Ртуть

Непривычная атмосфера этого злачного места, повышенное, абсолютно ненужное мне внимание, обжигающие разной полярностью взгляды, прилипчиво скользящие по моему свежему багровому засосу и хреново скрывающему эмоции лицу — нервируют. Я пытаюсь держаться приветливо, хоть и выходит, надо признаться, с трудом: слегка отстранённо, что почти нереально, вышколено и, наверное, почти правильно. Только не понимаю, как ни стараюсь: каким образом в этом балагане можно расслабиться? Хотя бы немного. Катяра выглядит измотано и устало, но, довольная как слон, слепит белозубой улыбкой и озорными глазами, вероятно пиздец как задолбавшаяся торчать в четырёх стенах на регулярной основе. Мотает головой в такт музыке, болтает с удовольствием и хрустит фруктами, тарелку которых перетащила к себе на подлокотник кресла. И мне бы её непосредственность в окружении элитных убийц. Потому что, глядя на беременную жену наёмника, тихо завидую, ведь назвать комфортным вот такой вечер не могу. Софа же весело пританцовывает, красивая, юная и притягивающая взгляд к точёной фигуре в дорогущем платье, пытается вытащить сначала Ганса, а после и Алекса на танцпол. Не выходит. Переключается на меня, и я максимально вежливо отказываюсь, пусть та и сверкает недовольным лицом, решив, что раз уж мы в этой компании младше всех, то должны быть на условно одной стороне. Нихуя подобного. Мне и без того более чем достаточно — сканирующих глаз вокруг, неприкрытого наблюдения и Макса, вальяжно развалившегося в двух метрах, со стаканом неразбавленного виски. Я не видел его с алкоголем за все эти месяцы ни разу. С травкой? Да. С сигаретой и чашкой дымящегося кофе? Да, на регулярной основе. Но с выпивкой… Нет. Даже когда к нам приезжал его брат, Макс не пригубил ни глотка пива. А тут словно пытается то ли влиться в дружную бухающую компанию, то ли утопить нечто не слишком желательное, что всплывает в его, труднодоступном для меня и явно заёбанном, мозгу. Хочу туда. Глубоко в подкорку забраться и покопаться, как в библиотеке, в надежде найти подробную инструкцию к этому удивительному человеку. Потому что с каждым днём тот по крупице раскрывает себя, мерцает различными оттенками, а я боюсь, что не всё успеваю улавливать и запоминать. И он нравится мне. Так сильно, чудовищно сильно нравится… Я бесстыдно залипаю на его профиль, на то как играют тени на серьёзном лице, как змеится татуировка вдоль линии челюсти, как сверкает серьга в носу, и влажные губы раз за разом атакованы юрким языком. Он горяч. Блять, как же он горяч в этот самый миг, весь в тотал блэк, в шнурованных ботинках, высоких и агрессивных, с этими своими перстнями — он настоящий чёртов демон. Которому хочется продать, даже не продать, а отдать безвозмездно и тело и душу. Умолять об этом. И не оторвать глаз. Я пытаюсь раз за разом, словно пощёчины, нихуя не отрезвляющие, вбрасывать в сходящий с ума мозг рациональные мысли о том, что не время и не место. Что мы в окружении кучи полузнакомых или вообще чужих людей. Что, блять, и без того уже успели сегодня чувственно помучить друг друга. Но… Я смотрю на его профиль и тихо тлею как подожжённая, но забытая сигарета. И дымится, кажется, от накала кожа, а зрачок мне лижут языки пламени… И я чувствую первую капельку пота, что образовывается между ключиц в маленькой ямке. И шею обдаёт мурашками, место засоса будто пульсирует, особенно когда он резко, словно хищник, поворачивает ко мне свою голову: трепещут крылья носа, вдыхает и останавливается на собственной метке, облизывается, скользя взглядом всё ниже и ниже. Такой откровенный и пиздецки голодный. А меня ведёт. Поцелуя в уборной было слишком мало, чтобы дать хотя бы минимальную подпитку. Поцелуй был словно насмешка, способ подразнить, провести подтаявшей сладостью по губам и сказать, мол, терпи дорогуша, остальное получишь по истечению кем-то там установленного срока. Поцелуй как приговор, озвученный с неясной отсрочкой, и ожидание своеобразной казни пока отложено… на не слишком длительный, но срок. Хочу. Его. Порой кажется: насытиться вообще невозможно. Сколько бы не трахал он, с какой бы интенсивностью не пытал удовольствием, голод не уходит окончательно, скребётся внутри, подёргивает и просит насыщения. Просит, приказывает, изводит. Чтобы насытил, наконец-то насытил требующее его ласк тело, насытил, потому что свищет сквозняком неудовлетворенность, если Макс не касается хотя бы пару раз в один чёртов час. И руки зудят от нужды прикосновения к его коже, руки требовательно тянутся, как только он в зоне доступа. Руки не поддаются контролю. Мысли тоже. Сладкий, горький, терпкий. Он весь слишком полярный, и я тону в нём, увяз глубоко, нырнул словно в бездну. И вроде надо смириться с тем, что помешан, но до сих пор не понимаю, как так вышло, что из раздражения и интереса как к личности, я разгорелся пожарищем, и кроме Фюрера на моём горизонте и в поле зрения не осталось никого. Вообще никого, я ослеп: однотипны, безлики и неинтересны все. Тотально все. Сейчас вокруг так много разных и по-своему привлекательных людей, мужчин, женщин. С белозубыми улыбками. Стильных, чего-то достигших и стоящих. А я не вижу их. Я смотреть туда вообще не хочу, глаза раз за разом прилипают к одной и той же фигуре, и бороться с этим фатальным влечением не могу. Макс… После встречи с моим отцом что-то меняется между нами. Что-то неуловимо всегда преследует и скользит на периферии, что-то призрачное и слегка гнетущее. Что-то, чего я не понимаю, но порой ловлю нечитаемые взгляды, длительные, глубокие, отдающие болезненной тоской и лёгким отчаянием. И откуда эти оттенки в его жидкой ртути, мне непонятно. И раз он молчит — я не спрашиваю. Впитываю как губка каждое слово, отдаю всю до последней эмоцию только ему, и мечтаю застрять в четырёх стенах его квартиры на всю оставшуюся жизнь, чтобы вот так ждать его, спать с ним, дышать, принимать душ и просто молчать. Влюблён. Сильно и мощно, так, как можно, вероятно, лишь однажды. Вышибая себе мозги напрочь, я оказываюсь в удивительном новом мире, состоящем лишь из чувств и ощущений. Зацикленный на единственном человеке, которого хочется превозносить и боготворить. Любить его хочется. Забыв о себе и проблемах, стать тем, кто мутирует в необходимость, в его личный неоспоримый абсолют, чтобы гордился, чтобы не стыдился, чтобы на равных. И я впервые говорю заученно и правильно, не потому что отец разъебёт мне весь мозг за малейшую ошибку, а потому что выглядеть глупо, скованно или трусливо в глазах близких для Макса людей, не хочу. А быть собой пока страшно и неловко. И не потому, что отвергнут, а потому что ему не понравится. А быть в его глазах идеальным, почему-то важно. Не внешне, не только красивой обёрткой-оболочкой. Улыбкой, мерцанием взгляда, тембром голоса. Запахом и дыханием, походкой и блестящей копной начавших отрастать волос. Я хочу быть для него образцом чего-то возвышенного. Удивительного, чувственного и особенного. Выделяться среди толпы, притягивать взгляд. Я хочу быть для него всем. Я просто хочу. И проносится мимо время, тает оно словно кубик льда между губ, а меня изводит ожидание и прожигающий взгляд его жадных глаз. То что держит между нами лёгкое, но расстояние. И предложение Саши пошвырять дротики в дартс кажется своевременным отвлечением. Давненько в него не играл. Если быть честным, слишком давно, но раз ножи подчиняются мне более чем охотно, не вижу смысла страшиться обосраться на виду у стольких людей. А присутствие за спиной Макса успокаивает и стабилизирует. Та самая уверенность, что сквозит в его чертах, едва ли не хвастовство кичливое, когда он демонстративно расплывается в ухмылке, слыша согласие с моей стороны. Как смотрит с превосходством на собственного брата, словно не моими, а его руками сейчас будет вырвана победа. Отсутствие сомнений и горделивость толкают лучше попутного ветра вперёд. Надо сказать, Саша неплох, но либо выпил лишку, либо банально опыта не так уж и много: попадая в яркие круги на доске, явно не особо-то и метит точно в центр. Условный выигрыш — пара бутылок коллекционного виски и пачка сигар, мне не очень-то и нужен, но отдать это Максу, как добытый мной трофей, будет приятно. И я бездумно бросаю дротики с неплохим центром тяжести. Не зацикливаясь, не выёбываясь. Уверенно, спокойно, чётко и вероятно слегка перенимая манеру его величества Фюрера. Как только побеждаю, а в победе я и не сомневался, Саша начинает вместе с Алексом подъёбывать Макса на тему того, что тот слишком идеально лепит свою копию. А он лишь фыркает, весело сверкая хитрым взглядом, и облизывает свои покрасневшие губы. Самодовольная сука, никак не меньше. Я же смотрю на него, стоя в паре метров с бокалом вина. Смотрю, не моргая практически, чуть склонив голову в бок. И отсекается периферическое зрение, отсекается вообще всё: смещается весь фокус на Макса, на острый клык, по которому скользит кончик языка, на серьгу, что бликует в полумраке. Смотрю и не знаю чем себя отвлечь, чтобы не подойти в эту самую минуту, не стечь перед ним на колени и не начать отсасывать под громкий бит электронной музыки. Там, мягким вокалом с лёгкой хрипотцой, девушка поёт об остром желании, а я с ней согласен как никогда… И сердце бьётся в звучащем вокруг ритме. Яркие вспышки светомузыки лишь добавляют атмосферности, и не будь я столь возбуждён, попробовал бы потанцевать в толпе расслабленных тел, соблазнить если не глазами, то движениями… Сажусь на своё место, покрываясь мурашками, от того как следит за каждым моим жестом. И томность происходящего натягивает нервы трепещущими струнами. Гулко стучит пульс в висках. Сильно. Безумно. Я не слышу толком, о чём говорит мне Катяра, я вообще ни черта, кажется, не слышу и не понимаю, даже того о чём говорю в ответ. Не соображаю… Полупьяный, и вряд ли от вина. Что он творит со мной?.. Как? Откуда столько влияния в руках другого человека над телом и мыслями? Теряюсь во времени, решаю просто плыть на этой ударной волне, успокаиваю себя тем, что впереди у нас ещё много ночей, которые я сумею вырвать у суки-судьбы и насытиться хотя бы слегка. И проёбываю момент, когда он исчезает. Кручу головой, не наблюдая нужной фигуры нигде. Словно и не было… Пока не присаживаюсь на его же место и не чувствую тепло, оставшееся на обивке, и чуть терпкий мужской запах. Его запах. Блять… Хмурюсь, нахожу глазами Сашу, который о чём-то переговаривается с отцом и Алексом одновременно. Ганс возле Сойера лакает виски и спокойно встречает мой взгляд. Всё обычно. И в то же время странно. И если первые пятнадцать минут я думаю, что вот-вот дверь в зал откроется, и появится Фюрер. То следующий час откровенно раздражаюсь, потому что… Ну можно ведь было хотя бы сказать, что ушёл? Не тупо бросить в толпе полузнакомых и чужих мне людей. Пусть тут вроде и безопасно, Ганс и Алекс как сторожевые псы держат в фокусе, и вряд ли при главе верховного суда тут что-либо вообще произойдёт. Но… Дерьмище. Бешусь, выстукиваю пальцами в такт мелодии