недоразумением. Убийством времени. Действом из-за скуки. Я предложил — меня взяли. Точка. Ничего чистого, высокого и имеющего значение. Ничего, блять, личного. И от этого так обидно, что хоть под забором этим ебучим скручивайся и скули, как шавка в голос, о том, какая же у меня хуёвая судьба и дерьмовая жизнь, как и весь я. Выбросили на улицу, как остопиздевшего щенка, и выживай как умеешь или сдохни. А я смотрю на недружелюбных и похуистичных людей в попытках найти у них хоть толику понимания и сочувствия. Только всем насрать. Вообще всем. Кого, собственно, ебёт чужое горе? Никого. Всем похуй. А ему — в особенности. Лежу и чувствую холод, лютый, пробирающий до самых костей, словно по стенкам сосудов изнутри проступает изморозь, красивыми расписными узорами. Выстывает кровь, промораживаются лёгкие. А я не могу отвести взгляд от его глаз с этим завораживающе-металлическим отливом и не понимаю, зачем он это делает. Какая может быть цель у неоправданной жестокости по отношению ко мне? Если настолько нравится видеть меня у своих ног, ну так сам бы в таком случае поучаствовал, или впадлу об падаль мараться? Спустил цепных псов, которые с наслаждением впечатывают свои сраные ноги в мои едва успевшие зажить бока. А ведь там, на бледной коже сохранились метки, цепкими, жадными пальцами оставленные. Когда сжимал в страстном порыве, словно обезумевший. Когда трахал, как сумасшедший, будто поршень вгоняя мне в задницу. Дикий. Горячий. Кусок блядского секса на двух подкачанных ногах. В ушах всё ещё эхом стоит его рычание и хрип. Цветной плёнкой налипло на сетчатку то, как его выгнуло, когда кончал мне в глотку, как смотрел отъехавший абсолютно. А теперь словно жалеет о произошедшем, пытаясь чужими усилиями стереть следы с моего тела. Свои же, сука, следы… И я ощущаю, как падаю всё ниже и ниже в его глазах. Становлюсь грязью, смердящей, незначительной и омерзительной. Опускаюсь куда-то под землю, к червям копошащимся, к гнили, превращаясь в зловонное удобрение, будто пара куч навоза или сраных отходов. И мне мерзко. Содержимое желудка подпирает под горло, заставляя постоянно сглатывать, чтобы не дать себе опозориться ещё больше, чем уже допустил. А он смотрит. Неотрывно, мразь, смотрит, а у меня висок пульсирует от тикающей боли и внутри всё кубарем переворачивается, будто воронка, которая высасывает остатки моральных сил завихрениями своими, кромсает живую плоть и втягивает. Скоро нихуя внутри не останется. Всё вытравит, сволочь. Всего перекроит по новому эскизу. За что?.. Что я снова сделал не так, что меня отбивают, как кусок мяса перед прожаркой? Какого хера? Я не заставлял его быть со мной той ночью, не просил и не принуждал. Мне казалось, что раз он отпустил себя окончательно и кончил аж дважды, то это что-то да изменит. Хуя с два. Ни черта не поменялось. Вообще. Да, он не делает вид, что я прозрачный и не существую. Но лучше бы это было так, чем жрать грязь и чувствовать, как желудок желает вырваться через глотку. Лучше бы ничего между нами не произошло. Вообще. Никогда. Будь это хоть трижды лучшим из пережитого. Лучше бы он не давал попробовать себя. Лучше бы я не пробовал его. Лучше бы… Блять. Тошнит и колотит, мандражит и подрагивает каждое нервное окончание. Я абсолютно и полностью разбит. Отчаяние словно отравленный газ просачивается в меня. Через поры. Тело ноет на одной сучьей ноте, монотонно и омерзительно. И что-либо делать нет никакого желания. Я и без того уже сдался, принимая происходящее как данность. И осознавая окончательно, что никто мне уже не поможет. Это отвратительная правда, причиняющая особой концентрации боль. Острую и полосующую, терпеть которую практически на грани фантастики. Но Макс, как чёртов маяк, светит ртутными глазами, не давая погрузиться с головой в эту рефлексию, чтобы не захлебнулся безнадёгой. Удерживает Алекса от помощи, не позволяя закончить экзекуцию. Не отпускает, смотрит, сука, не отпускает и смотрит, смотрит и смотрит, бесконечные ёбаные минуты смотрит на мою боль и беспомощность. И я не могу понять, где же его удовольствие, раз так одержимо пялится? Где же его наслаждение? Радость где? Злоба где? Почему я чувствую полынный запах разочарования и осуждение в серебряных отблесках тёмных глаз? И мне начинает казаться, что я слепой дебил и не улавливаю истинный смысл происходящего. Что он пытается что-то мне доказать, чему-то снова научить, а я проёбываюсь, как ребёнок, хлопаю слипающимися от влаги ресницами и не понимаю. Мне больно и страшно. Мне жутко и дико. Но не понимаю. Не понимаю! Не понимаю, блять… Да скажи ты вслух! Просто озвучь, что я сделать должен, зачем ты режешь без ножа разгорающейся злостью в тёмных зрачках? Зачем препарируешь как насекомое? Просто скажи, я же сделаю. Потому что не доходит: тугой и слабый, не умею, не получается быть как все — как вы — псы, сорвавшиеся с цепи и творящие, что вздумается. Хотя бы маленький намёк, как крупица истины, заблудившейся где-то между нами. Самую малость, каплю уступки. Крошку подсказки. Молю, господи, умоляю, дай же понять, что снова пошло не так! Почему всё, будто на репите, отмоталось обратно, словно с горы соскользнул к её чёртову подножию, а он там — на вершине. И это моя, блять, вина. Только моя. Стыд. И боль. Я моргаю, стараясь отрешиться, только правда печальна — долго не выдержу. А как скоро им надоест меня долбить по бокам — вопрос без ответа. Больно… Колет в боках, в животе, хочется сблевать, и в голове шуметь начинает. Руки трясутся, но закрыть глаза страшно, кажется, что тогда я попросту сдохну для него. Не физически, разумеется, вряд ли добьют — таки моё нахождение в этом санатории проплачено. Но лично для него меня не станет, если я сдамся. Эта мысль вдруг отчётливо оформляется в моей голове и исчезать не планирует. Больно… Почему я всегда та сторона, что терпит и впитывает? Это началось в моей жизни в тот момент, когда подавили последнюю попытку лёгкого протеста, и меня сломало окончательно. Связало невидимыми верёвками запястья и зашило тонкой нитью губы. Я запретил себе сопротивляться чужой воле. Дал установку, что проще сделать, как просят, и смириться, чем пойти по пути личных желаний и отхватить пиздюлей. Было ли это в момент, когда меня отходили за порванные штаны, или же раньше, хуй знает. Не помню уже, научился как-то стирать всё дерьмо, что ранит глубоко и болезненно, замещая пространными образами. Больно… и наложить желаемую картинку на действительность, как когда-то в детстве, не выходит. Не проваливаюсь в иллюзию. Не светит в мыслях над головой солнце — там грёбаная грозовая туча цвета его глаз. В них нет одобрения или жалости. В них мой приговор плещется и топит. Топит, как сраного ненужного хозяйке котенка нагулявшей выводок кошки. Больно… И я упускаю, что он пытается транслировать непрерывным потоком, который не долетает. Но начинаю понимать, что если не сделаю хоть что-то, то навсегда останусь в чёртовой грязи без права голоса и шанса жить наконец-то так, как хочу я, а не кто-то другой вместо меня. Больно, но из последних сил получается сбить с ног ублюдка, который хотел пнуть мне по яйцам. Тот падает навзничь, и Макс срывается с места, отбрасывая подальше своих псин. Опасный хищник: сильный, мощный и пугающий, в секунды убирает от моего тела угрозы, и в этот момент мне хуёво как никогда, потому что я теряю контакт его глаз. Хуже. Накрывает ещё, сука, хуже. Помимо обиды и онемения конечностей, да блевотного привкуса во рту, внутри дрожит стойкое ощущение потери. То ли части чего-то светлого, то ли какой-то особенной связи с ним. То ли веры в то, что всё когда-то сумеет стать другим. *** Ночь проходит омерзительно. Меня трясёт и тошнит, выворачивает, словно я схлопотал серьёзное отравление, только Док говорит, что это банальный нервный срыв. Организм в стрессе, и если я не возьму себя в руки, отгородившись от происходящего дерьма, то скоро уеду в психушку, где буду монотонно раскачиваться у окна как ёбаный овощ. Бесполезный чуть более, чем полностью. И только мне решать, хочу я этого или нет. Тут