Ртуть

Стою напротив витрины с разнообразными сырами. В круглосуточном супермаркете. Смотрю на собственное отражение в стекле и думаю: какого хуя я тут забыл? Вместо того чтобы поехать домой и отдохнуть, после целого дня прочёсывания города и поисков информации по всем доступным источникам, я по просьбе голодной домашней мыши, приехал ради куска кисломолочки хер пойми в какие дебри. Маразм. Ёбаный, сука, маразм. Это уже даже не смешно, тут клиникой попахивает, диагнозом сраным. Потому что вьёт из меня, сволочь такая, верёвки, а я даже не сопротивляюсь: не могу — не способен, услышав это проклятое «пожалуйста». Будто чётко в висок пуля вошла, и сковало волю как в кандалы, пусть невидимые и лишь мною же придуманные. Тем не менее, несколько видов сыра холодят ладони, пока я передвигаюсь бездумно к кассе. Рассчитываюсь, захватив себе пару пачек мятной жвачки, и выхожу в темноту ночи, с удовольствием втянув свежий воздух в лёгкие. Долбоёб, конечно, редкостный — с меткой разгуливаю по супермаркетам. Похер, что ночью. Неважно, что с пластинами. Насрать, что типа готов и предупреждён — ненужный риск, абсолютно глупый поступок. Но, блять, «пожалуйста». И всё. Всё. Точка. Вернувшись в квартиру, скидываю ботинки у двери и, зевнув во весь рот, аж до хруста челюсти, иду на кухню, чтобы наткнуться на одинокое изваяние за столом. Сидит с кружкой чая, от которой валит пар, и насыщенный запах бергамота с мятой забивается в ноздри. Мои глаза привычно прилипают к блядской куколке. И сердце обильно покрывается сладким приторным сиропом. До тошноты. Я не видел это чучело всего с десяток часов, а соскучился, как сука. Хочется обнять. Прижать. Зажать, в конце концов. Надышаться им, слизать с его кожи отравляюще-вкусный запах и сдохнуть от передоза куколкой. Дерьмо эта ваша любовь. Мозги вырубает знатно: здравый смысл, конвульсивно содрогаясь, пытается бороться с напастью, да хуй выходит. Походу, против лома имени Басова реально приёмов не существует. Пробивает любые из существующих ментальных, моральных и прочих стен. Сопротивляйся, не сопротивляйся — не спасёт. Делаю шаг навстречу, в руке пакет. В пакете — сыр. — На, мышь, грызи, — достав один из кусков, размахиваю перед его носом с гадкой усмешкой, пока тот резко не вырывает обмотанный пищевой плёнкой пармезан. Дёрганный и недовольный. Вот тебе, блять, и «спасибо». Я таскался посреди ночи, рискуя шкурой, чтобы вот это наблюдать? — Чего рожу свою смазливую кривишь, принцесса ты моя? — Приподнимаю бровь, бросив в холодильник остальное. Закуриваю, от греха подальше, чтобы не вздёрнуть его за грудки и не сказать пару ласковых, на тему поведения некоторых чрезмерно важных особ, бля. А после развернуть и без подготовки растрахать нарывающийся на неприятности зад. Смотрит же, как сварливая баба на мужика, что пришёл позже, чем следовало, домой, а его тут, видите ли, ждали. И пока я мысленно дважды кончил в растянутую дырку, он демонстративно, а главное, молча, распечатывает этот ебучий кусок кисломолочной хуйни, даже глаза не подняв. Серьёзно? Выдыхаю тугую струю дыма в его сторону. Глубоко затягиваюсь, стряхнув пепел в пузатую кружку с его чаем. Да, я дерьмо. Чистокровное. И это не оправдывает. Нисколько. Но если что — так, к сведению — я мог бы бросить его на базе и хуй забить, и на чувства, и на всё, кроме собственной сохранности. Решал бы себе дела-делишки, пока его заставляли бы грязь хавать столовыми ложками и ебальником по земле тереться. Но нет же! Любой каприз для принцессы. Бабки надо? Бери. Кроватку мягкую? Конечно. Жрачку вкусную? Без проблем, куколка. На шее моей покататься? Скажи «пожалуйста», так я ещё и ёбаное седло себе на спину нацеплю, чтобы твоей царской жопе удобнее было! — Встань, — почти нераздражённо выходит. Почти не приказом. Почти. И не будь во мне так много отравленного чувства, убийственно-ненужного и сильного, уже отвесил бы пару оплеух и, схватив за волосы, подправил бы кукольное лицо об деревянную столешницу. Но… нет. Рассматриваю, как медленно моргает, сглатывает и лишь тогда удостаивает взглядом. Просто, сука, смотрит своими грёбаными стекляшками нечитаемыми. С ебалом своим важным, таким, что бесит невыносимо. До трясучки бесит. — Встань, — повторяю ещё раз, прищурившись, и, видимо, после дубля до него доходит, что лучше не усугублять. Выпрямляется плавно рядом со стулом. Чуть сдвигается, чтобы упереться задницей об стол. В какой-то паре десятков сантиметров от меня. И много это или мало, я пока не понимаю. Потому что с одной стороны, хочется пинком отправить его в стенку, чтобы проломил стол и вылетел нахуй в окно. А с другой — дёрнуть на себя и сожрать. Целиком. Не разжевывая проглотить. Между пальцами жалкие остатки сигареты — не отсрочка и не спасение. Даже на дозу спокойствия в вены не тянет. Потому что там безумие бурлит, ядовитое — персональное, лишь для него…. Как под заказ. И вроде напряжение сильное, и опасность маячит для него. Только вместо оправданий или вызова, вместо любой из реакции, он останавливает свои сине-серые стекляшки на моих губах. И это полосует остро и перечно по телу, потому что я вижу голод. Взаимный до ахуения. Но сдерживаюсь, уже который день к ряду, и потерпеть способен, ради целостности его покалеченной из-за меня шкуры. Это важнее пары оргазмов. Мы вроде не последние сутки живём: успеем натрахаться, да так, что до тошноты, и заебать друг друга до отвращения. Успеется. И я способен переждать пару дней или недель, да сколько потребуется. Значит, и он сможет. — В глаза смотри, — хрипло и агрессивно обрываю этот лёгкий гипноз, а тот — ошалевший, с расширенными зрачками. Пялится, не видит и не слышит ничего, кроме своих, затапливающих и тело, и мозг, желаний. Блядская куколка, а. Бросаю обжегший фильтр в его кружку. Обе руки становятся свободны, а это критично. Нет заземления. Якоря нет. И меня словно полощут в отбеливателе: сейчас начнёт разъедать кожу, и сползёт та лохмотьями, оголяя мясо. Потому что взгляд его жжёт. Плавит. Травмирует и психику, и тело. У меня стоит железно, ведь кончал последний раз — с ним. Собственная рука суррогатом кажется, но долбанное ожидание лишь усилит после полученный кайф. И надо злиться, надо поддерживать в себе эту волну негатива, захлёбываться им, чтобы перебить острое желание. Слишком острое. С ним всегда вот так: секунда, и упасть на колени хочется. Божество моё личное, тупоголовое, но не могу не поклоняться. — У тебя есть еда. Мягкая кровать. Тепло и комфорт. Бабки, телефон. У тебя, блять, всё есть. Какого хрена ты мне тут устраиваешь? — Не хочу рычать — рычу. Потому что он смотрит мне коротко в глаза, полыхнув, как всратый факел. И я знаю причину. Та самая проблема. Неразрешимая. Потому что моё шрамированное нутро и даже подобие отношений — долбанный нонсенс. Не могу. Не умею. А он, не прошло и пары дней, сука, требует вот этим своим бунтом и внимания, и всего остального. Даже озвучивать нихуя не надо — на лбу большими буквами написано. Только пока я проговариваю свой грубый вопрос, его взгляд снова смещается на рот. Мой рот. Жадный взгляд, безумный практически. А мне бы застонать от бессилия, но напряжённо стою, облизываюсь только раз за разом — губы отчего-то пересыхают, и воздух накаляется. Жаром по телу прокатывается отзывающееся во мне возбуждение. Хочу ведь его. Как сумасшедший, хочу постоянно. — В. Глаза. Смотри. Не доводи до греха… На треть шага вперёд. Вспышкой в глазах. Вдохнув его выдох. Никакого личного пространства, только начинающийся пожар почти нос к носу. Грёбаное пепелище в лёгких. В грудине. В теле. Хочу. Так нестерпимо, что внутреннее животное, тот самый жестокий эгоист, скулит и воет, толкая на очередной срыв. В прошлый раз он уже получил болезненные следы на своей бледной коже и, благодаря лишь тому, что сам трахает себя пальцами, не оказался с порванной задницей. И крупной дрожью шарашит по нервным окончаниям похоть. Грязная… И тормоза клинит нахуй. Облизываюсь демонстративно, напирая, вжимаю собой в стол сильнее. Гортанно прокатывается рык, застревающий в глотке лёгким першением. А он дышит задушено, прикусывает эту чёртову розовую губу и бьёт с силой по моей выдержке. Бьёт, как кувалдой. Поднимаю обе руки и ерошу его идеально уложенные на пробор волосы. Делаю только хуже: вот такой, растрёпанный, он как с разворота порножурнала. С блестящими губами, чувственными сверкающими глазами — звёздами, и ровной кожей. Убийца. Просто чёртов киллер. Стреляет, не промахиваясь, потоком из минимум десятка стрел, ибо абсолютно всё: и в теле, и в душе отзывается на него такого. — Нахуй твою идеальность, — хриплю, запуская пальцы в эти сучьи мягкие, как шёлк, пряди, стягиваю в кулак и заставляю запрокинуть голову. И он делает контрольный выстрел в моё уплывающее сознание — стонет еле слышно, приоткрыв рот. И видит бог, я бы выебал из него сейчас саму душу, не начни открываться входная дверь квартиры. Щелчок замка и короткий писк