по собственному бедру и вздрагиваю, слыша незнакомца совсем рядом. — Стоило ли сомневаться, что Фюрер если и станет парой, то с очередным принцем. Он не разменивается на что-то среднее, — глубокий хриплый голос по правую сторону вибрацией отдаётся внутри, и я невольно задумываюсь, что же спровоцировало такие оттенки: словно его совсем недавно либо душили, либо он въебал озверина. Иначе как добиться такого убийственного тембра, я в душе не ебу. Поворачиваюсь стремительно, вспыхивает возмущение, как по щелчку пальцев, обсуждать-таки выбор Макса, то есть себя, с незнакомым товарищем, не имею никакого желания. А тот смотрит своим травмирующим нервные клетки взглядом. Идеальная укладка и стильный андеркат, в костюме. Тотал блэк, чтоб им всем, убийцам долбанным, нахуй… И в бабочке. Велюровой, сука. И от подобной почти вульгарности, эстет, живущий где-то в подкорке, умирает в муках. Я просто как баран смотрю на это неприкрытое позёрство и не могу вымолвить ни единого сраного слова. — Максим, — протягивает руку, улыбаясь белозубо, сверкая золотисто-карим взглядом, и я на автомате ту пожимаю. Тёзка. Может блять у всех Максимов какая-то ненормальная аура в столь нелёгком ремесле? Или они, сука, из одного котла, из ада, мать его, выпрыгнули в обнимку? Потому что я невольно сравниваю Фюрера и вот этого персонажа и понимаю, что сходство разительное. Не внешне. А в природной наглости, смертоносной ауре и ёбаном взгляде, которым можно распилить надвое, даже не пошевелив пальцем. Господи, боже мой. Зачем он подсел ко мне? — Святослав, — отвечаю задушено, будто он наступил мне на глотку лакированным носом своего ботинка. Ахуеть. Я, блять, в шоке. Вообще некультурном, на минуточку. Он будто асфальтоукладчик утрамбовал меня в кресло, и я всё сильнее вжимаюсь напряжённой спиной в обивку, будто та защитит. Был бы Макс рядом, я бы сипло, как кот при смерти, позвал его, своим едва слышным «мяу». Но Макса в зоне доступа не имеется, тот как ужас исчез в ночи бесследно и молча. Теперь, как говорится, разгребать всё дерьмо мне. Я же взрослый мальчик. По паспорту. И не спастись от этого сканера, который словно снимает с меня кожу, чтобы добраться до чувствительных нервных окончаний. Пыточный взгляд. Страшный, просто пиздец, и я понимаю, что нечто схожее чувствовал в самом начале нашего с Фюрером знакомства. Их где-то такому обучают? — Наследник империи его величества Басова. Наслышан, — всё также улыбается. Хотя скорее скалится. Принимает расслабленную позу. Достаёт сигарету — никто вообще не сомневался в том, что и он будет курящий — как-то слишком изящно подкуривает и выдыхает дым в сторону. И на том спасибо. — Я Макса знаю лет двенадцать, не то чтобы были очень близки, но пересекаться приходилось в одно время много и часто. Вместе служили, — поясняет. Рассматривает очень нагло, не скрывая интереса, не стараясь делать это более деликатно. Хотя, вероятно, в том обществе, где я варился всю свою осознанную жизнь, такое поведение считалось моветоном, и будь на моём месте моя, как оказалось, не мать, уже бы фыркала под нос недовольно, что о воспитании в наше время некому позаботиться. Только, боюсь, кому-то, вроде него, было бы похуй. Да и общество у нас как бы нихуя не высшее, хоть тут и собрались сливки и преступного, и наоборот мира, если считать верховного судью, разговаривающего спокойно с находящимися вне закона наёмниками. Маразм в полный рост. — Рад за вас, только не понимаю интереса конкретно к моей персоне. — В — вежливость. Эту дрянь не вытравить изнутри, если тебе все двадцать четыре года твоей жизни талдычат о том, что самое главное — держать ебальник с правильным и нейтральным выражением лица, особенно в ситуациях, когда не до конца понимаешь, как реагировать и реагировать ли вообще. Потому что сдержанность, тактичность, и далее по ёбаному списку, ещё не раз и не два спасут меня от казусов. Потому что главное то, как ты выглядишь и какое впечатление создаёшь, порой именно это даёт едва ли не все пресловутые сто процентов успеха. Ага, да. Преуспеваю в полный рост, стараюсь не двигать руками, чтобы не выломать пальцы. Я нервничаю невменяемо и чувствую себя не то что не в своей тарелке, я будто голый посреди этого сраного стола стою и размахиваю своими мудями. Сука… Стрём жесть просто. — Ну как же, предыдущие его выставленные на обозрение отношения были с принцем самого Морозова. Теперь он решил не мелочиться и забрать себе Басова. Высоко метит мужик. Обзавидовался бы, да я женский пол предпочитаю. — Хочется скривиться или сплюнуть вообще. А так как руки ничем не заняты, невольно начинаю перебирать пальцы, выдавая с головой своё совершенно неспокойное состояние. Потому что да, блять, мне не нравится когда меня сравнивают с Морозовым. С тем самым Филиппом, который навсегда врезался в память моего Макса. Я ревную к прошлому, к шрамам, к их пережитому опыту, который копился годами. Я завидую, что тот так хорошо его знает. Я схожу с ума от одной лишь мысли, что тот красивый, словно идеальная картинка, искусный наёмник, и вообще: куда большая ровня для Фюрера, чем бесполезное говно в лице меня. И мне лишний раз напомнили эту неприглядную истину. И не собственный мозг, увы, не собственный. А какой-то пугающий хрен, который ведёт себя так, словно имеет огромный вес и тянущуюся за ним тележку амбиций. На парочку голов повыше меня. Я бы прыснул от смеха о его самомнении, но как-то… не смеется, не веселится, не успокаивается мне. — Максим, — с нажимом произношу непривычное для языка имя. Понимаю, что при всём том, что он тёзка моему Максу, полным форматом имени я не называл того ни разу даже мысленно. — Не хочу показаться грубым… — Но не съебать бы мне в туман, пока Фюрер не вернулся? — усмехается и подаётся чуть ближе, затушив сигарету в находящейся поблизости пепельнице. — Хреново мы начали, Свят, наше знакомство. Моя вина, — кивает, закидывает мятную жвачку в рот. Поправляет прическу, зачёсывая к затылку пятернёй объемную верхушку. — Мне просто было любопытно, не скрою, почему тот вдруг, спустя столько лет, вот так взял и показал свою личную жизнь. — Это настолько бросается в глаза? — Имею в виду то, что собственно имею, и я понимаю, что он мой вопрос воспринимает в верном ключе. — То, как вы играете в гляделки, как два мартовских кота? Несмотря на то что за окном январь? Очень бросается, — хмыкает. — Тому, кто знает, как минимум, одного участника вашего звёздного тандема. А если не быть знакомым и не иметь удовольствия лицезреть где-то поблизости какое-то время, то… не особо. Хотя, по степени откровенности ваши взаимные взгляды побили всевозможные рекорды антиконспирации. Даже мои парни не настолько трахают глазами вон тех элитных пташек на танцполе, как это делает Макс. Или ты. — И ты решил, как святая добродетель, подойти высказать своё мнение на этот счёт? — Приподнимаю бровь. Нахвататься подобных повадок в разы проще, чем следовать негласному кодексу общения. А ещё приятно спрашивать прямо и не увиливать. Приятно вести себя так, как хочется, а не так, как продиктовано. Мать ведь не увидит. Не мать, точнее, не увидит. И отец тоже. Почему тогда вышколенное нутро действует по условному рефлексу? Дрессировка? Нахуй её. Нахуй всё, что преследовало всю мою долбанную жизнь. — Нет, решил познакомиться чуть ближе. Ты выглядел скучающе и напряжённо. — А ты, стало быть, решил, что я повеселею в твоей компании? — Хотелось в это верить, — смеётся тихо, кажется, даже искренне. — А ты мне нравишься. — Всё с той же интонацией, сверкает туманно-озорным золотистым взглядом, потирает довольно длинную щетину на щеках. — Я бы почирикал с тобой, но боюсь, Саша, вместе с прихвостнями твоего любовника, сейчас четвертуют меня и не в метафорическом смысле этого выражения. — Скашивает взгляд в сторону, а я по инерции смотрю туда же. И да, Ганс выглядит агрессивно, Алекс серьёзен, а Саша улыбается очень недобро. — Номер дашь? — Нет. — А мой запишешь? — спрашивает сразу же со смешком. — В наше время полезно иметь множество знакомств, ведь не знаешь, когда может кто-то пригодиться. — произносит менторским тоном. — Вдруг так случится, что, находясь в центре, ты захочешь потренироваться или просто скрасить досуг. А я всегда не против интересной компании. Раздумываю пару минут, кусаю многострадальную губу, а кожа зудит буквально от испытующих взглядов. И чтобы не накалять обстановку с обеих сторон, быстро достаю свой мобильник, записываю под диктовку цифры, только бы он просто догадливо свалил подальше, ибо создаётся чёткое ощущение неправильности, а ещё неуместной вины. И не перед Максом, увы. А перед его наблюдающим окружением. И я был бы рад, уйди этот странный Максим раньше, чем подходит Ганс, но нет. Сегодня мне не везёт. Совсем. — Рокки, — пожимает руку сидящему сбоку. — Ганс, — отвечает тот, кивнув со спокойной улыбкой, и выпрямляется в полный рост. Бросив прощальный взгляд, уходит. А я как переходящее из рук в руки знамя таращусь на Эрика, который недобро провожает Максима, распиливая на части тому спину своими чёрными глазами. Пугающие мужики, я вам скажу. Все, сука. — И как он представился? — Сигарета вырастает между его пальцами, пока я туплю. Падает рядом, закуривает и начинает раздражающе пялиться. — А как должен был? — Вот интересно мне. — Его имя — Максимилиан. Максимилиан, ебать его, Кваттрокки. Четырёхглазый, чтоб им сралось, род. Семейка mierda, я тебе хочу сказать. Никогда не любил итальянцев, особенно чистокровных. Хитрые, изворотливые мрази. — Так и написано в паспорте: ебать его, Кваттрокки? — Ганс смеётся. Ртом. Глаза безразлично-пусты как две тёмные воронки, что втягивают и топят насмерть без предисловий. — К сожалению, нет. Но ему бы подошло. Надо подкинуть идею для очередного поддельного паспорта. — Затягивается и запрокинув голову на спинку кресла, выдыхает дым в потолок. — Ты бы поосторожнее заводил знакомства. А то нарваться можно на не настолько условно безобидных, как Рокки. — Он сам подошёл. — Я видел, — цокает Ганс и снова устремляет взгляд в сторону стола в противоположном углу. — Но это не мешало Саше медленно поджаривать вас обоих взглядом. Таки собственничество у Лавровых в крови. И чем быстрее ты это запомнишь, тем проще тебе будет дальше жить. — Сашино собственничество меня каким образом касается? — А он подрабатывает карманным Фюрером в отсутствие оригинала. — М-м-м, — мычу понятливо, нахожу глазами брата Макса, и тот слегка улыбается мне. С виду ободряюще, но хуй тут в полумраке разберёшь. — А где же оригинал? — А я похож на того, перед кем он отчитывается? — фыркает Эрик, стрельнув раздражённым взглядом, и я понимаю, что его задело не меньше, чем меня, тот факт, что ему неизвестно о причинах ухода. И это, надо сказать, немного, но пугает. Потому что когда есть особая срочность, значит и произошедшее из ряда вон. А это всегда грозит каким-то пиздецом. — Ты узнаешь первым, если появится информация, — более миролюбиво добавляет. — А пока торчим здесь ещё часа полтора, и если