другие не помощники. Ну, разве что накачать меня седативными и превратить в бесчувственное тело, но проблемы это не решит. Мозги не вправит, рефлексы не привьёт, понимания не добавит. И ответ очевиден. Неуравновешенным пациентом становиться я не желаю. Никто в здравом уме не захочет развивать внутри себя нотки безумия, теряться в мыслях и жить в вымышленном мире, построенном где-то в собственной больной голове. И стать ещё более бесполезным говном в глазах Макса кажется хуже, чем смертельное неизлечимое заболевание. Потому что если ты болеешь, то после смерти по тебе скучают, оплакивают, думают, как мог бы продолжиться твой путь и так далее. В моём же случае, кончина принесла бы всем облегчение, потому что на одно бесполезное тело, зря топчущее и без того пострадавшую землю, стало бы меньше. Абсолютно незначительная потеря, не стоящая и тени сожаления. Ведь когда сдыхает дождевой мерзкий червь всем похуй. Его переступают, брезгливо отирая подошву о землю либо траву, и двигаются дальше, забыв спустя секунду. Потому утром, несмотря на хуёвое состояние, прусь на построение. Уставший и оттого какой-то аномально-спокойный. С хреново соображающей головой, словно её кто-то сжимает огромными тисками, ожидая, что мозг начнёт сочиться через все доступные отверстия. И если внешне я мало чем от привычного себя отличаюсь, то внутри будто нарыв: дёргает и дёргает. Не переставая ни на секунду дёргает, сука. Потому как даже боль и унижение, практически бессонная ночь, измученное тело и разум не способны прогнать из моей памяти картинки нашего чувственного сумасшествия. Я не уверен, что есть хоть что-то, способное погасить тот тлеющий огонь внутри, который просит подпитки и продолжения. Мне кажется, что если бы он сам причинял мне боль, я бы скорее испытал кайф, чем нечто иное. И даже после пережитого, вопреки всему, хочу. Безумно хочу. Пусть и понимая, что зря. Да, я снова сам его спровоцировал. Снова. Сам. В тот чёртов вечер, когда не мог перестать ловить себя на мысли, что тот сраный блядский блондин смотрит на Макса со знакомыми мне оттенками желания. И сложно, безумно сложно было признаться самому себе, что от одной лишь мысли о том, что где-то в тёмном коридоре он может трахнуть не доступную Дашу, а вот этого породистого Филиппа, меня выворачивало. И очень слабо отвлекал тот факт, что я здесь играю свою, пусть и незначительную, роль в спектакле. Ревность, а это стопроцентно была она, успела сожрать меня всего по крупицам, а после обглодала белёсые кости. Да, ещё стоя в душе и растрахивая себя пальцами, тихо размеренно дыша и представляя совсем не свою руку, я упорно думал о том, каково было бы ощутить его член в себе. И одни лишь фантазии распалили настолько, что решимость, появившаяся в момент оргазма, не утихала… И лёжа на диване, глядя в глянцевый подвесной потолок, я пытался набраться смелости и наглости, чтобы открыть дверь его комнаты и предложить себя. Рискнуть. Пойти ва-банк. Потому что нестерпимо, невозможно, сумасшедше тянуло утолить этот голод и понять — стало ли легче после. Или помешался-таки окончательно, словно подросток, регулярно мечтая подставиться. Ему подставиться. Остальные исчезли с радаров. Наконец я испробовал на вкус желанное тело и, дорвавшись, с таким наслаждением сосал, будто от этого что-то зависело. И как же он хорош. Остаётся собой даже в сексе. Даже в постели это всё тот же Фюрер, только настолько кайфующий от моего удовольствия, что это шокирует, потому что такие, как Макс, обязаны быть последними эгоистами, заботящимися лишь о себе. Приятно было ошибиться. Впечатлиться и осознать, что другого такого нет, либо мне не везло, и я натыкался до этого не на мужиков, а на китайские подъёбки. Потому что те слабо смахивали на необходимый конкретно мне идеал. В сексе так точно. Я был в отношениях. Не единожды причём. И партнеров имел пусть и немного, но сравнить всё же есть с чем. Потому мои слова о том, что он не похож на остальных, не просто громкое пафосное заявление — Макс действительно другой. Я таких не встречал. У меня были разные мужики: и одногодки, и те, кто намного старше. У каждого из них имелись свои несомненные плюсы: кто-то был нежен и внимателен, кто-то неутомим, кто-то любил разнообразие и стал прекрасным опытом, но не было с ними ощущения, словно меня хотят целиком сожрать, впитать, поглотить, наполниться моим вкусом и запахом. От Макса же веяло безумием, жаждой и голодом. Желанием присвоить, пометить, втереть себе в кожу. Это было пугающе, вкусно, грязно и жёстко. Нереально. Он словно абсолютный сгусток тьмы, настолько привлекает своим слабым мерцанием и гипнотизирует, что невозможно не ответить взаимностью и не сойти с ума вместе с ним. Не такой. Совершенно полярный всем моим бывшим. Грубый. Резкий. Хищный. Опасный и в то же время притягивающий, будто магнит. И понимаю, что не могу не смотреть, не могу не хотеть и не думать. Во мне неизлечимый вирус, и я не знаю, какое у него название, но то, что тот смертелен, понимаю сразу же. Это странное чувство зависимости от другого человека. Непривычное. Незнакомое. Но рвётся всё внутри к нему. Пусть и нет никакой конкретики и понимания, что это вообще такое, какое у этого безумия название. Я просто знаю, что стоит мне на него посмотреть, и снова провалюсь в воронку отравляющей ртути. Он поманит — приду. Попросит — дам. Придёт — не прогоню. Не любовь, но глубинная тоска самой души. Не влюблённость, но что-то отдалённо похожее. Странно мутировавшая симпатия и, одновременно — страх. То ли его самого, то ли потери. Потому что важно, чтобы он был где-то поблизости, особенно после той блядской поездки, где я мысленно успел его похоронить, и это ощущение мне, мягко говоря, не понравилось. Оно бросило в панику и ужас, заставляющий биться в истерике и цепенеть от боли. Слабость. Сильно ли она наказуема? И что вообще такое — чёртова слабость? Почему моё нежелание участвовать в насилии считается ею? Почему я родился в такое время? Почему не получал любви и внимания с детства? Почему не рассказали, как хуёво бывает, если не подготовить себя к открытому миру? Почему отпустили сюда, зная, что будут ломать и с огромной вероятностью сломают?.. Ответов нет. Вряд ли они вообще когда-то будут. Да и спрашивать не особо-то хочется. Что-то эфемерное внутри пощёлкивает, как змея хвостом, и болит, жжётся и ширится. Я меняюсь. Вопреки собственному нежеланию расставаться с большей частью понятий и взглядов, я меняюсь… Процесс запущен и не мной, меняюсь насильно и болезненно. Меняюсь, потому что понимаю, что по-другому не выживу. Не хочу этого, протестует всё внутри, но иначе никак. И от этого мерзко. Потому что я не хочу скатиться до уровня животных, которые меня окружают. Большинство из них просто бездушные твари, у которых нет вообще нихуя святого. А я не такой. Я люблю жизнь. Мне нравится видеть что-то особенное в окружающих меня, казалось бы, банальных вещах. Делать фотографии, чтобы запечатлеть красивый рисунок облаков на голубой глади неба, яркие бутоны цветов, необычный окрас забавных домашних животных, блеск от солнечных лучей на дождевых лужах, радужный и вызывающий улыбку. И неживых железных монстров на колёсах: агрессивных, мощных и рычащих как огромные кошки. Я люблю эстетику тела, живую мимику и различные тембры голоса. Смакую удовольствие от еды и общения. Люблю секс как процесс, а не только его финальную точку. Способен увидеть красоту даже там, где её, казалось бы, нет. Но всё это во мне сейчас давят и топчут. Пачкают грязью, наполняют болью, кромсают всё ещё живое нутро, выкручивая при этом в метафорическом сломе мои конечности. Я будто распластанный по стене жук, которому отрывают сначала крылья, потому что посмел желать оторваться от земли и улететь в небо. Затем передние лапки, чтобы осознал потерю, а после вообще лишают шанса двигаться самостоятельно. Голову же почему-то открутить не спешат, наслаждаясь отчаянием и беспомощностью, своей силой и властью. Упиваясь жестокостью, словно лучшим из коктейлей, едва ли не урча и не закатывая в экстазе