Ртуть

Куколка у нас внезапный, как понос, оказывается. И вместо того, чтобы принять душ, поспать пару часов и поехать с Гансом на встречу с новым лидером находящейся неподалеку от нас базы ополчения, я стою и смотрю на восемь серо-зелёных тюбиков с анальной смазкой, обещающих отличное скольжение и что-то-там, сука, ещё. Понимаю, что сон откладывается на неопределённый срок, потому что шанс уйти я ему дал — один, блять, единственный... А теперь будет платить задницей за невиданную смелость и дерзость. И не считается то, что мне это ахуеть как вкатывает. И похуй, что внутри восторг бурлит и крупными пузырями лопается. Сам же пришёл, вон какой боевой, голодный, прям размотать меня готов, так надо ему. А я, как под гипнозом, ебануться можно. Как ненормального возбуждает, когда он такой. Когда действует, а не выжидает. Потому что я мог в любой из дней сам прийти к нему и выебать, уткнув в тонкую стенку, за которой спят его Биба и Боба из сто второго. Но промаринованная куколка ещё вкуснее, чем свежая. Вон, перед носом моим стоит и, как доказательство, сверкает. И стекляшки цветные слепят буквально, лёгкий румянец на бледной аристократичной коже, чистой, ровной и красивой. С этими точёными блядскими скулами, которые облизывать и кусать хочется. Вкусный до ахуения. Только вместе с восторгом пробуждается злость, потому что он шёл в темноте, по базе с элитными ублюдками. Со смазкой и ёбаной подушкой. Как долбанная, сука, мишень. Потому что даже те, кому на него похуй совершенно, если бы увидели его набор джентльмена, то засунули бы ровно каждый тюбик в его задницу, которая так упорно ищет себе приключения. Ибо это мне в кайф трахать его, и насрать, что мужик, что член точно такой же, как и между моих ног. Всё равно абсолютно, потому что тянет на животном уровне, чем-то мощным и непреодолимым изнутри к нему толкает. А уёбкам будет похуй. Уёбки его выбор партнёра в постели не простят. И даже я хуй смогу защитить, потому что было уже нечто схожее: двое бедовых решили, что им все не указ, и сыграли в любовь. Непродолжительную — я лично оба трупа вскрытых закапывал. Никто даже не пытался обставить то, как их убрали, до ювелирного уровня. Тупо отпиздили, а после неровными полосами вспороли руки. И у меня, как красная тряпка перед лицом, от понимания, что его могли перехватить, а я бы был у себя в блоке, ни сном, сука, ни духом, пока куколку на тот свет с фанфарами отправляли бы. Блять. Едва сдерживаюсь, чтобы не вздрогнуть, от одной лишь мысли, что увижу, как взгляд его невыносимых глаз вдруг застынет навсегда. И мотор начинает шалить, сжимается, падла, от острой боли, словно часть души отмирать и покрываться плесенью начинает. Я же подохну вслед за ним. Стопроцентно, сразу же, первым же билетом к старухе с косой, и хуй на всё остальное. Неважно станет. Незначительно. А он смотрит с вызовом, красивый пиздец — мой ангел и демон в одном флаконе. И ведёт меня. Тащит к нему, как будто кто-то широкий кованый ошейник защёлкнул на шее без моего согласия и на толстую цепь посадил. Тянет, и я двигаюсь, прекратив сопротивление. И так бесит собственная беспомощность, что срываюсь. Я хочу наказать за то, что так глубоко, сука, влез. Что душу мою своими бледными руками болезненно сжал. За то, что беспечный, неосторожный и глупый. Что влипает во всякое дерьмо и вечно получает по симпатичной мордашке. Что отказаться не могу, не получается, да уже и не пробую. За то, что люблю, и это не лечится. Что нужен и важен. Что в тайне боюсь до усрачки теперь за каждый его шаг и проёб, как за свой личный. Что слишком живо стало внутри, горячо, и печёт за грудиной. Что мало его, критически и постоянно. Что привязать хочется, прилепить, примотать, сожрать и носить его внутри, в сердце и брюхе, за шиворотом и за пазухой. Растащить на кулоны все его органы, увековечить и никому не отдавать. И глаза бы чужие, что видят его такого, повырезал бы к хуям, в коллекцию сложил в дальнем чёрном ящике. Убивал бы пидоров, которые осмеливаются к нему притронуться, а тех, кто был до меня, отловить бы, да выпотрошить как несвежую рыбу. Рычу, как животное, пугаю стопроцентно, и тошно от самого себя, и заводит как ненормального. Потому что есть в нём эта такая родная мне грязь, когда боль будит внутри наслаждение, и хочется крови, хочется жести, хочется рычать и кончать, оставляя свои метки на бледной коже. Обожаю его, всего целиком и каждый сантиметр в отдельности. Покорил, приручил, получил меня всего в своё пользование, не сделав ничего, чёрт возьми, просто на свет появившись. Он — подарок мне свыше, выстраданный. Он — мучение и испытание, потому что кромсает острыми лезвиями изнутри, срезает наросшую корку с полуживого сердца, заставляя то омолодиться и забиться с удвоенной силой. Он — мой чёртов крест, кровь и боль. Он — награда и сила. Я таким заряженным себя давно не чувствовал, когда энергия бьёт изнутри, и горы ради него и для него свернуть хочется. Но блять, бесит. Ненавижу контроль. Трясёт всего от понимания, что больше не принадлежу себе в полной мере. Что теперь всегда, да с оглядкой, блять, на чужие чувства и ощущения. Что узнать его хочется, в душу залезть целиком, раскрыть ту, солнечную, руками и искупаться в его чистоте и свете. Только измажу же собой. Заберу шанс жить по-другому. Словно ангела стащу с пушистого, сука, облака, и тот потеряет крылья и падшим рядом со мной так и останется. Не ангел и не демон, и тем и другим — чужой. Раствориться в нём хочется… Пугающее дерьмо, вырывающееся из меня жесткостью. Я трахаю его, как одержимый, причиняя боль и дурея от того, что даже её принимает полностью. Задыхаюсь рядом, тону лицом в его волосах, и воздух хрипами вырывается. Невероятно, блять. Просто невероятно, сука. За вот эти минуты с ним рядом умереть не жалко. Тупо не жалко. Потому что это настолько чистый, неразбавленный экстаз, что слова подходящего для описания нет. Не умещается в моей голове целиком весь спектр ощущений, замыкание в мозгах абсолютное. Там поломка имени Басова правит балом, и я тупею из-за него, теряю концентрацию. Но с другой стороны: словно заправлен по самую макушку, с отполированными стёклами вместо зрачков. Дрянь. Моя блядь святая, личная. И оставить бы, уложить в собственную постель наконец, чтобы напитал собой. Уложить и удерживать там максимально долго. Только жизнь не потерпит такого пренебрежения. Мир не тот. И мы — не те. И как бы ни стонало всё в протесте, что мудак я и падла ебаная — отправляю в холод и тьму, воспользовавшись как шлюхой. Но вылепить из него что-то с острыми гранями, способное быть перманентно опасным само по себе, без сломов со всех сторон, как при пресловутой огранке, нельзя. Не делается это по-другому. Не переродится он иначе. И больно, будто наживую сам себя кромсаю. И невыносимо с ним быть сволочью. Скрывать своё отношение, топтать чувства и эмоции топить внутри. Сложно, сука. Сложно, пиздец. И часы, что хотелось отвести для какого-никакого сна, провожу, тупо пялясь в потолок и бесконечно истребляя запасы сигарет. Хуёво, что не бухаю и не люблю это дело, так бы было очень своевременно влить в себя что-то приличное по градусам, насрать какое по вкусу. Лишь бы сознание подёрнулось наконец вуалью, прекратило сжирать всё внутри и переваривать само себя. Дожился, блять. — Напомни-ка мне, в какой из моментов я согласился взять тебя с собой? — будь я хоть самим министром, Ганс послал бы меня нахуй. Это у него в крови: та самая степень похуизма, которой и завидуешь частично, и ахуеваешь, ибо докатиться до абсолютного похуя надо уметь. — Напомни-ка мне, когда я мнение твоё спрашивал? — усмехаюсь и снова закуриваю. В трехтысячный раз за ночь. На улице тошнотворная сырость, противный тяжёлый воздух, оседающий в лёгких, и кромешная тьма. Для кого я тут фонари блядские ставил — хуй его знает. Лампочки в них удивительно быстро перегорают, словно кому-то удобно, чтобы здесь была обстановка из разряда — проще выколоть себе глаза, чем нормально передвигаться. И фонарики же на вес золота — постоянно проёбываются и в недостатке, сколько бы я ни привозил те на базу. Идём к машине, которую должен был проверить механик из сто второго. Боец из него пока посредственный, но руки не из задницы. В машинах шарит, словно в голову особый набор кто-то ему впаял. И когда оказываемся у литого бока слегка модифицированной, но не настолько как у меня или Ганса, легковушки, не скрываю недовольства, видя, что тот роется под капотом при тусклом освещении одинокой лампы над головой. — Надеюсь, у тебя есть оправдание, — сплёвываю на землю и поднимаю на того глаза. — Я не знаю, что вы с ними делаете, но это третья за неделю. Мне несложно перебирать их, менять тросы и так далее, но какая-то мразь портит технику, а я не господь бог — могу проебаться. И тогда тот, кто сядет в неё, с огромной вероятностью после уже не будет топтать нашу землю. Кривлюсь и переглядываюсь с Гансом. Дерьмо. Дерьмище. Крыса подгрызает технику. Крыса подтачивает камеры по периметру. Крыса — вездесущая мразь, которая слишком хорошо знает все углы базы. Сука. Мусолю губами сигарету, всё ещё глядя на Ганса. И вижу в его глазах ровно те же мысли. Нужно найти мелкого ёбаного грызуна и оторвать ему его ёбаную голову, перед этим, выбив ёбаные зубы и вырвав ёбаные руки, засунуть в его ёбаную глотку. Бесит. И раздражает. Приводит практически в бешенство, потому что сколько бы ни пытался размышлять на эту тему, нет ни единого вменяемого претендента. У всех либо недостаточно скилла, либо мотивации, либо просто кишка тонка, и не рискнули бы. А есть парочка особо неприкосновенных. Как, например, Ганс или Алекс. Док… Сойер, пиздёныш. Ну и Валера, ибо по его уставшему ебалу сразу видно, что он сам того, кто кромсает тачки, на тот свет бы отправил. Конопатый из их блока приехал вместе с пизденышём, а говно началось ещё до них, когда несколько заказов подряд меня поджидали заранее и с фанфарами. А значит, надо связываться с Чистяковым, потому что через него шла наводка в те разы. И пусть я Еблановича знаю половину осознанной жизни, и он по просьбе отца когда-то ебать как выручил, происходит что-то очень странное. И нетипичное. А вкупе с фрилансерской падалью, что по моему следу шагает, так и подавно. — Ладно, погнали на моей, угроблю так угроблю. Лучше так, чем скиснуть на базе от скуки. — Взял бы заказ и не ныл, — фыркаю на Ганса и выхожу из-под навеса. — За пару суток без тебя мы тут не развалимся. — Малая не знаю, когда конкретно приедет. Так что торчу тут безвылазно, а то с нашими мразями её тут могут с особым шиком принять. А я массовое убийство после устраивать не в подходящем настроении. — Её не тронут. — Сами нет, но она же у меня пизданутая, — беззлобно хмыкает. — Успеет довести любого, ты главное дай повод. А когда падает забрало — контроль шлётся нахуй. Признаться бы другу, что и мой контроль идёт по пизде, да в такое неподходящее время, но молча курю. Молча же еду с ним пару километров до базы уёбков. Мне тут показываться нежелательно и даже опасно, но Алекс — с Катярой, а никого другого Ганс с собой брать не захочет. И понимая, насколько всё сейчас дерьмово, отправить его одного я не могу. Не хочу. И не стану. База ополчения выглядит не настолько мрачно как наша. У них всегда ёбаный гул, яркие костры и куча техники. Никаких заборов под напряжением. Никаких, сука, рамок и правил вообще. Туда стягиваются отбитые головы, желающие жить вне каких-либо правил. Живут недолго, что очевидно. Сами друг друга и укладывают в могилы, как правило братские. Текучка кадров тут ахуенная, только и успевай новых лидеров запоминать. Отношения у нас с ними около нейтральные: пару раз мы им помогли, пару раз они нам. Не при текущей типа власти, но… Конфликтов тоже было с десяток, такие, как здесь, шакалы понимают решение вопросов только силовыми методами. Их