что, едем к Саше дружным трио. — А к Максу никак? — А у тебя есть ключ? — У Саши есть, — хмурюсь, но решаю не продолжать спор. Неуютно мне, когда Ганс пассивно-агрессивный. Хотя мне в принципе неуютно сегодня в окружении странных людей и непривычной атмосферы. Гипнотизирую мобильник. Вино давно надоело, кусок в горло не лезет, даже щебет неугомонной Софы никак не разбавляет ту тоску, что скручивает вместе с беспокойством. Телефон молчит: ни тебе короткой смс, ни звонка. Ничего. Макс просто исчез, будто так и нужно. Словно не интересует его, как я провожу время вдали от него. Оставил наедине с малознакомыми мне людьми, пусть тут и присутствует его отец и брат вместе с лучшими друзьями, я не чувствую себя с ними комфортно настолько, чтобы находиться в компании расслабленно. Потому что никто, абсолютная пустота для каждого из присутствующих. Ещё и Джеймс смотрит очень сложно интерпретируемо из своего угла, так и не подойдя лично, пусть и является якобы хозяином этого вечера. Он вообще на удивление мало контактирует с нашим «углом», разве что регулярно дёргает Сашу, периодически утаскивая его к своим «ребятам». Телефон молчит. Будто обрубили сеть во всём городе или же решили именно надо мной поизмываться, и руки так и чешутся написать своё обиженное: «Ты где?» Хотя бы с целью узнать в порядке ли он… Потому что грызет меня предчувствие какого-то дерьма, а с какой стороны его поджидать, не понимаю. Телефон молчит. Натянуто улыбаюсь, давлюсь виноградом, который хуй его знает как оказался в моих руках. Поддерживаю пустой диалог с Софой. Встречаюсь глазами с Сойером. Он всё также привычно серьёзен, обманчиво расслаблен и безучастен. Алекс трётся рядом с сонной Катярой. А мне тупо, глухо и бесит. Телефон молчит. Я распиливаю взглядом сидящего чётко напротив Сашу. Тот сначала прищуривается, а после просто встаёт и подзывает Ганса. Видимо, поняв, что ещё немного и меня взорвёт: я как пробка из бутылки с шампанским вырвусь на волю, и фонтаном эмоций их смоет к херам. Всех, кто окажется поблизости. — Устал? — Скорее надоело, — пытаюсь выдавить улыбку, но напряжение внутри настолько сильное, что не выходит. Притворяться, что я в порядке, заебало. Потому что нет, я не в порядке. Макса нет уже несколько часов. Пробило почти шесть утра, а у меня сжимает словно обручем виски, и давит изнутри нервирующая боль. Глаза режет от светомузыки, в желудке до изжоги много вина и фруктов. Но даже это лучший новый год из встреченных мной. Здесь нет тошнотворных великовозрастных позёров, которые тренируют свой словарный запас и испытывают нервную систему. Не нужно думать, как меня оценят, не надо кого-то из себя строить. Просто хлопать глазами, как ёбаная кукла, и делать вид, что мне ебать как ахуенно на этом празднике жизни. Потому что до того момента, как Макс исчез, было клёво. С ним рядом было клёво. Едем мы всё же к Саше, Ганс отправляет Софу к семейству Олсена, а сам запрыгивает ко мне на заднее сиденье внедорожника. Спереди Лавров и его личный водитель. И такой дружной компанией мы прибываем в квартиру, которая хранит целый ряд красочных воспоминаний. Кухня, где Макс целовал, сжирая, будто обезумев, меня по частям, не разжёвывая. Даша, которая всё нахрен испортила. После постель, поток страсти и жара, его пальцы во мне, и губы на члене. Откровенность, плескавшаяся впервые во взгляде, и адская дорога обратно на базу. Вздрагиваю, когда перед глазами так явно, словно реальная, появляется картинка моих окровавленных рук и его синюшного лица. Одеревеневшими ногами двигаюсь в зал, усаживаюсь на диван и врастаю как столетний дуб, давно пустивший корни без движений. Он продолжает молчать. Никто не понимает, куда можно было пропасть и по какой причине. Не обсуждается этот нюанс. С виду Саша и Ганс расслаблены, но даже с моим не шибко ахуенным скиллом по части разбора чужих эмоций, я улавливаю тот дискомфорт, в котором они находятся. И спать не собирается никто. Я — потому что мне дико и страшно. Обидчиво злюсь и переживаю. Ведь могло случиться что-то ужасное, раз не решаются звонить и отвлекать даже минимально, вдруг там счёт идёт на секунды, и жизнь висит на волоске. Саша — потому что мы наводнили его жилплощадь. А может, тоже волнуется. Ганс же просто как сторожевой пес следует за мной по пятам, вероятно решив, что мне может моча ударить в мозг, и я пойду вскрывать себе вены чайной ложкой, на жопе, от страха и депрессивных мыслей. Курит рядом, пьёт кофе, не пытается лезть в душу, и на том спасибо. А время будто замедлилось. Тело, словно желе, через которое временами пропускают электрические разряды. И с каждой минутой внутри что-то всё больше и больше раздувается. Нарастает, усугубляется, насыщается, заполняет каждый труднодоступный угол и топит нахуй. Меня затапливает отравляющим коктейлем абсолютно полярных эмоций. И сердце бьётся безумно сильно, лупит бедное в рёбра, в странном изматывающем ритме. А обезболивающее, что подсовывает Саша, лишь слегка притупляет боль: сосуды в спазме из-за нервов. И те не в пизду как разыгрались, и успокоить монотонно тикающую в висках бомбу несчастной пилюле не под силу. Сука… Как же хочется просто услышать, что он в порядке. Просто узнать, что целый и невредимый. Я даже орать не буду, просто выдохну с облегчением и наконец лягу спать, чтобы успокоилось бедное тело. Как же хочется посмотреть в наглое ртутное море любимого взгляда, утопиться в нём, пусть и психую как падла. Главное, чтобы серебрились те, неважно какими оттенками. Как же хочется, чтобы он просто в шаге от меня был. В полуметре, а лучше кожа к коже. Как же, сука, хочется. Только никого мои хотелки не ебут. Время девять утра, а исчез он раньше трёх. Ганс в полудреме лежит на кресле, Саша, приняв душ, роется в каких-то документах, временами посматривая на мобильный. Кому-то звонит, сосредоточенный и спокойный. Ему-то не привыкать вот к таким выебонам брата, стопроцентно Фюрер не раз и не два с ветерком катался по выдержке младшего. А мне вот незнакомо подобное, и привыкать я пока не готов. Уж лучше бы с ним было уехать, и похуй в насколько концентрированное дерьмо, лишь бы рядом и с пониманием происходящего… Блять, Макс… *** Он появляется в начале одиннадцатого, свежевымытый, вкусно пахнущий своим гелем для душа и туалетной водой, влажными волосами. И я бешусь первые минуты из-за того, что он с мокрой башкой по морозу разгуливал, что грозит минимум чем-то простудным, а максимум каким-нибудь менингитом, что вообще ни разу не шутки. Но возмущение, подпитываемое заботой о его здоровье, заглушается ядрёной волной обиды и злости за то что бросил, урод, повесив обузой на чужие плечи и головы. Хуй пойми, где шлялся, зачем-то после этого вымывшись, словно убирая следы. И лезут мысли, лезут непрошено. Я себя ревнивой женой чувствую, которой хочется начать рассматривать его разрисованное тело в поисках свежих царапин или засосов. И это маниакально, одержимо и неуместно, потому что секса у нас более чем достаточно, и я не вижу смысла в том, чтобы тот резко сорвался на такой промежуток времени, тупо ради ебли на стороне. А значит — причина в другом. Только он молчит. Смотрит нечитаемо. И я молчу. — Я тебе, сука, не нянька. И не надсмотрщик. В следующий раз, если не озвучишь причины, будешь сам расхлёбывать последствия. Заебал. — Саша высказывает лицом к лицу ему своё недовольство. Показывает сразу два средних пальца и ретируется в комнату. Ганс же, потянувшись на кресле, с прищуром своих пугающе-тёмных глаз, сканирует Макса пару секунд. — Ну, хотя бы целый, — цокает и встаёт, красочно зевнув. — Пока ты развлекался без нас, твою куколку обхаживал Р-р-рокки. — Скалится и идёт обуваться в коридор. Вскоре слышен хлопок входной двери, и нас накрывает вакуумной тишиной. Ушей рядом нет. Никого нет. Только я, он, и расстояние в полтора метра. Ерошит волосы, дёргано и устало. Выдыхает и тянется было, чтобы закурить, но останавливается. А меня и бомбит и отпускает. Потому что живой и целый, но просто спустить на тормоза такой выебон, не узнав причину, не могу. И как бы все, кроме меня, уже успели высказаться на тему его поступка. Все, кроме меня. А я бы и рад открыть рот, да пересохшие губы склеило между собой. Наваливается на тело грузом пережитое напряжение. Придавливает словно бетонной плитой, гигантской и неподъёмной. Хочется просто лечь, закрыть глаза и исчезнуть, пока не выветрится изнутри всё это смрадное и ядовитое. Чтобы после, проснувшись, начать жить дальше, сделав вид, что нихуя не произошло. И, наверное, ещё совсем недавно, я бы пошёл по привычной проторенной дороге, но… — Поехали домой, — хрипло и тихо. Разворачивается, идёт обуваться и просто ждёт, когда пойду следом — знает ведь, что я не могу возмутиться и отказаться, потому что остаться здесь не вариант. Поехать к отцу? Проще сразу пулю в висок. А в отелях опасно, в нашем-то положении, да и не отпустит он одного, увяжется следом, а значит, нет разницы где… Разговора и конфликта не избежать. Его всего не избежать. Я так сильно ждал и тосковал, что теперь с той же силой не хочу его видеть. И хочу. На переднем сиденье, отвернувшись к окну и облизывая свои искусанные губы, слежу за дорогой и мелькающими невзрачными пейзажами. Выхожу. Поднимаюсь. Захожу. Разуваюсь. Принимаю душ, чищу зубы, пью воду. Молчу. Моргаю. Перегораю. Апатия настигает почти полюбовно, обида обволакивает и изнутри и снаружи. Боль с висков перемещается в центр груди, потом чуточку левее, прямиком в истерзанное незнанием сердце. Он молчит. Я молчу. И что-то незримо ломается в эти минуты, напряжённо, стеклянно и с хрустом. Потому что я жду, когда он начнёт пусть и не оправдываться, но говорить. А Макс не спешит — пожалуй, вообще не планирует делать ничего, кроме наблюдения, словно я редкий неизученный вид насекомого. Такого… в ёбаном аквариуме, куда не проникает ни звука: стоит кормушка и постелено какое-нибудь дерьмо из искусственных или настоящих листьев и травы. И по ощущениям над этим самым аквариумом и прямиком внутри него, нависают грозовые тучи, которые сгущаются, скапливаются и чернеют… Сбрасываю халат на спинку стула, делаю пару шагов в сторону кровати и чувствую крепкую хватку на запястье. Натянутость мышц и рывок к его телу. Горячему, обжигающему телу. И запах его мгновенно забивает лёгкие, влажные губы влипают мне в рот и я, кажется, только начинаю дышать впервые за эти часы. Я способен вдохнуть и раскатом проходится внутри аквариума гром. Разрезает пространство молния. — Пошёл нахуй. — Вместо грома — посыл, вместо молнии — звук пощёчины. Никогда не славился истеричностью или вот такими вспышками, как раз с точностью до наоборот, но сейчас буквально разрывает. Заводит моментально, и не в лучшем смысле. Словно ко мне, в моё замкнутое пространство души и тела, какой-то дебил бросает спичку. Вспыхивает всё, облизывает стекло языками пламени, подсохшая трава и прочий мусор уничтожаются стихией агрессивно и беспощадно. — Надо же, разговариваешь, — тянет медленно, прищуривается и двигает