Ртуть

За окном начинает светать, тихо подвывает ветер. Монотонно, словно сдыхающий от тоски волк, на одной блядской ноте… Даже урчание Куска не перебивает эту болезненную песню. А я лежу, смотрю в потолок и думаю. Снова. Жизнь такая сука. Чистокровная, чтоб её. Не успел поверить в то, что что-то особенное приобрёл, искупаться в признании, таком ярком, ослепляющем светом ртутных завихрений, пробравшихся в само сердце, как ударило под дых. И не клинком, не пулей — правдой. Не ровня я ему: всё ещё слабый, всё ещё глупый, бесполезный кусок дерьма, который он выбросит, если буду тупить. И неважно, что любит. Не сыграет роли, что хочет. Макс развернётся и уйдёт. Уже однажды ушёл, почти убив того, кто был дорог. Вот так просто… Наверное, это неправильно, париться о собственной несостоятельности, в то время как лишился матери. Впрочем, её никогда у меня и не было, как оказалось, только лишь ёбаный цирк, в котором бесчувственные взрослые играли с моей детской психикой. Какого-то хуя вырастили инвалида, неспособного постоять за себя, человеческую единицу, блядскую личинку, из которой вылупилось что-то вроде перспективное, но… Загубили все зачатки индивидуальности. И сейчас метафорические, абсолютно точно местами лишние, уродливые, мутирующие конечности начинают из меня вылезать. Мистическое хуй пойми что. А я не знаю: то ли радоваться, то ли пугаться. Расстраиваться как-то не выходит. Чувствовать логичные эмоции в моей ситуации — не выходит. Вместо боли и ощущения потери — спокойствие. Аномальное, похуистичное, апатичное, в конце концов, спокойствие. Потому что не зря все мои двадцать четыре года казалось, что женщина, которая носит имя главнейшей — чужая. Тут дело не в физической непохожести, даже минимальной, а в отсутствии какой-либо связи как таковой. И привычный, вечный холод её глаз. Даже презрение, которое с моей-то хуёвой эмпатией я улавливал с малолетства. И истина была так близко — протяни руку и возьми её, трепещущую, своей маленькой ладонью, но… Конспирологи хуевы. У меня нет матери. Вот умора. Отца тоже считай что нет. Просто человек, номинально близкий, на деле же: слишком бизнесмен, слишком занят, чтобы жить в поле моего зрения, слишком чужой, пусть и кровный родственник. — Я любил её, но твоя мать решила, что Анну следует убрать, во избежание потери нашего влияния, которое мы в то время только начали наращивать. Договорные браки — это странная вещь, но если бы не помощь её отца, когда-то давно, сейчас я бы не имел и сотой доли той империи, что теперь в моих руках. — Цинично, — всё что я смог сказать в ответ на довольно длинный монолог родственника. Тот раздумывал недолго, лишь бросив взгляд на развёрнутые документы, которые ему молча протянул Макс, и начал вываливать никому не нужные, огромные, смердящие комья отравленной правды. Первое ощущение было странным. Не больно. Не страшно. Сквозняк и туман внутри. Словно я стою у подножия высокой горы и по дурости, долбоёб, заорал во всю глотку, да так, что лавина начала сползать, в стремительной попытке захоронить меня под собой. Только отчего-то докатившись-доехав до моего тщедушного тельца, разбилась о невидимую стену из абсолютного безразличия. Это ненормально, но мой пульс и не подумал ускориться. Ни единой эмоции не всколыхнулось: ни отторжения, ни непринятия. Только чётко, последним пазлом, вошла крупица истины в общую картину моего ёбаного существования. Та самая необходимая частица. Должно было стать больно, а стало легче. Я уходил из кабинета родителя, не оборачиваясь. Переступал лежавшие, порванные мной же на неровные куски, документы. Подтверждение грандиозного обмана длинной в целую жизнь. Мою. Грусть не посетила. Сожаления чужие до адресата — меня — не долетели. Не заскребло за грудиной, не заныло, не укололо. Я уходил не прощаясь. Потому что жизнь любит шутить, сводя без особого желания людей, успевших разбежаться в стороны. Уходил, не говоря «до свидания». Потому что в планах не было встречать его ещё хотя бы единожды. Не презрение. Не обида так точно. Даже не разочарование. Просто большое ничто, глубоко внутри, огроменное, необъятное ничто, которое заполнило бреши, склеило крупные неровные пазлы и бросило в лицо цельную картину. Вот оно: гнилостное, с уродливым налётом, внешне для кого-то, но не для меня, привлекательное существование. Безбедное, сытое и лишённое любых чувств детство. Которое искалечило. А ведь говорят, что только насилие и прочая жесть ломает. Мол, хули ты ноешь и жалуешься? Любой другой мечтал бы оказаться на твоём месте. Жрать эту вашу дорогую жрачку, срать в золотой унитаз и пачкать брендовые шмотки, а тебе подавай живого чувства, как у всех. Хули толку от любви, когда хочется есть? Хули толку от заботы, если твои карманы пусты? Хули, блять, толку? В самом деле — огромный. Эмоциональная составляющая всегда казалась мне ценнейшей из возможного. То необратимое чувство, когда соседский мальчик падает, раня свои незащищенные колени, а мать оказывается рядом, присаживается и жалеет. Ругает за неосторожность, но боль ребенка отражается в огромных глазах его мамы. Я этого не имел. В тайне мечтал, и абсолютно не понимал из-за чего лишён. А после привык и смирился. Как можно желать апельсин, никогда тот не испробовав? Это сработало и в моём случае — никак. Я уходил из кабинета биологического отца, который никогда не был назван мной полюбовно папой, всегда казался далёким и чужим родителем, имеющимся лишь по факту. Не участвующим напрямую в моей жизни как таковой. Тот, кто содержит, наказывает и приказывает. Уходил, чувствуя за своей спиной властную, мощную и сильную ауру Макса, который, словно энергетический щит, вибрировал и подпитывал, ограждал одним лишь присутствием рядом. Уходил после слов родного отца о том, что мне стоит не проебать свой шанс, раз уж судьба преподнесла подарок. Фактически благословение. Будто я в нём нуждался, право слово. Но его оценка Фюрера насмешила. Глубоко внутри. Внешне же я не показал ни крупицы эмоций, просто кивнул и забрал документы и картонный пакет, в котором оказались мои инструменты для резьбы по дереву. Я уходил не чувствуя ничего, кроме метафорических мостов, что рушатся за мной. Понимая, что не вернусь к нему под крыло, даже если буду страдать от голода/холода. Подыхать как шавка буду, но не вернусь. Вручил ему карточку, которая лежала до этого в кармане. И пусть это эгоистично вот таким поступком заявлять Максу, что теперь я его иждивенец, но… Гордость приказала, а кто я такой, чтобы красавице отказывать? Только несмотря на странные ощущения, вроде потяжелевших яиц, после пафосного выебона перед его величеством Басовым-старшим, меня начало топить в отравляющей луже из полярных эмоций на тему собственной несостоятельности. То самое чувство, когда ты пялишься безумцем, задрав голову до щелчка вверх, в попытке что-то рассмотреть. Что-то, настолько сильно далёкое, недостижимое и ценное. Что-то желанное, невероятное, кажущееся мечтой, совершенно не явью. И самоцель мгновенно вырисовывается — достичь. Вопреки всему и всем. Разбиться нахуй в лепёху, но достичь, потому что больше ничего не осталось. Цель — Макс на далёком пьедестале. Словно Бог в своём особом извращённом пантеоне. Достичь. Потому что никого нет. Ничего нет. Отныне есть лишь он. Пока дышу, есть лишь он. И пусть испытывает, пусть лепит, учит, напитывает опытом, заполняет знаниями. Я сломаюсь под любыми углами, только бы не слышать больше, что не увижу его никогда. Потому что не потеря матери, не своего рода сиротство, а его потеря меня убьет нахуй. Полностью выпотрошит. Потому что стоит всё ещё в голове, пусть и прошли почти сутки, тот недодиалог перед встречей с отцом в чёртовой машине. Его серьёзные тёмные глаза, которые не врали. Они топили, как щенка, в этой властной, чернеющей, но слепящей серебром, ртути. Топили… Топили, сука, насмерть. А я травился, захлёбывался и коченел. И можно было бы сказать, что в тот самый миг обесценилось его признание. Что стало неважным то, как трахал часами, настолько открытый, чувственный и убивающий страстью, показывал насколько хочет: и присвоить, и пометить, и втереть под кожу. Я чувствовал себя окрылённым от этой нужды. Особенным. Его. Целиком и полностью, до последнего лоскута моей, дрожащей от ртутных радужек, души. А потом просто: «Выйди и исчезни, если не хочешь думать головой. Капризничай где-то в углу, ебучая крыса, но не при мне». Точка. Вздрагиваю. Кусок недовольно ворочается и укладывается обратно поверх одеяла на мой живот. Перебирает мохнатыми лапами, чуть запуская когти и тарахтя как заведённый. А я, блять, таращусь в чёртов потолок. Изученный, до каждой воображаемой микротрещинки, и боюсь внезапно проснуться в постели отцовского пентхауса. Понять, что прошедшие месяцы приснились, и никакого Макса в моей жизни нет. Зависимость, стремительно накрывшая и мешающая дышать, сводит с ума и бросает в паническую атаку, вынуждая вдыхать с его волос ставший родным запах и трусливо держать закрытыми глаза. Долбоёб. Не новость вообще ни разу. Только чем больше между нами происходит знаковых моментов, тем чудовищнее я ощущаю откровенный ужас и грёбаное предчувствие, что