Ртуть

Доведённые до автоматизма действия, приглушённая алкоголем реакция и отсутствие страха. Вакуумная пустота, которая заполняет собой всё в груди, от мысли, что я могу не успеть. Не боль. Не ужас от потери. А пустота, потрошащая тупой киркой каждый ёбаный миллиметр, потрошащая всё, до чего способна дотянуться. Я двигаюсь сомнамбулически, всё будто во сне и чётко мимо, пока не оказываюсь в тёмной квартире, где открыто нараспашку окно, на столе широкая ароматическая свеча. Зелёная. Неуместная. Праздничная свеча, у подножия которой в каплях воска свежие еловые веточки и пара мелких шишек. Запах хвои почти неразличим. Стоящая рядом полупустая бутылка виски и ополовиненный мандарин — выбивают меня из состояния равновесия. Вышибают как чёртову кеглю. Злость вспыхивает гремуче. Шипит, приподняв свою голову взбешённой змеёй, и хочется начать ядовито изрыгать слова, что долбоёб тупо взял и под предлогом опасности вытащил меня из места, где я медленно расплывался по кожаной обивке вблизи того, кто сводит с ума перманентно. Одним лишь своим видом он притягивает и возбуждает и тело, и воображение. И отвлекаться от созерцания не хочется ни на секунду. Ярость, обжигающая, словно инфернальное пламя, дымно обволакивает внутри, и я почти готов открыть рот и выблевать каждую минимальную испытанную эмоцию в лицо этой наглой мрази. Потому что нахуй все эти грёбаные манипуляции, я не псина на его всратых побегушках. Не. Сука. Псина. Застилает мутно-алой пеленой глаза. Кулаки сжимаются, с желанием справедливого, мать его, мщения, разворачиваюсь и начинаю одержимо осматриваться в поисках виновника абсолютной вакханалии в груди, пока не замечаю его. На полу. У стены. С вытянутыми прямыми ногами. Привалившийся спиной. Сидит в луже собственной крови. С мелово-бледным лицом, на котором игриво резвятся ломаные тени, отбрасываемые в тусклом свете хвойной свечи. С закрытыми глазами. И в руке слабо сжат мобильный, влажно поблескивающий потухшим экраном. Фил выглядит чересчур умиротворённо, кукольно-красиво, словно неживой… А меня бросает вперёд, к нему, и без промедлений на колени, замирает тревожно-натянутая струна тянущаяся от сердца, как оказалось, всё ещё к нему. Слабая, эфемерная струна. Та, которая истончилась настолько сильно, что готова оборваться. Но… она есть, вопреки всему и всем. Дребезжит судорожно, тихо слезливо играя свою печальную песню. Слишком тихо. — Фил, — зову его хрипло и неуверенно. Слова застревают, слова не желают вырываться изо рта. Связки, будто в спазме, хочется поскрести себе горло изнутри. Острыми когтями располосовать то нахуй. Вижу, как моя рука дрожит, когда тянусь к бледной шее, чтобы нащупать пульс. Дрожит, потому что если биение жизни в замершем теле успело оборваться, если я опоздал… — Фил? — Громче и настойчивее. Вопросительно. Просительно, чёрт возьми. Еле ощутимый толчок под подушечкой, и ноль реакции с его стороны. Пытаюсь в полумраке увидеть, откуда же столько натекло, мать твою, потому что лужа, мягко говоря, приличная по размеру. Вскакиваю на ноги, те словно онемевшие, и я весь, растерявший внезапно гибкость, как ебучий буратино деревянно передвигаюсь и ищу, как во сне, сраный выключатель. Ударяю по нему с силой, но то ли лампочки нет, то ли электричества — светлее в комнате не становится. Одна лишь блядски насмехающаяся праздничная свеча и молчание единственного жильца этой помойки. — Фил! — выкрикиваю, но он даже не морщится. Включаю фонарик на телефоне, он пытается выскользнуть из вспотевшей ладони, а я свечу и бегло осматриваю, пока не замечаю, как толчкообразно очередная порция крови начинает выплёскиваться из бедра. Господи, блять, боже… Этот придурок даже не потрудился зажать рану, или перевязать хоть чем-то, пусть и нет у него жгута под рукой. Он не сделал вообще ничего. Просто сел, сбросил свою ёбаную смс и остался ждать. А если бы я не увидел? Не приехал? Проигнорировал? Блять, Фил… Пытаюсь растолкать его, встряхнуть за плечи, попробовать привести в чувство, только нихуя не выходит. Его втянуло вязко и сильно, куда-то слишком глубоко, и это пугает. Безумно, надо признаться, пугает. Скидываю нервно куртку. Закрываю быстро окна, чтобы не вымораживал свистящий ветер и без того выстуженную комнату. Нахожу какое-то застиранное полотенце и перевязываю его ногу с силой, стягивая махровые края до такой степени, что кожа собирается гармошкой. А сверху раны прижимаю на автомате стянутую собственную водолазку, надавливаю всем весом. — Фил, сука, — нос к носу шиплю, пытаюсь уловить, дышит ли, и по своим зализанным от волнения губам чувствую едва уловимый поток воздуха. Без сознания, сволочь, но живой. Пока что… Потому что от кровопотери склеить ласты проще простого, а с его травмами, так и подавно. И рук же не хватает, тотально не хватает чёртовых рук. Я пытаюсь левой зажимать его рану, ощущая влагу под пальцами, ткань промокает слишком быстро, он теряет кровь слишком быстро. Слишком быстро. Слишком, сука. Второй же еле достаю телефон, ищу номер того самого медика, к которому мы уже обращались, молясь, чтобы она была на связи, иначе тут скоро будет труп. И я понимаю сейчас, кристально ясно одну простую, не озвученную даже самому себе, вот так, чтобы напрямую, истину — я не хочу его смерти. Не хочу. Ни видеть, ни чувствовать тем более. И уж точно не способствовать. Не хочу… Больше нет. Да и не хотел, вероятно, на все сто никогда. — Прошу прощения за беспокойство, но ситуация экстренная. Ранение в бедро, крови очень много, сложно сказать по объёму, подозреваю, что может быть пробита артерия. Нашёл без сознания, сидел без перевязки. Наложил жгут из подручных средств, зажимаю максимально, как могу, но он не реагирует вообще. — Вам нужно сделать так, чтобы он очнулся. И назвать мне адрес. Через несколько минут у вас будет карета скорой помощи. Настоящую фамилию не называть, оплата за срочность и вызов — повышается вдвое. Остальное при личной встрече. — Я вас понял. — Приведите его в чувство, иначе платить будете за вскрытие и похороны, а не за услуги. Быстро называю адрес. Отбрасываю трубку. И не найдя другого варианта, просто запускаю палец в отверстие, которое проделала в его ноге пуля. Знаю, насколько это обжигающе невыносимая боль, знаю. Но если это не заставит Фила прийти в себя, значит, ничего больше не поможет. — Надо же, ты пришёл, — хрипло шепчет, закашливается и облизывает пересохшие, потерявшие свой цвет губы. Абсолютно бескровные. — Не мог не испортить мне праздник? — Зло выплёвываю, не показываю, насколько дрожит всё внутри от страха. Внезапного. За него, бляди, страха. — Уходи, — слабая тень улыбки. — Тут уже без вариантов. — Медики в пути, просто постарайся не вырубиться снова. — Смотрю на свои руки, что обе в крови, всё в алой и горячей крови… Она везде, и запах хвои, смешивающийся с металлическо-ржавым, вызывает приступ тошноты. — Уходи, Макс. Ублюдки могут приехать быстрее твоих ёбаных медиков, и уберут нас обоих. — Тянется рукой себе за спину. Медленно, с усилием, словно конечности отказываются слушать. Достает беретту, слабо сжимает ту в руке, видно, что сил нет даже на то, чтобы нормально двигать пальцами. — Иди, отмечай, я без пяти минут труп. — Заткнись. — Уходи, — чуть громче. Поднимает ствол и уничтожает меня на этом самом месте, прижимая тот себе под подбородком. — До меня они уже не доберутся, хуй я дам им такую возможность. — Смотрит пронзительно честно и прямо. Решительно, смирившись и приняв. Вот так, в считанных сантиметрах от моего лица. Красивый, как чёртова извращенная картина. Болезненно-слабый физически. Удивительно сильный морально. Настоящий, как никогда. Такой восхитительно нереальный. С блестящей яркой синевой глаз, подёрнутых вуалью из скопившейся влаги. — Уходи. Не стоило тебя звать. — Шепчет, будто силы на исходе, и каждое слово царапает глотку, а я в ступоре. Меня примораживает к деревянной половице и теряются все до единой мысли. Трусливо рассыпаются бисером. Я не знаю, что делать. Не понимаю, что сказать. Шок расползается по венам, кровь превращается в острое крошево льда, вперемешку со стеклом. Моргаю и гипнотизирую, как Фил плавно, неспешно укладывает палец на курок, и в уголке его левого глаза скапливается прозрачная, мелкая, словно хрустальная, капля. Капля, которую я не видел в его исполнении ни разу за всю нашу совместную, грёбаную жизнь. Сука, ни разу. Но сейчас его боль настолько концентрированная и травмирующая саму душу, что ещё немного, и я начну задыхаться, как от асфиксии. Блять, что?.. До заторможенного мозга доходит происходящее, будто сквозь вату. Я выныриваю из-под воды, пробивая толстый слой ёбаного мешающего и задерживающего меня под собой, как в ловушке, льда. Вырываюсь из цепких рук паники. Встряхиваю подёрнутое дымной растерянностью сознание. — Ты ёбнулся что ли? Убери пистолет, придурок, — рычу и успеваю ударить его по руке, когда он всё же нажимает курок. Звук выстрела разрезает тишину комнаты резко и оглушающе. Уши закладывает, Фил вздрагивает под моими руками от отдачи и морщится. Оборачиваюсь, видя новую отметину на и без того пострадавшей бетонной стене. И меня полощет в облегчении целиком. С головой полощет. Выдыхаю хрипло, облизывая пересохшие губы. Онемевшие губы. Чувствуя привкус крови во рту, а щека изгрызена нахуй в ёбаный фарш. Мне кажется, я слышу удары собственного сердца, то загнанно шумит, надрывается за рёбрами, лупит обиженно. И мне кажется, если прервётся пульс сидящего напротив — прервётся и мой. Странная синхронизация взгляда, взаимная боль и чувство опасности. Мы снова в дерьме. Снова вместе. И снова одна надежда на двоих. Бывало такое, что лишь его упорство спасало нас. Он боролся за наши жизни, в то время как я хотел опустить руки. А сейчас… Сейчас я оплачиваю один из старых долгов. Я хочу вытащить его из-за черты, откуда не возвращаются. Хочу и, сука, сделаю это. — Смысл? — Запрокидывает голову и прикрывает глаза. Не сопротивляется, когда откидываю пушку в сторону. Даже не дёргается, когда сжимаю раненую ногу ещё сильнее. А внутри пиздец полный. Полнейший, мать его пиздец. Меня так пидорасит, что я не понимаю: орать ли, пытаться ли что-то доказать, или молчать и не усугублять и без того неустойчивое положение. Что это сейчас было? Что, сейчас, сука, было? Он реально был готов застрелиться на моих глазах? Вот так просто? Фил? Тот, кто выгрызал всегда у суки-жизни шанс за шансом, тот, кто карабкался вперёд через толщу дерьма, тот, кто непотопляемый, как говно, всплывал, как бы топить ни пытались. Он выжил даже тогда, когда я пытался порезать его блядские внутренности, раскромсать всё у него внутри. Едва ли не выпотрошил, проворачивая нож будто в трансе. Он выжил… назло всем недоброжелателям и врагам, назло мне выжил, и долгие годы умудрялся изворачиваться, ускользать, посылать всех нахуй и продолжать топтать грешную, сука, землю. Не святой. Вообще не тот человек, с которого стоило бы брать пример. Он — чистокровная мразь, эгоистичная тварь, моральный урод, который совершил не меньше, чем я, различного дерьма. А может и больше. Но, блять… Фил… Сжимаю его бедро, а он приоткрывает глаза, смотрит через узкие щели, через пушистые светлые ресницы, что тени на его лицо бросают от мягкого света свечи. И запах хвои из-за закрытых окон усиливается всё сильнее. И мистифицируется происходящее. Время желеобразно подрагивает, словно и ему интересна развязка. Молчит, изредка сглатывает. Не пытается шевелиться или просто не может. Растрёпанный, со спутанными волосами, что отросли и падают ему на грудь пушистыми прядями. Полумёртвый. И лицо его кукольно-разглаженное и чуть ли не маской замершее без эмоций. — Ещё немного, просто не закрывай глаза, — слишком громкой кажется просьба. Невозможной. И мне страшно встречать его взгляд, в котором помимо воронки из ничего, отупляющей пустоты и обречённости, тонна тёмной, ужасающей боли. И она не физическая. Там душа его изорванная рыдает и воет в голос. Обливается кроваво страданиями. А я чувствую каждый оттенок, внезапно и полностью. И ком в горле встает. Спазм, ни вдохнуть ни выдохнуть. Пересыхает в глотке, першит от эмоций, и хочется сказать хоть что-то, хоть слово… Что-то правильное и подходящее нашему случаю. Что-то обнадёживающее. Что-то мощное, мотивирующее, выражающее поддержку и понимание. Но. Нет. Ничто не нарушает вакуумную тишину. Так и сидим. Будто в маленьком коробе, в фокусе друг друга — умирающая синева напротив моих темнеющих безнадёгой глаз. Мои руки абсолютно мокрые от крови. Его лицо совершенно белое. Я не знаю, сколько времени проходит, но дверь в квартиру распахивается. Несколько человек подскакивает к нам, и всё начинает разворачиваться слишком быстро. Носилки, перевязка, капельница, кислородная маска, много шума от разговоров между медработниками. Не задумываясь, просто задуваю свечу, подхватываю пистолет и мобильный, накидываю прямиком на футболку куртку и, даже не вымыв руки, иду за ними следом. Запрыгиваю в карету скорой помощи, не спрашивая можно ли, наблюдая за их действиями, будто в трансе. И не соображаю вообще нихуя, ровно до того момента, как выходит ко мне серьёзная и уставшая молодая женщина. Не имеющая ни имени, ни фамилии. Подзывает в пустую комнату и начинает свой невесёлый рассказ. — Он в порядке. Настолько, насколько возможно в его случае. Кровопотеря приличная, пришлось экстренно сделать переливание, пока всё прошло довольно хорошо, но ещё минимум несколько часов нужно понаблюдать. Иногда организм даёт странную реакцию и на ранение, и на стресс, и на всё вместе взятое. Надо сказать: нам повезло, что сердце у него крепкое. Очень повезло, — делает паузу, и постукивает ручкой по блокноту. — Скажу честно: ещё одно настолько серьёзное ранение он вряд ли переживет. Не в ближайшее время так точно, — хмурится и наконец смотрит мне в глаза. — Пациент он, конечно, сложный. Анамнез, — красноречиво смотрит. — Анамнез у него впечатляющий. Проблем множество, большинство запущены. Во-первых, ему нужна операция. В брюшной полости много спаек из-за колостомы и после очень серьёзных ножевых ранений. Помимо смещения внутренних органов... Спайки, они, как бы вам более доступно объяснить, причиняют довольно сильные боли, которые купировать довольно сложно. Тут помочь может только операбельное лечение. Более того: судя по результатам узи, которое я сделала из-за странной гематомы в районе живота, у него опущена одна из почек, что тоже критично, и грозит осложнениями. На желудке несколько пока небольших грыж, рубцы и мелкие язвы. Множество кистообразных образований в брюшной полости. Если всё это не убрать, могут быть серьёзные последствия, вплоть до злокачественных образований, и тогда потребуется лучевая либо химиотерапия. Из-за грыж, в том числе, а также из-за кровопотерь, у него анемия. Железодефицит и низкий уровень эритроцитов. И это я не говорю о том, что он теряет массу. — Записывает названия каких-то препаратов на листочке, замолкнув на пару минут. — Во-вторых, рекомендовать ему оздоровительные процедуры с вашим образом жизни я, разумеется, не буду, ибо здесь совершенно не по этой причине. Однако ему нужно набрать вес, и набрать срочно, это поможет решить проблему с почкой как минимум. Плюс операция, далее реабилитационные мероприятия, постоянная диета, витаминные комплексы и поддержка микрофлоры