челюстью. Дёргается снова ко мне, напирает, и я понимаю, что оказываюсь в ловушке — между ним и хуй пойми как оказавшимся подоконником, упирающимся мне в бёдра. Я тупо усаживаюсь на него. Холодит лопатки стекло, а заднице неуютно и твёрдо. Максу же всё равно, тот пытается вклиниться мне между ног и добраться до шеи. Ему насрать на сопротивление. На то что отталкиваю и психую, он видит лишь одно развитие дальнейшего. Найдя решением конфликта банальное из возможного — секс. — Иди подрочи, придурок. — Он сильнее, вообще не новость. Мои трепыхания выглядят смешно и обидно. Едва сдвигая его на шаг, я чувствую его снова критически рядом. И понимаю, что тупо бьюсь и затылком и спиной об толстое стекло, предоставляя кому-то ахуеть какой вид на себя полуголого. — Успокойся, — ловит мои руки, прижимает по бокам от тела и наклоняется. Пытается поцеловать, но когда не выходит, спустя пару минут стараний, просто всасывает кожу на шее, прикусывает и трётся лицом. А меня подбрасывает на месте. Потому что слишком много его всего и вокруг и внутри. Везде слишком много. Потому что хотелось получить объяснение или банальное «прости», но он затыкает собой, словно я просто истеричная дырка, а не личность, не партнёр. Никто. — Отъебись, Фюрер, — шиплю и бью по икре пяткой. Вот так по-детски мстительно. Раз, два, три. Знаю же, что приятного в этом мало, но он не отходит. Не отвечает тем же, просто держит, дышит мне в плечо, целует невесомо с какой-то вымученной лаской. И это больно. Зависеть от него больно, бояться за него больно, не понимать его больно, быть кем-то, просто существующим, но похоже не слишком ценным — больно. — Успокойся, — шёпотом, тихо, едва различимо. И я понимаю, что он не сковывает запястья, а мягко поглаживает, и нежность его злит только сильнее. Потому что я не бешеное животное, которое нужно вот так усыплять. Бдительность грёбаную усыплять и успокаивать. Чтобы после, сумев отвлечь, трахнуть и решить быстро и без особых затрат внутреннего ресурса возникшую проблемку. Вряд ли оно стоит его королевского внимания. Блять. — Пошёл нахуй, — дёргаюсь всем телом. Вырываюсь каким-то абсолютно невероятным образом. Дышу быстро и рвано, облизываюсь раз за разом, сдерживаюсь, чтобы не начать или объяснять какими конкретно путями ему двинуться по озвученному ранее маршруту, или вмазать ещё раз по спокойной роже с этими его сексуальными тенями, залегшими под глазами. Бесит. О, как же сильно он меня бесит, я словами описать не могу всю силу шторма, который бушует в грудине. — В честь чего истеришь? — Приподнимает бровь, подходит впритык, всматривается в моё лицо. — Ты был один? Не один. В окружении людей, которым я доверяю безоговорочно. Тебя развлекали, поили, кормили, привезли в безопасное место. — А воздуха мне становится мало. Я не могу наполнить полноценно лёгкие, дыша тупо носом. Приоткрываю рот и делаю первую ошибку. — Я питомец? Переместили из одного места в другое, позаботились, чтобы не сдох голодный и поиграли вокруг, чтобы не скулил от скуки? — Успокойся, — закатывает глаза на сказанное мной. — Питомцам ведь не говорят, куда рванул хозяин, и как долго его не будет. Питомца ебать не должно, слишком мелкое нихуя не значащее дерьмо. Да, Макс? И похуй ведь, что у питомца от страха за хозяина темнело в глазах и приступы панических атак накатывали. И не потому, что хозяин исчезнет, и питомец без еды и воды останется. А значит подохнет. — Не мой это голос. Не помню я таких интонаций, либо не удавалось никому ранее подобное разбудить. Хрипотца и глубина, резкость и чёткость каждого звука. Яд концентрированный, яд холодный, вымораживающий и оттого обжигающий. Лютый холод, который при соприкосновении убьёт быстрее, чем адское пламя. Лёд, который выстудил бы целый ёбаный ад. — В критической ситуации счёт порой идёт не на минуты, а на секунды. Я знал, что ты будешь в порядке, и сразу же, как смог, вернулся. К тебе. — Зачем-то выделяет последние два слова. Поставленный акцент вроде должен что-то, да значить, но меня уже понесло. Куда-то на запретную территорию, неизведанную. Незнакомую. — А я не знал, что ты будешь в порядке. Но разве имеют значения чувства питомца? Главное — довольство хозяина. — Ты не питомец, — отвечает спокойно, пока ещё спокойно. Я вижу по глазам, что выдержке его приходит закономерный конец и довольно быстро. Прекрасно помню, чем в последний раз закончилась наша стычка. Моей растянутой задницей возле его двери, полузадушенным оргазмом со следами, не знающих милосердия рук на моём теле. Будто в прошлой жизни, на базе, в его чёртовом блоке. Унизительно и хорошо одновременно… — И меня не было всего пару часов, а не суток. Нахуй теперь раздувать хуй пойми что на пустом месте. — Вот как ты это видишь, — киваю, внутри бушует лютое дерьмо. Внешне я статуя без тени эмоций, но под внезапно материализовавшейся маской уютно и сухо. А ещё больно. Только ему незаметно. — Пусть будет по-твоему. — А я умею удивлять, да, ебучий Фюрер? Отворачиваюсь, выдыхаю, на секунду прикрыв глаза. — Только больше я с тобой никуда не пойду. Можешь взять в пару эскортницу, той ты хотя бы будешь платить, а значит, твои желания — закон. Если тебе похуй на мои чувства и состояние. — На выдохе, быстро и чётко отлетает от зубов. — Более того, меня не нужно контролировать как чью-то собственность, отгонять людей, смотреть, словно я провинившееся говно, и вгонять в рамки. — Прищуривается настолько сильно, что я едва различаю оттенки наливающихся тьмой глаз напротив. Зато отлично вижу, как сжимаются его кулаки. И разжимаются. Сжимаются. Разжимаются. Будто пульсация сердца вне тела. Где-то здесь вокруг нас в испорченном кислороде. Которое заряжается отскакивающими разрядами от наших нестабильных тел. — Отгонять от тебя ёбырей? — И он естественно услышал именно то, что захотел. А мне бы закатить глаза, да поржать. Но стою. Смотрю. Моргаю. — А я смотрю, ты не сильно там с ума сходил без меня, сразу нашлась парочка вариантов на замену, да, куколка? — Рычит, сволочь. Рычит опасно. Рычит близко. И ртуть, чёртова отравляющая ртуть, металлическими завихрениями как в воронку втягивает. Прикусить бы язык, да поздно. Понимание совершённой ошибки настигает, словно ливень в промозглую погоду… А я без зонта. Но против вот такой стихии он и не поможет. Нихуя тут не поможет, когда собственническое чувство всратого монстра подняло голову. И сейчас ему захочется клеймить и доказывать. И насрать, что я не кусок мяса, не трофейная добыча и не собственность как таковая. Потому что, идиот, помахал красной тряпкой перед его глазами. Мог же выразиться иначе, но злость и обида вытолкали из глотки эти блядские слова. Запретные и провоцирующие. Блять, кто бы дал мне пару клеток мозга: мои либо ушли в отпуск, либо и не было их изначально. Стоять в трусах, с влажными волосами и спорить о том, кто из нас больший дебил. Тот что переживал и не находил себе места, а теперь выёбывается. Или тот, который исчез как призрак, растворившись в ночи дымкой, и вернулся на рассвете. И весь долбоебизм ситуации накрывает пониманием, что время тратится в пустоту. Что я слишком ждал. Слишком хотел его рядом. Слишком тосковал, и вот он — напротив. Целый. Злой. Условно мой. — Нет, — отрицательно покачиваю головой, отступаю от него на шаг. — Я гипнотизировал свой телефон и купался в любопытных взглядах чужих мне людей. Словно глупую мышь поместили в террариум, а вокруг оказалось слишком много тех, кто способен меня не разжёвывая сожрать, проглотить, нахуй. Меня снова, как какую-то вещь, перемещают по собственному желанию. Никого не ебёт, что я бы лучше с тобой поехал, похуй куда, только бы не ощущать, что меня бросили на несколько нянек разом. Что я — пустота, ничто, сука, раз сказать хотя бы пару слов было так сложно. И самое ахуенное, что в твоих глазах — истеричка, которая ебёт мозг без особого повода. Хотя до сих пор ни слова не сказано о том, где же ты проторчал столько часов, после которых намывался в душе и приехал, как ни в чём не бывало. — Ещё шаг. Он ко мне, я от него. — И нет, я не согласен решать эту проблему сексом. Потому что это дерьмо повторится. А меня такое не устраивает. — Может потому тебя и бросил сосед, потому что тебя дохуя всего не устраивает? Замираю. Пытаюсь осознать услышанное и чувствую, как тают льдины в моих глазах. Потому что хладнокровие удерживать нереально. Потому что причём тут вообще мои неудавшиеся отношения? Потому что, какого хуя я в чём-то виновен внезапно становлюсь? В смысле, блять? — Ты слышал вообще, о чём я говорю? — Прекрасно, — фыркает, снова шаг. — Куколку не предупредили, куколка ждала несколько часов. Куколка эгоистка и вокруг куколки надо плясать ёбаный канкан, чтобы та не заскучала. Ничего не забыл? Куколка ведь не понимает, что бывают ситуации, когда тебе нужно просто сорваться и всё решить, а после вернуться разъёбанным и физически и морально туда, где вроде бы любят и вроде бы принимают любым. Где орут, что без тебя подохнут, и ты едва ли не важнейший приоритет. А в итоге — ебут мозг обиженно и дебильно, изматывают ещё сильнее, блять, отказываясь остановиться и подумать. Осознать, что все твои обиды — идиотизм, и ты не центр вселенной. Просто иногда, сука, так бывает, что не поддаётся контролю происходящее, и тупо делаешь как нужно. И по-другому никак. Откуда же тебе знать, если за тебя всё решали и ограждали от проблем ебучей взрослой самостоятельной жизни. — Ерошит волосы резким жестом. — Твои капризы поперёк глотки встают, и проебись я серьёзно, мне извиниться не сложно, но я просто уехал помочь человеку. Вернулся весь в крови и, приняв душ, как в армии за пару минут, рванул, блять, к тебе. Чтобы теперь выслушивать какое-то дерьмо. — Как ахуенно ты умеешь перекручивать. — И вправду слишком ахуенно, настолько, что мне почти становится стыдно. Почти. — Я спать, пока мой мозг не вскипел окончательно. Эгоистично, как тупоголовый кретин, говорящий дерьмо. Сладких, блять, снов. — Отворачиваюсь, подхожу к кровати, только не ложусь, а лицом вниз падаю на ту, потому что толкает между лопаток, ещё и придавая напором ускорения. Торможу руками, волосы падают на лоб и щёки, занавешивают, словно разодранная кем-то на полоски-лоскуты тюль и щекотно лезут в глаза. Влажные, вкусно пахнущие моим любимым шампунем. И это отвлекает... на пару секунд, но ему хватает, чтобы оказаться рядом и вжать собой в мягкое покрывало. А мне бы беситься, мне бы орать в голос, что я не просто тело, которое он ебёт, когда припрёт. Что с моим мнением и чувствами тоже нужно считаться, а не вести себя как эгоистичное дерьмо, а после затыкать вот так… физически. И обидно невероятно. Потому что с чёртовым Филом он стопроцентно не вёл себя вот так чересчур доминантно, тот бы не позволил… А я, вспоминая, отчего-то чётко отпечатанное в голове фотокарточкой лицо, уверен, что это так. Тот слишком горделивый, слишком весь из себя идеальный, небось, сука чистокровная, манипулирующая в полный рост, и я поверю скорее в то, что Макс