Ртуть

Раньше тишина никогда не действовала на меня, я мог часами абсолютно комфортно себя чувствовать наедине с самим собой, не нуждаясь ни в музыке, ни в видеоряде, ни в чьём-либо присутствии. Однако в квартире Макса всё ощущается иначе. Одиночество давит: кажется, что пространство сжимается вокруг меня, по миллиметру каждую минуту. Воображение играет в полный рост. Фантазия издевается и сводит с ума. И как бы ни рефлексировал, как бы ни бросал презрительные взгляды на холодные, обезличенные, неживые ебучие стены, они продавливают, они заставляют прогнуться беспомощно под силой то ли обманчивых, то ли и правда реальных ощущений. Замкнутое пространство травмирует. Я будто в блядской коробке, из которой нет выхода. Условно свободный, на деле же мало чем отличаюсь от спящего на подоконнике Куска. У меня целый холодильник еды, безлимитная карта, оставленная Максом, телефон, телевизор и прочая техника. А я сижу на кухне, возле приоткрытого окна и хочется высунуть лицо на улицу. Забить лёгкие выстуженным воздухом. Выморозить себе изнутри тот бунт, что поднимается и нарастает, как чёртов гул в голове. Едет, нахуй, крыша. Полуголый сижу в глубоком кресле, расстелив пергамент на широкий подоконник, чтобы после не пришлось собирать пыль и опилки и с пола, и с близлежащих поверхностей. Сижу, с пульсирующей болью в висках, и пытаюсь что-то вырезать. В моей руке обработанный кусок светлой, вкусно пахнущей липы. Почти однотонное, почти белое дерево, достаточно мягкое и крошится как не в себя, но я люблю с ней работать. Тонким лезвием, ножами с удобными рукоятями, медитативно и аккуратно вырезать желаемое. Брусок в длину не более пятнадцати сантиметров. Фигурка выйдет небольшой, да и особо каких-то идей нет, я просто пытаюсь стабилизировать себя путём знакомого и любимого занятия, чтобы не сойти с ума окончательно. В тишине, в молчании стен и их хозяина. В непонимании происходящего. В непринятии своего места в жизни Фюрера. Я не его вещь. Только, видимо, он об этом забыл. Быть частью интерьера и закрыв рот помалкивать — не собираюсь. Хотя и названивать, как ебанутый, миллион раз тоже не буду. Как бы ни раздражало неведенье. И если утром, днём и даже вечером чувствую себя вполне вменяемо и мысли ненавязчиво, полупрозрачной белёсой дымкой, наполняют взбудораженный мозг и с мазохизмом смакуют выдуманные воспалённым сознанием подробности того, куда же рванул Макс, и что он может там делать, то после смс с предупреждением, что до утра ждать его не стоит… всё меняется. На блядском молекулярном, нейронном уровне. Эмоции резко меняют полярность и оттенки. Усугубляются, напитываются, насыщаются, тяжелеют, становясь более ярко выраженными и концентрированными. И если ещё недавно я испытывал недовольство и давление сраных четырёх стен. То сейчас… Сейчас я испытываю давление внутри черепа, откуда пытается выбраться многострадальный, словно в спазме, мозг. Вытечь к херам. Уставший генерировать бессчётное количество красочных картинок происходящего. Потому что… Меня, блять, невероятно сильно бесит понимание, где Макс находится, в то время как я кукую тут один. Он мало того что целый сраный день провёл с этой блондинистой блядью, так ещё и задержится аж, сука, до утра. До ёбаного утра! Сволочь. Всю ночь они проведут вместе. Вместе! Два человека, которых ничего на пути к желаемому не остановит, а уж как минимум один из них определённо знает, чего хочет и от кого. И предъявить мне нечего. Я ему формально вообще никто. Озвученное «вместе» не даёт окончательного понимания, в качестве кого я нахожусь на этой территории. Оплаченный заказ или полноценный партнёр/парень/свой человек? И тот факт, что мы провели в одной компании новый год и все восприняли нас как официальную пару, сейчас кажется просто нюансом, моментом, мелочью. Нихуя не значащей причём. Ведь будь я ему действительно близок, разве он не вернулся бы как можно скорее в родные стены? Ибо, блять… что можно делать столько времени? Какие такие, мать