глаза. Я меняюсь, господи. Я меняюсь, и от этого жутко. Потому что не понимаю, что из меня выйдет в итоге, и как буду с этим жить… Снова тренировка, только в этот раз индивидуальная. Решили искупать во внимании. Особом. Постоянно провоцируя на диалог, глядя странно и двусмысленно, подходя ближе, чем необходимо. Рассказывая детали своего детства, зачем-то чуть приоткрывая дверь и показывая, что же у него таится внутри. И это странно и неуместно, наверное. Но обида испаряется, словно её и не было толком. Это маленькое проявленное доверие вместе с терпеливыми объяснениями целый день бок о бок, топят лёд, успевший за ночь нарасти на сердце. И полунамёки, касания, его близость, когда прижался сзади, обняв поперёк груди… Блять. Так нельзя. Сначала кромсать и калечить, а после — дарить бесценные знания. Унижать, насиловать морально, чтобы затем взять и приблизить к себе, смотреть настолько откровенно и доверять. Бросать в него нож оказалось сложнейшим из испытаний, после того, как видел его на грани: в крови и теряющим сознание. С поломанными рёбрами, всего в бинтах и с тенями под глазами. Измотанным. Уставшим. Я понимаю, что видел Макса слишком разным и, в частности, слабым. Он позволил и не наказал за это знание. А потом приказал бросить в него острый клинок, глядя открыто, без страха, спокойно и расслабленно. Какая-то странная вера. Необоснованная вера в меня от такого сильного и смертоносного человека буквально пригвоздила к земле. Потому что помимо страха (да что там страха — ужаса) я чувствовал приятное тепло где-то под рёбрами. Тогда, лёжа у забора, будто наяву ощущал, как падаю, а сейчас, пялясь дебилом на него, понимаю, что взлетаю обратно. Только всё равно причинить вред, даже с его позволения, не смог: специально бросил выше положенного, перестраховываясь, чтобы свести к минимуму шанс ранить. Но рука не дрогнула. Словно я напитался его уверенностью, окончательно осознав, что он пробирается глубже, уже пробрался — вот так, ненавязчиво, но выгнать вряд ли получится. *** Находиться столько времени рядом оказалось волнительно, мотивирующе и... полезно. На собственном примере, очень доступно показывая и объясняя, он научил меня большему, чем я смог почерпнуть тренируясь неделями. Словно до этого просто заполнялся мой досуг и убивалось время: Алекс не пытался посвятить в тонкости, просто обновлял ножи, корректировал, если я совсем уж косячил, и как бы на этом всё. Не было ощущения, что мной занимаются, хотя сравнивать было особо не с чем, прежние занятия с персональным тренером в тире были смутно схожи с подходом Олсона. А может, мне просто понравилось впитывать опыт именно Фюрера. Лучшего из лучших. Опаснейшего из опасных. Купаться в его внимании, и стараться выжать максимум из своего тела, чтобы не разочаровать. Захотелось его впечатлить. Его самого захотелось. Всю ночь после проведённого рядом с ним дня уснуть не удаётся. Я схожу с ума от бессонницы в постели, прокручиваю пережитое. Усталость долбит по телу, но эмоции шарашат по взбудораженному мозгу, не давая нормально отдохнуть. Кажется неуместным и странным ощущение возвращающейся обиды, потому что до конца понять его поступок я так и не смог: для чего было причинять мне боль чужими руками? Что за тайный смысл был вложен в это действо? И видит же, что я не понимаю, так почему он готов повторять раз за разом тонкости работы с оружием, но эмоциональный аспект не поддаётся обсуждению? Словно ему важно, чтобы до моего тугого мозга дошло само. А если не дойдёт, то будет повторение? Или что? И это не даёт покоя мне весь последующий день, потому что он снова отирается рядом. Доступно-недоступный. А я залипаю на зализанные красные обветренные губы. На шальной блеск глаз, когда встречаемся взглядом, на то как двигается горло, когда Макс пьёт свой чёртов чёрный, как нефть, кофе. Я скучаю: мне мало его, критически мало. Только он, словно почуяв это напряжение, начинает ускользать и отдаляться, распылять своё внимание на других бойцов. А у меня продуктивность падает. Я мажу, потому что больше слежу за ним, чем за клинком. По глупости подворачиваю ногу и не могу нормально бегать, встреченный Доком, закатывающим глаза едва ли не до затылка. Тот уже даже не удивляется, когда после стука в кабинете показывается моя растрёпанная макушка. И время неумолимо идёт, а я ловлю себя на мысли, что прошла почти неделя с той ночи, а повторения не предвидится. Смазка, находящаяся в моей тумбочке, притягивает как магнит. Подушка, с которой я все эти дни сплю, как с плюшевым медведем, начинает напрягать. Потому что он, видимо, забыл о приобретённом, а меня это сводит с ума. Невыносимо сводит. И устав к вечеру субботы заниматься гипнозом, решительно беру коробку с анальной смазкой, зажимаю ту между своим телом и подушкой в районе живота и двигаюсь навстречу, блять, приключениям. Знобит. Нервно облизываю губы, но упорно шагаю к инструкторскому блоку, по пути дважды запнувшись в темноте о хуй пойми что на земле и вздрогнув, когда слышу щелчок зажигалки. Страшно. Навыков борьбы у меня не то чтобы много. Недавнее событие, когда трое с наслаждением чесали мои бока, всё ещё имеет свои последствия в виде синяков на теле, что удовольствия не приносит ни разу. И столкнуться с оставшейся на базе пятёркой желания нет, потому как махать ногами немного умею, но есть проблемка размером в восемь тюбиков с анальной смазкой под подушкой. С провокационной надписью про прекрасное скольжение. Ориентации своей я, ясен пень, не гнушаюсь, но и светить предпочтениями на всеобщее обозрение не считаю нужным. Тем более в настолько нетерпимом месте, пусть и трахает меня главный Сатана. Благополучно дойдя до нужной двери, замираю как мышь перед скользкой опасной змеей. Потому что… И чё я, блять, ему сейчас скажу? «Привет, Макс, ты кое-что у меня забыл. Не желаешь ли опробовать купленное со мной?» А он прям расплывётся весь в восторгах и с порога одарит лаской и страстью. Вот вроде ж не полный долбоёб, но поступки... Поступки мои — верх кретинизма. И вроде ж надо развернуться и свалить, пока цел, жив и здоров, но… Дебилизм, пиздец. Стою. Кукую. Сердце, как безумное, проламывает грудную клетку: кажется, настолько сильно его биение я ещё никогда не ощущал. И не покидает чувство, что если не постучу в ближайшие пару минут, тупо рухну в позорный обморок на этот грязный пол, и тогда уж он точно услышит. О, он прекрасно, блять, услышит стук моих костей, когда свалюсь, как мешок с говном, на его пороге. И выйдет. И увидит. И ахуеет. Что станет настолько сильным унижением и падением в его глазах, от которого, боюсь, не отмыться будет уже никогда. Блять. Выдыхаю, набираю следом полные лёгкие кислорода и стучу, задержав дыхание. Маниакально отсчитываю каждую секунду ожидания, мысленно отпиздив себя до как минимум закрытой черепно-мозговой. Сдавать обратно поздно. Хоть и страшно, пиздец. Спустя минуту дверь открывается, передо мной появляется Макс собственной персоной. С мокрыми волосами, что змеятся по его лицу, с водой, обильно стекающей по его шее и телу. Он жутко не похож сам на себя — пошлая эротическая картинка. Пронзительный взгляд сверкающих, словно два драгоценных камня, глаз. Матерь божья… Босой, придерживающий одной рукой обёрнутое вокруг бёдер полотенце. По влажной коже бегут мурашки от холодного воздуха, и я залипаю на эти малюсенькие пупырышки на мощной шее. А тот удивлённо приподнимает бровь и со словами: — А, это ты, — захлопывает дверь перед моим носом. А я как стоял в ахуе, так и продолжаю стоять. В смысле?.. То есть мало того, что я снова сам пришёл, так он едва ли по лицу мне дверью не шарахнул?! Выдыхаю свистяще. Непонимание и обида вгрызаются словно клещи. Тупо пялюсь на чёрную матовую поверхность, словно именно она виновата в произошедшем, а не я со своими наивными ожиданиями. И не дав себе ни минуты на то, чтобы включить наконец уснувший мозг и съебать — ибо как бы не ждут, и как бы не пригласили — стучу снова. Сердце не просто пробивает рёбра, оно агонизирует практически в предынфарктном состоянии. Я в шаге от