язык — жестокость и кровь с болью. Ты либо показываешь, что сильнее, либо сдыхаешь. И им поебать, какие у тебя связи, и кто стоит за твоей спиной. Когда-то после академки мы зачищали подобные базы. Официальная военная структура органически не переваривает и не признает существование вот таких вот своевольных ублюдков. Проще провести зачистку, чем наладить с ними псевдоконтакты. Но надо сказать, такие вот сборища появляются, как грибы после дождя: на месте уничтоженного вырастает несколько новых, с каждым разом становясь всё злее. И я понимаю, что им просто не нашлось нигде места, и они сбиваются в свои шакальи стаи. Только вот падальщиков гордые хищники не любят. И я в их числе. Подъехав к условленному месту, разрезая тьму вокруг нас ярким, слегка неоновым светом фар, присаживаемся на капот, курим с Гансом и ждём. Убить нас было бы просто, появись у них желание, но постоянно таскаться в броннике или с пластинами, мыкаться по щелям и дрожать, как тварь, за свою чёртову жизнь, не хочется. Бесит это дерьмо и напрягает, но я лучше лишний раз рискну шкурой, чем буду на смех врагам дуть на воду. — Вы или бесите, самонадеянные придурки, или вызываете восхищение. Не могу определиться. — Высокий, смуглый и черноволосый — младший брат чёртова Мельникова, который на данный момент считается в центре основным поставщиком дури, после Басова. Хуй пойми, что тут забыл. Он обычно слабо отсвечивал: старался не вступать в открытые конфликты и практически постоянно скрывался. Осторожный, хитрый, продуманный. И я бы попытался разгадать этот ребус, не будь всё и без того странно в последнее время. — Пусть все выходят, ненавижу, когда как мыши от света прячутся по углам. Я же знаю, что ты один хуй придёшь. — Но я один, — пожимает плечами. — Остальные за углом. Мне лишние уши не нужны. — Говори что хотел, времена нелётные, сверкать, как пляшущие мишени посреди дороги, желания нет. — К нам тут попросилась пересидеть занятная троица. — Закатываю глаза, слыша начало его отповеди. Догадаться несложно, кто конкретно туда пожаловал. И понятное дело, что после такого выебона обратно им дорога закрыта, ведь если пошёл якшаться с падалью — замарался и сам падалью стал. Нахуй такие приколы, пробовали, плавали, знаем. — И нашептала интересную историю, о том, что на базе вашей обитает никто иной, как наследный принц аж самого Басова. — А вот тут я еле сдерживаюсь, чтобы не сжать его смуглую всратую шею, двумя руками, и сжимать ту до последнего вдоха. Потому что меня трогать можно, хоть и нежелательно. А куколку, даже просто упоминать — запрещено при любых раскладах. — Я тоже слышал одну занимательную историю, — начинаю, замечая боковым зрением, что Эрик смотрит на меня в упор весь подобравшийся, как перед броском — видимо, решил, что сейчас я раскатаю младшего Мельникова. А это грозит, пусть и не то чтобы огромными, но проблемами. Мельников, конечно, не Басов-старший, но имеет существенное влияние и в узких, и в более широких кругах. — Говорят, что ты не бессмертный, — расплываюсь в оскале. Сдерживать себя сложно, но можно. — Как и ты, — отзеркаливает. — Каково это: жить с меткой на груди? — Невъебенно, — хмыкаю и закуриваю. Не свожу с него взгляда, пытаюсь понять, к чему Мельников ведёт, или это тупой обмен информацией. Бессмысленный полностью. Или он ожидал, что я начну затыкать его безразмерное хлебало хрустящими купюрами, лишь бы молчал? Куколку я буду ценой своей шкуры защищать, а на себя мне похуй. Так что не вижу смысла скрывать ни то, ни другое. Как и показывать истинную реакцию. Это куда опаснее того, что он уже знает. Намного опаснее. — Троица — перебежчики, или ты и правда их прогнал? — Если вопрос на тему их сохранности, то можешь с ними делать всё что угодно. Я назад из вашего пансионата не принимаю. — Брезгуешь? — Док психует, что слишком часто кочегарит печку. После моих слов тот начинает откровенно ржать. Ясен пень, поняв что к чему. Все в округе знают на какой территории моя база, что там был крематорий, морг, хоспис и прочее. Очень завидная площадь, потому что как бы ублюдски не звучало, но трупы лучше сжигать, чем закапывать вне или на территории — рано или поздно они отравят землю, которая может использоваться под иные нужды. Плюс рядом озеро. — У вас теперь три медика, может, поделишься? Я не обижу. Наш не справляется в одиночку с таким количеством людей. — Прискорбно. Для него, не для меня. Я себе медиков не искал специально. Лера со мной долгие годы в контакте. Я её из лап редкостных уродов вырвал, ещё когда вместе с Филом контрактником был: нашёл во время рейда в притоне полумёртвую, лысую и покалеченную. Сам же потом не один год её тело росписью покрывал, чтобы спрятать кучу ожогов и мелких шрамов. Что с ней делали в том богом забытом месте, никогда не спрашивал. В душу не лез, всё что хотела, сама шептала, пока сеансы нанесения татуировок проходили. И от того, что я слышал, даже у меня волосы порой вставали дыбом. Так что Леру я точно никому и ни при каких условиях не отдам. Если захочет уйти в лучшую жизнь — отпущу. Но в руки, уёбков похлеще тех, что у нас на базе, она попадёт только через мой остывающий труп. Док же — вольная птица, которая как прилетела, так и осталась. Профессионал. Военный врач, работавший в горячих точках: повидал достаточно, чтобы понимать, что все мы — мясо. Плюс-минус одинаковое причём. Жалость в нём сдохла слишком давно: режет, если надо, и рука не дрогнет. При этом настолько деликатный и аккуратный в обращении с пациентами, что я ахуевал поначалу. Потом привык. За глаза его раньше звали алхимиком, потому что умел делать отличные противоядия в полевых условиях. Различные настои из трав и прочее дерьмо, в котором я слабо разбираюсь. Выращивает свою маленькую оранжерею и это выливается в копеечку, но я не ною. Он стоит всех потраченных ресурсов. Ну а Веста — не моя. — Ветеринара у меня нет, — ухмыляюсь, но он хавает оскорбление. Потому что я не скрывал никогда своего к ним отношения, хоть и не пытался ни территорию делить, ни конфликты провоцировать. Мы способны сосуществовать рядом, раз уж так вышло. Кровь и без того льётся рекой на регулярной основе. — Пересечение с тридцать второй трассой предлагаю махнуть на сорок четвертую. Мне удобнее развернуть точку на ней, а вы раньше вроде бы хотели обмена, но мой предшественник был с этим не согласен. — Разминируете сами, я на ваших растяжках бойцов терять не хочу. — Можно подумать ваша территория чистая, — бурчит со скепсисом, и не зря. Не чистая она, только там скорее куча механизмов и ловушек, чем настолько очевидная хуйня, как минное, сука, поле. Никогда не понимал в чём прикол. Меня бесят эти допотопные методы, которые частенько дают сбой. — Так что, согласны? — Разметку на карте обозначь, а то ваши ебанутые за пересечение могут начать палить. — Конечно, босс, — язвительно фыркает и достает из кармана скатанную в трубочку карту, вместе с тонким, как маркер, фонариком, подсвечивает тем и отмечает быстро ручкой. Зачем-то следом пишет свой номер. — На всякий случай, а то у вас методы связи — пиздец какой-то. Если вдруг надо экстренно кого-то найти, приходиться посылать бойца, а это не всегда имеет нужный результат. — Убирает фонарик, делает в мою сторону резкое движение и в секунды оказывается с заломанной рукой. Я стою, удерживая его запястье и контролируя силу, понимаю, что стоит сжать и резко дёрнуть — будет перелом. — Блять, вот правду же о тебе говорят, а. Прости, не сдержался. — Дёргается, а я отпускаю. Недовольно смотрю на то, как тлеет моя только подкуренная, но, блять, упавшая из-за обмудка, сигарета, ярким огоньком в темноте бликует. Оранжево-алым. Сука, последняя же была, и не поднимешь, чтобы докурить. Затаптываю ту раздражённо. — Опыты на крысах своих ставь. Погнали, Ганс. — Ещё немного, и меня бомбанёт: и не вовремя, и без блядского никотина. Ёб твою мать, всегда хоть что-то, да через жопу будет. Заебало. — Вопрос: подгоните ящик с оружием и двадцать метров нормального алюминиевого провода? — Если ответишь на мой, — оборачиваюсь, уже открывая дверь. Тот выгибает любопытно бровь. Урод, сука, редкостный, глаза б мои его не видели. Убивает всё чувство прекрасного своей мерзкой сучьей смуглой рожей. — Твои приходили по наводке на наш тест пару недель назад? — Заказов на вас не было уже месяца три. Про фриланс по твою душу я от брата слышал. Как и про то, что Басов где-то сына прячет. Я принципиально не хочу вступать в войну с соседями, так что нет. Не мои. — Похоже на правду. Да и спросил я, просто, чтобы подтвердить свою теорию. Неутешительную. Лучше бы это были его шакалы. Лучше бы, блять, они. — Двадцать метров провода это ты залупил — десять найду. И пару стволов. — Жадный ты, Фюрер. — Он хозяйственный, — фыркает Ганс и прыгает за руль, а я усаживаюсь на пассажирское. — Мутный ублюдок. — А мы так, блять, прозрачные, — залезаю в бардачок и, не найдя и там сигарет, откидываюсь на сиденье. — Вообще с сорок четвёртой заебись вышло. Давно её хотел. А вот пидаров, что им инфу слили, надо бы поджарить, но им и так осталось недолго, если рты свои поганые открыли. Мельников не долбоёб, держать не станет. Вопрос в другом: если у них будет связь с оставшейся пятеркой, могут быть проблемы. — Зачистим? — Понаблюдаем. — Адреналин или беспечность? Они же твою куклу порешать могут, уж больно он своим бледным ебальником отличается от остальных. Так и хочется рожей в грязь помакать. Породу, сука, не вытравишь. — Не вытравишь, соглашаюсь мысленно. Он, и правда, как маяк во тьме этих мрачных дебилов. Его внутренний свет слишком яркий и броский. А внешность так и орёт о том, что это ахуенная ошибка — его нахождение в таком месте. И вот вроде бы отвлёкся хоть немного от пиздёныша, так Ганс, сволочь, вернул с небес на землю. И до утра я не смыкаю глаз. Заливаюсь по самую макушку чёрным без сахара и курю как сука. Сегодня у нас тест. Ребята на проходной пробили, что один рейс отменили, и вместо привычной четвёрки поездов будет три. Тело, падла, ноет, плечо тянет противно, и монотонная головная боль настроения не улучшает. Ехать к железнодорожным путям не хочется вообще, но сидеть и распиливать свои мозги — не привлекает в равной степени. Ложиться на эти всратые балки и щебень, и без того чувствуя себя дерьмово донельзя, не хочу. А значит — не буду. Тем более, что увидь Свят, как это всё выглядит, хуй я его туда смогу уложить. Пусть и нет там ничего такого в общем-то, но приятного тоже мало. И холод, и шум, и адреналин, взрывающийся в крови. За все шесть лет, что я практикую это развлечение, не было ни единого инцидента. Тем более, что все машинисты уже давно в курсе, что бывает, когда катятся по этому маршруту. Когда-то давно ещё пытались уговорить меня, что так, мол, нельзя и прочее, но мой красочный похуй и намёк на то, что вообще снесу рельсы к хуям, и не смогут они ездить по этому пути, убедили их в том, что лучше хлебало закрыть. С тех пор, ровно каждый новичок, а иногда и не по разу, проходил это боевое, ебать, крещение. В нём нет ничего сверхсложного, но отлично проявляется стрессоустойчивость как минимум, а как максимум — толщина канатов, из которых сплетена нервная система. Ведь хладнокровие в нашем деле едва ли не основной приоритет из скиллов. Не скажу, что неожиданно, но куколка паникует. И как-то прям ебать чересчур, слишком сильно. Бледнеет и зеленеет, какой-то весь полупрозрачный и сам не свой, с растрёпанными волосами, что бросаются ему в лицо как ебанутые. Не отрывает от меня своих огромных глаз, и я хуй знает, как на это реагировать должен. Потому что внутри начинаются такие сумасшедшие завихрения, что хочется выблевать ровно каждую эмоцию прямо под ноги. Ощущение тошноты вообще редко меня посещает: давно закалённая нервная система при подобных мелочах и ситуациях мертвым-мертва, как правило. А тут пидорасит, дай