его, ответы он пытается найти и где? На какие грёбаные вопросы? Почему это нужно делать на протяжении стольких часов? Почему именно с ним? Помимо того, что Фил ненормально, для того кто находится вне базы, информирован. За целый день можно было наговориться до потери голоса, обсудить всю ёбаную жизнь целиком, и не одного человека, да ещё и частично записать. Тогда чем они заняты? В чём они замешаны? Почему до меня не долетают даже крохи информации? Что означает это молчание? Я вообще нихуя не понимаю из происходящего. Попытка отвлечься и переключиться — позвонить Роде либо Валере — наткнулась на механический голос робота, который оповестил, что абоненты вне зоны действия сети. А набирать Ганса показалось перебором, мы всё же с ним не друзья, даже не товарищи. И тот факт, что я сплю с Максом, ничего в наших отношениях не меняет, насколько вижу. Меня просто как приложение к нему рассматривают. Молчаливое, непротестующее, выполняющее капризы божества всея база. Мне не нужно ни хрена рассказывать. Просто запереть вместе с котом в четырёх стенах, сытого и защищённого. Типа. А остальное… Разве есть у куколки мозг? М-м-м? Так, пара извилин средней функциональности. Уши, сука, держат. И это неожиданно сильно обижает, а ещё злит. Очень злит. Дерево крошится, невнимательность, отсутствие деликатности и грубые резкие движения руки, приводят к тому, что я порчу часть бруска. Нож соскакивает и впивается острым лезвием — тонким кончиком — в палец, прокалывая тот как игла. Выступившие несколько капель падают на матовое шершавое дерево. Впитываются в светлую структуру, и психануть, да запустить им в стену, пиздец как хочется, но с трудом сдерживаюсь и откладываю на пару минут в сторону, чтобы перевести дух. Иначе… Как можно было после той творившейся магии, после, казалось бы, исключительного доверия — взять и вот таким ебучим образом всё обосрать? С ним всегда так будет — шаг вперёд и десять назад? Только мне, наивному дебилу, начинает казаться, что мы приближаемся к новому рубежу, и что-то между нами углубляется, как я получаю отрезвляющую пощёчину. Пощёчину в виде его ненавистного бывшего, с которым тот внезапно снова спелся. Будто между ними и не было в прошлом сложных отношений, попытки убийства и многого другого. Дерьмище, нахуй, сраное. А я ревную как демон, а мне на части обоих разодрать охота, когда вижу их контактирующих, а мне взорваться на месте хочется. Просто рвануть и окрасить стены алым, вместе с ошмётками мяса, мозга и дроблённых костей. Ненавижу. Как же я ненавижу сам факт существования сучьего Морозова. Ненавижу, понимая, что как бы ни старался обскакать его почти нереально. Даже раненый, даже болезненно-бледный, он смотрит свысока. С раздражающим превосходством, одними лишь своими неестественно-синими глазами говоря, что я не стою ничего. Совершенно. Просто случайно подвернувшаяся замена. Блеклая копия. Которая меркнет рядом с неповторимым оригиналом. Сука… Нервно дёргаю рукой, ударяюсь костяшкой об подоконник, а Кусок жалобно мяукает, проснувшись из-за резкого звука. Запускаю пальцы в длинную шерсть, почесывая кота за ухом, смотрю в окно и думаю… Что же они — бляди — могут делать вместе всю ночь? Кроме совершенно очевидного? И в очередной раз поражаюсь такой демонстративной, вызывающей наглости Макса. Броскости поступка. Вот так взял и написал, что вернётся утром, прекрасно понимая, что я себя накручу по самую макушку, в попытке представить в какой из поз они в текущую минуту. И не столько даже бесит сам факт возможного секса, хотя и это тоже, но если уж признаться честно: тот же момент с Дашей вымораживал в разы сильнее, ведь они были за ближайшей стеной и не оставляли воображению ни единого шанса. А сейчас… Сейчас всё иначе, и остро полосует то, что Макс выбрал его компанию, а не то, что член моего типа парня может, в теории, оказаться в теле младшего Морозова. Именно осознанность, с которой он предпочёл не мою компанию. А у меня и без того самооценка страдает