того, чтобы трусливо и по-детски сбежать куда-то в темноту, сверкая грязными подошвами ботинок, и скрыться как блядский ежик в тумане. С другой стороны, зачем мне хранить у себя эту ёбаную смазку и ненужную мне совершенно подушку? Купил — забирай. И похуй, что это просто очевиднейший для нас обоих предлог. Открывает, уже в спортивных штанах, но кожа поблескивает влагой. Взгляд отчасти злой, отчасти испепеляющий. — Ну? — Вытирает полотенцем волосы. Картинно вздёрнутая бровь и блядские красные губы как маяк в темноте. Притягивают. Магнитом, блять, притягивают. — Чему обязан? — Ты кое-что у меня забыл. — Аплодирую себе стоя, потому что голос хотя бы не дрожит, опустим тот факт, что я хриплю, как сволочь, палевно и не к месту. Но как не реагировать, понимая, что он только из ванной, вкусный и… Сука. — Оставь себе, — фыркает и, развернувшись, собирается снова дверь закрыть, но я успеваю вставить ногу. — Куколка, советую съебать, пока цел. А меня внезапно словно кипятком ошпаривает эта пренебрежительная интонация, эти глаза, ставшие безразличными в секунды, и губы, чуть скривившиеся и недовольные. И ответить ему нечем: я не мастер словесных пикировок, в драку лезть глупо и не имеет смысла — уж кто-кто, а Макс точно в пару движений душу из меня вытрясет. Но злость и обида подгоняют в спину, вынуждают, принуждают, чёрт возьми, хоть что-то сделать. И ведь никогда не славился истеричностью и необдуманностью поступков, предпочитающий не идти на открытый конфликт, только подмывает на какую-нибудь лютую дичь. Просто, чтобы сбить это выражение лица с его рожи. Потому что: почему? Почему он это делает? Неужели так сложно, по-человечески, просто впустить меня и нормально спросить о причине визита? Забрать всратую подушку и… Не знаю, что ещё, но не вот это. Я всю неделю изнываю, как идиот, топчущий внутри себя бунтующее нутро, которое призывает выдавить из него ответы об истинном смысле совершаемых поступков. Чтобы, наконец, успокоиться и в очередной раз спустить ему неоправданную жестокость по отношению ко мне. Убираю подушку, второй рукой подхватывая коробку со смазкой и приподнимаю. Повторяю: «Ты. Кое-что. Забыл», — с паузами, с набирающим обороты раздражением. Чётко глаза в глаза, стоя примерно в метре и понимая, что соскучился, как сука, по нему. Попросту сдыхаю, так сильно хочется ощутить под пальцами горячую кожу и слизать вон ту маленькую, скользящую по его шее, каплю. Скашивает взгляд на серо-зелёные тюбики. Выдыхает, смотрит на меня со скепсисом, и ничего, блять, не происходит. — Шёл бы ты отсюда. И меня взрывает. Импульсивно толкаю дверь, он успевает отскочить на шаг и, прищурившись, замирает, то ли в ожидании, то ли раздумывая, что же со мной за такой проёб сделать. А у меня тормоза заклинило нахуй. Потому что бесит! Бесит невыносимо своим похуизмом. Бесчувственностью. Жестокостью. Нежеланием продолжения. И знаю, знаю и понимаю, что снова сам к нему пришёл. Но, блять, не могу я так больше. Не могу. Швыряю ему под ноги эту ебучую смазку. Дышу как после стометровки. Вдоль позвоночника дрожь ледяными уколами скользит, шевелятся волосы на затылке, потому что он излучает опасность и позой, и выражением лица, и взглядом. Вот так — почти голый, только что после душа, без оружия в руках — он пугает и притягивает. Глаз отвести невозможно: как бы ни хотелось, не получается. — Забыл, значит, — рычит, и наступает, как ёбаный гладиатор, а я начинаю пятиться, только он захлопывает моим же телом дверь. И дальше всё как в тумане. Он рядом так близко, наркотически-одурманивающий запах забивается в ноздри и заполняет мне лёгкие полностью. Вкусно… Моя куртка с громким стуком пуговиц летит на пол. Шарф и водолазка комьями падают к нашим ногам. И ни единого лишнего касания. Он будто избегает контакта с моей кожей, словно я прокажён или ядовит. Попытка поцеловать заканчивается тем, что меня разворачивают, и я упираюсь глазами в тёмное дерево. Облизываюсь недовольно, голод нарастает вместе с раздражением: я не силиконовая секс-игрушка, которую сейчас распакуют и… Пытаюсь повернуться, но вжимаюсь щекой под давлением руки, сжимающей шею сзади. Грубо и непривычно для меня, не сталкивающемуся с чем-то подобным в постели ни разу. Он тупо фиксирует, продавливая физически, показывая мою слабость перед ним. В то время, как второй рукой, без промедления, ненужных расшаркиваний, быстро расстёгивает мой ремень. Резкими движениями, рвано, и я не понимаю, чего ожидать. Не знаю, к чему это приведёт. И вроде радоваться надо, что оказался на его территории и привлёк внимание, но червячок сомнения начинает подтачивать решимость. — Значит, словами ты не понимаешь. — Дёргает собачку и расстёгивает ширинку с громким звуком. — Значит, блять, что-либо делать без подпитки с моей стороны ты не умеешь. Значит, я, блять, забыл, что ёбаная смазка у тебя находится, и ты внезапно об этом вспомнил и пришёл. Значит, без хуя в заднице не можешь и недели потерпеть, — рычит как животное, резкий, грубый, горячий, словно вылез из глубин ада и сейчас будет плавить мою кожу собой. — Я, сука, тебе сейчас напомню. Стягивает джинсы почти до колена, следом бельё. Хлопок трещит от его действий, и я полагаю, что трусы можно будет выкинуть: вряд ли те целы после его неосторожности. И как-то совершенно не это я ожидал получить. Мягко говоря. И взбеситься бы, да когда дёргаюсь, и он вжимает собою в дверь, своей влажной грудью в мою обнажённую спину — плыву… Вместо того, чтобы попытаться вырваться, закусываю губу, потому что ещё немного и буду, как сука, стонать. И ведь причиняет боль. Снова. Намеренно. Но он рядом. Рядом, и я, как в мареве, как свалившаяся в вязкий сироп обдолбанная муха. И вроде выбраться нужно — опасность маячит, и другой бы сбежал, орал, просил, а я не соображаю вообще нихуя. Отпускает всего на пару секунд, слышу щелчок, а после чувствую холод геля между ягодиц. Наивный дебил, решивший, что меня сначала разработают рукой, дабы подготовить, ибо я, конечно, люблю себя удовлетворять различными способами, но, блять, его член явно не как мои, пусть и три, но пальца. Больно. Шиплю, стискивая челюсти до хруста, дёргаюсь в вялой попытке оттолкнуть его. Только он быстро ловит мои руки, заламывает те за спину и кусает за плечо. С силой сжимает зубы, одновременно потихоньку всё дальше проникая внутрь моей задницы. Блять… Я и хочу продолжения и почти готов биться в истерике, потому что никогда ничего подобного никто не допускал в отношении меня. Это слишком. Это пиздец какой перебор. Это насилие надо мной: и физическое, и моральное. — Отпусти, — и не вырваться никак, только сам же дальше и насаживаюсь, но ненамеренно, а он рычит мне в кожу. — Отпусти, сука. — О, ты же так сильно пытался прорваться на мою территорию. Считай, что твоя растраханная дырка будет особым пропуском. — Одним движением вставляет полностью, и я не хочу, но полустоном выдыхаю. Больше болезненным, чем от удовольствия. — Может хоть теперь перестанешь постоянно себя жалеть и строить сахарного, сука, рафинированного мальчика. У тебя, блять, яйца не для красоты между ног свисают. — Подаётся назад и снова начинает входить, медленно, только это не спасает от боли и дискомфорта протестующих мышц. — Я тебе не кукла, — дёргаюсь в его руках. — Ты не имеешь права так со мной обращаться. — Звучит жалко, слабой попыткой протеста, особенно если учесть, что я рассчитывал на секс, когда шагал в сторону его блока. Я мечтал, блять, о нём, но не таким же сраным образом. — А что ты думал, я, сука, тебе буду цветы дарить и завтрак в блядскую постель таскать, а? Хотел быть выебанным, ну так, сука, радуйся — я трахаю тебя. Это не может нравиться нормальному человеку. Не может и всё тут. Но спустя пару толчков я осознаю, что трусь влажной головкой об холодную поверхность матового дерева его двери. Я понимаю, что возбуждён до предела, что когда он кусает сзади за шею и начинает набирать скорость, у меня ненормально, совершенно неуместно, коротит внутри и плещется острыми горячими иглами удовольствие. Невероятно сложно дышать, задницу