прогибался, чем блядский Филипп. Блять…. Как же не вовремя я вспоминаю этого яркого блондина с нереально синими глазами. Красивого. Убийственно красивого и имеющего цену естественно выше, чем я. А после слов этого грёбаного Рокки о принцах, мне ещё более хуёво. Это даже не ревность, меня просто ломает. А ещё скребётся внутри иррациональное предчувствие, что только к нему, как бы ни орал Макс о том, что забыто и пройдено, он мог бы сорваться в секунды. Потому что шрамированное сердце навсегда запомнит. Свожу лопатки от чувствительного укуса. Дёргаюсь, уходя от влажного касания губ, сбрасываю его горячую ладонь со своей руки. Не хочу. И хочу его одновременно. Мне и страшно, что оттолкну — он реально уйдёт, и бесит, что не считается с моими желаниями снова, словно знает лучше меня, что же и телу и душе нужно. Упрямый кретин, самоуверенный баран, бесчувственный урод. — Макс, отъебись, — хриплю в подушку. Пытаюсь развернуться, но тот давит на затылок, собрав мне волосы в кулак, треплет пряди, тянет с силой, чувствительные корни ноют, а кожа головы наоборот расслабляется, кажется даже боль из висков словно вода в сток ускользает. — Успокойся, — прикусывает, сволочь, плечо, а меня раздражает, то что вопреки всему бурлящему внутри, реагирую на него слишком бурно. Пытаясь выбраться из-под горячего тела. Ужом кручусь, пинаюсь и сопротивляюсь, пока не связывает мне за спиной руки своей же футболкой — локоток к локотку, ёб твою мать. Пока не чувствую следом холодное лезвие у глотки. Точно над кадыком, прижатое не сильно, не травмирующее, но угрожающее. Пока тот не выдыхает чуть судорожно мне в загривок и не вжимается стояком в задницу. — Что, прирежешь как свинью за непослушание? А, большой, сука, и страшный серый волк? — Либо вино не выветрилось из башки, либо истерика даёт о себе знать в полный рост, но мне становится смешно. Смешно до хрипов, что вылетают из горла и борется внутри здравый смысл с безумием. Хочется податься вперёд рывком на лезвие, чтобы залило тут всё нахуй кровью, или наоборот вжиматься всем телом в Макса, в попытке уйти от касания ножа. — Успокойся, — будто мантрой прокатывается рядом с ухом, нажим чуть усиливается, волосы снова рассыпаются каскадом, выгибать шею довольно сложно и я не могу понять, почему вопреки всему ощущение стали, тяжесть и жар так лихорадят и изнутри и снаружи. Мне нестрашно. Вообще ни разу нестрашно. И плевать на последствия, плевать вообще на весь мир в эту самую минуту, только несовместимый коктейль, бурлящий в грудине. И полустоном, ожогами слетающее с его губ дыхание мне в затылок и спину. Он ёрзает членом, скованным джинсами, вжимается поступательными движениями, травит концентрированным запахом. Собой всем травит. — Ты не можешь просто взять и выебать меня, когда и как тебе заблагорассудится, я не ходячая, мать твою, бездумная дырка, — шиплю и чувствую лёгкое жжение в месте соприкосновения лезвия с шеей. Разворачивает как куклу. Резко. Я даже не успеваю пискнуть. Смотрит горящим взглядом на клинок, крылья носа трепещут как у быка, который готовится к нападению, среагировав на кровь. — Это именно то, что я сделаю, будь уверен, — рокочуще, перекатывая на языке, и чуть тягуче, с обещанием тянет в ответ. Игнорирует мои глаза, склоняется ниже и слизывает выступившие алые капли. Обжигая влажным горячим касанием, проводя клинком по моей шее, дублируя полоску шрама. Почти мягкой. Почти лаской. А меня трясёт. Колотит, как ненормального, и мурашки обильно покрывают каждый миллиметр. Сам развожу ноги в стороны. Сам же позволяю ему вжаться с силой. Сам же прогибаюсь и выдыхаю, когда нависает, голодный и безумный. Когда смотрит отъехавший нахуй. Когда облизывает губы, а на нижней поблескивает кровь. Моя кровь. Заводит. Вышибает все мысли из головы пулей-дурой — возбуждением. Поднимаю глаза выше его головы, смотрю на своё отражение в стеклянной глади потолка, и там, отравлено вибрирует происходящее между нами — отчаянно похожее на жертвоприношение. Странный ритуал с моим телом. Макс будто пирует, маниакально и одержимо. А я улетаю, уплываю, теряюсь в вязком мареве. И боже, какой же он красивый, гибкий, словно огромная кошка. Грациозный и гордый. И отдаться такому, да так, чтобы с потрохами, не просто не жалко — безумно хочется. Он порезал меня… Пусть я и сам виноват, но порезал же, сука. А я не чувствую боли, и, вероятно, рана вообще сущая царапина, но меня вставляет похлеще афродизиака то, каким хищным кажется Макс в эту минуту. Потерявший контроль над собой и готовый сожрать целиком, обглодать и высосать из моего тела всю до последней капли любую из жидкостей. — Животное, — отзеркаливаю то, как облизывается, гипнотизирую его рот и не сдерживаю стон, когда целует-кусает с привкусом горечи кофе, сигарет и крови. Моей крови, блять. А мне вкусно, чертовски вкусно. Я будто в горячке, сошедший с ума из-за него же и с ним. Рычит, скользит острым кончиком вдоль моей челюсти. Наблюдает за своими действиями, и глубина ртутного взгляда бездонна. Блядская бездна. Он такой открытый сейчас. Раскрепощённый и не боящийся желаний ни души, ни тела. И я вижу его настоящего. Боль, которая плещется в цветной радужке, отчаяние, бликующее из зрачков, и жажду. Неконтролируемую, сильную, чудовищную жажду в каждой заострившейся черте лица. Садится на колени, рассматривает, словно впервые, а я отчаянно дрожу и не понимаю от чего сильнее: от стали, от его металлических глаз? Или от развратного отражения наших с ним тел? Он — воплощение порока, сам грех, тот, кто его породил. Чёртов разрисованный демон, и мистифицирует ещё больше это неприкрытое блядство потолок над кроватью. Он это знает. Я это знаю. Вероятно, потому в последнее время мы трахаемся именно здесь, куда чаще, чем в любом другом месте. Фюрер просто сучий позёр, который хочет красоваться со всех своих сторон одновременно. А секунды тянутся жвачкой, медленно… слишком. Десять… От ямки между ключиц, с нажимом к середине груди. Укол. Чуть болезненный, и багровая капля выступает на бледной коже. А мне бы просто суметь не потерять рассудок. Вздрагиваю. Как под гипнозом: в полном контроле, струнным инструментом под его пальцами. Горько-сладко. Сладко-горько. И стягивает узлом внутренности. Стягивает, не продохнуть от напряжения. Восемь… Склоняется и цепляет кончиком языка, удерживая как на поводке взглядом. Не моргая и не говоря ни слова. А мне бы просто дышать, боже. Но застревает кислород в лёгких, а вдох в глотке. Я не чувствую тела, и в то же время кажется, даже колебания воздуха способны довести до разрядки. Крышу сносит. Сносит напрочь. Шесть… И грудь ходуном: он дышит часто и поверхностно, будто ловит приход, а я зачарован и им, и происходящим. А мне бы просто моргать, но, распахнув глаза до жжения, из-под дрожащих ресниц смотрю, и кажется, ещё немного, и сознание начнёт уплывать от силы ощущений. Четыре… К пупку, по чёткой линии тонким росчерком, по левой бедренной кости — порезом. Перечно, остро, и стон срывается с пересохших губ. Степень эротизма на уровне киношных вампиров. Гиперболизированное желание. Утрированная игра… Во что? И кого с кем? Макса так ведёт, что создаётся ощущение, будто контроль отнюдь не в его руках в эту секунду. А мне бы не сдохнуть. И не от кровопотери — проронена всего пара капель, урон минимальный. Мне бы не сдохнуть от того, как сдавливает в груди всепоглощающее чувство и единение. С ним. Два… И точно такой же росчерк с правой стороны. Он лижет раны, словно это лучшее из лакомств. И мне насрать на лёгкое жжение, на всё насрать, я боюсь моргнуть и упустить микросекунду этого особого явления, что сейчас происходит. А мне бы просто утонуть в любви его, такой явной и травмирующей. Нас обоих. И к чему оно приведёт, не знаем мы оба, и эта обоюдная растерянность, и нужда — вышибают остатки воздуха из груди. Невероятно. Просто невероятно. Я в абсолютном шоке, забыв напрочь, с чего мы это всё начали. В паху сладко тянет, сладко и больно. Горит огнём кожа, полыхает, будто меня облили керосином и подожгли как блядскую ведьму, а кровать — личный костёр. Неподражаемо. Никогда не испытывал ничего подобного. С ним вообще всё иначе, каждый контакт, как открытие и самого себя, и чего-то уникального между нами. Разрезает бельё, вместо того чтобы снять. Проводит клинком по твердокаменному стояку, и я задыхаюсь от громкого стона. И дёрнуться страшно: член — не тело, порез на нём будет куда более опасным. И от этого возбуждение словно плетью ударяет. Мощно. Сокрушительно, блять, бьёт по нервным окончанием. Короткими разрядами тока, подёргивает чувствительное нутро. А он склоняется и повторяет не менее острым кончиком языка длинный мазок-полоску от основания к головке. Всасывает её в рот, чуть сжимает губами и отпускает. Протягивает мне нож рукоятью вперёд. Задирает подбородок, словно молчаливо бросает вызов, смогу ли я повторить что-то подобное. Смотрит вот так, сверху вниз, с превосходством. Облизывает клык, прикусывает сам себе кончик языка, и я вижу кровавый развод на белоснежной эмали. Сраный позёр. Недовампир — извращенец. Горячий как адское пекло. Ненормальный. А мне похуй — я принимаю. Наблюдаю, как он раздевается полностью, развязывает мне руки и укладывается на спину. Разрисованный с головы до пят, цветное полотно его кожи манит, и я на секунду теряюсь, что же мне делать. Нет ведь подобного опыта. Но желание руководит телом, и я сомневаюсь, что ему важно насколько красочно выглядит наш контакт, главное участливость. Главное удовольствие. Обоюдоострое. — Здесь, — проводит по своей шее пальцем. И ресницы его ебать тёмные, длинные, и отблески серебра в тёмном взгляде игриво приказывают. А я понимаю, что он просит такой же росчерк, как у меня. И пусть порез неглубокий, а значит, и шрам вряд ли задержится, да и под тату не видно будет. Но… Приставляю лезвие. И скажи мне кто, что я буду намеренно кому-то причинять боль, ещё и не собственными руками, а холодным оружием, покрутил бы пальцем у виска. Я стрелять в него отказался в тире — банально не смог, пусть это и грозило ему всего-то красочной кляксой на экипировке. А здесь реальная угроза, реальный ущерб, реальная кровь. Надавливаю. Не сильно. Не слабо. Рука не дрожит, что странно. Зато внутри трепет: перезвон в ушах и плавящий внутренности жар. Не дышу, смотрю заворожённо, как выступает первая капля, наклоняюсь и тяну воздух носом, забивая лёгкие его запахом, вперемешку с лёгким ароматом, отдающим ржавчиной. — Слижи, — хрипло просит, кадык двигается под натянутой кожей, и капля срывается. Успеваю поймать губами, приласкать порез поцелуем, ощутить знакомый вкус. И пусть никогда не любил отдающее железом послевкусие и лёгкое першение в глотке, закатываю глаза под зашторенными веками. Кайф. И его руки, что сейчас прижимают меня за бёдра ближе, когда трётся своим членом об мой болезненно-чувствительный стояк. Царапает мне кожу, хрипит, прогибаясь, а я остановиться не могу — вылизываю как обезумев. — Ещё, — шепчет в полубреду. Шепчет, почти умоляя, и