на тренировках, чтобы ещё и… Господи, дай мне терпения. Умоляю. Потому что колотит, и телефон, как триггер, поблескивает тёмным экраном и буквально вынуждает взять и начать строчить гневные смс или названивать, пока он не поднимет трубку и не выслушает весь тот поток дерьма, что уже успел скопиться за пару часов. Работать с искусственным светом никогда не любил: яркое искусственное освещение хоть и помогает глазам рассматривать придирчиво детали, и якобы важно в техническом плане, но нужной атмосферы, увы, тогда недостаёт. И особая магия этого ремесла для меня лично теряется. Ведь сам процесс резьбы радует и восхищает. Когда в руках из обычного непримечательного деревянного бруска вдруг что-то сначала робко, а потом идеально вырисовывается. А ты бережно шлифуешь каждый элемент, после покрываешь лаком, будто бы оживляя… Восхитительно чувствовать себя творцом. Кем-то важным. Кем-то особенным. И испытывать гордость, видя результат. Так как лампочка под потолком кажется как раз яркой и неуместной — зажигаю огромную пузатую свечу, которую заказал в онлайн доставке, вместе с набором ароматических палочек и прочих мелочей. И горит она теперь почти под самым носом, распространяя лёгкий шлейф воска и кофе, чуть терпкую горечь. Дымный аромат, словно где-то в паре десятков метров горит костёр, в который бросили горсть крупных кофейных зёрен, и порывы ветра доносят отголоски запаха. А мне внезапно хочется покурить, затянуться в полные лёгкие и дать себе пару минут передышки. Пару десятков секунд чтобы было не так невыносимо измученному в ожидании нутру. Перезагрузить бы утомлённый мозг, и нервной системе дать отдышаться. Да кнопки этой самой нет. А в одиночку провернуть желаемое не получается. Покурить бы… Но нет сигарет. А ещё... кого-нибудь покалечить. И даже есть беспроигрышный вариант. Блядски желаемый вариант. Блядски заслуживающий. Выдыхаю, запускаю руку в волосы, массирую пальцами ноющие корни, смотрю на мобильник, где горят издевательски красочные — четыре утра и тридцать две минуты, а у меня сна ни в одном глазу, не вижу смысла даже ложиться и пробовать отключиться, хотя это и помогло бы успокоиться частично. Отбрасываю трубку, снова глажу животное, которое в протесте шипит, потому что я не слишком нежен. И подёргивает внутри странно-отравляющее чувство, что обо мне забыли. Не о самом существовании, а о том, что я, в конце концов, партнёр, раз уж мы вроде вместе. Пусть и отношениями происходящее назвать можно лишь с натяжкой. Ибо мы трахаемся, жрём, вместе спим и тренируемся. Всё. Иногда разговариваем, чаще просто перебрасываемся парой фраз, словно не в начале совместного пути, а прошла куча лет и изучены все оттенки характера и выучена подноготная. Секретов не осталось. Ага… Секретов, по-моему, как раз дохуище накопилось. За столь маленький, казалось бы, срок. Ведь обычно в конфетно-букетный так сказать период, помимо безумного влечения, возникает ещё и острая необходимость в постоянном контакте. А отсюда вытекающее: флирт, милые беседы, попытки узнать друг друга получше. Тайны прошлого, взгляды, личные переживания, возможные принципы. У нас же всё по другому сценарию. Увы. Всё что я знаю про Макса, это то, что его мать умерла, отец и брат с ним близки, и отношения их прекрасны. Есть друзья, есть враги. Есть желание оградить меня от «грязи» и сохранить «чистоту». А ещё он вроде любит и на регулярной основе хочет. Немало, казалось бы, совсем ничего и всего-то мелкие крохи — на самом деле. Он заперт сам в себе, висят огромные кованые замки, стянуто железными цепями чувствительное нутро, и он его оберегает ото всех. Отлично, надо сказать, оберегает. А мне хочется влезть туда, нырнуть и сразу же на глубину, как в пучину, и напитаться. Понять его, увидеть настоящего, оголившего чувства полностью, помочь, если смогу… Только не пускает, даже не так… И близко не подпускает. По крайней мере — меня. Возможно, Филу в этом плане повезло больше, а может, всё ещё везёт. Блядство… Я как