бог, от одного лишь вида, как он, оцепеневший, стоит и смотрит на Сойера, будто тот сейчас скончается мгновенно, едва притронувшись к путям. И поржать бы, как всегда это делал, да не смешно от ужаса в стеклянных глазах, которые своим блеском медленно и мучительно убивают. И будят параноика, что притаился и не отсвечивал полжизни где-то в глубине. Смотрю на него и спрятать хочется: расстегнуть грёбаную куртку и за пазуху засунуть, греть и никому не показывать. И нежность эта болезненная так непривычна, что переворачивается всё внутри, клубится и говорит мне, что я дебил. Абсолютный. Мучаю его зачем-то, ведь могу с лёгкостью заменить на другого в эту тройку или не гнать его проходить это говно вообще. Только тут есть маленькая проблемка — я снова выделю куколку из толпы, а это опасно: он и так бликует на солнце как белоснежное нечто. Смотрит своими испуганными стекляшками, вскрывая мне грудину наживую. А я бы и хотел, но уступать непозволительно. Это аукнется пиздецом куда большим, чем он просто полежит пару минут и встанет целый и невредимый. «Пожалуйста…» Его бескровные губы складываются в отравляющее меня слово. Никогда ничего не просивший, болезненно посиневший, паникующий. Он просит защиты. У меня — жесткого кретина, у суки бесчувственной просит. Так искренне, словно душа его ко мне сейчас тянется, эфемерно золотистым сиянием, и умоляет тихим шёпотом. Ласкает своими руками прозрачными, пробирается в оживающее, благодаря только лишь ему, нутро. И делает больно. Невыносимо, нестерпимо, невероятно больно. Я привык к физическим мукам, но как справляться с душевными — не понимаю. Не умею. Не сталкивался, оказывается. Фил — просто блядская ясельная группа: не достигал он такой глубины, не пытался нырнуть, не нужно было это ни ему, ни мне. А тут как откровение. С ним всё как блядское ёбаное откровение, которое пугает до усрачки и делает чудовищно, ненормально слабым и живым. А я привык, что внутри словно камень. Только камню больно не бывает. Камень никто и ничто не искромсает. И не кровоточит он от одного лишь внешнего вида виновника таких неожиданных метаморфоз. Я же вообще в данный момент не о слабости его думаю, не о том, чтобы пристыдить, вызвать внутри отвращение или презрение, или омерзение — что угодно из привычного, отработанного на рефлексах. Не о грязи ёбаной думаю, а о его состоянии. О том, как дрожат даже издалека заметные мне ресницы. Как сжимает-разжимает пальцы, стопроцентно онемевшие и от холода, и от страха. Как леденеет его кровь в венах. Как страх отравляет угарным газом. Паника захватывает всё существо и сводит с ума. Куколка моя… Прикрываю на секунду глаза, чувствуя себя последней из самых уродливых, мерзких тварей, но отрицательно дёргаю головой и подзываю. Щека изнутри превращается в фарш в очередной раз. Грызу ту, грызу бесконечно, только бы не сорваться. И пальцы почему-то ненормально немеют. Наблюдаю, как из его движений исчезает вся привычная мне пластика. Испаряется особая грация и ирисковая тягучесть. Он, как буратино, еле переставляет длинные, негнущиеся практически ноги, шокированный до невозможности, с таким красочным разочарованием-ахуем на лице, что мне с каждой минутой все хуёвее и хуёвее становится. А белая полоска голой кожи, сверкнувшая из-под задравшейся водолазки, кажется слишком чистой, для окружающей нас грязи. Он весь слишком не такой и светлый, незапятнанный, чтобы вот так лежать лицом в песок и камни. Я ёбаный урод. Сам себя отпиздил бы. За каждую бегущую по его шее от холода и страха мурашку. И хочется сказать, что мне не похуй. Не похуй! И страх его внутри резонирует и сталкивается с замершим сердцем так, что переживаю. Я, сука, переживаю за него сильнее, чем если бы сам это задание делал. И почти готов уже послать нахуй всё и всех и сказать, что ебись оно конём — я первый лягу, а его не пущу. И пусть потом трижды пожалею, ведь покажу нашу обоюдную слабость перед всеми, но зато что-то хрустально-поблескивающее, словно тончайшая нить между нами, сберегу. Только вибрируют железнодорожные пути, сука-жизнь напоминает, что в нашем мире всё будет неизменно, и неважно боимся ли мы, всё идёт своим чередом. А мир жесток и не прощает. Ему абсолютно похуй на твои желания. Тут давно построенный для выживания режим, где чувства скорее мутация и уродство, чем норма. И руки в крови у каждого второго, если не первого. Иначе нельзя. Не получается. Правят и здесь, и вокруг на тысячи, сотни тысяч километров — деньги и кровь. Другой валюты очень давно не существует. А вдалеке виднеется локомотив. Чёрно-красный, поблескивающий в редких солнечных лучах. Мчится, и похуй ему, что часть моей души, невинная чистая её часть, лежит на рельсах в оцепенении и ужасе. И броситься бы наперекор ему, остановить собой, но за шиворот приходится оттащить себя от его распластанного, беспомощно-мёрзнущего тела. Блять… Да ну, сука ж ты, а… Я себя таким неуравновешенно-фатально-чувствующим и слабым давно не ощущал. Дрожит отчаянно всё внутри. И пальцы тоже обуяла блядская предательская дрожь. Прячу их в карманы, сжимаю в кулаки с силой. Боюсь даже лишний раз моргнуть, видя периферическим зрением, как несётся на него состав, и ком в горле встаёт как по щелчку. Твою ж мать. Секунда, та самая, когда куколка исчезает, словно обрывает мне сердцебиение. Я не вижу его. Не вижу, и мне хочется стать супергероем из этих ёбаных марвеловских фильмов, чтобы одним лишь ударом снести ебучий поезд. Впечатать кулак с такой силой, чтобы тот, мразь, улетел в сторону сплюснутой, жестяной, как банка из-под пива, хуйнёй. И я увидел, что с куколкой всё в порядке. Считаю до десяти, после нервно до двадцати и когда после тридцатой секунды слышу нечеловеческий крик — грёбаный предсмертный вопль — мурашки обильно покрывают всё моё застывшее, как соляной столб, тело. Мне кажется, что я проваливаюсь под землю. Глубоко. Глубже, чем выстывший ледяной ад. Промораживает внезапно всю грудину, и агонизирующее сердце не в силах продолжать перекачивать стекленеющую кровь в венах. Боль. Страх. Обволакивающий, всасывающий, как в вакуум, и отключающий способность здраво мыслить. Нет… Я просто окончательно ёбнулся со своей этой вашей блядской любовью. Уже, нахуй, полностью ебанулся. Шесть лет подряд сюда ложилось бесконечное количество людей, я сам не менее сотни раз показывал, как это нужно делать. И всё было идеально. Ни единой травмы, если все делать чётко по инструкциям. Однажды дебилу оторвало руку — отрезало, как ножом, прошедшимся по маслу, но тот сам её высунул, кретин. Захотел дружку фак показать, мол, смелый пиздец просто до какой степени. Показал. Навсегда его жест был запечатлен в коченеющей конечности. Спасли обмудка, но руку это ему не вернуло. И я согласен, что в таких развлечениях приятного мало, но ничего смертельного нет, если лежишь и не косячишь. Проще простого же, сука. Только куколка на удивление невезучая. Чего только стоит внимание самого конченого из населяющих базу придурка. И как бы ни пытался, а делать каменным лицо не выходит, и самоубеждение не работает. Тотально. Дёргаюсь вперёд. Безотчётно. Подхожу опасно близко, присаживаюсь на корточки и пытаюсь хоть что-то увидеть прищурившись. Но освещение хуёвее некуда, уши полностью закладывает в секунды. Темно… Сука, слишком темно, чтобы рассмотреть в каком он состоянии, а орать во всю глотку, пытаясь до него докричаться — глупо. Всё равно не услышит, а со стороны буду выглядеть как идиот. Я вижу лишь тёмное очертание его ботинок, всё ещё чётко на том же месте, и успокаиваю себя тем, что если бы что-то пошло не так — а оно не могло пойти не так, всегда всё было идеально — то его бы, как котёнка, подцепило и потащило нахуй вперёд как минимум. И мне, скорее всего, просто показалось. Настолько распидорасило, что я не в силах контролировать игру собственного разума. И это не кровь окрасила колёса в момент крика. Не было… Не было… Просто показалось. Показалось ведь? Но в ушах стоит этот вопль. Продолжительные несколько секунд. На одной, сука, высокой ноте. Мучительный вопль. И передёргивает всего, свожу-развожу лопатки, раздираю обшивку кармана, скребу ногтем как неврастеник. И смотрю с раздражением, когда же закончатся бесконечные ёбаные вагоны, когда же, блять, всё это дерьмо закончится. Сука… Ну, давай же. Давай, падла-блять, многотонная, съеби, и я увижу, что куколка цела и невредима, и успокоится сходящий с ума мотор, сжимающийся, словно в тисках от ужаса, сковывающего и непривычного. И понимаю, что эмоции еле сдерживаю, что носит натурально, что замерший, впервые, вот так, максимально приблизившись торчу, раньше всегда расслабленно курил и пережидал. Только будь в порядке. Я же, сука, себя не прощу. Меня это отравленное «пожалуйста» до конца жизни преследовать в кошмарах будет. Сделает слепым, немым, сука. Мёртвым оно меня сделает. Я уже сам готов скандировать внутри: прошу, давай же, прошу, пожалуйста, просто будь в порядке. Но секунды как шаги в чёртову пропасть. Я словно завис на огромной высоте, а подо мной пустота, и ничего нет. Я сейчас тупо сорвусь вниз, и лишь свист ветра и невменяемый грохот — всё, что останется перед концом. Концом моего всратого мира. Просто будь в порядке. Бесконечность. Он едет целую грёбаную вечность. Издеваясь, пытая, сводя с ума полностью. Я, блять, уже натурально невменяемый. В глазах рябит, и кажется, от стресса скоро попросту вырубит, и я упаду башкой вперёд под громыхающие колёса и сдохну раньше, чем узнаю, что с ним. И может, так было бы лучше. Выдыхаю, медленно и судорожно. Внутренний отсчёт не помогает. По ощущениям этот железный пидор движется грёбаную вечность. Вечность, блять… Но в секунду, когда он появляется передо мной, натянутые нервы лопаются, тонкие струны полосуют меня всего изнутри зияющими ранами. И мне требуется вся моя ёбаная сила воли, до последней мизерной капли, чтобы не свалиться вперёд и не заорать в голос, пока не сожмётся в спазме горло, и не сорвутся связки. Я готов позорно упасть на колени, ползти вперёд и скулить как псина. Потому что кровь. Кровь… Алая, яркая, слепящая. Она везде. Много крови, целое море, океан крови и боли, залившей его золотистые волосы, бледные руки, спину. Разорванная в клочья чёрная водолазка не прикрывает ничего, и я боюсь увидеть ошмётки плоти. Бьюсь в панической атаке, потому что куколка не шевелится. И уловить движение его спины, чтобы понять, вдыхает ли, не получается. Не помню себя, я вообще ничего сейчас не помню и не понимаю, нет ни малейшего отчёта ни эмоциям, ни действиям. Маска расходится крупными трещинами, слетает с лица. Сваливается прямо рядом с его окровавленным телом. Пальцы же дрожат невменяемо. Я пытаюсь понять: откуда столько крови, и в чём причина?.. Наконец всматриваюсь и вижу, что ему разорвало, нахуй, спину — глубокий порез на правой лопатке. Чуть менее страшный на ягодице, и рука кровит... Или вообще её прорезало, и это лицо… Мать твою. Дрожит в груди. Дрожит и колет. Умираю, блять. Я умираю, бездумно бегая глазами и на автомате ощупывая. Потому что не могу дать оценку увиденному, не верю сам себе. — Ёб твою мать, как так-то? — шокированный Сойер напротив меня, по другую сторону Свята. Успел туда сигануть, пока я туплю и еле моргаю, придавленный такой силы шоком, что даже дышать сложно — лёгкие раздуваться отказываются. Касаюсь его шеи, пачкая кровью онемевшие руки, задержав дыхание и нервно пытаясь прощупать пульс. Выдыхаю, чувствуя сильное уверенное биение под кончиками пальцев. Жив. Жив — и это главное. Первостепенное, а распилить себя от чувства вины я ещё успею. Пока что нужно помочь, нужно что-то сделать немедленно. Нужно действовать, потому что, возможно, счёт идет на минуты, которые я безбожно проёбываю, пока он лежит и мучается. Боюсь дотрагиваться до открытой раны на спине. Смотрю на разорванные штаны, на залитую алым