встают волосы на затылке, щекотно и непривычно. Накрывает от ощущения власти над таким мощным, удивительным, особенным человеком. И я разукрашиваю его кожу. Повторяя контуры татуировок, оставляя тонкие царапины, вымывая языком от крови полотно цветной кожи. И глохну от стонов, хриплых просящих стонов. Впервые видя его настолько обезумевшим от наслаждения, и мне начинает казаться, что только лишь подобных ласк будет достаточно, чтобы он, не прикоснувшись к члену, кончил. И мне нравится видеть его под собой. Нравится контролировать. Нравится, что доверяет. Отдаётся в мои руки, позволяет. Всё, чёрт возьми, позволяет. Трусь носом о бедро. Кусаю, а следом зализываю. Развожу его ноги шире в стороны, уткнувшись лицом в складку кожи, чувствую, как дёргается член и скользит по моей щеке. И спешить не хочется. Свихнуться окончательно — вполне. Он уже делал это для меня, причём не единожды. Откровенная и особенная, дразнящая практика для чувствительного колечка мышц. И я хочу этого для него. И момент кажется подходящим донельзя, когда он так доверчиво раскрыт и улетает от малейшей ласки. — Повернись, — прошу, погладив по подрагивающим мышцам живота. Ловлю его взгляд, затуманенный, возбуждённый, распахнутый настежь, впускающий в саму душу. И поёжиться охота от силы контакта. Но смотрю. Жду. Медитативно кружа пальцем по его коже. Нож в какой-то из моментов просто выскользнул из руки и лежит рядом, но привкус его крови всё ещё остаётся во рту. Переворачивается. Складывает руки над головой, а я залипаю на то, как перекатываются мышцы при движении. Какой он сексуальный и гибкий, какой рельефный, насколько ахуительно-неописуемо-невозможно красивый. И будь я смелее, попробовал бы трахнуть. По-настоящему впервые трахнуть вообще хоть кого-то. Ведь я вроде не девственник, но всегда был лишь принимающей стороной. Только его вдруг познать полностью захотелось. Очень. И мне кажется предельной откровенностью, когда он позволяет мне покрыть его всем телом и выгибает шею, подставляясь под поцелуи. Стонет доверчиво и открыто, громко и хрипло, блядью настоящей стонет. И этот гортанный, животный, истинно мужской стон убивает меня, нахуй, полностью. Беру нож и ровными чёткими полосками царапаю спину. Вдоль позвонков, по лопаткам и к копчику, зализывая каждую микроранку. Покрываясь мурашками от его реакции, впиваюсь жадно губами в накачанную задницу, которая выделяется на общем фоне, не имея на себе рисунков. Кусаю, оставляя алый след, и повторяю контур метки лезвием, пока он не выгибается, и плавная линия его спины бросает меня в дрожь. Контролировать себя становится на грани фантастики. Я просто отбрасываю клинок, склоняюсь и без промедления, чуть разведя упругие ягодицы в стороны, длинным мазком пробую, каково это, дарить подобную ласку. А после ещё… ещё… — Ещё… — мои мысли и его просьбы созвучны. Выгибается, приподнимается, раскрывается. Развязный, горячий, податливый, словно масло. А я лижу, обсасываю и ввинчиваю в тугое кольцо свой язык, задыхаясь от накатывающего сокрушительными волнами возбуждения, умоляя себя же не начать дрочить, потому что кончу в секунды. А растянуть это сумасшествие хочется. Ласкаю кончиками пальцев свежий порез, когда вижу, что снова выступает пара капель крови, стираю губами и продолжаю мучить его риммингом. И ахуеваю от того как много выделяется смазки из привлекающего внимание члена, как та тонкими прозрачными нитями тянется к покрывалу, и головка призывно блестит, буквально умоляя, чтобы её обсосали и приласкали. — Хочешь кончить мне в рот? — спрашиваю, едва себя контролируя. — Вместе, — выдыхает и привстаёт, а я заползаю под него в пресловутую позу шестьдесят девять. И не сговариваясь, синхронно мы касаемся губами друг друга, взаимно вздрогнув. Господи, блять, боже. Это невыносимо ахуенно. Особенно когда притягиваю его за задницу всё ниже, и он, наконец, проникает до самых яиц мне в глотку. Напряжённо. Давит. Дискомфортно, но такой невозможный кайф, неописуемый кайф, что глаза закатываются под веками. Я бездумно скольжу пальцами по припухшему от моих губ и манипуляций сфинктеру и вставляю в него треть указательного пальца, а Макс дёргается, хрипит с моим членом во рту и кончает. Утаскивая меня в ту же пучину. И хуй знает, как я не захлебнулся в таком положении, умудрившись проглотить всё до капли, дрожа как под ударами тока. Мышцы в посторгазменном состоянии чуть сокращаются, а в голове вакуумная пустота. — Живой? — Оказывается лицом к лицу со мной. Всматривается, а я притягиваю к себе ближе, оплетаю руками и ногами. Обнимаю крепко и закрываю глаза. И хочется просто срастись вот так кожа к коже. Остаться в этом моменте. Остаться навечно. С ним. Под ним. Вместе. — Люблю тебя, — куда-то в шею, на грани слышимости. И это так естественно. Пусть и впервые вот так кому-то. Впервые ему. Впервые действительно чувствуя и абсолютно веря в сказанное. И в кои-то веки хочется спрятаться от любопытных зеркал и демонов, живущих в них. Они ведь запомнят нас настоящими, уязвимыми только друг для друга. Они впитают эту энергию и чувств и взглядов. Они напомнят после, когда будет или хорошо, или чудовищно плохо. И это пугает… Макс вздрагивает и вжимает собой сильнее, едва ли не душит, а сердце проламывает нам обоим рёбра. Его. Так громко и сильно стучащее. — Не исчезай больше, пожалуйста. — Добавляю, расслабляясь под весом его тела. Понимая, что простил снова. И прощу, вероятно, вообще всё, чтобы тот ни сделал. Потому что без него, и правда, жизнь теперь кажется невозможной. Слишком невозможной, чтобы позволять чему-либо или кому-либо разделить нас. *** С учетом того, во сколько мы легли, не удивительно, что просыпаюсь я затемно. В полудрёме слышу, как Макс уходит, потом возвращается, и в квартире стоит заманчивый запах свежеприготовленной еды. Соскребаю конечности с постели, найдя чистые вещи, ползу в душ, где смотрю на себя — красавца: растрёпанного и с разводами крови то тут, то там. Царапины выглядят чуть воспалёнными, но не опаснее, чем от когтей кота, а уж если вспомнить какие эмоции сам процесс вызвал… Покрываюсь мурашками, облизываюсь, глядя на себя в зеркало, прикидывая, каким именно он видел меня в те моменты. Насколько понравилось, и было ли именно тем, в чём он нуждался. Мне важно дать ему это. Мне важно удовлетворять даже самые странные потребности, важно стать идеальным, словно именно для него вылепленным. Я готов выйти за любые из рамок. Ради него готов. Спрятать скованность из-за неопытности, напитываться и учиться. Он мотивирует, подталкивает вперёд и пробуждает желание заниматься саморазвитием. Прокачкой и скиллов, и тела, и мышления. Потому что хочется не плестись следом, а быть сбоку, совсем рядом. С ним так много всего хочется… Особенно после того, как он рванул, куда бы там ни было, один, навстречу опасности. А будь я достоин и не являйся обузой, он мог бы позвать. Попросить помощи, и это стало бы лучше любого признания. Громче. Потому что отношения — это не просто постель: это доверие и глубинное ощущение другого человека на особой волне. Сонастройка и синхронизация. Тот самый коннект. — Голодный? — спрашивает спокойно, растрёпанный, и видно, что немного сонный из-за медлительности движений. Помешивает соус для пасты, бегло осматривает моё тело, когда захожу после душа на кухню в одних лишь спортивных штанах. — В шкафчике есть заживляющая мазь, которой мы твои швы обрабатывали. Если тебя смущает, — указывает пальцем на царапину от ножа на груди. А потом наклоняется и целует в то же место, в плечо. И цепочкой от ключицы, по шее, к губам. — Я в порядке, — не могу сдержать улыбку, втягиваю в медлительно-смакующий поцелуй и мычу протестующе, когда отстраняется и возвращается к плите. Смотрю за его плавностью, за тем, как ловко управляется с кухонной утварью. Что неудивительно: он довольно давно самостоятельно и по большей части один живёт. В отличие от меня, жизни не нюхавшего дебила. Нужно будет полистать кулинарных книжек, чтобы не опозориться, реши я устроить нам совместный обед или ужин. Ведь всегда приятнее есть приготовленную своим партнёром еду, чем поваром, пусть и в элитном, но ресторане. Совершенно другие ощущения. — На тренировку есть силы? Или сегодня останешься дома? — Разложив порционно пасту, усаживается напротив. — Я в целом очень не против потаскать железо, утопиться в ванной и проспать до завтрашнего утра беспрерывно. — Вполне, я, судя по всему, проспал дольше тебя. Нужно, правда, позвонить отцу, у него сегодня день рождения, — задумчиво жую. Замечаю краем глаза, как Макс морщится при упоминании моего родителя. Понимающе хмыкаю. Потому что да, раздражающий он, но отцов, к сожалению, не выбирают. И каким бы тот ни был дерьмом, контактировать хотя бы иногда придётся. Да и воспитание, пусть и не им данное, но всё же вбитое в мою голову, призывает к этому ограниченно-вежливому жесту. Официальному даже. — Тогда ешь, звони и собирайся. — Можно спросить: где ты был всё же? — Аккуратно задаю вопрос. Потому что, несмотря на то что отболело, перегорело и потухло внутри то пожарище, обида дотлела и исчезла, любопытство не угомонилось. И по факту значения никакого не имеет его ответ. Просто я хочу. Просто важно именно то, что он скажет. — Можно. — Отодвигает тарелку и откидывается на спинку стула. Смотрит прямо и спокойно. И мне немного неловко, потому что явно в его глазах я веду себя как ревнивая баба. А ведь дело совсем в другом. — Я был с Филом. — Усилием, невероятным, сука, усилием я проталкиваю ставшую комом в горле еду внутрь, а не наружу. В момент паста становится безвкусной, словно трава. Я держу себя в руках настолько, насколько вообще способен, но, вероятно, что-то всё же отпечатывается на моём лице. Макс приподнимает вопросительно бровь. А я молчу. И молчу, надо сказать, долго. Демонстративно доедаю, пусть и силой впихивая в желудок содержимое тарелки. Запиваю ледяным ананасовым соком. Копирую его позу. — Ты говорил, что смывал кровь, — вспоминаю, якобы не так уж и бурно среагировав на тот факт, что он был с этим ебучим, прилизанным, идеальным, синеглазым красавцем. Вообще не трогает. Не-а. Блять. — Да, его ранили. — Картинно удивляюсь, актёр во мне не сдох. Наверное. — Он в порядке? — Лучше бы нет. Пусть так и нельзя, чисто по-человечески нельзя. Но ревность, будто едкое чистящее средство, разъедает внутренности. Облезает лохмотьями каждый орган. Жжётся изжогой до самой глотки, и хочется сплюнуть или покурить, но тогда я всё, нахуй, испорчу, показав, как меня пидорасит. — Будет в порядке, — кивает и закуривает. — Нам нужно решить пару вопросов, после контактировать уже не придётся. — Почему сразу не сказал? — Потому что даже постфактум ты ревнуешь? — Лёгкая улыбка, но какая-то… почти нежная, что ли. Смотрит с оттенком едва заметного веселья на дне посветлевших, чуть отдающих лазурью глаз. — Иди ко мне. — Протягивает руку, и я перебираюсь к нему на колени. — Фил, эта та часть моей жизни, преимущественно прошлой, которую не стереть. — Обнимает