Ртуть

Со мной связываются буквально на следующий же день, после поездки к его величеству королю таблеток. Краткая смс со временем и адресом того же здания, где мы успели побывать накануне, намекают о том, что откладывать разговор в далёкий ящик адресат не хочет. Гадать, кто же получатель не приходится: изначально понятно — то, что хочет сказать мне Басов-старший, при собственном сыне говорить не станет. И не потому, что не доверяет разговорчивости Свята: тот как раз на тему семьи, в те краткие диалоги, распространялся очень неохотно, и скорее о чём-то глубоко личном и одностороннем, а никак не о вопросах бизнеса или опасных мелочах, которые скомпрометировали бы родителя. Вчерашнюю встречу я, дёргая за все известные мне ниточки, выбил через шесть дней упорства. А здесь — всего лишь желание определённого человека, и уже завтра я столкнусь лицом к лицу с не самой приятной шишкой. Снова. Слушать, как тот, без всяческих угрызений совести, рассказывает о событиях двадцатичетырехлетней давности, было скорее занимательно, чем вызывало сочувствие к куколке или понимание к непосредственно виновнику. Наблюдать за обоими Басовыми — увлекательно: один косплеил каменное изваяние, а второй псевдодоброжелательность. И реакция — правильная, без сомнений наигранная, местами гиперболизированная или намеренно приуменьшенная, наталкивала на мысль о хуёво срежиссированном спектакле, где актёры тупо не понимают, что и как им правильно делать. И перед кем собственно играть вообще. Потому импровизируют, вообще не улавливая необходимого настроения. За Святом пришлось наблюдать и догадываться, что же там может твориться у него внутри, ибо всё время после разговора, тот просто отмалчивался, смотрел куда угодно, только не на меня, и пусть и не строил обиженного, но как раз таким и выглядел. Странный бабский метод, с помощью которого слабый пол обычно добивается желаемого, откровенно бесил. Ощущения ошибочности моего поступка так и не настигло. Перерыв содержимое черепушки, разложив по метафорическим полкам, осознал, что нечто подобное нужно было устроить даже раньше. Возможно, скататься в центр и долбить в двери королю в одиночестве, без его наследника. Добиться ответов, истинных целей, найти смысл в той ебанине, что он творит. И пусть любовь, словно огромный пакет в мелких пупырках, заполненных воздухом, защищает от сильного удара, урон всё равно есть. Моим внутренностям и мозгам чёртов сраный урон. Потому что пиздёныш делает меня невменяемым полностью. Слишком невменяемым. И хочется бежать, как можно дальше, и в то же время, наоборот, прилипнуть к его боку и не упускать из виду ни на секунду. Парадокс. Того самого, животного бесконтрольного страха, который на пару минут захватил, едва мы оказались у здания, страха, что я его вот в эту самую секунду теряю безвозвратно, ужаса от его возможного ухода — не появилось. Но чуйка подсказывала, что эта встреча что-то, да изменит. Другой вопрос: в лучшую ли сторону? Цепкий взгляд внимательных глаз, чуть заострившиеся черты, лёгкая сухощавость, матовость кожи и хладнокровие выдавали в отце пиздёныша ту самую породу. Статность, никак не красота, а именно аура и умение держать себя, буквально картинно бросали в лицо его очевиднейшую, даже для слепого и тупого, расчётливость и желание полного контроля всего что движется и не движется тоже. Свят его раздражал. Это читалось в коротких, незаметных не намётанному глазу вдохах, движениях длинных бледных пальцев и кивках головы, с той самой идеально уложенной прической. Свят действовал совершенно не так, как от него ожидалось, и Басов злился. Заметно ли это было для младшего? Не уверен. Лично для меня — очень. И сам факт вот такого потреблядства и бесчувствия отчего-то уколол. Куколку вряд ли. Меня. Потому что сердце за него неожиданно заныло. Едва слышно, почти неощутимо, но заныло. Ибо, в моём представлении, ничто: ни статус, ни деньги, ни власть, ни влияние, не должно и не имеет права влиять на отношения внутри семьи. Потому что если не там искать поддержки, то где? А у него никогда не было нормальной матери, той самой, что словно ангел оберегает. Отсутствовал и отец. Свят прожил домашним питомцем всю свою жизнь. Его словно редкий фикус растили чуть ли не под колпаком во имя высшей, чужой цели. Случись нечто схожее с кем-то другим, я бы насрал и забил хуй сразу же. Но куколка… Из-за него бунтующее нутро кипело, шипело и бурлило, призывая к отмщению. Кому или чему пока непонятно, но бездействовать не хотелось. Действовать, впрочем, пока тоже. Меня попросту распидорасило в этом неуютном кабинете. И пидорасило всё сильнее от одного лишь взгляда главы семейства Басовых. Кончики пальцев покалывало от жажды вцепиться в подлокотники кресла или в шею холёному мудаку. Не суть важно, в общем-то. А пиздёныша спрятать за пазуху, куда-то к подмышке, согреть теплом своего тела и скрыть от алчных мразей, для которых он лишь кусок мяса, которым можно с лёгкостью управлять. Бесит, сука. Бесит, нахуй. До ахуения бесит. Отец пиздёныша, кстати говоря, удивительным образом отражал своей внешностью клишированность представляемых обычным обывателем мафиози. Разве что без какого-нибудь монокля, мундштука или трубки. В дорогом костюме-тройке, с часами в маленьком верхнем кармашке, на длинной, явно золотой цепочке, с толстой сладковато-пахнущей сигарой, и блестящей серьгой в левом ухе. Неуместной. Но, поди этим ебучим позёрам объясни, что это как нацепить детские трусы на задницу элитной шлюхи с опытом работы двадцать плюс лет. Несовместимо и тупо. Однако эта самая капля в огромном море противоречий к Басову, как к человеку, и притягивала. На него хотелось не просто смотреть — рассматривать. Досконально исследовать каждую черту, искать в образе полунамеки на истинность характера и личных предпочтений. Изучать мимику, вслушиваться в вес слов или отсутствие оного. Рядом с ним хотелось действовать, потому что достигнувший таких высот сам по себе являлся прекрасным мотиватором, каким бы дерьмом внутри ни был. А уж если вникать в хитросплетения его махинаций и задумываться на тему того, как же ему удалось устроить настолько обширный обхват территории, то невольно возникало восхищение. А ещё отвращение. Потому что деньги может и не пахнут — дерьмом и кровью пахнут люди. И пусть Басов своими бледными пальцами вряд ли хотя бы единожды убил, но был по самую шею в чужих страданиях. Даже не по шею — он добровольно утопился, исчезнув с макушкой. Понимание, кто сидит в нескольких метрах и смотрит чаще на меня, чем на отпрыска, нет-нет, да будоражило сознание. Определить своё отношение к этому человеку не получалось. Я просто молча не сводил с него взгляда, особенно когда уловил понимание его внимательных, умных и ебать каких хитрых, блеснувших из-под ресниц глаз. Потому что знал я, и тем более он, что просто наёмник, следящий за чужим наследником за приличную сумму, не припрётся в обход всего и всех, выбивая потом и кровью пропуск на приватную встречу. Он понимал это ещё до того, как я переступил порог кабинета. Понимал и я. Очевидность моих действий, протянутые принесённые Сашкой документы и короткий контакт глаз, выдали мои намерения мгновенно. Хотя я вроде и так не скрывал причину конкретно моего присутствия. Но. Басов всё понял. Это отразилось едва ли не неоновыми буквами на высоком бледном лбу. И как мне показалось, он если и не одобрял ориентацию своего сына, то с человеком достойным этого, по его мнению, готов смириться и пойти на уступку. Особенно если есть определённая выгода. Не то чтобы мне нужно было его разрешение или зелёный свет в отношении куколки, но лишнее препятствие в лице не кого-то, а самого короля порошка, было бы откровенно лишним. И мешающим. Уж кто-кто, а он мог красиво и картинно выступить против меня. И был бы прав. Потому что Свят, при всей своей псевдонезависимости, мне не принадлежит, и вряд ли стопроцентно весь принадлежать когда-либо будет. Не при дышащем Басове-старшем. Увы. Или же к счастью. Уходить из кабинета было странно, после того что исполнил Свят, так и подавно. Инстинкты сработали на отлично: меня буквально примагнитило к его спине, чтобы укрыть пусть даже и от родителя. И это оказалось страшно показательным. Для меня. Когда пиздёныш рядом, я забываю о себе. Несвойственная мне рассеянность и неуместная мягкость полощут органы, образуя, словно от бюджетного стирального порошка — белый противный налет. Мыльный и пахнущий едкой химической отдушкой. Я будто добровольно уселся в хлипкую, но клетку. Та пока что не заперта, дверь слегка прикрыта, но тот факт, что вокруг прутья, а к лодыжке тянется кованая цепь, даже не намекает, а прямо говорит, что из хозяина положения я превратился в раба. Без сопротивления. Тупо сдался и отдал власть в чужие руки. И ладно бы в руки того, кто действительно лучше меня знает, как же нам выкарабкаться, да так, чтобы целыми и невредимыми внутри и снаружи. Но нет же, ребёнку, считай, вручил, который не способен выжить в одиночку, потому что пусть по паспорту давно перевалило за двадцать, где-то там, в черепушке, всё ещё подросток. И хорошо если хотя бы он, а не кто-то помладше. Капризнее и пугливее. Разговаривать с куколкой после произошедшего было сложно. Непонимание, узколобость и ненужное упрямство удивительно, но не раздражало. Раздражало как раз другое — слова о том, что выбора у него нет, что обречён. И либо я буду рядом, либо его не будет вовсе. И возможно для кого-то другого, не хлебавшего столько дерьма залпом, как я, это прозвучало бы даже романтично. Приятно, высокопарно, громко и выёбисто в полный рост, но прозвучало в мою сторону. К сожалению. Для него. И не впечатлило в том самом смысле, в котором, по его мнению, должно было. Скорее сработало от противного и с точностью до наоборот. Потому что я многое понимаю и в том числе принимаю, кроме слабости. Красноречивой и ядовитой. А подобные слова — её прямое проявление. Тошнотворное, обречённое, вызывающее отвращение. То, что Свят жизни не видел, частично является оправдательным фактором, но лишь частично. За несколько месяцев, пережитых достаточно сложных ситуаций и полученных травм, я надеялся, что он сумел, как минимум, вынести определённые уроки и стащить с глаз цветные стёкла защитных очков. Но психика его оказалась дебильно гибкой и сложной. Ломаная, недоразвитая и детская, та толкала его мне навстречу, и я честно был бы рад такому раскладу, не будь это фатально. Для него. Нельзя тонуть в другом человеке. Бездумно падать, словно в бездну, забыв обо всём, творящемся вокруг. Нельзя ставить кого-то своей самоцелью. Достижением. Нельзя обожествлять, создавать кумиров и забывать о реалиях. Не-блять-льзя. Только его куриный мозг понимать это отказывается. Понимает мой, но регулярный стояк умело отключает, словно дёрнув за рычаг, способность трезво мыслить. Чаще всего, хоть и не всегда, что радует. — Вы умеете удивлять, господин Лавров, — вежливо-акулья полуулыбка. Видна лишь узкая полоска отбеленных и сверкающих зубов, между болезненно-бледных губ. Басов-старший воплощает собой какую-то дичайшую смесь из совершенно несопоставимых черт. Слегка старомодный стиль, но зачем-то проколотая мочка уха. Одна. Манера общения до оскомины официальная и слишком выёбистая. Холодная и откровенно надменная. Зато глаза временами почти карикатурно насмешливы, отчего тот становится с виду ну не старше сорока. А ему, если не изменяет мне память, уже за пятьдесят. — Чем же, Леонид Васильевич? — Приподнимаю бровь. Сажусь на указанный его величавым жестом стул с высокой прямой спинкой. Пиздец неудобный. Пиздец дорогой. Пафоса много — выхлопа мало. Привычная хуйня в окружении вот таких толстосумов. Закинув ногу на ногу и сложив свободно на бедре сцепленные в замок руки, выдерживаю сканирующий меня наглый взгляд. — Предпочтениями, — коротко отвечает, чуть морщится и открывает портсигар. — В самом деле, ваша постель — последнее, что меня бы интересовало, не окажись там мой сын. Единственный. На котором род Басовых не оборвётся. Намёк прозрачен. Более того, он прямо едва ли не угрожает мне, пусть тон и спокоен. Только от подобного расклада мне не грустно или пусто/обидно и страшно, а, сука, смешно. Ибо его, пусть за дверью и стоит мини-армия, как и по всему зданию, а я тут без оружия нахожусь, убить будет просто. Только есть один маленький, но меняющий вообще все нюанс — убивать короля нежелательно и невыгодно, а ещё: смерть такой важной персоны вызовет неминуемый переворот внутри центра. Словно выстроенное домино — задетая лишь одна единственная кость, обрушит по цепочке все остальные. А гражданка никому, вменяемому и неглупому, не нужна. И без того проходили это дерьмище не раз, не два, и даже не десяток. Хотя бы за последнюю пару- тройку лет. Только угрозы я не люблю. Условия — тоже. А вот куколку — безумно. — Откуда у вас настолько конфиденциальная информация, Максим Валерьевич? — Отбрасывает портсигар, так и не выбрав, что же хочет выкурить. Немного нервно, выдавая своё не слишком-то стабильно-спокойное состояние. Маска на долю секунды отходит от бледного лица, чтобы сверкнуть тем самым измученным нутром ровно каждого условного «короля» центра. Уродливым, гнилостным, убивающим их же самих изнутри. — И какова настоящая цель? — Цель? — Чувствую себя кретином. Разумеется, наивно было полагать, что тот решит, будто я из огромной любви к подтянутой заднице его наследника, вдруг решил потрясти грязным бельём главы семейства. Конфликт отца и сына для него настолько незначителен, что высказанные позавчера слова сожаления, как я и думал, были лживы на девяносто девять процентов. Возможно и на все сто. Но если быть перед самим собой честным — в таком ракурсе на ту встречу я не смотрел. Мне нужно было, чтобы Свят узнал правду, и попутно понять, есть ли на пиздёныше метка, потому что было бы странно не знай о ней его отец. Ответы я получил. На разговор по душам не рассчитывал. А оказалось… Ёбаный цирк, мать его. Ебанутейший. Его заботит сейчас лишь то, что у меня есть рычаг давления. Та самая страшная тайна, продолжительностью в долгие двадцать плюс лет. Опасная тайна. Порочащая, выставляющая в дурном свете и его, и Инессу, которой след простыл. Только вот про её выебоны широкая общественность не в курсе. Подозреваю, что и в узких кругах подобное не разошлось. — Чего ты хочешь? Речь идёт о деньгах, услугах? — Не заржать в голос настолько сложно, что я прикусываю щеку изнутри, дабы сдержаться. Глаза же прикусить до крови я не могу, потому всё же выдаю минимально, но… реакцию на его вопрос. Сука, я просто полюбил не того человека. Я в принципе зря полюбил. Но в это мало того что не в силах поверить виновник, ибо исполняет по полной своими заявлениями, так ещё и папенька его ту же песню заводит. Семейная слепота? Или они просто дебилы? Оба, блять. Однако упустить возможность использовать это во благо я не смею. База — это я, а я — это база. Никто не спорит. Но одних моих усилий для продвижения, налаживания контактов, каналов поставок и прочего дерьма явно не достаточно. А Басов-старший у нас ебать с какими великими ресурсами и связями. — Сотрудничества. Я хочу сотрудничества. — Когда-то я уже отказал, и с тех пор не изменилось ничего. А в свете того, как поступил со мной глава вашей базы, о чём-то кроме нейтралитета не может идти и речи. — Он её глава лишь формально. — Я в курсе, что большую часть деятельности контролируете вы, Максим Валерьевич. — Просто Макс. — Просто Макс, — снова та самая змеиная полуулыбка. Бледная, словно выцветшая. — Однако Вениамин всё ещё стоит у основ: управленческие и более сложные вопросы, военно-политические, порой даже государственной важности явно решает без твоего ведома. Ты просто руки, глаза. Инструмент. Грубая физическая сила. И это разумный и верный подход: я ни в коем разе не осуждаю, не принижаю и не преуменьшаю твою роль. Но глупо не признавать, что при всей твоей любви к личной свободе и отсутствию контроля — ты всё ещё если и не со связанными, то ограниченными в движениях руками. Им ограниченными. — Вы возжелали встретиться только лишь для того, чтобы напомнить мне моё место? — Не агрессивно, но достаточно холодно слетает с моих губ. Облизываюсь быстро и, не спросив позволения хозяина, закуриваю. Вижу, как он плавным движением длинных пальцев подталкивает в мою сторону пепельницу. А руки у Свята явно отцовские. — Скорее, чтобы предупредить напрямую, что сына я скоро заберу. И препятствовать очень не советую. — А его мнение вас интересует? — Боюсь, что нет. Равно как и моё. Я не обманывался, задумываясь о совместном будущем с куколкой. Понятно было, что времени у нас мало. Не год, даже не полгода, скорее пара месяцев или вообще — недель. Наследников империи в выгребной яме держать слишком долго — опасно и не имеет смысла. Как и не имеет смысла в принципе всё, между мной и им, происходящее. Он — мой? Правда? Это была прекрасная, короткая и болезненная ложь. Сладкое заблуждение и самообман. Желание в это поверить было столь велико, что я не нашёл в себе сил, дабы препятствовать разрастанию внутренней заразы. В итоге реальность начинает напоминать, что мир не крутится вокруг меня. Вокруг куколки тоже. Вокруг нас, стоящих бок о бок, он даже не делает попыток совершить пару оборотов. Обречено всё было с самого начала. Обречено. Верное, абсолютно отражающее происходящее слово. Та самая доза тоски, боли и безнадеги, слепленная в подтаивающий ком грязного снега. Только если реальный достаточно быстро превратился бы в воду и стёк на подмёрзшую землю. Метафорический ком, вот такой противный и мерзкий, будет оставаться самим собой. — Нет. — Пожимает плечами. Хочется сказать своё лицемерное «спасибо за честность», но рот словно спаян. Губы склеило, не оторвать. Глаза пересыхают до рези, из-за того что не пытаюсь моргать, механически поднося ко рту сигарету. Та заканчивается слишком быстро. Вторая не задерживается в пачке, следом идёт третья. Молчание не напрягает, оно даёт отсрочку, потому что просто так в этом кабинете с этим человеком я бы не сидел. А сказанное до этой паузы слишком маловесно. Оно не стоит его личного времени, которое, если верить источникам, стоит для обычного обывателя несколько штук в час. Дороже разве что Саша дерёт со своих клиентов, но на то он и лучший из адвокатов в центре, чтобы иметь право облапошивать всяких долбоёбов. — Давай будем откровенны, всё же разговор конфиденциальный и довольно личный. — Сложив руки на столе, отлипает от широкой спинки и наклоняется вперёд. — Святослав слишком красив, для того чтобы стать полноценным мужчиной, слишком наивен, чтобы даже пытаться тягаться с умудрёнными опытом бизнесменами и просто людьми, в конце концов. Слишком глуп и не амбициозен. Он просто слишком не подходит на роль наследника такого состояния, которое ему светит. Только больше банально некому. — Жена? — Её нет уже несколько месяцев. К чему мне иметь подобную формальность, после того, как она уехала с Чистяковым и оставила мне подписанные документы? Меня обвели вокруг пальца перед моим же носом. Пытаться удержать её, конечно, можно было бы, но не имело, да и не имеет, смысла. Любовь в договорных браках, сколько бы десятков лет те не продлились, вспыхивает слишком редко, да и не было в ней нужды. Мы с Инессой прожили вместе непозволительно долго, и скорее не из-за привязанностей или тёплого отношения друг к другу, а из-за её отца, который отошёл