жжёт, и отзывается тянущей болью внутри, мышцы ног подрагивают от напряжения, а волосы он специально неудачно прижал так, что корни стали болезненно чувствительные настолько, что ещё немного и станет невозможно терпеть. Грань. Чёртова сраная грань, и я снова по ней прогуливаюсь. В который раз. И всё время с ним. Пиздец. — Доволен? Ты этого хотел? — Змей. Ёбаный змей, шипящий мне в кожу. Клеймящий укусами и жадными губами. Трахает в каком-то безумном темпе, зафиксировав намертво, заставляя скользить щекой по дереву и жалеть, что не вижу его сейчас. Я позволяю своим глазам закрыться и отдаться-таки ощущениям, вопреки лёгкой, но обиде и обострённому чувству несправедливости. Тянуло убедиться, что не только меня кроет. И хочется повторения, участливости, страсти, взаимного голода и понимания, что есть ещё та тонкая нить, что образовалась при незабываемом, сумасшедшем поцелуе в движущейся машине и укрепилась проведённой совместной ночью. — Не этого, — со стоном. Уши закладывает, шумит в голове, от ощущений почти вырубает. Мне так плохо, что хорошо. Господи, да что ж такое-то?! Почему с ним всегда какой-то пиздец? Не секс, а маленькая ёбаная смерть. — Да не пизди, у тебя же на лбу написано, что твою задницу надо срочно выебать, иначе ты скоро на столбы бросаться будешь. — Я слышу его и не слышу. Руки немеют в захвате, тело сходит с ума от возбуждения, а он мучит меня, сволочь. Мучит своими влажными губами за ухом. Беглыми всасывающими кожу поцелуями. Рычанием безумным и дыханием горячим. — Иди нахуй, животное, — выдыхаю, и протяжный и капитулирующий стон срывается с губ, когда схватив за шею, чуть ли не вдавив мне кадык в глотку, заставляет прогнуться и упереться затылком в его плечо. — Что за ёбаный писк только что прозвучал? Повтори. — Мощным толчком врезается в меня, выходит полностью и снова с силой внутрь. Прокатывается по простате настолько идеально, что у меня закатываются глаза в экстазе. — Повтори, сука. — Кусает мочку, шипит на ухо и сжимает всё сильнее руку. Я понимаю, что дышать нечем. Он меня банально душит, и я считал, что подобное в постели — перебор. Недопустимо и унизительно. Слишком большая власть в руках одного и беспомощность другого. И перед глазами бегают цветные мушки, а меня ведёт… Словно на вязких, густых, липких, горячих волнах плаваю. И сдаётся нервная система, дрожью отзывается кожа от взаимного жара и его силы. Даже неудобство и моё подчинение его воле внезапно оборачивается особой острой приправой. Жгучим перцем. И новые яркие оттенки удовольствия открываются внутри, рассыпаясь экстазом по рецепторам. И не стонать не получается. Задушено, сипло, широко распахнув зализанные и искусанные мной же губы. А хотелось бы его рот напротив… — Нахуй, — хриплю с последней каплей воздуха. Я не уверен, слышит ли он, и мне всё равно. Словно на скорости влетаю в бетонную стену, и меня распластывает. Размазывает как несущественную микрочастицу вселенной. В глазах темнеет и я, напрягшись всем телом, кончаю прямо на тёмное матовое дерево, так и не коснувшись себя ни разу. Не предполагая, что это в принципе вообще возможно. Никогда не ощущая чего-то подобного, чтобы настолько сокрушительно выворачивало от пережитого таким концентрированным наслаждением. Вздрагиваю и захлёбываюсь вдохом, когда чуть ослабляет хватку, чтобы я смог наконец вдохнуть. И понимаю, что воздух чертовски вкусный, прохладный и нахрен пропахший и мной, и Максом, и нашим смешанным запахом вспотевших тел. — Ты уже на нём. — Входит с силой, и я чувствую, как по его телу пробегается крупная дрожь. Поворачиваю к нему голову, смотрю на застывшую маску его удовольствия: на приоткрытые алые губы и сверкающие завихрениями ртути глаза. И понимаю, что он когда-нибудь отравит меня ими окончательно. Медленно, но верно. Но тянусь к нему сам, пусть и неудобно. Тянусь и мысленно прошу не отталкивать, не отворачиваться. Тянусь, и когда чувствую его губы, жадно всасываю нижнюю и следом начинаю лизать её. Лизать весь его рот, кружить языком по скользкой эмали, по нёбу и щекам. Жадно дышать им, вжимаясь в его пах задницей, всё ещё чувствуя член внутри, всё ещё остающийся достаточно твёрдым. Я кончил, и мне кайфово, но голодно всё равно. Жажда напитаться Максом непереносима в одиночку. И бьётся навязчивая мысль как-то выпросить разрешение остаться с ним. Лежать в одной постели всю ночь и не важно, даже если просто спать. Или разговаривать. Рядом хочется быть. Доступ к нему иметь. Только проснувшаяся нежность к этому жёсткому человеку, разбивается об новую вспышку боли от прокушенной губы и привкус крови на кончике языка. — Можешь сходить в душ, и тащи свою растраханную задницу в крысятник. Полотенце в шкафу. — Вот так просто. Отходит от меня, облизывается с нечитаемым взглядом странно затопленных непонятными мне эмоциями глаз. Вроде чуть более спокойный, растрёпанный, с лёгким румянцем, и всё ещё, вопреки всему, желанный. Интересно: что же ему нужно сделать, чтобы я не сумел простить? Убить меня? Но тогда мне будет уже похуй. Абсолютно. — Спасибо, в крысятнике тоже есть вода. — Одеревеневшими ногами делаю пару шагов на месте. Подтягиваю порванное бельё, чувствуя, как влажно между ягодиц. Надеваю джинсы, защёлкиваю ремень. Поднимаю свою водолазку и быстро натягиваю, несмотря на дрожь в руках, куртку застёгиваю до самого подбородка, нервно откидываю волосы, что лезут бесконечно в глаза и щекочут щёки. Бросаю на него последний взгляд и разочарованно выхожу. Я не знаю, что должно было произойти, как и с какими оттенками эмоций, но внутри плещется лёгкая, однако, обида. Не понимаю, что должно было удовлетворить морально. Почему так тошно от того, что кончил с ним сейчас? Почему так кайфово, даже от его извращённых жёстких поступков? Это ведь ненормально. Он ненормальный. Или, блять, я ненормальный?.. До блока домчал в рекордные сроки, в кои-то веки даже не задумываясь о том, что могу кого-то там встретить. Просто сразу по приходу в душ. Под ледяные обжигающие и промораживающие струи. На автомате смывая со своего тела его руки, касания и убийственную страсть. Действительно жестокую и убийственную. И сам ведь припёрся, сам нарвался, но стараюсь эту часть попросту вычеркнуть из памяти, потому что… Потому что попахивает диагнозом и каким-то грёбаным раздвоением личности, когда часть меня в ебучем восторге, а вторая изнывает от ужаса и осознания своей неполноценности. И это жалко и омерзительно, как и смотреть на капли вытекающей из меня спермы на собственных пальцах — части его, пытающейся покинуть моё тело. Боже, я с ума схожу. Наспех вымывшись, просто иду в постель, без попыток отогреться кофе или чаем. По самые уши натянув одеяло, вырубаюсь, потому что нервная система не вывозит таких бурных переживаний и странных, непонятных мне эмоций. Я меняюсь, и это пугает. Метаморфозы пугают. Цветные фильтры на глазах и попытка увидеть, всё ещё рассмотреть хорошее там, где его быть не может, пугают… *** Весь следующий день мы не пересекаемся. И создаётся ощущение, словно его нет на базе вообще. Алекс проводит построение, он же вместе с Сойером контролирует нашу тренировку на полигоне. Валера говорит, что Ганс и Фюрер уехали ещё затемно, потому что сам помогал тем проверять исправность их автомобиля. И куда их унесла нелёгкая, меня, естественно, интересует, но не настолько сильно, чтобы хотеть узнать подробности любыми доступными путями. Однако сконцентрироваться не выходит, я мысленно где-то слишком далеко от своего положения, и это раздражает. Понимаю, что как бы странно это ни звучало, но только благодаря присутствию Макса в зоне видимости коэффициент моей полезности возрастает в разы. Он, как та самая заряженная огромная батарея с энергией, которая даёт подпитку, даже не находясь в непосредственном контакте. И тогда хочется рваться вперёд и пытаться достичь его уровня. Хочется показать, что я способен и достоин стоять рядом. Что я хочу, а если хочу, то смогу. И это попахивает помешательством. Неверно выбранным ориентиром, который рано или поздно заставит меня проебаться, ведь