что-то или кто-то попытается нас расклеить. И калейдоскопом цветных картинок эта чёртова мысль вводит в безумие. Систематически. Не прекращая ни на секунду. Блять. Перекладываю кота в сторону, пытаюсь выбраться из-под одеяла, но чувствую сильные руки, которые резко притягивают обратно, и горячий выдох в шею. Зажмуриваюсь, мурашки обильно покрывают всё тело, и то само прогибается под нужным углом, чтобы улучшить соприкосновение. Это стало почти привычным за прошедшую неделю. Почти, потому что каждое касание, как в первый раз, запускает цепную реакцию, от которой так хорошо, что больно. Пугает. Потому что такой силы чувства в новинку. Я абсолютно не понимаю, что с ними делать, но отказаться кажется великой глупостью. В то же время: как жить в этом котле, когда кипятит просто от взгляда и присутствия — ноль мыслей. Выворачивает наизнанку, прокручивает огненные спирали, разрывающие изнутри мне органы, смешивает в блядский фарш. Калечит, травмирует, переделывает и перекраивает под особый эскиз. Он весь меня ломает собой — как чёртов молот долбит и долбит, разбивает, дробит в крошево. В крошево, блять, всего измельчил уже, скоро окончательно в порошок уработает, и остаётся только или быть пылью под его ногами, или умолять, чтобы вдохнул, да осесть в лёгких навечно. Стать его частью. Лучшей или же худшей — неважно. Просто стать. — Ещё пару часов поспи и поедем на тренировку, — хрипло у уха, вместе с горячей ладонью, которая вдавливает мне рёбра куда-то к позвоночнику от силы хватки, — где я вытрясу из тебя закаменевшие эмоции, заледеневший ты принц, мать твою. — Нет матери, — хмыкаю тихо от забавного каламбура. — В том-то и проблема, что её нет, а тебе похуй. — А её и не было никогда, — пожимаю плечами, понимаю, что не усну уже, в теле странная бодрость, хоть и улеглись после полуночи, а на часах явно не больше шести. — Куколка, у тебя внутри кровавый орган, а не кусок механизма, и он сейчас отбивает ритм чётко в мою грудину. Так что прекрати выёбываться и проживи эту потерю, а потом пиздуй вперёд, закалённый отчасти. Частично же сломанный. — Мне всё равно, — выдыхаю и свожу брови, хмурюсь, потому что мне реально всё равно: голова забита страхом потери, но совершенно не матери, которой, к слову, нет. Во всех смыслах нет. И не будет уже. Никогда, блять. Секунда, и он нависает надо мной. Брови вразлёт, прищур сверкающих глаз и цепкий взгляд. Красивый… Настолько, что не хочется дышать, и накрывает от понимания, что зарождающиеся чувства были восприняты мной похотью и тягой. Восторгом от этого невероятного человека. Он весь — убийственный коктейль из сексуальности, опасности и властности. Силы, которая бьёт ключом вокруг него, словно водоворот. Кажется, что искры проскакивают то тут, то там по гладкой коже. Наэлектризовывают меня, и мурашки обильно покрывают моё тело. — Ты частично сирота. — Ровный тон. Глубокий, гортанный голос, проникающий внутрь. Насыщенный. Сочный. Он весь. Моргаю, осматривая лицо, что находится так близко. Ресницы его тёмные, татуировки, губы всё ещё алые, кровавые… зализанные мной. Линию скул и челюсти. Расширяющийся зрачок и то, как выдыхает, облизываясь развратным котом, в этом затягивающемся молчании. — У тебя так башню снесло, и хочется ебли, что мозг вырубился нахуй? — Приподнимает бровь, вклинивается мне между ног и трётся ни капли не меньшим стояком. — Я могу трахать тебя часами/сутками/неделями, только это не изменит ни-че-го. Твоя мать не нарисуется внезапно. А пидоры, которые хотят нас угрохать, обоих причём, не исчезнут. Ну, допустим. Сглатываю густеющую слюну. Путь и просыпается протест из разряда: но они же не здесь? Сейчас только я и ты… А значит, мы можем… забить хуй, хотя бы на полчаса, на весь мир вне бетонных стен ставшей родной квартиры. Или нет?.. — И что же ты узнал такого важного из этой встречи? Или твоя цель была в моём просвещении? Каково было хранить документы, доказывающие, что моя биологическая мать мертва, а та, которая ею притворялась, плевать хотела на меня все мои двадцать плюс? — Хочу его член глубоко внутри на протяжении как минимум пятнадцати минут. В интенсивном трении. Вот так, глаза в глаза, чтобы после кончить и размазать свою сперму и по своему, и по его телу. Хочу. Но Макс у нас поговорить желает, настолько, блять не вовремя. Что же, поболтать я могу, раз так нужно, может, приближусь к необходимому конкретно мне через это бесполезное убийство времени. — Моя цель была не вмешиваться, пока я не вижу картины целиком. — Гипнотизирует меня, намеренно не смотрит на то, как облизываюсь. — А теперь я удостоверился, что твой отец спрятал тебя на моей базе. Подальше от начавшей мутить воду горе-мамаши, которая умудрилась хуй пойми каким образом обчистить половину его счетов и дёрнуть со старым другом в лютые ебеня, а в каком те направлении — вопрос очень интересный. Ибо её же руками на твоём лбу появилась метка. Только ей твоя смерть не нужна — она личико невзлюбила, ибо Анну, в отличие от Инессы, Леонид Васильевич у нас любил. А глаза твои полуобморочные — прямое отражение её глаз. — Полуобморочные? — приподнимаю бровь. — С ума сводят. — Разговор вроде серьёзный, но эта хрипотца заставляет с улыбкой зажмуриться и чуть выгнуться. Какая, нахуй, мамаша? Когда у меня в крови концентрированная лава вместе с электрическими разрядами. — Ну, так не еби мне мозг — еби тело, — шёпотом выдыхаю. — Плевать мне сейчас и на мать, и на метку, потому что не в моих силах что-либо исправить. А вот на то, что я скоро кончу, просто лёжа под тобой — не плевать. Улавливаешь? — Улавливаю, что у тебя атрофирован или весь мозг, или центр, отвечающий за реакцию. Потому что другой, как минимум, призадумался бы, почему его настигло такое дерьмо. Ну, или расстроился, что, оказывается, маменька-то — фальшивая. А ты будто скатался на встречу к чиновнику, а не с отцом пересёкся: покивал головой и свалил с облегчением. — Так я к чиновнику и съездил. — Не хочу открывать глаза, иначе сам его опрокину и выебу. Запарил. — Где ты там отца увидел? — Блять, Свят. — Тон голоса заставляет-таки посмотреть ему в лицо. — Что? — Обнимаю и притягиваю ближе, чтобы не нависал как скала. Провожу по горячим бокам, своими отчего-то холодными руками. Чувствую, как вздрагивает, но подаётся. — Чего ты хочешь от меня, я не понимаю? Мне притвориться, что не похуй? Что пиздец как разнесло на части от осознания, что родителей как таковых как не было, так и нет? — Обхватываю его руками, прижимаю живот к животу. — Знаешь, что пугает меня по-настоящему? — Явно лишнее, только не остановить теперь. Просил откровенности? Жри. — То, что если ты исчезнешь из моей жизни, так же, как они — я сдохну. Не без матери — без тебя. Шок? Он самый, расползается таким незнакомым мне оттенком по его лицу. Сдавливает челюсти, желваки ходуном ходят. А тот смотрит и не моргает, будто закаменел, вот так, на мне, вдавливая в матрац. — И почему я должен исчезнуть? — Слова формируются в предложения, доступно-понятные, но будто комьями тот выталкивает их из себя. С трудом. И это странно. — Потому что ты и я — это как поднебесная напротив грязи под ногами. Твой палец — та сотая доля, которой я достоин. Никак не весь. — Ты не обязан мне соответствовать, — хмурится и рассматривает моё лицо. Напряжённый. Непривычный. Красивый в любом из состояний. А я просто поехавший на нём. Внезапно. Только не удивляет. — Я не имею права быть слабее в сотни раз, хотя бы вполовину. Иначе загноблю самого себя в попытках стать лучше, чтобы у тебя не появилось мысли уйти. — Тот факт, что тебя не любили родители, не значит, что не смогу любить я. — Тот факт, что ты приплетаешь сюда родителей, доказывает, что ты нихуя не понимаешь о чём я говорю, — фыркаю. — Похуй мне. По слогам повторить или на лбу написать? Похуй, Макс, и на отсутствие матери, и на горе-отца. — А не должно. — А вот так. Мне спародировать горечь утраты? Прости, на актёрское не ходил, в драмкружках не состоял. Всё, что умею — делать нечитаемое лицо, чтобы не проникали за пределы допустимого. И с откровенностью у меня проёбы по всем фронтам. Не тренировали на такое, прикинь? Только умение преподнести себя, как на блюде — или спокойным, или улыбающимся дебилом. Третьего не дано. Мной либо размахивали перед чужими носами как дышащей инвестицией, либо держали фактически в клетке, чтобы не опозорил, не дай боже святую, блять, фамилию. — Твой отец не так уж и плох, я встречал хуже. — Я не хочу связываться со всем тем дерьмом, в котором он годами копошится. Мне не нужно такое кровавое наследие. Пусть подавится и бизнесом, и жизнями, загубленными во имя его амбиций. Всем пусть удавится, я никогда не был его приоритетом, никогда им и не стану. — Когда похуй, глаза не горят с протестом. Когда похуй, тогда идёт холод, понятный на любом языке и в любой интонации. А ты горишь сейчас как ёбаный факел. И я понимаю, что меня слегка лихорадит. И то ли это разбуженная реакция, которой накрывает много позже необходимого и нормального по чьим-то там меркам. То ли чёрт его знает, что к чему. Потому что боли, расстройства или печали по поводу родителей как не было, так и нет.