в мир иной. — И не осталось сдерживающего фактора. Как давно у неё отношения с Чистяковым? — Насколько я знаю — а в достоверности информации не уверен — приличное количество времени. Морозов и Чистяков, о чём неизвестно широкой общественности, были моими одноклассниками. Мы знаем друг друга примерно со средней школы. Твоя мать была в одном классе с моей женой, отец, насколько я помню из рассказов Инессы, учился с ними в параллели. — Мир тесен. — Слишком тесен, Макс. Вениамин всегда был скрытным, хитрым и порой даже гадким. Мы с Сергеем не раз и не два пытались вытолкнуть его из круга нашего общения. В такие периоды он приклеивался назойливой жвачкой к старшему Мельникову. Тот был куда менее разборчив и общителен до невменяемости, не разделяя людей на уместные слои. Морозов же никогда таким не был, потому, возможно, именно с ним мы и сохраняем дружбу уже много лет. — Красноречивее взгляда, которым он меня одаривает, я, наверное, за все свои несчастные тридцать и не видел. И яркое, словно чья-то насмешка, понимание, кляксой, плевком буквально расползается по моему лицу. Он знает. И про Фила. И про то, что я его почти убил. И про то, почему же база стала ходить под моими руками. Он знает и о помощи Чистякова. И моём якобы предательстве. И о сотрудничестве с Джеймсом, и о многом другом. Сглатываю, глотка пересохла, слюна словно закончилась во рту, одна лишь горечь и дым. Сглатываю незаметно. Сглатывать тупо нечего, язык кажется неповоротливым, а графин с водой в чужом кабинете сродни желанию отпить из дождевой лужи. Опасно, и не стоит того. Закидываю в рот мятную жвачку. Последнюю и слегка раздавленную, рецепторы пощипывает, дыхание на пару секунд кажется невозможным, грудину до самого пищевода промораживает ментолом. По ощущениям если я сейчас выдохну, то с губ слетит мороз, который, как в чёртовых фильмах с дорогими спецэффектами, начнёт покрывать всё толщей льда. Красивой, синеватой и переливающейся, с узорными разводами, в виде россыпи из непохожих друг на друга уникальных снежинок. Пока я пытаюсь глотать, дышать и думать своим тормозящим отчего-то мозгом, явно что-то упускающим, Басов продолжает. — В отличие от Чистякова, который выстроил между нами взаимовыгодное, но всего лишь сотрудничество. Его зависть дошла до маразма: он решил, что у них с Инессой выйдет обвести меня и забрать всё что я имею, и посредством развода, и посредством глупых махинаций. В итоге, обжегшись, они как крысы пустились в бега. Обчистить пару счетов сумели, наследство, которое упало ей в руки, разумеется, тоже. В остальном она решила, что раз уж я могу помешать их любви и благополучию, стоит устроить мне прощальный подарок в виде искалеченного отпрыска, на которого ей абсолютно всё равно. — Я бы выразился в этом случае нецензурно, но Леонид Васильевич даже не морщится и не кривится. Обзавидовался бы, если бы не впитывал каждое слово на манер губки. Надеясь, что столько информации на меня выливают не перед торжественным обезглавливанием. Своего рода священником побыть у меня нет желания, импровизированную исповедь выслушивать тоже, если итог будет плачевен и радикален. — Я понимаю, что в вашей семье множество тайн и драм. Там где есть огромные деньги, кровавые или же наследованные, всегда творится неразбериха. — Не в вашей. — Не в моей лишь потому, что это было не наследство и не кровь. Не в случае отца или брата. — Но не в твоем. — Но не в моём, — киваю, разговаривать о себе или семье не хочу. И не буду. Он понимает это по металлу и в голосе и во взгляде, силу которого я прекрасно знаю. Не раз и не два использовал во благо. Своё благо, естественно. — Однако пусть я и люблю быть в курсе множества вещей, не понимаю, для чего вы сейчас рассказываете то, что мои уши лучше бы не слышали никогда. Ничьи уши, на самом деле. — Ты нужен мне. Тебе нужен мой сын. А ему нужно вернуться в отчий дом и выполнить то, ради чего он был рождён. — Вы же понимаете, что одного лишь вашего желания мало? — Курить хочется до невменяемости. Пить тоже. Честно говоря, ещё и поссать. Но я, пустив корни на стуле, сижу фактически без движений. — Святослав упрямый, но гибкий. — Не смотри я в этот самый момент на Басова, то не уловил бы, как его глаза на секунду хотели дёрнуться и закатиться, без слов показывая, что он думает о такой классификации. Ибо мыслишки его явно не в том ключе пробежали. Пошлый, старый ублюдок, честное слово. — Я о психике. — Уточняю, давая понять, что заметил. Что не только он внимательный и пиздец какой умный. — Но, несмотря на гибкость, он очень — я бы даже сказал: слишком — восприимчив. — А ещё за годы дрессировки и постоянно расставляющихся и обновляемых рамок, привык и смирился. — Цокает. — Я был бы рад, возмужай он. Окрепни морально, прояви характер, но только за моим правым плечом. По мою правую руку. Беспрекословно именно мне подчиняющийся. — Вы можете хотеть чего угодно, это не значит… — И ты можешь мне в этом помочь, — перебивает и заставляет замолчать. А вот и цель моего здесь нахождения. Не прошло и часа бесполезных откровений. — Я вижу твоё влияние на него. Перемены, подсознательное копирование жестов и поведения. Позавчера в моём кабинете был и мой сын, и не мой. Там сидела слабая, только начавшая свой путь, копия Максима Валерьевича, разве что чуть более смазливая и молодая. — Я не воспитатель в детском саду. — Да, ты его директор, — хмыкает. — И если бы мне очень захотелось, я бы привлёк целый штат юристов и натянул тебя, как перчатку, за то, что произошло после зафиксированной выплаты с моим ребёнком. Шрамы, может, и украшают мужчин, но не тогда, когда те наследники миллиардного состояния. Его рука, спина и шея — твои личные ошибки, потому что именно ты несёшь ответственность за всё, что происходит на базе. Именно тебе и придётся отвечать, если я того захочу. — Вы, пожалуй, забываете, с кем разговариваете. — Влияние твоего отца и брата не безгранично. Джеймс, с которым у вас плотное сотрудничество, тоже не безгрешен и безобиден. Сейчас ты ему полезен, а через промежуток времени полезен стану я или Морозов, который с превеликим удовольствием снял бы с тебя кожу наживую и скормил тебе же. — Я мог бы убить вас уже с десяток раз, как минимум тремя способами. — И не ушёл бы живым после, — самодовольство и уверенность. Те самые качества, которые всю жизнь напрягают меня в людях, вылепленных из того же теста, что и Басов. Убить его и правда было бы просто, если бы я захотел. Шанс на то, что я смогу покинуть здание, почти нулевой. Но тут ключевое слово «почти». А с учетом того, насколько сильно мне в последнее время везёт — попробовать можно было бы. Не будь передо мной пусть и не горячо любимый, но отец того, кто выкрал и сердце и душу. — Раз уж мы обменялись пожеланиями, я спрошу прямо: чего вы хотите? — Содействия, — кивает своим мыслям. — Взаимовыгодной помощи. Я дам вам несколько месяцев условной свободы, в течение которых ты будешь должен мягко, без особого напора подвести его к необходимому мне решению. Я хочу, чтобы Святослав вернулся с желанием стоять рядом со мной, чтобы он добровольно выполнял всё, что связано с его будущим. Потому что в него вложено целое состояние. В этого мальчика я вливал миллионы и на обучение, и на содержание. Одно его появление на свет стоило слишком многого. И теперь будет иметь последствия. Для меня. — Я не воспитатель, Леонид Васильевич. Более того — я не нянька. — Ты ею станешь. Мы заключим с тобой сделку, скажем, на… четыре месяца. Я организую тебе поставку и самолично разберусь с женой, не привлекая тебя, хотя мог бы. И без оплаты, насколько вижу. Но я сниму метку с сына и уберу угрозу в его сторону. — Но не с меня. А на мне, если вы не в курсе — а вы в курсе — висит как минимум три. И нахождение вашего наследника поблизости, для него же и опасно. — Тогда в твоих же интересах как можно скорее разобраться в этой ситуации. Потому что если со Святославом произойдет что-то ещё, хоть что-то, я на твоём теле сначала отзеркалю каждый его шрам, после удвою, а потом попросту сгною. Теперь он — твоя личная ответственность и приоритет. Так уж и быть: просить вернуть деньги, которые разделили твои дружки, я не стану. Сжимаю челюсти до хруста. Держать себя в руках становится сложнее с каждой секундой. Тон, с которым он песочит меня, как провинившегося третьеклашку, вводит в состояние, граничащее с безумием. Он это понимает. И именно потому и давит сильнее. Блядский король своего блядского королевства. И будем же откровенны, против него, как против, сука, лома — приёма нет. Или убить и умереть, или искать обходные пути, чтобы не пересекаться вообще. Или, как ни печально, подчиниться. Невидимый полупрозрачный поводок дёргается на моей шее. Я практически чувствую, как тот сжимается и натягивается, как морщится под ним кожа, как ещё немного, и раздробится нахуй глотка, и я сдохну. Мнимая свобода, мнимое превосходство над кем бы то ни было, сейчас развеевается дымкой. Потому что всегда есть тот, кто выше и сильнее. Не в моём случае, если честно. Я вроде птица в свободном полёте с момента исчезновения Чистякова, но тут отягощающее обстоятельство. Делающее меня сговорчивее и слабее — куколка. Моя, блять, куколка… Хотя бы частично моя. И за проведённое с ним время, пусть того и критически мало, мне уже приходится начинать платить. Вот так просто: только поверил в то, что может быть чуть иначе, и не настолько дерьмово жить, как лучшее из имеющегося, ценнейшее и дорогое, забирают. Точнее, возвращают себе по праву обладания, и плевать, что мы говорим не о вещи, а о человеке. Эта тонкая грань давным-давно стёрта в нашем убогом мире. Блять. — Я не собираюсь в этом участвовать. Хотите дрессировать своего единственного сына как собачонку? Занимайтесь этим дерьмом без меня. — Ты не понимаешь, похоже, против кого собираешься идти. И более того, ты не понимаешь, то ли в силу возраста, то ли в силу упрямства, что если я того захочу, от твоей базы не останется ничего. Да, я потеряю огромную сумму. Да, мне придётся пойти на уступки в тех вопросах, в которых я очень давно оказываю сопротивление. Да, я буду объединять усилия с нежелательными людьми, но я добьюсь того, что ты останешься ни с чем. И не факт, что во здравии. — Я не беспомощная пешка, Леонид Васильевич, и тоже многое могу. — Именно по этой причине мы сейчас беседуем. Именно по этой, в любом другом случае — ты не сидел бы на стуле, не смотрел бы так нагло и не сопротивлялся. — А был бы на коленях, в кровавых соплях и с дулом у виска? Клише, Леонид Васильевич. Я крови боюсь не больше, чем пота. А металл рядом с кожей скорее возбуждает, чем пугает, — хмыкаю, расслабившись на стуле. На самом деле, наоборот, подобравшись и сконцентрировавшись. — Ваш сын имеет для меня личную ценность. Если говорить прямо, пафосно и более доступно — я люблю его. — И это удивляет. — Услышанное кажется чудовищно искренним. И отрезвляющим. Потому что да, я говорю отцу куколки, что люблю его сына. Прямо говорю. Озвучиваю это последнему из людей, кто должен это знать. Более того, об этом знать вообще не должен был никто, даже Свят. Только Басовы странно действуют на меня. Похоже, что оба. — Но это так. К сожалению. Для всех нас. А значит, действовать ему во вред не стану. Считайте это условием. Тренировались мы и до вашей просьбы, не всё прошло бесследно, и на теле появились шрамы. За них я могу лично попросить прощения у него и признать вину перед ним. Но не перед вами. Ему двадцать четыре года, он не ребёнок, он молодой мужчина, который начинает осознавать свою значимость и уникальность. — Я верну его, Макс. Даже если придётся переступить через твой и не только твой труп. Верну, хочешь ты того или нет. — Я хочу, — киваю соглашаясь. — Но вы не понимаете главного. Я хочу, чтобы он вернулся в свою комфортную жизнь, чтобы не имел ни в чём нужды. Но я не буду его ломать и заставлять, зомбировать и настраивать на ту волну, что нужна именно вам. — Кручу зажигалку между пальцев и чуть подёргиваю ногой. Смотрю в эти, вызывающие полярные эмоции, глаза и вываливаю комьями чёртову правду. Не тому и не в то время, но вываливаю. Пусть, сука, подавится нахуй. Удавится. — Я верну вам его. Возможно, я даже сумею найти для него, за него… те самые плюсы в нахождении рядом с вами. Возможно, он даже прислушается, пусть это и будет сложно. Возможно, это даже улучшит ваши отношения. Но вкладывать ему в голову мысль о предназначении? О том, что стоять за вашим плечом и подчиняться, кивая китайским болванчиком, это то, ради чего он был рождён? Убедить, что лучшего варианта для его будущего нет? Что только империя, деньги, грязь, кровь и полное подчинение отцу — единственный путь? Нет. — Тебе придётся, Макс. Придётся, чтобы он был в безопасности и ни в чём не нуждался. Тебе придётся, чтобы быть целым самому. Тебе придётся. Я могу перестать просить, я начну вынуждать. И уверяю, мои методы работают безотказно. — Что ж вы тогда родного сына не сумели вынудить? — Приподнимаю бровь. — Я пока что во здравии, времени на то, чтобы сделать из него того, кто примет после империю в руки, ещё более чем достаточно. Так уж сложилось, что остались только я и он. И выбора тут нет, Макс. Он или станет тем, кем должен. Или станет тем, кем должен. — Или его прикончат, сразу же за вами. — И вот тут ты как раз и поможешь снова. Ты спасёшь его и защитишь. Отвожу взгляд. Понимаю, что проигрываю. Что тягаться с ним я могу, пусть тот и годится в отцы, и ровно во столько же раз он меня превосходит, как минимум, особым опытом. Не зря он зубастый, опасный и с церберской хваткой. Его боятся и уважают, и не по той же причине, что и меня. Вообще не по той. Я могу быть убеждён в своем блестящем сообразительном уме, кичится тем, что лично перебил кучу врагов, устроил множество спорных переворотов, и благодаря мне, не в последнюю очередь, в центре сейчас та атмосфера, что есть. Но. Было бы ахуеть как тупо бить кулаком в грудь и орать, что я такой единственный и неповторимый. Таки не безгрешный, не бессмертный, не безошибочный. И похоже связаться с куколкой всё же было и продолжает оставаться фатальной ошибкой. Болезненно-сладкой, такой необходимой, но ошибкой. — Четыре месяца, Макс. — Откидывается на спину и наконец раскуривает сигару. Выдыхает толстую струю дыма. — Я сделаю тебе несколько поставок на своё усмотрение в качестве бонуса и для закрепления нашей сделки. С недавних пор, когда я отдал бывшей уже жене свои фермы, пасеку и сеть магазинов с органическими товарами, в моих руках появился очень выгодный бизнес, связанный с металлами. Очень полезными, очень дорогими, очень чистыми. Я могу помочь тебе наладить торговлю оружием, с которой у вас проблемы в последнее время. Я могу помочь тебе забрать в свои руки полную власть над базой. Я могу многим помочь тебе и улучшить существование. Медикаменты, медицинское оборудование, редчайшие технологии, средства передвижения. Личный, раз на то пошло, вертолёт, чтобы в любой из моментов ты мог поднять птичку и убрать моего сына с линии огня. Я могу многое тебе дать. А ты вернёшь мне более сговорчивого Святослава. И если ты вдруг не понял до сих пор — отказ не принимается. И согласие ему не требуется тоже… Не прячу своей реакции. Прикусываю щеку изнутри, и он видит, как искажается гримасой моё лицо. Недовольное лицо. Очень, сука, недовольное. Агрессия, которая словно осадок разбавляет кровь, делает ту более густой и мутной. Мне кажется, мои глазные яблоки сейчас должны потерять свою белизну и утонуть в искусственно-чёрном. Словно кто-то залил чернила в глазницы. И ярость, холодная, леденящая, как неуместный дождь посреди зимы в минусовую температуру, омывает разум и душу, покрывая те мгновенно-возникающей и прозрачной, будто стекло, коркой. Боль, неизменная старая подруга, вгрызается своими острыми белоснежными зубами. Рвёт метафорическую плоть моей души, рвёт, мразь, на части огромными кусками. Глодает ту, терзает безостановочно. Потому что, как бы я ни сопротивлялся — проиграл. Ровно в эту самую минуту я проиграл. Басов делает всего одно движение: его стул сдвигается буквально на сантиметров двадцать-тридцать, не больше. Но этого достаточно, чтобы я увидел в окно, которое тот всё это время прикрывал собой, что в здании напротив, кто-то демонстративно выдает себя, блеснув прицелом снайперской винтовки. А следом алый, как кровь, луч разрезает пространство между нами. Медленно склонив голову, вижу, как на моей груди мерцает та самая убийственная точка. А я без пластин. Самонадеянный, уставший остерегаться, вверивший свою жизнь изменчивой суке-судьбе в руки. Зря? Как знать, быть может, нет. Поднимаю глаза, встречаюсь взглядом с надменным лощёным хером, который возомнил себя, может и не без причин, но блядским богом этого ёбаного места. Да, я мельче, чем он, в плане влияния. Да, мне тягаться с ним будет сложно, практически нереально. И если вынудит, придётся изъебнуться до такой степени, что представить жутко, потому что такой величины врагов ещё пока нажить не случалось. Да, он отец моей куколки. Такой моей… не моей. Только сердце просто чёртов орган, всего лишь всратый, мать его, орган, который кроваво рыдает в грудине. Загнанно. В ловушке и чувств, и рёбер. В ловушке. Я весь в ловушке. В ебучей клетке, попался по глупости, дебильно попался. Выдыхаю. Во всём вина Свята, и в эту самую минуту возненавидеть его, за то что всё пошло по пизде, можно с лёгкостью. Но. Нет. Я думаю о нём с тоской и обречённостью. В голове запускается без моего же согласия пресловутый таймер длинной в четыре месяца. Обратный отсчёт, как перед взрывом, и что рванёт по истечению времени — моё сердце или же его — неизвестно. Увы. — Я нужен вам живым, Леонид Васильевич, куда больше, чем вы мне. Встаю, хмыкаю, когда снова вижу боковым зрение отблеск снайперской винтовки. Понимаю, что выйти из здания живым вряд ли смогу, мне придётся пойти на мировую. Мне придётся дать своё молчаливое согласие. Мне придётся, только обретя свое ожившее сердце, потерять в эту самую секунду. Потерять куколку. Мою — не мою. Потерять, держа в руках отведённый срок, но понимая, что руки касаются уже условно чужого, проданного, частично преданного. Мною же. Меня никто не останавливает. Зачастивший пульс начинает сбрасывать обороты, когда я сажусь в машину. Где ещё полчаса просто сижу и курю, так и не найдя в себе силы сразу же уехать из этого проклятого места. Самое противное, что рассказать Святу я нихуя не могу. А играть и делать вид, что всё в порядке кажется чем-то нечестным и мерзким. Но моего согласия, как говорится, никто не спрашивал. *** — Вечером идём к Алексу. Все свои, никого лишнего — Катяра отказалась от ресторана, в который планировал срулить Олсон. — Думаю, ей просто сложно, скоро ведь рожать. Говорят, что к концу беременности каждый день становится пыткой. — Куколка пожимает плечами, грызёт свой фруктовый салат, вприкуску с тостом и сыром. Извращение ёбаное. Ещё и чаем запивает, от которого, как лёгкий дурман, в меня словно снарядом проникает запах бергамота и мяты. И вкусно, и наркотически странно. А я с кружкой жидкой нефти, чернее ночи, без грамма сахара. Горчит на языке, а дым привычным ритуалом травит лёгкие. Вот он — истинный завтрак, а не эти ваши фруктики-витаминчики и прочее дерьмище. Однако вот такой домашний и спокойный, он не менее вкусный, чем взъерошенный и протестующий. Он всегда, блять, слишком вкусный и привлекающий моё