организма, потому что и без того всё сложно. — Показывает круговое движение по животу. — Я могу брать с вас безумные суммы на регулярной основе, но это мало чем поможет. Если не будет желания улучшить свое состояние. Пулевые ранения не единственное, что способно его убить. — Хорошие новости есть? — приподнимаю бровь, придавленный полученной информацией. — Да, у него крепкое сердце. — улыбается дежурно. — Однако судя по косвенным признакам и лёгкому судорожному синдрому, возможен эпи статус. — Эпи что? — Эпилепсия, если называть более доступно. Я бы посоветовала вам обратиться в центр для более детального обследования. Потому что без должного внимания к проблеме, с постоянной травматизацией… у него возможны необратимые изменения. — Постукивает по лбу. — Если более доступно, то следующая же черепно-мозговая травма, даже относительно лёгкого характера, может закончиться комой. — Ему тридцать, а не семьдесят. — У него тело отнюдь не тридцатилетнего. Изношенное, если говорить прямо. И эти ножевые… — снова указывает на живот. И покачивает отрицательно головой. — Колостома была установлена для временного использования, пока шёл восстановительный процесс после ряда хирургических вмешательств. Её при желании можно убрать, потому что в его случае она лишь вредит. Часть кишечника сможет нормально функционировать, если удалить спайки, кистообразные образования, грыжи, сделать нефрологическую пластику почки, подтянуть питание и надлежаще следить за состоянием сосудистой системы и системы пищеварения. Всё можно исправить. Станет неидеально, но более чем удовлетворительно. Если захотеть. — И стоить это будет? — Прилично. Но мы делаем лишь часть из необходимого ему. А несколько обширных операций подряд с его анемией я бы не советовала. Потому, будет более продуктивно и разумно подыскать центр, который возьмётся сделать всё сразу. — Что насчёт ухода за ранением? — Антибиотики, правильный туалет раны. Дренирование было бы желательным, но я подозреваю, что уложить его на хотя бы недельный срок для интенсивной терапии невозможно. Потому максимальное консервативное лечение, покой и надежда на то, что абсцессов, нагноений, инфекций и осложнений не будет. Ему удивительно везёт уже дважды. Ранения мягких тканей в разы проще поддаются лечению, чем огнестрельные переломы. Несмотря на то что пришлось зашивать сосуд, всё не плачевно. Но хромать будет прилично по времени. И бегать я очень не рекомендую, да и из-за болевого синдрома вряд ли он сможет. — Я бы не назвал это везением, — морщусь и выдыхаю, глядя в окно. Оплачиваю услуги, вместе с препаратами и длинным списком того, что, как и когда следует делать. Понимая, что теперь мне придётся поработать нянькой-сиделкой какой-то промежуток времени. Потому что Фил никогда не славился любовью к собственному организму и запустил всё до невменяемости. Удивительно умудряющийся выживать, вдруг резко перестал по-настоящему бороться. Приходиться подождать пару часов, пока он приходит в себя от наркоза и впитывает несколько капельниц с лекарствами. Чёртовы пару сотен минут, в течение которых я всё никак не могу выгнать из головы увиденное в той полуразваленной однушке, где он почти сумел убить себя, сидя напротив. И руки подрагивают, всё ещё чувствую тепло его крови и лёгкие судорожные вздрагивания конечности под пальцами. Блядство ебаное… Курю как не в себя, не чувствуя холода, курю, глядя на засохшую кровь, покрывающую меня. Банально вымыть руки не появилось желания, двигаться не появилось желания, хотелось сбежать далеко, очень далеко сбежать, без оглядки, чтобы не знать то, что сейчас насилует мозг. Мне плохо. Усталость окутывает, удушающе, дымно. Выворачивает, но не физически — эмоционально. Он будто заразил меня своим отчаянием, нежеланием бороться, гнетущей пустотой и обречённостью. Убил нас обоих той самой пулей, которая была остановлена бетонной стеной. Обоих, блять, убил. Утопил в синеве умирающих глаз. Обоих, блять, утопил. Задушил запахом хвои и едва уловимой перечной мяты, разбавленной порохом и ржавчиной. Задушил своей кровью. Обоих, блять, задушил. Я не хочу его смерти. Ни быть к ней причастным. Ни видеть её. Ни способствовать. Не. Хочу. Но и дать то, что вымаливало его едва бьющееся загнанное сердце — не могу. Потому что как бы ни было мне тоскливо и за него, и за нас, бывших когда-то в прошлом. Как бы ни вспоминалось, ни скреблось и ни подёргивало. Это всё — горькая нелюбовь. Отсыпать дозу из чувств не могу. Он дорог мне, всё ещё или же снова. Странно, отравлено, ненормально и необъяснимо дорог. И так будет всегда, потому что, пройдя через тот ад, в котором мы закалились, попутно искалечив друг друга, так просто переступить и уйти невозможно. И связь, иррациональная, мешающая и ядовитая, как бы ни истончалась, порваться не может. Но куколка... Моя святая, светлая куколка. Мягким сиянием, сладким вкусом и невероятным запахом, словно белый цветок на умирающей чёрной земле, что пустил корни и, вопреки всему, растёт. Моя куколка, такая не моя… Вне конкуренции, времени, боли, привязанностей, связей, ран, чувств, эмоций, разумного и объяснимого. Он просто страж моего шрамированного сердца. Тот самый сейф, резная шкатулка с мудрёным замком-шифром. И душа моя его руками приручена. Остатки её. И как бы ни было мне больно за прошлое, за страдания Фила, что отзываются мучительно в груди, Свят — пульсация жизни моего бренного тела. Именно он — биение сердца. Он всё — абсолют и приоритет. Неоспоримая вселенная, особенная и невероятная. Вселенная, из которой мне придётся добровольно исчезнуть, отпустив его идти дальше, а самому застрять в начале нашего пути. Закаменеть статуей и больше никогда не сдвинуться с места. Запретить себе следить за его жизнью. Отпустить и не вмешиваться. Отпустить и сдерживаться. Отпустить и, чёрт возьми, сдохнуть, потому что… Что я теперь без него? *** Не слушая возражений, а их и нет, везу Фила на одну из новых точек, которые недавно для себя нашёл/выкупил. Там более-менее вменяемые условия, есть оружие, одежда и предметы первой необходимости. Тащить приходится ещё и целый пакет с перевязью, растворами для капельниц, обезболивающее и множество разных ампул. Потратился прилично, но, откровенно говоря, сумма, списанная с моего счёта, волнует меня в последнюю очередь. Деньги — наживное. Заработается, накопится, было бы кому тратить. А вот настрой, которым сквозит безэмоциональный взгляд, сидящего рядом, не радует вообще. — Так и будешь молчать? — не выдерживаю первый. После того как я притащил его в квартиру, разложил по полкам всё необходимое и сгонял в душ, он как сел на диван, так и остался на нём, бездумно пялясь в одну точку. Отупляюще безразличный. Пустой. Словно уже мертвый. На мой вопрос, он лишь переводит свой пугающий взгляд на меня. Моргает медленно, чуть сонно. Спокойный и неживой. Будто блядски красивая кукла, бледная, с заострившимися чертами, тёмными тенями под глазами и чёткими дугами бровей. Страшно-красивая картинка. — Фил, блять, — резко и хлёстко, но его не трогает, ни разу. Даже ни единого привычного едкого оттенка не мелькает в глазах. Сухие, бледные губы без движений. И то ли ему больно, то ли он в коматозе от такого количества лекарств, то ли хуй поймёшь, что с ним происходит, но я смотрю не в силах оторваться, боясь уехать, а вернувшись после, найти его всё так же сидящим, но уже без движений. Навечно. Я. Боюсь. И это дико. У моего страха теперь несколько лиц, и ровно каждое делает меня уязвимым. Моё настоящее и прошлое, как две болевые точки, на которые какой-то мудак-садист нажал с нехуёвым упором и не планирует отпускать. А я извиваюсь беспомощно в попытке уйти от касания, но лишь усиливаю свои же страдания. — Я могу быть уверенным, что ты останешься в адеквате, если отлучусь на несколько часов? — хер пойми какая по счёту попытка, глаза в глаз, мои слова разбиваются об его упрямое молчание. — Что ты изображаешь? Чего ты, блять, пытаешься добиться? Чтобы я тут с тобой как сиделка торчал? — Нет. — Что, нет? — цепляюсь, довольный хотя бы тем, что отвечает. — Уходи. Я, кажется, уже просил, но ты зачем-то остался, — прищуривается и закрывает глаза. Морщится, когда двигает раненой ногой, акуратно укладывается на диване и выдыхает чуть судорожно, если судить по дрожанию грудной клетки. Вздрагиваю, вспоминая момент, в котором он произнёс эти сучьи пять букв. Тихое «уходи» и звук выстрела, пуля-дура не достигла своего предназначения на этот раз. А будет ли следующий? Хуй его знает, и от этого мне дико. Жутко и... непривычно. Куда предсказуемее была ненависть и неприязнь. Брезгливость или раздражение, негатив от одной лишь мысли о Морозове, которые испарились сегодня утром бесследно. Просто исчезло всё старое и привычное в мгновение, когда он выполоскал нас обоих в том отравляющем бульоне из настолько мощных и неоспоримых эмоций. И я до сих пор в ахуе, от того что он просто позвал и не сделал больше ничего. Он не продублировал написанное. Не пытался звонить. Не пытался бороться. Не пытался отсрочить возможный конец. Отдался судьбе. Моему решению отдался, и ведь я реально мог не успеть или не заметить то сообщение. Или встать в позу и послать его нахуй. И тогда… Тогда его бы уже не было в живых, а я бы спустя пару дней, возможно, задумался бы, куда же он мог исчезнуть и жив ли, набрал бы заветный номер, но не из-за заботы о нём, а потому что метка. Блядская грёбаная метка заставила бы. И не услышав ответ, забил бы ещё на какое-то время. А после, его бы нашли… А после, его бы не стало для меня по-настоящему. А после, не стало бы и части меня, как бы ни кичился я, что любовь прошла, и завяли ебучие помидоры. И совесть извела бы, разъедала бы каждый орган медленно, но верно. Все до единого воспоминания окисляли бы по крупицам мне мозг, отравляя существование и без того не то чтобы радужное. Будто мне не хватает конченого таймера, что не собирается давать передышки, всё также тикая под веками. — Приеду через пару часов, попробуй поспать. Если что, звони. — Продолжать тут торчать не хочу. Он сводит с ума, и не в лучшем смысле этого слова. Я не нянька и не сиделка. Если нет мозга, и решит подохнуть? Не спасу, как бы ни пытался. Тем более меня ждут и это, чует моя жопа, будет ещё одним пиздецом. Словно дерьмо неспособно закончиться. Меня, как котёнка, в нём топят, блять, с головой. И если верить поговорке, о том, что как встретишь — так и проведёшь, то, боюсь, наступивший год обещает быть исключительно ебанутым и кровавым. — Я способен сам поставить капельницу и вколоть обезболивающее, можешь не дёргаться, — механически отвечает. — Развлекайся со своей красивой игрушкой, не сдохну. — Долбоёб, — устало выдыхаю и специально громко хлопаю дверью уходя. А дальше всё, как и ожидалось. Переодеваюсь и снова моюсь. Еду к брату, выслушиваю недовольство и любуюсь молчаливой статуей непримиримости. А меня и без того высосало всё произошедшее до капли, и внутри одно лишь навязчивое желание — обнять тёплое, вкусное, любимое тело и уснуть на пару часов беспробудно. Позволить себе перезагрузку, потому что ёбнусь скоро на всю голову. Но куколка истерит. Куколка возбуждает меня даже вот такого — в образе заёбанного зомби, не сомкнувшего более суток глаз. Куколка катается на моей нервной системе верхом, и с ветерком, блять, катается. Куколка не понимает, пока ещё хреново меня всего чувствует, и обиду свою пестует. Куколка ахуевает… А мне бы забить, да лечь спать, потому что нет никаких сил. Но конфликта, ещё и со Святом, тупо не выдержу. И есть лишь один способ, который способен и меня отвлечь, и дерьмо внезапное разрешить между нами. Я вины не чувствую, после пережитого эмоционального шторма и терпкой душевной боли, на отходняках и полуадекватный, хочу лишь порцию тепла и любви, а никак не мозгоёбства. Чувствительный весь, как оголённый нерв, впитываю всеми фибрами его на каком-то особом уровне, словно открылась незнакомая мне дверь, в комнату, в которой была лишь пустота и боль. И я тянусь к его свету, тянусь одержимо, больными усталыми руками тянусь. И плевать, что психует и отталкивает… Он нужен мне. Так сильно в этот момент нужен. Весь с потрохами, с обидами, с непониманием, с хмуро сведёнными бровями и странной песней про питомца. Нужен фатально, смертельно сильно нужен. Каплей крови на языке, дрожью на коже, тёплым дыханием и удивительно одурманивающим запахом. И выгибает от силы эмоций, от внезапно установленного коннекта, когда замерло время, затупились все чувства, осталось лишь что-то трепещущее, эфемерное, тонкое, обоюдоострое и глубокое. Не описать происходящее каким-то из банальных слов или понятий, творится почти незнакомая магия. Крови и удовольствия. Перечного, концентрированного, особенного. Моего и его. Я толком не чувствую вкуса, эйфорией взрывается по рецепторам понимание, что познаю его снова, вот таким удивительным способом. Познаю его, добровольно отдающего, сверкающего сине-серыми стекляшками. Красивыми. Хрустальными. Драгоценными. Доверчиво открытыми, внутрь нырнуть приглашающими. В кои-то веки не пытаясь изрезать остатки трепещущей по его же вине души. Они гладкие, тёплые и притягательные. И в них моё отражение плещется. Я не думал никогда, что он может так меня обласкать. Не надеялся. И казалось, что сердце остановится от силы обрушившегося наслаждения, когда сталь в его руке запела. Когда острый язык очертил каждую новую рану на коже, когда мы соединились кровью, уплотнили уже успевшую возникнуть связь, и будто заиграли вокруг резко краски. Сменились чёрно-белые фильтры, и звуки, запахи… Мир по-другому зажил. Что-то расцвело алым цветом в груди. От его взгляда глубокого, от единения особого, от игры на гладком полотне зеркал, что завистливо впитывали его красоту. Безупречную. И как апогей начавшегося действа, особого ритуала для соединения наших душ и сердец окончательно — признание, оседающее на дне моего тёмного сердца. Кровавым осадком, мелким крошевом стекла, переливающимся и болезненным. Это так прекрасно, что больно. Потому что на триста процентов взаимно. И отрывать, через какую-то пару месяцев придётся наживую. Ведь варианта остаться вместе — не существует. Не в этой вселенной. Не в нашем полуразрушенном мире. Увы. Как бы ни хотелось иначе. *** Фил спит, когда я возвращаюсь с продуктами, спустя пару часов. Открывает глаза, лишь когда ввожу ему внутривенно антибиотик, проверяю катетер, осматриваю перевязь свежей раны, заставив спустить штаны, и хмурюсь, видя, что он и правда похудел. И похудел сильно. Обычно состоящий из красивых жилистых мускул, подтянутый и гибкий — выглядит болезненно. А после услышанного в кабинете врача, мне не по себе. А ещё хочется помочь, потому что каплю, но стыдно, что наслаждаюсь вкусом и чувствами с другим, пока Фил медленно сводит себя в могилу. И пусть без него стало бы проще, многим причём, эгоистично и как мразь поступать не хочется. Совсем. А ещё не можется. — В холодильнике всё, что тебе разрешено употреблять. На тумбочке листок, где расписано, сколько таблеток пить и с какими промежутками ставить капельницы, вкалывать антибиотик и обезболивающее. Завтра съездим на перевязку. Если станет хуже — звонишь мне. Номер на быстром наборе. — Уходи, — фыркает, не открывая глаз. — Ты идиот? — Я хочу спать, — открывает глаза, капилляры в которых