… Единственное, что непривычно мне — выворачиваться наизнанку: всегда бурлящее внутри, внутри же и оставалось. Не выплёскивалось ни на кого и никуда. — Я не знаю, какое у тебя было детство, но моё заключалось в дрессировке и постоянных укоризненных словах и взглядах. Никаких желаний, никаких стремлений, исключительное послушание и наказание за малейший проёб. Точка, — кривлюсь, и вжимаю ему в кожу пальцы с силой. — С годами ничего не изменилось. Я будто закапсулирован, и лишь попав к тебе на базу, начал своё развитие, каким бы оно ни было. И теперь, осознав, вдохнув и ощутив свободу, другого не хочу. — Усталость начинает накатывать как-то странно, утрамбовывает, и я расслабляю руки, всё ещё оставляя их на его спине. — Страшно осознавать свою ущербность в таком возрасте. Но ещё страшнее понимать, что не встреть я тебя, так и прожил бы остаток своей никчёмной жизни в тепличных условиях. После обрушилось бы на меня ненужное наследство, и прихлопнули бы меня, убогого, сразу же, как всратую муху. Ибо сколько не вдалбливай в мою голову понятия и учения, если нет хватки к подобному бизнесу, то та мистическим образом и не появится. И игрок из меня никакой, даже на посредственность не тяну. Я обречён, Фюрер. Абсолютно и нахуй полностью. И либо ты сделаешь из меня хотя бы откровенно херовую подъёбку на самого себя, либо я сдохну рано или поздно. Но лучше бы рано, чтобы не мучить ни тебя, ни себя. Если всё слишком бесперспективно. — Будь собой, для того чтобы рыться в говне и выживать есть я. — Этого мало, — не соглашаюсь. — Сейчас тебе нравится моя задница, доступность и чёрт его знает что ещё. Потому что сам себе я, например, нихуя не нравлюсь, — хмыкаю и прикладываю к его губам несколько пальцев, когда хочет перебить. — Но страсть имеет особенность — она затихает. Возможно, не исчезает насовсем, но становится менее яркой. И когда включится здравый смысл, ты увидишь все мои недостатки. И тогда начнётся пиздец, потому что ты без меня сможешь — уже однажды сумел пережить серьёзный разрыв. А я без тебя — нет. Потому что никому нахуй не нужен, никто нигде не ждёт и плакать не будет. Отец похоронит в родовом склепе, даст пару интервью, и мой некролог появится на главной странице пары изданий в печатном и цифровом формате. Горевать будет, дай бог, пару недель и то — для красоты и проформы, мол, единственный же наследник, и вот не свезло. А потом, раз уж ты говоришь, что маменька моя фальшивая ускакала в далекие дали, найдёт себе молодую нимфетку и заделает ещё наследника, благо возраст позволяет. И забудусь я как прошлогодний куцый снег. Был и был. Да сплыл. — Вырасти из своего максимализма. Не бывает всё или ничего. Белого или чёрного. Я или смерть. Это всё не ёбаная формула, слышишь? — Ты не понимаешь. — Это ты не понимаешь, — цокает и выдыхает раздражённо. — Если меня прихлопнут, то ты обязан выжить. Потому что для этого есть все ресурсы. Если не брать в учёт того, что от отца к тебе придёт помощь мгновенно и сразу же, у меня дохуя и недвижимости и денег. Подо мной элитная база, куча связей и возможностей, и всё это станет твоим. Саша не бросит — не после того, как увидел, что меня на тебе клинит неизлечимо. Он хитрый, конечно, своего не упустит, часть к рукам приберёт, но и не бросит, хотя бы во имя памяти обо мне. Алекс и Ганс тоже не посмеют свалить в туман — мы с ними такой ад пережили, что ближе кровных стали. И, если я чёрным по белому им поставлю условие ещё при жизни, обязую присматривать и помогать, они встанут по обе стороны, пока ты не найдёшь свой личный путь в жизни. И это значит, что ты пойдёшь по проторенной мной или же твоим отцом дороге, чтобы найти свою собственную. Вопрос лишь в том, захочешь ли. Потому что ни у кого нет столько перспектив, как у тебя. Ты же — принц. Для тебя недоступны разве что звёзды, а может уже и они. — Почему? — не понимаю. Душите, режьте, убивайте — не понимаю. Почему я? Почему мне достанется? В честь чего? Что его зацепило настолько, что спустя пару месяцев ставить приоритетом решает? Это ведь ненормально. Как-то дико. Жутко. Пугающе. И барабанит в висках каждое произнесённое слово, отдаётся внутри отчего-то куда сильнее, чем его сказанное глаза в глаза «люблю», которое раскрошило к херам. Уничтожило, размазало, до сих пор в себя прийти не могу. — Потому что смотрю в тебя и утонуть добровольно хочется. — Романтик? — Самоубийца, — выдыхает. — Но ты не услышал меня. — Пытается чуть отстраниться. Не отпускаю. — Тебе не нужно мне соответствовать. Мы разные. И тебя точить нужно под другой эскиз. Или не точить вообще, оставив в первозданном виде, вот такого косячного, но уникального. — Так заточи. Не выделяй, не жалей, сломай. — Твоя искра погаснет, — тычет мне пальцем ниже ключиц. — Та самая, которая ослепила меня своей яркостью и притянула. — Зажги новую, — перебиваю. — Что за театральщина? Это точно ты, Фюрер? Какая, блять, искра? Я же куколка — красивое лицо, почти бесполезное тело. Разбей фарфор и склей обратно, перекрась и модернизируй. Потому что находиться в твоей тени, как насекомое, подставлять тебя и прятаться за спиной — не смогу. Я уже видел свои руки в твоей крови, то, как ты собой, словно щитом, закрывал и рисковал. — фыркаю, когда вижу, как кривится и отводит взгляд. — Не понравилось, — добавляю. — Я хочу быть тем, кто прикроет тебя. Тем, кому ты доверишь свою жизнь безусловно и всегда. В ком не будешь сомневаться. А если не получится, то нахуй я такой тебе нужен вообще? Для красоты? Чтобы трахать? Тебе доступных задниц не найти больше? Кинь клич, с пару десятков мгновенно откликнется. — Ты дебил? — А я тупо подстилкой быть не хочу, — обрываю сразу же. — Потому что внутри, в чёртовой заднице у всех одно и то же. Важнее, что здесь, — постукиваю по виску. — И здесь, — указываю на сердце. — Остальное уже мелочи и лирика. Я могу любить тебя, я смогу, в самом деле. Впервые, пугает, но я постараюсь. Только этого мало. — Ты не подстилка. — Правда? А что ты там сказал мне недавно? У тебя есть всё, хули ты лицо своё кривишь, принцесса? — Тебе, что, часть моего сволочизма и дерзости половым путем передалась? — расплывается в ухмылке. — Куколка, я тебя заебать могу не только физически, но и морально. Это просто часть ёбаного характера. И что скрывать, в твоих капризах есть даже что-то забавное. Они куда лучше, чем когда ты в прострацию впадаешь. С ебальником фарфоровым, который с первого же дня раздолбить хочется. — Так раздолбил бы. — А я попытался, да ты глазами своими стеклянными душу исполосовал, когда смотрел под водой и крал как сучья крыса моё сердце. — Ты испугал меня тогда. — И хорошо, что испугал, — кивает. — Хоть одна нормальная, блять, реакция. Ты же с атрофированным инстинктом самосохранения. С ненормальным, каким-то дебильным мозгом. Там, где один в ужасе был бы, ты даже не моргнул. — Когда? — Я почти убил того, с кем пробыл долгие годы бок о бок. Кого любил и на ком помешался как кретин. Понимаешь? Всадил в него собственный нож, глядя в его чёртовы глаза. — Он предал тебя. — Я почти его убил! — И?.. — Не понимаю, что в этом криминального. Моргаю и смотрю на раздражение напротив. — Мне испугаться для видимости? Или ну-ну-ну пальцем сделать? Чё ты хочешь, я не понимаю? Убил и убил. — А то, что у людей, у которых нормально функционирует мозг, и кто сам никогда руки не марал, срабатывает ёбаная человечность, сострадание и сочувствие. Укоризна, я ебу, что там ещё у вас обязано работать. А тебе похуй. Вообще похуй. Матери нет? Насрать. Мужик, с которым трахаюсь бывшего своего партнёра почти убил? Похуй. Меняю свою жизнь кардинально, выпрыгнув из золотой клетки в помойник? Пф-ф. Невелика, ебать, потеря. — Первые дни мне хотелось обратно. — Привычка срабатывала. Я видел тех, кто действительно хотел. Они пытались подкупить, уговорить, рыдать, давить на жалость, пытаться вскрыться, подставиться и далее по списку. А ты впитывал, терпел, хавал молча. Смирился и существовал. — Выживал. — Выживают по-другому. Ты приспособился, как карманный зверёк. — Потому что вне стен, в которых вырос, понял, что из себя представляю. Не впечатлило. — Я повторяю: ты не обязан мне соответствовать. Я могу тренировать тебя, повышая выносливость, могу помочь стать вменяемым снайпером. Показать, как защитить себя, но наёмника делать не стану. Не хочу я тебе такую жизнь. — Это значит, что ты не хочешь меня рядом? — Рисковать собой и мараться в грязи для этого необязательно. — А что обязательно? Готовить тебе оладьи по утрам и высасывать всю сперму до последней капли, временами бросая ножи или решетя манекены? — ехидно спрашиваю. — Классическая подстилка, частично обученная для галочки. — Нахуя тебе кого-то убивать, объясни мне? — В аду гореть будем вместе, — ухмыляюсь и вижу, как закатывает глаза. — Романтизируешь не те вещи, пиздёныш. Вообще не те. В смерти нет нихера красивого. Она уродливая и клеймит навсегда. Тебе может казаться, что это никак не повлияет, но после впервые окрашенных кровью рук, то тёмное пятно, что появится на душе, уже не сотрётся никогда. Не вымолить за это прощение, не выбелить потемневший участок. — И как много у тебя пятен? — Она чёрная уже, пробу ставить негде. — И ты живешь