электронной защиты, как ледяные потоки воды вдоль разгорячённой кожи позвоночника. Но очнуться удаётся только мне. Его застывшее лицо напротив, в паре сантиметров, и, кажется, он настолько глубоко в грёбаном астрале, что начни всё внезапно вокруг рушиться — не заметит. Не-а. Не заметит, сука, нихуя. — Вы где там? — Слышу голос брата из соседней комнаты, возню и мяуканье Куска. И Свят слышит: распахивает расфокусированные глаза, горячо выдыхает мне в губы. — На кухне, — громко отвечаю, чувствуя, как вздрагивает в моих руках, но не отпускаю. Не могу. Я тоже зависим, и мне тоже нужна доза. Хотя бы микроскопическая — капля влаги в пересыхающую без него глотку. Секундное промедление, рваный вдох совсем рядом, и я чувствую его вкус, смешавшийся с мятой. Влипаю с силой, ловлю нижнюю губу зубами, оттянув ту до шипения. И снова внутрь языком по гладким горячим дёснам, в глубину его рта. А тёплые руки лезут мне под толстовку, кожа к коже, такие же как и он весь — жадные. И надо бы оторваться, да нет сил. Испарились. Развеялись чёртовой дымкой. — Привет, — хмыкает Саша за моей спиной. — Я принёс пива и пожрать, не обращайте на меня внимания. — Продолжает абсолютно безразличным тоном. Шумит посудой и, взяв, что ему нужно, выходит. — Блядская ж ты куколка, — шепчу, всё-таки отстранившись и открыв глаза. И наблюдаю прекраснейшую из картин — его, отъехавшего от кайфа в моих руках совсем рядом. Он всё ещё гладит тёплыми ладонями бока: медитативно, медленно ласкает чуткими пальцами. Люблю его вот такого. Пиздецки сильно. Пощипывает на кончике языка нужда озвучить, но прикусываю тот и отхожу. Ибо не время. И когда наступит подходящий момент, и наступит ли вообще — хуй знает. — Пойдём, поешь нормальной еды, а не только сыра, — чуть улыбаюсь, а он, словно особое любящее звёздную ночь и внимание растение, расцветает и светлеет, отвечая тем же. Взаимный. Должно бесить и раздражать, а мне нравится. Больной дебил. Хронически, сука, больной. Им. — Я люблю сыр, — облизывается и явно сдерживается, чтобы не заржать. — Мышь, — фыркаю и щёлкаю его по носу. Развернувшись на пятках, иду переодеться в домашнее и скинуть уже кожанку — спешил же найти куколку в квартире. М-да. — Если вы там решили, что сексом можно нажраться, то я вас разочарую. — Сашка не был бы собой, если бы дал нам спокойно тут заниматься чем-либо. Да и я при брате, которого вижу до обидного редко, не планировал продолжать. Не сейчас так точно, про ночь начинают терзать смутные сомнения: спать придётся в одной кровати, скорее всего. Делить диван с Сашей будет лютым пиздецом: тот как макака — закинет все свои конечности и задушит нахер. Лучше уж на полу. Или с куколкой подохнуть от взрыва мошонки. Стягиваю одним движением толстовку, подхватываю чистое банное полотенце, чтобы сразу принять душ, а не переться потом сонным, когда рубить начнёт невыносимо. Ускользаю в ванну, резонно отметив, что разумно было бы передёрнуть. И успокоило бы хоть немного. Но я ведь не ищу лёгких путей. Дебил. *** — У меня тут для тебя кое-что интересное есть. — Брат уплетает за обе щеки какой-то салат с морепродуктами, вытаскивая креветки для кота. Показывает сложенные вдвое несколько документов и заинтриговывает максимально: чем меньше он выдаёт информации перед тем, как дать что-то, тем больше я смогу вычерпать из бумажек. Привстаю с кресла, выдёргиваю те из протянутой руки, и, упав обратно, сразу же разворачиваю. Соображений на тему, что мне тут за чтиво притащили, нет никаких. Как и о загадочном виде братца-кролика. Потому без промедлений зарываюсь в предоставленное. А там: свидетельство о рождении двадцатичетырёхлетней давности. Мальчика. Где в графе матери не Басова Инесса Владимировна, а неизвестная мне Шац Анна Михайловна, зато в графе отца — Басов Леонид Васильевич. Приподнимаю бровь, встречая взгляд Саши. Тот не клоуничает, не строит гримас, спокойно ест и ждёт моей реакции. Серьёзный с какого-то хуя, что не нравится мне. Очень. Смотрю на залипшего в телевизор Свята, и как-то внезапно паскудно становится. Потому что интуиция мне подсказывает — он не в курсе… И поставив себя на его место, понимаю что ёбнулся бы полностью, окажись в такой ситуации, потому что мать в моём понимании — абсолютно святой человек. Чистейший, любимый и глубоко почитаемый. И пусть говорят, что мама не та, что родила, а та что вырастила, я всё равно считаю правдивым высказывание лишь частично. Потому что рано или поздно в голове появится мысль: куда же делась та, что выносила в утробе, испытала муки рождения и подарила жизнь? Дерьмо. Дерьмище лютое. Выдыхаю, возвращаясь к документу. Мальчик родился доношенным, здоровым, ровно в срок как по учебнику. Роды были естественные не осложнённые, отказа мать не писала, подмена невозможна — в тот день больше никто не рожал… У них одинаковая группа крови и та самая, привлекшая меня, родинка на пару сантиметров выше пупка. И в доказательство тому — фото молодой, улыбчивой девушки в купальнике с такими же яркими сверкающими глазами, светлыми волосами и бледной кожей. И мне теперь понятно, почему во внешности куколки от отца угадывается пару черт, а от своей «матери» нет вообще ничего. Зато на Анну он чудовищно сильно похож. И формой губ, и разрезом глаз, и цветом волос. Феноменальная схожесть. Дальше внезапно идёт отказ Анны от ребёнка. Добровольный. В теории… Оплаченный, что подтверждает следующий же разворот. Но я-то знаю, что под давлением, и не всегда лишь моральным, такие вещи делаются на ура. Документ об усыновлении мальчика Басовой Инессой хочется отбросить, как отравленный, а копию свидетельства о смерти Анны спустя год — вовсе сжечь. Несчастный случай, как же. Блядский фарс. Ёбаная трагедия загубленной жизни во имя чужого желания. Стопроцентно просто каприз — условие ревнивой суки, потребовавшей убрать конкурентку или просто ту, что имеет на ребёнка прав больше, чем она. И разбираться тут не в чем. Всё кристально чисто — чёрным по белому. Смотри и ахуевай. И даже если эта красивая Аннушка была очередной любовницей Басова (допустим, хотя я очень сомневаюсь), это не отменяет того факта, что её убили. Не верю я в несчастные, ебать, случаи. Особенно, если учесть, что за полтора года до рождения Свята, Инессе сделали операцию по удалению матки, ибо у неё была врождённая аномалия строения органа и какое-то генетическое заболевание. Так что после череды лечебных практик, принято было решение всё вырезать от греха подальше. Прикрепленный эпикриз не даст соврать. И всё же вряд ли Анна была простой любовницей — слишком она неземная для такого. Хотя порой ангельская внешность оказывается пиздец обманчивой, а за чистым лицом кроется расчётливый мозг, и внутри не душа, а сгусток тьмы. Но что-то подсказывает, что мадам Шац скорее суррогатная мать или хуй поймёшь, что Басовы намутили, но жена всё равно не способна была дать наследника текущему королю порошка и таблеток. Афера выглядит отлично. Была ли Анна в сговоре, или же её просто убрали, как мешающий элемент, а остальное — результат работы юристов и денег, хуй знает. Но я вряд ли ошибусь, если решу, что пиздёныш ни сном, ни духом обо всём этом. Да и знающих правду, кроме горстки людей (не факт, что всё ещё живых и топчущих нашу землю) скорее всего нет. Блядство грёбаное… Складываю аккуратно в прежнее положение бумаги. Поглаживаю гладкую поверхность стола и встречаюсь взглядом с Сашей. Тот чуть сужает глаза, хрустит сухариком, выловленным из одноразовой тары. Видимо, как и чёртов Алекс, пытается уловить мою реакцию на прочитанное. А я панически перебираю варианты, что же делать дальше. Сказать ли ему? Или просто показать содержимое? Или организовать встречу с отцом и дать тому шанс рассказать всё как есть, напрямую? Без посредника в моём лице. Пусть меня и сожрут крупицы совести в ожидании развязки их семейной драмы. — Ну? — не выдерживает Саша и, отпив пива, откидывается на диване и ждёт. — Пиздец, — коротко комментирую. — Где нарыл? — Джеймс помог, — пожимает плечами, и я не могу не закатить глаза. Чёртова Нежить и тут, сука, отличился. Вездесущий. Всемогущий хуй. Впечатляет и раздражает одновременно. — И на этой лирической ноте я хочу убить пару часов в приставку, а потом выспаться часов эдак до девяти утра. После чего ты отвезёшь меня в офис на встречу, и будешь таков. — А дома что мешало тебе поспать? — хмыкаю и встаю, документы отношу в комнату и убираю в полку с личными вещами. После возвращаюсь к ним в комнату, чтобы достать приставку из тумбы под телевизором. Подключаю, настраиваю, думаю. Состояние безумно странное. С одной стороны — возбуждение всё ещё не прошедшее до конца. С другой — полученная инфа, которая как-то не радует. Хоть я и люблю быть в курсе всего, всегда и везде, а тут двояко. — У меня нет приставки, и в кои-то веки брат в городе. Чё ты как дикий? Я тебя вижу только травмированным. — Потому что когда я целый, вас с отцом хуй выловишь в свободном доступе. — Не