безумный хочу информации. Она необходима мне как чёртов воздух. Как глоток кислорода в изголодавшие лёгкие. Без неё попросту задыхаюсь в этом коконе, который вокруг образовался. Слишком, сука, плотный. Слишком удушающий. И пусть изливать душу ему тяжело, непривычно и не хочется. Я приму это. Я не стану давить и измываться, ломать и перекраивать, влезать под кожу и причинять боль. Но почему тогда просто не дать мне, хотя бы по крупицам, понимание происходящего вокруг? Ведь никто так и не объяснил, откуда и для каких целей у него взялась настолько конфиденциальная информация о моей настоящей биологической матери, которую умудрялись скрывать более двадцати лет. Сомневаюсь, что документы смогли нарыть с лёгкостью, или что те просто на голову им упали. Равно как и очень интересует меня: почему молчал Макс, зная правду приличное количество времени? Ведь именно эту самую стопочку тогда притащил Саша к нам домой. Под предлогом увидеться и провести вечерок с братом. При мне обсуждать, суки, не захотели, словно не о моей судьбе там роковые строки и доказательства. Я же, по их мнению, не должен знать тайны ебать вселенского масштаба. С меня поиметь-то толком нечего… Лично с меня, отец — совершенно иной разговор. Меня можно только нагибать, в меня же вставлять. Иногда хвалить. Чаще не. Или потащить демонстративно и показательно к папаше. И итоги встречи так и не озвучить, даже спустя время. Потому что да, правду рассказали. Кривое одобрение озвучили на мои пидорские отношения, даже скупое сожаление от родителя прозвучало. И как бы всё… А я очень сомневаюсь, что Макс только ради подобного хлипкого моста между мной и моим отцом взял и изъебнулся вот таким пируэтом. Вряд ли наши недолговременные отношения настолько на него повлияли, что он ради меня начал «поступки» совершать. Выгода просто обязана была быть. Личная выгода, и не только для него. Потому что как ни прискорбно — я, в принципе, приношу огромную выгоду… На лбу нули, в глазах цифры и бонусом — неплохая внешность. Рычаг давления на нелюбимого, но отца. И инвестиция, довольно ценная ввиду того, что наследство на меня упадёт как снег на голову. Пусть и нежеланное. Но… И Макс, сука, не считается со мной совершенно. Просто использует на своё усмотрение, как душеньке его потрёпанной угодно. Да и красиво петь о чувствах много усилий не требуется… Только хочется верить его глазам. Тому шторму, что порой удивительной силы завихрениями в себя утаскивает. В искренность какую-то болезненно-взаимную, когда мы наедине. В своем особом мире. Мне в эти моменты хочется верить ему до одури, и я верю. В небезразличие, которым затапливает жидкую ртуть его радужек. Но не в альтруизм, жертвенность и тому подобное. Особенно, если учесть его сегодняшний выебон. И информационный вакуум, в котором я трепыхаюсь, изолированный и от смерти, и от жизни как таковой. Что сложного в том, чтобы откровенно поговорить? Не считает нужным? Всего лишь мой каприз и бред, лишняя никчёмная трата времени? Куску ведь он не раскрывает душу и не выкладывает то, что скопилось в мозгу. А я, как уже и без того становится понятно, мало чем от блядского питомца отличаюсь. Того разве что не ебут в прямом смысле этого слова. А я жажду знаний. Просто изнываю, истощён без информации. И хочется к нему в череп пробраться и выведать всё и разом. И плохое и хорошее, и про меня, и про весь блядский мир. Но больше всего — именно его сокровенные, честные мысли о многих вещах. Рассуждения, взгляды и выводы. Требовательно маячит острое желание быть в курсе происходящего, чтобы не мыкаться как ёжик в тумане, как слепой новорожденный щенок. Чтобы он ценил не только моё тело, мою «неиспорченность», как он постоянно шепчет, а умение учиться, думать и анализировать в том числе. Потому что ему, походу, даже мельком, не приходила мысль о том, что я тоже могу чем-то помочь. И способен дать оценку или прийти к верному выводу. Выслушать хотя бы. В этом ведь нет нихуя сложного — внимательно выслушать