себе, наслаждаясь и не парясь. От чего и зачем сейчас пытаешься уберечь меня? Ты же понимаешь, что если я и правда останусь рядом с тобой, если ты этого хочешь, то подобное вообще не обсуждается. Это необходимость и неизбежность. Я не баба. Я, как Катяра, готовить и ждать не буду. Потому что ты не робот, не вечный и не бессмертный или неуязвимый. У тебя не так уж и давно почти случилась остановка сердца. А всё почему? Потому что в ебучий магазин поехал, хер знает для чего выёбываясь. И получил пулю на старое ранение. Еле доехал до базы и чуть не откинулся от кровопотери. — Катяра отлично себя чувствует, не влезая в то дерьмо, в котором мы все по уши. — Я так не хочу. И не буду. Не хочешь сам? Попрошу Алекса. — Хуялекса, — рычит оскалившись. — Без зубов останешься. Зато сосать станет ещё проще — будешь дёснами мне хуй наглаживать. — И надо бы, видимо, испугаться, а я расплываюсь в улыбке, облизываю пересохшие губы. И на рот его красный смотрю. — У меня тормозов нет. Я же пойду и попрошу, если ты не станешь учить сам, да так, чтобы на максимум, выжимая всё, что во мне есть. — У меня тоже нет: ещё и ноги переломаю, чтобы ходить не мог. Будешь в коляске кататься по базе. Главное, всё остальное целое, и на передовую не попрёшься, долбоёб. Шипит, а я не хочу продолжать это слушать, дёргаю на себя, вцепившись клещом в его шею. Впиваюсь в горячие губы и дрожу, когда прикусывает мне язык до боли. Только вопреки злости и раздражению, которая ощущается на физическом уровне, целует пиздец как сладко. Или же мне абсолютно вкатывает его агрессивность и резкость. Накрывает стремительно, сдерживать свои порывы вообще не вижу смысла. Особенно чувствуя вес тела, задыхаясь и от тяжести, и от концентрированности запаха. Вкусный… Растрёпанный, какой-то домашний, но опасный, вжимает собой всё сильнее, клеймит руками. Жадными. С этими его цепкими пальцами, которые успевают сводить с ума совсем не трепетными, напористыми касаниями. И всё становится неважно, несущественно, глупо, когда дыхание смешивается, и кипяток течёт по венам. Когда своё безумие вижу в цветных радужках напротив, собственное отражение и машущих призывно из расширенных зрачков демонов. Привлекательных в своей испорченности. Притягивает эта его тьма. Густая, словно смола, и чёрный цвет начинает казаться куда более правильным и правдивым, чем напыщенно-белый. — Насколько было бы просто, тупо трахать тебя, ничего не чувствуя, — еле улавливаю слова, едва слышные, но чертовски важные, пусть сознание и уплывает. — А теперь за каждый сантиметр чистоты твоей души хочется бороться, пока не сдохну. — Нахрена она мне, если пользы никакой? — Зато мне жить захотелось, впервые за много лет. Ты можешь стать прекрасным белым лебедем, который рядом будет напоминать о том, что может быть всё иначе. — Макс, если моя ценность только в незапятнанности, то это ничто. Я могу стать твоим лебедем, прекрасным и чёрным. Понимающим, какое бремя ты несёшь. И стать поддержкой, а не экспонатом. — Ты не понимаешь. — И меня затапливает обречённостью отливающих серебром глаз. Затапливает страстью и фатальными, убийственными чувствами. Как может он говорить, что в душе его всё тотально тёмное, если способен ощущать что-то настолько сокрушительное? Разве способна одна лишь тьма вести к жертвенности? А он собой жертвовать собирается. Ради моей чистоты. Ради меня, чёрт возьми. И от этого так больно, что щемит в грудине. Потому что любовь, она не про это — она про взаимность, а он отказывается принимать. Он согласен лишь давать. Только я упорный, когда есть ради чего. Оказалось — упорный. То ли при рождении случайно зацепил на раздаче вроде не особо нужный скилл, то ли, чёрт его знает, напитаться уже успел? Тогда всё будет проще, чем кажется. Я буду максимально подстраиваться и копировать, стараться, улучшаться, а он не сумеет помешать. Когда станет поздно, не сумеет. *** Тренировками назвать, происходящее спустя пару часов, можно лишь с огромной натяжкой. Ибо… Противостоять годами оттачивающему свои навыки бойцу, который в половину, а то и меньше, силы раскатывает тебя на матах — смехотворно. Я позорно валюсь после каждого выпада, отбивая себе бока. Растягивая протестующие мышцы и обливаясь сучьим потом. Но он бесконечно скандирует: «Ещё. Резче. Достань яйца из своих штанов и отдай вон той дамочке, которая полирует полы, они ей нужнее. Тебе подушку принести? Что, сдох, Бобик? А я даже не начал». Не обижает. Не злит. Мотивирует. Заставляет вставать, бросаться вперёд, порой слишком тупо и с очевиднейшими для него действиями, получаю по шее, игнорирую усталость и ебашу как в последний раз. Только всё будто впустую. Добраться до Макса не получается. Даже банально задеть не выходит, не говоря уж о том, чтобы завалить, и я понимаю, что все те спарринги, которые были между нами ранее, до произошедшего разговора по душам, попросту ебучий детский сад. Потому что мощь, которая скопилась в его теле, пусть то и искалечено было множество раз, слишком сильна. Я не то что не ровня ему, у меня даже нет достаточно перспективы, чтобы иметь наглость проситься в личные ученики. Назовем это так. Просто трата блядского времени и моего, и его. Но… Упрямство — наше всё. Говорят ведь, что крысы, при желании, даже бетонную стену способны проточить. А я чем, сука, хуже? Не буду скрывать, что достаточно сильно расстраивает собственная ущербность, слабость и невозможность в кратчайшие сроки выдрессировать и силу характера, и общую выносливость. Всё что пока кажется реальным и возможным — это наблюдать, запоминать его плавность и гибкость, резкость и скорость, углы наклона корпуса и конечностей, то как блокирует или как нападает. Приходится пытаться выстраивать внутри головы относительный алгоритм. Пытаться, потому что, откровенно говоря, он кажется попросту ожившей стихией. Хаотичный во всех проявлениях, словно вложена особая программа глубоко внутри, и давно обученное тело следует выработанным рефлексам бездумно. Он вряд ли даёт оценку чему-либо, просто вручает контроль инстинктам. Которых у меня, судя по всему, нет. Спасибо душевой, которая есть в этом комплексе — не придётся вонять, как животное, вызывая отвращение у единственного из людей, кому есть до меня дело. Здесь, помимо того что смыть пот, можно ещё и от души упасть в рефлексию и выебать себе же мозги до самой подкорки на тему несостоятельности и убогости. Куском дерьма как был, так и остался: это не по мишеням шмалять или бросаться ножиками, в прямом ближнем бою меня размажут, как ёбаный свеженький паштет по асфальту. Сука. Как же, блять, бесит. Просто невыносимо раздражает, и не будь у меня более чем серьёзной цели, к которой я обязан идти, уже бросил бы со старта все попытки. Но Макс… Рассматриваю собственные руки: покрасневшие костяшки, контрастирующие с бледной кожей, два шрама на правой и ссадина свежеполученная на левой. Сгибаю и разгибаю, лёгкая боль и в напряжении выступающие вены. И вроде эстетично — пальцы длинные и аккуратные, подходящие какому-нибудь ёбаному пианисту или гитаристу. «Руки словно искусство», — как говорил сосед. Ногти на зависть женскому полу, блестящие, с красивыми белыми лунками, чёткими полукружьями. Только перед глазами стоят другие. Истинно-мужские. Сильные, привлекающие внимание, не вызывающие сомнений. С зеленоватыми толстыми венами, что бугрятся под кожей Макса. И выделяющиеся кости запястья. Мощь, что видна сразу же. Сексуальность в каждом сантиметре. И это куда красивее всратого изящества, которым меня наградили… — Ты слишком отвлекаешься и пытаешься копировать, — чувствую, как начинает разминать мне плечи и шею. Больно, но в то же время кайфово. И ему совершенно похуй, что мы собственно в общественном месте. Захотел? Зашёл в душ. Припёрло? Ещё и облапал. Кто-то может увидеть? Не ебёт вообще, их проблема. — Я слишком бесполезное дерьмо. — Мычу от удовольствия. Мышцы, и без того разогретые, под его руками становятся мягче пластилина с каждым уверенным движением, и это пиздец как приятно. — У тебя неплохая скорость. Иногда достаточно просто увернуться и всадить врагу нож под рёбра, чем тратить силы на рукопашку. — Которых мне не хватит, чтобы собственно вогнать его в чужое тело, — фыркаю, сводя вместе лопатки, получаю между ними же укус и улыбаюсь, прикрыв глаза. — Куколка плачет, куколке сложно, — бормочет в шею, снова кусая. — Я потный. — Мне похуй, — выдыхает в ухо, проводит по бокам и вжимает в себя, позволяя почувствовать собственное возбуждение. — А если кто-то зайдёт? — Хрипло и вряд ли слышно вообще из-за потоков воды. — Мне похуй два раза. — Заставляет прогнуться и остаётся лишь шипеть, когда скользя по гелю для душа, всаживает по самые яйца. Растянутая задница в протесте. Но всё внутри ликует, потому что когда он срывается и посылает всё нахуй ради нашего удовольствия — это самое ценное, важное и первостепенное. Именно то, что я хотел получить. К чему стремился, из-за чего психовал и провоцировал постоянно. Теперь вот… — Я мог бы просто отсосать тебе, — выдыхаю, вздрагивая от каждого толчка. — Или заткнуться, — с силой внутрь, медленно обратно, словно ударом плети по нервным окончаниям. Сдавливает мне шею