внимание. Нагло крадущий то, как чёртова крыска, лезет в каждую микрощель моей души и расширяет те, чтобы в следующий раз вообще не столкнуться с сопротивлением. Только у него нет таймера внутри, а мой два дня как уже запущен. И каждый наш контакт горчит не меньше, чем кофе. Цепляет десертной вилкой виноградину, закидывает в рот, а я дёргаю его к себе. Не ожидая подвоха, теряется на пару секунд, пока не затыкаю поцелуем, и тот выходит чувственно-смакующим. Он разбавляет мою концентрированную горечь своей неприкрытой сладостью. Мягкий, как чёртов пластилин, тягучий, как подтаявшая ириска, оказывается на мне верхом как-то чудовищно быстро. И фатально близко прижимается. Вечно голодный. Гормональный всплеск на длинных ногах, как у всратой модели. Трётся и бесит, потому что надо бы его от себя начать отдалять, чтобы после не сдохнуть, когда отпустить вопреки собственной воле придётся. А я не могу. Дышу им, не скрывая того, как ведёт. Как спотыкаясь у грани, я падаю вперёд и чётко вниз, в него — мою бездну падаю, будто маловесный камень. Туда, на самое дно, где мне будет темно, одиноко и больно. Будет, через несколько месяцев. А пока что яма заполнена солнечным светом, наркотической галлюцинацией, аномально сильным удовольствием. Яма заполнена вязким сиропом, съедобной смазкой с терпким привкусом клубники. Прозрачно-алая, та смазывает сразу всё тело, и мне кажется, что одежды давно нет, что трёмся скользкой кожей, как два мутанта, схожих с кем-то змеиным. И я бы хотел проникнуть в него весь. Не только членом — я бы вогнал его вместе с яйцами, а после вошёл всем телом, и остался жить в глубине, где-то между оплетённых пульсирующими венами органов. Я бы хотел трахать его на каком-то глубинном уровне, выебать его блядские эмоции и чувства, облачить их во что-то осязаемое. Чтобы те можно было схватить обеими руками и испачкать в этой терпко-сладкой смазке. Обсосать, вылизать, выгрызть себе пару кусков и проглотить, чтобы те, не перевариваемые, так и остались во мне, пока сердце упрямо качает кровь. Пока жив, чтобы остались. Я бы хотел натянуть его на себя, как перчатку. Как маску. Как карнавальный костюм. Нутром и мозгом оставаться собой, а внешне превратиться в него. Гибрид человека с сюрреалистичными чувствами. Я хотел бы умереть с ним в один день, или чётко через четыре месяца, хотя от них уже можно отнять два потерянных бесследно дня. Умереть не физически — отключиться эмоционально. Запереть в сейф всё, что клокочет безумно внутри, настолько убийственно сильное, что появляется желание содрать себе кожу, мышцы, ебаное мясо с костей сорвать кусками и остаться просто скелетом. Без органов, без мозга, а значит, и без чувств или мыслей/воспоминаний. Стать грёбаным зомби. Или исчезнуть. А пока он раскачивается в каком-то своём ритме на моих коленях, дышит сорвано, лижет мне губы, просит плавящим взглядом очередную дозу страсти и секса, а меня ломает, как сумасшедшего, и с ним и без него. От понимания насколько много я знаю, насколько мало в курсе происходящего он. Только чувства вины нет. Нихуя нет, даже сучьей гордости — по ней проехались с ветерком шипастой резиной, оставив глубокие следы и сделав уязвимым. А ведь куколка всему виной. Моя куколка. Не моя. И я бы трахнул его, не отходя от кассы. Распластав на кухонном столе, вбивался бы в тугую дырку, сжимая в кулаке его поджавшиеся яйца, испытывал наслаждением, оставляя синяки от грубых несдержанных прикосновений. Бесконечные метки на алебастровой коже, чтобы когда будет вздрагивать после оргазма, сцеловать ровно каждую отметину с его тела. Но… Сначала начинает вибрировать телефон, а после в квартире раздаётся звук сирены. Оповещение системы безопасности, о котором я успел уже забыть, потому что много лет не пользовался той самой квартирой, сеть которых разбросана по разным районам центра. И можно было бы забить, не будь это настолько странным и удивляющим. Оторваться от пиздёныша почти нереально, пусть тот не удерживает, а пошатываясь встаёт, опьянённый ощущениями, придавленный возбуждением, облизывается и медленно моргает. А мне бы послать весь мир и закончить начатое, но всё и без того дебильное и ебанутое вокруг. А ещё опасное, потому игнорировать такие приколы нельзя. Недопустимо. Мозги соскребаю, будто с пола: не отрезвляет ни понимание, что на старую точку мог броситься только тот, кто знает о ней, что замки вскрыть там почти так же нереально, как и в этой квартире, и далее по списку. Но… Мозги соскребаю, будто не полностью. Пульсирует боль в височной доле и заставляет морщиться из-за того что пытаюсь по-быстрому одеться и не забыть, не проебать необходимое, распихивая то по карманам, ещё и успевая бросить пару фраз, прилипшему в непонимании к стене, Святу. — Что-то серьёзное? Можно мне с тобой? — Я запрещаю тебе кончать без меня, — прижимаю к холодной бетонной стене: краска на той шершавая и приятных ощущений не доставляет, уж я-то знаю. — Понял меня? — Кусаю за его нижнюю губу. Тот шипит и выгибается, а я с полуоскалом гипнотизирую припухший рот напротив. — Прими душ, не касаясь своего члена. А в тот момент, когда я скину смс, ты откроешь мой шкаф, найдёшь чёрный бархатный ящик, достанешь длинную цепочку из восьми трёхцветных бусин и одну за другой вставишь в свою задницу. — Сумасшедший. — Если я вернусь, а их в тебе не будет, тогда все последующие дни, ты будешь тренироваться с анальной пробкой. Ты будешь жить с ней, — шепчу, покусывая выгнутую шею. — Ты бы уже успел трахнуть меня за эти минуты, что сводишь с ума, — не хнычет, чуть раздражённо и протестующе выстанывает и отталкивает сам, вызывая широкую ухмылку. Одобрительную, чёрт возьми. — Восемь бусин, куколка, — напоминаю и выскальзываю из квартиры. Проклинаю всех и вся, что приходится кататься на машине: куда сподручнее было бы на байке, который почивает на базе, сука. И, похоже, придётся приобрести ещё один, ибо на нём удобнее, быстрее и манёвреннее, пусть и опаснее. Мчу к окраине, поглядываю на мобильный, вдруг тот снова оповестит о взломе, но нет — молчит, сука. И происходящее похоже на то, что меня, как тупоголового идиота, гонят прямиком в ловушку. Как раз расположение играет им на руку: почти граница, район старый и хуёво населённый, там шакалы ошиваются только так, затеряться можно с лёгкостью. И если меня пришить где-то почти у забора под напряжением, то хуй кто обнаружит в ближайшее время. Разумнее было бы скинуть координаты Алексу, чтобы в случае моего исчезновения понимал куда ехать по крайней мере. Или попросить Джеймса прикрыть. Или предупредить семью, что несусь на всех парах в возможный ад, ту самую последнюю точку. Финиш, блять. Я понимаю риски, адреналинит кровь в венах, разогревает и без того возбуждённое тело, и стояк никак не желает исчезать, потому что это моя блядская стихия. Потому что ведёт от подобного: от незнания, что произойдёт в ближайшие пару минут — смерть моя или разочарование от того, что пустышка это всё, а не реальная угроза. Выпрыгнув из машины, с сигаретой зажатой между пульсирующих зализанных губ, врываюсь в подъезд. Прыжками через три ступени, надевая глушитель на ствол, выдыхая дым носом… на четвёртый этаж. Вплотную к двери, не пытаясь прислушаться или принюхаться, распахиваю ту и, выбросив руку вперёд с береттой, застываю, видя капли крови на пыльном полу, чувствуя запах спирта, едва уловимый, отдающий ебучей перечной мятой. Твою ж мать, блять, нахуй. — Что ты здесь забыл? — Опускаю ствол привычным движением. Тот факт, что я вскрыл ему брюхо вручную, не значит, что выстрелить меж сведённых бровей мне будет просто. Таки скребётся где-то глубоко внутри затхлое, устаревшее, покрытое толстым налётом, но существующее многолетнее чувство. Убить его будет непросто. Всё же непросто. Но не невозможно, и он это знает. — Дай мне минуту, — хрипло отвечает, распаковывает пакет, высыпает на окровавленную раскрытую ладонь гранулы и прикладывает к хуёво выглядящей ране на руке. Два пулевых. Если судить по размерам, обе прошли навылет, но от того не легче. Я видел ситуации и похуже. Но две пули — не равны одной. А если ещё и почти в одно и то же место… Гранулы, которыми он пользуется, довольно дорогостоящая штука, и я не уверен, были ли они здесь в квартире, или тот таскает с собой подобную хуйню. Работают они отлично, и почти всегда спасают от заражения, очищая рану, ещё и образовывая своего рода пробку — помогают остановить кровотечение. Забив отверстия шипящими частицами, обильно смазав медицинским клеем, ещё и налепив сверху пластырь, заматывает себе руку, молчаливо бросая на меня, всё ещё застывшего у стены, нечитаемые взгляды. — Как ты здесь оказался? — Прошло явно больше минуты. Скорее около десяти, и ввиду того, что помогать ему я принципиально не стал, тупо наблюдая за действиями, выёбываться и заставлять говорить в процессе обработки ран, как-то не комильфо. Блядское влияние куколки, не иначе. Раньше припёр бы к стене и поебать, сколько литров крови из него выльется в процессе. — У меня есть ключ, — хмыкает и смотрит исподлобья, вкалывает антибиотик в бедро, скривившись. Забрасывает обезболивающее в рот и сглатывает без воды, а после откидывается на пыльную спинку дивана. — А вот код забыл. Увы. Или же ты его поменял. Закуриваю третью по счету сигарету, убираю ствол за пояс джинсов. Выдыхаю толстую струю дыма, не сводя с него глаз. И вот до обидного же красивая мразь, а, даже раненый, даже растрёпанный, даже бледный и вспотевший. Красивая мразь. Лучшая из характеристик. — Даже не спросишь, кто меня отделал? — Даже не спрошу, — цокаю, задумчиво травлюсь дымом. В квартире воздух настолько спёртый и пыльный, что хочется почесать лёгкие изнутри. — Наслышан, что ты навёл мосты с Мельниковым. Под ним несколько баз ходит, старший поддержку оказывает, пусть те и в ссоре были последние три года. — Облизывается и встряхивается. Похож на наркомана, как никогда сильно. Хотя почему похож, он и есть ебучий нарик. — Нам в целом делить нечего, что со старшим, что с младшим. Но я кое-что задолжал им, а они оказались не из терпеливых — повесили метку, — фыркает и разминает плечи, сводя лопатки. — И каким хуем это касается меня и моей квартиры? — Приподнимаю бровь, выделяя каждое слово. — Я предлагаю тебе взаимовыгодное сотрудничество. Ты поможешь мне — я помогу тебе. — Чем же? — Закатить бы глаза, да так, чтобы до самого затылка, но смотрю. Курю. Думаю. — Ты снимаешь с меня метку и помогаешь выжить. Я снимаю твои. Обе. Возможно, помогу с третьей. В любом из случаев ты выигрываешь куда больше меня. — И что ты знаешь о заказчике? — Он перед тобой, — узнаю этот оскал, которым награждает. То как меняется его лицо, как сверкают яркие глаза, как выделяются скулы и начинает веять опасностью. Стоило ли сомневаться, что этот гондон причастен к тому, что за мной по пятам скачет фриланс. — Что ж ты на самоучек и долбоёбов понадеялся? На элиту денег не хватило, или не настолько сильно хотел меня убрать? — Хватило бы, не сильно хотел, и заказ был не на ликвидацию. Потому их два разных. В одном тупо доставить, в другом ещё и покалечить. — Стреляли на поражение. Хуёво подчиняются псы, не корми их больше и не гладь. А то ещё и хозяйскую руку нахуй откусят. — Макс… — Тем, что не убил тебя со старта, я дал тебе шанс уйти. Но задержишься хотя бы на пару минут больше, не буду медлить. Метка исчезает вместе с заказчиком, достаточно просто вбросить инфу и всё. Пуф! И угроза для моей шкуры испарится. — Театрально развожу руки в стороны с усмешкой. — Нахуй мне напрягаться и лезть к Мельникову, если я могу тебя добить, чтобы, тварь, не мучился. Давно надо было. — Макс. — Встаёт, выпрямляется и подходит. Ближе и ближе, пока не оказывается фактически нос к носу. И мне хуёво. Невыносимо хуёво от этого отравленного контакта, потому что не хочу реагировать — но реагирую. Условный, давно выработанный рефлекс на него всего и у нервной системы, и у тела. Внутренне вздрагиваю, морщусь, когда приближается ещё больше, раздражённо выдыхаю сквозь стиснутые зубы. Потому что… блять! — Съеби, Фил, съеби, пока живой. Мой тебе совет по старой дружбе. — Дружбе ли? — шепчет и смотрит как-то потеряно, бегает глазами по моему лицу, будто пытается заново запомнить. Непривычный, всё же изменившийся за прошедшие годы, на его когда-то вечно похуистичном лице сейчас словно лежит глубокий отпечаток пережитого. Морщинки в уголках глаз, и это в его-то возрасте. Черты чуть более резкие, всё же не в своей весовой категории он сейчас, подрастерял и мышечную массу, и массу как таковую. Болезненно бледный. С воспалёнными глазами, но красоту даже вот таким, блять, антуражем не скрыть. Она всегда ярко бросается в глаза… И тонна воспоминаний начинает затапливать. Слишком много их, и отравлено ровно каждое. Либо слишком горькое, либо слишком убийственно сладкое. С ним было всегда терпко и на грани. С ним было… — Послушай, я всё понимаю, кроме одного: почему после стольких лет ты всё ещё так категоричен? — Что я могу сказать: тебе не повезло. — Причём здесь везение? Блять, семь лет прошло, и я, в нашем случае, проигравшая сторона и жертва. Какого хуя ты из себя строишь святую невинность? Мне, может, напомнить тебе, что ты исполнял, когда была необходимость? — То есть смерть моего отряда необходимость? — Считай, что так. — Ты, грёбаная шлюха… — срывается с губ, а тот начинает хохотать мне в лицо. Запрокидывает голову, притянув внимание к длинной шее и подрагивающему горлу. И сдавить бы то обеими руками, да сломать нахуй, чтобы всё, что доносилось из его сраного рта — предсмертные хрипы. — Я не спал с ним, — резко обрывается эта вспышка, словно кто-то переключил режим. Смотрит серьёзно, сверкает концентрированным крошевом стекла в глубоком взгляде. Смотрит так знакомо и болезненно. Непохожий на мою — не мою куколку вообще ни разу. И это радует. Потому что ещё один вот такой шторм, который почти круглосуточно пытался под собой похоронить — не переживу. Хотя в глубокой бездне взгляда Свята утопиться не менее страшно. Только от этого «страшно» мне хорошо, а вот от ёбаного шторма всегда без исключений плохо. — Скажу даже больше: там всё пиздец как запутанно было, но ты не дал мне шанса ничего объяснить. И теперь я инвалид из-за тебя. Я, блять, сраный инвалид, — рычит агрессивно и, схватив мою руку, укладывает ту на прикреплённую к его животу стому. — Поздравляю, я тоже, — механически отвечаю, вдавив сильнее ладонь. И пусть травма, нанесённая мной физическая, моя же глубже и не заживет никогда. Он инвалид, я в курсе. Только мой слом, как по мне, серьёзнее, ибо после него думал, что отрубилось навсегда умение чувствовать как таковое, когда переболел, перестрадал и почти свихнулся, топясь в наркоте и выпивке. Бросаясь на задания с настолько огромными рисками, что хер знает как выжил вообще в той мясорубке. И это он жертва? — Да брось, — начинает не веря. — Ты тоже? Какого хуя ты строишь из себя потерпевшую сторону? Если как раз ты и вышел без потерь вообще. Тебя отмазал отец с братом, бросили на полуофициальную базу с ахуенной репутацией и возможностями, да связями. Поставили во главе, сука, стола, не пешкой, не цепным псом. Тебе вручили руль в руки и условного начальника сверху, которому по сути похуй было все эти годы, что там у тебя происходит. Главное, поток людей, заказов и денег. Всё, точка. — Я чувствую его мятное дыхание, отдающее медпрепаратами, которые тот проглотил. И меня почти бросает вперёд прекратить этот поток привычным для нас в прошлом способом. Просто влипнуть в маячащий бледный рот напротив и укусить до крови, насиловать блядские губы и запрещать дышать, крадя спасительный кислород. Остаточное возбуждение, неудовлетворенность и пузырьки адреналина в крови вообще не помощники. И он это видит. Видит и становится ещё ближе. — Фил, — отрицательно покачиваю головой, поднимаю руку выше и отталкиваю его в грудь. Тот словно пружина — отойдя на метр, приближается обратно, сокращая расстояние. — О, ты можешь меня убить. Это ведь такой простой и желанный выход, да? — Не понимаю: какого хуя он напирает и орёт? Что за странный наезд, если отнюдь не он хозяин положения? Отнюдь не он. Но прёт как танк уверенный. Потому что терять нечего… П-ха. Я бы поржал. Только смех не зарождается ни в груди, ни в глотке. Нет его. Иссыхаю эмоционально, он словно воронка вытягивает любые моральные силы. Чёртов, мать его, вампир. — Твоя извращённая логика никогда не была мне понятна. — Закуриваю и складываю руки на груди, чтобы не подпустить. Можно было бы свалить или сесть, раз на то пошло, но двигаться нет желания. — Ты пришёл просить помощи у того человека, за которым стайка шакалов скачет по пятам с твоей же руки. — Значит, сдохнем оба. — И пусть. Ты же этого хотел когда-то: чтобы в один, сука, день и вместе. — Выдыхаю ему в лицо дым, а тот морщится и налегает на мои руки. — Отъебись, Фил, я не хочу иметь с тобой ничего общего. Скажи спасибо, что не добиваю. А мог бы. — Макс, семь лет прошло. — И?.. Ты всё ещё гнида, я всё ещё не хочу с тобой пересекаться. Семь лет прошло или двадцать семь, нихуя не изменится. Ты как был дерьмом, так и остался. — Ты же любил меня. — Где самодовольство? С ним, вот таким, бороться было сложнее всего всегда. Когда вырубал природную сучесть и влезал, словно щупальцами, в мои внутренности. — Любил ведь? А любовь, она не проходит до конца никогда. Она здесь, — указывает на свою грудь, едва ли не ввинчивает длинный палец между рёбер. — Я не забыл тебя, пытался, да не смог. Искать кого-то было глупо: второго такого же не существует. — Ой, иди, блять, пой эту свою жалобную песню кому-то другому. Хоть Джеймсу, например. Ты же с радостью подставился под него. — Язвительно выходит. Не ревную. Вообще ни разу. Но бесит, что стоит и обеляет свою чёрную, как мазут, душу. — Или пока он тебя трахал, ты, бедолага, обо мне думал? — А кто тебе сказал, что он меня трахал? — Приподнимает бровь, серьёзный до невозможности. — Если ты вдруг забыл, у меня на животе калоприёмник. А посол брезгливый до такой степени, что от одной лишь мысли о сексе с кем-то, вроде меня, блевал бы дальше, чем видел. О, как. Моргаю, вспоминая тот разговор на дне рождения Джеймса, и пытаюсь понять, для чего тот тогда сказал это? В чём смысл? Его вероятный секс с Морозовым-младшим нихрена не менял ни между нами, ни в сотрудничестве как таковом вообще. И что это за странные игры, понять бы… Только кто ж ответит? — А развернуть в одежде и нагнуть, да выебать, не трогая твоё вспоротое пузо, типа нельзя? — Ну так разверни и выеби, да проверь. — Заебал, — закатываю глаза. Бросаю на пол недокуренную сигарету и, придавив шипастой подошвой, отталкиваю снова эту, напрягающую на все тысячу процентов, фигуру. Обхожу и иду в коридор, где, блять, останавливает, дёрнув за руку на себя. А я ведь могу минимум десятком способов скрутить того и заломать за смелость, но не оказываю сопротивления. Вообще. Почему?.. — Ты теперь просто сохраняешь в целости задницу малолетки и исполняешь его капризы? — Злится, как-то слишком отчаянно злится, а я не рад тому, что знаю каждый оттенок проявляемых Филом эмоций, как своих. Знаю и вижу. — Как ты там его зовёшь? Куколка? И чё? На поводке ходить нравится? Где твоя хвалёная любовь к свободе, Фюрер? — Прищуривается, всё ещё сжимая моё запястье. Ослабив хватку, просто держит холодной рукой, тварь, поглаживая вдоль вены большим пальцем. Его неосознанный жест, пиздец