полопались, и он выглядит совсем нездоровым. И насколько я помню, раньше, каким бы страшным ни был недуг, он или наркоманил в полный рост или вот так впадал в спячку. Пугает лишь безразличие в тоне и отсутствие жизни во взгляде. Остальное куда ни шло. По крайней мере, жара у него нет, что радует, видимо, помогло то, что он уже был на антибиотиках. Пришлось лишь увеличить дозу. — Не страдай хуйнёй, чтобы я не жалел, что столько бабла въебал за твою шкуру: тебя проще было бы убрать или заказать, чем вылечить. — Не то, что я думаю, на самом деле. Но злость или обида толкнёт его вперёд куда сильнее, чем жалость или забота. Потому исполнять привычную роль дерьма проще простого. И даже нихуя не тошно. Потому что бесит своим безразличным страдальческим видом. Жертва, сука. Дама-мадама, ебать его, в беде. — Уходи. — Не сдохни, — хмыкаю и закрываю за собой дверь, привалившись к ней на минуту и закурив. Потому что впереди меня ждёт ужин с куколкой, хороший вечер, прекрасная ночь, а он здесь будет один. В тишине квартиры, в холоде стен, в твёрдых объятиях бездушной мебели. А разбуженное сердце протестующе сжимается, сочувствие, незнакомое и давно забытое, скребётся одинокой кошкой. И я ловлю себя на том, что если бы Свят не воспротивился, я бы забрал Фила к нам. Чтобы тот всегда был в поле зрения. Чтобы не разрывало меня на части, в попытках не проебать время с куколкой и в то же время не оставить надолго Морозова. Только хватило бы меня на всех, сука. Хватило бы, а… Я же тоже не с вечным зарядом. И энергии не неиссякаемый источник, пусть куколка и подпитывает собой как невменяемый, словно ультра заряженная батарейка. Одним лишь своим видом и нахождением рядом, заставляет оживать. Вынуждает. Ибо выйдя из квартиры Фила, чувствовал, что ещё немного и выключится организм, истощённый отравленными эмоциями, целым ебучим шквалом, непрекращающимся. Но нет… Стоило Святу прийти ко мне после душа на кухню, ответить на поцелуй, побыть немного рядом и обласкать искрящимся взглядом, и всё, заряд восстановлен. Прилив сил обеспечен, внутри чуть менее тягостно, и боль слегка притупляется. Удивительно. Он влияет на меня даже на физическом уровне, и метаморфозы с телом происходят какие-то буквально мистические. В попытках не пропустить ни одной проведённой рядом минуты, тело работает на износ, и усталость, сдаваясь, ускользает, маяча на горизонте, но боясь подойти ближе. И это абсолютно противоположно тому пиздецу, который я испытываю рядом с Филом… Тот высасывает из меня всё до капли, словно воронка опустошает, вытягивает и изматывает. Ничего не делая, просто существуя в одном со мной пространстве, причиняет боль. И горечь от каждого разговора, от каждого контакта, от каждой совместно прожитой минуты, словно крадёт жизненные силы и медленно убивает. Они нереально сильно похожи внешне. Один типаж. Почти тот же оттенок волос. Бледность кожи, глубина взгляда и синева. Утончённость, гибкость, изящество и правильные черты лица. Это настолько сбивает с толку, что не будь я уверен в отсутствии родства, решил бы, что они кровные братья. Потому что редко когда можно найти до такой степени схожих друг с другом людей. Однако они абсолютно различны внутри. У куколки нет того чёртова твёрдого, чёрного, стального стержня, который прошивает всё существо Фила. Стержня, благодаря которому он выбирался из такого дерьмища, что не каждому под силу. Возможно, не сумел бы даже я. Никто из окружающих меня людей, насколько бы профессионалами своего дела они ни были. Умение выживать, то самое животное и инстинктивное у него было привито с молоком матери. Рефлексы, отточенные до такой степени, что зависть берет. А ещё абсолютный, глубинный похуизм как смысл жизни. Он с такой лёгкостью маневрирует сквозь время и жонглирует проблемами, которые шагают за ним по пятам, как привязанные, что заставляет невольно восхищаться, а ещё неприязненно наблюдать, потому что превосходство, с которым тот любит смотреть, в очередной раз щёлкнув всех по носу — тошнотворно, омерзительно и приторно. И фыркнет ровно каждый, но оценит. Фил, которого я раньше знал, способен понравиться. И нравился. Всем без исключений. А Свят — его противоположность. Мягкий. Пластилин или же глина. Хрупкий, но приспосабливающийся. Он обволакивает. И с редким протестом, подчиняясь — подчиняет. Яркий луч закатного солнца. Ласкающий, согревающий, созидающий. От него ощущается тепло искренности, доверчивость пушистая и эмоции оживляющие. Он как глоток чистой ключевой, родниковой воды в иссыхающую без влаги глотку. Впитывает всё, что ему даёшь, учится моментально, усваивает уроки. Реагирует как-то странно, но в то же время в нём есть пугающая стойкость психики. Со всей его сострадательностью, сочувствием и жизнелюбием, что выливается, казалось бы, даже из его пор, он бывает ненормально безразличен к вещам, которые человека, не успевшего окунуть свои руки в кровь, обязаны испугать и ввести в состояние шока. Отказавшийся банально представить на моём месте врага и выстрелить шариком, блять, с краской — спокойно исполосовал кожу длинными кровавыми порезами-царапинами, вампиром слизывая и купаясь во взаимном экстазе. Он мягко-остро-полярный. Шкатулка с секретом. Резная, прекрасная, искусная шкатулка, дно которой обтянуто бархатом, крышка инкрустирована драгоценными камнями, а края острые и ранящие при неосторожности. Уникальный. Особенный. Притягательный, но неброский. Он драгоценность, которую рассмотрит не каждый. В противовес ярчайшей красоты Фила, которая бросается резью в глаза, и отвести те всегда, без исключений, сложно. Я не хочу их сравнивать. Но правда такова, что оба стали частью моей ёбаной жизни. Благодаря насмешке сраной судьбы, которая та ещё сука и ахуеть как сильно любит поиграть. *** — Хотелось бы верить, что остатки разума тебе не изменяют. — Последний, из желаемых быть услышанным мной голос, звучит в моей трубке вечером пятницы. — Похоже, я в тебе ошибся? — И вам — доброе утро, Леонид Васильевич. — Хорошо, что я уже не дома и на ногах. Прекрасно, что Свят не слышит, кто мне звонит. Или это не случайность, и за мной следят? Например, по GPS. Или же на машине маячок. Или любопытные цепные псы шастают вокруг моего логова и докладывают о передвижениях. Как же, сука, заебали контролировать каждый вздох. Я не ебучая марионетка в руках скучающего кукловода. И становиться ею не планирую. Только разве кого-то интересует мнение пешки? Раз уж меня уже полмесяца как поместили, не спрашивая о желании, на грёбаную доску, и партия — хочу я того или нет — будет сыграна. Причём с моей же судьбой, которая, так уж вышло, что связана со Святом. Моим, ебать вас всех уродов, Святом. — Каким образом отпрыск Морозова способен помочь тебе достичь необходимых результатов? Спешу поинтересоваться лично. — Ни разу не сомневался в том, что с его ресурсами, он прознает довольно быстро. Странно, что Джеймс пронюхал раньше. А может, Басов просто решил попридержать информацию при себе и понаблюдать, всё же у него более личный интерес, чем у любопытного ирландского посла. — Филипп помогает мне избавиться от меток. О чём вы, я полагаю, и без того в курсе. К чему показательная акция? — Закуриваю и начинаю нервно барабанить по рулю пальцем. Разговор раздражает. Нервы и без того шалят на постоянной основе, ещё и папаша моей куколки напоминает о том, что часики тикают. Моей куколки. Не моей… — Реши эту проблему. Иначе решу я. Мельников не в восторге, что не может до него добраться. Потому что ты мешаешь. — Напомните-ка мне, Леонид Васильевич, в какой из моментов, я ввёл вас в заблуждение, дав понять, что буду безоговорочно плясать под вашу дудку? — сквозь зубы проговариваю и хочется перекусить, как бешеный пёс, напополам блядски-ненавистный телефон. Разгрызть, нахуй. Затолкать себе в глотку, проглотить, переварить и высрать на его ебучий порог! Потому что вскипает кровь в венах, протест мощный. Протест, не поддающийся контролю, бурлит крупными пузырями. Бунтует всё моё существо против такого наглого манипулирования и угроз. Я, блять, ему что — мальчик на побегушках? Какого, мать его, хуя? — Характер решаешь проявить? Что же. Ты только что срезал один месяц отсрочки. Холодею изнутри: покрывается льдом замершее сердце, и я задерживаю дыхание не в силах ни слова вымолвить, ни глазом моргнуть. Дым, словно в ловушке, начинает першить не в глотке, а где-то в лёгких. Травит, напитывает чувствительные стенки, и у меня буквально темнеет перед глазами. Потому что… Потому что, блять! Он вот так просто, захотел и забрал целых тридцать дней рядом со Святом. Месяц. Целый. Ёбаный. Месяц. Который я смог бы дышать полной грудью, пусть и в постоянном ожидании конца. Любить отчаянно, держать в своих руках и упиваться каждым моментом. И мне есть что сказать. О, пиздануть хочется безумно многое, начиная с угроз хладнокровно убить и выпотрошить нахуй этого уёбка, сука, высокомерного. Заканчивая мольбой о том, чтобы он забыл сказанные мной сегодня слова. Всё что угодно, только бы вернуть обратно, пожалуйста… Вернуть обратно пару десятков дней. Дать надышаться перед смертью, пусть и не поможет и всё равно нахуй придавит. Господи, я, блять, в ахуе. — Он вас не простит. — И меня тоже. Но сказанного не вернуть. Реакцию на сотворённое этим выродком не скрыть. — Если бы я ориентировался на чужие капризы или эмоции, чувства, желания, то не добился бы ничего. Порой правильный выбор — самый сложный, Макс. Потому что, если что-то далось легко — оно теряет цену. Два с половиной месяца, Макс. У тебя они всё ещё есть, если ты решишь вопрос с Мельниковым и Морозовым, пока я не начал, словно проценты, скашивать по неделе оставшийся срок рядом с моим сыном. Выбор за тобой. — Снимите с сына метку для начала. А то голословно угрожать горазды все. — В отличие от тебя, я проблему уже решил. База отныне твоя, Лавров Максим Валерьевич, даже юридически оформлена. Вечером пакет с документами будет у тебя на пороге. Не забудь выразить соболезнование младшему брату Чистякова, хотя тот вряд ли пригласит вашу дружную компанию на внезапные похороны любимого Вениамина, скоропостижно скончавшегося от хитрого вируса, который настиг его вместе с возлюбленной на одном из закрытых островов вблизи Кипра. — Ничего не ёкнуло внутри после убийства женщины, с которой вы провели два десятка лет? — Моё сердце остановилось двадцать четыре года назад в сине-серых глазах молодой светловолосой девушки, которая подарила мне сына. Остановилось и прекратило испытывать любые из эмоций. Удобно. И не истязают муки совести по ночам, советую. — Для этого вам нужно убить собственного ребенка. — Уж прости, но ради тебя, такую жертву приносить я не стану. А значит, как минимум, одному из нас в скором времени станет очень больно. И чтобы оттянуть максимально этот мучительный момент, разберись с той кашей, что заварил, желательно как можно скорее. Я не славлюсь ангельским терпением. — Вы славитесь дьявольской жестокостью, — спокойно звучит. Отстранённо и без эмоций. — Я рад, что мы поняли друг друга. Связь обрывается, короткий стук моего сердца тоже. Пепел на джинсах, обожжённые пальцы и залипнувший взгляд в одну точку. Боль. В груди щемит так сильно, словно в огромные тиски загнан бедный кроваво-плачущий орган. Рыдающий надрывно. Захлёбывающийся стуком. И сжимаются тиски, сжимаются немилосердно, почему-то не добивая окончательно, а позволяя вот в таких чудовищных условиях, по-прежнему пульсируя и сокращаясь, выполнять одну единственную функцию — поддерживать жизнь в теле. Мог ли я хоть когда-то ненавидеть себя больше чем в эту минуту? Нет. Мог ли я хоть кого-то ненавидеть, так сильно, как отца куколки в эту саму минуту? Дважды нет. Мог ли я ненавидеть блядское время невыносимее, чем в эту самую минуту? Трижды нет. Ошибочно было думать, что я уже сумел осознать и частично подготовиться к будущей потере. Ошибочно, блять. Потому что смириться, принять как факт, убедить себя в том, что выход вполне возможно всё же существует — нереально. С каждым днём всё больше сужающийся проход, в то самое наше личное измерение, становится меньше. Проход, в который втиснуться вдвоём, не проникнув друг в друга и не став одним целым — невозможно. Почти. Только если пожертвовать кем-то или чем-то очень дорогим или же вообще рассудком. Принести на алтарь любви. Бросить всё ради одной лишь цели. Остаться, вероятно, ни с чем. Однако выкарабкаться в итоге. И ползти полуживым вперёд в надежде на то, что это того стоило. И усилия потраченные, ресурсы исчерпанные и жизни загубленные, когда-то вернутся сторицей, пусть и спустя много лет, но появится призрачная надежда, на то, что что-то изменится к лучшему. Что найдём мы друг друга и срастёмся разорванными, в войне за отношения и чувства, телами. Продолжив после своё существование в этой особой вселенной, вопреки всему и всем — всё же вместе. Выстрадав, выкупив, вырвав это хрупкое счастье для нас двоих. Но с глаз словно сползают фильтры, лопаются, изрезав радужку, цветные, случайно налипшие стёкла, и всё становится монохромным. Мне больно моргать, мир плывёт крупными волнами, заворачивается кругами-водоворотами, как на глади воды… Срывается боль невесомой каплей, прозрачно хрустальная, падает на щеку, разрезая гладь кожи, вскрывая до мяса, и уже не слеза, а кровь сочится из пор и тонких полосок-порезов. Капля хрупкая, капля звонкая, будто дождевая, падает мне на руку. Ледяная, остывшая, одинокая, разбивается об твёрдую кожу. Невесомой кляксой, концентрацией безнадёги, ароматом потери, вкусом ошибки впитывается, забивает собой микротрещины. Заполняет… Следом вторая, смазывая фокус, по проторенной дорожке, ровно в то же место. Ровно с тем же посылом. Ровно так же насыщена. Вздрагиваю, внезапно становится безумно холодно. Пробирает до костей, обмурашивает кожу, встают волосы на загривке, и я моргаю пару раз, зло утираю выступившие отчаянные слёзы. Вытираю рукавом, раз, два, три, четыре, десять, блять, раз тру глаза руками, тру всё лицо, ерошу уложенные волосы, срываю чёртову бандану и запускаю пальцы, оттягивая отросшие пряди. — Сука! Сука! Сука!!! — Кулаками по рулю, по приборной панели, по бёдрам, по всему, до чего удаётся дотянуться. С силой и ненавистью луплю как сумасшедший, и ору во всю глотку. Рычу, проклиная того, кто убил всё живое внутри и отравил существование. Проклиная весь род Басовых до седьмого колена, всех прадедов и прабабушек. Дальних предков и самого блядского бога, что создал ёбаный мусор в виде человечества и населил сраную землю, которую те и без того почти что угробили. И вместо того, чтобы жить хотя бы как разумный вид между собой нормально, как вид, умеющий мыслить — в любви и согласии, не истребляя друг друга как животные, мы режем и ножом и словами/поступками, убиваем, пытаем, уничтожаем. Ублюдочная система, конченый мир, сучьи выродки, а не люди. Ненавижу само существование таких мразей, как я, и мне же подобных. Весь мир сейчас ненавижу, и удерживает на грани только лишь одна мысль, о том, что нельзя мне просто взять и исчезнуть любым из способов. Потому что на пару пролётов выше, в десятке метров над землёй, в квартире, ничего не подозревающий, спит мой личный ангел и демон в одном флаконе. И пусть осталось времени всего ничего, я не имею никакого морального права проебать ни единой минуты рядом с