стальной хваткой, заставляя упереть затылок в мощное плечо и хрипеть, молясь, чтобы никто не зашёл. Или же наоборот, чтобы как раз вошёл случайный наблюдатель и увидел этот ёбаный разврат. — Хочешь постонать как сучка, чтобы сбежались все и посмотрели, насколько сильно ты кайфуешь с членом в заднице? Выдыхаю широко открыв рот, улетев куда-то слишком высоко и далеко от ощущения прохладной воды, которая омывает моё раскалённое, нагретое им и изнутри и снаружи тело. И да, стонать пиздец как хочется во всю силу лёгких, чтобы смотрели на это зрелище и завидовали. Потому что он со мной и во мне. — Я не слышу тебя, куколка, — гортанно, хрипло и настолько сексуально проговаривает, прерывисто выдыхая мне в ухо, обжигая дыханием, что глаза закатываются под зашторенными веками. — Трахай меня, просто трахай, на всё остальное насрать. — Сдавленно, потому что фактически душит, так сильно сжимая горло. Дышать сложно и голова идёт кругом. Накрывает со всех сторон стремительно, сильно, неотвратимо. Господи, блять, Боже, это невыносимо. — Я куплю тебе пробку, с которой ты будешь ходить на каждую тренировку. Чтобы потел, отбивался, стрелял, бегал и чувствовал, как в твоей заднице находится несколько сантиметров блядской игрушки. Чтобы тебе казалось, будто каждый знает, насколько ты развратная блядь. Моя личная блядь. Опускает руку, касается колом стоящего члена, вместе с парой жёстких толчков, и меня уносит от одной лишь представленной картинки. От тона его голоса. От нескольких рваных движений. Грязно. На пределе. Наркотически прекрасно. Потому что нет ничего лучше — чувствовать, как он вздрагивает, вжимаясь сильнее, как хрипло выдыхает кончая. Такой же голодный, как и я. И от этой взаимности разрывает на части грудную клетку. Разрывает нахуй… — Можно было дотерпеть до дома, — шепчу, облизав губы, чувствуя привкус воды. — Впереди тир, потом надо заехать к Алексу и пожрать. Так что — нет, нельзя было дотерпеть до дома. — Маньяк. — Как будто я это скрывал, — ухмылку чувствую кожей, когда зачем-то целует в плечо. На контрасте слишком нежно и чувственно, после того, что происходило парой минут ранее. Непривычный, другой совершенно. И мне интересно, сколько же граней у его личности, и сумею ли я до конца его разгадать когда-либо вообще? *** Несмотря на явное недовольство от моего предложения поехать именно в тот тир, где я тренировался годами, Макс всё же соглашается. Ведёт себя тише, спокойнее, и как-то невменяемо задумчиво. Особенно странно, что едва мы переступили порог заведения, тот самый, мой личный тренер пожимает руку не только мне. И их взаимное узнавание, и ставший вмиг нечитаемым Фюрер, наталкивают на неутешительные мысли. Спрашивать, что к чему и почему со старта, не считаю нужным, решив понаблюдать и уже после искать ответы. Только вот напряжение нарастает, и довольно ощутимо, особенно когда Макс без особых прелюдий предлагает переодеться и пострелять друг по другу. Понятное дело, что не из настоящего оружия, но сама мысль целиться в него, и тем более нажать на курок, отзывается явным протестом. Только кто бы меня собственно спрашивал. Уже спустя пятнадцать минут я понимаю, что сама идея — полное дерьмо. Тренировка — абсолютное фиаско. Я пытаюсь укрыться, изредка слыша в наушнике недовольные вздохи Фюрера. Не вылезаю на линию огня, совершенно не пытаясь в то же время хотя бы единожды полюбоваться на его фигуру в прицеле. — Стреляй. — Нет. Упрямо и дебильно. Пусть меня назовут излишне мнительным или же меланхоличным, но от одной лишь мысли, что я на секунду увижу в нём своего врага — бросает в дрожь. И как никогда некстати в голове всплывает его рассказ на тему того, как он не выстрелом, а ножом… и голыми, считай, руками почти убил того, с кем был годы бок о бок. А мы вместе даже не месяц: о первом сексе и тех ужимках я предпочитаю особо не думать. Отправная точка чего бы там ни было, у нас случилась позже. Но. Мы вместе чудовищно мало, пусть и притяжение фатальное, пусть кажется, что дышать рядом жизненно важно, и секс как маленькая смерть. Наши отношения по длительности — смехотворный срок, кажущийся созданной персональной вечностью. Однако уже сейчас моя рука дрожит и отказывается идти против. А дрогнет ли его? — Куколка, послушай меня. — Внимательно? — По цоканью понимаю, что попытка пошутить не засчитана. О своих умственных способностях, точнее об оценке или полном отсутствии оных, не осведомляет, но тут догадаться ни капли не сложно. Долбоёб, ага. Но не могу. Только выслушивать очередную мораль и хочется, и раздражает слегка. — Если ты не способен тренироваться со мной, то я отдам тебя в чужие руки, раз уж ты так рвался чудить на полную катушку. — Нет. — В рифму сказать? Или до твоего куриного мозга само дошло? — Я не могу выстрелить в тебя. — Да. Слабак. Но не могу, даже понимая, что урона не будет никакого. Психологический фактор, невидимый барьер, недостаток внутреннего ресурса. — А я могу. — Чувствую лопатками лёгкую отдачу. Сенсорный экран, встроенный в стену, в нашей тёмной, почти неосвещённой комнате с голыми бетонными стенами и кучей техники, в подобии лабиринта, показывает красноречивое 0:1. Не в мою пользу. И становится слегка обидно. Потому что, да. Он может. Когда-то же в реале смог. И, пожалуй, замедленно, но до меня доходит смысл случившегося. Заторможено и в неподходящее время. Но… Он смог. Понимаете? Всадить по самую рукоять острый клинок в тёплое тело, находящееся рядом. Глядя в глаза своей жертве, в глаза того, кого любил или, по крайней мере, думал, что это так. В человека, которого целовал, трогал, трахал. Это же насколько сильным нужно быть? Сила воли просто невъебенная. Меня заполняет уважение и странный трепет. Восторг от того, насколько он уникален, и что у меня есть возможность до него дотянуться. Удивительно ведь, правда? — Я как бы в курсе, наслышан от тебя же, — хмыкаю беззлобно, улавливаю его движение боковым зрением и успеваю присесть, когда над головой пролетает алый крошечный шарик, наполненный краской, схожей по цвету с кровью, и лопается, столкнувшись с тёмной стеной. Образовывается клякса, потёки которой завораживающе стекают вниз к мягким матам на полу. — Ты был потенциальным трупом как минимум трижды за несчастный десяток минут. Уверен, что мне стоит тратить на тебя своё время? — Будь на твоём месте кто-то другой, я бы сравнял счёт. — Но это я. — Потому потенциальный труп в нашей паре лишь один. — Слабак. — По уши влюблённый. Слышу смешок, расплываюсь в улыбке, крадусь, пытаясь всматриваться в темноту, к которой успели привыкнуть глаза, специально не надев на лицо защитные очки, от которых после всегда болит голова. И чувствую, как обхватывает сзади удушающим захватом. — А тебя не учили случайно, что враги не только стрелять умеют? — Его голос искажён в наушнике. Уродуется насыщенный глубокий тембр, который сейчас ласкает мне левое ухо, в то время как в правом дублируется сказанное с секундной задержкой. — Говорят, что некоторые ещё и трахнуть могут, если слишком близко подпустить, — фыркаю, чуть прогибаюсь, и когда он решает, что я хочу тупо потереться, наступаю на ногу, выкручиваюсь и юркаю за угол. Слыша смех, прокатывающий в паре метров от успевшего отбежать меня. Да-да. Полезно перед тренировкой трахаться, больше шансов устоять перед мелькающим на горизонте соблазном. Хотя не признать, что в штанах стало теснее, не могу. Ибо пиздёж чистой воды. — И кто же это такой мудрый на твоём пути попался? — Его зовут — Фюрер. И я очень не советую с ним сталкиваться, — с улыбкой проговариваю. Флирт вообще ничем не растушёван и не припрятан. Таранит лоб в лоб. — Познакомишь? — Он чудовищно, ослепительно прекрасен. Убивает взглядом не хуже Горгоны. — Каков ублюдок. — Чистокровный, — со смешком выдаю, чувствуя отдачу по бедру. Дважды. — Словесные пикировки не убьют твоего врага. — А вдруг от смеха загнётся? — Скорее от скуки. — Хам. — По уши влюблённый, — фыркает, и я смеюсь, привалившись спиной к стене. Появляется напротив, разряжает мне в грудь не менее пяти раз. И пока я вздрагиваю от отдачи, которая из-за обмундирования сущая щекотка, просто двигается на меня. Чтобы дойдя нос к носу, поцеловать с такой звериной страстью, что насрав на всё, я роняю из рук автомат и притягиваю к себе ближе. В шлемах неудобно — шея затекает. Рукам не добраться, как ни старайся, только мороки выше крыши. Остаётся лишь ласкаться языками, по горячим гладким дёснам, сталкиваясь в противостоянии и слыша взаимные стоны и в наушнике, и вокруг. Дичь. Лютая блядская дичь. А вставляет просто пиздец. — Что ты почувствовал, когда нож входил в его тело? — Далёкий от романтики вопрос, глаза в глаза в этом пугающем мраке. Слишком личный, слишком лезущий за все возможные грани, прямиком в потрёпанную шрамированную душу. — Боль. Адреналин и концентрированную горечь во рту. Мне на секунду показалось, что ни глотать, ни дышать я больше не способен. — Ты умирал там вместе с ним? — Да. — Тогда почему ударил ещё раз? Не понимаю, что сейчас в его глазах. То ли освещение мешает, то ли он решает, стоит ли так сильно открываться. Чтобы нараспашку и сразу же. Я ведь, как ни крути, пусть чувства и взаимны, но