знакомый, пиздец болезненный. И сморщившись от боли, душа, словно старый, завалявшийся в шкафу на верхней полке изюм, ссохшаяся, безвкусная, воет. — Помоги мне. — Ты беспросветный дебил или просто снюхался окончательно? — Металл в моём голосе способен порезать, пусть и не физически. — Или же ты решил, что если затронешь Басова в разговоре, это увеличит твои шансы? Ты мою гордость не трогай, она и так травмированная. — Вырываю с силой руку и отхожу к двери. Истеричкой себя выставлять не хочу, но напрягает, падла, максимально, потому что всё озвученное им, словно массаж болевых точек, отнюдь не с целью расслабить, а уколоть, еле заметно, но ощутимо. — Ты же знаешь, что я и ты — идеальная комбинация для выживания. — Была. — И есть. — Возможно, но без доверия партнёрства не существует, а ты своё проебал тогда, когда угробил двенадцать пацанов во имя собственных выебонов. Съеби, Фил. Просто, блять, съеби. — Ты странный. Причём тут смерть тех шакалов тренированных? Абсолютно заменимые куски мяса: ты с ними на брудершафт не пил, детей им не крестил, в верности не клялся. Раз на то пошло, если припомнить всю ту жесть, что твоими руками была совершена, то я на твоем фоне вообще пушистый и, сука, почти белый. — Господи, блять, боже, — начинаю ржать в голос. Просто запрокидываю свою начавшую болеть из-за долбоебизма, что происходит, голову и смеюсь, широко открыв рот, чуть ли не страдальчески выстанывая куда-то в пыльный потолок своё: «За что, сука, мне всё это дерьмо?» — Напомнить, как мы зачищали поселение, и ни у кого, кроме тебя, рука не поднялась убить тех двух пацанов? Сколько им было? Не больше тринадцати? Ты убивал детей, Макс. Ты убивал бездумно и без сожалений кучу людей. Голыми руками убивал и ни разу не вздрагивал во сне, в отличие от меня. И ты знаешь, что это правда. — Ты мне, блять, как священник, грехи отпустить решил? Я в курсе, что я делал и когда. И пацаны те твои с пелёнок с оружием в зубах живут в своих шакальих поселениях. А через пару лет попёрлись бы на базу, схожую с той, что под Мельниковым сейчас ходит, и творили бы ебанину, пострашнее того, что я по твоим словам исполнял. — А я и не говорю, что ты ебать как неправ. Но ты не святой. И я тоже. Почему тогда из нас двоих мразью стал только я? Почему? И правда. Это же такой сложный для понимания вопрос. — Потому что ты действовал за моей спиной, без моего согласия и ведома. Ты предал меня. Ты выставил меня как ненадёжного человека, за которым идти не имеет смысла, потому что если командир в душе не ебёт что происходит, то у кого спрашивать? Ты подорвал мой авторитет. Ты обесценил моё доверие в свою сторону. Ты убил двенадцать пацанов, которые, словно щенки, заглядывали нам обоим в глаза и подчинялись беспрекословно, будто роботы. Я вышколил их лично, создал группу, которая справлялась с заданиями любой сложности. — Всё дело просто в незнании? То есть цена моей инвалидности — твоё ущемлённое самолюбие? — Вспышка уязвимости и ненависти в глазах напротив неприятно топит. Неприятно и знакомо. Я не чувствую своей вины. В моём понимании совершённое было вынужденной, но правильной и оправданной мерой. Его жизнь не может стоять на пьедестале почёта и быть дороже, чем жизнь тех двенадцати человек. Они ничем не хуже его. Только в голове червяк сомнения точит мою ожившую, благодаря куколке, совесть. Живое нутро пульсирует, подкидывая картинки прошлых лет, когда хладнокровно брался за бесчеловечные заказы, и не дрогнула ни разу рука. Да, я такой, какой есть. Никогда не скрывал, не преуменьшал, не обелял. И было просто, тихо и глухо, пока пиздёныш ни раскрошил бетонную стену вокруг чувствительной эмоциональной сердцевины. И я понимаю, что просыпается у меня то самое состояние, когда хочется убивать. Хочется крови и чужой боли, которая смоет мою, словно проточная вода в чёртов сток. Но из груди вырывается каркающий безумный смех, лёгкие сжимаются, горечь дыма и привкус безумия терзают те с силой, и я понимаю, что рядом с Филом так всегда. Я на сто один процент сумасшедший, с отрубленной совестью и вне всех существующих рамок. Сам же когда-то семь лет назад для него рамки создал. Несправедливо, неправильно, поступок истинной сволочи, которая любит только себя, а никак не того, кого пытается втиснуть в собственные странные принципы, вылезшие из ниоткуда. И эта его правота концентратом горечи топит меня в тёмной мыльной воде, где выполосканы мои нервы и органы. Мне хуёво и от осознания собственной ущербности, и от понимания в очередной раз, что я не пара для куколки. Даже на одну сотую процента — не пара, потому что не может чёрное и блядски-белое существовать бок о бок, не измазавшись друг в друге. Только для черноты, для ёбаной тьмы нет опасности от исцеляющего света, тот просто поглощается бесследно, не принося ни пользы, ни вреда. А он испачкает свою трепетную душу, ту голубку, что ютится в кованой клетке его груди. Об меня, урода. Об чудовище, которое не сидит внутри, ошибся я, не сидит… Я сам им стал, мутировал и не сумел вернуться к прежней человеческой оболочке, а временное затишье и руки с подсохшей чужой кровью, надёжно запрятаны от чужого взгляда. Мне просто стоит за оставшееся для нас время натрахаться на пару лет вперёд, в течение которых, как вариант, я сдохну, как собака сутулая, в какой-нибудь канаве, окончательно потерявший без него смысл. Потому что, каким бы ни был уёбком, люблю его до безумия. Всем своим чёрным, страшным, ублюдским сердцем люблю. Шрамированный и грязный. Только тикает ёбаный, сука, таймер под веками. Под левым — часы, под правым — минуты. И где-то в районе затылка секунды бегут, словно ёбнулись полностью и решили ускориться. Потому что легко и я — несопоставимо, а значит, даже сучье время решит усложнить максимально мою тошнотворную долю. Смех затихает, в глотке пересохло, резко возвращаю голову в нормальное положение, впиваюсь кровожадным взглядом в стоящую в шаге фигуру, и руки подзуживает вцепиться в бледное горло и сжимать до хруста. Потому что пробудил успевшее уснуть ощущение абсолютного слома и давнишней непроходящей отравленности. Блядство. — Чего ты хочешь от меня? — Безразлично, без особых оттенков, немного устало. Или много. — Помоги мне. Больше никто не справится, только ты. — С чего вдруг именно сейчас, м-м? Почему спустя семь лет ты вешаешь метку мне на спину? Почему объявляешься путём ряда манипуляций, ревнуешь и бесишься, что я не веду монашеский образ жизни? Почему, блять, именно сейчас? Истинная причина в чём? — Ты трахал баб все эти годы. Чаще всего элитных и дорогих. У тебя была вереница, прошедшая через постель. Ты снимал их в клубах, ты просто ебал, всё что мог. — Залезает как, сука, к себе в карман — мне в штаны и берёт сигарету. Быстро подкуривает и затягивается в полные лёгкие. — Да, я в курсе того, как ты жил эти годы. Я видел, что тебе не нужны чувства, что тебе похуй, ты просто как животное полируешь свой член чужими телами. — Снова затягивается, сигарета из-за столь сильного чужого усилия чуть сморщивается и темнеет, бумага неспособна сохранить идеальность формы. — Но с появлением этого обмудка что-то изменилось с первого же взгляда. Это было заметно не только тебе, Макс. Это заметили другие. И такое было впервые за все семь лет. — До фильтра в лёгкие, прикрыв глаза и став ослепляюще-красивым, падшим, грязным и, сука, трижды блять, но сексуальным. — Я мог тогда на тех гаражах вас обоих снять. Вы были на мушке, простые цели, пусть ты и пытался что-то высмотреть и заметить. Парочку долбоёбов подловил, меня — нет. И там, у той стены, где он почти начал сосать тебе, а ты едва не сжёг его взглядом на месте, в прицеле моей винтовки, — делает паузу, — родилась не просто ревность, а жажда мести. Потому что я твоими усилиями теперь с калоприемником до гробовой доски, и не изменить это. И пусть технологии ушли далеко вперёд, пусть при надлежащем уходе и прочих фишках жить можно полноценно. Пусть ограничений достаточно мало, но мной брезгуют. Всегда хотели — теперь стыдливо оправдываются. — Так не выставляй свой ёбаный пакет на обозрение, с каких пор ты любитель голышом кувыркаться? — С каких пор я тот, кто должен кому-то угождать? — Вот мы и подобрались к сути: тебя задевает, что он лучше тебя, и я сумел начать жить дальше? Да ещё и не подъёбку на тебя нашёл, а того, кто лучше в разы? — Чем? — Толкает меня в плечи обеими руками, быстрый уверенный выпад, вдавливает в дверь, обдаёт взглядом своих покрасневших глаз. — Чем? — Всматривается, облизывает пересохшие губы, только рука его травмирована, потому опускает её достаточно быстро, скривившись и дёрнув плечом. — Чем он лучше, а? Сосёт старательнее? Не поверю. Трахается божественно? Дырка у всех одинаковая, секс чистая механика. Я не верю, что из-за ебли тот меня обошёл, тогда чем? Сосунок он, жизни не видавший, молоко на губах не обсохло, пусть и говорят, что стреляет вменяемо. Только у него нет опыта за спиной, нет навыков, нет тренированности и силы духа. Это слабое, безвольное, папочкино дерьмище. — Сказал шлюховатый инвалид-наркоман, потерявший свою форму. — Можно подумать, ты за мускулатуру меня любил, — отбивает выпад. — Тебе, может, напомнить, как ты принимал меня, откуда бы я ни вернулся, и в каком бы состоянии ни пришёл? Чего сейчас, в таком случае, выёбываешься? Или любовь твоя была таким же пафосным пшиком, как и ебучие принципы, взявшиеся из пустоты? — Чем он лучше? — расплываюсь в кривой карикатурной улыбке, оголяя острые зубы. Облизываю клык, на котором Фил в прошлом был помешан, а может, помешан и до сих пор. — А он почище тебя будет, и дело не в том, что его дырку не трахало такое количество мужиков, как твою. Мне не нужно, чтобы он был по шею в крови и грязи, которой ты стал спустя столько лет. Мне он просто нужен. Весь такой, какой есть, я за него сдохну, я за него и для него убью, не раздумывая, любого. Потому что люблю. Замолкаем оба. Он, замерший в паре десятков сантиметров, смотрит, не веря первые секунды, а после с его бледного лица стираются все эмоции. Словно кто-то экранирует и отталкивает мои способности к считыванию, эмпат в муках умирает. Молчит, будто выстрел получил в висок или прямо в сердце, вопреки всему всё ещё бьющееся и живое. Я знаю, что ему на меня не похуй. Почему-то всё ещё не похуй. Вряд ли я незаменим, при том что землю населяет парочка миллиардов таких же прямоходящих, как я, там стопроцентно найдётся хотя бы один со схожими и внешними данными, и наполнением черепушки, а может и лучше. Так что причина явно не в этом. Его сдохшая самооценка после получения инвалидности? Как вариант, только на Фила это вообще не похоже, тот всегда срал на чужое мнение, жил как хочется и творил, что душе угодно, не взъёбывая собственные мозги, разве что чужие. О, это его любимейшее из занятий, пожалуй, даже больше, чем полноценный секс. — Говоришь, словно в это веришь, — тянет задумчиво, — но к моему удивлению, не врёшь, — продолжает, снова взяв сигарету, а я не обращаю внимания на эти фривольности. Насрать, что в процессе успевает и прощупать мышцы на моём прессе, и по бедру провести, и член задеть кончиками пальцев. Всегда так делал, и привычкам не изменяет. Он изменяет обычно людям, себе же — никогда. И да, признаю честно: хоть и бесит, и чувства захоронены под завалами прошедших лет, но тело, прирученное однажды, мгновенно отзывается на эти уловки. Только я не пёс, который будет на него, как на ногу, прыгать и ебать ополоумев. Я это знаю, знает и он. Но не попытаться?.. — Давай к медику отвезу, расплачиваться сам будешь, она берет дохуя, но конфиденциальность гарантирует, раз уж ты вместо того, чтобы в больницу рвануть с твоей-то фамилией, поскакал на мою квартиру. — Это согласие? — Это попытка подумать, хочу ли я связываться с таким дерьмом, как ты, ради того, чтобы содрать помещённую мне на спину мишень. Потому что я сам не против поиграть в кошки-мышки, и парочку фрилансеров отправить к праотцам. Таки чем реже их ряды, тем больше непосредственно для наёмников заказов. А заказы — это репутация, связи, сервис и бабки. Но есть очень существенное обстоятельство — в лице моей куколки. Им рисковать я не готов. А так как мы постоянно вместе, и терять время на побочное дерьмо я не хочу, как и отрываться от него, мне нужно расчистить вокруг себя пространство. — Блять, это смешно. Ты ещё открой чистый бизнес, переедь, как семьянин, в Центр на постоянку и отойди от дел. Серьёзно? Ради него ты пытаешься убрать от себя угрозу? — Мне не понравился страх, что я увидел в его глазах, когда недавно меня ранили, и его руки были окрашены моей кровью. — Когда тебя ранили? — приподнимает бровь, всматривается мне в глаза внимательно, а после бесцеремонно начинает ощупывать тело, нырнув холодными руками сразу же под футболку. Пробегается по шрамам, на некоторых замирает и хмурится, некоторые, что логично, узнаёт. Добирается до плеча и хмыкает. — Значит, и правда, есть бреши в пластинах, а я не поверил, когда говорили. Бесполезная трата бабла эта ваша сверх-ебать-новая защита. — Джеймс? — Предлагал мне такую игрушку, я отказался. Похоже, он сплавил их тебе, либо у него было больше двух комплектов, — пожимает плечами, руки же не убирает, не убираю их и я. Скребёт короткими ногтями мне по мышцам. По каждому выступающему кубику на прессе, скребёт маниакально, не больно… возбуждающе скребёт. — Не хочешь трахать, дай отсосать. Я хочу просто доступ к тебе, плевать если односторонне. Облизывается широким мазком, как кот, сверкает шариком пирсинга в языке. Зрачок расширяется всё больше, ладони его нагреваются, смещаются, и знакомыми мне поглаживаниями прощупывают начинающий твердеть член. Умелые руки, в прошлом любимые руки, опытные, сука, руки. Знающие мои слабые места, вкусы и предпочтения. А я свою дозу сегодня ещё не получал, тело взбудораженное, и это мешает. Очень блядски-сильно мешает. И отказаться от предлагаемого, не поверите, но сложно. Это как знать, что тот самый, любимый когда-то мясной пирог будет сочным и с насыщенным вкусом, тот самый пирог, которым обжирался в определённые годы своей жизни. Вкусный, лучший из испробованного. И плевать, что сейчас в твоём доступе прекраснейший, нежнейший фруктовый торт с воздушными взбитыми сливками. Мясной пирог по старой памяти тоже хочется сожрать. Хотя бы, чтобы выяснить, настолько ли лучше торт, как думается, и есть ли смысл сопротивляться. Ведь тортик кушать я смогу лишь ближайшие пару месяцев, в отличие от грёбаного пирога. Что мне терять? Кроме собственного рассудка, который уже словно в дымке, и дело не в ответе тела на действие бывшего, давнего и изученного вдоль и поперёк. Я чувствую чужие руки: как ремень мне расстёгивает одной, другой всё ещё в контакте с крепнущим стояком, пусть и через жёсткую ткань. Чувствую, блять… Это приятно, и заводит довольно быстро, но душа словно отделяется от тела. Потому что мозг начинает меня насиловать с утроенной силой, подкидывая колкие фразы старшего Басова. Потому что сердце упрямо заходится, и лупит мне болезненно в рёбра, говоря, что скоро я потеряю. Его потеряю. Смысл потеряю, превращусь в механического робота и не сумею простить себе то, что отпустил. Только тягаться с его отцом опасно для нас обоих. Свята он в любом случае вернёт обратно, а рядом удержать будет проблематично, но реально, потому что если он сумел добиться подчинения однажды, и куколка довольно быстро смирившись, подчинилась и следовала по указке, вернуть дрессированного питомца к прежнему поведению будет несложно… Увы. И забудусь я для него, как прошлогодний, сука, снег. Пострадает какое-то время, а после покатится дальше по жизни, потому что сумевший приспособиться и к базе, и к тому дерьму, в котором его отец вертится, не свихнётся, вернувшись в привычную уже с малолетства среду. Блядски-болезненно осознавать, что несмотря на его такое честное, трепетное «люблю» и прочие громкие слова, он выживет без меня. А я — под вопросом. Он выкарабкается, окрепнет, повзрослеет, озлобится, возможно, что лишь поможет в дальнейшем. А я?.. Влажно скользят губы по моей шее, оказывается, я упираюсь затылком в дверь, открыв доступ его действиям. Он словно приручает бешеное животное, никуда не спешит, то ли спугнуть не хочет, то ли смакует каждый миг. Всегда такой жаждущий моего тела… Кусает с силой. Ещё раз, ещё, ещё… Вдоль линии челюсти, горячим выдохом, влажным мазком по раковине и ввинчивает язык мне в ухо, едва ли не до мозга. Он буквально трахает меня, такое ощущение, что в сам мозг. И это всегда так чертовски сильно возбуждало, что не выдерживаю, и хрип срывается с губ. Потому что серёжка его, тот самый металлический шарик, сейчас лишь усиливает ощущения. Остро. И перечно, мне словно специи втирают в открытые раны, это так жгуче и больно, что хочется рычать и отталкивать от себя, но в то же время… В тоже, блять, время я не двигаюсь и сдыхаю у чёртовой двери. Он знает, что делать. Помнит. Изучил когда-то досконально каждый миллиметр, нашёл все до единой эрогенные зоны. И играет на мне, как на инструменте, вылизывая ухо, поглаживая с напором по низу живота, уже не касаясь члена, зато разминая напористыми кончиками твердых пальцев мышцы. Плыву, распластывает по поверхности, в ногах слабость, и мелко подрагивает каждый нерв в отравленном организме. Это настолько терпко и на грани с мазохизмом, что будто таран вышибает у меня изнутри еле проснувшееся сопротивление. Вышибает, нахуй. Мне плохо. Мне так хуёво, что от этого хорошо. Невыносимо хорошо. Я себя такой мразью ощущаю, чистокровной блядской мразью, которая ещё недавно целовала мягкие розовые губы, держала в своих уродливых лапах это светлое, упавшее в мои руки прямиком с небес, существо. Жрало его свет и чистоту. Жрало это, уёбище грязное, недостойное того, что ему не предназначается. И упивалось восторгом, сама душа билась в оргазме, сокращалась и пульсировала. А теперь меня касается точно такая же тварь, как и я, с ровно той же степенью испорченности, с такими же измазанными руками, давно утонувшими в крови, такой же чёрный без серо-белых проблесков. Абсолютно испорченный, абсолютно и безвозвратно угробивший и стыд и совесть. Ему похуй чуть больше чем полностью и на то, что он сейчас нарушает чужие личные границы, и на то, что я этого не хочу. Игра подсознания, и тело, которое сдаётся во имя памяти, не считается. Ему поебать на мои чувства не в его сторону. Он хочет дозу моего тела — он его берёт. И сопротивляться этому пиздец как сложно. Потому что с Филом не стыдно падать всё ниже и ниже. Потому что тот примет любое дерьмо в моём исполнении, его ничем уже не удивить. Потому что моими руками его внутренности были изрезаны, а тот всё равно готов встать на колени. Потому что этот ёбаный магнетизм между нами был и будет всегда, когда прибивает друг к другу чем-то низменным, не имеющим нихуя, как оказалось, общего с высокими, мать их, чувствами. Потому что… Зажмуриваюсь, сглатываю вязкую слюну, не даю себя целовать, не позволяю ему впрыснуть свой ядовитый вкус на мои рецепторы. Чувствую, как поднимает мне водолазку до груди, задирает ту и начинает лизать и обсасывать соски. Долго. Кажется, целую вечность. Те становятся чудовищно чувствительными, а он не успокаивается и изводит. С ума сводит от бурлящей в крови похоти. Ничего общего с теми ощущениями, что дарит близость с куколкой, вообще ничего, сука, общего. И от контраста размазывает, нахуй. Фаршем