одной рукой. — И что бы между мной и им ни происходило, это ни в какое сравнение не идёт с тем, что есть сейчас между нами. А я, как человек, который имел различный опыт, и мне есть с чем сравнивать, будучи в здравом уме не откажусь от нас в его пользу. Тут не стоит вопрос выбора. Просто ты мой. Человек мой, свет мой, сердце моё. А он — прошлое: отравленное, знакомое и вынужденно рядом находящееся в данный момент. Не более. — То есть, если он вдруг залезет к тебе в штаны, ты сразу же решительно откажешься от продолжения? — Глупый вопрос. Мигает красной лампочкой прямиком на моём лбу опасно-предупреждающая сирена. Что не туда я заворачиваю. Не туда. А его молчание проворачивает огромным миксером мои чёртовы внутренности. — То есть, ты невнимательно слушаешь или не до конца понимаешь то, что я говорю? — Не ответ, гибкий уход от него. И можно придраться и начать срач на тему того, что он что-то скрывает, но разве смысл отношений не в зарождающемся доверии, вопреки всему и вся? — Я хочу, чтобы ты был моим. Особенным. Злым, пугающим, но моим. Пусть тебе и кажется, что я близок к подростку куда больше, чем ко взрослому сознательному человеку. Пусть опыта во многих вещах не имею, но это не проблема. Я научусь, ты меня научишь. Научишь ведь? — Научу. — Это всё странно для тебя? Быть с кем-то, отвечать на личные вопросы, нести ответственность, чувствовать? — Скорее да, чем нет. И так будет не всегда, база не потерпит двух влюблённых дебилов, выставивших свои отношения напоказ. Так что придётся привыкать, скрывать и сдерживать свои порывы. Хотя это сложно, — хрипло тянет и кусает меня за плечо. — Помнишь тот спарринг, когда ты свалился как придурок на землю и меня за собой потащил? — Помню, — а в голове стоит картинка его глаз, находящихся напротив, в каких-то жалких сантиметрах, что чуть приблизься и втянет в воронку, утопит, уничтожит, присвоит… — Почему? — Почему что? — Почему ты вдруг потянулся навстречу? — Внимательный такой. Ему реально интересно, чего меня переклинило? А я пытаюсь вспомнить, но в голове лишь ощущение одиночества, которое дробит кости, и притяжения, которому сложно сопротивляться. — Не знаю, ты был… красивым в тот момент. Таким красивым и настолько рядом, а я одиноким. — Обнимаю Макса за плечи, поглаживаю его по шее, молчу какое-то время. — Почему ты не ушёл сразу же? — Потому что уже тогда тебя хотел. — Серьёзно? — Скажу даже больше: я тебя почти утопил только лишь потому, что ебануло в голову с такой силой, что испугало. — А я слышу его и не верю. Потому что… Что, блять? Моргаю как кретин, вижу, что не врёт и не приукрашивает, наоборот, выглядит обречённо и устало, словно его мучит то, что всё так началось и неизбежно завертелось. — Страшные у тебя глаза, куколка, страшно прекрасные. За такие хочется убить, умереть, и бросить весь мир к твоим ногам одновременно. — Прерываю этот травмирующий поток, обхватив его лицо обеими руками — целую, сразу же глубоко и влажно. Потому что каждое слово куда-то в кровь проникает, оседает внутри, и от этого так хорошо, что становится больно. Любить в принципе, как оказалось, больно. Потому что чувствительна каждая клетка, заряжается микрочастицами и взрывается эйфорией. Умирает и возрождается снова. Любовь — чёртов феникс, который в страданиях, раз за разом обновляясь, становится мудрее и сильнее. И это пугает. Потому что ново и незнакомо. Настолько мощное чувство, которое погребло под собой всё, что я знал до него. Всё, что когда-либо ощущал, кажется попросту ничем, пустотой и безликим дерьмом. Макс превращается в центр моей личной вселенной, вокруг которого вертится каждая мысль, цель и желание. Не разочароваться бы… Потому что это убьёт. Стопроцентно убьёт. *** Звонок отцу странный. Он поднимает трубку спустя два коротких гудка, спрашивает о моём физическом состоянии, о том где я нахожусь, в чём нуждаюсь и, услышав моё скупое поздравление, вежливо благодарит, заканчивает обмен любезностями, пообещав связаться через пару дней. Вот так просто, словно я занимаю ничтожно малую часть его жизни, он бросает мне крошку, которой должен довольствоваться, ибо на большее рассчитывать глупо. И да, меня обижает это пренебрежение, особенно после увиденного общения Макса с его семьей. Объятия, улыбки, смех и тепло, которым разило от троицы Лавровых, несмотря на то что вокруг было множество условно близких или незнакомых им людей. Родство чувствовалось в жестах, в мимике, в том, как они держались вместе. И это ранило, это пробуждало обиду, зависть и грусть. Потому что мне подобное не светит, потому что даже друзей, так чтобы близких и вместе до гробовой доски, сыскать не случилось. Родя не позвонил ни разу, Валера ограничился парой обезличенных смс. Вне базы я им не нужен. Они мне, признаться, фактически тоже. Потому что Макс заполнил собой всё. Став всем. И пусть кто-то скажет, что данные сферы своей жизни необходимо разграничивать, ибо это после грозит пиздецом, и любовник не означает друг, и любить не значит изливать всю свою душу до капли… И в секретах, больших или малых, порой есть огромная польза, для того чтобы было что открывать и раскрывать в течение жизни. Тот самый тлеющий уголек интереса, нить, что следует уплотнять и наращивать мощность связи… И так далее, блять. Но, почему-то именно Максу хочется выпотрошить своё нутро и преподнести на блюдечке: несозревшее, болезненное, но лишь для него. И в грудину к нему, за рёбра, под череп и в душу самому пробраться в ответ, и там же поселиться навечно. Его всего целиком, с потрохами, грехами, желаниями, страхами, всем, что скопилось за столько лет — хочется. Абсолютно. Безоговорочно. И, надеюсь, ко мне не будет в данном случае применима ебучая правда нашей всратой жизни, про то, что хотеть, собственно, невредно… *** Я мог бы орать громко. Мог бы надрывать глотку. Выть в голос или ставить условия. Я мог бы, в самом деле, многое, после пары откровенных разговоров, после взаимных признаний и интимных моментов. За несколько недель между нами произошло настолько многое, словно мелькнуть успела целая жизнь. Мы ссорились, выбивали дерьмо друг из друга на тренировках, а после тонули в экстазе, до обморока кончая и едва умудряясь восстановить сердечный ритм, словно заново учась дышать. С ним каждый день, каждый контакт, каждый, чёрт возьми, секс, как прыжок в ёбаную бездну, когда не уверен, вынырнешь ли. Но страха нет. Неуверенности нет. Отказ и не принимается, да и отказывать, как бы, не хочется. Всё началось с тонкого острого лезвия… Как оказалось, с него реально всё просто началось. И дальше, как по накатанной: он связывал меня, обжигал воском, раскатывал под кубиками льда, изматывал игрушками, заставлял тренироваться с анальной пробкой, трахал, когда в моей заднице была длинная цепочка мелких бус. Последний десяток дней пронёсся таким красочным калейдоскопом, что я не успеваю отследить перемены. Он словно боится упустить малейшую возможность, стремится куда-то неуловимо. И всё что остаётся — рваться за ним следом на сверхскорости и проживать каждый день, как сразу несколько. И по календарю сегодня одиннадцатое января. А по ощущениям уже давно февраль, или того больше — весна. Он неутомим: заряженный, бешеный, мало спит, много тренируется и поглощает всё моё внимание и время. И всё было бы прекрасно, не присутствуй незримо всё это время, словно дымка, ёбаный Фил. Я мог бы кричать, скандалить и встать в позу, когда тот начинает присоединяться к нашим тренировкам. Я мог бы многое. Но я не стал. — Куколка, будешь считать ворон, посчитаю твои рёбра, — раздается мурлыкающее справа, пока я сижу на матах, в попытке восстановить дыхание, вытирая перевязанной рукой пот со лба. Повязка, которую я начал таскать по совету Филиппа — а совет тот озвучил не мне, а Максу — не помогает. Хотя должна вроде бы брать на себя влагу, сочащуюся со лба и не отвлекать во время спарринга. Но что-то пошло не так. Со мной всегда, ебать его в рот, что-то, да не так. — Две минуты, — сипло отвечаю и тянусь за бутылкой с водой, отпиваю пару глотков и молюсь всем существующим богам, чтобы не сдохнуть, потому что интенсивность тренировок Макс наращивает как безумный, увеличивая и частоту и время. Буквально заебал меня во всех смыслах этого слова. — Полторы, — присаживается рядом, всматривается мне в лицо пару секунд, и то ли видит, то ли наоборот, то, что выискать, сука садистская, пытается и, довольно хмыкнув, встаёт. А я перевожу взгляд исподлобья на блядского блондина, который пытается боксировать с грушей, кривится, матерится и делает вид, что ему похуй на нас вместе взятых и на каждого по отдельности. И надо сказать, наблюдать за ним занимательно, потому что его тактика боя подходит мне куда больше, чем напор Макса. Но озвучить это, значит начать подсознательно или, не дай бог, осознанно его копировать. А стать подъёбкой на бывшего для Фюрера? Худший из возможных вариантов. Я лучше отобью себе каждый бок или вообще всё тело в попытке применять неподвластные мне техники, чем… чем, блять… В жопу, короче. — И полторы минуты для куколки только что закончились. Ты в норме? — Нет, не в норме, хочет сорваться с языка, но я упрямо встаю, встряхиваюсь и смотрю на посмеивающегося Макса. И бесит он меня, пиздец как сильно, в этот момент. И не потому что делает что-то запретное, а потому что я ревную сильно, чудовищно, ебать его, сильно ревную, и контролировать это дерьмо не получается от слова совсем. Потому что Фил — пластичный, красивый, тонкий как струна, гибкий, пусть и прихрамывающий, выглядит более выигрышно. А на моём фоне, так и подавно. И я комплексую, психую и не свожу с него глаз. Прилипли те намертво. А Макс, сволочь, всё видит, понимает, и играет на мне, как на расстроенной гитаре, раз за разом. И я подозреваю, что дело здесь не столько в том, что им нужно находиться поблизости, потому что на Филе, как оказалось, метка, и они помогают друг другу обезопаситься. Мной. Ибо с меня меточку папенька снял, а значит, любому, кто протянет свои корявые кривые ручонки, будет пиздец. И пока оба меченых-размеченных возле меня шоркаются, их тоже трогать не рискнут. В теории. И всё вроде логично, объяснимо, и Макс несколько раз долго и нудно доказывал мне, что это временно, что ничем не грозит нашим отношениям. Что мне полезно будет перенять чей-то опыт, отличный от его, и советы, пусть и бесячей суки и мрази, но тоже имеют вес. А мне похуй. И на советы, и на него в целом. Он просто выводит, гнида, из себя одним своим видом. Потому что не покидает ощущение, что я хуже. Особенно на контрасте тренировок. Хуже, и ебучий Фюрер смотрит и сам это замечает. Смотрит и убеждается, ставит напротив наших имён, в особых графах, свои извращённые галочки. И похер, что после того как мы подвозим на какую-то стрёмную, но предоставленную Максом, квартиру младшего Морозова, едем к себе и трахаемся как безумные. Похер… Потому что на следующий же день, он снова видит своё болезненное прошлое, которое не пытается окончательно