задницу, и дрожат, коротят нервы внутри. Хочется прикрыть его всего от чужих глаз, взять осторожно, словно состоит из света и хрустальных тонких нитей, и взмыть в небо. Кто бы дал крылья, кто бы дал особую силу, чтобы боль его сейчас забрать и исцелить. Зову его, отчаянно зову, стараясь держать голос хотя бы относительно вменяемо ровным. А он не отзывается. И тишина эта давит на меня бетонной плитой, потому что мне жутко, от того, что его могло вырубить из-за кровопотери, а та грозит лютейшим и очень опасным дерьмом. На своей шкуре пару раз испробовал. Спасибо, повторения не хочется от слова совсем. А для него, так тем более. Уж лучше бы я… Да ну, блять. Дышу носом, лёгкие сжимаются панически. Зову пять, десять, сто раз, и срать, что Сойер всё видит. Что я весь на ладони, слабый и беспомощный. Всё что важно — мне важно — это понять: в сознании ли мой пиздёныш. Отчаянно, сорвано прошу дать хоть какой-то знак, что он слышит, и, видя заторможено еле-еле сложенный фак, едва ли не расплываюсь от облегчения ёбаной лужей из дерьма и крови. Однако когда мы поднимаем его тело, и он оказывается лицом ко мне, понимаю одну-единственную истину: я никогда не смогу забыть момент, когда его глаза со слипшимися ресницами, с потёками крови открылись и взглянули на меня. Тот океан боли, в котором плещется его разум — он весь плещется — не сотрёт ничто. Не перекроет. И я не хочу больше никогда в жизни видеть его кукольное, любимое мной лицо в крови. Никогда. Не хочу. Ни за что, блять. Потому что вырезается увиденное под скальпом, отпечатывается на сетчатке, и меня придавливает такой силы грузом, что хочется просто исчезнуть нахуй. Исчезнуть, потому что это моя ёбаная вина. Мне уже всё равно, что будет дальше. Кто идёт за мной. Кому нужна моя смерть, мне хочется выпилиться самому в эту самую секунду. И если с ним что-то случится, не станет и меня. Эта мысль так чётко и резко всплывает и оседает пеплом в сгорающей от агонии душе, что я не вижу смысла сопротивляться. Колотит. Его от боли и холода, меня — от ужаса. Быть трезвым и нормально, спокойно координировать не выходит. Я ору, как пизданутый и неадекватный, на всех вокруг, грозясь удушить, поотрывать конечности и головы. И всю дорогу гоню, пялясь в одну точку. До операционной — на деревянных ногах в автоматическом режиме, на чистых рефлексах, не соображая даже частично, всё время рядом с ним. Убираю растрёпанные налипающие волосы. Вытираю его лицо, когда не выдерживает и блюет от стресса и боли. Подношу ему воду, аккуратно вставляя в рот трубочку. И похуй мне, что это видят. Что не по регламенту такая забота. Что не обязан. Что Веста орёт и выгоняет за двери, влепив мне пощёчину, чтобы очнулся. Только не реагирую всё равно, молчу, даже не пытаюсь спорить и о чём-то просить или спрашивать. Смотрю ей в глаза, и та просто кивает, мягко подталкивая в грудь, выводит из комнаты и закрывает дверь. А я как встал, так и стою. Не могу заставить себя сдвинуться с места. Стою, пока не появляется Ганс, который, поравнявшись со мной, закуривает и вставляет мне между губ сигарету. Затягиваюсь машинально. Выдыхаю носом. Не моргаю. Гипнотизирую точку посередине дверей. Голова не варит, она отказывается верить в произошедшее. Тело застыло. Всё внутри бунтует и пытается убедить в том, что это просто хуёвая постановка. Разыгранный спектакль с бутафорской кровью. Что нет на его спине настоящей рытвины до мяса. Не порвана задница, и не вспорота рука. Это страшный сон. Ёбаный кошмар. Я сошёл с ума. У меня галлюцинации, приход, или я вообще давно сдох и хожу по зацикленному кругу своего личного ада. Ненастоящее всё. Вымышленное. Гиперболизировано-натуральное. — Поехали, проверим оставшиеся два состава. Как раз успеем. Вероятность случайности настолько мала, что её скорее всего попросту нет. — Эрик звучит слева. Или справа. Не знаю. Но он звучит и разрывает тишину вокруг, выдернув меня из герметизированного огромного пакета, из сраного вакуума. — Ты всегда ложишься первым, это было рассчитано на тебя. Так что стоит проверить оставшиеся два поезда. Если там всё будет, как обычно, то ответ очевиден — какая-то мразь это подстроила. И если бы там оказался ты, то уже парил бы под облаком. Ты крупнее Басова, и если его распороло, но не убило, то у тебя по правой стороне стоит пластина. И ты знаешь, что будет, если её задеть. А значит, подстроил тот, кто в курсе твоей травмы. Давней. Или недавней операции. — Сука, блять, — первое, что хрипло срывается с моих губ, и изо рта выпадает сигарета. Облизываю пересохшие губы. — Пидоры ебаные, я же чуть не угробил его. Истерика? Нет, ярость. Обжигающая, невозможно-сильная, сокрушительная, фатальная ярость. Опасная, призывающая найти, наказать и убить уёбка, который это устроил. С особой изощрённостью, с невероятной сучьей жестокостью, наслаждаясь страданиями этой мрази, которая покусилась на святое, сука. И понимаю, что рассчитано было на меня. Всё понимаю. Как и то, что переиграли, как по нотам. И я верю, что пиздёныш оклемается, но мстить буду очень жестоко. За него я вырву им их паршивые глотки голыми руками, я скормлю им их же внутренности по кусочкам. Я умоюсь их ёбаной кровью. Искупаюсь в ней или умру пытаясь. И ноги сами несут на улицу. Пытаюсь подкурить, но на пару секунд залипаю на собственные руки, которые полностью в его крови. Я весь в ней. Но не хочу терять ни секунды в поиске истины, двигаюсь к машине, не дожидаясь Ганса, зная, что он подстроится, что рядом и не бросит, видя, в каком я состоянии. Хоть к самому дьяволу за ответами рвани, он пойдёт следом. — Ты же понимаешь, что не виноват? — спрашивает хмуро. Густеющую, словно смола, тишину нарушает лишь шум мотора и наше дыхание. Поворачиваюсь к нему, транслируя через взгляд, насколько глубоко и далеко ему стоит пойти с этой заезженной фразой. — Виновата куча пидоров, которые хотят похоронить тебя. — Не они положили его туда. — Ты был бы уже трупом. — Похуй. — Выхожу из машины, даже не закрыв за собой дверь. Закуриваю и иду к тому месту, где лежал Свят. Смотрю, маниакально и одержимо, на кровь, которая всё ещё алыми разводами по щебёнке и дереву, по земле и рельсам размазана. Выдыхаю носом дым, думаю. Насколько вообще способен это делать. — А если они все три поезда сделали с сюрпризом? — Тогда, прощай, приятно было иметь с тобой дело, — без эмоций отвечаю, скидываю куртку и толстовку, оставаясь в футболке. Выкидываю недокуренную сигарету и ложусь. Намеренно на то же самое место. Намерено измазываясь его кровью. Его болью и страхом. И горечь расползается во рту до самого пищевода, как ёбаная гарь, как всратый пепел. Достигает желудка, и тот сжимается в спазме. Выблевать бы из себя весь этот коктейль, только, боюсь, не поможет. А рельсы вибрируют, мне мокро и холодно. Я мысленно прощаюсь с прошлым, с настоящим и возможно будущим, которое не случится. Потому что если пидоры перестраховались, и будет ещё один сюрприз, то меня вскроет как рыбину, ведь намеренно укладываюсь на спину, чтобы видеть проносящийся состав каждую секунду, видеть своего убийцу, чем бы он ни являлся. И нет страха, лишь ожидание. Ничего больше нет. Время словно замирает. Нарастающий шум и свист в ушах, искры, летящие от колёс поезда, громкий скрежет, песок, камни… и пустота. Ничего нет, никакой подставы, никакого лишнего дерьма. Просто поезд, который несётся над моим телом. Цепенею и осознаю окончательно, что будь я под предыдущим, был бы уже мёртв. Но положи я куколку не первым, а хотя бы вторым, он был бы цел. Прикрыв веки пережидаю. Сердцебиение и не думает ускоряться, оно, оледеневшее, едва справляется с выстывшей кровью. Оно осталось там, за дверью операционной, где сейчас зашивают человека, который пробрался дальше, чем кому-либо удавалось за тридцать лет. Пробрался основательно и стал всем для меня. Настолько необходимым и нужным, что признаться себе уже даже нестрашно. — Ну, привет. — Открываю глаза и натыкаюсь взглядом на Эрика. Тот стоит с сигаретой и смотрит на меня, целого и невредимого, не считая крови куколки, в которой я весь по самую макушку. — Следующий через полчаса. А твоё уютное гнёздышко обещает прекрасное двухстороннее воспаление, если ты вот так пролежишь в ожидании. — Ничего не было. — Я заметил, — задумчиво отзывается, смотрит куда-то вдаль, медитативно курит, а я лежу и не чувствую холода. Ничего не чувствую, кроме тошнотворного опустошения. Меня заполняет им, как стоячей водой: талой, тухлой, мутной и ледяной. Затапливает. И сшить бы веки, да исчезнуть, отмотать всего лишь на какой-то час назад и не позволить ему лечь. Или на тот сраный октябрь, когда он появился. Взять и отправить, как почтовую посылку, в руки к отцу, и предотвратить все те появившиеся на нём шрамы. Все до единого. И похуй мне, что могу заболеть. Несущественно вообще. Я лежу, онемевший от груза вины и беспомощности. Лежу, и когда Эрик присаживается рядом на корточках и молча курит. Лежу, и когда тот отходит. Лежу, когда снова надо мной мчится грузовой поезд, как я и ожидал — без каких-либо отклонений. Шестьдесят три вагона, мерное гудение и стук. Удушающий запах мазута, раскалённого железа и крови, которая, пропитав футболку, теперь просачивается в поры, проникает внутрь и травит, пролитая из-за меня. И не стереть налипшее под веками окровавленное лицо и длинные слипшиеся ресницы. Искусанные потрескавшиеся губы. Посеревшее измученное лицо и блеск сине-серых стекляшек. Он ведь просил… «Пожалуйста» бледными губами, мольба во взгляде, неприкрытый ничем зов о помощи. О защите. А я отказал. Ебучий дебил. Выдыхаю, одним движением встаю с земли, подхватываю одежду и иду к машине. Время не отмотать. Случившегося не изменить. Винить я могу себя хоть до пенсии, если доживу. Только это не поможет отомстить тем ёбаным шакалам, которые устроили мне незабываемый аттракцион. — Варианты есть?.. — хрипло спрашиваю, заведя мотор и повернувшись к Гансу. Тот задумчиво смотрит через узкие щели полуприкрытых глаз, давным-давно сделав свои собственные выводы, но не осуждая и не давая оценки моим действиям, за что я и люблю именно его компанию. Ему не нужно что-то объяснять, он достаточно проницательный, чтобы видеть неозвученное и чувствовать неуслышанное. — Удивительно, но нет. Это стопроцентно кто-то свой и достаточно близкий. Но кого бы я ни взял, как претендента, он, сука, отпадает за неимением прямых улик или проёбов. Говно случается, но никто не засветился даже минимально. — Алекс, Док, Сойер и Веста отпадают. Сто второй полностью — тоже. Пятёрка оставшихся уёбищ слишком тупые, и нет у них столько ресурса. Остальные все — на уровне плюс-минус. И камеры же, блять, наебнулись по периметру почти все. Морозов действует не такими методами, пусть и пытался угрожать мне на приёме у Джеймса. — Поглаживаю руль, мозг пытается что-то генерировать, но нихуя не выходит. Не доходит, сука. Я чувствую себя тупым и ограниченным, а ещё слепым, потому что нет понимания происходящего. Да, крыса. Кто? В душе не ебу… *** По возвращению, единственное, что меня волнует, это как дела у куколки. Наспех смыв с себя его кровь и грязь, я двигаюсь к настолько вовремя оборудованной операционной, мысленно благодаря Джеймса. Но вслух он вряд ли, сука, это услышит, потому что его игры, пусть местами и полезны, но раздражают. И благодарить я привык поступками, не произнося отравленные слова вслух. База живёт по своему распорядку: чтобы ни произошло, никто не отменяет тренировочного процесса. Прохожу мимо спаррингующихся, киваю Алексу, который серьёзнее привычного. И от моего, пусть и похуистичного к чужим эмоциям взгляда, не укрывается то, что Олсон вероятно переживает. По-человечески или же из соображений выгоды — хуй его разберёшь, а рыться в чужих мозгах и внутренностях, желания нет. Мне бы с собой разобраться, что кажется нереальным и невозможным чуть более