по этим грязным стенам, меня ошмётками перемолотого мяса размазывает, и это уродливо и тошнотворно. А Филу мало: он ровно с тем же усердием вылизывает мои рёбра, каждый шрам, и обсасывает кожу вокруг пупа, после ныряя в него языком и проделывает это свое любимое дерьмо, как и с ухом, а у меня ощущение, что я сейчас потеку как баба. Потому что бульдозером, падла, утрамбовывает. Убивает ощущениями. От которых мне хуёво глубоко внутри. Мне так ахуенно физически, что неповторимо, невыносимо, пиздец как плохо морально. И дело не в том, что я обесцениваю искреннюю, из всего своего чёрного сердца любовь этим поступком. Это разрушительное, фатальное, лишнее, страшное, пугающее до усрачки чувство, не имеет вообще нихуя и ни разочка, ничего общего с происходящим. Моя любовь лишь крепнет от понимания, какая же я грязь, и какое же ничтожество сейчас со мной. И я знаю, что куколка лучше. Куколка в миллион, триллион раз лучше и меня, и его, и нас обоих, если склеить и срастить как сиамских. Куколка выше нас на три головы, на пять, на, сука, пятнадцать метров во все стороны лучше. И я допускаю происходящее, потому что это своего рода наказание и напоминание, что я дерьмо. Дерьмище чистокровное и концентрированное. Я — кусок говна, смердящая лужа блевотины, оголённое мясо, бездушный монстр, убийца, падаль, животное. Я живу инстинктами, я и сейчас отдаюсь им по полной, тем самым, встроенным каждому, как систему жизнеобеспечения. Только голые, неприкрытые, низкие, жалкие инстинкты. Мне не нужно смотреть на то, как он вымывает моё тело своей слюной. Я не хочу его видеть. Достаточно топиться в микроощущениях и не сдерживаясь стонать в голос как шлюха, когда гладит по бокам медленно и щекотно. Когда всё ещё лижет мне живот, снова возвращаясь к успевшим превратиться в каменные горошины соскам. И это пытка. Это сводящее с ума удовольствие. Это адский котёл в котором проваривает внутренности, проваривает… И сделав это, казалось бы, недопустимое, если состоишь в отношениях, дерьмище, я отойду ровно на один шаг от Свята. От моего святого пиздёныша. Я начну вынужденное отдаление, чтобы выжить, когда он исчезнет из моей жизни. Потому что слишком мало мне пары месяцев и рядом с ним и на подготовку. Свихнуться не хочется. Сдохнуть не хочется. Жить с ним — да. Без него — нет… Куколка моя… Мне так горько, что кажется ещё немного и помимо стонов по лицу покатятся давно забытые слезы. Крупными каплями, пугливо пытаясь впитаться побыстрее в кожу, они оросят меня, будто позабытую богом пустыню. Мне так больно. Надрывается что-то внутри, какой-то странный вымышленный орган, который истекает не кровью, а болью, что материализуется в полупрозрачную субстанцию и сочится, так похожая на сукровицу. Отделяется от внутренностей, и тянутся к нему тонкие нити мышечной ткани и сосудов, в попытке удержать контакт. А тот намеренно рвётся, обезумев, по-живому. Мне так стыдно. Не потому что я сейчас по грани топчусь, готовый кончить от ласк младшего Морозова. Мне стыдно за утерянную давным-давно душу. За то, что проебал её. За то что на могиле матери редко бываю. Что она стопроцентно разочарована мной и, наверное, перестала наблюдать уже как несколько лет, потому что незачем и не за кем… Потому что я — тотальное, сломленное ничто. Потому что сам допустил это, уверенный в правоте. Потому что нет понимания каких-либо ценностей. Только благополучие отца, брата и нескольких близких. Остальное — пыль. И мне стыдно за упущенное, за просранное, перед самим собой стыдно. Потому что в попытке быть сильным, оказываюсь ахуеть каким слабым. Ничтожным, я бы сказал. Убогим. Мне так кайфово. Мазохистское наслаждение, топящее в себе с головой, накрывает волнами, словно чёткая вибрация с равными промежутками в доли секунд, раскачивает в особом наркотическом ритме. Расстегивает ширинку, сдёргивает с бельём сразу же до середины бедра джинсы, слизывает вязкую смазку с чувствительной головки, ввинчивая в уретру язык. И заглатывает сразу же до самых яиц, не забывая и те лизать в таком положении. Его глотка словно вибрирует, он умудряется сглотнуть пару раз, и от этого ощущения меня уносит нахуй. Глаза закатываются в экстазе под веками, я скребу напряжёнными пальцами дверную обивку и задыхаюсь, дрожа, кажется, не только телом… Чем-то внутри, как струнный инструмент, я дрожу. Дрожу сука, блять, господи. Рывками, не более десятка раз двигается на моём члене, буквально ебёт свое тугое ребристое горло, с хлюпающими, мокрыми звуками, пока я не кончаю до звёзд перед глазами, сжав с силой кулаки и ударив сбоку от своего тела пару раз. Сука, сука… Сука! Это нереально. Мощный оргазм. Грязный и запретный. Настолько высосавший из меня всё святое, что успело скопиться за эту пару недель рядом с куколкой, что я чувствую себя фатально пустым. И нет сожаления. Нет вообще никаких чувств сейчас. Меня в секунду отрубило. Коротнула система, выбило чёртовы пробки и потух свет. Я не собираюсь себя ни песочить, ни страдать, ни взывать к чувству вины. Тем более оправдывать. Я не притронулся к Филу ни разу, ни пальцем, ни языком, ни членом, раз на то пошло. Я его не трахал, не целовал, не пытался удовлетворить. Я вообще нихуя не делал, тупо позволил себя вылизать и выдоить. Всё. Точка. На измену не тянет даже с натяжкой. На попытку вспомнить, кто я есть — с лихвой. Хочу ли я всё ещё куколку? До безумия. Люблю ли слабее хотя бы на одну несчастную микрочастицу? Нет. Любовь к нему слишком эфемерна, крепка и жива. Она тлеет, как огромный яркий уголь, не уголек, а именно уголь. Целое, сука, полено или даже широкий пень в моей груди. Прогревает выстывшее нутро. И если гореть может ярко и скоротечно, то тлеть будет долго. Возможно вообще всегда. Куколка моя… Открываю глаза и понимаю, что ресницы слиплись, потому что и правда выступили слёзы. Впервые после смерти матери. Вот такая аномалия, даже просто представив потерю моего пиздёныша, я умудряюсь расклеиться, да так что полностью. Хорошо, что в полумраке коридора, в углу у пыльной двери, блеск моих влажных глаз не виден всё ещё сидящему передо мной на коленях. Тот дышит сорвано, хрипло и громко. Облизывается и моргает полуадекватно. Не удивляет то, что он кончил просто отсасывая мне. Такое и раньше случалось… Однако если мы и еблись, то исключительно в нескольких позах, и он никогда не был сверху. Ибо бабское это дерьмо. Его дебильная убеждённость. — Вставай, — дёргаю за плечо и поднимаю. Прячу всё ещё чувствительный член и застегиваю штаны. Смотрю, как выпрямляется, с отъехавшими глазами. — Поцелуешь? Или ты теперь лижешься и трогаешь только по любви? — А я тебя подставлять глотку не просил, — скалюсь, закуриваю, выдыхаю ему в лицо. — Исключительно твоя инициатива. — Потому что, как и все, брезгуешь? — Приподнимает бровь, стирает капли спермы с губ, слизывает с пальцев, не прерывая контакт. — Если бы я хотел, я бы трахал тебя до обморока. Трахал бы так часто и много, что ты бы, как сука, скулил и просил остановиться. И мне было бы похуй, что там за аксессуар на твоём животе. — Затягиваюсь, отвечаю ему честно и прямо. Потому что сраный калоприемник не вызывает вообще никаких ощущений и эмоций. Мне всё равно. Есть и есть. Такой же шрам, коих на моём теле считать заебёшься. Просто что с особым приколом, не более. — Если бы я хотел, Фил, — покачиваю в отрицании головой, ибо да, возбуждает по старой памяти. Сложно сопротивляться, когда понимаешь, что конкретно он знает обо мне, пожалуй, больше чем кто-либо из ныне живущих. За последние семь-восемь лет я стал циничнее, умнее, хитрее. Закрытым, недоверчивым и жестоким даже. Но тело, предпочтения, вкусы в сексе? Такое редко меняется. Тем более наши с ним игры на грани фола… Это было действительно незабываемым дерьмом. Слишком ахуенным, чтобы вот так вышвырнуть из памяти, пусть Фил и последняя мразь в моих глазах. Я и сам — мразь. Так что… — Значит, любишь его всё-таки, — задумчиво тянет. Уязвимый, будто ставший моложе, и лицо аномально разглаживается, делается ещё более привлекательным, хотя куда уж казалось бы. Я таким его видел всего пару раз и то по молодости. Таким чувствительным и болезненно отводящим взгляд, было очень давно, пока он не покрылся, словно защитной оболочкой, грязью, кровью, мразотностью и сучестью. — Поможешь? — Отходит, видимо, наконец, убедившись, что я тут не выёбываюсь на тему своих чувств, не приукрашиваю и не выдумываю. Чувств не к нему, в кои-то веки. — Поехали к медику, а то помогать будет некому. Антибиотик вколотый не спасает на все сто от заражения, как и гранулы. А метку снимай сегодня же, мне риск для Басова не нужен. И без того зацепило уже пару раз. — Наслышан про поезд, — отвечает не оборачиваясь. Начинает рыться в шкафу, чтобы переодеться, ибо его майка вся в крови, как и сброшенная толстовка. Находит мои стандартные вещи. Переодевается, какой-то дёрганный до невозможности. А я вижу чёрный, небольшой, прикрепленный тканевый чехол по правой стороне живота. Несколько длинных шрамов сбоку — ровных, побелевших от времени. Мной оставленных шрамов. На спине — рваная грубая полоска, будто кто-то пытался его вскрыть тупой киркой. На руке, выше локтя, операционный след — видно, где были скобы. И чётко на вене, на сгибе локтя, тату с группой крови. И было бы даже забавно, не стань оно каким-то чересчур болезненным уколом, но я замечаю маленькие английские буквы под левой грудью, почти на рёбрах. Такие знакомые, потому что раньше всегда так подписывал заказы, которые беру. МАХ. Блять, зачем? Сглатываю образовавшийся в глотке ком. Не понимаю своих ощущений: меня так пидорасит во все стороны и от только что между нами произошедшего, и от его пережитой боли. И от моей вины, и от его предательства. От всего разом пидорасит. И я понимаю, что он следил, долгие годы следил, мать его… — От кого?.. — Глупо было бы считать, что он вывалит мне своего информатора. Но спросить-то можно? Надежда на откровенность неуместна и мешает, першит в горле, щекочется в затылке, рядом с бегущими секундами. — Я, может, и беспринципное дерьмо в твоих глазах, Макс, но своих людей я не сдаю. — А я не свой? — понимающе фыркаю, пусть тот и не видит мой взгляд, зато услышит реакцию. И собрать бы себя в кулак, потому что не хватало ещё показать ему, в каком я ненормальном раздрае. Да не выходит настолько быстро, насколько хочется. — А ты у нас, как кот — сам по себе, и очень давно, — цокает, резко оборачивается, и волосы хлёстко падают ему на щёки. И топит промороженная синева цветных радужек в чём-то слишком сильном, чтобы можно было игнорировать. А я ненавижу сам себя. Но не за то, что испортил ему жизнь, ведь тут мы как раз в расчёте. Я тоже частично калека в плане эмоций: ненавижу чувствовать так ярко и живо, ненавижу разбуженную куколкой способность. Она лишняя и изматывающая. Было куда проще слать нахуй и забиваться в угол под панцирем. Сухо, спокойно и тихо. Блять. Дальнейшее же проносится чётко мимо и как на сверхскорости. Мы оказываемся у медика спустя час, сумму она за срочность просит невменяемую, но платить как бы не мне, а Морозов ни слова против не озвучивает. Он вообще всё время тупо молчит. Смотрит изредка, куда чаще я залипаю на его замершую на кушетке фигуру. Записывает мне в телефон свой номер, договариваемся о встрече ориентировочно через два дня и расходимся в разные стороны. Он даже не оборачивается, а я не предлагаю подкинуть, пусть это и было бы как-то по-человечески правильно, на нём ведь метка. Но нет. Я уезжаю, прогнав и мысли и отголоски ощущений. А прирученная совесть спит мертвецки. Скидываю обещанную куколке смс: «Вставляй». Курю одну за другой, успокаиваю нервы, чтобы вернувшись не быть какой-то подъёбкой себя самого. Ухмыляюсь криво и уродливо, сидя с телефоном в руках, наслаждаюсь пониманием, что хоть что-то неизменно — моя мразотная сущность. И наполняюсь каким-то странно-несовместимым коктейлем. Не усваиваемым даже минимально. Жду ответа, уверенный, что отпишется о проделанной работе, и смеюсь как придурок в одиночестве, когда получаю его красивое: «Все восемь штук в надёжном месте, Максим Валерьевич». *** К Алексу мы опаздываем, потому что едва я оказываюсь дома, меня, словно почуяв интуитивно, что так будет правильно, тащат в душ. Где долго мылят, моют, целуют, ласкают и далее по списку. Чтобы после, когда пар валит кажется не из-за горячего потока воды, а от наших тел, развернуться и попросить трахнуть быстро и жёстко, ибо нет никаких сил терпеть. Присев на корточки, я с восторгом рассматриваю, как его чуть покрасневшую растянутую дырку покидают один за другим шарики-игрушки. Пару раз двигаю теми, упиваясь сладкими стонами, в тайне желая вот так вставить ему и вдавить их в его внутренности, но боюсь навредить, ибо они приличного размера, а я не уверен, что он пробовал настолько сильную заполненность хотя бы единожды. Да и времени на подготовку нет. И секс с ним всё-таки несравним ни с чем. Степень обладания на каком-то глубинном уровне. Мне хочется шептать как заведённому о том, что люблю. Захлебнуться в этом болезненном чувстве, делающем меня беспомощным и уязвимым. И как же хорошо, что сверху на нас валят потоки воды, потому что душа в мучениях начинает сочиться, и я понимаю, что слёзы с Филом, повторяются слезами с куколкой. И причина всё та же — боль. Её настолько много, что она разрывает изнутри. Беспощадная сука, к которой, казалось бы, давно привык. Но только физическая куда более честными методами действует, а вот её сестра-близнец играет не по правилам и рвёт в клочья и без того травмированную, всю в шрамах, еле живую душу. Я не жалею об этом странном отсосе, его будто и не было вовсе: короткая вспышка, словно нужду справил. Я жалею о том, что согласился на встречу с Басовым. Потому что лучше бы не знал, что ждёт нас впереди. Догадывался, боялся втайне, но не знал. Ибо таймер, безостановочно тикающий — самое невозможно болезненно страшное из пережитого мной. Незнакомое и чудовищно сильное. Мне будто указали точную дату смерти. И теперь в ожидании я сойду нахуй с ума. Главное успеть растерзать только себя, а не нападать мстительно на ничего не понимающую куколку. Подарить ему знания, силу и чувства. Отдать всё что сумею, себя отдать… А после, побитой псиной, уйти на родную помойку и, прибившись к мертвецки холодной земле, лежать и ждать кончины. Ибо судьба, блять, такая: извалявшийся в дерьме и крови — там же и сдохнет. Алекс странно молчаливый, напряжённый, и видно, что хочет поговорить. Что в итоге мы и делаем, под предлогом перекура. Выходим на балкон и не менее получаса обмусоливаем последние новости. О Филе я не говорю ему ничего, это не тот вид информации, о которой нужно бежать и трубить, пусть и лучшему другу. — Всё накаляется. Центр, как море в шторм, то тут, то там, мелкие лодки бросает на камни. Я вчера, когда ездил закупаться и решать последние вопросы с палатой, хвост сбрасывал. — Кто? — Хуй знает, непонятно кто. Стиль странный. Вели полгорода, сбрасывал раз, цеплялись другой. То ли тебя выискивают поблизости, то ли и на меня какое-то дерьмо повесили. — Я пробью, но тебя смысл трогать? Ты по заказам не ходишь уже приличное время. Можно отозвать один-два наших отряда в центр, будут круглосуточно пасти тебя с Катярой. Потом их же на больницу перекинем. Мне в любом случае скоро придётся вернуться на базу, ты сам знаешь, как сильно Ганс «любит» всё это дерьмище, связанное с организацией и тренировками. — Чистяков исчез. Должен был отзвониться, но молчал. Я решил набрать сам — номера не существует. Для связи с ним был только он. Подозреваю что-то лютейшее надвигается. Вениамин Ебланович так-то всегда был в доступе, насколько бы ни штормило и центр и базу. — Я тебе больше скажу, — начинаю интригующе, выдохнув в темноту надвигающейся ночи тугую струю сизого дыма. — Вениамин Ебланович свалил в прекрасное будущее на розовом пони с уже бывшей женой Басова. — Да, блять, ладно? — Мармеладно, — отвечаю со смешком. А вдалеке красиво бликует яркая синеватая звезда. Странно видеть при настолько освещённом городе хоть что-то на чернеющем полотне далёкого небосвода. Но почему-то эта блядски красивая звезда, словно крошечная точка надежды, а я, ебучий романтик и кретин, на неё залипаю. — Откуда узнал? Новость, конечно, пиздец просто, я даже не знаю, что тут сказать вообще. — Непосредственно из первоисточника, я к нему на ковёр ходил недавно. — Повторно? — Угу, — киваю, бросаю с балкона скуренную до фильтра, смотрю, как оранжево-алым огоньком та разрезает концентрат чернильной тьмы. Красиво, сука. — Но ты не в курсе, — предупреждаю и, приоткрыв дверь, зову к себе пиздёныша, который уныло ковыряет салат, какой-то сонный и скучающий. День рождения вместо пафосного банкета оказывается семейными посиделками. Нудными, спокойными, молчаливыми. Немудрено, что большинство присутствующих чуть ли носом не клюют в закуски и лениво перебрасываются словами. Катяра, вон, на диване, завернувшись в плед, как пушистое облако, хлопает длинными ресницами и кривится, когда Алекс присаживается рядом, пропахший дымом. — Смотри, — прижимаю Свята к своей груди, обнимаю крепко левой рукой, вдавливаю его спину в себя, чтобы не замёрз, хоть я и стою в футболке, а тот в водолазке, решивший спрятать следы на своём теле. Указываю пальцем на ту самую яркую точку на небе, по-прежнему призывно сверкающую. Далёкое недостижимое счастье. Наше совместное… — Ты позвал меня, чтобы показать звёзды? — Чувствую в интонации улыбку, улыбаюсь и сам в ответ, целую за ухом, трусь лицом об мягкий шёлк его волос и зажмуриваюсь до ярких пятен перед глазами. Наслаждаюсь моментом. Пока есть время. Нужно просто наслаждаться, блять… Просто наслаждаться. — Я бы тебе её подарил, только не дотянусь, — носом по холодному хрящу ушной раковины. Шёпотом в покрывшуюся мурашками кожу, в ту полоску, что виднеется выше тугого горла водолазки. И хочется сказать ему много. Очень много. Вытрясти душу, вывернуться наизнанку. Вымолить прощение за молчание, зацеловать, прогнав из его глаз сомнения, чтобы убедился, что никуда я не денусь от него, никуда и никогда, какими бы ни были препятствия. Только я ёбаная пешка в чужой игре, и меня могут с лёгкостью при желании убрать. А я хочу для него спокойной и безопасной жизни. Сытой и комфортной. А рядом со мной — смерть. — Господи, если я кому-то скажу, мне же никто не поверит, что сам, блять, Фюрер, мне о звёздах говорил. — Расслабленный в моих руках. Такой мой… на ближайшие пару месяцев. Такой не мой на оставшуюся сраную жизнь. — Для тебя я всегда Макс. Щемит внутри, щемит так сильно, будто мотор не выдерживает и ебашит по мне инфаркт за инфарктом, напоминая, что остановка сердца неумолимо приближается. Под зашторенными веками всё ещё, вопреки всему и вся, идёт отсчёт. И мне начинает казаться, что скоро я буду избегать закрывать глаза, только бы не мелькала эта угроза моей адекватности и вменяемости на регулярной основе. И без того безумен, не хватало только слететь с катушек и потерять отведённое мне время. Такое чувство, что мы не подобие контракта заключили с Басовым, а он мой лечащий врач, который сказал, что всё, мол, финита, четвёртая стадия, метастазы во всех органах, более того, в крови и костном мозге, и теперь, пока это дерьмо не сожрёт меня — не отступится. И лечить тупо нечего — напрасная трата ресурсов и борьба с побочками. А я, придавленный, словно бетонной плитой, лежу и жду... кончины, блять, своей. И