доверия его не заслужил. Пока что не смог. Нечем. — Потому что жить рядом с ним и понимать, что он способен предать в любой из моментов, играя за спиной и угрожая этим моим же людям, не смог бы. — Но ты ведь любил. — Что не решает вообще ничего. — А меня сможешь убить? Наверное, нечестно такое спрашивать, не после того, как он прикрывал своим телом и получил тогда пулю по моей же вине. Да, можно залупиться и сказать, что ёбаный поезд был своего рода местью и отмщением, только тут есть один немаленький совершенно нюанс — он не знал, что так выйдет, и его состояние после случившегося, та сила вины, в которой он топился, говорит красноречивее любых слов. И обижаться, даже допускать крамольную мысль на эту тему, кажется дебилизмом. Абсолютным. Наверное, я кажусь идиотом, совсем несмышлёным, не видавшим, не нюхавшим реальной жизни, в которую меня бросили совсем недавно, а он, как свой, барахтается и существует долгие годы. И что-то такое буквально ребром ставит признак моей незрелости, бесчувственности и возможно откровенной глупости. Только вопрос действительно меня интересующий. Как бы я ни избегал об этом думать, после полученных настолько странных и неожиданных деталей его прошлого, порой пытаюсь сопоставить, сравнить и встать на место отнюдь не убийцы. А жертвы. — А есть за что? — Приподнимает бровь. Серьёзный, частично недовольный, но раздражения нет. — А если будет? — Предпочитаю не строить гипотез и не рассматривать подобных раскладов. И тебе не советую. — Отталкивается от стены, отходит на пару шагов. — Думаю, мы тут закончили. — С ним тоже не строил? — Прицеливаюсь. Заставляю себя прицелиться. Смотрю на красную точку — горящий лазерный луч от винтовки на его спине. Точно между лопаток, ослепительно. Невыносимо. И нажать не получается всё равно, пусть там и будет тупо алая клякса. Слабак ебаный. — С ним вся жизнь была импровизацией, — выдыхает и снимает шлем, вместе с наушником, и я понимаю, что на этом разговор окончен. Но тренировка — нет. Следующие полчаса я решечу на различном расстоянии манекены. Движущиеся, статичные, вращающиеся. Привычно, отточено, с нескрываемым удовольствием. Временами чувствуя, как то приподнимает мне пальцем локоть, то заставляет напрячь плечи или наоборот расслабить спину. Незримо, молчаливо, но рядом. И не напрягает, не нервирует то, что после последней брошенной фразы, его рот словно сшило нахуй. Скорее даёт отсрочку обоим, чтобы подумать. А ещё кусочек личного душевного пространства и своего рода отдых. Потому что чем больше мы разговариваем, тем больше изматываем и испытываем друг друга. А во избежание столкновений… нужны перерывы. С оружием в руке ощущения очень похожие на неприкрытое удовольствие от искусства или еды. Слабовато для секса, особенно если сравнивать с тем адом, в котором меня полощет Макс и до, и во время, и после оргазма. Но вот с хобби, когда удовлетворение и наслаждение текут по венам, и приятной тёплой волной омывают и разум, и тело, очень и очень схоже. И проскальзывает на грани, где-то далеко и несмело, мысль, что можно было бы оказавшись дома, а квартира Макса действительно начинает казаться своим особым, почти родным местом, вырезать что-нибудь из маленького обработанного куска дерева. Например — хищную птицу, пытающуюся взлететь, но прикованную за одну из лап. Птицу, стремящуюся в полёт, с ярким взглядом широко распахнутых глаз. С мощными крыльями, чуть вытянутыми, с длинными перьями и отчаянной тоской. Птицу, которая будет для меня олицетворением души Фюрера. Не Макса. Я, решетя цель перед глазами, со слегка заложенными ушами, несмотря на плотно прилегающие наушники, отчётливо понимаю сейчас, что целостность его образа всё же раскалывается примерно надвое. Он может быть Максом: забавным, шутящим пусть и резко, местами даже колко, но с улыбкой и громким смехом. Максом, который примчится, несмотря на усталость, и будет честно, распахнув душу, смотреть своими ртутными глазами, втягивать в этот серебрящийся водоворот, топить искренностью. Тем самым, который дрожал от моей же боли, держа в своих руках, и просил потерпеть, предупреждая, что будет хуже. Но не боялся ни измазаться, ни прилюдно оголиться. Максом с чертовски огромным запасом силы воли и внутреннего ресурса. И Фюрером. Тем самым, что скалится в ответ на чужое страдание, тем самым, что с удовольствием причиняет боль и не видит ни границ, ни рамок. Он убьёт и забудет спустя минуту. Переступит и последует дальше. Ни стыда. Ни совести. Ни любви. Ни тоски. Ничего, блять, лишнего. Только голые инстинкты, только хищник, спущенный с цепи. Только жажда прогнуть, сломать, уничтожить. Раздавить в собственных руках. Тем самым Фюрером, которого я увидел мельком. С которым познакомился в ванной, когда он убивал холодом глаз, держа меня под водой. Не оставлял сомнений в том, что смерть моя уже не просто стучит в двери, она без ненужной вежливости вошла и готова забрать. Он сам был ею, прямым воплощением. И вроде было бы логично бояться, потому как, на самом деле, было очень страшно, ахуительно и до одурения, до грёбаной дрожи страшно. Только в то же время это восхитительно волнующе. Вводит в восторг и притягивает. Эта самая грань и опасность. А ещё понимание, что этот самый Фюрер спит рядом со мной, глубоко внутри Макса, и смотрит теми же глазами. Ставший, как мне кажется, совершенно для меня не опасным. До поры до времени. Потому что не получив прямой ответ на вопрос о том, убил бы он меня или нет, я осознал, что он как раз таки резко и отрицательно отвечать не стал. А неозвученное «Да», не означает «Нет». Верно? *** Дни текут своим чередом. Странно, тягуче, перемежая сон с пробуждением, секс с разговорами, тренировки с убийством времени. Мной. В одиночестве. Потому что Макс начинает пропадать. Примерно с дня рождения Алекса, на котором мы уныло ковыряемся в еде, полусонные и спокойные, а после расходимся по норам… Макс начинает буквально ускользать. Исчезать. Растворяться призраком. Какого лешего, с кем и что за повод — в известность, понятное дело, не ставит. Просто кажется напряжённее обычного, сосредоточеннее, молчаливее. Или же тупо уставшим вусмерть, и непонятно: морально или физически. Я же затеваю уборку, чтобы не привлекать клининговую компанию. Занимаюсь стиркой, валяюсь в ванной по уши в пене. Вырезаю неспешно ту самую птицу, усевшись на кухне возле панорамного окна. Слушаю музыку или просто читаю на телефоне. Пока в преддверии нового года, в ночь на тридцатое число, не слышу слабый, едва уловимый скрежет в замочной скважине. Просто по чистой случайности находился недалеко от двери, решив, что спать Куску на коврике рядом с уличной обувью — дурость редкостная, пусть и ошивается там в ожидании хозяина. Первое желание — зашуметь, чтобы дать знать печальному долбоёбу, что его рассекретили, затухает так же быстро, как появляется. Потому что кто бы ни решил наведаться без приглашения — он вернётся, и не факт что в одиночестве. Сам же подобную проблему я решить не сумею, даже при огромном желании, пусть Макс и сказал, что его дополнительный набор ножей находится в спальне, а запасная беретта теперь вроде моя при необходимости… Кодовая дверь, к несчастью для взломщика, не откроется настолько просто. Однако вряд ли сюда припёрся настолько неподготовленный кретин, который считает, что такой известный и опасный наёмник, как Фюрер, обойдётся такой слабой защитой своего жилища. Потому предположение о том, что тот вирусом или чем-то подобным попробует крякнуть остальную защиту, после взлома основного замка, или же уже это сделал, я не отметаю. И как раз это начинает пугать. Очень. Телефон находится на кухне, кот притих, за что спасибо ему огромное, на руках, и не издаёт звуков, а я начинаю ступать бесшумно босыми ступнями в сторону лежащего на столешнице мобильного. Позвонить было бы проще. Но первое, что делаю, включаю беззвучный режим. После открываю текстовые сообщения и пишу Максу, надеясь, что за собственной трубкой он следит. Потому что при ином раскладе — мне пизда. Хотя можно взять беретту, стать возле дверей и разрядить ту сразу же, как только вскроется замок. Можно. Разумеется, можно. Зря я, что ли, шмаляю по манекенам регулярно и с превеликим удовольствием? Только у манекена нет крови, сердца, мозгов, раз на то пошло. А у взломщика — есть. «Кто-то пытается вскрыть дверь», — набираю похолодевшими пальцами. Паники нет. Но как действовать не понимаю, всё же впервые с подобным сталкиваюсь. Однако и страха почему-то не появляется. «Мыши пришли съесть твой сыр?» — Улыбаюсь. Похоже на его попытку разрядить обстановку или просто подъебать мою мнительность. «Значит, вместо беретты, мне взять кусок сыра и швырнуть им в лицо тому печальному долбоёбу?» «Взять беретту и не отсвечивать, куколка. Я рядом». Его «рядом» отдаётся теплом внутри. Почему-то по ощущениям он имеет в виду не расстояние, а метафорически выражает свою поддержку, понимая, что подобное для меня в новинку. Пусть и не пугает, но и радости нет. Мобильник — в карман спортивных штанов. Иду в комнату, засунув под одеяло беретту, для надежности ещё и подушку сверху положив, чтобы приглушить звук снятия оружия с