ной. — Не еби мозг, — парирую и кидаю в него джойстик. — Куколка, ты или ешь этот чёртов стейк или выкинь, чего замер, как мышь под веником? — Бросаю рядом с ним второй джойстик, а себе беру третий. Пиздёныш же опять сверкает своими штормовыми недовольными стекляшками и демонстративно откусывает кусок. Статуя, блять, непримиримости, нехотя жующая мраморную говядину из элитного ресторана. Тут блаженство должно во всё лицо сиять… Хотя его как раз подобным хер удивишь, небось перепробовал все виды драг напыления на жрачке, типа вишен в золоте и прочего говна. — Я не умею, — кивает на приставку, моргает как-то слишком соблазнительно, привлекая внимание к длинным ресницам и точёным скулам. И полумрак комнаты, тени, играющие на его лице, делают его сексуальным донельзя. Вкусным просто пиздец. Хочу. А после прочтённого ещё и просто обласкать, спрятать от ёбаного мира. За собой или в себе. Куколка моя… — Не играл никогда? — Не-а, — отрицательно покачивает головой и жуёт старательно. Сцапав себе ещё и салат какой-то, наконец перестал изображать манекен. — Пиво подать? — Нет, спасибо. Я лучше чай. — С сыром? — фыркаю, а он улыбается слегка и так мило выглядит, что откинул бы это всё дерьмо на его ногах в сторону и разложил прямо на полу. — А что не так с сыром? — раздаётся сбоку от Саши. — Я вот, например, тоже сыр люблю, и что? — Две мыши нашли друг друга. — А ты кто? — Цербер, — выдаёт пиздёныш, и я ржу, так и застыв рядом с ним. Даже просто, блять, стоять в полуметре от него приятнее, чем на другом конце комнаты. — Псина, значит? — И не обижает нисколько, скорее веселит. И то как раздумывает ответить ли — осторожный со мной! — бесит, потому что расслабленности его хочу, а не подсознательного страха. — Да какая псина? Собака тут не вписывается в общую картину. Будешь котом. — Получаю по бедру шлепок от брата. — С бешенством, — добавляет Свят, и Саша заразительно хохочет, подхватывая возмущённого Куска, что пригревшись, успел вырубиться на его коленях. — Укушу, — оскаливаюсь на куколку, прохожусь языком по клыку. — И бешенство будет у тебя. — Чуть тише тяну, с лёгким прищуром, и отворачиваюсь, когда он снова смотрит не туда, сука. Не туда. — Подняли жопы оба, диван разложу, а то расселись, а мне загнивай на кресле. Следующие десять минут уходят на то, чтобы постелить мягкое покрывало, разложить у стены по фэн-шую подушки и сесть поудобнее, попутно не перевернув и кучу жратвы, и пиво. Куколка жмётся с краю, как неродной, слабо понимая, судя по его озадаченной мордахе, куда сесть. А я понаблюдав за этим спектаклем, постукиваю между своих расставленных выпрямленных ног. И проглатываю пару смешков, когда ахуевает, но выполняет, отставив свою кружку с чаем. Подползает, садится, напряжённый, как струна. — Будем тебя учить, — выдыхаю ему в волосы, прикрыв глаза и дурея долгие пару секунд, но пока никто не видит — можно. Обнимаю, притянув ближе, чтобы впечатался в грудь и оказался щекой рядом с моим лицом. Тысячу лет так не сидел ни с кем: не видел смысла, не появлялось желания. А тут близости хочется, запаха. Тепла. Чувствовать, как бьётся его сердце мне в рёбра. Дурость, пиздец, сам себя удавил бы за эти мысли. Только связывает по рукам и ногам чёртово чувство, такое мощное, что из последних сил сопротивляюсь и проигрываю позицию за позицией. Откладываю свой джойстик в сторону. Проще сразу на его показать, а там уже как пойдёт. Мне так-то играть не особо хочется, просто Саша попросил, да и как тут ещё время коротать? По телику муть идёт, под фильм позасыпаем, бухать не люблю. Объясняю, какая кнопка за что отвечает. Демонстрирую возможности, закатываю глаза, когда Кусок начинает пристраиваться возле куколки. Саша же посмеивается и обзывает того «мохнатым предателем», а Свят всё никак не расслабится. И накормили его, и внимание получает, а довольным, так чтобы очень, не выглядит. — Плавнее, — тихо говорю возле уха и надавливаю своим большим пальцем на его, показывая. Только он, похоже, снова в астрале, ибо вместо внимания к словам, вжимается сильнее, буквально вдавливает свою задницу мне между ног. А я тут и так полуадекватный… Игнорирую на первый раз. Наблюдаю, как вяло пытается играть. Саша раз за разом валит его в поединке, подъёбывает в полный рост. Меня. — Левее бери, — подсказываю. Он вроде и выполняет, но снова двигает телом, отирается слегка, но ощутимо. Достаточно, чтобы прикрыть глаза и выдохнуть ему в волосы. — Не ёрзай, — а тот, видимо, бессмертным себя возомнив, повторяет движение. Сука. Вот сука и всё. Отодвигаю носом щекочущие пряди от бледной шеи и кусаю. Стискивая зубы с силой. Знаю же, что отметина останется, что боль причиняю, но нарывается же, дрянь такая. Я, что, на железного похож? Только парадоксально то, что не дёргается, избежать не пытается, не отодвигается, как раз наоборот… И с ума сводит. Просто нахуй выключает мне мозг. — Трахнитесь ещё тут, — фыркает сбоку Саша. Единственный якорь и сдерживающий фактор. Пусть и слабо действующий. — Какой базар, — хрипло отвечаю. — Вот прям на столике и трахнемся. — Ой, вот в тебе я вообще ни разу, блять, не сомневаюсь, только давай не при мне. Я — пас. — Какая жалость, — посмеиваюсь и откидываюсь на подушки, пока реально не дошло до неминуемого. Не могу я быть настолько рядом и не трогать… Зря усадил его вот так. Или не зря. — Ты про Алекса не забыл? Двадцать шестого что-то мутить хочет. — Помню. На новый год, кстати, идём в клуб — Джеймс себе территорию прикупил. Выпьем, потанцуем, расслабимся. — Отбрасывает джойстик. — Я про вас обоих, — уточняет, встретившись со мной взглядом. — Отказаться можно? — спокойно отзывается куколка. — Нет, — хмыкаю с ухмылкой, которую тот не видит. Зато Саша фыркает, не удивленный ни разу. — Почему? — оборачивается моя персональная отрава. Смотрит осуждающе и недовольно. — Потому что я так хочу. — Перед кем на этот раз мной будешь размахивать? — Перед собой. — Курить хочется неебически просто. — Или, имея пару, мне с эскортницей идти? — Как я и думал: хмурится и отворачивается. Другой бы радовался, а этот бунтует. Снова. А сбоку сонный Саша — время уже недетское, давно за полночь. Так что, чуть небрежно подтолкнув пиздёныша, встаю с дивана. Забираю еду, всё выключаю, и, накинув одеяло на брата, иду в комнату, надеясь, что Свят не додумается куковать на кухне или улечься на диван. А пока я, раскинувшись на всю кровать, лежу и курю, небрежно сбрасывая пепел в стоящую на животе пепельницу. Жду… Не собираюсь трахать его и всё же закидываю чёртову смазку под подушку. Дебил. Проходят долгие пятнадцать-двадцать-тридцать минут. Хуй его знает что и где он делает, но когда дверь в комнату открывается, я уже в шаге от того, чтобы идти искать, куда его приблудило, в каком же углу скрывается, блядина такая. Только мысли разбегаются, когда он заходит с влажными волосами и в одних лишь штанах. Вообще не демонстративно. Ни разу, ага. Правда, в руке несёт мазь и перекись — разумеется, без моей помощи шов ему не обработать. Сбивает часть похотливого настроя. Хочется думать, что пришёл не только потому что вынужден. — Я думаю, пластырь уже не нужен, но Док сказал мазь полностью израсходовать. — Встаю, тушу сигарету, убираю пепельницу на комод. Киваю на кровать, и когда он садится, беру в руки ватный диск. — В понедельник съездим к медику. Если скажет, что всё нормально зажило, значит, будешь без пластыря ходить. — Обрубаю достаточно резко. А он прогибает спину, опираясь перед собой на руки, откидывает волосы на одну сторону и склоняет голову. Сука, я моментально, как подросток, залипаю на его поясницу с мелкими ямками, которую хочется укусить и вылизать. На позвонки, что выделяются из-за прогиба. На заднюю часть шеи. И сдавливаю с силой челюсть, бесшумно выдохнув сквозь зубы. Отклеиваю пластырь. Смотрю на розоватый шов: аккуратный, но всё равно полученный по моей вине, и от этого тошно. Касаюсь смоченным диском, провожу аккуратно. И хочется распороть его надвое, когда открывает рот: — Мы ведь вместе? — Бесит не сам вопрос. Бесит его тон. — И? — Выдавливаю пару горошин мази и медитативно втираю в тёплую кожу кончиками пальцев. — Если мы вместе, почему ты не трогаешь меня? — Ёб твою мать. Что за насекомые в его черепе обитают? — А сейчас я что делаю? — Ты понимаешь, о чём я. Всё что… было между нами, либо я спровоцировал, либо вообще сам же и начал. — Сводит лопатки, а меня в дрожь бросает и от раздражения, и от вспыхнувшей злости, и от его тела одновременно. — Ты не в порядке, — просто отвечаю. Просто потому что, блять, это же очевидно. — Нормальные пары целуют друг друга, хотят быть рядом, спать вместе, — заводит шарманку. — Мне мало поцелуев. Замолкает на пару минут, не двигается, едва дышит, судя по тому, какая напряжённая у него спина. Кончики пальцев покалывает, я скольжу по горячей коже и понимаю, что если он не выпотрошит свою голову какими-то выглаженными идеальными понятиями — нихуя не будет. Или