было бы честно и правильно открыть свой поганый рот и сказать куколке. Всё сказать от начала и до конца. И о глубине помешательства, и о страхе, и об убивающих меня знаниях, но вся хуйня в том, что я согласен с его отцом. Потому что Святу не место в той выгребной яме, и жизни такой я ему не хочу. И приложу все усилия, чтобы уберечь его душу и чистоту. Но простит ли он меня, когда вскроется правда? Не сломается ли? О том, что будет со мной, проще, походу, не думать, потому что от жалости нет никакого толку. От жалости мерзко, зябко и холодно. От неё хочется просто сдохнуть. А мне пока нельзя. Ведь таймер тикает, таймер приказывает и убивает. Сука. *** — Я бы хотела поговорить, Макс, — Даша-Дашенька, внезапная, как снег в сорокоградусную жару. Я уже было успел о ней забыть: после приёма в честь дня рождения посла мы не виделись ни разу. Впрочем, с Джеймсом тоже. Хуй их разберёшь, что они мутят, главное, меня это всё не касается. — О чём? — Закуриваю и прыгаю в машину. Раннее утро встречает морозом и, покрывшимися инеем — тонким, махрово-белым слоем, окнами. Нелюбовь к зимним паркам и прочему приводит меня к тому, что я страдаю грёбаным насморком, и хорошо, если только им, передвигаясь в любимых берцах, косухе и худо-бедно натянутом на тело тонком тряпье. Ботинки, хоть и на тракторной подошве, всё равно достаточно скользкие. И лишь представив, в каком ахуе будут шакалы, что идут по пятам, если я шлёпнусь на задницу прям посреди тротуара, сижу и ржу как гиена. Ёбнулся, как не ебануться-то, когда вокруг такой пиздец? — Рада, что ты в хорошем настроении. — Естественно она воспринимает мой неадекватный смех в свою сторону. Ох, уж эти бабы, вечно усложняющие, обидчивые и далее по списку. — На улице минус три, а я в кожанке и берцах. Скользко, — поясняю. — А ржу, потому что представляю ахуй на рожах ублюдков, которые по мою душу идут, если я наебнусь посреди улицы. И не потому, что кто-то подсёк или ранил, а потому что я долбоёб, одетый не по погоде. — Что насчёт встречи? Можно через час у тебя или у меня, мне не принципиально. — Что за срочность? — Соскучилась, — её тон говорит о том, что нет, не соскучилась, но существует вероятность, что этот разговор может быть услышан кем-то ещё. — Мы не виделись после того приёма, и я подумала, что… Выдыхаю с полуулыбкой. Выкручиваю печку на максимум, чувствуя, что задница, блять, почти примёрзла к сиденью, а бубенцы свои я трепетно люблю. Значит, Даша-Дашенька желает почирикать. Отчего бы и нет? Любопытство подталкивает в спину и буквально скулит от нетерпения: что же там такое интересное она услышала или увидела, что спешит на всех парах? Хм… — Ты же понимаешь, что раз ты напрашиваешься покататься на моём члене, платить в этот раз я не буду? — подыгрываю, пусть те, кто, возможно, прослушивает этот диалог, решат, что ей припёрло. Со мной. Никого ведь не удивит, что шлюха, пусть и элитная, захотела свою дозу удовольствия? — Скину адрес, — не уверен, что она играет, но если так, то вручите мадам Оскара. Глубина её чуть охрипшего голоса реально прокатывается приятными мурашками по телу и будоражит лёгким возбуждением, словно на поверхности кожи скользят и лопаются мелкие пузырьки. — Мне ждать тебя голой? — Бесстыдно раскрытой и влажной. Буду через полчаса. Сбрасываю вызов и получаю через минуту от неё смс. Кручу между пальцев зажигалку, думаю. Её могли перекупить, как вариант, не одним ведь Джеймсом в центре комфортно существуется. И Сашка, пусть и отмазал её когда-то и помог — тоже нихуя не гарант её преданности. С Нежитью вообще всё странно: он вроде и не отказывает, но особых подвижек к активным совместным делам-делишкам как не было, так и нет. Возможно, пока не время. И с учетом того, что я меченый, со мной опасно поблизости ошиваться, ибо… Так что оправдание имеется. С другой стороны — он потратил немало ресурсов и вовлёк в странную игру, а после убрал в тень. Или потерял интерес? Хуй его знает. Через полчаса и ни минутой позже, я вхожу в хостел, на дверях которого висит табличка «Закрыто». Внешне здание выглядит немного готично: тёмное, старинное, местами повреждённое — внутри оказывается едва ли не люксовым отелем. Двухэтажное, вокруг всё в кроваво-красных тонах с редким вкраплением чёрного и коричневого. Массивные люстры, множество канделябров, высоких горящих свечей, однотонных ковров и дорогих картин с обнажёнными женщинами. Его величество бордель к вашим услугам. Улыбчивая, нейтральная, будто бесцветная и специально не привлекающая особого внимания, женщина средних лет подходит ко мне и словно вип-клиента, с которым знакома полжизни, берёт под руку и с вежливой улыбкой уводит в сторону комнаты, где, я так понимаю, меня уже ждут. — Справа от вас молодой человек, который войдёт в комнату по истечению получаса, чтобы проверить обстановку, потому что Дарья попросила отключить камеры. Очень не советую пренебрегать её доверчивостью, Максим Валерьевич. — Распахивает передо мной тяжёлую матовую дверь, пропускает внутрь и закрывает ту на замок. Два оборота ключа и вакуумная тишина, говорящая о прекрасной звукоизоляции. Ощущение, словно две очень умные кошки завели меня в блядскую мышеловку, а я и моргнуть не успел. Хмыкаю себе под нос, привычным жестом закуриваю и двигаюсь в глубину помещения. Темно, но не настолько, чтобы не было видно очертаний. Плотные массивные шторы создают впечатление наступившей ночи, пусть за окном и ранее утро. А Даша, вместо голой и развратно-раскрытой позы, стоит у окна, сложив руки на груди, в строгом платье под горло, и что-то высматривает в узкую щель между тёмной тканью и окном. Явно слышит, что я уже тут, но не спешит банально обернуться. — Ну, привет, кошечка, — подхожу сзади, выдохнув дым в сторону, склоняюсь и целую ту в щеку. От неё, как всегда, слегка пахнет персиком и чем-то еле уловимо сладковатым, вроде мёда. Вижу её лёгкую улыбку, присматриваюсь к грустным глазам, ощущаю, словно она источает вместо ауры странную тоску. — Привет, Фюрер, — тихо здоровается. — Не ожидала, что ты согласишься, если честно. В нашу последнюю встречу ты вёл себя достаточно… — По-хамски? Я такой и есть, Даша. Глупо было ожидать чего-то другого. — В полумраке комнаты дым от сигареты развевается с особым мистицизмом. Раньше такие мелочи меня слабо ебали, но с появлением куколки, внутри будто проснулся ценитель незначительных красивых моментов. Или это так сука-любовь человека меняет? Но с Филом такого не было. Получается, что не само чувство, а чувство к определённому человеку перекраивает восприятие и мироощущение в целом. Занимательно, хоть немного и бесит. — Я познакомилась с твоим отцом. Вышло случайно и даже забавно, с учётом того, какую важную должность он занимает. Мы столкнулись как обычные люди в супермаркете. Валерий Алексеевич уронил на меня свой кофе. — Ты позвала меня, чтобы осведомить о том, что теперь спишь с моим отцом? — ехидно спрашиваю и разворачиваю её в своих руках. — Мне всё равно с кем он делит постель. С кем ты делишь постель. — Он мне не платит, — двигает плечом, смотрит уязвимо. — Ты понравился мне, но я не дура, видела, что без вариантов. — Теперь тебе понравился он? Потому что мы с ним похожи? Или тебя заводит сама возможность стать моей мачехой? — усмехаюсь, в самом деле не испытывая вообще нихуя от полученной информации. Ну, завёл себе отец бабу, совет да любовь. — Это мерзко, — кривит свои розовые губы. — Мне показалось, что ты должен это узнать, прежде чем увидишь нас вместе в клубе Джеймса. — Узнал, это всё? — Джеймс знает, что ты виделся с Морозовым, — хмурится и отводит взгляд, отвернувшись к окну. — И рано или поздно он вернётся в Штаты, расставив здесь подчиняющихся ему пешек. Он уедет, а я останусь, потому не вижу смысла хранить верность тому, кто временно пользуется моими услугами и девочками. Да, он платит, да из-за него нас перестали дёргать и пытаться прогнуть. Но те скользкие интриги и паучьи сети, которые он раскидывает… Знаешь, я многое повидала, пусть ты и думаешь, что пустышка в сравнении с тобой. Но Джеймс... Его склад ума опасен для него же самого. Он играет, он всегда беспрерывно играет. Вряд ли для него кто-то имеет настоящую ценность, лишь временную пользу. Более того: он не пытается это скрыть. Любой, кто присмотрится чуть внимательнее, поймёт, о чём я говорю. — А ты, надо думать, присмотрелась? — Ты забываешь, что мой бордель — его глаза и уши. Здесь не он хозяин, а я. А значит, то, чем владеет он в этих стенах — владею и я. — Какая важная, кошечка, — язвительно тяну, задеть её не ставлю как цель. И прекрасно понимаю, о чём речь, осознаю правоту и согласен с выводами. Пусть до этого разговора некоторые вещи считал несколько иными. Но, как говорится, порой нужен взгляд со стороны. — За мной постоянная слежка? — Думаю, да. И я не уверена, что следит он только лишь для того, чтобы оказать помощь. Скорее похоже на извращённую жажду контроля. Он разбросал свои сети по центру и наблюдает за каждой из необходимых ему фигур. Ему всё равно, взаимодействуете ли вы между собой. Он видит выгоду в каждом личном контакте. И понятие дружбы давно потеряно. Хотя твой брат… — задумчиво тянет. — Саша чем-то его зацепил, и зацепил давно. Сначала мне казалось, что тот самый взгляд, который он периодически, будто забывшись, бросает, выдаёт его сексуальный интерес, но он ни разу за всё время, что мы сотрудничаем, не спал с мужчинами. Хотя некоторые мои девочки с ним бывали. — Он может смотреть сколько ему угодно, Саша у меня сраный консерватор по части собственных предпочтений. Может, и кажется слишком лощёным для любителя исключительно вагин, но с мужиками не был, и не планирует, насколько я в курсе. Более того: ему пара как таковая вообще не нужна. — Все меняются при определённых обстоятельствах. — Я понимаю, что ты вообразила себя великим психологом и знатоком чужих душ и желаний, но, видимо, забыла, что любая из систем даёт сбой, только если происходит что-то вне плана. Что-то чрезвычайное. Что-то нетипичное. Это не тот случай. — Они много времени проводят вместе. И Джеймс им дорожит, да, именно дорожит, это будет правильнее всего, — кивает и поглаживает себя по предплечью. — Ты можешь не верить, но я считаю, что он помогает тебе и в тебе же заинтересован только из-за этой связи с твоим братом. Вы все трое очень полезны по отдельности, и вместе тоже. Троица Лавровых: крепкие стальные характеры, гибкость мышления, хитрость и твёрдость. Ты пугаешь, Саша местами бесит, местами восхищает особой принципиальностью и беспринципностью в то же время. А Валерий, он удивляет. — Прищуриваюсь, когда слышу, как она высказывается о моей семье. Не могу сказать, что мне неприятно. Не могу сказать, что приятно. — Но, несмотря на всю уникальность, на то, что других таких найти в одной упряжке нереально — потому что ты ходишь вне законов и правил, а они наоборот — незаменимыми вас назвать нельзя. — Незаменимых в принципе нет. — Потому я попрошу тебя быть осторожным. Странная атмосфера в центре с момента его появления здесь. Что-то нагнетается, что-то строится, что-то рушится. — Я должен поверить, что ты по доброте душевной сейчас вывалила опасную для тебя же информацию? Может, это как раз и есть один из ходов на шахматной доске его же руками, а ты просто доверчивая пешка? — Ты можешь верить во всё что угодно, Макс. Но если у тебя и есть враги, то конкретно я не в их числе. А если у тебя и есть друзья, то он не в их рядах. — Оборачивается, стрельнув острым блеском серой радужки, словно иглой прошив меня своей серьёзностью. Переводит взгляд за мою спину. — Тебе пора. — Расплывается в мягкой улыбке, которая не затрагивает глаза даже частично. Расцеловывает в обе щеки и подводит к дверям, чтобы сразу же ту захлопнуть за мной и закрыться на два оборота ключа. Страх, вот что я чувствую даже через массивный кусок дерева. Её почти животный и оседающий, как пепел на моей коже, страх. Она сказала то, что хотела, но не должна была, права не имела. И понимаю, что эту хрупкую, молодую и — как оказалось — смелую девочку, многие захотят убрать, как только Джеймс свалит из центра. А вечно он тут сидеть не будет, таки в Штатах у него намного больше влияния и ресурсов. Там базы, которые под ним скачут как цирковая лошадь. Пиздануться. Выхожу из здания, закуриваю и задумчиво плетусь к машине, посматривая по сторонам. Как же всё закрутилось-то, сука, вокруг, ёбнуться можно. Дерьмо валит и валит со всех сторон, сбивается в один поток и буквально накрывает, не выбраться, не продохнуть: забивается и в ноздри, и в уши, и в глазницы. Порой кажется, что уже целый рот говна, набито до глотки, до пищевода, блять, набито, и я скоро захлебнусь к чертям. Потому что слишком дохуя всего. И меня бы приятно взбудоражило такое внимание, я бы путал следы, изгалялся, то подпуская, то отдаляясь. Вёл бы свою извращённую игру, но рядом куколка, моя чистая неиспорченная куколка… И ради него я обязан выпутаться, вынырнуть из утягивающего в себя болота. Ради него и для него, а потом я буду мстить. *** Одно дело случайно нарваться на Фила, совершенно другое — идти к нему на встречу целенаправленно. В первом случае было лёгкое удивление и разочарование. Во втором же — странная обречённость и понимание, что, блять, сколько бы лет ни прошло, а какая-то совершенно конченная и явно мешающая нам обоим связь, не способна исчезнуть окончательно. Она истончилась, оборвалась местами, держится на честном слове, но есть. Вопреки всему и вся. Она, сука такая, есть, и никуда от этого знания уже не деться никому из нас. Пока оба живы. А это, похоже, временный эффект. — Что мешает тебе обратиться к отцу? На вашу базу только долбоёб или самоубийца сунет нос, ты же практически неуязвим под его защитой. — Потому что с отцом мы общаемся только на официальных приёмах уже более пяти лет, если вдруг ты не в курсе. — Это ты следил за моей жизнью, а не наоборот, — хмыкаю, дёрнув челюстью. Потому что ни разу не возникало мысли выяснить, что же с ним и где он. Знал только, что тот жив, не более. Слишком сильно бурлила внутри ненависть, вперемешку с болью, чтобы подпитывать этот пиздец ещё и получаемыми знаниями. Нахуй… Нахуй это дерьмо. — Я бы не удивился, если бы его руками на мне мишень была нарисована. Или с его молчаливого одобрения, якобы проучить. Ты же помнишь его методы, это твою задницу он охотно прикрывал, а я шёл тупо бонусом. — Тянется ко мне, чтобы, видимо, по давнишней привычке в карман залезть за сигаретами. — Ты просить словами научишься хотя бы к старости? Заебал по карманам лазить. — Не доживу я до старости, — закатывает картинно глаза и всё равно, сука, пытается забраться мне в штаны. — Фил, блять. — Отхожу на шаг, достаю сигареты и кидаю ими в него. — Ради чего мы, собственно, торчим здесь? Квартира — помойка что пиздец, лучше бы ты на той точке остался, один хуй ключи у тебя есть, код сменили бы и всё. — О ней уже знают. Джеймс постарался. — Закуривает и садится на полуразваленное старое кресло. — Вообще, по сути, мне нужно сверкать задницей и приманивать ублюдков, что по следу идут. Хотя это вряд ли поможет, надо на Мельникова выйти, — смотрит испытующе. Знает же, сволочь, откуда-то что я, можно сказать, общаюсь с младшим. Знает, и это бесит меня невероятно, потому что не база стала, а сборище ёбаных крыс. Которые жонглируют информацией во все стороны, форсируя блядские события. А те и без того, как двадцать пять пресловутых кадров, мелькают слишком быстро. — Вы же с ним в контакте, что ж ты посла не попросил с его псами о помощи? — Я на дебила похож? Одно дело дать ему на тебя наводку и намекнуть, что был бы не против, убери он тебя с шахматной доски ебучего центра. А другое — становиться должником. — Кто, кстати говоря, впутался тогда в постановочную сделку? Твоих рук дело? Он сказал, что всё по пизде пошло, когда нам пришлось отрываться от погони, объезжать растяжку и фокусы исполнять в полный рост, чтобы выжить. — Нет, но я догадываюсь чьих. Очень удобно под чужой найм подкинуть ещё одну сделку. Одна метка не равна трём. Чем больше на тебя наводок идёт, тем быстрее, в теории, сможет хоть кто-то добраться. — Цокает и трёт свою забинтованную руку. — Другое дело, что редко когда заказ хорошо оплачивается, а тут кто-то расщедрился от души. Хуёво же ты с людьми контакт налаживаешь, раз они целое состояние за твою побитую шкуру готовы отвалить. — Ты про себя что ли? — Забираю свою пачку сигарет и закуриваю, с наслаждением затянувшись. — Сколько же для тебя стоит моя, как ты выразился, побитая шкура? — Приподнимаю бровь, смотрю ему в глаза и жду прямой честный ответ. Смотрю не моргая, понимая, что не влияет так как раньше, нет даже относительного схожего по силе отголоска того, что много лет назад выворачивало. Просто глаза, просто до боли знакомые. Да, красота неумирающая и не растушёванная. Яркая и броская. Но трепета не вызывает, только множество воспоминаний. Огромное, блять, множество. — Дороговато для среднестатистического, пусть и элитного наемника, — скалится. — Я убивать тебя не собирался. Хотелось получить в единоличное пользование, сломленного, желательно беспомощного и обездвиженного, чтобы не смог уйти даже при желании. А непосредственно желание я бы уже сам или отбил или вызвал. Таки разным оно бывает, да, Макс? — Облизывается, скользит глазами по моему телу, останавливается в районе ширинки и выдыхает тугую струю дыма. Позёр ебаный. Но если мозг обрабатывает и понимает, отвергает эти попытки, то тело… Тело дублирует в голове то самое блядски-развратное пожарище, что произошло парой дней ранее. Сука. — Для чего я здесь? Чтобы развлекать тебя? К медику съездили, квартиру можешь брать, мне не обломится, точек достаточно. У восточной границы есть ещё одна, там даже запас жратвы имеется, пара стволов, медикаменты, одноразовые телефоны, поддельные пропуска и ключи от подержанной легковушки. Не факт, что та всё ещё с полным баком и на ходу — в том районе дохуя шакалов, которые любят сливать горючее, и поебать им и на сигнализацию, и на всё остальное. Высосут до капли. — И зачем мне твоя квартира? Я тебя позвал, чтобы ты помог мне. В частности, связался с Мельниковым и был страховкой при передвижении. — Сейчас ты не движешься, а отсиживаешь задницу на почти развалившемся кресле. — Подвигаться под тобой? У меня есть, как минимум, парочка вариантов, что ответить на его выброс, но в кармане начинает орать телефон. Первая мысль — что-то с куколкой. Сердце пропускает удар, рука сама ныряет и хватает трубку. — Не особо рассчитывал, что ты ответишь так быстро. Удивлён. — Привет, Док, — расслабляюсь частично. — Что-то случилось? — фыркаю беззвучно, когда вижу, как буквально вытянулся Фил, став пиздецки внимательным и напряжённым. Любопытное, мать его, говнище. И не свалить же просто так, а в другую комнату идти глупо. Дохуя напрячешься в однушке? — И да, и нет. Не занят? Я перезвонить могу, из нас двоих носишься как ненормальный только ты, а я скоро стану как плесень в своем же кабинете. — Приезжай в гости, развеселю, — со смешком отвечаю. — Вон, как раз скоро пьянка намечается, можешь даже мадам пригласить. — Её только если на прогулку по озеру приглашать, я буду в лодке, а она под ней, с камнем на шее… Изображать Му-Му. — Ржу, услышав сравнение, закуриваю и демонстративно смотрю в лицо сидящего напротив Морозова. Тот нихера не понимает, а мне весело ёбнуться просто. — Критичного, в