предохранителя. Двигаюсь обратно к дверям. На улице уже достаточно темно, таки зима не слишком радует светлым временем суток, пусть на часах и около семи вечера. В коридоре глаз выколи. Во всей квартире — тоже. Так уж вышло, что я провалялся полдня в ванной и свет нигде не включал, видимо, оттого и решили, что тут пусто. Или же я хочу так думать… Аккуратно приблизив лицо, смотрю в глазок. Ковыряшка один. Возможно, где-то в подъезде ещё находятся его помощнички, но за дверью противник в одиночестве. И в теории — я реально могу застать его врасплох, особенно стоя в тёмном коридоре, и когда тот распахнёт дверь, тупо изрешетить дебила. Но… Блять, насколько легко убить человека? Впервые? Каково оно? Что я почувствую? Боль? Сожаление? Ужас? Отвращение? Тошноту? Или ничего? Он пытается подобрать инструменты. Вероятно, уже успев вскрыть верхний, начинает ковырять нижний замок. Настолько тихо и слабо различимо, что удивляюсь, как вообще он сумел спалиться и привлечь моё внимание. Потому что если отойти хотя бы на пару метров, ни единого признака чего-то ненормального в происходящем и подозрительного я уже не услышу. Сердцебиение лениво ускоряется, пистолет оттягивает немного вспотевшую ладонь. А я, закаменев всем телом, наблюдаю. Долгие несколько минут ничего не происходит. Его попытки, моё дыхание мелкими глотками. А дальше — дело пары секунд. Щелчок. Я не сразу понимаю: это моя дверь или та, что напротив? Или сбоку? Что вообще за звук? Капля пота стекает по шее, минуя ключицу. Я просто моргаю и вижу, раньше, чем слышу приглушённый повторный щелчок, между бровей взломщика красочную дырку, сочащуюся густой багровой жидкостью. Мне кажется, я даже через толстую железную дверь чувствую этот отдающий ржавчиной запах, и слюна начинает густо скапливаться во рту. Вздрагиваю, когда Макс выныривает словно из ниоткуда, осматривается на лестничном пролёте, показавшись в поле зрения. Пускает ещё одну пулю — и снова в голову — пришедшему по наши души. Смотрит в глазок, будто почувствовав, что я рядом. И исчезает выше. Мне же чудовищно сильно хочется вынырнуть из квартиры и вот так, босым, поскакать за ним следом, насрав, что там может быть опасно. Осознание, что он снова идёт в одиночку решать появившуюся проблему, отдаётся протестом. Я же типа учусь, чтобы стать ему ближе во всех смыслах. В том числе как запасная рубашка, которая, если что, сумеет оградить, защитить и прикрыть. А не тот, кто как мышь блядская сидит и ждёт развязки за дверкой в уютной норке. Но реальность такова, что пока я открою замок, пока выберусь и попрусь следом, как медведь шумя и привлекая внимание (а то, что там, наверху или внизу, нет какого-нибудь дятла — неизвестно), могу, в общем-то, поднасрать неслабо, и всё испортить. Ещё и попасть под перекрёстный огонь, ухудшив положение. Бесполезный кусок дерьма. Ничего нового. Долгие двадцать минут, а я реально проверяю сколько проходит, мне приходится подождать, прежде чем я слышу голос Макса, который с кем-то по телефону разговаривает. Присаживается возле всё ещё лежащего у двери трупа, проверяет карманы, забирает инструменты и оружие и спускается на этот раз уже вниз. Сползаю медленно по стенке, устраиваю с комфортом свою задницу, положив руки на согнутые в коленях ноги. Ставлю беретту на предохранитель, глажу подоспевшего Куска за ухом. Думаю… Нормально ли вот так не реагировать на чью-то смерть перед собственными глазами? Только что Макс убил человека. Перед моим носом. В теории — одного, на практике — я не знаю, сколько их было в подъезде. Однако же почему мне всё равно? Почему это данность, словно в порядке вещей? Я впервые вижу смерть настолько близко. Настолько явно и живо. Не кровь или чью-то боль. А именно то, как стекленеют глаза и падает тело без дыхания. В паре десятков сантиметров, всего лишь за разделяющей нас дверью. И пусть глазок отчасти искажает увиденное, менее ужасным оно от этого не становится. Только мне… похуй? Писк кодового замка и падающий столб света из общего коридора, зловеще освещает появившегося Макса. Он замечает меня мгновенно, осматривает внимательно и с лёгким прищуром. Даёт знак рукой, чтобы я поднялся, идёт мимо в сторону балкона, а я отмечаю, что на руках его кожаные чёрные перчатки, открывающие фаланги пальцев. Агрессивные и сексуальные. Вкупе с банданой на голове и кожаной косухой, да массивными шнурованными ботинками, едва ли не до колена — он просто чёртов монстр. А со стволом, на конце которого длинная трубка глушителя, вообще — чёрный ангел мщения. Блядская картинка того самого плохого парня, от которого сексом веет за версту. И меня вместо волнения о лежащем неподалёку теле, сносит его преступной харизмой. Встаю, стопы холодит скользящий по полу сквозняк, те немеют, и по коже бегут мурашки. Макс же появляется с большим чёрным пакетом. Стелет тот на полу в коридоре и затаскивает внутрь в прошлом живого взломщика. Укладывает без моей помощи на плотный полиэтилен и закрывает квартиру. Снова осматривает меня, включив свет. — Если дрейфишь, есть ещё пара квартир, можем свалить туда. Собери вещи на первое время и покатимся. — А если нет? — Тогда ты сучий отморозок, куколка, — расплывается в едкой ухмылке. — Сколько их было? — Одиночка. Чья-то показательная акция. Слишком показательная. Будто я скрывал где живу, право слово. Эту точку знает дохуище народа, как и квартиру Сашки. Переться сюда вот так, демонстративно, мог только смертник. — Закуривает и присаживается на корточки рядом с лежащим на полу телом. — Полезного при нём нихуя: одноразовая трубка, ключи от мотоцикла и набор для взлома, помимо глока. — С кем ты разговаривал? — С Алексом. У них всё чисто и тихо. — Это хорошо, — киваю, погладив большим пальцем беретту. Кусок трётся об мои замёрзшие ноги. — А что с этим будет? — Бойцы Джеймса заберут через полчаса-час. Так что не торчи тут, как привидение. — Дотрагивается до моих бледных пальцев, коротким жестком, словно пытается вот так закомфортить и поддержать. — Потом коврик выкинем и пожрём. — Не хочешь в зал съездить? — Неожиданно для себя же выдаю. — А потом сожрать что-нибудь очень вредное. В темноте, где-нибудь в подворотне. — И потрахаться на заднем сиденье под уличным фонарём? — хмыкает, выпрямившись и скинув пренебрежительно пепел на лежащего у его ног. — Звучит как идеальное свидание. — Криво улыбаюсь. Игнорирую словно декорацию третьего лишнего рядом с нами. Откладываю не в далекий ящик, как прежде, а просто на тумбу пистолет, понимая, что возьму его с собой. Суровые времена, до этого лишь на словах бывшие такими, ударили наотмашь и бросились в глаза. Подтверждение, истекающее кровью на полу в коридоре, доказывает реальность существующей угрозы и подталкивает не тратить время на прокрастинацию или банальную лень. Чем быстрее я стану дееспособным и полезным, тем больше вероятность нам обоим быть целыми, так ведь? Спустя час, залётного гостя уже нет, как и ковра, который, подосланные Джеймсом люди, услужливо забирают с собой, предложив сопроводить нас, если мы куда-либо собираемся. Макс отказывается, хоть и выходим мы все вместе, садимся к себе в машину. Ждём, пока те отчаливают, и едем в сторону зала, который работает круглосуточно и без выходных. Подоспевший с опозданием адреналин горячит кровь, и я чувствую странный прилив сил, более агрессивно спаррингуя, чем обычно. Пытаясь выкладываться максимально, уворачиваюсь куда лучше, чем хотя бы утром на аналогичной трене. Периодически нахожусь в шаге от того, чтобы задеть Макса первым, и не потому что тот ставит блок, позволяя нанести по его телу удар. Стопы пружинят на матах, перемотанные костяшки и горящие огнём от притока крови пальцы попеременно подрагивают. Мышцы чуть ломит, разогретые, словно натянутые по максимуму тросы, обвивают каждый орган, приматывая к скелету и сжимая слегка. Такой собранности я, вероятно, никогда не ощущал, так, чтобы на пределе. И Макс выглядит заинтересованно, сверкая своими тёмными глазами в полумраке опустевшего давным-давно зала. И то ли специально, то ли ненамеренно подставляется, но я задеваю его лицо. Проходясь скользяще по скуле, ударяю по подбородку, вижу, как треснув, и без того травмированная ещё днём моими же зубами, губа лопается, и выступает алая капля. Словно в замедленной съёмке, он стирает сбежавшую струйкой кровь тыльной стороной ладони, пачкая бинты. Не сводит с меня взгляда, хищного, увлечённого, разгорячённого, а я понимаю, что дышу, как после стометровки. Залипнув на это зрелище чистейшего секса. На то, как он потный, со сверкающими каплями на коже, стирающий со своих губ след от удара, пожирает меня не разжёвывая. И завихрения отравляющей всё на своем пути ртути бросают блики. Слишком призывно. Слишком горячо. Слишком. — Хороший удар, куколка, — хрипотца в его голосе убивает. Понимание, что сколько бы я не кончал с ним в течение дня, мне будет всё равно мало — не удивляет. Скорее тупо констатация факта. Ибо возбуждение рядом с Максом — неизбежная реакция организма. Короткое замыкание, нервная система в перманентном сумасшествии. Безумие давно пропитавшее насквозь. Ему не нужно делать ничего особенного, просто быть собой, а я уже в неадеквате. Он