если я не перестану убеждать себя в неспособности быть с кем-то в паре. Можно ведь сейчас поговорить и всё решить на старте. Раз уж так вышло, что мы, настолько разные, сошлись вопреки всему. Встаю, иду в ванную, практически хлопнув дверью. Вымыв руки, беру пластырь, который тот не взял, и возвращаюсь. А он всё в той же позе. Красивый профиль, линия спины… напряжённые руки, прикрытые глаза и лицо без эмоций. Даже не поворачивается, когда вхожу. Бесит. Только хуй пойми отчего вина начинает сдавливать у солнечного сплетения. Мерзкая и мешающая. Наклеиваю пластырь в молчании. Он собирается встать, только не даю. Толкаю между лопаток, и куколка падает вперёд, тормозя руками, практически лицом в подушки. — Значит, без члена в заднице… не живётся тебе нормально? — зловеще тяну, нависаю над ним, не касаясь. Не хотел ведь до посещения медика трогать, специально собирался завтра выяснить куда нам лучше съездить, чтобы себя успокоить и убедиться, что пиздёныш в порядке. Полностью. А он ведь провоцирует. Снова. — Мне не нужен просто член в заднице, — шипит, пытаясь встать, и впечатывается спиной мне в грудь. — Чего ты тогда от меня хочешь? — выдыхаю в растрёпанный затылок. — Тебя хочу. — Трётся задницей, прогнувшись. Не гордый, совсем. И за что он мне такой, не понимаю: то ли в награду, то ли в наказание за грехи. Упрямый. Другой бы обиделся, раз уж пошла такая пляска, а этот вымученно сдаётся. Зачем? Почему? Ладно я поехавший на нём, а с ним что? Выше моего понимания. — В понедельник, — сквозь зубы выцеживаю, прикрыв глаза. Потому что если начну даже просто целовать, уже не остановлюсь. Не бывает полумер, не в моём случае. Или всё, или никак. — Я в порядке. — Пусть мне об этом скажет специалист. — Пытаюсь встать, а тот прижимает мою руку к мягкому покрывалу. И хватка сильная. Неожиданно сильная. — Я в порядке. И ты не виноват. — Сдавливаю челюсть ещё сильнее, потому что помимо желания, просыпается что-то слишком болезненное внутри. Дёргает, как нарыв, где-то в районе сердца. Навязчиво дёргает. — Остановись, потому что потом остановиться не смогу уже я. — Знаю, что слабость проявляю, знаю, что зря это всё в данный момент. Лишнее. Неуместное. Знаю. Но тело — предатель, а сердце вообще — абсолютная паскуда. Всё против меня, особенно когда снова трётся. Когда обняв, заведя себе за спину руку, тянет ближе. А меня обжигает от ощущения горячей кожи, от биения его сердца мне в грудную клетку, когда отзывается мой собственный мотор, заходящийся, словно безумный. Что ж… Влипаю в его шею, в метку, что ранее успел оставить на бледной коже. Облизываю отпечатки зубов, веду губами за ухо, вдыхаю запах, такой ахуительный и незабываемый. И дурею от того, как прогибается идеально, как подставляется под ласку и задерживает дыхание от каждого прикосновения. А мне пытать его жаждой хочется. Чтобы скулил от нужды, чтобы закатывал глаза в экстазе. Сожрать всего. Сгрызть каждый лоскут гладкой кожи. Вниз, кусая проступивший позвонок, и языком по левой лопатке, рисуя кончиком влажный след, словно ещё один шрам. И в моём больном воображении, он будто реально упал с небес, вот такой, потерявший ради меня крылья. Чувствую губами, как бегут мурашки по его коже. Прикусываю чёртовы ямки возле крестца, и стаскиваю сразу же и штаны, и трусы. Провожу носом по шраму на ягодице. Розоватый, ровный, тонкий… лишний. Поглаживаю его большим пальцем, чуть сжав подтянутую задницу. — Приподнимись, — выдыхаю в поясницу, тяну на себя. — Раскройся, — шёпотом между лопаток. А он разводит ноги в стороны и выгибается. Ад. Горячий чёртов сучий ад. И он в нём даже не дьявол. Он тот, кто самого дьявола породил. Истинное сокрушительно-похотливо-соблазнительно-невозможное нечто. Не добро и не зло. В такой позе на небесах ему точно нет места. С мычанием впиваюсь жалящими поцелуями и, разведя аппетитные полушария в стороны, провожу длинным влажным мазком между ними. По уже растянутому — и это заметно — кольцу из мышц. Всасываю сморщенную кожу. Ввинчиваю язык в него и прикрываю глаза от кайфа, которым прокатывается его стон по мне. И это так естественно с ним. Так откровенно и красиво, пусть не каждый и принял бы подобную ласку и тем более не каждый бы согласился дать, но я наслаждаюсь его реакцией. Тем, как поёт тело под моими руками, как отзывается: и на трахающий язык, и на жадные руки. Без лишнего шума, без ненужных порнушных выкриков и позёрства, которое так любил Фил. Куколка просто получает удовольствие, без мешающей глупой зажатости и рамок. Настолько сдержанный в жизни и такой раскованный сейчас, подо мной. А меня вставляет. Накрывает, да так, что сознание меркнет. Перед глазами цветные пятна пляшут, я будто под дозой: обнюхался в сопли, ширнулся по вене. Им ширнулся. Им, блять. Куколка моя… Вбираю поджавшиеся яйца в рот, посасываю, вставляя сразу три пальца в него. Входят отлично, скользят по слюне и растягивают ещё сильнее. А он подаётся навстречу, хрипит и дрожит, от головки, блестящей и алой, тонкая ниточка смазки тянется и пачкает постельное бельё. Лижу его всего, везде, куда дотягиваюсь: и пульсирующую дырку, и мокрые обсосанные яйца, и член, направив себе в рот рукой. После просто под него ныряю и притягиваю за задницу, чтобы сам вставлял целиком, трахая мою глотку. Чувствую, как сжимает с силой пальцы внутри, как, балансируя на грани, заставляет вдыхать носом, чтобы не задохнуться. И не выдерживает — слишком много для него, когда стимуляция всего разом шарашит по телу. Кончает мне в горло, вздрагивает, выстанывая в подушку. И конвульсивно сокращается, буквально всасывая мои пальцы, а член толчкообразно изливается. А мне вкусно. Мне правильно. И я даже готов закончить на этом самом моменте, не получив для себя вообще ничего, кроме его оргазма, такого яркого, словно само солнце слепит. Но он сползает по мне, оказывается лицом к лицу — растрёпанный, с лёгким румянцем на обычно бледных щеках, с капельками пота на шее. И забивается мне в ноздри его ещё более концентрированный запах. Я же, раскинув руки в стороны, лежу. — Хочу тебя, — облизывается и целует, исследуя рот до самой глотки. Словно пытается отобрать остатки своего вкуса, и украсть попутно мой. — Сумасшедший, — шепчет сорвано. Приподнимаю задницу, когда быстро стягивает ниже штаны и, направив в себя мой каменный стояк, насаживается резко и до упора, выдохнув протяжно и впиваясь поцелуем. Сука… Я много раз трахался с Филом. На улице, в людных местах, по углам. Там, где вообще не место, типа грязных ям или стройки. В озере, на крышах, в машине, на машине, на столе, в шкафу, в подъездах, подвалах. Мы в кровати сексом занимались считанные разы, чаще всего быстро и жёстко выёбывая друг из друга душу. Но он ни единого раза не попытался быть сверху, всегда подставляясь как течная блядь, оттопыривая свою подкаченную задницу, или разводя широко ноги, закидывая мне их на плечи и скуля как шлюха. Он и был шлюхой долбанной. И, блять, мне нравилось. Играть с ним грязно и пошло, ебать до крови, царапать до ссадин, душить до синяков. Но… Тратить время лишь для его удовольствия и наслаждаясь процессом? Нет. С ним не было такого. Это настолько в новинку, остро и необычно, что я хуею, ощущая взаимность, отдачу, насколько сильно ему это нужно. Куколке моей. Я… ненормально и непонятно нужен в эту самую минуту. Ему даже говорить ничего не надо. Чувствую чем-то, снова оживающим для него, внутри, что любовь отравленная, болезненная и пугающая, пустив корни глубоко в сердце, успела начать оплетать и его. Виноградной лозой, разрастаясь и паразитируя на моём теле, при первом же контакте, пустила свои щупы в сторону пиздёныша и пошла дальше. А мне и жаль, и радостно. И больно, и так хорошо, что реши он убить меня, я был бы счастлив принять от него всё что угодно в эту самую минуту. Только тот не собирается ни вырывать моё сердце, ни душить сильными руками, с этими его красивыми до невозможности длинными пальцами. Изгибается и, туго сжимая мышцами, двигается на члене, выбивая искры из моих глаз. И я думал, что шуметь будет, но в итоге стон за стоном вырывается из першащего пересыхающего горла. Моего горла. Двигаюсь с ним в едином ритме, бездумно блуждая по влажному телу руками, целую глубоко и понимаю, что сдохну нахер, кончая, просто потому что настолько пиздато не бывает. И мотор — предатель не выдержит. Слишком мощно. Слишком невероятно. Просто слишком. — Тш-ш, притормози, — шёпотом срывается, и я абсолютно невменяемый, но не хочу так быстро всё закончить — в нём безумно хорошо. В нём так ахуенно, будто уже в рай попал. И пусть скоро обратно под или на землю сбросят, неважно. Ценны именно эти удивительные мгновения. — Не сдерживайся, — облизывает мне губы. — Ночь длинная, а я слишком тебя хочу, чтобы мне было достаточно одного раза. — Блядская ж ты куколка, — выдыхаю ему в рот и смотрю в штормовые искрящиеся глаза, глубокие, как чёртово озеро, и топлюсь там намеренно. — Твоя... — Ловит