чем полностью. Однако факт чужого внимания к моему пиздёнышу злит — чувство собственника горделиво поднимает голову, и хочется, как главному в этих джунглях, нарезать круги и рычать на всех неугодных. И я понимаю, что максимально увожу себя от болезненной темы, отвлекаюсь и торможу, боясь прийти и увидеть, что произошло что-то страшное. Хотя и знаю, что будь это так, я бы узнал одним из первых. Мне кажется, я бы душой, блять, учуял; сердцем, остановившимся в груди, в один момент с его, не дай бог, заглохнувшим мотором. Встречаю Дока у окна. Стоит, рассматривает что-то, известное только ему. Спокойный и уравновешенный, не в пример тому пиздецу, что сейчас взбивает, как огромный миксер, мои внутренности. И мне завидно, сука, что есть те, кто вот так просто реагирует на чужие страдания. Хотя отчасти и сам такой, но стал уязвимым. Внезапно и непоправимо. Свят — дыра в моём больном им сердце. — Он спит, — хмыкает Док, даже не взглянув в мою сторону. — Поздравляю. — С чем? — Глухо выходит и как-то бесцветно. — С очередным днём рождения. — Поворачивает голову и пришивает к полу своими серьёзными глазами. — Тебе бы разобраться с дерьмом, в котором тебя, как животное, утопить пытаются, потому что под перекрёстный огонь может попасть любой из нас. И мы-то к этому готовы. А ты переживёшь? Только хочу открыть рот, чтобы сказать какую-нибудь мерзость в моём стиле, но губы словно сшило невидимой нитью. Потому что, да, не стоит даже озвучивать — моя слабость лежит за закрытыми дверями. И если потеря близких мне людей будет сокрушительным ударом, оправиться от которого я сумею рано или поздно, пусть и не полностью, то его смерть меня уничтожит. Мгновенно. Без шанса на спасение. Я отомщу каждой мрази даже отдалённо замешанной, залью весь ёбаный мир их кровью, утоплю чёртову планету и уйду за ним следом. Дважды потерявший всякий смысл жить, в третий раз я не выберусь. — Всё нормально? — Лучше, чем выглядело. Рана не очень глубокая. На ягодице и руке вообще мелочи. Спина пострадала сильнее. Веста зашила ювелирно: тонкий стежок, через время шрам станет едва заметным. — Плевать на шрамы, — выдыхаю. Становится чуть легче и спокойнее. — Серьёзных повреждений нет, но болеть будет прилично, так что не советую его гонять ещё с пару недель. На обезболивающих подержу эти дни, да и в самой палате, пока та никому не пригодилась, пусть находится. Тут нет сквозняков, чисто и стерильно практически. — Понимаю почему заступается: знает ведь, что я могу насрать на чужое состояние и погнать круги наяривать. Не знает лишь, что именно куколку не стану. Больше нет. Плевать мне, насколько сильным бойцом он станет. Спасибо, сука, надрессировался надолго. Лучше быть рядом и закрывать собой, чем иметь такие последствия. Я ещё одной такой хуйни не переживу. Наивно было полагать, что, с набиванием им скилла, стану равнодушнее к его травмам. Дебил, блять. Дебилище. От двери палаты чувствую стойкий запах спирта и медикаментов. Измученная куколка в какой-то по-детски беззащитной позе — на левом боку. Правая рука, перемотанная толстым слоем белоснежного бинта, аккуратно лежит поверх левой у его бледного как полотно лица, а тело накрыто до слегка выгнувшейся поясницы. На спине огромный широкий пластырь, пропитанный кровью. Волосы, видимо вымытые кем-то из наших, шелковисто рассыпаны по его шее, щекам и подушке, местами ещё чуть сыроваты. Мой личный падший ангел. Вон шрам какой заработал, словно крыло потерял. Подхожу ближе, и не имею права — пиздец как виноват перед ним — но касаюсь мягкой пряди, что упала на его лицо, и убираю, пропустив сквозь пальцы как жидкое золото. Красивый. Даже вот такой, даже на больничной койке, красивый до невозможности. Меня разрывает на части. Выворачивает, выкручивает, словно в ломке, кости под разными углами. Сажусь на стул у кровати, стараясь бесшумно, чтобы не разбудить. Пододвигаюсь к нему максимально близко. И так хочется погладить его длинные пальцы, просто коснуться. И в то же время стыдно, что даже после того дерьма, что он пережил, я всё равно лезу, а не оставляю в покое. Я себя таким беспомощным никогда наверное не чувствовал, разве что после смерти матери, когда казалось, что изнутри какой-то орган голыми руками выдрали. Откусили мне кусок сердца, который не сумел с годами отрасти обратно. Просто отмерла его часть, и так и осталось. А теперь вот — каждая его травма, как тонкий шрам на оживающем органе. Обливается тот кроваво, живым меня делает, а я уже отвык, чтобы вот так. Чтобы на разрыв, и за другого. И знаю его по меркам моей жизни всего ничего, каких-то вшивых пару месяцев, а он центром вселенной стать умудрился. Понимаю, что сдохну без него, но не могу не предложить вернуться к отцу, под защиту. В покой, тепло и комфорт. Сам готов к нему телохранителем пойти и сидеть под дверью, как сторожевой пёс, сколько потребуется. Похуй, что за мной стая шакалов охотится. На всё похуй, кроме его бьющегося сердца в бледной груди. Дотрагиваюсь кончиком пальца до открытой кожи шеи. Затёршийся шрам, ещё розоватый немного, но заживший, как росчерк и чья-то насмешка. Хотел ведь убить его идеальность кукольную. Вымазать в грязи, вытравить броскую красоту. Теперь сам себе оторвал бы руки: и за то, что позволил другим это сделать, и за собственные проёбы. Долбоёб, сука, тупоголовый. Как не понял сразу же, как не узнал то чувство, что лавиной придавило с первого же взгляда? Как не распознал, когда не смог глаз отвести? Как прилипли те к нему, так по сей день и не оторвать… Куколка моя. Терпеливый как никто. Чувствительный и дурной, неравнодушный. Искренний настолько, что хочется спрятать: и от чужих взглядов, и от себя самого, ебаного монстра. Недостоин его чистоты. Прежний я, быть может, но не теперешний, когда руки не то что по локоть, по самую шею, в крови. Я весь в ней. И впервые его лицо так долго вблизи рассматриваю. Идеальное, удивительное, исключительное лицо. У мужиков не может таких быть. Ну блять, не может, и всё тут. Изящные черты. Мягкие. И губы сейчас сухие и потрескавшиеся, с запечёнными корочками крови, розовые. Ресницы длинные, пушистые, и правда — кукольные. Завороженный, абсолютно побеждённый смотрю и плавлюсь, как восковая свеча, стекая на пол. Провожу носом по его плечу, а у него мурашки бегут по коже. Холодный весь какой-то, беззащитный. И мой. Приятно думать, что он может сам захотеть быть моим. Я не должен соглашаться, но отказаться не смогу. Слабак чёртов. Натягиваю плед до шеи, максимально осторожно, задержав дыхание и боясь сделать лишнее движение. А после, простояв вот так, как статуя, пару минут — ухожу. — Странные вы. — В дверях Док, явно видел больше, чем нужно. И мне так похуй, вот правда. — Ты с ним слабый, а он из-за тебя сильный. Дурость редкостная, — покачивает головой, — но о вкусах не спорят. — Идёт в смежную с той комнату, оставив меня в коридоре в одиночестве. *** Хотелось бы ночь провести в медицинском блоке, поближе, чтобы защитить от всего и всех, даже от блядски-холодного воздуха. Но… Декабрь, наконец, вступает в свои права. Почти угробленная нами же планета температуру контролирует пиздец как плохо. Ещё недавно было вполне себе ничего, не считая постоянной мерзкой сырости и ветра, который здесь круглый год порывистый и раздражающий. И вот, к утру, начались заморозки. Слегка припорошенная инеем земля противно хрустит под подошвами моих ботинок, а пальцы мёрзнут, если подолгу держать их вне карманов. Поспать не удалось. Вторые сутки на ногах или третьи, уже теряюсь в подсчетах. Все мысли лишь о ёбаном грызуне и его ёбаных выходках, а ещё о куколке, что сладко спит, пока я тут вздрачиваю собственные вскипающие мозги. И это пиздец как палевно, но лично прошу Катяру, чтобы приготовила что-нибудь пиздёнышу, а то голодный, небось, валяется. С учётом того, что в столовой он жрать отказывается, а никто из нас закупаться не ездил, вряд ли кто-то ещё его накормит. И заботиться о подобном немного дико. Максимально непривычно и возможно глупо. Но задумываться о том, как я выгляжу со стороны, не хочу. Оправдываюсь тем, что и без того перед куколкой виноват, так что это самое малое, что я могу для него сделать. И лишь его физическое и душевное состояние важно, а не всё остальное. С восстановлением репутации, если потребуется, и прочим дерьмищем я разберусь, когда он будет в порядке. Всегда можно на преотлично напомнить шакалам кто есть кто. И если у меня появилась уязвимость, ещё не значит, что я тут автоматически подкаблучником или бабой стал. Утро пасмурное, серые цвета вокруг действуют угнетающе: всё какое-то бесцветное или мёртвое, или тупо уснувшее. Настроение не прибавляет совершенно. Кофе — мой лучший друг, сигареты вытравили из лёгких весь кислород. Из мыслей же ничто и никто не может вытравить его. Думаю: сколько выдержу, прежде чем сорвусь и, послав всё нахуй, снова пойду к нему? Просто убедиться, что тот в тепле, спокойно спит и нет на его лице больше тех кровавых разводов, что ушатали мою нервную систему одним сокрушительным ударом болезненно-блестящих стеклянных глаз. Сука. Не стереть эту картинку, как ни пытаюсь, куда ни посмотрю, чем ни отвлекаюсь. И не из впечатлительных же: такую жесть видел и собственными руками творил, что вчерашнее вообще просто детский сад, ясельная, сука, группа. Однако прошлое затёрлось, забылось, приелось со временем и не вызывает реакции. И вот — Свят. М-да. Слоняюсь, как неприкаянный, Кусок ходит, вопит на одной ноте, раздражает невыносимо. Как ни прогоняю пушистый ком, тому похуй. Изматывает и бесит, особенно когда начинает пытаться залезать на моё тело, цепляясь острыми когтями за штанины и карабкаясь по ноге. Подхватываю выродка и, не давая себе времени одуматься, иду к пиздёнышу: явно ведь по этому поводу животина с ума сходит — потому что в блоке всю ночь его родственной души не было. И поржать бы, да как-то не смешно. Совсем. Не трус — давным-давно страха не испытывал как такового: лёгкие проблески, скорее просто автоматизированный инстинкт самосохранения, который запускается, когда мне это нужно. А тут как-то мотор шалит, ускоряется, сука, от одной лишь мысли, что когда открою дверь, первое, что увижу, будут его распахнутые глаза: пустые, равнодушные или полные обвиняющего блеска. И это будет больно. Очень. Но… Когда захожу в палату, не происходит ничего. Свят спит, накрытый по самые уши, и слышно лишь тихое тиканье часов, что висят на стене, и моё прерывистое дыхание. Отпускаю Куска, тот сразу же бежит к кровати, запрыгивает на плед и устраивается в ногах куколки. А я подхожу, ступая тише, чем, блять, на заданиях. Всматриваюсь в чуть более живой цвет его лица. В то, как медленно и глубоко дышит. Расслабленный, с капельницей, тянущейся от катетера, что вколот в руку. И не решаюсь дотронуться, просто нахожусь рядом какое-то время, по ощущениям всего миг, по часам — минут сорок, и выхожу так же тихо и незаметно. Надеясь, что на ближайшие дни приколов уже не предвидится, провожу построение, вяло гоняю шакалят, присматриваюсь и к младшим инструкторам, и к простым бойцам. Давним или наоборот, находящимся тут всего какие-то полгода-год. И в прицеле ни единого претендента. Алекс? Однозначно нет. Ганс подавно. Исключено, абсолютно сразу же, и не рассматривается. Док, Лера, Сойер, та же Веста к примеру — не подходят. Сойера я знаю полжизни, ещё дольше, чем Алекса или Ганса. Он всегда настолько привычно рядом и ни разу не проебался за все годы, что рассматривать его, как крысу, даже стыдно. Доку это тупо не нужно. Блять, кто? Чего я не вижу или не понимаю? Не туда смотрю? Туда. Но не я. К обеду Алекс замечает дрон. Неплохой беспилотник без опознавательных знаков, с затёртым серийным номером и банальной моделью. Перехватить радиосигнал у нас нет возможности без необходимого оборудования. Потому понять, куда конкретно тот передавал