и впитать чужую боль или переживания. Заметить мелочи и детали, порой проскальзывающие мимо и незамеченные кем-то одним, но внезапно заметные другому. Всё же взгляд со стороны порой решает всё. Но, видимо, не мой. Неожиданно понимаю, что настолько сильно накрутил себя и загнал в состояние, близкое к отчаянной злой истерике, что тупо не могу наслаждаться резьбой. Хобби раздражает. Успокоиться и стабилизировать состояние — не получается. Задуманная фигурка не выходит. У меня снова соскакивает нож, снова в чёртов палец, а на белый шершавый брусок попадает очередная порция крови, которую убрать без шлифовки теперь невозможно. Сука… Всё летит в пизду, как и моё терпение. Я всё чаще посматриваю на экран мобильника. Всё больше задумываюсь на тему собственной незначительности в его жизни. Решил отчего-то, долбоёб, что сказанное на пике оргазма «люблю» многое значит. Фатальное, убивающее глубоким смыслом. Нечто реальное настолько, что можно сжать в дрожащей ладони. И раздавить при неосторожности. Потерял бдительность в логове зверя. Хищника, гордого и самодостаточного настолько, что тот не нуждается во мне даже на треть так сильно, как я в нём. Ведь я, увы, ему не ровня, не тяну даже с натяжкой на такого же мощного и сильного партнёра или помощника. Скорее на смирившуюся и добровольно отдавшую себя жертву. Будущую или же настоящую. Пока что живую, но шкурка уже подпорчена. Овце не место среди волков, ведь с ними жить — по-волчьи выть, а овца априори на подобное неспособна. Как бы ни скалил молочные зубы на своей тупой морде. То ли дело идеальный со всех ёбаных сторон Филипп. Инструмент снова соскакивает, снова врезаясь острым кончиком в многострадальный палец, почти в старую рану… Кровь капает на расстеленный пергамент, смешиваясь с мелкими опилками. Кусок нервно постукивает пушистым хвостом, словно чувствуя моё состояние. За окном тьма. В душе — тьма. В голове — яркие вспышки разгорающегося пламени. И оно лижет каждый закоулок, подбрасывая дрова-мысли в этот блядский костёр, и вместо того, чтобы медленно стабилизировать себя, я раскаляюсь, томясь на медленном огне. И когда кажется, что ещё немного, и я дойду до состояния, когда откат уже невозможен, и изнутри вырвется бушующий шторм, который снесёт нахуй всё со своего пути — щёлкает замок входной двери. С тихим писком срабатывает система безопасности. С лязгом пряжек снимается извечная косуха. Кот спрыгивает с подоконника и убегает так быстро, словно за ним гонятся парочка адских жителей. Цокает когтями по деревянному полу и мяукает всё ближе и ближе. Я чувствую его взгляд голыми лопатками. Сидя в майке-алкоголичке, с настолько глубокими вырезами что спереди, что сзади, что смысла одевать её вообще не было. Не одежда, а аксессуар. Но… прикрыт живот и поясница, и на том спасибо, а в квартире со включенным отоплением можно едва ли не загорать. Я чувствую его взгляд, и кострище, до этого момента потрескивающее внутри, не успокаивается, а порывом ветра отбрасывает искры в стороны. Опасно. Вижу его отражение в подсвеченном свечой тёмном окне. Стекло не передаёт и половину реальной картинки, всё же не зеркало, однако поза мне понятна — сложенные на груди руки, приваленное к стене плечо и склонённая в сторону голова. Молчит. Вот так, демонстративно явившись хуй пойми в каком часу, спустя почти сутки отсутствия и игнора. Целый и, блять, невредимый. Что хорошо. Растрёпанный. Что странно. Уставший. Почему? Непонятно. И вроде надо бы обрадоваться, обнять его, встретить так, как сделал бы реальный возлюбленный, нужный возлюбленный, важный… Или питомец, Кусок ведь стартанул навстречу и потёрся о хозяйские ноги своим пушистым боком. Может, и мне демонстративно упасть на четвереньки и начать шлифовать его штанину щекой? Смотрю в отражение, и бесит, сука, он меня до спазма в глотке. Тем, что разговор заводить не спешит, на физический контакт не идёт, зато цепко сканирует и выжидает. А у меня протест скребётся за грудиной, царапает ту изнутри до