ним. Пусть после он возненавидит навечно, я проживу эту маленькую жизнь, напитываясь его любовью по самую макушку. Проживу, понимая, что существует оно — настоящее, такое мощное и удивительное, за что и сдохнуть-то, в конце концов, не жалко, а я... Я, может, и сдохну. Зато буду одним из тех самых счастливчиков, кто всё же нашёл ту самую искру — единственную и неповторимую, одну такую, особенную, на всю жизнь. И пусть упустил, зато не струсил, а испробовал. И умирать будет не жалко, потому что лучше уже не будет, лучшее вкусить безумцу и бездушному, казалось бы, ублюдку — удалось. *** — Знаешь, Стас, я не люблю издеваться над чужими именами, но ты пидорас ещё тот, если подумать. И дело вообще не в ориентации. — Не так стоит начинать разговор с человеком, с которым хочешь, в теории, устаканить кое-какие дела. Не так. Но после того как Басов выдрал мне кусок души голыми руками, сумев дотянуться через трубку ебучего мобильника, мне как-то не до расшаркиваний. Совсем. Я Мельникова по имени никогда не звал: не планировал ни дружить, ни наводить мосты, ни держать руку на пульсе этих всратых недоотношений между базами. Но, блять… Одно дело собственное «хочу», совершенно другое, когда мне в кулаке сжали яйца и с силой оттягивают. Когда на шее — грёбаный ошейник, что сдавливает, а цепь, идущая от него, натянута максимально. Меня, свободолюбивое и гордое животное, мрачное и полуживое, затолкали в клетку, сковали, скрутили, и заставили подчиниться. И как бы я ни рычал, как бы ни орал, как бы ни посылал всех и каждого по отдельности и в пизду, и нахуй одновременно… Правда в том, что нет у меня сейчас ни грана той самой, так сильно любимой и нужной мне, уверенности в собственной неподконтрольности. Сдохла, сука, свобода-свободушка. Отравили, гниды ебаные. Задушили, мрази. Утопили, нахуй. — Привет, Макс. — Мельникову весело, тот посмеивается по ту сторону и, видимо, от удовольствия морщится, делая своё лицо ещё уродливее, чем есть на самом деле. И если уж откровенно, пусть он и кудрявый и не пиздец красивый, но уродом назвать ни у кого язык не повернулся бы. Мужик как мужик, местами даже вполне себе. Другое дело, что как человек — гнида ебаная. — Я смотрю, общение с Морозовым тебе на пользу не идёт. И он уже в курсе. Хоть кто-нибудь в этом ёбаном куске ёбаного мира не знает, где я и чем занимаюсь, а главное — с кем? Хоть, нахуй, кто-нибудь? А? — Я даже не буду спрашивать, откуда ты в курсе. — А я даже сам тебе расскажу. Видишь ли, метку-меточку повесил на уёбка не я, а Витя. А он, я думаю, ты знаешь, насколько недолюбливает обоих Морозовых. И постоянно держит ухо востро и наблюдает, ожидая малейшего проёба. Так уж вышло, что Басов, ещё с сопливых лет бесит моего брата тем, что якшался с Чистяковым и лизоблюдом Серёжей. А Витю они не шибко жаловали. — Мне нахера эта информация? Я похож на того, кто по шишкам центра справочник пишет? — Ты похож на того, кого подприжали, и надо сказать, это впечатляет, — издевательски тянет каждое слово. А меня разбирает от злости, но показать её во всей красе не могу, как и поехать да всей базой разъебать Мельникова с его шакалятней, да так, чтобы не осталось камня на камне. — Ты знаешь, что мне нужно: я готов выслушать компромиссные предложения. В рамках разумного. Жизнь Морозова, может, мне и нужна, и я готов её перекупить, если понадобится, но не до такой степени, чтобы отдать вообще всё с потрохами. — Ну да, ну да. У тебя же теперь есть сам наследный принц, самого ёбаного короля центра. А потасканная шрамированная шкура Морозова ценность подрастеряла, верю-верю. — Что ж ты бесишь-то меня так, а? — рычу не выдержав. Не хватало ещё мне обсуждать с дебилом вроде него свою личную жизнь. Личную, а не публичную, с каких пор о ней известно каждой мрази, я в душе не ебу. Но злит настолько, что пелена ярко-алая застилает взгляд. Как плотная, без просветов, штора, падает забрало, и пиздец. — Даже не знаю, мне нужно подумать. Хочется многое выторговать, но так уж вышло, что не всё, из желаемого мной, нужно Вите, а он в последнее время слишком нервный, чтобы я стал его дразнить. Дай мне неделю. А лучше две. — У меня нет столько времени. — Что же, соболезную. И я позвоню тебе сам. Связь обрывается, злость же не утихает. В очередной раз всё пошло по пизде. Осталось лишь добраться до Джеймса и узнать, что никакие мы не союзники, и в рот он меня ебал во всех, сука, смыслах. И тогда можно пойти и с девятиэтажки сигануть в пустоту, чтобы столкнувшись с брусчаткой возле подъезда, размозжить свои вскипевшие и выебанные с чувством и толком мозги. Идти к куколке в таком состоянии самоубийственно, потому решаю сразу навестить виновника моей неадекватности, грёбаного спонсора потока окружившего меня дерьма. Того, по чьей вине я потерял целый бесценный месяц рядом со Святом. И задача номер один первостепенной важности — не прибить его нахуй в состоянии аффекта, разом решив если не все, то часть проблем так точно. Ибо с его смертью мгновенно исчезнет угроза от Басова, условия от Мельникова, чёртовы метки с меня, потому что хуй знает, снял ли он или ждёт бартера. И я смогу в теории вздохнуть спокойно. На практике же, как только спадёт пелена, когда успокоится болящее сердце — захлебнусь в неверии и новой вспышке боли. Буду страдать честно и сильно. Потому что, при взгляде на то, как он готов сам себя убить на моих глазах, без тени сомнения и недрогнувшей рукой, что-то внутри сломалось. Что-то старое, почти древнее, когда-то к нему взращенное. Сломалось, сбросило оковы и зажило заново. Ветхое, хрупкое, ненужное, но дышащее. И без него не станет какой-то мизерной, но части меня. А я и без того уже раздроблен не единожды, новый слом оставит ещё больший шрам, чем всё то, что уже пережить удалось. А в преддверии моей личной катастрофы, до которой теперь всего-то два с половиной месяца… Лишнее. Смерть Морозова просто, вот так, цинично, но — лишнее. Об остальном подумаю на досуге или не буду ебать себе мозг вообще, ибо достало невыносимо. Квартира встречает ебучим морозом. Снова. Фил зачем-то открывает окна и это в середине зимы при минусовой температуре. Лежит себе на диване, волосы рассыпались вокруг головы, сверкает голыми ключицами, а меня аж передёргивает. Закрываю фрамугу. Проверяю, что с лекарствами, вижу, что он нихуя не притронулся к еде, зато выпил всё молоко… И надо бы забить хуй, вот реально, просто взять и забить, потому что не моя забота его потрёпанная шкура, но не могу взять и бросить. Не получается быть безразличным. Понимая, что ему больно физически едва ли ни сильнее, чем морально. — Ты восстанавливаться планируешь вообще? — Взяв пару ампул, развожу раствор, набираю в шприц, и ввожу ему антибиотик и обезболивающее поочерёдно в катетер на руке. Открывает глаза, смотрит безразлично и закрывает. Пиздец, показательное выступление. — Я с Мельниковым разговаривал. — Попытка расшевелить, но он не реагирует. Как лежал так и лежит, а я сижу на корточках, почти нос к носу и рассматриваю болезненно-бледное лицо. Бесится же, как пить дать, но хуй покажет. Будет как скульптура всратая лежать и нервировать, игнорируя всё, что я говорю, пока не начнёт переть из него со всех щелей, потому что переполнится изнутри. — Он сказал, что ему нужна неделя, а лучше две. Которых у нас нет, увы. — Мне нужно было практически сдохнуть, чтобы ты решился? — Видеть бы его взгляд в этот момент, но нет. Всё та же поза, всё то же выражение лица. — Я с тебя метки уже давно снял, мне показательных выступлений не нужно было. — И когда ты собирался об этом сказать? — А что, прихлопнуть хотелось? Ну так не сдерживал бы себя, разницы же нет, каким образом твоя шкура станет в меньшей опасности. — Придурок, — выдыхаю, видя, как шевелится и чуть морщится едва заметно, и пролегает морщина на лбу, а дыхание на пару секунд сбивается. Я узнаю боль в его чертах. Обречённую, пульсирующую, живую боль. Протяни руку и потрогай её. Настоящую и знакомую, кровную подругу, почти сестру и спутницу. Которая жестока настолько, что сведёт тебя с ума рано или поздно… — Уходи, — девиз, от которого на зубах моих уже образовалась оскомина. Потому что прогоняет, словно мешаю, а это не так. Я же чувствую, что ему это всё нужно. Что мне, чёрт возьми, нужно. Отравляющее обоих магнетическое влечение. Он весь магнетически влекущий, даже бледный, больной и не пытающийся что-то из себя строить. А я разобран чуть более чем полностью. Пониманием траты времени, бездумной и глупой. Осознанием надвигающейся катастрофы, летящей боеголовкой ровно в мою и без того раскуроченную грудь. А я сломлен фактически. Сижу у раненого тела того, кто когда-то выпотрошил душу до самого дна, уничтожил её и убил веру и в чувства, и в жизнь как таковую. А я делаю ошибку за ошибкой, только процесс запущен и остановиться нереально. Продолжать играть свою ёбаную роль нереально. Любить лишь одного и наслаждаться каждой минутой нереально. Жизнь, ты грёбаная сука. Склоняюсь к его лицу, вдыхаю такой знакомый запах, почти не улавливаю тепло, что исходит от него, и под кончиками пальцев кожа кажется ледяной. Выморозил же комнату, как ёбаный морг. Придурок, блять. Чувствую, что вздрагивает. Открывает глаза, но тормозить уже поздно. Впрочем, останавливать себя от очередного личного проёба — тоже. Губы его сухие и прохладные. В противовес ожиданию — мягкие. Приоткрываются, и он выдыхает мне в рот, позволяет себя целовать, безучастный пару долгих секунд, замерший, то ли не веря, то ли смакуя момент. И это ненормально вкусно и аномально больно одновременно. И будет пиздежом, если скажу, что мне не нужен был этот контакт. Соврёт и он, если скажет, что поцелуй был лишним. Потому что когда сплетаются языки, мягкой лаской выгибает взаимно. И прекратить убивающий, иссушающий, отравляюще-ядовитый коннект не выходит. Я отрываюсь от него, и ловлю голодный взгляд на своих губах. Лёгкий гипноз, расширенный зрачок, обглодавший синеву радужки. Понимаю, что он умудрился приподняться на локтях, чтобы быть ближе, пусть и не трогал, не тянул к себе, просто ответил, отдавая всю инициативу в мои руки и не пытаясь что-либо доказывать или изображать. И такого Фила игнорировать сложно. Невозможно, блять, игнорировать. Второй поцелуй выходит напористее. Злее, активнее, и что-то взрывается внутри, взрывается, и меня чуток отпускает. Пружина, которая напряжённо сжималась с той ночи, когда я нашёл его, вдруг распрямилась выстрелив. И становится спокойнее, словно не только мне одному хуёво, и наша взаимная, пусть и такая разная, горечь смешивается. Разводами чёрными, алыми, серыми, бордовыми, на бесцветно прозрачной глади. По режущему тонкому льду. Мазками… И распределяется, располовинивается, разжижается концентрированное выпестованное страдание в груди. Мгновение длится, растягиваясь в тягучую бесконечность. Вырванные у времени драгоценные минуты, неуместные оттенки удовольствия, клеймящие касания и странные ощущения. Неожиданные… Ему больно двигаться и я это знаю, но оказываюсь между широко разведённых ног, когда он садится на диване и сползает плед с бледных плеч, комкается в районе живота и контакт уплотняется. Молчаливый, без картинных вздохов, без страстных стонов. Только ненормальная болезненная нужда сказать телом то, что вслух не получается. Я хочу попросить прощение. За то, что тогда не спросил, а он упрямо объяснить не пытался. За то, что принципы поломали обоих. Мои принципы и его гордость. За то, что испортили что-то мощное и до сих пор окончательно не исчезнувшее. За то, что позволил годами ненависти и неприязни незаслуженно развиваться внутри. За то, что никогда так и не пытался узнать его глубже, относясь к красивой оболочке, как к данности, находящейся рядом, и не допускал и мысли, что нужно сорвать с него маску. Увидеть настоящего полностью. И мне жаль. Его. Себя. Нас, вместе взятых и когда-то так плотно склеенных… потерянных теперь. Этот контакт, как дань нам прошлым, ода оттенкам суки-любви, которая такая разная в каждом из случаев. Без исключений уникальная. И мои чувства к куколке совершенно иные. Ни с чем не сравнимые. Но сказать, что к Филу нет ничего, я всё ещё не могу. Врать себе не могу. Врать ему — тоже. — Уходи, — шепчет, когда даю отдышаться. Блядское слово, которое утомило уже нахуй, постоянно как мантра звучащее. — Мне жалость твоя не нужна, Макс. — Кривит влажные губы, покрасневшие и припухшие. — Иди, к нему. У тебя же есть идеальная кукольная дырка, нахрена тратить время на случайно оживший труп? — Или ты берёшь себя в руки и начинаешь карабкаться дальше, или я исчезну нахуй, — говорить прямо в тлеющие в паре сантиметров глаза сложно. Не сказать нельзя. Угроза для него работающая и весомая. Мы снова оба стали зависимы. Пусть это и мучает, но я отпустить его легко не смогу — он меня тоже. И не имеет значение, что сердце моё отдано совершенно другому человеку. В данном конкретном случае не имеет и всё. Вот такой ёбаный парадокс. — Ты больше меня не увидишь. Уж я постараюсь, поверь. — Прищуривается слегка, облизывается и сжирает взглядом мои губы. Долго и не пережёвывая, пока я, давая ему эту паузу, молчу. — Считай это условием, манипуляцией, похуй вообще чем, но смотреть, как ты, сука, прекращаешь намеренно борьбу — я не буду. — Я устал. — Фокус смещается, огонь гаснет, морозную синеву затапливает туманное безразличие, а после и его смывает непробиваемо талой водой нечитаемого взгляда. Ебучие метаморфозы… Раздражающие. — Слабак, — провоцирую, в попытке вернуть оттенки в остывающие, выстуженные глаза. — Пусть так. — Слабое, опустившее руки, неспособное ни с чем справиться, дерьмо. — Мне просто нужно дожать его, иначе я скоро реально найду на этом чёртовом диване труп, вместо способного наёмника. И несмотря ни на что, близкого мне человека. — Чистокровное, — усмехается, и я вижу проблеск его настоящего. Каплю яда, что обтекает мелкую точку зрачка. Наконец-то… — Может, не будешь мараться? У тебя вон почти священный агнец дома сидит. — А я тоже дерьмо, — хмыкаю самодовольно и встаю. — Поешь, завтра заеду за тобой днём, будешь со мной теперь таскаться как привязанный, а то затухнешь скоро, помнится мне, и с худшими ранами ты умудрялся тренироваться. — Помнится, я был в куда худшем состоянии, когда ты трахал меня. — А я и сейчас могу, хочешь? — демонстративно поправляю ширинку. Позёрский жест, наглый и похабный. — Съеби с глаз моих долой, утомил. — Закатывает глаза и укладывается на диван обратно. — Капельницу только подай. *** Я думал, что самое лёгкое будет поговорить напрямую с отцом. После того как сумел убедить сопротивляющегося Свята в целесообразности держать к нам поближе младшего Морозова, всё остальное казалось блажью. Но в итоге… Открыть самому близкому человеку, что у меня внутри, и в какое дерьмо я вляпался, а главное — попросить совета и помощи, — невероятно сложный и выворачивающий наизнанку поступок. Пусть и знаю, что натворить могу многое, и не буду осуждён. Что он всегда попытается войти в положение, выручит, отмажет, извернётся, но сделает максимум из возможного. Однако прийти и признать, что не справляюсь, будто в очередной раз показать, что не стал достойным сыном такого великого отца, сложно. У меня с детства были неиссякаемые ресурсы. С возрастом они лишь увеличились. Брат, с отличием окончивший университет. Получивший свои