преступно хорош. — Думаю, мы закончили? — Это точно не может быть моим голосом. Похожим на рокот, грудной… как у огромной кошки. — Боюсь, мы только начали, — медленно расплывается в кривоватой ухмылке. Один уголок алеющего призывно рта приподнимается выше другого. Взгляд всё тот же, исподлобья, сверкающий похотью и опасностью. Однако в душевой он даже не касается меня, хоть я и вижу насколько он возбуждён. Позволяет ласкать одними лишь глазами, облизывается и соблазняет, но не предпринимает ничего. Ни тогда, когда вытирается резко и размашисто. Ни тогда, когда одевается. Ни тогда, когда мы оказываемся в замкнутом пространстве машины, похоже всерьёз вознамерившись выполнить каждый пункт озвученного мной на эти часы плана. Мы и правда жрём бургеры с картошкой и запиваем колой. Причём он, смеясь, постоянно откусывает от моего, всё такой же игривый и сексуальный. Блядская картинка. С влажными от соуса губами, поблескивающими в свете фонаря. Он реально стал чётко под ним. На окраине, у тротуара, возле какой-то подворотни. Выждал, пока я поем. Покурил дважды, допил свою газировку, перебрался на заднее сиденье и, раскинувшись там, стал гипнотизировать. Под тихое пение какой-то попсовой певицы прошлого десятилетия стащил свою куртку. Следом толстовку. И глядя из-под ресниц, чуть откинув голову на спинку сиденья, убивал без ножа. Просто поднял свои длинные мощные пальцы и медленно проскользил теми по открывшейся коже шеи. Воплощение порока, облизавшее свои губы в полумраке салона, который пропах им до невозможности. Терпкость мужская, аура звериная, и жар в грудине толкают меня к нему поближе. И спасибо тому кто создал этот чёртов танк, и сзади достаточно места, чтобы я сумел встать на колени между его разведённых в стороны ног и смотреть за каждым движением разрисованной руки. Он раздевает себя сам, оставшись лишь в чёрных джинсах и своих чудовищных ботинках. А я смотрю и улетаю. Потому что зрелище вот такого Макса — лучшее из увиденного. Потому что его действия направлены на одного лишь зрителя. Потому что он самодовольно впитывает искрящийся возбуждением взгляд. Мой взгляд. Я не скрываю ничего, готовый как пёс истекать слюной рядом с ним. Потому что нереальный. Абсолютно, невозможно, нереальный. Приоткрывает свой чёртов рот, дышит с лёгкой улыбкой, как сучий инкуб, не меньше. Потирает ширинку, делает круговое движение бёдрами, заставив прикусить губу. Чётко под медленную музыку, будто он намеренно подобное мыло подобрал для нашего импровизированного свидания. — Ты горячий как сам ад, — шепчу, видя, что прикрывает глаза с ухмылкой и прогибает шею сильнее, грудь чуть выпячивается от того что скользит затылком по сиденью. Кадык выделяется под кожей. Горло его выделяется. Глубокая глотка, способная дарить неземное наслаждение. Линия челюсти, которая словно вырезана из камня, высечена искусно, чтобы сводить с ума. — Клише, куколка, — выдыхает, медленно расстёгивая пуговицу и дёргает вниз за собачку. — Что не делает тебя менее горячим, — придвинувшись, шумно втягиваю его запах с кожи. Облизываю длинным мазком от ключицы до уха. Всасываю мочку, успев перед этим стащить свою куртку и водолазку, уровняв нас в количестве одежды. В салоне тепло от греющей печки. Даже жарко, потому что внутри пожарище пиздец. И пусть это неудобно, пусть коротит каждое нервное окончание, когда он сжимает собственный член и беззастенчиво отдрачивает на моих глазах. Я смотрю заворожённо. Выцеловываю доступное для меня тело, вылизывая его всего, метя светлые участки бледной не разрисованной кожи. Чувствую под кончиками пальцев старые шрамы, в который раз удивляюсь, сколько скрыто под татуировками рубцов и ожогов. И мне хочется сожрать их, сгрызть с его тела, и не потому что уродуют, потому что они свидетельства пережитых мучений и горького опыта. Это боль, которая пометила навсегда, оставив свои чёртовы росчерки. Грёбаная извращенная сука. И хер его знает, сколько времени мы проводим в запотевшей машине. Лаская остервенело, целуя жадно, скользя руками по горячей коже, не приступая к основному блюду. Пока я не срываюсь, трахая собственную глотку его каменным стояком, одновременно сжимая в кулаке не менее твёрдый член. Мне нравится чувствовать его удовольствие. Слышать хриплые просьбы, ощущать властную руку, которая прижимает за затылок, вгоняя как поршень до самых яиц. То, насколько он со мной откровенен в этом. Насколько раскрепощён, грешен. Развязный, требовательный. Осознающий собственное влияние, признающий моё. И да, наше ночное свидание под фонарём будет одним из особенных моментов. Какое-то спонтанное откровение. Обыденность для других, событие для таких, как мы. Я буду любить каждое воспоминание о его движениях под медленную чувственную музыку, каждый прогиб гибкого мощного тела. Как бугрились тренированные мышцы под гладкой кожей, как двигался кадык, когда он сглатывал. Как пересыхали его губы от глубокого прерывистого дыхания. Шумного. Оглушающего… Хрипы и стоны, просьбы этим гортанным и удивительно ласкающим голосом, интимность которого зашкаливала. Макс. Такой мой в эти моменты. Макс. Такой исключительный в своём особом совершенстве. Макс. Укравший похоже не только сердце, теперь и душу. Макс. Соизмеримый с понятием господа Бога для меня, мой личный идол, моё проклятие и благословение. Осуждать которого отныне я буду не способен. Каждое его действие соизмеримо непреклонной истине. Неоспоримое. Идеальное. Максимальное. *** Новый год — грустный праздник. Знамя смерти прошедшего года, обновлённая цифра, притворная радость бегущему неумолимо вперёд времени. Фарс. Как и этот банкет с частично знакомыми, частично настораживающими людьми. Мы приезжаем почти к полуночи. Макс, который не соизволил даже по случаю подобной сходки нацепить костюм, решает не изменять себе, явившись в устрашающих огромных ботинках, чёрных джинсах, увешанных на поясе цепями, и водолазке по самое горло. С аккуратно уложенными волосами на чёткий пробор и правым ухом со множеством проколов и вставленных серёжек пирсинга с металлическими шарами. В массивных часах на запястье, с кучей браслетов на второй руке. И кольца с агрессивными черепами — неизменный атрибут. Демон. Блядский, мать его, демон. И я, как божий, сука, одуванчик на контрасте. В брючном костюме, тёмно-синем и достаточно облегающем. С кремовой рубашкой, расстёгнутой на несколько пуговиц, открывая ключицы. Волосы в художественном беспорядке, зачёсаны небрежно назад, без проборов и прочего дерьма. Выторгованная мной блажь, ибо кое-кто бесился, что я, вылизанный, снова на подиум собрался. Перед кем, мол, я своим еблищем светить буду, напидарашенный как баба. Макс шипел, бубнил, кусался, поставил красноречивый багровый засос, бросающийся в глаза на бледной коже моей шеи. И только тогда чуть успокоился. А мне и льстит его ревность, и заводит, как ненормального, что взбешённым животным хочет защищать, как свою собственность. Словно я куда-то от него съебать пытаюсь. Ну-ну. — Это вульгарно, — хмыкнув, указываю на его метку. — Это красиво и предупреждающе, раз ты выставляешь себя напоказ. — Обычный костюм. Типичнейший. — За пару тысяч, ну прям для среднестатистического трудяги подходит. — А мы идём отмечать с трудягами? — Нет, с убийцами, — скалится. — Большинство из которых отбитые нахуй, и им насрать чью задницу трахать. Это не ограниченное быдло или те, кто только строят из себя картинных наёмников. — Гомофобы везде. — Долбоёбы, ты хотел сказать? — То есть на базе всем похер: кто, с кем и под кем? — Шакалам? Нет. Тем, кто стоит выше, и у кого мозги работают — да. — Только проблема в том, что шакалов больше. — Именно поэтому при возвращении, а оно лишь вопрос времени, выставлять наши отношения будет опасно. Для тебя. — Спасибо, что заранее портишь настроение. — Или ты можешь остаться в городе, вязать крючком взаперти или нянчиться с потомком Олсона. — Нет, спасибо. — Тебе и правда необязательно ехать со мной обратно. — Не нравится мне этот разговор, особенно перед выходом в клуб. Будто он снова продумывает варианты нашего существования порознь, как тогда, когда сказал, что капризничать я могу где-то там, подальше от него. А это неприятно и больно, потому что привязал к себе намертво. Приручил и присвоил. А теперь по-живому пытается оторвать, в тот самый момент, когда только-только, словно сиамские, срослись. — Будешь приезжать по выходным? Воскресные перетрахи три-четыре раза в месяц? — выходит слишком язвительно, и скрыть эмоции не получается. Или не хочется. Сложно сказать. — Или чередовать. Пару недель там, пару недель тут. Тебе же лучше: не будешь в грязи валяться и жрать овсянку на воде. — Кукуя в одиночестве неделями, пока ты в сотнях километров? Нет, спасибо. — А так будешь куковать в крысятнике, постоянно рискуя шкурой. — Зато инструктор у меня будет из самой преисподней. — Упрямая куколка, — закатывает глаза и накидывает куртку. — Напомни мне затрахать тебя до невменяемости перед возвращением, чтобы ты не то что ходить, а сидеть не мог. — Всенепременно, — хмыкаю, намотав шарф на шею. Накинув парку, следую за ним, готовый, если позовёт, спуститься даже в ад. И это не пугает. Нисколько.