мой язык и всасывает. А меня взрывает, когда, чувствуя мою дрожь, насаживается максимально глубоко и сжимает. Целует, не переставая, пока я заполняю его растраханную дырку спермой. Господи, блять, Иисусе и все святые вместе, сука, взявшись за руки, водите хороводы, потому что это пиздец. Полный, мать его, пиздец, я так не кончал ни с кем. Ни разу. Ёбаный рай и ад, два в одном — по отдельности слишком мелко и слабо. — Люблю, — за затылок к себе — его кукольные стекляшки и мои, отъехавшие, напротив. Пусть говорят, что в такие моменты не считается, но мне похуй. Просто люблю его, и всё остальное, за закрытой дверью, сейчас уже не важно. Пусть после пожалею. Пусть начнут точить сомнения. Пусть не вовремя. Пусть рушится мой собственный мир, а я сам линяю, как помойный кот, и меняюсь, зачем-то оживая. Пусть… Я просто люблю, абсолютно им отравленный. Он словно концентрация света, не изгоняет ту тьму, что внутри скопилась, а греет. Освещает, успевшие подёрнуться паутиной углы потрёпанной души. Лечит меня, мой чёртов всемогущий подорожник. Только смогу ли я его исцелить, когда жизнь изломает полностью? *** Утро начинается с кофе и сигареты. Свят тихо спит, обняв кусок одеяла: голый, затраханный и весь, как леопард, в засосах. А мне кайфово, пусть тело и ломит от усталости. Пусть поспал всего часа полтора, ибо надо Сашу отвезти на встречу. Никто же не заставлял трахаться часами, не в силах отлипнуть от него и раз за разом изводить и страстью, и лаской, и размеренностью, и сумасшедшим темпом. Мало. Пусть яйца и опустели на какое-то время, после такого марафона, но его мне всё равно мало. Такое чувство, что чем больше я с ним, тем больше мне хочется. Аппетит растёт, внутренняя борьба слабеет, желания правят и телом, и мозгом. Сердце вообще — грёбаный предатель, а язык — враг. И надо бы собираться, брат уже явно позавтракал, а лишняя минута созерцания нихуя не даст, а отлипнуть глазами от пиздёныша не могу. Не получается… Потому что не появись неотложных дел, уже лёг бы к нему и целовал, пока не вырублюсь рядом с его горячим телом, которое пропахло мной полностью. Ибо спать с ним рядом сладко. Спокойно и комфортно. И страшно привыкнуть к этим ощущениям — потом по-другому будет невыносимо. Без него дышать станет невыносимо. И жить тоже. Весь день словно в чьей-то дерьмовой перемотке. Я наматываю километраж на любимом танке, в попытке найти хорошего медика, чтобы не перекупила его какая-нибудь тварь и не узнала больше необходимого. В поисках квартиры: на всякий случай, чтобы было куда податься, если вдруг понадобится. Потому что время мутное и странное, и путь отступления, а лучше два, обязаны быть. Ищу нормальные места, проверяя старые и привычные, чтобы сделать дополнительные тайники. А главное, мне нужен зал для тренировок. Потому что держать себя в форме — святое, да и тренировать куколку тоже необходимо, как бы ни трясло меня от одной лишь мысли, что могу подвергнуть опасности. Снова. Оставлять его беззащитным и беспомощным будет ещё большим проёбом. И это я понимаю преотлично. До кучи надо найти вменяемый тир, а на моей памяти тут таких всего-то парочка, и особой надежностью не славятся. И в таком ёбаном выматывающем темпе, толком не поспав, практически нормально не поев к позднему вечеру, понимаю, что измотан просто пиздец. В дерьмовом состоянии качусь домой, чтобы, зайдя в квартиру, скривиться от того, как сжимается в спазмах желудок. Пахнет чем-то вкусным. Вряд ли пиздёныш умеет готовить, потому подозреваю, что заказал доставку. Тем не менее пожрать хочется очень сильно. Скидываю одежду. Натягиваю домашние штаны, умываюсь, холодными руками проходясь по горячей шее. Позвонки ломит, и тело просит покоя, таки восстановительный период после моих травм всё ещё идёт, а я изнашиваю себя, как прошлогоднюю резину, будто сумею под смену купить новый комплект. Долбоёб. — Привет, — слышу голос куколки, едва захожу на кухню. Тот уплетает лапшу, накручивая на одноразовые палочки. — Как раз недавно привезли, я не в курсе, что ты любишь, поэтому взял запечённые роллы, мидии и классический вок с курицей. Молча заглядываю к нему в коробку. Жду, когда прожует, и, потянувшись, целую. Вот так: нависнув, заставив неудобно запрокинуть голову и ответить. Чувствуя сладость и остроту еды и мягкость влажных губ. А в груди расцветает непривычное ощущение, словно реально домой вернулся. — Лапшу, — облизываюсь, забираю его коробку вместе с палочками и начинаю есть. Да, с ним мне не брезгливо. И наша ночь что-то незримо изменила: он выглядит довольным и практически умиротворённым. А я отчего-то не жалею о сказанном. Быть может зря. — Я искал, где можно заказать нормальный корм Куску, но не нашёл ту же фирму. — Это контрабанда, такого в общем доступе нет, — отрицательно покачиваю головой. — Завтра с утра к медику едем, а после обеда на тренировку, если тот одобрит. — Я в порядке, правда. — Тебе может так казаться, я хочу, чтобы нормально посмотрели, как восстанавливается мышечный слой. Потому что разрезало тебя глубоко. — Кривлюсь, закинув очередную порцию в рот. — Плюс ко всему я сам ещё не до конца в норме, и не в курсе какая максимальная нагрузка допустима. — У тебя что-то болит? Беспокойство? Приятно. Очень. — Нет, кроме привычной ломоты в теле. Так что жрать, душ и спать, хотя бы пять часов подряд, пока не сдох от истощения. — Ты всегда так часто травмируешься? — Забирает пустую коробку и тащит бутылку с минералкой, в которой плавает мята и кусочки лайма. Вкусная штука, мать когда-то сама такое делала… — Разные периоды бывают. Иногда несколько заданий подряд происходит пиздец, иногда наоборот — месяцами всё гладко. Как повезёт, — пожимаю плечами и, закурив, откидываюсь на спинку стула. Хорошо. Почти идеально. Кто бы меня ещё до ванны донёс и помыл как ребёнка, а после, сделав лёгкий массаж, уложил спать — цены бы ему не было. — Я всё ещё часть базы? — Я — часть базы, — отвечаю, надеясь, что до него дойдёт смысл. Смотрю в спокойные сине-серые стекляшки и медленно, лениво моргаю. — Я и есть база, её прямое воплощение, как сказала бы Лера. — Я слышал, — чуть фыркает, вызывая слабую улыбку. — Я в курсе. — Вы встречались? Ты и она, выглядели очень близкими и хорошо знающими друг друга. — Нет, не встречались. Когда-то очень давно, когда был контрактником, сопливым и без царя в голове, мы накрыли притон, где я её нашёл. Что в том гадюшнике с ней делали, я до конца по сей день так и не узнал. Но она одна из тех, за кого и для кого убью, не раздумывая. — Затягиваюсь, пытаюсь всматриваться сонно в эмоции на его лице, но не нахожу негатива, только интерес. И не знаю, как идентифицировать свои ощущения: приятно ли мне его любопытство или чуть раздражает тем, что не вовремя? И спать хочется. — А с Филиппом? О как. Значит, что-то успел заметить на том звёздном приёме. Или услышать. Или увидеть. Или придумать и навоображать. — У нас были отношения. Ебанутые, длительные, токсичные. Не то, чем хочется гордиться, но и отрицать не стану. — Давно? — Теребит крышечку от бутылки, смотрит пронзительно, и врать не хочется почему-то, как и увиливать. Должны же мы разговаривать, в конце концов? — Примерно семь лет назад. — Прилично, — хмыкает, откинувшись на стуле. — А почему разошлись? — Я попытался его убить, это засчитывается как официальный разрыв? — Приподнимаю бровь. — Попытался? — Отзеркаливает меня, и нет ни страха, ни отвращения, или чего-то ещё, как среагировали бы нормальные люди. Неужели что-то в нём уже успело надломиться за пару месяцев? — Парочка ножевых, но Фил выжил. К сожалению, — цокаю и снова закуриваю. Тема не самая приятная, пусть и не причиняет особой боли. Так, осадочек остался. — Он подставил мой отряд. Продал. Двенадцать человек убили. Всех убили в тот день, кроме нас двоих. Я такое не прощаю, — серьёзно говорю, глядя в спокойные глаза. И надеюсь, что эти слова он запомнит навсегда, потому что даже ему не смогу простить. Наверное. — Почему не убедился в том, что он мёртв? — Потому что любил. — Честно? Да. Проебался я тогда? Абсолютно. Непростительно. — Эта рана сумеет зажить когда-то окончательно? — Неожиданно, и пиздец как проницательно. А я задумчиво смотрю на сигарету, тлеющую между пальцев, и ищу правдивый ответ где-то внутри. — Думаю, что шрам останется навсегда. Сердце не то место, где возможна пластика, чтобы убрать изъян. — Нахожу всё же правильные слова. — А шрамов у меня всего два, что не исчезнут с годами. — Какой второй? — Смерть матери. И предвещая вопрос — её убили. Время восстаний, протестов и прочей грязи. Ты тогда мелковат был, может, и не в курсе, что творилось в центре. — Выдыхаю, вспоминать о матери безумно болезненно, сколько бы времени ни прошло. Безумно. Болезненно. — И я не хочу об этом говорить, потому что она — святой для меня человек. Любимый безусловно. И почитаемый. — В отличие от той драмы, что стряслась у тебя — хочется добавить, но успеваю остановить поток