ясно и очевидно, что находиться рядом со мной на постоянной основе он не сможет, а возможно попросту не захочет, но… Внутренняя тяга, чем-то особенным, глубинным, быть может, самой душой в его сторону, непреодолима. Желание подавить это достаточно сильное, только назовём это предчувствием — да чем угодно в самом-то деле, смысл будет неизменен — но в собственном успехе я сомневаюсь. Скорее, не верю вообще. А тратить внутренний ресурс на преодоление чего-то стихийного и слабо подчиняющегося контролю, считаю, что глупо. Да и не выйдет. Ощущение призрачной свободы и расширения рамок балует и портит. Стирает грани между тотально чёрным и фатально белым. Они смазываются, приобретая стойко-серый оттенок, который расползается в обе стороны растушёвкой-градиентом, и лишь мне выбирать, где задержаться, а куда ступать не стоит. Макс больше не кажется вселенским злом и человеком, который недостоин ходить по нашей и без того пострадавшей земле. Он сложный, понять его практически невозможно, однако, внутри мощного тела есть та самая яркая искра жизни, которая притягивает магнитом и не отпускает. Она подсвечивает его всего изнутри и бликует в ртутных удивительных глазах. Пусть те и кажутся отравленными, опасными и нечеловеческими, только иные оттенки теперь не настолько привлекательны. В воскресенье, восьмого числа первого месяца зимы, в странном, уставшем и сонном состоянии, я иду вместе с Родей и Валерой к вышке, чтобы позвонить. Связываться с матерью желания так и не появилось, быть может это неправильно, но что сказать этой женщине, как ни ломаю я голову — не знаю. Она никогда не была чрезмерно жестока, но и не давала даже пары крупиц тепла. Строгая, сдержанная, отстранённая, будто боялась запятнать себя собственным сыном. Единственным. И похоже, всё же нелюбимым. На контрасте разговор Валеры с матерью кажется чем-то и сугубо личным, и безумно тёплым, настолько, что топит моё слегка припорошенное ледяной крошкой сердце. Я вижу, как наполняются влагой его глаза, не позволяющие сорваться ни одной слезе. Как дрожит его голос, как скупая, но искренняя улыбка озаряет измученное болезненной тенью лицо, и меня гложет вина перед ним. Ненормально неуместная, за то, что моя мать жива и здорова, а разговаривать с ней и не хочется, и не о чем. В то время как его любимый человек серьёзно болен и находится вдали, только потому, что у Валеры нет выбора. Ему нужны средства не потому, что он желает лучшей жизни, а для того, чтобы продлить жизнь маме. Родной и лучшей. Ценной. Единственной. Тоска сковывает. Родя, не отходя от нас, просто сидит и смотрит на трубку, вдруг, устало выдохнув, говорит, что мелкий уехал на какие-то спортивные сборы. Он у него футболист оказывается. И если пацан просто развлекается, то Родион скучает, и ему плохо от мыслей, что ещё неделю придётся подождать, чтобы поговорить. И это неплохо, его ни капли происходящее не злит. Всё нормально, логично и понятно. Но боль иррационально вгрызается в него, и это отпечатывается на цветных радужках. Он становится странно бесцветным на фоне своих пламенно-рыжих волос. И какая-то незнакомо-знакомая ностальгия, жажда услышать кого-то из той, прежней жизни толкает на необдуманный шаг. Телефон оказывается в руке раньше, чем я даю оценку своим действиям. И набираю всё ещё находящийся в памяти номер своего соседа. Того самого, который решил окунуть меня в игнор, спустя всего лишь шесть дней после моего прибытия на базу. Он поднимает трубку спустя один короткий гудок, а я, неготовый к этому диалогу, замираю на долгий десяток секунд, чтобы после тихо выдохнуть: — Ну, привет. — Привет, Святослав, — тягучей ириской, наполненный всегда каким-то особым теплом, его голос пробирается внутрь и оседает там лёгкой дымкой, как горечь от костра, которая согревает, но одновременно и травит. — Не ожидал тебя услышать. Твой отец говорил, что ты решил обнулиться и начать всё с чистого листа вдали от своей текущей, но, наверное, уже прошлой, жизни. — В чём-то он прав, — хмыкаю беззлобно. Слова отказываются складываться в предложения. Спросить хотелось бы, наверное, только: почему? Почему так быстро он отказался от меня. Ведь вместе вроде бы было хорошо? — Обижаешься? — расплываюсь в улыбке. Он всегда относился ко мне, как к тому, кто младше, капризнее и глупее. Сейчас, спустя почти два месяца, я понимаю, что всё-таки изменился. Уже. Не только начал, и в стадии слома и обновления, а процесс был запущен давно, в какой-то момент, который я проебал. — Нет, уже нет, — отвечаю, закусив губу и глядя куда-то вдаль, на облысевшие деревья у горизонта. На это бесцветно-тоскливое зрелище. И накатывает, сука. Тоска, блять, собачья. — Это было просто? — Просто что? — Отказаться от меня, — выдыхаю. Грустная улыбка приклеивается к обветренным губам. Если бы я был способен плакать, наверное, мои глаза наполнились бы влагой. Только несмотря на особую чувствительность и отчасти немного ранимость, слёзы всегда казались недопустимой крайностью. Даже в детстве, даже от боли, даже от обиды те не выступали, не спасали и не дарили мне облегчения. Я не плакал — я терпел. Всегда, без исключений. Молча, сцепив зубы, прикусив губу или щеку. Терпел, потому что иного варианта не существовало. Я так думал. Но теперь вижу, что помимо долготерпения, умения сдерживаться и держать лицо в любой ситуации, бывает полезно оказывать сопротивление. Иначе не выжить. В его глазах так точно. И до меня внезапно доходит, что тот самый урок, когда трое массировали ногами моё тело, в этом и заключался. Показать мне, что пока сопротивляешься, ты достоин помощи со стороны, потому что численный перевес — серьёзное, непреодолимое в одиночку обстоятельство. Но если сдаёшься и принимаешь безропотно свою участь — тебя оставят загнивать у забора. Глядя на боль, мучение, обиду и непонимание. Просто потому, что слабость не прощают и не воспринимают как допустимую черту мужского характера. У состоявшейся личности, вот такой унизительно-позорной хуйни быть не может. — Нет, непросто. Но мне казалось, что это ты решил уйти в поиски лучшей и более комфортной для себя жизни. На самом деле, твой отец попросил не давать тебе надежды на возвращение обратно. Он считает, что лишь поняв, что тебя здесь не ждут, ты прекратишь себя жалеть и рваться в прежнюю жизнь, в которой рано или поздно растеряешь своё стремление к переменам. — Звучит благородно, но так не ощущается. — Честность, это то, чего мы с ним оба достойны. Красивую точку поставить не получилось. Однако ничто теперь не мешает выяснить обстоятельства и отпустить друг друга. Окончательно и официально. Я не любил его. Думаю, вообще ни разу не сталкивался с этим чувством. Постоянные попытки выпутаться из паутины одиночества, приводили к краткосрочным или вот таким больше товарищеским, чем любовным отношениям с примесью секса. С ним было неплохо, вполне комфортно, но как-то тихо и скромно, если сравнивать с Максом. А сравнить почему-то тянет невыносимо. Любил ли он меня? Считаю, что сейчас это уже неважно. Потому что каким бы ни был ответ, это ничего не изменит ни внутри меня, ни между нами. Потому что Фюрер захватил всё моё существо. Взял полный контроль и над телом, и над мыслями, и над эмоциями. Все остальные поблекли и перестали существовать. Попросту водрузился на мой особый пьедестал и так и остался там стоять, после впервые испробованных мной его губ. Лучший, пусть и испорченный до подкорки сознания, но таких исключительно-удивительно-испорченных я больше не встречал. И встретить было бы страшно. Просто потому, что мне кажется, такие, как Макс, должны быть в штучном варианте. Абсолютная эксклюзивность. Эталонная чистокровная сволочь. Лучший, он просто лучший, и ничего лишнего кроме. — Я передал набор с инструментами твоему отцу, надеюсь, ты не против, чтобы твоя коллекция осталось у меня на память? — Мне она всё равно не пригодится. Пусть будет подарком и данью нашему совместному прошлому. — Спасибо и прощай? — Спасибо и прощай. Оборванная связь и лёгкая грусть, но ощущение правильности удерживают меня, словно