чёртовы степени, лучший из студентов, гордость преподавателей, тот, кто пошёл по стопам своего не менее известного родителя. Наработал клиентуру, репутацию, состоялся как востребованный специалист. Элитный, лучший из лучших. Встал рядом с отцом, бок о бок, разрешая сложные, порой невыполнимые задачи. Гордость моя, в конце концов, гордость невыразимая, потому что страх был, что после смерти матери заблудимся все трое, разойдясь каждый в свою сторону. Потеряются те отношения, что она выстраивала между нами… И они преуспели. Оба. А я скатился куда-то вниз, в сторону, и резко в пропасть. Череда ошибок и неверно принятых решений, блядски-сложный характер, словно всё дерьмо, которое не могли творить двое моих самых близких и родных людей, я воплощал своими руками. И совесть спала. Совесть замолкла однажды, да так, что с концами. Они возвышались. А я опускался ниже… ниже… ниже. Пока не показалось оно — то самое дно. И на дне этом, не без помощи и содействия, сумел подхватить бразды правления, удержать и приумножить влияние, власть и связи. Прозаично вышло: упав ниже некуда, убедился в том, что для этого говна и был собственно создан. Иного пути быть не могло, ибо суть оказалась отравлена. Грешная душа изначально досталась. Пугающая, бесчеловечная отчасти. Я просто тот, кто обязан вариться во всём этом дерьмище, потому что иначе оскверню к херам всё, до чего дотянусь. Не умею иначе. Не могу. Да и, в конце-то концов, ведь кому-то же надо этим всем заниматься? А у меня так удобно — сама суть надломилась в какой-то из моментов. И иного развития ждать было глупо. Нецелесообразно. Смог бы я сказать матери ровно то же, что сейчас озвучу отцу? Безусловно. И признаться этой святой, исключительно навсегда абсолютно любимой женщине, было бы даже в разы проще. Потому что она своим исцеляющим светом обволакивала, изгоняла изнутри сомнения, без ненужных слов, просто находясь рядом, подталкивала к верным решениям и ответам. Без осуждения, без принуждения, без истеричных криков или условий. Только вот папа — не она. Он жёстче, знающий глубину того болота в котором я живу долгие годы. Не понимающий часть из сотворённых мной дел. Не соглашающийся с некоторыми принятыми решениями. Протестующий против моей глубокой уверенности в том, что всё не могло быть иначе. И перед ним обосраться ещё больше стыдно. И страшно. Разочаровывать его не хочется, сколько бы ни было мне лет. Хоть пятнадцать, хоть тридцать. Это просто грёбаная цифра и приобретённый багаж опыта. Разочаровывать его больно. Тоскливо и щемит внутри, словно предаю не только себя, а его оказанное незаслуженно доверие. А ещё порочу память святой, навсегда в моей памяти прекрасной — личного ангела, с трепещущими кипенно-белыми, воздушно-нежными крыльями. — Случилось или что-то экстренно-чудовищно-неразрешимое, или ты просто соскучился по своему стареющему предку? — усмешка, несмотря на мой неожиданный визит прямо на рабочее место. Пусть сегодня и суббота, глава верховного суда, как обычно, за своим тёмным столом из красного дерева, где принимает порой действительно судьбоносные решения. — Занят? — подхожу и быстро обнимаю, прижав рукой между лопаток к себе крепкое подтянутое тело, на секунду уткнувшись в родное плечо и втянув такой знакомый мне с детства запах. Люблю его. Люблю, преклоняюсь, уважаю и считаю примером для подражания. Недостижимым идеалом. Самым прекрасным человеком и неоспоримым авторитетом. И за что ему такое дерьмо, как я? Кто б ответил. Я бы с удовольствием выслушал этот блядский список прегрешений, потому что просто так подарочек в моём лице никто не отсыпал бы. Подарочек-то с гнильцой. — Для сына — нет. Для всех остальных — до понедельника меня не существует. Присаживайся, кофе хочешь? — Закрывает кабинет на два поворота ключа и жестом указывает на смежную комнату, на широкий удобный кожаный диван. — Посиди со стариком, а то до вас с Сашкой в неформальной обстановке не доберёшься. — Можно подумать, малого ты реже, чем меня видишь… — с удобством разваливаюсь и прикрываю глаза на пару минут, пытаясь собраться с мыслями. А внутри, не поверите, волнительно подёргивает каждое нервное окончание. Кажется, что нужно с чужими людьми мандражировать, а я вот перед отцом, как перед Господом Богом, трепещу. — Нет, в этом случае ты давно побил все рекорды. — Прости, — выдыхаю, сглатываю скопившуюся слюну и прокашливаюсь в кулак. Одёргиваю нервно штанины и явно выгляжу как придурок в его глазах, потому что тот беззвучно посмеивается наблюдая. — По какому поводу колотишься, как мышь под веником? Что-то натворил? Я этот взгляд ещё с начальной школы помню. Когда ты приходил признаваться, что выкрутиться сам не смог, и надо бы поспособствовать разрешению конфликтной ситуации. — А ты не в курсе ещё? — пожевав губу, спрашиваю. — Бля, пап, курить, как демон, хочу. — Кури. И рассказывай, — кивает покровительственно, сложив руки на груди и скрестив ноги. Сама непосредственность с расслабленным галстуком и гладко выбритыми щеками. — Особо нечего. Мельников-младший отжал соседствующую с моей базу. Сидит в своей шакалятне и выёбывается, мне как бы не жалко, территория там дерьмовая, ресурсы тоже не особо. Пойти рейдом я, конечно, могу и даже буду в выигрыше... — Но есть Витя, — кивает задумчиво. — И с поддержкой старшего брата Стас может серьёзно тебе навредить. Они угрожают чем-то или ставят условия? Рычаги давления найти можно, покопаться банально в моём личном чёрном списке. Но я не улавливаю, в честь чего конфликт возник. Вы спокойно сосуществовали довольно давно, с основными фигурами Центра не сталкивались, обходились без перегибов по большей части. — Мельников-старший повесил метку, — делаю паузу, чувствую, как начинает частить пульс, — на Фила. Улыбка с лица отца медленно стекает. Красноречивый взгляд, словно плетью, бьёт по лицу, и хочется как от удара прикрыться, но я стойко выдерживаю контакт глаз. Да, я знаю, что пиздец с какой просьбой пришёл. Особенно потому, что пришёл к отцу, который когда-то хлебнул так, что не захлебнулся едва, после той самой ситуации, когда я вспорол сына Морозова. И мало того что выжил, не получил по шапке даже минимально, ещё и стал одной из фигур теневого криминального мира, главой, неподвластной основной верхушке Центра, базы наёмников. Это стоило огромных усилий, уступок, средств, ресурсов и просто, как бы это ни звучало, но определённого позора в широких и более узких кругах. Сын главы верховного суда замешан в настолько грязном деле, и не с кем-то, а с отпрыском главы официальной военной структуры, которая на государственной основе воротит свои справедливые якобы дела. Те самые борцы с внесистемными ублюдками, оппозиционными лагерями и вообще всеми, кто не прогибается охотно и встаёт в позу. А тут, вот такой вот резонанс. То, что тогда пережила моя семья, и как нас прополоскало, всех троих, в этих ебучих помоях — вспоминать жутковато, и мне до сих пор, именно перед отцом, за всё то дерьмо стыдно. И тут прихожу я… Снова. Это наглость высшей степени, но больше идти мне не к кому. Джеймс — хитровыебанная сука, который и не друг и не враг, а хуй пойми что. И быть в долгу у такого человека опасно. Объединять усилия против Мельникова с тем же Басовым — дело не менее гиблое. Развязывать войну своими руками — почти самоубийственно. А отец… Отец может непомерно много, влияя на погоду в городе едва ли не больше всех остальных, потому что глас закона. И засунуть за пазуху способен не то что мэра, а самого министра. Если не кого-то повыше, ибо не одним лишь нашим Центром земля движется, а влияние моего родителя распространяется дальше определённых рамок. Блять… — Филипп? Морозов Филипп? Я уточняю на всякий случай, — спокойно озвучивает, а у меня мурашки бегут по шее, встают волосы дыбом на загривке, я курю как ненормальный, уничтожая сигарету за сигаретой, и пытаюсь не заламывать пальцы. — Морозов, — киваю. — Я знаю, звучит дерьмово, и я бы не хотел тебя впутывать, честно. — Уже впутал, — выдыхает. — Продолжай. — Но всё странно, даже хуй знает с чего начать. — Явно не с хуя, — усмехается. Редко когда выражается крепким словом, но, видимо, степень его шока прорывается вот таким упущением. — Басов ко мне на базу сына своего отрапортовал. Оплатил ему место, грубо говоря, как в блядском санатории. Ганс и Алекс взялись, я внимания не обратил сразу, просто дал добро, да и Чистяков просил. Так что… — развожу руками. — Оказалось, не просто так он наследника к нам отправил. У него жена отца потеряла: наследство упало, оковы свалились, нужды в договорном браке больше не стало. Наследник оказался в зоне риска и получил метку на лоб, потому что жена Басова не мать Святу, мать другая мадам, земля ей пухом. — Закуриваю очередную сигарету и сглатываю горечь, скопившуюся во рту. — Жёнушка — мстительная мразь, снюхалась до кучи с Чистяковым: захотела и Свята искалечить, и Басову подосрать. Но эта проблема уже решилась. Басовым. Похороны, я так понимаю, или уже были, или вот-вот будут. Меня никто не приглашал. — Меня тоже. — Суть в другом: я с Басовым встретился перед новым годом. Сначала приехал со Святом, ткнул в него документами, что Саша с Джеймсом нарыли на подноготную семейки — свидетельство о рождении Святослава, где в графе матери некая Шац Анна. — О как, — слегка удивлённо реагирует. — Басов не стал увиливать, сыну всё рассказал. А после назначил мне ещё одну встречу. И поставил условие — я обязан склонить Свята в его сторону, обучить, грубо говоря, наследника послушанию, ибо имею на него влияние. И срок у меня на всё озвученное — около четырёх месяцев. В знак благодарности он, мол, не станет мне мешать и портить жизнь, а ещё поможет ресурсами. — Угрожал, значит, высокомерный урод. — Ещё какой, — хмыкаю. — Но суть снова в другом. Сроки он, конечно, озвучил, яйца мне прищемил. Свята отдавать я не хотел, да и не хочу, но держать у себя на помойке не могу. Другой он, пап. Не из моего теста: чистый, красивый — испортить боюсь. Я без него подохну, но отпустить согласился. А тут появился Морозов… Раненый и просит помощи. Я так-то ему задолжал, и ты понимаешь, о чём речь. Отказать тоже не смог. Оказалось, он на меня метку повесил, но уже снял. А сам от Мельникова бегает, — кривлюсь и откидываюсь на спинку. — А Мельников, когда я позвонил договориться, сказал, что ему нужна неделя или даже две, чтобы подумать, как выебнуться, и что у меня попросить, или назвать сумму, за которую я перекуплю заказ на Фила и, собственно, сброшу с него метку. И всё бы ничего, но перед этим мне позвонил Басов. — Да, господи, блять. Ему-то чего не сидится спокойно? Недавно он получил полный контроль над производством тяжёлых металлов. И драгоценных, в том числе. Наращивает территорию как сумасшедший, обхват оценён безумными цифрами, он заработал уже на несколько поколений вперёд. — А хер его знает. Но он поставил условие: или я разберусь с ситуацией с Мельниковым, или он разберётся своими методами. И я думаю, они мне не понравятся. Более того, он начал скашивать срок, и осталось у меня времени со Святом — не более двух с копейками месяцев. А я и без того уже спать перестал… Мне только страха потерять его в любую минуту не хватало. — Любишь? — Люблю, — честно отвечаю, смотрю в глаза — в глубокое успокаивающее, задумчивое озеро — и выдыхаю чуть судорожно. Потому что излить ему душу всё же лучшее из принятых мной в последнее время решений. — Значит, отпусти и не борись с его отцом. Я могу помочь: и с Мельниковым, и с Басовым, и с Морозовым. На каждого есть свой рычаг, найти который можно очень просто. При желании. Вопрос в другом: ты готов жертвовать? А без жертв не обойтись. А самое главное: ты готов к тому, что оставь ты его рядом с собой, он после осмотрится и поймёт, что решение снова приняли за него? В известность не поставили. Как пешкой играли. Сейчас он молод, амбиций нет, желания бороться нет. Романтичный, красивый мальчик. Но после он вырастет, оглядится и возненавидит тебя за то, что ты удержал и не дал расправить крылья, сделать свой собственный выбор, — покачивает головой в отрицании. — Я указывать тебе не буду, но мой тебе совет — отпусти. Если он именно тот самый человек, именно твой, от начала и до конца, тот, кто сумеет, имея множество перспектив, вопреки всему, выбрать место рядом с тобой — вернётся. Если же нет, вы не успеете искалечить и возненавидеть друг друга. Лучше пусть он будет счастлив, а ты будешь знать, что не поломал ему жизнь, чем после придёшь сломленный и неживой, когда окажется, что у твоего призрачного счастья была чересчур высокая цена. — Мне уже больно. Также сильно, как когда мы потеряли маму. Душа разрывается, и сказать я ему ничего не могу, хотя хочется просто пиздец. Наизнанку вывернуться охота, вытрясти всё что скопилось и умолять остаться. — С Мельниковым-то что? Просто метку с Филиппа снять? — Да. Я хочу очистить совесть, пусть моя помощь станет моим искуплением и способом сказать «прости» за загубленные годы и здоровье. — Опустив голову, ерошу волосы. Ком стоит в горле. Скрипкой, тонко и жалобно скулит внутри сожаление. — Его ранили недавно. Дважды. На новый год я уехал к нему и нашёл с раной в бедре, истекающим кровью. И не увидел впервые за всё время, что его знаю, борьбы в глазах. Он сдался, пап. Он сдался, и если такая сука, как Фил, не выдерживает, то что смогу я? — У тебя есть мы. — А у него нет никого. И я не могу его бросить. Хотел бы, но не могу. И смерти ему не хочу, и без того проблем со здоровьем пиздец сколько, я как послушал медика, волосы дыбом встали. И Морозов-старший, насколько я понял, залупился окончательно и перестал общаться с сыном. Так что… — Я тебя услышал, — кивает. — С Мельниковым решим, не знаю насколько быстро получится, но если Басов начнёт снова ужимать сроки, напомни ублюдку, чей ты сын, а то я смотрю, они все ахуели в попытке посадить тебя на поводок. Знают же, выродки, что в случае чего будут иметь дело со мной, равно как и то, что ко мне ты идёшь в исключительно крайнем случае. А зря. — Я сам могу справиться с тем дерьмом, в котором замешан, тебе ни к чему мараться. Но тут на кону стоит он… — Крепко же тебя проняло, сын. — Жаль, что мать его не увидит, — слабо улыбаюсь. — Я бы хотел именно его познакомить с ней. Только его, другого такого не было никогда и не будет. — Ты, главное, ориентир не потеряй и в верную сторону смотри. Чувства порой убивают. Не люди. Я вижу, что он тебе стал глубоко дорог, но о себе не забывай. Мне нужен живой сын. Адекватный и трезвомыслящий. А ты голову из-за него теряешь. А любовь, она не про это… Настоящая любовь созидает, а твоя пока только разрушает всё вокруг. Присмотрись и не беги как оголтелый. Тебе всего тридцать, с отношениями разобраться времени более чем достаточно. — Ты Сашку видел? — Видел, — со смешком отвечает, и я по блеску в глазах понимаю, что мне пиздец будет от братца-кролика. — Всё плохо? — Звони лучше с моего, — протягивает телефон, и когда забираю, выходит в смежную комнату. А я кручу мобильный в руке, закуриваю и думаю, как же выкрутиться и помириться с малым, ещё и попросив об услуге. Лучше было бы, конечно, поговорить с глазу на глаз, но выловить хоть кого-то из Лавровых в свободном доступе без договорённости… на грани фантастики. Занятые ж как не в себя. Понятия выходных не существует как таковое. Но