мысли. Потому что это тот маленький, неутомимый червяк, который точит по краям и убеждает рассказать не свою тайну. — Родительская любовь — странная штука. И незнакомая, — вздыхает и начинает убирать коробки, сгружает остатки еды в холодильник, а пакеты в мусорное ведро. — Спасибо. — Оборачивается. — За что? — За откровенность. Опыт и правду. Пожалуйста. Посмотрим, что ты скажешь, после того, как я организую тебе встречу с отцом, где, надеюсь, тот выложит то, что должен был давно озвучить… После странной импровизации на кухне, я принимаю душ и без ног валюсь в постель. Где, оказывается, Свят уже сменил бельё. Непривычно, потому что очень давно ни с кем не жил. Алекс не считается — там был холостяцкий быт. И скорее никакой вообще. А здесь как-то заботой веет и теплом. Жаль, что это недолговечное ощущение, потому что на базе так не побалуешься, чтобы в открытую. База другой мир… Мой. Но не наш. И засыпая, чувствую, как прогибается матрац. Как ложится рядом, стараясь не потревожить, устраивается гибко и как-то обтекаемо, а я вдыхаю поглубже, чтобы лёгкие забились его запахом, погружаясь в сон. *** Дорога к медику странная: мы вроде и молчим, но как-то уютно, после сонного распития кофе и его спокойного ожидания. Без ненужных вопросов и сопротивления, идёт за мной следом, и мне приятно думать, что так будет продолжаться всегда, и вопреки любому случающемуся вокруг дерьму. Потому что хочется верить во внутреннюю силу, которая толкнёт нас обоих вперёд, хуй знает к какой цели. И будем ли мы рады переменам? Просто… Чёрт. Мы. Всего две блядские буквы, которые выворачивают наизнанку, и закупориваться обратно, сморщиваться и покрываться коркой не хочется. Мы. Звучит как грёбаный смертный приговор. Как неутешительный диагноз, летальность при котором равна практически ста процентам. И надо бы писать завещание, да прощаться потихоньку с родственниками, устраивая свои дела таким образом, чтобы организовывать дальнейшую жизнь без меня, не создавая никому лишних проблем. Мы. Я думал, что в слове надежда семь букв, а оказалось всего лишь две. И те сокрушительные, убивающие и оживляющие одновременно. Я и хозяин и раб. Слабый и сильный. С ним. Маска, треснув, сползает с лица, расколовшись на несколько неровных частей, болезненно отходит от кожи. А у меня ощущение, словно сквозь поры в меня просачивается куда больше кислорода, чем раньше. Дышит тело, дышит не лёгкими, а целиком. И это удивительно. Метаморфозы, которые происходят внутри, должны бы пугать. Однако защитная, привычная реакция в кои-то веки заменяется на абсолютное принятие и особый, пусть и неуместный восторг. Даже не пытаюсь искать минусы своего положения, пусть жизнь всё равно сорвёт начавшие розоветь очки с глаз и выебет без подготовки. Пока же всё… Сладко и вкусно. Похуй, что в спину дышат шакалы, ради него я обязан выжить. И эгоистично забрать в мир, полный грязи, крови и смерти, но оградить собой, как щитом: закрыть от мерзости и тошнотворной падали настолько, насколько сумею. Только не упустить и не отпустить. Не хочу рефлексировать хотя бы на тему начала этих странных отношений двух слишком разных людей. Не хочу и не буду. Серьёзно, какой смысл в ебле собственного мозга? Я много лет прожил, считая, что ничего подобного уже не светит, не задумывался, мечтать не смел. Получать очередные шрамы, не на теле, а на сердце — не входило в планы. И вот… Почему тогда не позволить сердцу в кои-то веки не умываться кровью от боли, а спокойно пихаться в рёбра? Ускоряясь не от адреналина, что шарашит в крови, когда нахожусь на черте, в опасности, и непонятно, смогу ли дышать в следующую секунду, или оборвётся нить жизни. Ускоряясь просто от его присутствия рядом. Горячего как адское пекло, и приятно прохладного как ключевая вода — одновременно. Он травмирует и исцеляет. Полярный, неправильный — и бес и ангел… Встречаюсь с ним глазами, посмотрев в зеркало. Поглаживаю руль, ощущая под пальцами мягкую кожу. Только она невыносимо грубая, в сравнении с той шёлковой упругостью, под моими руками на его теле. Влюблённый долбоёб. Мельком взглянув на моргающий светофор, смотрю в тонированное стекло на стоящие рядом машины. И ощущаю чёртов пресловутый трепет, потому что, даже не поворачивая головы, чувствую, как греет своими сине-серыми стекляшками, которые теплеют с каждым днём всё больше. Он словно раскаляется изнутри, чтобы стать огромной плавильной печью. Моей, персональной, почуяв тот лёд, что всё ещё сковывает. Что работы много, бессчётное количество, и в душе моей темно, тесно и сквозняк из-за проделанных огромных брешей. Что рваная она, травмированная и боится контакта с чужой. Но тянется. Такой слабый и сильный одновременно. В разы сильнее меня, когда дело касается чувств и желания добиться расположения другого человека. И тактильный до ахуения: мягко, словно кот, когда проходит мимо, может провести по руке или по спине, поправить мне волосы, стереть крошку или смахнуть пепел. Просто погладить. А у меня мурашки от каждого минимального контакта… И страшно к такому привыкнуть, потому что потом буду, как псина, выть от нужды. Жутко, блять. Жутко, нахуй. И тоскливо заранее от понимания, что всё гладко быть не может. Не бывает оно так. И знать бы с какой стороны подкатится пиздец, чтобы при самом неблагоприятном раскладе, успеть сделать всё, чтобы хотя бы его спасти и вывести из сужающегося опасного круга. Выпросить ему шанс у суки-смерти. Вымолить. Это важно. *** У медика время пролетает быстро. И скажи я кому о том, сколько выложил за просто осмотр куколки и моего несчастного тела, во имя конфиденциальности и будущего сотрудничества — покрутили бы пальцем у виска. Бабок мне, ясен хуй, не жалко, для него так и подавно, но забавен сам факт, что ради условности такие суммы тратить не стал бы, наверное, никто, кроме безумца. А я, блять, такой. С недавних пор. Как оказалось. И паниковать бы, да пытаться хоть что-то сделать, дабы вернуть мозги в надлежащее состояние. Но. Смотрю, как улыбается краем своего блядски-притягательного рта, откровенно провоцирует короткими взглядами из-под длинных ресниц… Фатально. Хочется послать всё чётко нахуй, притянуть к себе за бледную шею и сожрать с розовых губ этот непрозрачный намёк-просьбу. Но впереди четыре иномарки, красный свет и перекрёсток. Не время. Не место. А желание неконтролируемое. Увы. Резко выворачиваю руль вправо, паркуясь у остановки, чуток проехав вперёд, чтобы не мешать движению, и как только отпускаю педаль тормоза, всё остальное происходит в считанные секунды. Хотел, чтобы я сам его трогал? Теперь пусть попытается выжить от моих регулярных срывов, потому что если не буду удерживать собственный поводок, подобное будет повторяться снова, снова и снова. — Неужели ты научился читать мысли? — Успевает шепнуть еле слышно, сразу же жадно отвечает, настойчиво цепляясь тёплой ладонью мне за шею. А я притягиваю ещё ближе. И поцелуй прошит голодом, как острой иглой с длинной тонкой леской, на которую нанизаны бусины тайных желаний, блестящих и слепящих. Соблазн трахнуть его прямо в машине настолько велик, что приходится собрать остатки растекающегося мозга, чтобы суметь, спустя несколько долгих и невыносимо сносящих крышу поцелуев, оторваться от куколки. — Не здесь. — Я не выдержу, — выдыхает и сжимает собственный стояк через плотную ткань джинсов, чуть сползая на сиденье. — Выдержишь, ещё как выдержишь. Красный свет? Возмущённо тормозящие машины, оглушающие сигналы гудков и мат, летящий со всех сторон? Похуй. Подрезая, обгоняя, вдавливая педаль газа, едва ли не до упора, и выворачивая руль, я в рекордные сроки оказываюсь у собственного дома. Чтобы в считанные минуты добраться до лифта и начать там же воплощать свои планы, влипнув губами в его вкусную кожу, которая мгновенно покрывается мурашками, и задрожать от довольного стона — уже привычная реакция, абсолютный резонанс на его удовольствие. И жадные руки Свята, настырные и сводящие с ума, лезут под одежду, расстёгивая, задирая и не спрашивая разрешения. — Хочу тебя, — не нужно озвучивать очевидное. Тупо. Картинно. Мелодраматично и далее по списку. Но почему-то кажется важным сказать, вот так, глядя в темнеющие штормовые глаза. Потому что выдыхает прерывисто, облизывается и сам выталкивает из лифта, вдавливая в ближайшую стенку. Похожий на хищника: черты заостряются, взгляд полосует похотью и такой силы желанием, что мне кажется, я нашёл секретную кнопку, включающую особый режим в его теле, сказав настолько банальные слова вслух. — Ещё раз, — беспрерывно облизывается, рассматривает меня с каким-то сучьим восхищением. Требовательный, ждущий. Мой, сука. Мой. — Хочу. Тебя. Готов по слогам повторить тысячу раз, только бы наблюдать те фейерверки, которые взрываются в цветной радужке миллиардами ёбаных звезд и ослепляют. Я пропал. Мам, пропал. Как жаль, что ты таким не увидела меня при жизни. Ты была бы рада. Наверное. Я пропал, мам. Звучит как