общем, ничего не происходит, так что экстренно я тебя на базу не зову. Но Ганс разрывается, Сойер, конечно, помогает и остальные, но ты же знаешь, что без вас с Алексом тут начинается пиздец. Потому что Эрик пытается всё сам решить, в итоге злой как животное. И ладно бы это имело свои плоды, но лучше не становится. Мелкая, как мышь под веником, сидит и ноет, тот на ней срывается. Крыса камеры как грызла, так и грызёт без остановки. А Мельников перехватил уже четвёртый заказ. — Мельников? — Специально озвучиваю. Вижу, как что-то металлическое сверкает в синеве глаз Фила. Тот прищуривается и подаётся чуть вперёд, став ещё сосредоточенней. — Младший. — Ну точно не королёк, тому брезгливо связываться со мной, он бы лучше пошёл к Морозову-старшему. — Или к Басову, но там всё равно, как ни крути, с Морозовым дорожки бы пересеклись. Особенно если учесть, что Чистяков с концами пропал. Но обещанное поступление, которое тот давно спланировал, прибыло. Десять новых лбов, вполне себе рабочий материал, кроме разве что двоих. Только это и спасает Ганса от срыва: песочит молодняк по полной, гоняет как никогда. Разгромили дом Алекса: цистерна треснула, всё затопило нахуй, тот и рухнул как подрезанный, еле вытащили одного придурка. Везучий оказался, даже не поломался. — В курсе про пропажу. Даже знаю причину, потом расскажу. А поставка это хорошо, без Еблановича хуй знает, где потом добирать. Надо будет думать и по каналам пробивать. Можете кинуть клич о донаборе, вдруг кто-то толковый объявится. — Прочищаю внезапно запершившее горло. — Заказы неплохие были: одна зачистка, две поставки и сопровождение. Мельников, сука, очень вовремя крутанулся и выдрал из-под носа. У него там, говорят, чуть ли не расширение в планах. Смотри, чтобы прознав, что ты не на месте, а в центре до сих пор, не начал планировать захват территории. Нам в последнее время и так не особо везло: народ голодный сидит и щёлкает зубами, финансирование нестабильное стало, особенно когда узнали, что ты меченный. Того, что Джеймс привёз, нам, конечно, на какое-то время хватит, в плане оружия и медикаментов. Но это не вечная песня. Надо подёргать за ниточки, желательно выбить пару контрактов, пока не начали, как крысы, с базы делать ноги. И ладно бы рядовые шакалы, в сторону Мельникова посматривает парочка инструкторов. — Полевая езда или разминирование? — Кривлюсь недовольно. Раздражает, что как только я переключаюсь на что-то, кроме организационных вопросов, всё начинает рушиться. Будто один человек способен держать всё под контролем… — Яйца свои он в кулак захватит, олень. — Разминирование. Оба сразу. — Цокаю, услышав ответ. Ребята там немолодые, оба старше меня, оба с ахуенным опытом. Вопрос в другом: они мало того что подчинялись не слишком охотно, так ещё и дистанцировались максимально. Спецы высшего уровня, но на деньги падкие. Хотя в наше время за копейку почти любой и родную мать сдаст нахуй. — Насчёт яиц это к нему вопросы. По-хорошему, тебе бы с ним связаться, может что толковое выдаст: какого хуя он сначала в друзья набивается, а потом то тут, то там как крыса подтачивает. Та перестрелка до сих пор слишком мутная, чтобы быть правдой. — Кое-что из поставок назревает, что конкретно, пока сам не в курсе, но обещано было штуки три-четыре нам прикатить. — Был бы один, сказал бы в разы больше. Уж кому-кому, а Францу можно, как священнику, исповедаться, дальше его ушей информация, без моего согласия, никогда не продвинется. — Кто? — Угадай, — хмыкаю. Фил закатывает глаза, поняв, что я при нём не буду всё как на духу выкладывать. Тянет руку за сигаретами, получает по требовательной ладони. Снова лезет, снова получает. И видимо эта полудетская игра ему нравится, потому что, мразина такая, не прекращает. — Басов? Встретились? Ты один, кстати, возвращаться будешь или любовь свою шрамированную назад привезёшь? — Или, — отталкиваю раз за разом напирающего Морозова. Зажимаю между плечом и щекой телефон и обеими руками уже отбиваюсь. Пусть и в шутку, пусть просто занимаясь какой-то хуйнёй откровенной, но отчего-то не останавливается никто из нас обоих. И воспоминания, вопреки разговору, вопреки чувствам, вопреки всему, снова топят в себе. Топят навязчиво. Как же заебало… — Не задерживайся. Пятёрку оставшихся шакалят из той восьмерки надо бы убрать, но без тебя никто не трогает. Обстановка накаляется, народ напряжённый, ты нам нужен. Сбрасываю вызов, засовываю в карман телефон, и ровно в этот момент Фил умудряется выхватить сигареты и отскочить на пару метров. Закуривает и расплывается плотоядно в ядовитой улыбке. Разминает шею, разрезая возникшую тишину еле слышным хрустом и щелчками. Дышит недовольно, ждёт, когда расскажу о чём говорил. Всегда вот такие рожи раньше строил выжидающие. А я молчу и думаю не о том, что же выложить. А о том, как побыстрее из всего этого выпутаться и вернуться на базу. Потому что, чует моя задница, скоро по пизде всё пойдёт и без меня, и без Алекса, и без Чистякова. Что как бы критично, потому что найти нормальных наёмников сложно: всякого сброда хватает — бери не хочу, а профи почти нет. И вроде привычно, что в нашем деле текучка сумасшедшая и постоянная, но у меня обычно всё было довольно стабильно, очень много старичков с которыми работаем годами. Чистяков временами подкидывал толковый молодняк. Временами проблемных и отбитых, но те служили своего рода отличным реквизитом и манекенами, на которых можно было показать отрабатывание определённых приёмов. Если те были совсем бесполезными, то шли в расход. Держать лишние рты я никогда не планировал. Гражданские не считаются — проживание тех висит на виновниках их нахождения в нашем прекрасном санатории. — Что с Мельниковым? — Недруг он мне, оказывается, и ничем помочь я тебе не смогу, — полуправда, полуложь. Помочь я смогу, если захочу. А я до сих пор не понимаю, хочу ли. Потому что если убрать совместное прошлое, тяжёлое и неоднозначное, мои слегка пошатнувшиеся вроде бы давным-давно сделанные выводы на его счёт, лёгкое переосмысление и странный сон после первой встречи… Нужно бежать от него. Чем дальше, тем лучше. Или убить. Но. Если пораскинуть мозгами, и убрать вообще любой из оттенков эмоций в его сторону, то логичнее всего будет посодействовать, сбросить парочку меток, его руками на мне нарисованных, и распрощаться в этот раз, надеюсь, навсегда. Найти того, кто прилепил ещё одну — на ликвидацию, обнаружить ебучую крысу и возвращаться. Пусть в центре с куколкой и комфортнее, чем на базе — тут я могу спать с ним в одной постели, трахать по первому желанию и быть уверенным в безопасности на все сто, база всё же моя стихия. Моя ответственность, и отмахаться от неё я не могу. Да и не хочу. Зря, что ли, столько лет угробил на эту помойку? — Позвони Мельникову, у тебя же есть его контакт. Или я и на шлюху твою брошу пару запросов. Даже отец не спасёт. Ни его, ни твой. — Достаёт нервно пакетик из кармана. Обмакивает туда облизанный палец и втирает в дёсны белый порошок. Протягивает мне, а меня и соблазняет вариант забыться на пару часов, и нет. Трезвость ума важнее мимолетного кайфа. Время не для шуток… От меня зависит сейчас как минимум один человек. Мой личный приоритет. — Так и знал, что надо было сразу тебя нахуй послать, — встаю и поправляю подскочившие штаны. Забираю свои сигареты, что лежат рядом с его откинувшимся расслабленным телом. Уворачиваюсь, когда пытается схватить за руку. — Останься, — хрипло выговаривает с закрытыми глазами. Без намёков, тут всё прямым текстом, как и вздыбленная ширинка, куда я не хотел, но смотрю долгие несколько минут, чтобы после развернуться и уйти. Ибо нахер. Изматывает, вампирит по полной. Я такой выжатый рядом с ним морально, что нет никаких сил по возвращению домой. Хуй знает, как Свят ещё не начал расспрашивать, что происходит. Хуй знает как… *** Хотеть избавиться от напрягающего по всем параметрам Фила это одно, избавиться реально — другое. Тот заполняет собой всё. Я натыкаюсь на него, когда еду к знакомому, чтобы прикупить парочку стволов. Тот увязывается и буквально, сука, преследует. Идёт за мной и в супермаркет, где дышит в спину на кассе. И по закоулкам, когда я дворами пробираюсь к одной из старых точек. Пиздует, сволочь, и на тренировку, благо я без куколки туда решил в кои-то веки сходить. Он не отходит от меня, смотрит своими цепкими сканирующими глазами. Внимательный, постоянно наготове, но молчаливый. И это странно. Два дня тот топчется по следу, ступая нога в ногу фактически. Два сраных дня я как оголённый провод, и начинает казаться, что всё же стоит позвонить блядскому Мельникову и попробовать выторговать свободу этому белобрысому ублюдку, только бы прекратил пытать своим отравляющим присутствием. Потому что сливается прошлое с настоящим. Смешивается, разводами идёт неровная поверхность, оттенки отказываются проникать друг в друга. И это с одной стороны красиво, с другой же — сводит с ума. Мне и без того хуёво донельзя, потому что часики тикают, я нормально спать разучился. Лежу в темноте, как маньяк со стажем, слушая дыхание Свята, всматриваюсь в его профиль, пытаясь надышаться впрок, потому что каждый день, как песок сквозь пальцы… И к нему поближе бы, да на все двадцать четыре в сутках, но проблемы не рассосутся сами собой. Увы. Басов, оказывается, не просто так пафосно бросил тогда обещание: днём тридцатого числа мне приходит смс с точной датой и словом «Поставка». Перезванивать и уточнять о наполнении — глупо. Да и догадаться несложно, что тот может подкинуть с его возможностями, начиная от широкого списка медикаментов, заканчивая вещами первой необходимости и едой. Плюс, как вариант, металлы на переплавку, что куда полезнее таблеток. Хотя и те нужны как воздух, с учётом того, сколько травм регулярно получают мои ушлёпки на базе. Одних бинтов хуй запасёшься. Или того же спирта и обезболивающего, и противовоспалительного. Те же антибиотики широкого спектра в ампулах стоят прилично — не каждый среднестатистический житель центра сможет себе весь семи-десятидневный курс позволить. А при ножевых и пулевых антибиотик слишком важен, ибо заражение почти всегда прямой путь на корм червям. А раньше срока становиться удобрением никто не хочет. Чаще всего не хочет. О похуистах речь не идёт. Сам факт поставки меня радует, но скребётся внутри проснувшаяся не вовремя совесть и подсказывает, что я чувства свои за удобства продаю. Мерзко и дико. Любовь такую редкую, что найти почти нереально, особенно ведя такой, как я, образ жизни — обмениваю на какое-то временное дерьмо. Обманываю оказанное доверие. Тупо не заслуживаю его. Не заслуживаю той ласки, что дарит, того тепла и яркого, ослепляющего и купающего в себе света. Блять… Морщусь, куря под козырьком подъезда — начавшийся снег то ещё веселье: уши замерзают, пальцы — тоже. А Фил стоит в паре шагов и молча смотрит, привалившись к шершавому бетону. Так и занимаемся взаимным гипнозом, пока я не слышу звук пришедшей смс и раньше бы проигнорировал, но ведь может и Свят написать. И это важно, пусть даже просто попросит купить грёбаного сыра. Ему не жалко. Только не о сыре идёт речь. И страх вспыхивает мгновенно и ярко. Сигарета летит под ноги, я в два прыжка отскакиваю от подъезда, даже не бросив взгляд на замершего Фила. Тот дёргается за мной, хуй знает, что там у него за транспорт, или он на своих двух, но когда приземляется рядом на пассажирское, у меня нет сил, чтобы спорить или вообще говорить. Даже после закономерного вопроса. — Что случилось? — Серьёзный и собранный. Осматривается по сторонам, видимо, решив, что на мне хвост. Но я не считаю нужным что-либо говорить, все мои мысли примерно в километре, за железной дверью с кодовым замком. И какая бы та ни была надёжная, профи сумеет вскрыть. А в квартире — моё сердце, которое ходит вне тела на длинных ногах. Сердце, которое имеет самые красивые, сука, во всём нашем полуразрушенном мире, цветные стекляшки, вместо нормальных посредственных глаз. И за них, сине-серых, ради них, я вжимаю педаль в пол, игнорируя на перекрестке светофор. Слыша, как сигналят по сторонам. Видя, как со скрипом шин тормозят. Но в мой танк врезаться куда страшнее, чем в обычную легковушку, потому что максимум чем мне это грозит — царапиной, а их авто будет в хлам. Сожмётся, как ебучая гармошка. Из машины как пробка выскакиваю, на ходу прикручивая глушитель к стволу и надевая перчатки, ибо хуй его знает, что там и кто там. Распахиваю подъездную дверь, движения чёткие и резкие, но тихие. Где там Фил, и идёт ли за мной, не слежу. Обращаюсь полностью в слух. Крадусь, ступаю бесшумно, поднимаясь, смотрю в пролёт между лестницами и, не заметив и не услышав ничего подозрительного, двигаюсь дальше. Страх сжимает бедный колотящийся в груди мотор. Превращает кровавый орган, застывший в спазме, в пока ещё живой, но практически камень. Больно от одной лишь мысли, что не заметь я смс, он мог бы, спустя полчаса-час, а может и того раньше, сделать свой последний вдох или стать чужой добычей, предметом торга… Мурашками бежит вдоль спины предчувствие, яркие кровавые картинки всплывают одна за другой, цветастым калейдоскопом в голове. И пальцы чуть подрагивают. Я пытаюсь быть внимательным. Пытаюсь включить уместный похуизм и хладнокровие. Пытаюсь… Но дрожит, кажется, сама душа. Состояние, схожее с полуистерикой возле чёртова поезда, когда услышал крик. И ведь не зря меня носило — повод был. Замечаю тёмную подошву армейских ботинок, и время замедляется. Проходит всего пара секунд, но по ощущениям — десяток минут. Я выныриваю как из омута, прицеливаюсь, понимая, что лучше было бы оставить его в живых ведь, по крайней мере, был бы шанс узнать, кто его нанял, и за кем конкретно он пришёл. Но ярость, слепящая, алой пеленой застилающая взор из-за того, что этот обмудок оказался угрозой для куколки, управляет моей рукой. Раньше, чем я осознаю, ублюдок уже лежит с простреленной башкой. Подхожу, осматриваю для верности, а если уж честно, то из прихоти и, получая удовольствие, повторяю выстрел. Смотрю в глазок собственной квартиры, уверенный отчего-то, что он там, за дверью. Еле дышит, пялится, не моргая, и либо в этот самый миг разочаровывается во мне, либо испытывает облегчение. Только мразь могла тут быть не одна: они редко шастают без прикрытия, а значит, чуть выше кто-то вполне реально может отсиживаться. Двигаюсь ступенька за ступенькой. Вслушиваюсь, не опуская ствол, и через три пролёта натыкаюсь на Фила, сидящего на корточках и обыскивающего уже начавший остывать труп. Поднимает голову, прокручивает между пальцев документы и отдёргивает руку, когда протягиваю свою, чтобы посмотреть. — И вот в этот самый момент, когда я помог тебе обезопасить твою личную дырку, что торчит пугливо за дверью, ты со мной поговоришь. — Выпрямляется, достаёт в кои-то веки свою пачку сигарет и закуривает. Демонстративно выдохнув в мою сторону. — Не успей я вовремя, он бы снял тебя сверху. — Пинает носком ботинка тело, с простреленным виском и остекленевшим взглядом, в прошлом карих глаз. Кровь сочится из раны на светло-серый бетон, образуя ровную округлую лужу, и приторный запах, отдающий металлом, забивается в ноздри. Не дёргает нихуя внутри. Вообще. Труп и труп. Кровь и кровь. Смерть и смерть. Привычно и обыденно, можно сказать. Однако раздражение и даже злость начинают лёгкой пульсацией разгоняться по телу. Потому что да, он мне помог. Не факт, что реально в этом была такая острая необходимость, но в должниках ходить я не люблю. Это унизительно, ограничивает в действиях и висит сверху, как блядская острая сосулька под карнизом у входа в дом. Рано или поздно ебанёт, и хорошо если не на бедовую голову, а если на — то размозжит, к хуям, череп, и вытечет на белоснежное полотно снега несимпатичной лужей разжиженный мозг. — О чём? — выходит хрипло, пусть и тихо. Отчасти обречённо. Отчасти устало. — О том, что ты заебал меня игнорировать. Я за эти дни видел за тобой несколько хвостов. И одного снайпера. Хвосты не сдёрнул, но ублюдка с крыши снял. Не благодари. А ты Мельникову, блять, позвонить не можешь. — Облизывается, сбрасывает пепел себе под ноги, а я провожаю тот взглядом. Гипнотизирую точку на тёмной коже ботинка, куда он оседает. — Я-то тебя прикрою. Какие, сука, вопросы, раз ты так настойчиво не просишь. А кто меня прикроет? — Попроси отца, Джеймса, раз на то пошло, подёргай за ниточки: у тебя связей не меньше, чем у меня. — Мне нужен ты. — Почему? — прищуриваюсь, всматриваюсь в его бледное лицо. В то, как морщится, словно не хочет отвечать, но глаз не отводит. — Потому что только тебе могу доверять. Потому что, сука, наивно надеюсь, что наиграешься со своей блядью, и всё вернется между нами. Потому что реагируешь. Вижу, что хочешь. А чувства разбудить пусть и сложно, но возможно. Потому что только с тобой выживать умею. И только в тебя же и верю. — Как на духу выдаёт. А я и слышу и не слышу его. Ведь ослепляет собой, сволочь. Ослепляет, нахуй. Особенно взбудораженный и честный. Это большая редкость. И отзывается что-то глубоко внутри, и тянется к нему по привычке — прижать и дать понять, что я буду рядом. Рефлекс, сука. — Потому что ты, после всего что сделал, остался всё равно человеком, а не машиной. У меня же не осталось ни желаний, ни принципов за эти годы. Всё проёбано. И по пизде пошло после твоего ухода. Жизнь вся по пизде пошла из-за тебя. А я, вместо того, чтобы убить и успокоиться, существовать бессмысленно дальше и плыть по течению, как псина за тобой теперь ползу. Доволен? — Семь лет прошло, что ж ты драматизировать вдруг внезапно начал? — Я думал, что ты разучился чувствовать, что в механизм, как почти каждый из нас, превратился, но появился этот сосунок, и всё изменилось. — Откуда ты так много знаешь о том месте, где твоей ноги не ступало ни разу? — Попытка номер два. На ответ не особо рассчитываю, но… — Если дашь мне уверенность в том, что поможешь выкарабкаться — скажу. Раньше — нет. Иначе какая тебе от меня будет польза, кроме того, что я метки сниму? Ты их и сам можешь с себя скинуть, просто убив меня. И похуй, что отец начнёт искать падлу, что осмелилась его наркомана-наследника прикончить. До тебя, если ты не захочешь, он не доберётся. А страдать ты, я так понимаю, по мне особо не будешь. Отвожу взгляд. Закуриваю снова, привалившись спиной к стене. Прячу, наконец, ствол за пояс джинсов. И пусть должно быть всё равно, но тон его голоса цепляет. Потому что нет — страдать я буду. Пусть и не сильно, не впадая в безумство от силы потери, но буду. Смерти Фила, вопреки всему, желать перестал очень давно. Убить, конечно, смогу. Рука, может, и не дрогнет, но сказать с уверенностью, что не дёрнется нихуя внутри? Не-а. Не скажу… Потому что пиздёж. — Убери его, — киваю под ноги. Мы торчим тут уже не менее пятнадцати минут, самое время проверить, как там куколка, а не залипать в этом полумраке на выжидающее лицо, в прошлом моего личного помешательства. Утомляет бередить раны, раскачиваться, как на канатах, на и без того измотанной нервной системе. Воспоминания не облегчают участь. И мне бы расслабиться, да прожить пару месяцев бок о бок с прекраснейшим из чувств, с их прямым воплощением, но травит же падла-прошлое, травит, и как старая травма, ноет что-то внутри, омрачая призрачное счастье. А когда я начинаю в очередной раз задумываться на тему скоротечности дней и надвигающейся неминуемой