парус на плаву. Течение, грубое и бескомпромиссное, уносит куда-то вперёд, по морю, засоренному крупными обломками чужих кораблей. Шумное. Неспокойное. Вспененная вода волнами пытается накрыть мой хлипкий плот и потопить, разбить о камни, а я испуганно смотрю и маневрирую. Потому что начинать жить по иным правилам сложно. Редко у кого выходит, чаще, от подобного люди ломаются и останавливаются в развитии, смиряясь с якобы неизбежным. Только я так не хочу. Вдруг ощущая поднявшую свою опущенную голову силу духа, забитую мной самим, затравленную и считающуюся ненужной. И хочется набраться решимости и возмужать, встать в ряды с цельными, пусть и покромсанными неровными грубыми ножницами жизни, личностями. Хочу стать если не хозяином, то тем, кто имеет право голоса. Достойной единицей, чтобы не было за меня стыдно. Ему стыдно. Хочется дотянуться до него, словно до солнца. Соответствовать и не разочаровывать. И настроить бы себя, собрать бы в кулак, потому что я знаю, что будет невероятно сложно. Только готовность расцветает бурыми пышными бутонами почти кровавого цвета. И пока ещё неоперившаяся, слабая, в этот самый момент рождённая, вера в собственные силы готова расти. Было бы только ради чего. Был бы только после результат. Была бы только его оценка. А ещё гордость. Принятие и признание. *** — Сегодня у нас особое испытание. Большинство из вас его уже проходили. — Нестройный гул голосов согласно поддакивает, кто-то начинает стебаться на тему, что сейчас новенькие девочки описают свои штанишки, ибо прецеденты подобные уже бывали. Кто-то начинает ржать, что главное не обосраться, ибо и такое встречалось. Остальные сочувственно молчат и серьёзно посматривают, а у меня начинают слегка подрагивать пальцы, потому что я предвкушаю лютейшее говно. Макс смотрит на каждого из нашей троицы. Бегло, никого не выделяя. Серьёзный, сосредоточенный, непрерывно курит, временами отпивает чёрный без сахара. И как бы мне ни было страшно, желание подойти и хотя бы просто потереться щекой об его плечо почти непреодолимое. Хочется поддержки. Хочется спросить, что за дерьмо сейчас меня ожидает, и почему у него нет привычного полуагрессивно-веселого разъёбывающего настроения. — Обычно я первый ложусь и показываю вам, как и что будет происходить. Но вместо четырёх рейсов, сегодня всего лишь три. Так что вам, девочки, придётся без поданного мной примера испытать, насколько тяжёлые у вас яйца. Останавливается на мне взглядом. И где-то там, в глубине зрачков, я вижу приветственные завихрения тьмы, призывно манящие и желающие успокоить, и мне это в кои-то веки не нравится. — Сойер, покажи как правильно лечь. — И если полчаса назад я не понимал нахуя (нас вывели через вторые ворота, которые находятся за стадионом, посадили в машины и повезли к достаточно открытой местности, где видны железнодорожные пути), то глядя на Сойера, укладывающегося ровно на них, начинаю понимать, откуда ветер дует. Паника своими ледяными цепкими пальцами мягко подбирается и сжимает ускоряющееся сердце в груди, а Макс, как назло, переводит свой взгляд на Сойера и подходит к тому ближе. — Смотрим внимательно. Снимаем все мешающие элементы одежды. Ложимся в водолазке, лицом вниз, укладывая руки сцепленные в замок на затылок. Тянем носок, ровно укладывая ноги, — бьёт своим берцем по ноге Сойера. — Никакой своевольности, чётко-повторяющиеся позы. Когда будет ехать грузовой поезд, а вагонов там в среднем тридцать, максимум под шестьдесят, вы можете орать, молиться, обмочиться, материться, терять сознание, что угодно, кроме движений. Если вы попробуете высунуть руку, вам её отрежет. Если поднимете голову, вам её вероятнее всего оторвёт или стешет нахуй, если поднимете ногу — результат тот же. Всё что вам нужно, просто лечь и лежать всё то время, пока над вами несётся железный монстр. А после по вашему ебалу станет понятно, насколько крепкая у вас нервная система и большие яйца. Всё понятно? — Может, ты всё-таки по регламенту, а? — Сойер одним тягучим движением встаёт и отряхивается, задавая вопрос. — Посмотрят и поймут, что всё не настолько страшно, и спокойно себе после повторят. А то у страха, блять, глаза велики, когда не понимаешь, как оно будет выглядеть. Всё же безопасно, почти на все сто. — Вот потому, что я это делал уже под сотню раз за эти годы, и ни разу нихуя не случалось, не вижу смысла сегодня проёбывать один из рейсов. — Фыркает и снова останавливается на мне взглядом. Блять, пожалуйста. Я боюсь всё это дерьмо, которое грозит замкнутым пространством. Сойду с ума, лёжа на этих путях и понимая, что малейшее моё движение грозит скорее всего смертью. Я не вынесу. И не то что обосрусь — буду блевать на нервной почве, ссать, и по полной позориться, а после ты не захочешь даже стоять со мной рядом, потому что будешь испытывать отвращение и омерзение от одного лишь моего вида. Пожалуйста. Господи, если ты всё же есть, вложи эту мысль ему в голову. Молю, умоляю на коленях, пусть он не решит, что я сегодня готов к подобному. Потому что я не готов! Мне страшно. Мне так сильно страшно, что во рту уже успело пересохнуть, я паникую, как баба, руки трусятся, а зализанные губы начинает пощипывать. Вот не плакал уже лет пятнадцать, а сейчас хочется разрыдаться и упасть в мольбе перед ним, бить челом, если потребуется, только бы не уложили меня на эту срань. Нет. Пожалуйста. Нет. Стараюсь транслировать это глазами, как безумный всматриваюсь в серьёзное решительное лицо, и если бы мог, начал бы пятиться, а после сорвался бы с места и побежал куда угодно, только подальше отсюда. Пожалуйста. Кажется, я беззвучно шепчу это одними губами и дёргаюсь, когда еле заметно отрицательно покачивает головой и отворачивается. — Начнём со сто второго блока, Басов, подойди, — подзывает, а у меня ноги, словно корни в землю вросли. Протест внутри такой сильный, такой нечеловечески, сука, сильный, что я впервые готов пойти против него прилюдно. Только приподнимает бровь, склонив голову, и я, словно подтягиваемый невидимым поводком, иду. Иду, блять, как на эшафот, словно смерть ожидает меня спустя пару минут, обречённо, беспомощно дыша и хмурясь всё больше. — Ложись, только сними куртку и собери волосы. — Протягивает руку, когда я стягиваю парку и забирает ту. Наблюдает, как быстро завязываю хвост и провожу руками по лицу, после встряхиваюсь и пытаюсь собраться, чтобы не стать посмешищем ещё до начала задания. — Давай, — кивает в сторону рельс. — Лицом вниз, руки в замок на затылок, не пытайся выгибать спину или сводить лопатки. Обычная расслабленная поза. Лежишь и пережидаешь. Если закладывает уши — это норма. Если слышишь свист и постукивание, необязательно с одинаковыми промежутками — это норма. Запах метала, ржавчины, мазута и периодически отскакивающие искры, которые ты видеть не должен, но можешь по электрическому потрескиванию услышать — норма. — Слушаю внимательно, ложусь. Первое что ощущаю — дискомфорт полнейший, потому что твёрдо, неудобно и очень холодно. Шпалы здесь деревянные, обильно присыпанные щебнем и мусором. Места достаточно, чтобы я вместился и не упирался локтями в рельсы. И вроде бы всё не настолько криминально, как сразу показалось. Да, это очень сильно пугает, как представлю, что сейчас надо мной будет ехать тяжёлая махина, которая при желании сделает из меня фарш. Но если Макс делал это сотню раз, неужели я не сумею повторить единожды? — Фюрер, регламент, ну нахуй салагу первым пускать? — И пусть Сойер как-то интуитивно мне не нравится, но я с ним абсолютно согласен в этот момент. — Тебе же не привыкать, покажи, и они не будут так ссать, а то вон сине-зелёные, ща ещё заблюют тут всё и повырубаются. — Не повырубаются, иначе я их сам, блять, вырублю. — Фыркает и затаптывает бычок. Присаживается рядом со мной, чуть равняет мне локти, нажимает ладонью между лопаток с силой. Так, что позвонки протестующе хрустят. — Расслабь спину. — Тихо говорит, одёргивает задравшуюся водолазку, прикрывая поясницу. — Всё нормально будет, — на грани слышимости. Лёгким касанием по моему боку. И от