ёбаного першения. Молчу. Но не выдерживаю и пары минут — прочищаю горло, оглушающе громко прокашливаюсь несколько раз. Отбрасываю всё, что находится в руках в сторону и выдыхаю раздражённо. Облизываю вновь выступившую каплю крови с подушечки. — Почему не спишь? — тихий глубокий рокот осторожного хищника звучит за моей спиной. И привычно откликается тело на густую патоку его слегка хриплого голоса. В двух метрах плюс-минус. Он настолько быстро отлипает от стены и подходит ближе, что я едва улавливаю это движение. Зато запах, такой искушающий, умоляющий его вдохнуть запах, смешавшись с морозной свежестью, проникает в лёгкие и сжимает глотку изнутри ещё сильнее. Запах, без которого было особенно тоскливо весь этот безумно долгий, сучий день. Почему же я не сплю? — Интересный вопрос, — вылетает вслух на выдохе. Палец оказывается у него во рту на вдохе, мягкие поглаживания языка по мелким ранкам вызывают дрожь и незамедлительную реакцию тела. Мурашки маршируют вдоль позвонков, сладко пульсирует пробуждающееся возбуждение. Я скучал по нему как блядская сука. Однако когда холодные упругие губы обхватывают палец, всасывая глубже, вместо того чтобы прочувствовать этот чувственный жест, меня буквально подбрасывает на месте от резко накатывающего бешенства. — Может быть потому, что примерно сутки сижу в сраном коконе, состоящем из твоего игнора и молчания? В абсолютном вакуумном одиночестве. Не понимая, где ты и что с тобой. — Вырываю руку. А он и не удерживает, склоняет медленно голову набок и прищуривает свои внимательные, следящие за каждым моим движением, глаза. — Я же написал, что меня не будет до утра. — Тон ровный и нейтральный. Выверенный и правильный. Не провоцирует столкновение, не усугубляет начинающийся конфликт, но и не улучшает ситуацию. Хоть я и вижу, с какой ювелирной точностью он подбирает слова, и с какой осторожностью отвечает. Но нервный смешок вырывается. Нервный смешок неуместен. Моя реакция слишком бурная, и это читается во взгляде напротив. И явно не такая, какую он бы хотел получить. А я снимаю блокировку экрана со своего мобильника, открываю нашу переписку и разворачиваю к нему экран. — Как ты считаешь, это достаточное объяснение твоего отсутствия? — не ору, но орать хочется. И орать громко, настолько громко, чтобы задрожали не только окна, но и бетонные стены. Не истеричка ни разу, но нервы не в пизду. Сдают они, сука. Сдают, потому что я могу молчать и делать вид, что некоторые вещи меня не касаются. Что я слабо связан с базой, номинально вообще к ней никак не отношусь. Что дела Макса, его связи, сделки, проблемы и прочее для меня не разрешимы, и влезать и копошиться вроде бы глупо. И неуместно. Но. Есть оно огромное «но», размером с половину блядской планеты — мы в отношениях. И он сам это обозначил. Следовательно, информация, хотя бы поверхностная, хотя бы частичная, особенно непосредственно касающаяся меня, должна у меня быть. Я не могу жить лишь чувствами и ощущениями. Слепой, глухой и ограниченный. Не могу получать по паре крупиц, как аквариумная гуппи, и радостно пучить свои глаза на хозяина — раз в сутки при кормежке. Мне недостаточно мягкого угла, мисочки, лотка и лёгких развлечений, как Куску. Я человек и выбранный им же самим партнёр, в конце концов, и потому хочу знать, где носит мою пару. С кем носит. И по какой причине. Иначе в чём вообще смысл? Только на мой вопрос Макс слегка закатывает глаза и не произносит ни единого слова. Не издает ни звука. Даже так… — Как ты считаешь, если бы я поступил аналогичным образом: сорвался к бывшему под предлогом неразрешимой дилеммы, буквально жизненно важной. Молчал в течение дня, сбросил вечером смс нихера не объясняющую и вернулся под утро. Свежевымытый, растрёпанный, частично в других шмотках и с ебалом уставшим. Такого объяснения, — снова практически в нос его трубкой тыкаю, — было бы достаточно? — Перед уходом я озвучил причину. — И этого тебе было бы достаточно, если бы мы поменялись местами? — по