потери… Может, прихлопнуть старшего Басова, а? Исчезнет ублюдок — исчезнет проблема как таковая. Помогу Святу вступить в наследство, если захочет. Даже покупателя найду для этого кровавого бизнеса. И будет он только мой. Не факт, что круглосуточно рядом. Не факт, что простит смерть своего единственного родителя. Не факт, что отблагодарит, но я уж постараюсь удержать и добиться своего. И похуй, что переворот этот будет едва ли не фатальным для центра и устоявшегося своеобразного порядка, и ополчится на меня огромное количество народа, а в том, что довольно легко они выяснят и сложат что к чему — не сомневаюсь. Таки не дети крутятся на верхушке. Банально отец родной мне пиздюлей вставит по первое число, за то что головой думать перестал. Ибо Басов-старший — шишка важная. Слишком… А любовь моя — бесценок в глазах ровно каждого. Сука-жизнь, шла бы ты нахуй. *** Не могу сказать, что не любитель клубных вечеринок: под определённое настроение такой вид отдыха заходит на ура. А если употребить, будь то трава, дорожка снежка или пара стаканов виски… И разгул, разврат и далее по списку мы с Сашей, да и не только с ним, устраивали другим на зависть. Устраивали полнейший пиздец в вип-комнатах, трахая по несколько девок одномоментно или деля одну на двоих. В абсолютном угаре до самого утра, сваливая уже после закрытия, потому что, чаще всего, тупо выгнать нас не решался никто. Братья Лавровы, слишком известные в узких кругах, пугали если не каждого, то через одного. Адвокат с зубами в три ряда, который дорвётся до истины, как бы ту ни закапывали, и его старший брат — отморозок, с руками по самые плечи в крови. Контуженый, переживший клиническую смерть/пытки, и службу в официальной структуре, который почти зарезал сына крупной шишки, оказался на самостоятельной базе с ахуительной репутацией и умудрился оказаться там у руля. Страх — это настолько привычная специя, которой щедро припорашивали всегда и везде, как только дело казалось звучной фамилии. Страх, который чувствуется буквально кожей, который перевешивает и чужую брезгливость, и отвращение, и омерзение, когда те сначала пытливо всматриваются, а после — прячут глаза. Потому что, кому хочется провоцировать неподдающееся контролю дикое животное, давно сорвавшееся с цепи? Но как только переступаю порог элитного гадюшника, куда нас пригласил Джеймс, я не ощущаю страха, я чувствую всеми фибрами, порами чувствую — уважение и жгучий, откровенный интерес. Наивно было рассчитывать на то, что тут и правда будет небольшая компашка. Новый год в наших кругах, увы, не подходит под определение семейного праздника. Да и какой нахуй праздник? Просто дата, просто предлог собрать кучу занятых в другое время людей, просто попытка навести очередные мосты или укрепить текущие договоренности. Большой зал условно поделен на зоны: одна, более светлая и лучше остальных освещённая, насколько я вижу, отведена для моих приближённых и самого Джеймса. Танцпол заполнен элитными ночными пташками, которые улыбчиво бросают томные взгляды, рассчитывая заработать. Даша-Дашенька с идеально прямой осанкой не сидит, а прям, сука, восседает на стуле с высокой спинкой, как на троне, не меньше, рядом с моим безэмоциональным отцом. У него на лбу написано, в каком гробу он видал такое развлечение, а в глазах — усталость и скука. Однако руку Дашеньки поглаживает вполне охотно и каким-то медитативным жестом. Саша с Олсоном как две бабы-сплетницы что-то перетирают. Катяра с удобством расположилась в огромном кресле, на подлокотнике которого, как птенец, умастилась мелкая Ганса. А вот сам Ганс вырастает перед моим носом, как чёрт, выскочивший из самого ада. — Что тебе Док сказал? — Без предисловий, крепко вцепившись в мои бока и обнимая, как будто три года не видел. — Немного, на самом деле. Жаловался, что ты трудоголизмом заразился, и подозревает у тебя бешенство. Анализ ещё не взял? — усмехаюсь тому в ухо, похлопываю Эрика по спине и отстраняюсь слегка. — Надо будет поговорить, без ушей, — красноречиво скашивает взгляд на замершего возле нас Свята. Пиздёныш и без того не в своей тарелке, ибо у нас первый официальный выход в люди, ёбана в рот. Признание на особом, мать его, уровне наших всё же существующих отношений. Бессмысленное дерьмо, с учётом того, что остаётся этим отношениям всё меньше и меньше по срокам. Но… Об этом знают только лишь двое. — Поговорим, — киваю. — Док не захотел приехать, я так понимаю? — Решил, что раз уж мы с Сойером здесь, то за базой нужен глаз. Не всё настолько спокойно, насколько хотелось бы, а мы все в центре. Алекс вообще, считай, от дел отошёл, ты в запаре, я с малой тут. — Зачёсывает волосы назад, широко расставив пятерню, пропуская сквозь пальцы чуть отросшие пряди. — Чего замер, Басов? — ухмыляется, хитро посматривая на куколку. — Расслабляй булки, тут все типа свои, раз уж ты у нас теперь жёнушка Фюрера официально. Получает от меня в полсилы удар в плечо. Ржёт как гиена и обнимает, не ожидавшего такой прыти, Свята. Сжимает его и чуть приподнимает над землей. Куколка сначала застывает как изваяние и вопросительно смотрит мне в глаза, а после, будто по щелчку, расслабляется и расплывается в улыбке. — Привет, Ганс. За танцполом у нас оказывается чуть более тёмная и широкая зона, где за сдвинутыми столами на кожаных диванах расположились незнакомые мне бойцы. С виду, будто искусственно выведенные клонированные наёмники. Все как один в неброско-чёрном. Разве что цвет волос различен, ибо даже тела плюс-минус одинаковы по параметрам, если судить по беглому взгляду. Понятное дело, что Джеймс перестраховщик, и отряд будет всегда поблизости: якобы отдыхающие, они всегда наготове, какое бы дерьмо ни случилось. Умно. Но напрягает, потому я ловлю их любопытные, откровенные взгляды, ибо прятаться нет смысла — мы условно в одной упряжке. И ставить себя выше их я не имею права, как и наоборот. Наёмники, особенно элитные, просто обязаны стоить друг друга: так просто в эту нишу не проникнуть. Другое дело, что третьесортного шакалья куда больше, чем таких, как я… Или они. И как раз те вечно пытаются прыгать выше своих дурных голов и что-то доказывать. Мне, например, уже очень давно что-то кому-то доказывать нет нужды. Репутация идёт далеко вперёд не первый год. Ещё семь лет назад, или около того, когда становился официальным лицом нашей базы, я понимал, что основное внимание будет оказано моей нескромной персоне. Другое дело тот же Алекс, Ганс или Сойер — стоят в тени, но тоже видны. Особенно Олсон, хотя навыки Ганса ценят поболее. Алекс всё же немного специфично работает и, увы, не с теми направленностями, что мы. И… Сойер. Это может показаться странным, но именно его взгляд я всегда ощущаю, где бы он ни находился. Интуитивно узнаю из толпы, выделяю, даже не видя толком лица, ведь он, как обычно, в дальнем углу, подальше от основного действа. Нахуй вообще, спрашивается, приехал, если настолько напрягает и обстановка и люди в целом? Я столько ёбаных лет его знаю, но ровно столько же не понимаю до конца. Потому что настолько надёжного и исполнительного человека больше не встречал, но в то же время, он как закрытая, запаянная к херам шкатулка, открыть которую я никогда не хотел, а он и не дал бы. Молчаливый, временами забавный, всегда рядом, всегда где-то за правым плечом. Столько раз выручал и вытаскивал из концентрированного дерьма, что я давно перестал считать. Но… От него идёт странное ощущение в наши последние встречи. Пустота его взгляда, которая иногда, как воронка, втягивает и... пугает. Я словно разговариваю глазами со смертником, который осознает, что обречён — его приговор подписан, и тот просто доживает отведённый кем-то там срок. И если ещё пару недель назад мне казалось, что это гиперболизировано, раздуто и неуместно (и пусть причины не знаю, и мне может в теории вообще казаться), сейчас я понимаю его. В эту самую минуту, встретившись с тёмными глазами Сойера, который встаёт и идёт мне навстречу, чтобы поздороваться лично, та пустота, что будто воронка, уже который день к ряду, образовывается в моей груди… отзывается на его странную боль. Потому что я тоже смертник. Мой диагноз озвучен, и расписаны дни по часам. Таймер тикает, таймер напоминает, таймер держит в тонусе. И о его существовании никто не знает, как и о моей личной трагедии. Я вижу чёрные точки зрачков на расстоянии пары десятков сантиметров, протягиваю руку, сжимаю крепко его прохладную ладонь, и хватает секунды, чтобы уловить, как фокус его почти чёрных глаз смещается на мой рот, а после чётко в сторону, словно это было мельком и нихуя не значило. И, возможно, так оно и есть… Но. Отпускаю его. Сжимаю с силой руку в кулак, чувствуя, как натягивается кожа и напрягаются мышцы, вспоминаю почему-то о грёбаном Филе и далёком прошлом. Моргаю, будто теряясь в сжатом пространстве моего личного космоса, той самой вселенной, где я могу упиваться жалостью к себе и готовиться подохнуть в муках. Уже начинаю потихоньку свои маленькие репетиции, распиливая внутренности. С мазохизмом, ненормальным удовольствием, я мучаю себя, выполаскивая в прошлом настоящее и проецируя будущее. Всего пара минут, в течение которых ко мне подходят поздороваться, знакомятся с пиздёнышем, а я будто не здесь вообще. Мне кажется, моя нервная система, потасканная как дешевая шлюха психика, сейчас нахуй сдаются под прессом происходящего. Чуйка подсказывает, что близится пиздец, откуда конкретно я не могу понять, но предчувствие обмурашивает мне тело и змеится капля пота по шее, а внутри нарастает противоестественный гул. Я стою посреди зала, вокруг шумно, до самого мозга имеет меня в уши электронный бит, и пульсирует в кончиках пальцев мощный бас, а я улетаю в пространство вне времени… Сжимаю руку куколки, бог знает как рядом оказавшегося. Притягиваю его к себе, заглядываю в спокойное море сине-серого взгляда. Вижу там своё отражение, рассматриваю до малейшей крапинки трёхмерные глаза, глубокое стекло которых, как бы ни пытался защищаться — режет. Режет саму душу и сердце до крови, до остановки, до смерти режет. И вообще не время вот так залипать, но у меня подобие панической атаки, словно ровно в эту секунду догнало понимание, что как бы ни хотел я насмотреться, он всё равно из жизни моей исчезнет. Что такое несколько месяцев? Чуть менее сотни дней? Что это? Насмешка? Подачка? Издевательство? Привычка вырабатывается за несчастных двадцать один день, и я успею сделать это как минимум трижды. И вот так тотально трижды привыкнув, потом буду отрывать наживую, того кто прирос ко мне всем своим телом. Блять… Облизываю пересохшие губы, прикрываю глаза на мгновение, даю себе мысленно пощёчину, потому что меня вот такого, пусть никто причин и не понимает, но видят совершенно не те что нужно люди. Я показываю слабость, пусть и ненамеренно. Слабость и живые эмоции. И когда за спиной Свята встречаю взгляд отца, мне хочется стечь на пол и приползти к нему в ноги, чтобы уложить голову на колено и прорыдаться как ребенок впервые за тридцать лет. — Иди к Алексу, — отпускаю куколку. — Я сейчас приду, — киваю в сторону, куда ему нужно отойти и двигаюсь к Валерию Алексеевичу Лаврову. Когда подхожу, Даша кивает с приветливой и, кажется, даже искренней улыбкой. А папа… Встаёт и без предисловий меня обнимает, погладив по затылку, вжав моё лицо себе в плечо. И становится чуть легче. Чуть спокойнее — его внутренняя сила, его аура властности приглушает расплескавшуюся внутри панику. Он как якорь стабилизирует. Словно поток прохладной воды тушит успевший вспыхнуть и разрастись огонь в глубине души. — Здравствуй, сын, — не отпускает, просто слегка отстраняется. — Ты и правда с наследником Басова? — Приподнимает бровь. И я не понимаю его отношения к ситуации, хоть и не могу сказать, что тот тотально против. Но просить благословения явно не стоит. А если учесть что нам осталось-то всего ничего по времени, то… Сглатываю вязкую слюну, та нехотя проталкивается в сжавшееся будто в спазме горло. Отогнать эти мысли… Отогнать их, сука, нахуй, пока не свихнулся окончательно и не пожалел после, что вместо того, чтобы вычерпать всё до последней капли из отведённого срока, я своим неугомонным мозгом порчу каждый блядский момент. Дебилище. — Ну, про тебя и Дашеньку я спрашивать не стану, — улыбаюсь ехидно. Он уколол — я отбил. Да, Басов не лучшая партия, но элитная шлюха младше на более чем тридцать лет — тоже. — Рад, что ты в порядке, надо будет поужинать нам всем, давно не собирались. — Как скажете, господин Верховный судья. — Делаю шутливый поклон и получаю лёгкий удар по плечу. — То есть отцу можно, а мне бы уже руку заломал? — Саша возникает рядом. Приклеивается ко мне сбоку, закинув руку на шею и притягивая к себе. — Ну что, нажрёмся? — Заговорщицки шепчет, специально, чтобы отец услышал. — Какой базар? Надо — нажрёмся, — фыркаю, и все трое смеёмся. Но затихнув, наш родитель лишь покачивает в псевдоосуждении головой. Садится обратно в своё кресло и теперь выглядит чуть более расслабленным, чем был до момента моего прихода к нему. Вечер странный. Вроде всё довольно неплохо, но я будто не на своём месте. Свят подолгу разговаривает со всеми, желающими урвать дозу общения с ним. Хуй поймёшь, с чего вдруг он нарасхват, но мелкая не отлипает, Катя засыпает вопросами, Алекс ошивается поблизости, Ганс стебётся, Саша всовывает свои пять копеек. То ли они пытаются передо мной показать, что принимают его в нашу песочницу, то ли он в самом деле сумел, толком ничего не сделав, привлечь к себе внимание. Одним лишь своим таким — не таким — видом. А я наблюдаю, и плавится чёртов лёд внутри. Его куцые остатки превращаются в воду и омывают органы, что в болезненном спазме будущей утраты сжимаются и страдают. Я даже не наблюдаю, я откровенно любуюсь. Изящными жестами его длинных пальцев. Тем как управляет своим лицом, выверено выдавая эмоции. Правильно и дозировано. Улыбкой, красивой и светлой, такой вкусной улыбкой, что хочется слизать с его губ. И ведь ничего не делает для того чтобы завести, не использует чёртовых чар, но одна лишь харизма, его мягкая, будто пушистая, аура сводит с ума, и я позволяю телу разогреваться, как на медленном огне, надеясь что до нестерпимого жара я раскалюсь как раз к моменту возвращения в ставшие родными стены. Красивый. Боже, какой же он красивый. Не оторвать от него глаз, не оторвать, как ни пытаюсь, а пытаюсь я, до обидного, слабо. Мне кажется, моя радужка давно расплавилась и сейчас цветными каплями стечёт по щекам, а после впитается в кожу, оставив лишь белые яблоки с чёрными точками зрачка. Красивый… Запретно, преступно, запредельно красивый, он настолько сильно выделяется среди всех присутствующих, словно над головой и правда горит, даже не нимб, а далёкая, сине-серая, звезда. Та бликует на его бледной коже, делая нереальным и недостижимым, почти божеством. А я впадаю в безумие фанатичное, из-за него в безумие впадаю, сука… Красивый. И хочется спрятать его под защитное толстое стекло, а лучше — вообще от чужих глаз. Разрывается всё внутри от противоречий, ведь с одной стороны хочется хвастаться тем, что не с кем-то, а со мной этот падший ангел, из-за меня в принципе упавший с небес. Чтобы завидовали шакалы, мрази и алчные твари. Смотрели, облизывая свои гнилостные зубы раздвоенными языками. А он недоступный и мой. А с другой, кажется, что даже просто взгляды способны измазать его этой ёбаной грязью, в которой ровно каждый из нас, словно животное, давным-давно плещется, как в родной стихии. Все, но не он. И не задумываюсь ни на секунду, когда встаёт, чтобы сходить в уборную. То ли заметив, как я пожираю его глазами, то ли действительно по нужде. И едва закрывается дверь за его спиной, настигаю, будто хищник свою жертву. Обнимаю со спины, влипая губами в открытую шею, в ту самую метку, что намеренно поставил. — Какой же ты красивый, — шёпотом срывается с влажных губ. Облизываю и его кожу, и свой рот одновременно. Дышу наркотически приятным запахом и сдерживаю стон, когда прогибается и вжимается в меня ещё сильнее. Обнимает обеими руками, выгнувшись, прижимает к себе ещё ближе. — Но здесь везде камеры, потому придётся терпеть до дома. — Что они там не видели? — Выдыхает и оборачивается в моих руках. Целует сам, целует жадно. Ерошит мне уложенные волосы: чёлка щекотно спадает на щеку, а тот удовлетворённо улыбается. Я давно уже за ним замечаю, что он любит, когда я как растрёпанное уёбище с пиздецом на башке. Ну что же… Нравится? Пусть смотрит. — Тебя не видели, — фыркаю и кусаю за розовые припухшие губы. — Тебя они не видели, вот такого горячего сучонка. — И понимаю, что не стану трахать, максимум вот так позажимаю, но руки сами тянутся ему под рубашку провести по гладкой коже и получить эстетический оргазм. Проглатываю вспышку вины и боли, когда задеваю шрам кончиками пальцев. — Сбежим? — Рано ещё, надо хотя бы пару часов повисеть ради приличия. — Отрываюсь нехотя. Голодный, будто полжизни его не трахал, а не буквально недавно. Поправляю свой красочный стояк, что впивается в ширинку и мешает. Вижу, как тот следит за моей рукой, и расплываюсь в красноречивой ухмылке. Вот кто бы мне сказал, что мы к этому придём в тот самый день, когда увидел его, вышедшего из микроавтобуса, я бы дебила вкатал ебалом в грязь и потоптался по нему в берцах. Однако же… И вот верь после этого первому впечатлению. В судьбу ебаную верь… Ага. Вернувшись, я получаю как минимум несколько взглядов, один красноречивее другого. Алекс вместе с Сашей закатывают глаза. Ганс тупо скалится и делает вид, что не понимает. Мелкая с Катей хихикают, а Сойер и Джеймс молчаливо задумчивые. И если в первом случае это знакомо и понятно, то Нежить своей отстранённостью в течение вечера удивляет. И не в лучшем смысле этого слова. Особенно, когда я якобы мельком смотрю на Дашу, которая исполняет свою роль, правильно и красиво, но один лишь контакт глаз, на несколько ёбаных секунд, возвращает меня к нашему разговору, и я начинаю вникать в суть ещё лучше. Потому что, да… В числе друзей Джеймс явно не затерялся. Хотя его и нет пока в числе врагов. Пока. Застряв в мыслях, пытаясь переварить события последних дней, боюсь строить какие-либо планы на будущее. Ведь став пешкой суки-жизни, меня мотыляет из одного угла в другой. И хотеть можно многое, другой вопрос: будет ли позволено воплотить? Я думаю, как выкарабкаться, как успеть насладиться, как навести или сжечь мосты, и чувствую вибрацию в кармане. Все кто мог бы мне написать, и кого я не буду ни в коем случае игнорировать — рядом. Однако, телефон оживает. Однако, я кому-то сейчас нужен. Возможно, критически. И пусть в желудке горячит и обжигает чувствительные стенки виски, в ушах тягучий гулкий бит, а рядом сводящее с ума воплощение порока, я тянусь к трубке. Глаза режет от яркого света экрана, а в горле образовывается ком всего от двух слов, с пусть и не подписанного, но знакомого вопреки всему номера: «Макс, помоги». И можно ведь послать нахуй: не станет его — исчезнут проблемы. Не все, так большинство точно, и будет легче. Абсолютно точно, сука, легче. Но встаю, резко и одним плавным движением. Указываю пальцем на Свята, встретив вопросительный взгляд Ганса. И я уверен — он понимает, что теперь куколка его прямая ответственность, пока меня нет рядом. Я же просто срываюсь с места. Не оставляя себе времени обдумать правильность и рациональность поступка. Я с места. Я тупо срываюсь.