этой неожиданной успокаивающей ласки я готов растечься по земле как ёбаная лужа. Это приятно, безумно приятно, что он решил меня поддержать, вероятно, и положил первого, зная, что если увижу других, потом не решусь. А так, отстреляюсь по-быстрому, и всё ок будет. А рельсы начинают потихоньку вибрировать. Не слышу ещё приближающегося гула, но по земле и конструкции понимаю, что поезд приближается. Макс же, судя по звуку, отходит. — Готовность минута. — Громко ставит в известность. А я улетаю в астрал, блять. Сердце колотится где-то в глотке, меня потряхивает, натурально бьёт крупной дрожью, и ком в горле вообще нихуя не выдумка. Сжимаю пальцы в замок до онемения, стискиваю челюсть и настраиваюсь. Я же хотел сильным стать, соответствовать ему, достойным быть. Он делал это сотню раз, а мне нужно всего лишь один. Всего лишь один, чтобы доказать, что я не говно слабое и сопливое. Что тоже могу. Смогу, чёрт возьми! Чёткий ритм, гул и свист. Порыв ветра и какофония запахов взрывают мне мозг. Щебень и деревянные балки впиваются в рёбра и бока. Пряжка ремня царапает открытую кожу живота, и я тону во взорвавшемся петардой вокруг коконе из ахуеть насколько громкого шума. А ведь когда-то в детстве любил с няней скандировать на всю комнату с довольным ебалом звонкое тутух-тутух. Носился вокруг железной дороги, строил заторы на пути и ухохатывался до колик и икоты, когда тот сходил с рельсов и заваливался из-за очередной появившейся в качестве препятствия мягкой игрушки. Сейчас не смешно. Хотелось бы орать в голос от откровенного ужаса, но прикусываю губу и веду отсчёт, убедив себя, что когда дойду до пятидесяти, всё закончится. Раз, два, три… десять, одиннадцать… тридцать один, тридцать два… Резкая, немыслимо-одуряюще-сильная, обжигающая, словно раскалённой острой киркой, боль проходится коротким мазком по правой ягодице, после идёт с силой по лопатке и, как последний штрих — заканчивается рукой, которая прикрывает мой бедовый затылок. Боль. Всё, что до этих дней я пережил в ебучем забытом богом месте, попросту меркнет с испытываемой агонией. Жар. Мгновенно воспламеняется кровь, которая обильно стекает сейчас по моей спине и заливает мне волосы со вскрытой внешней стороны ладони, затекает в глаза и уши. Крик. Понимаю, что проявляю слабость, но невозможно это терпеть, и я начинаю орать во всю силу своих связок. Орать кажется бесконечно. Вечно, сука, орать, после просто хрипя, словно проваливаюсь в ад, в само чёртово пекло от невыносимой боли. Шум. Зацикленный монотонный шум и скрежет. Потоки ветра, отскакивающие мелкие камушки и песок попадают на раны. И под закрытыми веками закатываются, как в припадке, глаза, потому что не знаю, как же выдержать окончание экзекуции. Сознание меркнет, стремительно утягивая куда-то за собой. Мне кажется, я умираю. Металлический привкус во рту, на кончике языка и в глотке. На щеках, шее и в носу горячо и мокро. Спину так сильно жжёт, что я даже не знаю, с чем сравнить это ощущение. Меня словно кто-то обмазал карри или чили, или ещё какой-то люто жгучей приправой, по голому беззащитному кровавому мясу. Хуёво, хуёво, как же мне хуёво. И так больно, что я, блять, не понимаю, в какую ёбаную иллюзию мне надо провалиться, чтобы только не сойти с ума окончательно. Трижды блять, избиение уродами было просто сеансом массажа. Да, жестковато, но не настолько нестерпимо. Не настолько, сука, и голова идёт кругом, меня словно переворачивают туда-сюда как песочные часы, и тошнота тут как тут, только нет сил двигать раненой рукой, нет сил вообще ни на что. — Расцепи руки, — знакомо-незнакомый голос. Знакомо-незнакомый запах. — Расцепи руки, куколка, я не смогу тебя нормально поднять в такой позе. — Команда чёткая и понятная. Как и человек, который рядом со мной сейчас. Его ловкие руки меня ощупывающие. — Сука блять, да какого ж хуя! — Рычит, и я на грани сознания улавливаю лёгкие панические нотки в его голосе. — Ты слышишь меня? — Щупает пульс на моей залитой кровью шее. — Свят, сука, просто дёрни рукой, если не можешь говорить, просто дай понять, что ты в сознании. Сжав до скрежета зубы, зажмурившись до боли в глазницах, расцепив-таки руки, мычу сквозь сжавшиеся в тонкую полоску мокрые губы. От боли. Сучьей ёбаной невыносимой боли. Особенно при движении лопаткой и рукой одновременно… Всё, на что меня хватает — это сложить здоровую руку в небезызвестный жест. Фак тебе, Фюрер. Потому что это всё твоя, блять, ёбаная вина. — Сойер, давай, осторожно подойди слева и на раз-два одновременно поднимаем его. Не задень, блять, раны. — Чувствую, как отрываюсь лицом от земли. Пытаюсь вдохнуть, но в носу кровавые сопли, которые попадают прямиком в горло, и я понимаю, что сейчас блевану с вероятностью восемь десятков процентов. Мутит, спазмами сжимается горло, но стоически терплю, потому что любое движение убивает пронзающей острой болью. — Промойте ему глаза, — чувствую влагу на лице. Ледяные потоки воды по ресницам и бровям, по искусанным губам и по шее. — Попробуй глаза открыть, ну же, — понимаю, что вишу на нём в буквальном смысле этого слова. Пытаюсь поднять тяжёлые веки и встречаюсь с бешеным неадекватным взглядом ртутных, мать его, глаз. И что-то важное и странное там плещется, только вот нет у меня сейчас ресурса разбираться в этом. Выжить бы, сука. И не сойти с ума. Выжить бы. «Анестезируй мою боль, анестезируй, иначе я сейчас ебанусь…» — прошу его мысленно, потому что настолько громко орал, что банально охрип, как сука, и не смогу сказать вслух ни слова. — Промойте рану от грязи, — командует и удерживает мой взгляд, хотя веки так и норовят закрыться обратно. — Смотри на меня, — и я смотрю, только в ушах такой шум, что пиздец, и во рту приторно, кисло-горько и отдаёт металлом. — Сейчас будет хуже, ты слышишь? Сейчас будет пиздец как больно, но ты выдержишь, а потом мы поедем обратно, тебя зашьют и обезболят. Осталось немного. Совсем немного, просто дыши и не вырубайся. — Ровно, стараясь убедить и успокоить, но когда какая-то хуйня начинает литься мне на спину я начинаю шипеть и хрипеть, пытаясь заорать, да голос сорвал к херам. Больно!!! Я будто переживаю заново тот самый момент, когда мне вспарывало спину, потому что там явно не вода льется на рану. Сука, сука, сука, как же жжётся, и если бы мог, я бы скинул сейчас, как змея, кожу и уполз нахуй подальше отсюда. — Тс-с. Немного ещё потерпи, — чуть прижимает аккуратно за поясницу. Утыкаюсь лицом в его плечо и мычу вздрагивая. Дрожь всё ещё бьёт по телу, мышцы сокращаются, словно меня ударило током, а ноги ватные и стоять попросту не в силах. — Приложите бинты, максимальное количество. Сука, тащите свои ёбаные аптечки из машин, блять! Нужно сейчас аккуратно уложить его набок на заднем сиденье. С базой связались? — Да, Веста готовит с Доком операционную. — Пошли. Осторожно, блять, бери, он тебе что, мешок с говном? Я тебе сейчас руки, нахуй, вырву и в задницу затолкаю, блять. — Шипит, и я бы порадовался, что так беспокоится о моём состоянии, если бы мог вообще хотя бы мало-мальски соображать. А дальше — адский котел, в котором меня проваривают, помешивая периодически. Стараясь быстрее доехать, забывают об аккуратности, и каждая кочка отдаёт огненным импульсом по телу. Не стонать не выходит. Макс за рулём, в моём состоянии — такое себе удовольствие. Но жаловаться, даже если бы и хотел, не выйдет. Все силы уходят на то, чтобы не блевать и не потерять сознание. Я горю… Горю, блять, горю, и это невыносимо. И собраться не получается. Вообще не получается. Ни тогда, когда максимально осторожно меня приподнимают и тащат в операционную. Ни тогда, когда укладывают на ровный стол. Ни тогда, когда я всё же, не выдержав, блюю в подставленное мусорное ведро. — Док, под общим шейте. Он всё равно вырубается, а так спокойнее будет и ему, и вам. И это радует. Чтобы не значило, если так будет хорошо, то я согласен даже на ампутацию. Отпиваю пару глотков воды, когда мне заботливо вставляют трубку в рот. Прополаскиваю тот и сплёвываю. Чувствую, как в вену входит игла, а следом накрывает тьма.