данные, не получится. Что хуёво. Но то, что мы его сбиваем, это хорошо. Интересно, разумеется, что же ретранслировал он своим видеопотоком, и что вынюхивали. Такие цацки, кстати, могут подослать и напичканные взрывчаткой. Неплохой способ устроить пиздец при минимальных затратах, но судя по тенденции, сама база никому не впёрлась, впёрся я. Кадрировать, естественно, невозможно. Какая-то внутренняя прошивка или прога (хуй разберёшь, я не такой уж и спец по всему этому дерьму) не позволяет извлечь данные. Спустя несколько часов упорных попыток что-то выжать из металлической птички, всё сводится к тому, что тот деактивируется. Вырубается и всё. Сдох ёбаный бобик. Алекс злой как сука. И можно конечно остановить его от бессмысленного, но сижу и смотрю, как тот расхуяривает дорогостоящую, пусть и чужую, технику. Мысль о том, что Джеймс мог бы подсобить, умирает вместе с беспилотником, от которого остаётся моток проводов и куча запчастей, усилиями Олсона. Он раздолбил его об стенку с такой яростью, словно тот виноват вообще во всём, что происходит вокруг. Истинное сука зло. Как бы не так. — Что-то пошло не по плану, — задумчиво выдыхаю, кручу сигарету между пальцев и смотрю на обломки. — Длительное затишье с редкими проёбами, а тут один за другим. Они спешат, и их скорее всего поджимают сроки, а значит, скоро что-то будет. Либо кто-то начал шакалов подгонять. — Надо пробить по каналам. Завтра прокатимся с Гансом по нашим источникам. Может, кто-то что-то слышал, потому что нахуй такое дерьмо. Мне Катяру скоро везти в Центр, а у нас тут беспилотники порхают, как у себя дома. — Я сам прокачусь. — Ты вменяемый вообще? — приподнимает бровь, и вроде интонации почти спокойные, но я вижу, как хлещут эмоции из его глаз. — Вполне. Больше никто из-за меня не подставится. Нахуй. — Дебил, блять, — сплёвывает и уходит психанув. Понимает, что если я так решил, то спорить бесполезно. И да, я знаю, что беспечный долбоёб. Но вчерашний поезд чуть не убил меня. В любом из смыслов. Такой ценой сохранять себя целым и невредимым я не согласен. Лучше уж самому, чем близкие. Если меня ёбнут, уже будет похуй, а они переживут. Потеря некритична. Критично то, что я второй раз за день прусь к пиздёнышу. И ладно бы меня там кто-то ждал, так прихожу, целую дверь, наблюдаю за спящим красавцем и ухожу. Псина. Стою, смотрю на него и не знаю, чего больше хочется: рядом лечь или свалить куда подальше, потому что на мне не то что метка, на мне магнит для всякой хуйни. Огроменный. Моргаю лениво, впитываю и впитываю его черты. Чувствую, как тут всё им пропахло, забивается в ноздри его запах, пусть и смешался он с отдушкой спирта и какой-то химозы. Слышу, как тихо, но знакомо и узнаваемо ко мне со спины подходит Лера. Обнимает поперёк груди двумя руками и прижимается. А я притягиваю её ещё ближе, за поясницу и вжимаю в себя, пусть и неудобно руку так выгибать. Но она одна из тех, кого за своей спиной я не боюсь. Та, кто не всадит мне между лопаток нож. Никогда. Я в ней уверен, почти как в себе. Жаль, что отомстить дважды за её мучения не могу. Как и стереть ей память, да подарить беззаботную новую жизнь. — Ты мог вчера умереть, — шепчет еле слышно. Трётся лицом об мой затылок, привстав на мыски. — И что бы я без тебя делала? — Жила бы, — выдыхаю тихо. — На базе тебя никто не тронет. Есть Док, Ганс и Алекс. — Без тебя всё станет чужим. База и есть ты. Нет тебя — нет её. — Глупая… Хочется развернуться и сжать её, как в капкане, чтобы перестала резать и без того незаживающую болящую душу. Такая же вся изломанная, как и я. И несмотря на то, что периодически мы спали вместе, она мне скорее близкая подруга, чем нечто иное. И это взаимно. Вроде. — Не нагнетай. И не из такого дерьма выбирался. И не прогнать её — не поднимается рука. Но я вижу, что куколка открывает глаза. Сонные, немного припухшие. Смотрит на моё лицо, потом на руки, что меня обнимают. И столько эмоций пробегает по его физиономии, что еле сдерживаюсь, чтобы не начать ухмыляться. Потому что как бы ни было мне стыдно, и сколько бы вина не грызла каждый край и без того сдохшей души, впитывать ревность со дна сине-серых стекляшек очень вкусно. И прокатывается по позвоночнику знакомая дрожь, потому что страшно было бы увидеть там обвиняющие ноты. Утопился бы тогда, влезая целиком в это глубокое озеро взгляда. Только кататься по его нервной системе не хочу. Мстить за собственное хуёвое состояние — не вижу смысла. Усугублять не в лучшую сторону и без того шаткое что-то между нами — а что это, я не знаю, и название давать не спешу — кажется тупизмом. Вроде весь прошаренный, жизнь повидал с каждой из дерьмовых сторон, а когда дело отношений касается, ребёнком себя ощущаю. Несмышлёный, обжегшийся и теперь практически в панике, что снова сталкиваюсь с этим говном. — Лер, не оставишь нас? — Через полчаса укол и перевязка. — Погладив меня по торсу, отпускает и, судя по звуку, выходит в соседнее смежное помещение, где они с Доком торчат. А мы остаемся одни. Жутковато в молчании тупо смотреть ему в глаза. Что сказать не совсем понимаю. Что спросить — тоже. Извиняться?.. А оно ему нужно? Просто уйти? Глупо. Нахуя тогда припёрся, если когда меня обнаружили, сбегаю как мышь трусливая. Сука. Что ж так сложно-то? — Как ты? — Покурить бы, да в кои-то веки не о своём комфорте думаю. А о нём… Замёрзнет же, если окно открою, а в палате самой дымить тупо. — Терпимо, — прочищает горло и чуть двигается, задевает ногами Куска, и тот недовольно мяукает и перекладывается, а Свят, ахуевший, смотрит на это показательное выступление. — Ты его принёс, или он умудрился и здесь меня найти? — Принёс, — хмыкаю и двигаю челюстью, желваки ходуном ходят, а голову начинает распиливать нехеровая такая тикающая боль. Усталость как-то внезапно обрушивается. Хочется просто сделать шаг вперёд, лечь рядом с ним и отрубиться. Только места для двоих тут мало. И не факт, что ему будет комфортно и приятно. — Тебе что-то нужно? — Ощущения непередаваемые: я — какое-то тупое блеющее существо. Жвачное, нахуй, животное. Докатился. Скоро в трусы буду пару куриных яиц, вместо своих, подкладывать. Пиздец какой-то. — Тут холодно, мне бы одеяло моё, если несложно. Я бы сам сходил, но Док не советовал особо двигаться, чтобы швы не разошлись. — Морщится, чуть сменив положение, а я кривлюсь, отведя взгляд. Стыдно. Стыдно, сука, потому что я виноват. Только исключительно я, и никто больше. Даже ёбаная крыса не виновата. Потому что именно из-за моего «хочу» он там оказался. И теперь, облеплен пластырями и с капельницей — из-за меня, мрази. Всё из-за меня… Чёртова карма, просто прокатись по мне с ветерком, отомсти хотя бы за его боль, но по полной. Иначе свихнусь к хуям. Уже близок к черте невозврата. Прости… Прости, чёрт возьми, сто раз — прости, я долбоёб. Слова легко и правильно складываются в моей голове: буква к букве, красивыми слогами, росписью красочной. Бликуют по радужкам, зацикленной вязью вокруг зрачков, звучное «прости» и тонна сожаления. А рот как склеило, сшило, связало — так и остаются без движения сжавшиеся обескровленные губы. Не могу. Рот словно сросся, исчезло отверстие как таковое на лице, хоть ты носом ори, через ноздри, свою отравленную просьбу о прощении высмаркивай. И хочется, чтобы прочитал всё в глазах. Чтобы понял, чтобы не пытал меня тенью болезненной на лице. Потому что режет по-живому, а я хочу его страдания себе забрать. Впитать губкой. Все до последнего, можно даже выкрутить на максимум, десятикратно, но не озвучивать мне очевидное. Потому что слово это давно забытое, как и ощущение. И, кажется, стоит произнести, как язык облезет, расползётся на волокна, а после вывалится изо рта или, наоборот — забьётся в глотку и задушит. Не могу. Не могу, хоть ты убей, блять, не получается заставить себя. Потому что сказать вслух — признать слабость. Признать слабость — дать оружие в чужие руки. Манипулировать чувством вины другого можно ещё более эффективно, чем пресловутой любовью. Потому что когда виноват, будто в долгу неоплаченном. И чем — какую валюту отыскать, чтобы погасить, как расквитаться — как расквитаться, я не знаю. В душе, блять, не ебу. Не пытался добиваться чьего-то прощения никогда. Ни разу. Стою без движения, изредка моргая, молчу достаточно долго — просто смотрю прямо в глаза и не произношу ничего. И судя по взгляду куколки, тот нихуя не понимает, и напряжение нарастает всё больше и больше с каждой секундой. Значит, лучше съебать. Да и отведённые полчаса наедине, оказывается, успели пройти — рядом с ним время вообще ведёт себя странно: то несется, как оголтелое, то тормозит, и секунды тянутся резиной. Однако же… Задушив в своей башке проснувшийся непривычный мне сентиментальный бред, иду за очередной порцией кофеина. Надеюсь, что содержимое черепа перестанет загустевать и тупить, потому что от моей реакции зависит чуть более чем всё, блять. Расползусь липкой массой — сдохну, что не кажется таким уж хуёвым раскладом. К вечеру концентрация падает ещё больше, потому я не особо всматриваюсь в посыльного, когда слышу, что кто-то желает срочно увидеть меня у ворот. И вроде ж не идиот, но на автомате пиздую к проходной, вяло отметив про себя, что никого не жду, заранее обговоренных встреч не было, а вот такие выебоны обычно грозят внезапным дерьмом. Абсолютным дерьмом. Закурив, твёрдо ступая уставшими ногами, чтобы не растянуться тут, как на катке, пытаюсь рассмотреть своих бойцов, но на удивление темнота встречает меня и на подходе, и у самих ворот. Куда делись дежурные — вопрос, ахуеть, интересный. Я бы сказал — острый, особенно, когда запускаю механизм, открываю въезд на базу, и меня мгновенно слепят врубившимися фарами внедорожников. Полуослепший, на вскидку предполагаю, что там минимум три тачки, об их начинке подумать не успеваю. Инстинктивно бросаюсь в сторону, как раз очень вовремя, потому что по мне открывают огонь. Чуйка вам не хуй собачий. Она маячит прежде, чем ты осознаёшь реальную угрозу. Я слышу свистящие мимо пули. Мелкие выплавленные убийцы жадно рассекают воздух в поиске своей жертвы. В своём единственном полете. Эти суки градом, чёртовым бронзовым конфетти, рассыпаются вокруг, стараясь ужалить. Шумно, ни о каких глушителях или винтовках не идёт и речи. Уёбки прикатили с автоматами. Интересно лишь, почему на саму базу не въехали, а остались при входе? Видимо, рассчитывали, что я предстану перед ними налегке, и они изрешетят моё туловище, а после, чтобы не получить отпор, шустро свалят. Долбоёбы, сука. Ползу к каморке, натыкаюсь на тело зарезанного, как животное на убой, дежурного. Через пару метров натыкаюсь на аналогичную картину. Вопрос об отсутствии дежурных отпадает. Зато резонно возникает другой: кто позвал? По голосу определить сложно, и при желании ровно каждый сможет сделать себя чуть менее узнаваемым. Это вообще нихуя не проблема: рядовые бойцы тут не славятся различными запахами — это вам не Басов с его невъебенным парфюмом. Или я. Так что понять, что за тварь это сделала — нереально. Полный, мать его, сюр. — Замри, свои, — дёргаюсь, зажимая нож в руке, который на рефлексах выхватил с голенища. Ствол же, долбоёб, оставил то ли в машине, то ли дома. Кто ж, сука, знал, что пригодится. Если у себя на базе шастать, вооружённым до зубов, то где тогда я себя в безопасности чувствовать могу? В гробу? — Ствол есть? — Алекс сейчас принесёт. Что делаем? — Ганс не был бы собой, если бы сразу же с головой не бросался в любую авантюру. — Выебать надо уродов. Где, сука, видано, чтобы меня дома же щемили. — Наших на проходной зарезали. Кто-то изнутри. — Видел. Где Сойер? — Тут я, — слышу из темноты и поворачиваюсь на звук. — Только услышал. Захватил два автомата у Олсона, всё, что успел на ходу. — Давай, — забираю предложенное, поглаживаю приклад и думаю, как лучше поступить. Потому что освещения