слезливое дерьмо, а я чувствую себя малолеткой. Только дрожит что-то внутри, и осознание накрывает окончательно и бесповоротно, что вот оно. То самое походу, которое лишь однажды, и либо вместе и навсегда, либо пуля в висок и на тот свет, потому что без него я больше не я. И готов по буквам вырезать это под веками, под скальпом, на сердце. То, как сильно, мать его, я хочу. Невыносимо. И не просто тело. Всего хочу. Целиком. — Ещё, — в замок сцепив руки на моём затылке, смотрит не моргая. И мне кажется, я могу или сдохнуть, или кончить, продлись эта пытка ещё хотя бы мгновение, но… — Хочу. — Провожу по кончику его носа своим снизу вверх. — Тебя. — Выдыхаю на грани слышимости и боюсь прикрыть глаза на миллисекунду, потому что пропущу ту самую, необходимую и душе и телу, микрореакцию. — Всего. — Быстрым мазком по его губам своими. — Целиком. — Ты ведь понимаешь это, да? Продолжение спрашиваю глазами. — Сумасшедший, — буквально выстанывает и не даёт сделать вдох, затыкает собой целуя. Врывается юрким языком до самой глотки, сжимает мои бока до боли, вжимает собой в крашеную подъездную стену. И я не понимаю вообще нихуя из происходящего… Всё словно флэшбеками мимо проносится, в какой-то чёртовой наркотической дымке. Пульс барабанит в висках, набатом хуярит, проламывая череп. Руки дрожат, тело в агонии, и ощущений так много, словно мы здесь целую вечность. А на деле — пара минут. Прежде чем прервать контакт, открываю дверь квартиры и со щелчком замка, вдавливаю его лицом в стенку, чтобы начать совершенно неделикатно стаскивать куртку и прочие элементы одежды, слишком громоздкие и мешающие. — Трахни меня, — трётся об руки, которыми сжимаю его задницу. Не позволяет снять водолазку, заводит за спину руку и расстёгивает мне ширинку, быстрыми движениями, умелыми, и ревность вспыхивает на секунду, что он уже имел подобный опыт, но прогоняю, как мешающую приправу, которая испоганит послевкусие. Справившись с моими штанами, расстёгивает свои, выгибаясь и подставляясь под грубую ласку. А я дышу как животное с рычанием во влажную кожу его шеи, лижу ту и кусаю, беспорядочно целую и дурею, и от запаха, и от вкуса. — Если бы у меня было два члена, — хрипло за ухом, в карман за смазкой, которая теперь всегда рядом. — Я бы вставил тебе оба, — всасывая мочку и выдавив гель на член, одним медленным толчком до упора в растянутую задницу. Так и не разувшись. Не сняв нихуя, кроме курток и толстовок. Задохнувшись от ощущения его внутреннего жара, который тисками сжимает, обхватывает идеально и правильно. Закатываются глаза под зашторенными веками. Я будто в припадке, в трансе, под гипнозом. — И трахал тебя, не останавливаясь, дни напролёт, недели, месяцы. Я бы жил в тебе, сука. Жил бы. Блядская ты куколка, а… И зациклены движения: особый ритуал, проворачивающий внутри огненные спирали чистейшего кайфа. И каждый стон записывается, будто на встроенный диктофон. Запах его забивает лёгкие, дымкой отравляющей. Я словно в тумане заблудился и не вижу выхода. Вернее — не ищу. Не нужен тот. В нём заблудился целиком. Блять. Как хорошо-то… Как невыносимо и неописуемо. И страшно вот так взять и сдохнуть от восторга, от того, что сердце переполняет настолько много полярных чувств, настолько сильных, настолько сокрушительно фатальных, которые способны попросту остановить мотор. Ибо перегрузка. Система не выдерживает. Вопят сирены внутри предупреждающе. А я улыбаюсь в его волосы на затылке, вдалбливаю в бетонную стену, как отбойный молоток, и глохну. Потому что закладывает уши — собственное дыхание как на периферии изнутри озвучивается. Это преступно быть таким. Идеальным для меня. Понимаю — штучный вариант, отшлифованный и подобранный кем-то явно свыше. Может, мой личный ангел подослал его? Может, это подарок от той, что была и остаётся всем, пусть и не находится рядом? Так много всего внутри. Смешивается коктейлем. Так хорошо, что плохо. Так приятно, что больно. — Хочу твои губы, — прогибается, хрипит, волосы липнут ко вспотевшему лбу, а глаза убийственно прекрасны сейчас. Слишком убийственны. Слишком прекрасны. И похуй, что неудобно, что мышцы сводит, но даю то, что просит. В противовес тому темпу, который задало тело, душа целует почти трепетно. Мои блядски пьяные мысли. Им. Мои пиздец трезвые чувства. Необъятные. Страшно… Кончать вот так, до мириадов звёзд под веками, когда гаснет свет, когда исчезает слух и ощущение тела. Когда всё, что важно — не дышать или моргать, глотать, жить, в конце концов, важно — быть в нём, чувствовать, как сжимает и высасывает до последней капли. Дрожать взаимно. И не скрывать этой безумной реакции, показывая собственную одержимость и слабость раскрытой больной полуживой душой в протянутые тёплые руки. «Только не убивай, — хочется прошептать. — Или просто добей». *** — Пойдём вместе в душ? — Спустя хуй его знает сколько по времени, но дышать начинаем оба, всё также влипнув: он — в стену, а я — в него. — Если не пугает перспектива снова быть трахнутым. — На это и был расчёт, — хриплый смешок, слабое движение, как попытка отодвинуть меня, навалившегося всем телом и сжавшего будто в капкане. — Демон, — фыркаю и отхожу. Любуюсь на себя — красавца, с расстёгнутыми приспущенными штанами, в ботинках и задранной почти до груди водолазке. И он такой же. Картина, сука, маслом. Только не «Приплыли», а «Дотрахались». Но как бы не подстёбывал, начинаю раздеваться, закурив, естественно. Куда же без сигареты после оргазма… — После секса с тобой хочется покурить. — Какое клише, куколка, — ухмыляюсь, оставшись голышом, подхватываю шмотки и несу те в ванную. Прихватив по пути пепельницу со стола. Сигарета зажата между губами, порция никотина привычно травит измученные лёгкие. — Это был комплимент. — Что не делает его менее клишированным. — Оборачиваюсь, выпуская дым носом. — Дашь? — явно просит затянуться, но мои мысли ускользают ниже пояса. И да. Ему? Дам. Хотя раньше о подобном не задумывался. А если скажет свое ёбаное «пожалуйста», ещё и сам же попрошу выебать. Щеночек сраный, даже не псина. Стыдоба пиздец какая, а так похуй… — Дам, — дерзко выходит, блеск цветных стекляшек завораживающе слепит пониманием. Но протягиваю со смешком наполовину скуренную сигарету и забираюсь в душевую кабину, наблюдая за ним. Чтобы последующие полчаса-час снова то ли надеяться, то ли бояться, что оборвётся нить жизни от разрушительно-сильного наслаждения. А вечером приезжает Алекс. С порога ахуев и от моего внешнего вида, и от спящего в зале затраханного Свята, который даже не шевелится, когда Олсон говорит, не пытаясь понизить тон голоса. И это даже забавно, то как пытается рассмотреть каждую деталь, попутно объясняя, что Чистяков позвонил, попросил какие-то поставки организовать и пару сделок закрыть, раз уж я в городе. На мой вопрос, почему тот не связался напрямую, Алекс не смог найти объяснение. В принципе такое бывало, случай не из ряда вон, но кажется подозрительным, о чём я решаю подумать завтра, а никак не сейчас, когда последние здравые мысли оказались выебаны из моего уставшего тела. — У вас тут норма? — указывает кивком на куколку, а мне бы злиться, да опять же состояние настолько расслабленное, что лень даже реагировать. — Ты о том, не принуждаю ли я принцессу? — В том числе, — осторожно отвечает. — Разбуди и спроси, — хмыкаю, упав в кресло как мешок с дерьмом. Закуриваю и чуть сползаю, наблюдая, как тот, и правда, будит моего пиздёныша. А тот, милейшее создание, морщится и ёрзает, потом тупо приподнимает край пледа и выдаёт: — М-м, иди лучше ко мне, — охрипший, отказывающийся открыть глаза. — Понятно, — цокает Алекс и хитро добавляет: — я, короче, поехал домой. Если что, звони — подстрахую. И сваливает. А Свят, так и не поняв, что произошло, дальше смотрит свои цветные сны. Соблазняет на отдых, только тренировки нужны не меньше, чем всё остальное. И секс, конечно, прекрасное физическое упражнение, только не на всю группу необходимых мне мышц. А так как медик дал добро на нагрузку, не вижу препятствий. Однако тревожить куколку не хочу, потому решаю, что начнём с ним с завтрашнего дня, а сам отправляюсь проверять тренажёрку в одиночестве. Уработавшись в сопли, до монотонно ноющего тела, по пути прикупив нам пожрать и кошачьего корма заодно, возвращаюсь, чтобы увидеть, что он перебазировался в комнату, видимо, перекусив и завалившись полноценно спать. И нет ничего более правильного, чем лечь к нему, вжав его спину себе в грудь. Нет ничего в этом мире, блять, идеальнее. Уверяю. *** Следующее утро начинается не с кофе. А жаль. Звонок Мельникова в шестом часу утра не зря кажется подозрительным. Только если он сам бесит и раздражает, его слова — не шокируют, но удивляют. Оказывается, печальных долбоёбов, что решили, будто их там приютят и будут холить да лелеять, неплохо так подвскрыли. Вытянули информацию и, поняв, что нихера больше полезного от них не добиться, пустили в расход. Привычная практика, повсеместно