если звонит отец, значит, что-то важное, чаще всего даже срочное, и вряд ли он будет игнорировать. В отличие от меня. — Я за рулём, это может подождать? Потому что если ты ещё раз спросишь про то, поговорил ли я с этим гондоном, который случайным образом оказался моим старшим братом, я и тебя, пап, в задницу отправлю. Поржать бы, да не смеётся что-то. И в чём-то мелкий прав — гондон я, только кто ж в тридцатник вдруг внезапно начинает себе изменять? Никто. Вот и я не планирую. — И тебе привет, не гондон ты мой, — выходит слегка ехидно. Тот выдыхает показательно громко, но трубку не бросает, и на том спасибо. — Поклон отбить? Денег отсыпать? Куска по частям прислать, чтобы ты успокоил своё тело? — Кто учил тебя вести переговоры? Передай ему, что он крайне хуёво справился с задачей, — фыркает. И вот руку даю на отсечение, стопроцентно сейчас закатил свои блядские глаза до самого затылка и кривится недовольно. Потому что не стал я плясать под дудочку Сашеньки, никогда не плясал и плясать не собираюсь. Если поступаю определённым образом, значит, на то есть свои причины. — Самоучка. — Что хочешь от меня? Нет ничего такого, что не смог бы решить отец, раз уж ты и до него добрался. К чему столько чести — звонить младшему? Нервы потрепать, или соскучился? — Или. У меня тут проблем — пиздец, со всех щелей. — С головой? — Было бы неплохо, если бы так. Но я не поэтому звоню. Мне нужно, чтобы ты побыл фокусником, Саш. И убрал от меня хвост Джеймса. Я заебался быть рыбой на крючке, его вездесущее ебало вымораживает. Напрямую ко мне ублюдок не суётся: контактировать, пока я с меткой, не спешит, помощь как таковую не предлагает, зато слежку ведёт. — Может, он таким образом тебя пытается защищать? А ты, как всегда, думаешь худшее. С хера ли ему следить? Ты что-то против него разве мутишь? Нет. В чём тогда смысл? — Это ты у своего дружка-кукловода спроси: с хера ли? А не у меня. Приём в честь его дня рождения красочно обрисовал его далеко идущие планы. Власти ирландцу захотелось, пешек начал искать, игру свою собственную ведёт, и какая у меня во всём этом роль, я в душе не ебу. И участвовать не собираюсь. — Ты к нему несправедлив. — А ты какого-то хуя слишком расположен. Если он меня за яйца вниз головой подвесит, тоже оправдывать будешь? — Он против нас троих не пойдёт. И не потому, что не рискнет, а потому что ему это нахуй не нужно. Прекрати искать врагов там, где их нет. — А ты придумывать друзей там, где ими и не пахнет. Для меня во всяком случае, — огрызаюсь довольно резко. Закуриваю и встречаюсь взглядом с отцом, который подпирает плечом косяк и наблюдает за мной. — Ты поможешь или нет? Я бы лучше с отцом поговорил лишнюю пару минут, чем просто так тебя как девку уговаривать. — Помогу, когда я тебе не помогал, блять? — Он многое тебе рассказывает? — Смотря о чём конкретно ты хочешь узнать, — туманно отвечает, и мне это не нравится. — Если конкретно про тебя, то как раз это у нас табуированная тема. Стучать на родного брата я не буду даже под пытками. В остальном информация разного характера мелькает. Например, о том, что тебя видели с Морозовым. — И?.. — Ты, извиняюсь, ебанулся? Напомнить, чем ваши прошлые игрища закончились по итогу? Чем это грозило нам всем? А особенно как прокатилось по отцу? — Саш, я тебя люблю невъебенно, но не лезь в то, чего понять не можешь. — Басов хоть в курсе, с кем ты коротаешь досуг? — В курсе. — Ладно, делай что хочешь, в кои-то веки нормального пацана нашёл, так спешишь всё испортить, придурок. — Дай знать, когда всё решишь. — Ага. Разговор не настолько прост, как мне бы хотелось, и остаётся лёгкий осадок, но результат превосходит все ожидания. Да, Фил красная тряпка для нас, всех троих, был, по крайней мере, раньше… Теперь я отбился от стаи и пересмотрел своё отношение. Однако же, с моей стороны крайне нечестно вот так всё выворачивать и не оставлять им выбора. Обоим. Эгоистично. Но я просто выхода иного не вижу. Или же плохо смотрю. Или и правда, загнан в тёмный дальний угол, без права вырваться из ловушки, зажатый обстоятельствами, что давят со всех сторон. Обстоятельствами и чувствами… Блять. Однако диалог с отцом немного, но отрезвляет. Позволяет взглянуть чуть иначе на происходящее и обрести какой-никакой, но призрачный контроль над собственным разумом. Люблю его объятия: крепкие, жёсткие, горячие. Скрывающие от всего и всех, редкие, оттого и безумно ценные. Всегда отлично заземляет и отпускает, когда чувствую властную, подавляющую даже меня, ауру. Рядом с ним хочется быть слабым, преклониться, прислушаться, найти утешение. Перед ним стыдно, но я знаю, что с чем бы ни пришёл, он всегда будет на моей стороне, в какое бы дерьмо я ни умудрился вляпаться. Может сказать, что не считает правым. Может быть несогласным, но не бросит, и против кого бы мы ни встали плечом к плечу, чем бы ни грозило, никогда не бросит. Моя каменная стена, вечная защита и лучший из якорей. Как жаль, что не всегда хватает смелости и мозга идти к нему и предотвращать начинающийся пиздец. Потому что гордый, потому что хочется самому, взрослый же. Сашу, вон, растил наравне с папой, и в голову ему не меньше отца вкладывал. Может, потому сам и оказался в говне, растратив все силы. На себя банально не хватило. И похуй как бы. Брату не жалко. *** Странно видеть то, как смотрят друг на друга двое таких похожих и в то же время абсолютно разных людей. Фил держится молодцом: прихрамывает, ничем не выдаёт собственное состояние и даже без споров соглашается заехать к медику. Свят закрывается в себе, сверкает недовольными стекляшками, но молчит. Однако стоит мне к нему потянуться, как целует жадно и почти причиняя боль, уязвимый, нервный и готовый влезть в меня целиком. То ли ревнует, то ли пугает его перспектива кого-то, типа Фила, рядом, хуй поймёшь. Естественно любой врач скажет, что о физических нагрузках стоит забыть вообще и не вспоминать ближайшую пару недель. Но Филу закон не писан, он кивает, но я вижу по взгляду, что шлёт её нахуй надолго и лучше вообще безвозвратно. Показывать слабость ненавидит, даже больше, чем я. А с учётом того, что нас и в машине, и на тренировке, везде, трое, накаляется обстановочка и заставляет его выдавать максимум из возможного в его-то состоянии. На матах Свят сегодня божественный: потный, раскрасневшийся, агрессивный и быстрый. То ли выкладывается, чтобы не выглядеть глупо и жалко, то ли действительно, наконец, приобретает вменяемую форму, но его движения и действия нравятся и глазам… и телу нравятся. Мне хочется его сожрать. Фокус сужается, вытесняя любого из отирающихся рядом людей. Я просто жадно слежу за тем, что он делает, как отвечает на мои выпады, и едва сдерживаюсь, чтобы не завалить и не выебать прямо посреди зала. Красивый. Какой же он, сука, красивый. И его розовые губы как магнит притягивают, приходится отвлекать себя раз за разом, однако всё равно не выдерживаю и утаскиваю в раздевалку, где долго и с толком вылизываю и его рот, и солоноватую кожу на шее, и выглянувшую из-под майки ключицу. Вкусный. Любой вкусный. Хочу всегда. Везде и много. Всего хочу. Помешанный, как под наркотиком, словно в гипнозе, стоит ему оказаться рядом — мозг выключается. Я забываю и о себе, и о происходящем вокруг пиздеце, и уж тем более о находящемся неподалёку Филе. Это по-скотски, вот так играть на его чувствах, но мне дорога каждая секунда рядом с куколкой, и я свое не упущу. Ведь времени чуть более двух месяцев. И как сказал отец — после мне придётся отпустить Свята в его привычную жизнь. Чтобы он сам решил, как же ему действовать дальше. Он. Не блядски-бесящий Басов-старший. Не я. Именно куколка возьмет руль в свои руки и поймёт, в какую из сторон свернуть. Это будет правильно. Пусть и больно. И я замечаю после первой же совместной с Филом тренировки, что страсть болезненно обостряется, и желание заклеймить меня, наказать, показать насколько его злит происходящее, мутирует во что-то животное, мощное и неописуемо ахуенное. Мы трахаемся как безумные, едва переступая порог, разбрасывая вещи, отирая стены, падая на пол, и, до сорванных в хрипы голосов, выёбываем друг из друга душу. Нереально пугающей силы удовольствие вызывает наркотическую зависимость, и чем чаще мы в неразрывном коннекте, тем больше хочется повторить. Я вижу, как разукрашено его тело засосами, мелкими синяками от грубых касаний, царапинами от игр с ножом и следами зубов. Он весь расписной, как картинка, и такой невъебенно красивый, что у меня от одних лишь мыслей встаёт по стойке смирно, и в голове правит одно лишь единственное желание — найти его, где бы он ни был, и спустить себя с цепи, показав, насколько я от него зависим. И мне нравится, что находящийся в поле зрения Фил, начинающий раскачиваться и потихоньку действовать, подстёгивает нас со Святом на более рискованные и острые, горячие вещи. А ещё толкает куколку на сверхскорости вперёд в плане развития и реакций. Здоровая конкуренция, как оказалось, действует на моего пиздёныша очень плодотворно. Он видит, что Морозов не лыком шит, и ему хочется если не подражать, то обскакать и мерцать звездой на его фоне. И эта черта характера — проснувшееся соперничество и дерзость, резкость, инстинкты, что завопили — заводит. Я пытаюсь не обращать на таймер внимания, пытаюсь не следить за каждой, утекающей сквозь пальцы, словно мелкие песчинки, секундой. Однако грёбаное время будто обретает эфемерную, нечёткую тень, которая нависает тёмным, полупрозрачным облаком, пока ещё не успевшей сгуститься тучей, обещает к концу отведённого срока разразиться острой вспышкой молнии и пронзить меня насквозь. Убить на месте, испепелить и не оставить ни черта, кроме горстки пепла со смрадной отдушкой меня прошлого. Сука, блять. Я ежедневно, как ёбаная белка, ношусь по своему не останавливающемуся колесу. Боюсь, что в тот самый миг, когда хоть немного расслаблюсь, снова подкрадётся очередной пиздец, но мелькает мимо неделя, насыщенная, вкусная, особенная для нас с куколкой неделя, а не происходит ничего. Басов молчит. Молчит и Мельников. Сашка скинул смс о том, что, по крайней мере, Джеймс даже из лучших побуждений, теперь за мной не присматривает, раз я — неблагодарное свободолюбивое животное. Отец намекнул, что ещё немного, и вопрос решится, подробностей не озвучил, лезть и усугублять запретил. Алекс в мандраже из-за того, что вот-вот Катяра должна родить. Сойер с Гансом сражаются на базе, и всё относительно спокойно, пока утром двенадцатого, ебать его, января на телефоне Свята не раздаётся любопытнейший звонок. От Ганса. Который вынуждает меня начать действовать, потому что, несмотря на помощь, о крысе, которая поёт в ухо Филу, я не услышал ни слова. А ввиду того, что странности не прекращаются, медлить больше нельзя. Самое время получить ответы на интересующие меня вопросы. *** — Внезапно, — удивляюсь. — Ты как здесь нарисовался? — спрашиваю, выйдя из подъезда и наткнувшись на опирающегося и курящего возле моей тачки Сойера. Сюрприз, я вам скажу, так себе: просто попиздеть он обычно не приезжает, значит, либо что-то случилось, а это не телефонный разговор, либо проезжал мимо, и нужна помощь. В любом из случаев его визит вряд ли носит просто дружеский и развлекательный характер. — Ночью пятерых убрали с базы, тех самых уебков, которые крови попили и у меня, и у Ганса, и у остальных… — туманно заканчивает. Выдыхает дым в сторону, чуть морщится и прищуривается. За ночь успел выпасть снег, довольно приличное для наших упоротых зим количество, и от яркости кипенно-белого в глазах слегка рябит. Я же, как обычно, не по погоде обрядился: ветер полюбовно ласкает мне рёбра, пробираясь под толстовку, минуя косуху, игнорируя водолазку. Щекочет кожу обильными мурашками, и хочется не стоять тут и отмораживать яйца, а запрыгнуть в салон, да включить печку. — Тебя кто-то подкинул? Или на своих колёсах? — Отогнал в соседний квартал, хуй знает, сколько за тобой хвостов, привести лишний было бы тупо. — А сверкать своей рожей на улице, как пляшущая мишень — нет? — усмехаюсь и залезаю в машину, выкручиваю кондёр на максимум и закуриваю. — Я только подошёл, ничего необычного не заметил, — пожимает плечами и откидывается в кресле. И вроде всё как обычно, но та самая, сквозанувшая в его взгляде, боль, которую случайно почуял в новогоднюю ночь, снова призывно бликует в тёмных глазах. И это меня настораживает. Очень, блять, настораживает. — Ну, рассказывай, что там у вас за пиздец случился, раз ты лично решил меня навестить. — Поворачиваюсь к нему корпусом, курю в ожидании, когда тачка прогреется нормально. Смотрю на него, замершего, и не понимаю возникшей паузы. И пусть нет дискомфорта от молчания, но нагнетается предчувствием что-то внутри, невесомо пока, словно пробуя на вкус эту, особой дозированности, отчаянную горечь. А мне вздрогнуть хочется, стряхнуть с себя, как липкую паутину, и вдохнуть полной грудью. Но залипаю на чёткий профиль давным-давно знакомого и довольно близкого человека и захлебнуться чем-то пиздецки болезненным, и с нехуевым надрывом, хочется. Он фонит эмоциями, спокойно сидящий, не проронивший за последние десять минут ни слова, глядящий, почти не моргая, в одну точку. Он буквально фонтанирует каким-то жутчайшим дерьмом, и у меня першит в глотке вопрос: «Что случилось-то?» Что настолько устрашающее надломило эту стену бетонную, которой всегда был Сойер, вопреки всему и вся? Мы столько всего вместе прошли, из такого пекла друг друга вытаскивали, что стали ближе, чем рубашка для тела. Абсолютное доверие, выработанное с годами безупречной совместной службы. Странная дружба, когда говорить просто не нужно. Он понимал меня без слов, пустого и пьяного, под дозой и убитого в хлам, сдыхающего от сердечной боли и рвущегося на самое дно, не боясь сдохнуть. Зная, что Сойер… Сойер подхватит там, снизу, смягчит удар, уведёт с линии огня, подстрахует. Незримо следующий по пятам, надёжнее бронежилета, точнее прицела, быстрее чёртовой пули. Сойер, который, кажется, разлетается в крошево на ёбаном сиденье моей ёбаной машины, и причины мне неизвестны. А спрашивать страшно и больно. Почему-то. Аномально. Неуместно. — Что случилось? — Хрипло как-то. Загнанно отчего-то. В лёгкой панике, с нехеровым напряжением, которое заполнило каждый угол внутри, каждый блядский закоулок и труднодоступное место. Мне дико. И от его молчания. И от его окаменевшей позы. И от внезапно прозвучавшего всё того же знакомого, с ровно той же успокаивающей эмоцией, голоса. — Поехали, к речке прокатимся. Там сейчас красиво ебануться можно, сто лет там не был. — Последний раз, когда Чистяков попросил всратую доставку подобрать, а кретины промахнулись и скинули не на берег, а метрах в пятнадцати от него, ровно на лёд. — Проморозило тогда ахуенно, моя тачка не хотела заводиться, и ты психовал как ёбнутый, — улыбается губами, натянуто и ненатурально, будто манекен. А после глаза резко оживают, словно включился внутренний свет, как разрезающие концентрированную тьму фары в ночи. Страшно… Что сломало его?.. Ком встаёт в горле. Я пытаюсь поддержать разговор, завожу мотор и выруливаю со стоянки. — Ага, и мы чуть не провалились. Повезло, что Алекс кинул трос, и нам удалось прицепить к машине, и короб вменяемо скользил. Зато как Ебланович потом восторгался. Урод, блять, двуличный. — Наслышан, — кивает