нет, какая-то падла, она же крыса ебаная, лампочки разъебала. Камеры всё ещё не настроены, хоть по периметру и развесили новые. Но, подозреваю, и тем уже пиздец. Нахуй, спрашивается, я бабки тратил, если перегрызает всё что только может вездесущее зубастое дерьмо. Когда поймаю пидора — буду с особой жестокостью пировать на его мразотном теле. Или на их телах. Сомневаюсь, что тут один орудует. Либо, пиздец, мастер, а значит, как минимум инструктор. Или много их, рукожопых, и стайкой действуют. В таком случае вопрос: с каких пор я настолько сильным пиздоглазием страдаю, что даже минимальных проёбов ни за кем не заметил? А дальше начинается трэш, и я чертовски рад, что куколка в дальнем блоке, на втором этаже, спокойно себе за закрытыми дверями, неспособный выскочить под огонь. Зато мы ответно палим во все стволы. Алекс срабатывает, как и всегда в критических ситуациях, на отлично: отправив Сойера и Ганса меня прикрывать, сам координирует бойцов на базе, вооружает, и всё это в рекордные сроки. Не хватает броников, не помешали бы пластины, но выбирать не приходится. Перемещаемся в незнакомые уёбкам углы, умудряемся отстреливаться, не вылезая на передовую, и сколько по времени длится это говно, и насколько многих мы умудрились покалечить из наивных дебилов, я хуй знает. Но в какой-то момент фары тухнут, звук двигателей оповещает об отступлении, а мы прекращаем огонь. — Макс? — Алекс орёт во всю глотку. — Макс? Макс! Поржать бы над его паникой, да не смешно. — На месте, — выкрикиваю бодро. Вскакиваю на ноги и помогаю встать Гансу, что был всегда по правую руку от меня. — Сука, как?! — Подбегает к нам, в одной руке фонарик, в другой автомат. Взъерошенный, в спортивных штанах, кроссовках на босу ногу и наспех натянутой толстовке. Видимо, прямиком из постели, и тут таких большинство. Взбудораженные, полуголые по большей части, но вроде целые. — Раненые есть? — Делает перекличку, выясняется, что пару пуль таки отхватили. Один смертельно, трое некритично. Не считая зарезанной троицы на проходной. — Что с ёбаным освещением? Почему, сука, тут кромешная тьма как в яме? Я куда столько бабла на содержание базы вливаю? В пизду? — Скажи спасибо крысе, что тут шарахается. Только вчера была последняя замена. — Отзывается Сойер, пнув лежащий рядом с ним камень. — Заебало уже на самом деле. — Значит, ещё раз замените! — рычу, передёрнув плечами. Усталости как ни бывало, адреналин всё ещё шарашит в груди. Злость, как лучшее топливо, прогревает выстывшую в венах кровь, и хочется убивать блядей голыми руками. Давно никто не в силах был пробудить такой агрессии. А тут — чистая ненависть, и срать уже, в самом деле, кто это будет и насколько близким окажется, ебашить буду в мясо. Много и долго. Даже когда уже сдохнет, пока не спущу всё скопившееся на этом самонадеянном ублюдке, не успокоюсь. — В медчасть всех, кому нужна помощь. Оружие пока держите при себе. По базе передвигаемся вооружёнными. Спим, если потребуется, с ним же в зубах. Официально объявляю военное положение и комендантский час для всех. Звонки по выходным запрещены. Сдать мобильники мне под роспись. Сойер, проконтролируй. — Понял. — Подать мне к завтрашнему обеду списки: у кого, какое и сколько оружия. Проверить, были ли пропажи. Утром жду полный список дееспособных бойцов, если недееспособны — указать причины. Перепроверить тренировочную и рабочую форму. Вся техника к вечеру должна быть осмотрена до последнего болта, любое из нарушений и поломок — лично мне. — Я проконтролирую, — вызывается Алекс. — У кого остались ещё живые осведомители и внедрённые в структуры бойцы — ко мне лично, и при мне же связываться. Я завтра по своим каналам поеду пробивать, что за ебучие смертники ко мне приехали настолько нагло. Оружие в руке заземляет. Привычная тяжесть, отчасти любимая, но несмотря на пиздец, в который меня сейчас окунули, в голове дребезжит мысль, что пока я отстреливался, куколку могли на колбаски пустить. Ровненькие и, блять, розовенькие. Потому что, как способ отвлечь, такой спектакль сработал бы на отлично. На подходе к блоку, вижу кровь то тут, то там. Крупные алые капли на полу, мелкие лужицы и следы от подошв. Ком встаёт в горле, руки не дрожат лишь благодаря тому, что заняты, во рту сигарета, а я словно иду на собственную казнь, прогоняя из головы мысли о том, что он может быть не в порядке. Распахнув дверь палаты, натыкаюсь на встревоженно-недоумевающий взгляд. Свят сидит с кружкой, из которой валит пар, по палате растекается запах мяты, а я залипаю на его влажные волосы, свободную белую футболку и чувствую, как к ногам падает от облегчения камень, размером с Годзиллу. Целый, в порядке, просто немного встревожен или вообще не в курсе, что происходит. Молчит, и я молчу. Внезапно в палату входит Док с тарелкой свежей горячей еды, и натыкается на меня глазами. Хмурится и цепко осматривает, отдает пиздёнышу жрачку и подходит ко мне. — Норма? — Я в порядке, — хриплю безбожно, хуев груз из усталости откатом ебашит по организму. Прячу нож в карман, подхожу к окну и выкидываю в него сигарету, успевшую истлеть до половины. Встряхиваюсь и выдыхаю. Паника, сдавившая нутро от мыслей, что с куколкой что-то не так, только-только начинает испаряться и перестаёт держать в капкане сошедшее с ума сердце. — Тебя прокапать? Выглядишь максимально нездорово. — Там три пулевых и четыре трупа, Франц. На меня не трать время. — Закидываю автомат на плечо и встречаюсь взглядом со Святом. Тот как сел с тарелкой, так и сидит изваянием. И я подозреваю, что при мне вряд ли жрать будет, потому, взъерошив себе волосы, как-то отчаянно и нервно, ухожу. Потому что снова псиной прибежал к хозяйской ноге. И уже даже не удивляет, не шокирует, почти привычно. Но смириться окончательно не позволяют крохи гордости и независимости, которые я пестовал годами внутри. Я же, сука, сам по себе как помойный кот. Нахуй никому не нужен. Как и мне никто. Лютое дерьмо, в котором я себя убеждаю раз за разом, только себе же и не верю. Больше нет. Устало бреду в собственный блок, в уютный полумрак, под ледяные струи душа, а после тупо в постель без промедлений, чтобы подорваться в шесть утра от того, как барабанит Алекс в дверь с отдаленно вменяемым лицом. Вываливает, как на духу, что какая-то мразь прирезала нашу Алёну — мать моего боевого товарища, которой нигде, сука, места не было после гибели сына, да она и не рисковала вне базы показываться. Немногим за пятьдесят, убирала в столовой и готовила для шакалов. И вот чем, падла, отплатили. И если судить по тому, что рассказывает Олсон, то умерла она ещё затемно, скорее всего или раньше сфабрикованного нападения или во время оного. Что увидела бедная женщина, непонятно, но что-то скомпрометировавшее уёбка настолько, что не погнушался убить невинную. Чётким ударом ножа в грудь. Обученная сильная мразь — не новичок, так точно: те, паникуя, обычно режут в шею или бок, а профи предпочитают горло, висок или грудину. Сука. Сука! Луплю от злости в стену, Алекс даже не вздрагивает. Смотрит абсолютно серьёзный, и если его ебало уставшее и недружелюбное, то я, боюсь, вообще выгляжу как животное. — Значит так, я в рот ебал всё говно это. — Закуриваю и, быстро затянувшись, выпускаю толстую струю дыма. — Тринадцатого в ночь выезжаем: я с Басовым и ты с Катей. Побудем пока в центре. Если я мишень, значит съебу отсюда, чтобы больше не было потерь. — Басов тут причём? Пусть сидит с Гансом. — Я без него не поеду, — отрицательно покачиваю головой. — Ладно я жену забираю. А он тебе кто, блять, что ты его за собой тащишь? — Он — всё, — вылетает раньше мыслей, раньше призыва разума заткнуться. — Серьёзно? Спустя пару месяцев знакомства ты говоришь, что какой-то золотой мальчик для тебя всё? — неверяще усмехается, смотрит как на долбоёба. А я и есть долбоёб, не обижает даже. — А когда ты понял, что Катя для тебя является всем? Через день, месяц?.. Затыкается. Улыбка сползает с лица, глаза наполняются пониманием — больше стёба на эту тему не будет. Сравнение со святым для него человеком приравнивается к абсолютному принятию кого бы там ни было. Если в моем понимании Свят становится на один пьедестал с главным человеком в жизни Олсона, значит, это не поддаётся обсуждению. — Он хотя бы в курсе вот таких метаморфоз? — А это уже тебя не касается, — фыркаю, отворачиваюсь и начинаю одеваться. — Сегодня проедусь по нашим каналам с Эриком. Подготовлю всё к отъезду. Блять, ещё надо посмотреть все списки и прочее говно. — Да там всё нормально, я бегло пробежался глазами. Сойер отнёс к тебе все мобильники. Со склада ничего не пропало, если сверяться с ведомостями. Единственное, что — Веста пожаловалась на пропажу обезболивающих и спирта. В остальном нихуя интересного. Чисто по всем фронтам. Камеры восстановят сегодня, как и освещение. Валера поковырялся с механиками в машинах, тоже никаких приколов. — Только крыса всё время шарится под нашими носами, а мы нихуя не видим. — И самое интересное во всём этом, то, что я думаю больше не о своей сохранности, а о нём. Неспокойно, нервы звенят, как натянутые струны, хочется спрятать его, чтобы не коснулось всё это дерьмо. И без того достаточно урона. И руки чешутся набрать Джеймсу, чтобы прислал вертушку, похуй за какую плату, главное чтобы доставил целым и невредимым пиздёныша прямиком к его папусу в руки, и я выдохнул, понимая, что там охрана, как маленькая армия, и ничего с куколкой не случится. А сам бы потом выпутывался из плетущейся вокруг меня паутины. Но действовать за его спиной кажется отчасти предательством. Пусть и не обозначено и не названо происходящее между нами, но я если хочу хоть как-то получить его доверие и как бы не звучало, но прощение, то нужно, по крайней мере, спросить, чего он сам хочет. Обычно так поступают нормальные люди — разговаривают с партнёром. Только партнёры ли мы? Двукратный секс на идеальные отношения тянет слабо. А если быть честным — не тянет вообще. Но это всё равно больше, чем равнодушие. А вкупе с тем, что бурлит у меня внутри, так и подавно. — Иди, предупреди жену, что ей через два дня уезжать, бабы не любят быстрые сборы. Надеюсь, за эти сутки нихуя не случится. — Накинув косуху, выхожу из своего блока, оставив за спиной Алекса. Я редко повторяю одну и ту же ошибку. Жизнь учит, сука, быстро и в мелочах. Малышка беретта прижимается к правой почке как родная. Нож — у лодыжки, кастеты — в карманах. Раз уж отчаянное время, то и законы вступают волчьи. Грызи и нападай первым, сразу — на поражение, а потом разбирайся. Доверие лишь своим глазам и тем, кто годами предан. Остальные — потенциальная угроза, и лишний шаг в сторону — ликвидация. Естественно первое, куда я иду — это палата куколки. Разумеется, он не спит. — Вчера что-то произошло? Вот тебе и: «Привет, Макс, как ты?» Отличное начало, всяко лучше тишины, но явно меньше, чем мне бы хотелось. — Почти пижамная вечеринка, но вместо пижам — форма, а вместо выпивки — конфетти из пуль. Ничего, что стоило бы конкретно твоего внимания, куколка. — Сажусь на стул у его кровати. Тот подбирает к себе ближе ноги и прижимает кота рукой, от которой тянется капельница. — Хочешь домой? — Невинный вопрос, в теории желаемое им сейчас предлагаю. Помню, как на дне рождения он слегка психанул и, прожигая меня бунтующим взглядом, сказал, что хотел бы домой. С ответом же пиздёныш сегодня не спешит. Подозрительно прищурившись, смотрит исподлобья своими сверкающими стекляшками. И мне бы хотелось туда, под скальп, к нему влезть и порыться в его мыслях. Чтобы понять, хотя бы отчасти, чего тот хочет и от меня, и от жизни в целом. Жаль, что функции такой не придумали. Очень, сука, жаль. Потому что ёбнусь головой скоро в попытках понять нас обоих и по отдельности, и вместе. Какого хуя так примагнитило, что не отдалиться. Тянет обратно, с силой, блять, тянет. Этой