отпустить. Сука. Сука… Сука! — Ты пропускаешь часто с левой, а у Макса старое ранение, и это стоит использовать. На матах он не твой мужик — он враг. Берёшь и пиздишь, иначе из-за мягкости собственной и сраных чувств, твои тренировки скоро превратятся в ебучий цирк. — «Съебал бы ты отсюда, а?» — хочется ответить на услышанное. Но поворачиваюсь и даю понять, что как минимум до меня дошла информация, как максимум — в диалог вступать я не желаю. — Тебе прогресс нужен вообще? Или ты решил стать посмешищем, и веселишь народ в полный рост? — Ебёт? — Не угадал. А я предлагал, между прочим, но твоя задница для него в приоритете, — оскаливается и, посмеиваясь, отходит назад — к боксёрской груше, успев наградить Макса ударом в плечо, когда тот проходит мимо. — Ну что, готов? — Он заебал меня, — шиплю нос к носу. — Всем. Своим. Сраным. Видом. — Душ? — Невинно приподнимает бровь. А в глазах такой силы намёк плещется, что я на секунду в ахуе замираю. Он считает, что если мы просто трахнемся по-быстрому, я успокоюсь и смогу дальше тренироваться? — Или терпи до дома, — всё с той же интонацией. — Но тренироваться нам ещё минимум полтора часа. Ты сделал только два подхода, и вчера мы пропустили тир, потому что ты приземлился как кретин на плечо и был не в форме. — Душ, — выдыхаю. Понимаю, что если не сброшу напряжение и не поставлю какой-нибудь буквально, сука, чёрный засос на единственном светлом участке его кожи, чтобы тот орал о его принадлежности исключительно мне одному, то ёбнусь на всю голову. Если уже не ёбнулся… И надо бы искать плюсы, в том что наличие рядом такого раздражителя, лишь обостряет нашу и без того почти болезненную страсть. Что раз за разом я самоутверждаюсь, когда Макс идёт ко мне и разминает именно мои плечи, а не его руку, где недавнее ранение. И целует при Филе, не сдерживаясь, ласков, улыбчив, с прилипшим намертво взглядом. Ко мне прилипшим. Только не могу я успокоиться. Не могу, и хоть ты, блять, тресни. — Какой ты жадный стал, — шепчет, как только закрывается за нами дверь. Шепчет и стаскивает потную майку, повязку и сжимает мне задницу, подталкивая к шкафчикам, чтобы быстрее разделся. — Нехер было тащить бывшего в нашу развеселую компашку. — Зато как ты выкладываешься… м-м-м. — Получает удар в плечо, хохочет, не скрываясь, и сверкает искрящимся взглядом. Какой-то дохуя счастливый, и не улыбнуться в ответ — грех. — Для того, чтобы я выкладывался, необязательно его присутствие. — Он снял с меня метки, не все, но часть, — толкает под прохладные струи и, вжав в стенку, без промедлений, трётся стояком мне между ягодиц. — А ты потерпеть не можешь пару недель. — У меня ощущение, что нас всегда трое. — Тогда твои ощущения тебя наёбывают, — сжимает мне горло и заставляет упереться затылком в горячее плечо, подставляя лицо под потоки воды. И это вынуждает молчать, чувствуя биение чужого сердца между лопаток и нарастающую по градусам страсть в каждом касании. Та резкость, которая появляется, когда Макс заведён до предела, и мне хочется верить, что один лишь я тому виной. А не мысль о том, что пока он трахает меня, через две стены ёбаный Фил. Точнее, не ёбаный. Не Максом, по крайней мере. Надеюсь. Потому что я сдохну, если окажется, что всего лишь запасной или один из вариантов. Настолько унизительное дерьмо не сумею пережить — остановится от переизбытка негативных эмоций бедное сердце. Остановится, нахуй, мгновенно. И кто бы подумал, что во мне это есть — собственничество, которое заставляет впадать в иррациональное, неуместное безумие, не поддающееся контролю, как бы я ни старался держать себя в руках. Как бы ни старался, проёбываюсь раз за разом, Максу на смех. Филу на радость. Потому что вижу, как он своей морозной синевой следит за нами. Что даже без прямого взгляда, мы в фокусе. Чувствую кожей, что изучает, как лабораторный экспонат и, видимо, не понимает, как же так вышло, что меня предпочли ему. Не понимает и не скрывает этого в выражении сучьего лица. Каждым жестом показывая насколько превосходит, единственное, что не снимает с себя футболку, видимо, всё же комплексуя по поводу колостомы. И нельзя ведь злорадствовать, но кто остановит? Из-за него я становлюсь картинной сукой, которая готова пометить каждый угол своей территории. И просыпается внутри всё низменное и стервозное, на что только способен. И ведь не про меня вся эта тема с соперничеством. Была. Теперь самоцель номер один — достигнуть приличного уровня, чтобы встать рядом с Максом. А самоцель номер два — надрать ебучую задницу блядски-идеального Фила и столкнуть с долбанного пьедестала, макнув его ебальничком в отборное дерьмо. Превзойти. Обскакать. Доказать. Выкинуть грёбаный фак перед его самодовольным лицом, послать нахуй и понимать, что в любом из раскладов Макс пойдёт за мной. Именно за мной. Но уверенности стопроцентной нет. После нового года, так и подавно. Стоило заскулить этой продырявленной шрамированной шавке, как Фюрер рванул, не задумавшись ни на секунду. Рванул и часами был с ним рядом, хуй пойми для чего. И да, он вернулся ко мне, вернулся, как только, так сразу, и если не придираться, то ведёт себя как шёлковый. Готовит нам обеды, порой и ужины, ухаживает, заботится, отвечает на все из поставленных вопросов, терпит мелкие капризы, не игнорирует и идёт на уступки. Но… Но, сука, если Филу прижмут хвост и тот снова напишет своё сраное: «Макс, помоги»... Каков будет итог? — Куколка моя… — хриплый стон мне на ухо, колотящееся в бешеном ритме сердце и оргазм, размазывающий по кафельной стенке, до дрожащих ослабевших ног и сжатых в судороге пальцев. Я люблю его рокочущее «куколка». Особенно когда рядом ебучий позёр ошивается. Когда-то бесился, а теперь это интимнейшее из возможного. Только моё и его, только его для конкретно меня. Лишь для меня, всегда. И мурашки бегут от глубоких интонаций и вложенного смысла. А язык не поворачивается спросить: а как же звал он его когда-то? Было ли тоже что-то особенное, что-то от Макса конкретно Филу. Лишь его… Для него?.. А? *** А следующее утро встречает меня звонком Ганса, какого-то хрена решившего набрать именно мой номер, несмотря на то что Макс спит рядом и мобильный его вроде дома. Точнее спал. Едва зазвучала мелодия, он открыл глаза и с прищуром, наполненным странными эмоциями, уставился на меня. Недовольный, что пиздец. А мне бы тешить своё самолюбие, что ревнует даже просто к обычным рядовым звонкам, но… — Привет, Ганс, чему обязан? — прокашлявшись, спрашиваю чуть хрипло после сна. — Фюрер телефон проебал? Вы в норме? — Мы спим, и телефон его рядом, насколько я вижу. — Макс тянет руку отобрать мою трубку, но я уворачиваюсь и откатываюсь подальше от него. — Что-то срочное, или может подождать пару часов? — Если ты считаешь, что попытавшийся вскрыть себе вены ебанько из сто второго не стоит твоего королевского внимания, то я, конечно, перезвоню, — ехидно прилетает в ответ. — Кто? — Сажусь на кровати. Веселье снимает резко, как рукой, сон в принципе тоже. Моргаю шокировано и чувствую, как разгоняется кровь по венам в ожидании. — Валера, и не будь он мне глубоко симпатичен и навыками, и человеческими качествами, я бы хуй забил, но боюсь, тут всё не шибко чисто, и сущее везение, что Софа на него наткнулась. Так бы не откачали придурка. — С его матерью всё в порядке? — спрашиваю, встречая напряжённый взгляд Макса, тот больше не пытается отобрать телефон, но сидит рядом и не шевелится, кажется, пытаясь прислушаться и вникнуть, что происходит. — Не подрабатываю личным психологом и не делюсь секретиками с салагами. Ничего такого не прилетало из информации. Ты мне скажи: с хуя ли он решил, что суицид лучший из выходов? — Мы после того, как я в Центр уехал, и не разговаривали толком. В основном смс перебрасывались по выходным, но это, ты сам понимаешь — капля в море, душу изливать текстом никто не будет. Ни к чему это, да и он жаловаться не любит. Я знаю только, что у него мать несколько инсультов пережила, а больше никого из родных нет. Ему деньги нужны на реабилитации для неё, хотя, боюсь, уже поздновато будет: там же нужна терапия сразу после произошедшего, а не на старые дрожжи. Вот и решил: может, он узнал что-то, и нервы сдали. Валера чувствительный парень, хороший и добрый. Хорошо, что вы смогли откачать. — Если он захочет сдохнуть — сдохнет. Тут уже никто из нас не спасёт, а в клетке его держать или в смирительной рубашке, я не буду. Я вам тут, блять, не нянька и не целитель потрёпанных душ, мою бы кто залатал. А Фюреру передай, что заебал он телефон свой в заднице держать. Пусть наберёт, Мельников ахуел. — Да я как бы… — начинаю и слышу, как обрывается связь. — Мельников ахуел, а тебе пора прекратить держать телефон в заднице, — спокойно повторяю, скорее даже на автомате, а внутри пиздец как неспокойно. Пусть и не стали мы прям лучшими друзьями с Валерой и Родей, но они всяко ближе мне, чем многие до. В принципе ближе, чем большинство за столь короткий срок, и я дорожу этими странными отношениями и ими обоими в том числе. — Надо завтра позвонить и узнать что случилось напрямую у кого-то из них двоих, — запускаю руку в волосы, расчёсываю спутавшиеся пряди пальцами. — Может, сначала объяснишь, что за дерьмо тебе втирал Эрик? — Валера порезал себе вены, его нашла Софа, сумели откачать. Это всё, что сказал Ганс. Боюсь, это вообще всё, что известно: в душу же человеку не влезешь, чтобы мотивы понять, а если бы записку оставил, уже кто-то, да нашёл бы. Выходит, что… Или не ради театральщины поступок, а сдали нервы и не видел выхода, или… Странно всё. — Или кто-то попытался от него избавиться, — задумчиво тянет Макс. — Но вмешалась мелкая, а значит, её могут захотеть прищемить, хотя рядом Ганс, и у большинства кишка слишком тонка, чтобы такое провернуть. Но чем, блять, чёрт не шутит. — Нам пора возвращаться, да? — грустно спрашиваю, ловлю сосредоточенный взгляд серьёзных ртутных глаз. — На мне всё ещё метка, а на базе всё ещё крыса чудит. Рано. Хоть и надо бы, пока по пизде не пошло всё, чего я добивался годами. Потому что нет ничего хуже вот такой хуйни внутри базы. Слухи разносятся быстро, особенно в узких кругах. Репутацию наработать пиздец сложно, а похерить парой происшествий в ноль — раз плюнуть. Особенно когда тот, кто стоит у руля, не способен выцепить грызуна, который резвится врагам на радость. Понять бы, кому эта гнида информацию сливает, как не в себя. Помимо очевидного. — А очевидный кто? — Фил, он удивительно дохрена знает таких мелочей, которые доступны не просто салагам, а тем, кто повыше и ко мне поближе как минимум. — Есть варианты? — Нет. Но будут: надо Фила тряхнуть настойчивее. Вернусь к вечеру. — Вскакивает и идёт в душ, после выпивает кофе под парочку сигарет и, клюнув меня в щеку, как жёнушку, с которой прожил с десяток лет, исчезает за дверью. Потому что снова поехал. Снова к нему. Даже не скрывая сего факта. Финита, сука, ля комедиа, нахуй. И я надеюсь, что тряхнуть не означает трахнуть. Я очень надеюсь. Очень сильно. Очень… надеюсь.