и закуривает. Смотрит в окно, ни единого лишнего движения, ни единого лишнего слова. — Что случилось? — Спрашиваю, кажется, второй, а может, уже третий раз. А нервишки шалят, натянуто всё внутри миллиардом ультратонких звенящих струн. Я хочу знать ответ, и чувствую, что он меня уничтожит на месте, выпотрошит и убьёт нахуй, не целясь, тупо попадая ровнёшенько между моих ахуевших глаз. — Я недавно был в центре, — начинает и делает паузу. — Чёрт его знает в который раз за этот месяц, просто не получалось усидеть на базе, тянуло сюда как магнитом. Садился, когда темнело, в машину, проверив всё ли в порядке на базе. И гнал, вжав педаль в пол. Знаешь, зимой… Ночью на улице звеняще-тихо и мертво. Луна какая-то ледяная, что ли, смотришь на неё и не понимаешь, почему у кого-то она восторг вызывать может. Бесчувственная ведь, сука. Наблюдает, а после исчезает, играет с нами. Красивая и недоступная. Шум мотора, его глубокий рокот на время замещает собой тишину. Я слышу каждое слово чётко. Я их понимаю. Я вижу рисуемую им картинку. И это красиво, по-настоящему красиво, то, что способны увидеть его глаза. Но в то же время, микроэмоция, которой пронизан всё ещё незаконченный рассказ, бросает в дрожь. Одиночество. Им не просто веет. Оно смрадно забивает мне ноздри, проникает в горло, оседает в лёгких и заполняет, нахуй, собой полностью. Одиночество едкое, ледяное, промораживающее до самого дна души. Одиночество, которое превращает тебя в хрупкого, уязвимого, мёртвого. Уснувшего навсегда. Беспробудно. Подъезжаем к реке, он выбирается сразу же, запускает руки в карманы своего стёганого пальто. А ветер лохматит отросшие тёмные волосы. Безликий, сказал бы кто-то. А он такой и есть: незаметный, легко вливающийся в толпу, но незаменимый. Для меня незаменимый. Потому что настолько исполнительных рук больше я не встречал, как бы ни был хорош Ганс и Алекс. До Сойера они дотянуться не сумели. Когда-то смог Фил, но там уже совершенно другая история… — Помню, как увидел вас с Филом впервые. Там был полуразваленный высокий забор, бетон почти превратился в крошку, старая плита держалась на честном слове, благодаря толстым металлическим прутьям. Он держался за них руками, иногда сталкиваясь с металлом лбом, пьяно ржал и стонал как шлюха, а эхо разносилось, казалось, на ближайшие полкилометра. — Снова в его руках сигарета, а я как замер, так и слушаю, к чему же ведёт этот странный рассказ. — Но на Фила смотреть было неинтересно. Тогда именно тебя я увидел другим. Не бойцом, который скоростью ошарашивал, навыками удивлял и добивался похвалы у инструкторов. Не убийцей, у которого никогда не дрожала рука, нажимая на курок или вгоняя нож в живое тело. Я увидел тебя мужчиной, который наслаждается и не скрывает этого. — Затягивается. Прикрывает глаза. Чуть запрокидывает голову всё также стоя полубоком, и я вижу, как дёргается кадык, когда сглатывает. — Не задумывался до этого как-то ни разу на тему ориентации и желания, секса, в конце концов, вообще как такового, давно приняв как факт, что тело не реагирует, что возможно асексуален, или есть психологический блок, проблема, что угодно, не суть. Я вдруг понял, что хочу. И хочу я тебя. Тут бы в пору что-то ответить, открыть рот от шока или спросить, не шутит ли он. Но я тянусь за сигаретой и молча травлюсь дымом, потому что чего-то подобного не ожидал. Ни разу за множество ёбаных лет я не подумал бы и на долю секунды, что могу интересовать Сойера в сексуальном плане. Потому что… серьёзно? То ли я слепое уёбище, которое не рассмотрело, то ли он мастер выдержки, и хуй его знает, как на это реагировать. Не обижает чужое желание, не льстит, ничего не вызывает, кроме непонимания. — Шокирует, да? Скрываться у тебя под носом слишком просто, когда ты так зациклен на Филе или ком-то ещё, что не видишь ничего и никого вокруг. И когда Морозов ушёл в загул впервые, мне пришлось столкнуться с твоей болью. Настоящей, обжигающей, непонимающей болью. В тот момент я понял, что внутри у меня тоже болит, за тебя… Потому что желание трансформировалось в чувство. Странно и необъяснимо, только бороться не хотелось. Признаваться, впрочем, тоже. Потому что едва мелькнула об этом мысль, как он вернулся к тебе. И всё снова продолжилось по знакомому сценарию. Фил уходил, потом возвращался. Ты его принимал, вопреки всему. Всегда. А мне оставалось наблюдать в первом ряду за разворачивающейся драмой и представлять себя на чужом месте. И это медленно калечит. Истончает выдержку. Вытравливает здравый смысл. И взращивает что-то тёмное внутри. И я считал, что вы так и будете играть в свои вечные догонялки. Но система сломалась на том задании. — Отбрасывает догоревшую до фильтра сигарету. Засовывает обе руки в карманы. — Я нашёл его без сознания. Раны были ужасающими, шансов на то, что он выживет, мало. Слабо помню тот день, но в момент, когда я был весь по уши в его крови, думал не о том, что на моих руках умирает друг, а о том, что грозит после тебе. Не пугала его смерть, пугали последствия. А следом потекли месяцы кромешного ада, когда неизвестность изводила, и страх, непроходящий и сводящий с ума, вгонял меня в состояние невменяемости. — Сойер, я не думаю… — начинаю, чтобы прервать этот рассказ, потому что топит меня в нём, как блядского котёнка, который едва успел родиться, а уже столкнулся с жестокостью мира. Это странно-ненормальное ощущение загнанности в очередной ёбаный угол. Меня снова ставят перед фактом. Снова вынуждают окунаться в океан неразбавленной боли. Чужой. Со своей бы справиться… — Дай мне рассказать, я не могу больше, Макс. Не. Могу. Или я сделаю это сейчас, или ты не узнаешь никогда. Нихуя уже не услышишь. Потому что то, где я сейчас стою — чёртова грань. Замолкаю. Оледеневшие пальцы немеют всё сильнее, нос слабо пощипывает от мороза, слезятся глаза, а уши просятся в тепло. Но раз уж друг просит. Раз уж это действительно важно. То… — И в этот самый момент, когда мне казалось, что я свихнусь, рядом был Фил. Валялся на больничной койке, напоминающий ёбаное зомби. Бледный как моль, посеревший, злой и обиженный. Он вливал мне в уши часами свою к тебе ненависть и непонимание. Он доказывал и аргументировал, что ты виноват, что никогда не будет как прежде, что отомстить ему нужно так сильно, и это будет его самоцелью, что мы ведь друзья. Давние, всегда вместе. В огонь. И в воду. А я молчал, кивал временами, и думал, что было бы хорошо, стань тебе также больно, как нам обоим. Одну короткую секунду. Вспышка, и желание исчезло. А потом появилась возможность уйти за тобой, и я не раздумывал, и без того было понятно, что вдалеке от тебя мне не выжить. Хоть и вблизи было жутко, стрёмно и тяжко. — Поворачивается. Тёмный, почти чёрный, неопределённый, невзрачно-умирающий цвет его радужки полощет меня в том потоке, который внезапно открывают его глаза. Я вижу превалирующее из чувств — любовь. Нездоровую и измучившую его с годами. Отравившую и заставившую обезуметь с течением времени. Вижу, и сжимается что-то в груди. Я без вины — виноват. Потому что оказался настолько слепым, что, сука, обидно. Ведь когда кто-то, так нереально страдая, горит, невозможно не учуять. А я, дебил, умудрился. — И знаешь, было время, когда я почти смирился, что кого угодно найдут твои глаза в толпе, кроме меня. Потому что я — твоя тень. Всегда ею был. Ты настолько привык, что я за спиной, что перестал оборачиваться, когда мы рядом. И было приятно, что ты вот так доверял. А ещё я понял, что когда боль начинает разрушать установившийся знакомый штиль внутри, разбивает крупными волнами и пенится… Мне хочется также сзади подойти, обхватить горло и сдавливать, пока не исчезнет последняя капля кислорода в твоей груди. Потому что извёл, изуродовал мне душу, уничтожил, сам того не понимая. И тогда я впервые убил, впервые не из-за задания или заказа. Впервые по собственной прихоти. — Замолкает, отворачивается, всё время до этого гипнотизируя глубоким, как бездна, взглядом. А я ахуеваю, впитывая одурманивающий коктейль эмоций, которым накрывает волна за волной. И вижу ненормальное, неуместное, едва различимое удовольствие и практически счастье, из-за того, что я, наконец, его вижу. А это то, чего он так давно ждал. И это блядски сильно пугает. — Мне захотелось попробовать, каково это — быть с кем-то. — Закатывает глаза. Кривится и продолжает. — Я снял себе парня. Удивительно сильно похожего на тебя, около двадцати, дерзкий, курящий, развязный. Неплохой экземпляр на самом деле, но у меня не вставал, пока я не закрыл глаза и не представил тебя на его месте. Это помогло, пусть секс и был странным, но неплохим, только кончить не получалось. Потому что стоило открыть глаза на мгновение, и я чётко видел, что он — не ты. За это я его убил, вот такого, насаженного на собственный член. И в момент, когда увидел кровь и услышал вскрик, сперма ударила вглубь уже мёртвого тела. И чувство отмщения за ту боль, что годами скапливалась, и не имела выхода, чуть успокоило и стабилизировало. — Блять, — с шипением выдыхаю и закуриваю. Внутри всё дрожит и содрогается. Трусится нереально. Мне холодно, больно, противно и жалко. Его жалко. И вроде ведь можно прекратить эту исповедь, мать её. Закрыть ему рот, проораться, оборвать, перевести тему, банально уйти. Но прирастают подошвы к земле, примерзают нахуй. Я смотрю на то, как сгорает дорогой мне человек, ставший вдруг совсем незнакомым. Он выпускает из кованых клеток своих личных демонов, раскормленных, вполне себе сытых. Но жрали они суррогат, заменитель, и теперь скалят свои уродливые рожи и тянутся ко мне. А от этого ебать как жутко. — После первого раза был второй, третий, четвёртый. Суммарно около пятнадцати. Слепые придурки даже попытались завести дело, но кому нахуй нужно тратить ресурсы, чтобы поймать урода, убивающего хастлеров? Никому. А потом это перестало помогать. Моя зависимость усугубилась, жажда крови нарастала и как контрольный добивающий выстрел — появился блядский выродок Басова. Блять, зачем он приехал? Просто, зачем? Он же спусковым крючком стал мгновенно. Снёс все мои возводимые годами стены. Уничтожил до последней крупицы и без того еле-еле живую выдержку. Я же лишь однажды хотел причинить тебе вред, но с появлением этого выкормыша, слетел с катушек. — Пинает мелкий припорошенный снегом камень. Зло пинает. И ерошит свои и так взлохмаченные волосы. — Только ты чертовски везучий, Макс. Чертовски сильно и с любовью обласкан сукой-фортуной. Не добрались до тебя ни наёмники на заданиях, ни чёртов поезд — ты зачем-то уложил свою куклу… Ни ёбаная метка. Я поставил не на твою жизнь в кои-то веки, а на смерть, и проиграл. Стоило делать иную ставку. Наверное. Или нет. И я решил пойти за тобой сам. Избавить себя от зависимости. Избавить этот грёбаный мир от тебя, потому что после меня будет кто-то ещё, кого ты также отравишь. Потому что ты, Макс — чёртова ртуть, и глаза твои металлические ослепляют. Ты блядская ртуть, от которой рано или поздно загнёшься, потому что противостоять невозможно. Слишком токсичный, слишком яркий, бликующий и красивый. Нет от тебя ни противоядия, ни иммунитета. Когда-то ты отравил и меня, и Фила, теперь травишь белобрысую игрушку. Но и он скоро всё поймёт, главное, чтобы поздно не стало. Только, знаешь, что самое обидное? — Снова смотрит мне в глаза. Болезненно честный. Открытый настежь. Безумный. Дикий. Обречённый и отравленный. А я глохну, я слепну, я подыхаю вместе с ним, потому что верю. Потому что прав он. Потому что всё именно так, но что я могу изменить? Как исправить? Это просто ёбаная истина. Просто всё пиздец как неправильно всегда в моей сраной жизни. Мой крест. Ебучий. Сука. Крест. Навсегда. — Что? — спрашиваю, едва сумев расклеить губы. Сухие и обветренные, те неприятно слиплись, срослись. Срослись, нахуй. Их сшило понимание какого-то надвигающегося слишком стремительно пиздеца. — Я не смог тебя убить, — слабо улыбается и опускает голову. — Столько месяцев играл на твоих нервах, портил всё, до чего мог дотянуться, однажды случайно попался на глаза салаге из сто второго — совестливый пиздюк, крысить отказался, но молчал, потому что за мать больную боится. Только он мне начал мешать, пришлось обставить всё как суицид. А Софа, мелкая заноза, — хмыкнув, снова пинает какой-то камень, — взяла и нашла его раньше времени. Теперь он сможет рассказать всё, что ему известно… Но мне не нужны левые лица, я правду принёс к тебе сам. — Разворачивается всем корпусом, достаёт руки из карманов. Смотрит пронзительно и прямо. Смотрит так, что я медленно ухожу под землю. — Я принёс тебе свою ненужную любовь, вину и признание. Вот она — крыса, которую ты так искал, — улыбается искренне. Губами. Глаза же раскалываются от тоски, идут трещинами и осыпаются крошевом. — Тот, кто продавал информацию, шпионил и вредил, потому что любить тебя — безумие. Которое убивает. — Хрипотца привносит в его голос новые оттенки. Незнакомые. Странные. Больные. — Из-за меня ты мог умереть множество раз. И Басов мог. Я предал тебя. И не жалею, потому что твоя вина в этом равнозначна моей. Но терпеть больше я не могу. С меня хватит. Тебя, чёрт возьми, просто, нахуй, хватит. Всё полетело в пизду, Фюрер. Из-за тебя всё полетело в пизду. И точка невозврата пройдена. — Тебя из списка подозреваемых я вычеркнул первым. Хотя нет, неправда. Тебя я туда даже не вносил, — честно отвечаю. Ступор медленно проходит. По крупицам информация заторможено прорабатывается. Каждое услышанное слово острым лезвием полосует внутри, оставляя свежие ноющие раны. И те сочатся кровью, сочатся и умывают страдающую душу. Потому что оставить в живых я его не могу. Простить? Возможно, когда-нибудь. Но, блять…. Зачем? Сука, зачем? Почему я снова теряю, снова того, кто мне дорог? Пусть Свят ушёл пока что лишь мысленно, пусть Фил снова ненормально рядом и близок. Блять, зачем? Я теряю безвозвратно и навсегда того, в ком никогда не сомневался ни минуты, того, кто был верен неоспоримо, с первой же минуты, того, кто стал и правда моей личной тенью… Блять, трижды, четырежды, сто раз блять. На меня обрушивается мощный шквал невыносимой боли. Закусываю изнутри щеку, и хочется орать в голос, хочется разгромить этот мир нахуй, хочется подорвать всё вокруг к ёбаной матери и исчезнуть в эту самую секунду, потому что убить его будет почти так же, как умереть самому. Душераздирающее дерьмо — его глубокие глаза сейчас убирают ту самую ширму, которая скрывала его эмоции от меня на протяжении многих лет. Они сверкающие, как два цветных кристалла, без мутной пелены, прячущей его настоящего, и это пиздец. Полный, нахуй, пиздец. Я топлюсь в его искрящейся боли, топлюсь в любви, топлюсь в силе вины, силе ненависти, силе отчаяния и обречённости. Силе ёбаного смирения. Я топлюсь в понимании… — Это было ошибкой. Всё было ошибкой. Я был в твоей жизни ошибкой. Ты был ошибкой в моей. — Прикрывает глаза, и улыбка на его лице сродни освобождению. Сродни омывающему, невероятному страданию. Такому красивому в этот момент, что не смотреть не могу, и смотреть не могу тоже. Что-то с громким, оглушающим треском ломается. Расходится широкими пластами в стороны, и звучат один за другим взрывы в моей голове. Ослепляющие, они мельтешат вспышками перед глазами, и монотонный писк закладывает уши. Я удерживаю себя