грёбаной стихии сопротивляться невозможно. Непобедима она. Порабощает, не спрашивая разрешения. — Я могу связаться с Джеймсом, он пришлёт вертушку и доставит тебя прямо к отцу. Если ты хочешь. И мне и стрёмно услышать его согласие, и хочется. В то же время, что-то глубоко внутри, с тикающей болью умоляет остаться рядом. Чтобы насрать куда: хоть в огонь, хоть в воду, но вместе. Справимся, прорвёмся, переживём, перезимуем. Но так только в оромантиченной хуйне или в блядском телике бывает. В жизни отношения редко переживают трудности. Когда есть эти самые отношения. А когда есть просто... «что-то»? Зависшее где-то между. Моя отравляющая любовь и его непротивление. Ёбнутое время, ёбнутый мир, ёбнутые люди с их ёбнутыми чувствами. Скинул бы кто мега-бомбу, да наконец стёр с земли главную дышащую заразу. — Нет. — Откуда это раздражение на дне зеркальных глаз? Что я, блять, опять не так сделал? Чем его кукольной душе не угодил? В кои-то веки не эгоистично думаю о будущем, а наоборот. Не о себе, блять. Не, сука, о себе. А тот бесится, словно я ему в лицо плюнул, а не домой предложил отправиться. — Здесь опасно. Со мной рядом — опасно. Так будет проще и лучше. Тебе. — Логично? Как блядский снег в середине декабря. Нужен и положено. Остальное похуй, что вероятно не желаемо. — Я не хочу, — упрямится, чуть оттопырив розовую губу. Подобрался, словно драться насмерть будет. В каком-то полуметре от меня. Близко. Слишком. Растрёпано-желанный. Преступно-красивый. — А что ты хочешь? — безумным взглядом скольжу по его лицу. Остановиться на чём-то конкретном не могу. А глаза сверкают, сине-серые, стеклянно-убивающие глаза. Дай же мне передышку, хоть в пару часов, останови или время, или это чувство внутри меня. Или иди навстречу, тони в этом с той же силой. Ну? — Поцелуй меня, — оглушает. Откуда в нём столько смелости, когда дело касается подобного? Приходит сам. Целует — сам. Трогает и тянется. Всё — сам, моей инициативы попросту нет. И тут снова. Поцелуй. Кто я такой, чтобы отказать? Ему отказать. Особенно когда сам хочу больше, чем глоток воздуха. Подаюсь вперёд. Стул подъезжает со скрипом, а он привстаёт и встречает. Голодный, жадный, впивается сразу же с силой. Выдыхает, отстранившись, облизывается и гладит мои холодные под его тёплыми руками щёки. Куколка моя… Нежность болезненная щемит в грудине, ком в горле от руки перебинтованной с капельницей. — Прости, — безотчётно слетает. Глаза в глаза, в паре сантиметров, а он затыкает собой. Сгрызает это отравленное слово с моих губ и тянет к себе, всё ближе и ближе, будто срастись телами хочет. И не надо ему даже озвучивать ничего, душа сама всё поняла. Не виноват я в его глазах. Не виноват, и как-то отчаянно странно нужен. А мне и тепло, и холодно. Вздрагиваю, и мурашки бегут по коже. Беззащитный рядом с ним — возжелай убить, сто раз бы сам подставился. — Я книгу в детстве читал, — шепчет, всё ещё удерживая моё лицо рядом, — про оборотней. Там были сильные волки, с такой волей и духом, что вся стая шла за ними. Их звали альфами. — Слушаю, заворожённо глядя, как двигаются его влажные губы. — Я не верил, что такое бывает. Всегда сомневался. Разве может быть так, чтобы человек становился для кого-то центром вселенной? Чтобы за ним шли не потому что, а вопреки? — Не до конца понимаю, к чему это, но прерывать не хочу. Какой-то особенный момент. Впервые вот так просто и без сексуального подтекста. Контакт идеальный: и запах, и тепло его знакомо и приятно. — Ты альфа среди людей. А я хочу идти за тобой. Есть слова, обрывающие жизнь внутри. А есть те, что словно дарят вторую надежду. Сердце неистовой птицей бъётся внутри, расправляя свои отрастающие крылья. Он слабость моя. И сила. Вот так, какой-то абсолютно лютой дурью, в чём-то по-детски глупой, неуместной верой, после всего, что сам же пережил, берёт и даёт силы идти дальше. Я не верил, что такое возможно. Фил когда-то высасывал из меня все соки как вампир, да и сам был нездоров. Вероятно, мы были ярким примером особой токсичности, когда двое регулярно жрут друг друга различными способами, чтобы после, отравленными и полуживыми в любом из смыслов, ползти в разные углы планеты. Потому что оставаться рядом — умереть. А порознь, пусть сначала и было больно, словно разрывалось одно тело надвое, но потом стало привычно и правильно. Я не жалею, что Фил был в моей жизни, как и не жалею, что мы разошлись. Просто отчётливо понимаю, что не прощу самому себе, если отпущу куколку. Потому что куколка — моя. Как бы ни было до противного живо внутри, куколка — моя, и это то, что я хочу оставить неизменным. — В пятницу ночью едем в центр. — Вижу, как напрягается, но не отстраняется, всё так же нос к носу. Один отравленный воздух на двоих. — Здесь опасно, да и там больше ресурсов, чтобы выяснить, кто идёт за мной, попутно гробя чужие души. — Не спрашивает, вижу что хочет, но не спрашивает. — Поживём в моей квартире. Спроси у Дока, что тебе нужно будет делать из терапии, и как долго. Не сможешь запомнить — запиши. Если разрешит, сходи и собери то, что с собой заберёшь. Оставляй то, что не жалко: хуй знает, когда мы вернёмся и вернёмся ли вообще. — Ты узнал, кто это был? — Нет, но тебя это не должно беспокоить. Я разберусь. — Сантиметр между, как тысячи километров. Как чёртова пропасть, как миллионы световых лет. Сам тянусь, сам сожрать его пытаюсь. Второй сегодняшний поцелуй ещё слаще первого. Похоже, им насытиться попросту невозможно. Вкусный, чтобы ни делал, как бы не изгибал свой любопытный язык. Дышит горячо и сорвано. Ловит мой язык и всасывает, лижет его по-кошачьи, цепляет острыми зубами. А меня размазывает. Клинит на нём, клинит от кайфа. И в который раз удивляет такая безумная реакция сразу всего организма. Когда не просто возбуждение и красочный стояк, а душа взбудоражено звенит и подрагивает. Сладко. Его вкус, как наркотик, вставляет мгновенно, накрывает так, что с головой, и тупо в омут на самое дно. Сопротивляться не хочется, даже мысли не возникает. Потому что рвётся всё внутри навстречу. Чтобы сплестись, срастись, напитаться. Просочиться в каждую молекулу, в каждую микрочастицу. Стать чем-то единым и мощным. И не бездумное желание, чувства вырываются. В каждом касании губ, каждом сплетении языков. Вкусный. Чертовски вкусный и мой. И я бы так и поселился вот тут с ним рядом, навечно, за закрытыми дверями, вдалеке от всего ёбаного полуразрушенного мира. Только сдают нервы, падают последние стены из сопротивления, руки смелее, дыхание тяжелее. И всё пытаюсь отстраниться, боюсь задеть раны, напором боюсь продавить и, не выдержав, трахнуть, но не отпускает. Гладит по затылку. Скребёт ногтями. По шее гладит. Руками по предплечьям, заставляя снять куртку, та соскальзывает, падает, громко звякнув пряжками. А пиздёныш облизывается призывно, откидывается на спину — на один лишь бок, аккуратно и медленно, словно пробуя ощущения, и к себе тянет. На себя. Привстав со стула, нависаю над ним, и покрываюсь обильно мурашками, когда проникает под толстовку горячими руками. Кожа к коже, скользит медленно и чувственно. Задевает беретту и мимо той дальше поглаживает. И нет страха, что схватит сейчас пистолет и прикончит. Доверие к нему странное и аномальное. Ни единого сомнения в том, что неспособен предать, что ему в принципе это нужно. У того, кого хочешь убить, защиты просить не станешь. А он просил. — Спи, — моргаю, глядя в его отъехавшие глаза. Возбуждённый, с разметавшимися по подушке волосами. Моя блядская картинка. Соблазнительная до ахуения. И я понимаю, что ещё ни разу не брал его нормально, в постели. Чтобы основательно и долго пытать до хрипа, целовать до предоргазменных судорог, чтобы кончал, теряя сознание от кайфа. И неуместно тесно в джинсах. И пепелище внутри. Страсть мозги затянула густым маревом, и сила воли сдаётся под напором желания. Хочу его. Безумно хочу, видя взаимное помешательство в его зрачках. Одно на двоих. Но дверь в палату открывается, тихий выдох, явно не Дока, заставляет оторваться от Свята и встретить взгляд Леры. Удивлённая, чуть смутившаяся, хотя не славится подобным. Однако быстро собирается, заходит, и как ни в чём не бывало подходит к кровати. — Надо сделать тебе укол, Свят, и сменить пластырь. — Ставит прямо на кровать поднос, с которым вошла. Куколка встаёт, и я теперь своими глазами вижу и раны, и то, как их обрабатывают, и то, что всё не идеально, но и не критично, если сравнивать с тем, что я уже успел себе сотни раз нарисовать. Однако вина всё равно гложет, пусть и не обвиняет никто. И осознаю, что теперь его «пожалуйста» будет срабатывать, как условный рефлекс, и отказать я не смогу, чтобы ни попросил. Волшебное слово, волшебно действующее на мою психику. Один раз отказал, и теперь, как свидетельство этого, длинный росчерк шрамов на его теле. И я распилю себя надвое, если допущу пополнение коллекции. Распилю, нахуй. Мамой клянусь. *** Удивительно, но куда бы мы с Эриком ни поехали, везде нам невъебенно не рады. Хуй знает, кто пустил утку, но мы в глазах бывших типа союзников теперь максимально продажные суки, которых прогнула официальная структура. Крышуем аж самого Басова, под ним же и ходим. Степень ахуевания, которая расползается по моему лицу, частично переубеждает их в том, что это дерьмо собачье. Однако когда те начинают спрашивать: какого хуя, в таком случае, я прячу его принца, ответить вменяемо, чтобы и без конфликта и нахуй послать — получается через раз. Мельников, падла, растрепал всем, кому только мог, о том, что происходит на моей базе. А когда я набираю заветный оставленный им же номер, тот ехидно и крайне довольно посмеиваясь, сам же и признаётся, что подкатившие к нам внедорожники его рук дело, чтобы я не расслаблялся. — Держу тебя в тонусе, Фюрер, — на французский манер тянет этот черномазый олень, и будь я рядом — уже удавил бы уёбка, но тот просто на другом конце провода, и не дотянусь, даже если захочу. Тащить стенка на стенку и проёбывать часть людей в невыгодном столкновении — идея, мягко говоря, плохая. — Стрельба — наших рук дело, но убийства на своей базе и крысу мне не приписывай. Она так-то у тебя под носом умудрилась завестись, ещё раньше, чем я у руля встал. На тему его осведомлённости удивляться смысла нет. Шакалята, которые нашли там себе тёплое место, оказались излишне разговорчивы. И я жалею о том, что не убил их тогда, отпустил, а теперь имею то, что имею. Но на то и человек, а не робот, чтобы не всегда и не стопроцентно действовать верно. — Вообще сейчас отличное время, чтобы захватить власть в твоём милом крысятнике. У тебя появились бреши, а территория — лакомый кусок, но я, Фюрер, хочу стать тебе товарищем, а товарищи так не поступают. — Нахуй бы тебе пойти, да мой уже занят, — фыркаю и отбрасываю от себя телефон. То, что стреляли, словно рисуясь, было понятно изначально. Хотели бы измочалить нахуй всех и вся, в темноте-то в особенности, уложили бы, дай бог. А так даже внутрь не заехали, тупо повыёбывались и свалили. Спектакль лишь для одного зрителя в первом ряду. Если бы случайно таки меня убили, то уже попытались бы захват территории провести. А так не получилось, не срослось, потому и руку дружбы предлагает. Позёр ебаный. Однако же, как ни печально, на мне всё ещё метка. Всё ещё, сука, висит, тварь такая, и в центре будет весело и жарко. Но сидеть рядом с крысой и позволять той калечить моих близких, нет никакого желания. Пусть повыёбывается без меня. Хотя что-то мне подсказывает, что когда свалю нахуй, на базе наступит затишье. Что даст мне время решить хотя бы одну из проблем. Хотя бы, сука, одну, а то навалило, как из рога изобилия, только успевай уворачиваться, как от мухобойки. Затупишь и вот — уже прибит к бетонной стене красочной кляксой. А мне вдруг жить захотелось и бороться. Куколка же назвал альфой, а альфы, блять, не сдаются.