используемая, потому как раз это-то и не удивляет. Дело, собственно, в другом. С их слов — а верить ли в них, уже совершенно иной вопрос — у шакалят было своего рода задание, которое заключалось в том, что нужно извести младшего Басова максимально. Не убивать до определённого момента, но портить существование и внешность. Особенно внешность, это было извращённое пожелание того ублюдка, который захотел обосрать куколке жизнь. А приказ дал кто-то выше меня. А выше меня только небо, да звезды, Господь Бог и — формально — Чистяков. Нахуй ему всё это говно? Я в душе не ебу. Но вопрос действительно интересный. Как и то, что как бы именно Чистяков и пригнал пиздёныша на базу, за баснословное бабло короля порошка. И какой во всём этом цирке смысл, я пока понять не могу, как ни пытаюсь. Потому что, судя по документам, родная мать Свята почила очень давно и безвозвратно. Отец если бы хотел избавиться в том самом смысле от отпрыска, не вбрасывал бы целое состояние за содержание в нашем убогом санатории своего единственного сына. Это-то и срабатывает, как решающий, неопровержимый, лично для меня, факт — тот не хочет, чтобы с его ребёнком что-то произошло. Как раз наоборот. Выходит, есть кто-то, кто по степени влияния фактически наравне с королём, но достаточно бессердечен, чтобы убрать наследника. Кто-то, кто в плотной связи с Чистяковым, раз уж всё это говно проворачивалось его руками, тот как раз из тех самых скользких мразей, которыми малость восхищаешься, но куда больше испытываешь лёгкое отвращение. Работать можно, но уважать как человека? Вряд ли. В качестве партнёра по разного рода чернухе, особенно в нашей кривой системе, он подходит на отлично. Тем более, что когда-то действительно помог, но… В нашем текущем мире, о чём я повторяю сотни раз как попугай, купить можно любого. А он ни то что не исключение, он скорее прямое отражение данной мысли. Потому отвалил ему кто-то красивую сумму, вероятно, больше, чем сам король таблеток. А таких мало, особенно если учесть, что большинству тупо похуй на его сферу влияния. У них своего дерьма хватает. И мне не нравится, абсолютно не нравится этот разговор, а особенно чувство, что теперь я в каком-то смысле у Мельникова в долгу. А это может вылиться в очень неприятную историю, и хорошо если одну. *** Шесть грёбаных дней у меня уходит на то, чтобы организовать встречу с отцом Свята. Шесть, блять, дней. В течение которых я с трудом гашу раздражение, и сотню раз сдерживаю себя, чтобы не вывалить уже имеющуюся информацию на голову куколке. Понимаю, что разобью его реальность окончательно, что и без того всё не радужно. Что раскрошил и леплю заново, собирая по крупицам. Под новый эскиз правлю, начав тренировать по своей особой методике. Пока всего пару раз стаскал его в тренажерку, погоняв на упражнениях, чтобы мышцы стали более восприимчивыми и тело выносливее. После уже начну подключать оттачивание его скиллов ошибочно, или же наоборот, данных при рождении. И… сука, он настолько сексуальный, когда выходит против меня на ринг с перевязанными руками и в тонкой нательной борцовке, что я перманентно нахожусь во взбудораженном и возбуждённом состоянии. Постоянно напоминаю себе, что теперь не только я в опасности, и моё решение — уехать вдвоем с базы — было как никогда своевременным и правильным, спасительным. И хуй знает, чем бы аукнулось, психани я и оставь его там одного. Потому что остальным похуй, какова целостность шкуры пиздёныша, главное — дышит и бабки на карточке. Это я помешанный полностью. А им не понять. Только грызёт меня все эти дни понимание, что секс сексом, разговоры разговорами, любовь любовью, а я скрываю от него много информации, которая непосредственно его касается. И если смотреть со стороны, то мне, как партнёру и человеку, что с ним в отношениях, так поступать нельзя. Это обидит и разочарует. Ведь и без того всё хрупко, словно из тончайшего стекла, а под ним, как под куполом, на едва ли не прозрачном стебле пытается раскрыться тугой бутон. Несмело. И ему надо помочь. Иначе, так и не раскрывшись, завянет. А терять куколку я категорически не готов. Но и лезть во взаимоотношения другой семьи считаю непозволительными. И вот тут находит коса на камень. Потому что мозг говорит одно, а сердце — другое. А я не привык слушать кроваво-ноющий мотор. Большую часть времени… И вот сидим мы в машине, я тяну время и курю, хотя у нас осталось полчаса до назначенной встречи. Свят молчаливый и спокойный, видимо, считает, что я просто вытащил его из дома, чтобы где-то на окраине пожрать или поехать пораньше тренироваться. Знал бы, хуй сел бы. Только кури не кури, а часики тикают. И самое паскудное, что чувство вины скребётся блядской помойной кошкой в грудине. А документы, что во внутреннем кармане, прожигают метафорически дыру до самого сердца, тлеют, суки, тлеют, и обращаясь пеплом, окутывают и травят ебучий орган. Выдыхаю, чувствую его взгляд, но игнорирую, и не давая себе времени одуматься, еду к нужному нам зданию. Он узнаёт. По напряженной позе, по меняющемуся, каменеющему, выражению лица, по глубокому, но тихому, дыханию, по рукам его побелевшим, я понимаю — узнаёт. И, более того, восторга нет ни капли. — Что мы здесь делаем? — Не крик. Не претензия. Просто вопрос, а мне ответить есть много чего, только всё кажется неверным и застревает в глотке. — Тебе нужно встретиться с отцом. — Зачем? — приподнимает бровь, чуть опускает голову, и я вижу, как протест затапливает каждую черту любимого лица. — Я не хочу его видеть. — Поговорить будет полезно. Мне, в частности, нужно кое-что понять и узнать, — взываю к разуму. На самом деле пазл начинает складываться, и чуйка подсказывает, что мне важно попасть туда, очень важно. И пусть часть правды больно ранит — не меня, куколку — но та всё равно уже вылезла. Смысл отпираться и прятаться? — Вот и поговори, и узнай. Я туда идти не хочу. Злит. Сильно злит, раздражение вспыхивает перечно и резко. Я понимаю его недовольство, но разве довериться так сложно? Мне довериться. Тело — не жаль. Сердце — не жаль. Душу — отдаёт. А, блять, просто пойти и поговорить с собственным отцом типа нереально? — Куколка, послушай меня внимательно, — начинаю закурив. — Творится лютейшее дерьмо. И чтобы понять, как нам выжить, обоим, и продолжить вести свой прекрасный бой — мой член с твоей, сука, губой — я должен поговорить с ним. Вместе с тобой. Это, блять, важно. Просто доверься мне и отодвинь свою детскую обиду. Не время и не место. Не сработает. — Я не пойду туда. Отрицательно покачивает головой и отворачивается. Бунтует, тварь такая, а мне так хочется за космы да об бардачок приложить, чтобы из носа его красивого кровь прыснула. Умыть, блять, ею. Руки чешутся ебать как сильно. — Значит, так. Либо сейчас ты идёшь со мной, и мы адекватно решаем ситуацию, либо ты выходишь нахуй из машины и пиздуешь в то место, в котором тебе позволено, как малолетнему говну, капризничать. А меня после этого ты не увидишь больше никогда. Распахивает шире свои кукольные глаза. Не моргает, замер как статуя, и стекляшки блики отбрасывают. Влажные, полосующие. Остро и больно. — А если ты хочешь со мной остаться, то придётся думать головой. Своей, в том числе. И если я говорю, что с твоим отцом нам жизненно важно встретиться вместе, значит, это действительно так. И я не понимаю, какого хуя взрослому мужику сейчас сижу и как ребёнку всё объясняю. Потому что яйца у тебя есть, лично вчера их, блять, в руке держал. Так вот и веди себя соответствующе. А не так, будто за ночь пизду, сука, отрастил. — Пошел нахуй, — спокойно выговаривает, настолько спокойно, что до меня не сразу доходит смысл. — С удовольствием. На твой. Если он всё ещё на месте. — Выдыхаю дым в его сторону, и тот, прикрыв глаза, подвигав челюстью и повыламывав себе пальцы, выходит из машины. Закрывает дверцу, распрямляет свои штанины. У меня же случается микроинфаркт и инсульт одновременно, так как создаётся впечатление, что смотрю я на него в последний раз. Что сам только что всё нахуй сломал и разрушил. Выскакиваю из тачки. Загнанное сердце замерло до боли, отчаяние почти омывает каждый орган, а сожаление топит, сука, топит насмерть. Пусть я и прав. И действительно так думаю. Но… — Если тебе назначено к определённому времени, то он не станет выкраивать дополнительно ни секунды. И советую поторопиться, — выдаёт, даже не взглянув в мою сторону: глухо, недовольно, но всё ещё не сваливает. Ждёт. И как только подхожу, одаривает нечитаемым взглядом, намекая, что позже мы всё обсудим, и детально причём. Подчиняется. И я наклоняюсь, чтобы поцеловать, ловлю выдох с облизанных им губ. Прижимаюсь к его рту, насрав, что на улице, что палимся, и не место вообще. На всё насрав, показывая вот так, без слов, благодарность за его поступок. И купаю в омывающем прохладой облегчении, успевшие обжечься страхом потери органы. — Верное решение, куколка. И в голове добавляю: «Надеюсь».