на ногах лишь единственно возможным — силой воли. Потому что всё внутри вопит и просит, осесть на землю, замерзнуть насмерть, чтобы не доставать чёртов ствол из-за пояса джинсов, не прикручивать блядский глушитель и не поднимать руку против того, кто был предан мне так долго, и кто так невероятно неожиданно предал в конце. — Ответишь на вопрос? — Слышу, будто сквозь вату, понимаю, что будь у него желание, он убил бы меня уже не единожды. Я его — тоже. Но утекают минуты, ветер бросает нам волосы в лица, трепещут ресницы, немеют губы. А не происходит ничего. — Отвечу. — Если бы я просто пришёл и сказал тебе прямо… о чувствах, что-то могло бы быть иначе? Я и ты, в какой-то другой, незнакомой вселенной — могло быть реальным? И я впадаю в искусственную иллюзию, рисую внутри своей головы монохромную картинку двух счастливых идиотов, но как ни стараюсь — оттенка влюблённости там нет. Даже слабого намёка. Там ничего нет, кроме веры в партнёрство, кроме связи и дружбы. И я знаю ответ, он понятен, очевиден обоим. И озвучивать правду неожиданно неприятно и немного больно. За него. — Нет, — на оба вопроса. Нет, потому что протест и куча странно полярных эмоций заполняет, нет, потому что исход этой встречи может быть только один, и он об этом знает. Потому мы и приехали в эту глушь: вокруг лишь редкие вскрики птиц, одиноких, как и мы с ним, оба, пусть и каждый по-своему. Потому что свидетелями будут лишь лёд, покрывающий талую воду, припорошенная снегом земля и мои глаза. Он приехал ко мне исповедоваться и умереть. Ранним морозным воскресным утром. Потому что простить ему то, что Свят почти умер — я не могу. Потому что предательство стирает целые десятки месяцев, сотни, тысячи дней, что мы провели вместе. Потому что мне так больно, так сильно нечеловечески от его поступков больно, что внутри разгорается огонь, желающий яростного отмщения. Рука сжимает ствол. Глушитель прикручен. Предохранитель снят. Рука вытянута перед собой. А глаза потухают. Мои. Не его. Взгляд напротив живой. Пожалуй, впервые он настолько, чёрт возьми, живой и горящий миллиардом разных эмоций. И радужка его искрится синевой, тьмой, безумием, болью… любовью. Подходит ближе, крошечными, аккуратными шагами, словно я способен напасть резко и убить голыми руками, останавливается совсем рядом. Молчит, но так явно орёт изнутри его душа в голос. Вопит истошно, жалобно, страшно, агонизируя, издаёт свой нечеловеческий вопль. Он горит. Я вижу это адское, воистину инфернальное пламя, что лижет крохотную точку зрачка, то самое, которое выжгло всё до самого дна у него внутри. Он испепелён слишком давно, чтобы это могло стать вдруг обратимо. И я понимаю, в ту самую секунду, когда он упирается грудью, надавливает сам, словно умоляя, напирает, останавливаемый дулом, что его не спасти. Нет ни единого шанса для того, кто сам себя давно изувечил, и двоим нам слишком тесно и на базе, и в городе, и в целом ёбаном мире. Мне так жаль. Мне так чертовски сильно жаль, но я не могу произнести это вслух. Не могу. Как бы ни был он виноват, сколько бы ни пострадало людей, какой бы опасности он меня не подверг, я не могу ненавидеть. Не могу упиваться отмщением. Не могу радоваться развязке. Не могу… не могу, не могу, блять! Я не могу, палец отказывается жать на курок, потому что его глаза убивают, травмируют. Без ножа меня на лоскуты, на тонкие ленты разрезают. Полосуют, выпуская кишки и все разом внутренности наружу. Вскрывают грудную клетку, достают оттуда едва живое сердце и кромсают по-живому. — Мне это нужно, Макс. Пожалуйста, — кодовое слово, отнюдь не его, а куколки. Но срабатывает рефлексом. Вздрагиваю. За секунду меня бросает в кипяток, и вспыхивает всё тело от прилива адреналина. Моргаю. Выдыхаю. Щелчок. Вакуумная тишина в одно короткое мгновение. Бьющая отдача в руку. Выстрел. И весь мир замирает в его глазах. Искристо тёмно-синих, как оказалось. И дать ему упасть к моим ногам кажется преступлением. Я подхватываю оседающее тело. Опускаю осторожно на замерзшую землю. И не могу оторваться от разгладившегося, умиротворённого, аномально счастливо-влюблённого лица. И чувствую себя ебучим извращенцем, но отпечаток удовольствия, едва ли не пикового оргазма прошивает навсегда застывшие черты. В смерти он получил то, что не сумел при жизни — моё абсолютное единоличное внимание. Только лишь наш особенный и неповторимый момент. И мне на минуту становится интересно: каково же оно, быть убитым тем, кого ты любишь? Приятно? Или больнее стократно, чем если бы на курок нажал враг? Снег окрашивается ярчайше-алым, стремительно выплескивается яркой краской вокруг его тела, и напитывает собой землю, словно ягодным вареньем несвежие, чёрствые бисквитные коржи. А я пялюсь неверяще на то, как сильно это бросается в глаза, на фоне абсолютно нетронутой белоснежной глади, в бесцветном пространстве уснувшей на время зимы природы. Где лишь деревья, немые истуканы. И не могу набраться моральных сил, чтобы опустить ему веки и отпустить в мир иной, если тот вообще существует. Так и сижу на коленях, чувствуя, как промокает плотная ткань. До моих ног потихоньку доходит лужа вытекающей из его тела крови. До моих опущенных рук. А я разрушен в эту самую секунду потерей. Невосполнимой. Невероятной потерей разрушен. И трогаю непослушными руками издевательски красный снег. Сжимаю в ладонях. Тот тает, и крупными каплями мутно стекает мне под ноги. Я только что потерял старого, проверенного, дорогого мне друга, которого, как оказалось, никогда и не знал по-настоящему, боевого товарища. И теперь прикрыть спину мне некому, я без него уязвим, хотя с ним был уязвим, как оказалось, тоже. Незаменимого партнёра. И вне всяких сомнений, он действительно был незаменим. Совсем недавно эта мысль скользила по кромке возбуждённого сознания, когда я увидел его. Но чуйка, ёбаная сука, не маякнула, чуйка моя нас с ним не спасла. Я ведь всегда ценил то, что он был рядом. И был при этом ахуительно слеп, потому что то, что сегодня произошло — исключительно моя вина. Абсолютная. Стопроцентная. Исключительно, блять, моя. И это знание, эта непреложная истина мне его не вернёт. И ничто не способно восполнить потерю. Никто не способен. Меня не ебёт, что он превратился в безумного маньяка, который вырезал хастлеров, похожих хоть чем-то на меня. Мы тут все не пушистые зайчики, в крови искупался ровно каждый, и не по одной сотне раз, но совесть сытая молчит. Потому что через одного серийные убийцы, истребляющие целые поселения во имя чьих-то там призрачных целей. И не ебёт совершенно ни вспоротые руки салаги, ни прочее мелкое и не особо говно. Не ебёт совсем. Я не могу простить единственного — урона, нанесённого Святу. За куколку убивать было приятно. На пару секунд. Потому что эйфория от отмщения и адреналин, всколыхнувший внутренности, ушли, стремительно, смываемые куда более мощным сожалением, что всё закончилось именно так, а не иначе. Орущий мобильник, судя по всему, разрывается не впервые, заставляет-таки выйти из оцепенения. Мокрой рукой, в слабых алых разводах от пропитавшегося кровью снега, пытаюсь принять вызов, но онемевший палец скользит, а телефон одержимо, сука, вопит… — Да, — отвечаю механически, не посмотрев, кто звонит. Отупляющее безразличие разливается внутри ледяным напитком. Сколько времени я вот так просидел, хуй его знает, и мне… всё равно. — Ты где? — Возле реки. Кто? Зачем? Почему? Похуй. Полностью. Кто-то свой. Кто конкретно, мозг отказывается понимать. И замирают вокруг меня минуты, словно в медленном танце, кружат хороводом. Я не чувствую тела, слабеет дыхание, а холод настойчиво пробирается под рёбра. Белёсой дымкой, обжигающе окутывает едва сокращающееся в агонии сердце. И ощущение, что сегодня умерла часть меня, которая казалась незначительной, привычной, находящейся со мной по умолчанию, вдруг стала невъебенно незаменимой и заметной, когда исчезла. — Какого хуя тут произошло? Фил. Вот кем оказался звонивший недавно. Хотя если судить по тому, насколько далеко находится окраина, где я сейчас, до той квартиры, где он обитает, то добираться ему было часа полтора, не меньше. — Я его убил. — Почему? — Потому что он меня предал. — И откуда у тебя информация такого рода? — Он сам мне всё рассказал. — Вставай, у тебя уже губы посинели. — Протягивает руку, а я не могу разогнуть непослушные пальцы. Сижу в той же позе, и реагировать тупо не способен. Физически вообще никак. — Давай, шевелись, сука, ещё обморожения не хватало тебе, придурку, заработать. Ты нормальный вообще? Еле встаю. Еле двигаюсь. Еле усаживаюсь в машину, почему-то на заднее сиденье. И замираю, пока не начинаю, словно огромный обломок льда оттаивать, когда Фил стаскивает с меня сначала обувь, а после всю промокшую одежду. Растирает мне руки и ноги, раскуривает сигарету и вставляет между губ. Горько. Полынно. И пусто. Меня будто кто-то выключил. Нажал на кнопку, и прекратилось бесполезное существование такого слепого, больного ублюдка как я. А ведь он прав. Так невероятно прав. И был, вероятно, единственный из всех, кого я знаю, предельно честным и смелым, высказав всё прямо мне в лицо. Все кто меня любят — страдают. Я грёбаная отрава. Фил искалечен. Куколка тоже. А Сойер... Сойер не откроет своих глаз больше ни-ког-да. Блять… Начинает колотить, зуб на зуб не попадает, конечности покалывает и в глазах, наконец, появляется чёткость. Моргаю, поднимаю голову и встречаюсь взглядом с Филом. Он молчит, задумчиво грызёт губы и курит. Смотрит через боковое стекло на лежащее на снегу тело. Смотрит, не моргая, серьёзный, бледный чуть ли не до синевы, и вдруг начинает говорить. — Я просил его за тобой присматривать. Много всего когда-то наговорил, состояние было такое, что ненавидеть хотелось — через «не могу» пытался, сам себя убеждал и его настраивал. Но заметно было, что не получилось, и ушёл он с нашей базы вполне искренне. Информации, конечно, много из-за него ко мне утекло: передвижения, сделки, суммы, заказы, просто мелочи… Приезд этого твоего Басова. Твои реакции. Он всегда так красочно описывал. Каждый оттенок эмоций, что выражают твои глаза или лицо. И мне казалось, будто я живьём это вижу. И такой силы надрыв и боль чувствовалась в словах… Я, дебил, считал, что он просто в роль вживается, исполнительный же был как никто. Удивительная черта. Не лидер, а боец, которому доверить можно всё что угодно, любой сложности задачу, и он не подведёт. И надо же… своего главного командира как раз и подвёл. — Скребёт себе нижнюю губу большим пальцем. Тлеет сигарета в руке, а меня пидорасит во все стороны. Пидорасит невыносимо, и я не понимаю куда, блять, себя деть. — Я просил его просто быть рядом и держать меня в курсе. Вредить тебе или того пуще — убивать — никогда. Если ты и должен был умереть, то от моей руки. И никак иначе, ведь в любом другом случае моя месть не имела бы смысл. Только мстить я больше не хочу. Перегорело всё нахуй. — Он сказал, что всегда меня любил. — Выходит, он за свои чувства отомстил. И надо сказать: я восхищён — ювелирная работа, блять. Ты абсолютно дезориентирован и раздавлен. — Он меня любил. Дикость. Столько лет молчать и терпеть — дикость. — Хрипло начинаю и захожусь в кашле. Першение отвратительное, скребущее невыносимо, сжимает спазмом чувствительное горло, и, походу, переохлаждение ещё мне аукнется. С трудом успокаиваюсь, выдыхаю, прикрыв глаза. — И началось это давно, когда мы с тобой вместе были. Потом усугубилось. Он убивал хастлеров, похожих на меня. Пятнадцать ёбаных трупов, имеющих хоть что-то со мной схожее. Я в ахуе. Полном. — Жутковато. — Потому что мне причинить вред собственными руками он не мог. И третья метка была от него. Но как видишь, — цокаю и ёрзаю на сиденье, одеваю обратно ботинки, пальцы на ногах всё ещё покалывает, но чувствительность вернулась. — Наверное, если бы Свят не пострадал тогда из-за поезда и парочки долбоёбов, я бы, возможно, его отпустил. — Не отпустил бы, — фыркает и бросает на меня взгляд. — Он тебя предал. Предавший однажды… — Предаст снова. Тогда ты в той же лодке. — Тоже убьёшь? — приподнимает бровь, скользит внимательной синевой по моему лицу. Даже чуть ближе придвигается. — Убьёшь? А за что? Я тебя не предавал. Именно тебя — ни разу. Самого себя — пару сотен, ну и кого-то, кто нихуя для меня не значил. — Это сейчас неважно. — А что важно? — Мгновенно прилетает вопрос. — То, что я убил человека, которому доверял больше, чем себе. В котором был уверен. — И ничего не изменить. Будешь страдать? Ты? Скольких ты отправил в мир иной? Сотню? Тысячу? Две? Прекращай этот цирк, похорони его тело и запомни одну простую истину — иногда всё, что кажется непоколебимым, именно таким не является. И то, во что ты отказываешься верить, и будет болезненной правдой. Отрицание, просто ёбаная самозащита. И твоя слепота к чужим чувствам, которые ты, сука, видишь, ощущаешь интуитивно, но отказываешься признать, когда-нибудь тебя, нахуй, угробит. Помяни моё слово. — Мне больно, — хрипло слетает с губ, хотя болеть начинает чуть слабее, чем хотя бы час назад. А ведь когда-нибудь она — боль — уйдёт почти полностью. — И это нормально. Нет. Ненормально, но спорить я не хочу. Я хочу к куколке, в тёплый кокон объятий и исцеляющему взгляду сине-серых стекляшек, чтобы забыть о пережитом, выпотрошить болящее нутро, выскоблить нахуй рыдающую истерично душу. И в то же время не хочу. Потому что придётся рассказать по второму кругу. Потому что почувствую его искренность и сочувствие, жалость, и стану снова слабым размазанным дерьмом в его глазах. Потому что нам отведено слишком мало, а я трачу время на внутренних демонов, предавших меня людей и небезразличного ко мне бывшего… из-за чего мне не по себе. Я хочу к нему. Невыносимо хочу, соскучившись просто пиздец за эти часы. Но прийти в таком состоянии, всё ещё полуадекватный и выпотрошенный — не могу. Нельзя. Он не заслуживает этого. Он достоин лучшего и большего. И пусть часы утекают сквозь пальцы, завтра будет новый день. Наш. Целиком и полностью только наш день. Я вернусь к нему затемно, оживший частично, проглотивший тот сгусток боли, что стоит в глотке, не протолкнуть. Вернусь чуть более спокойный, пусть и не переживший болезненную утрату полностью. Вернусь и буду любить всей своей потрёпанной душой как никогда сильно. Сильнее, чем вчера и даже сегодня. И отправляю вечером: «Куколка, я в порядке. Буду утром». Но ночь, эту блядски-мрачную ночь провожу с тем, кто такой же разбитый как я. В крошево. Эта ночь моя дань и почтение прошлому. Мой разрывающий тишину выстрел суке-луне. Эмоции, что та впитывает, глядя с чёрного полотна небесной чернильной глади. И оттенки его так похожи на глаза Сойера, навеки теперь закрытые, глубоко под промерзшей выстуженной землёй. Эта ночь ода нашей общей потере. И купаясь в узнаваемой, знакомой боли друг друга, мы молчим долгие часы. Не вместе, но рядом. Я отмываю его волосы от крови и земли, он моет мне руки. И в отупляющем, почти ритуальном, медлительно странном трансе, Фил кончает от моих пальцев и губ, а я отдаю ему власть над своим телом. Медитативно. Не имея ничего общего со страстью или чувствами. Овобождающе. Не потому что сильно желание и соблазн так велик, что не удержаться, а просто, чтобы осознать, что вопреки всему пиздецу, который к нашим годам пережили, мы всё ещё живы.