глазам его наглым вижу, что нет. Вижу этот ёбаный ответ, бликующий в цветной радужке. В том, как играют желваки на лице, как моргает медленнее необходимого, словно сдерживая и себя и меня от продолжения. — Почему тогда это должно устраивать меня? Потому что мне, в принципе, рассказывать что-либо нет необходимости? Не имеет смысла делиться хоть чем-то, кроме обыденного и совсем очевидного? Ведь всё что мне нужно, по твоему мнению, это — безопасный угол, постель и питание. Никто не пиздит, не пытает, не морит голодом и даёт выспаться. Разве есть что-то ещё, требующееся для грёбаной куклы, в которую ты меня превращаешь? — Не начинай, — огрызается слабо, недостаточно. Пережидая эту мелкую, незначительную для него бурю. Надеется, видимо, что как вспыхнуло, так и погаснет в зачатке фактически. Хуюшки. Не сегодня. — Почему? Нет, правда, почему? Я нихуя не знаю и не понимаю. Что-то происходит, что-то важное, едва ли не глобальнее. Касающееся меня. И одновременно с тем в твоей же жизни происходит. Но меня посвящать ты не считаешь нужным. Форсируешь события, жонглируешь информацией. Тянешь за нити связи, решаешь проблемы. А я сижу в ёбаном коконе, глухой, слепой, благо, что не резиновый. — На одном дыхании выплёвываю. Грудь ходуном ходит. Поджимаю пальцы на ногах, босые ступни слегка скользят, но отхожу упрямо, когда он чуть дёргается вперед. Но не в этот, мать его, раз. Грёбаная магия и сучье притяжение между нами не сломают разгорающийся конфликт. — Ты не учёл одного, когда запер меня в четырёх стенах — я способен думать, размышлять, делать выводы и запоминать. А уж когда заняться тупо нечем… — То всякой хуйни взрастить в голове ты горазд, — хмыкает. Хуйни?.. — Серьёзно? Ты сейчас серьёзно?.. — Вполне. — Вот как… — тяну раздражённо, захлёбываюсь воздухом, моргаю пару раз и продолжаю. — Кто я для тебя? — Делаю паузу. Но ответа не получаю. Только лишь взгляд, темнеющий всё больше с каждой минутой этого противостояния. А меня несёт. Несёт в лобовую на сверхскорости. — Игрушка? Которая дышит и реагирует, но мозг ей без особой необходимости? — приподнимаю бровь, и накал растет. Накал невыносимый… Грудь распирает от желания орать, орать как ебанутый, просто открыть рот до грёбаного щелчка и кричать в потолок на одной высокой ноте, пока не сорву голос нахуй. — Я сегодня сидел и думал: почему же Макс не пришёл тогда, после визита Саши ко мне и не показал эти чёртовы бумаги, которые я и без того заметил? Почему? Ведь сидел тогда — напротив, на другом конце дивана, делая вид, что не умнее спящего на коленях твоего брата кота. Сидел и чувствовал твой изучающий взгляд, которым ты награждал, в процессе получения новой для тебя информации. И потому спрашивать, откуда появились документы — не стал, после встречи с моим отцом. Как и то, кто же помог вам. Потому что я слышу, о чём вы говорите, не всё и не всегда до конца понимаю, но с логикой дружу, и чаще всего выводы напрашиваются сами. — Поздравляю, — выдыхает. — Однако ты просто сложил ту пару листов и унёс. Потом, поставив ультиматум, вынудил встретиться с отцом, который вызывает помимо раздражения, презрение и не более. Ты решил, как будет лучше для меня, не спросив, чего же хочу именно я. Тебе ведь банально неинтересно. — А громкость нарастает, слова колются мелкими ледяными иглами, колются и воздух промораживается и в груди, и между нами. — Потому что его величество Фюрер, знает на отлично, что же нужно его глупой куколке. Верно? Я ведь в твоих глазах — расходник. Увлечение, пусть по твоим словам и любимое. — Что за хуйню ты несёшь? Какой, нахуй, расходник? — Сводит брови, заостряются скулы, вытягивается опасно лицо. Предупреждающе сверкают металлом глаза. Только не останавливает это. Не пугает. Никак вообще не действует. На мозг. Тело же словно ловит пару искр и те повышают внутри меня температуру. — Ты не видишь во мне личность. Пусть ты и старше на шесть лет, пусть у тебя опыта, особого, специфичного опыта больше. И пережил ты вещи страшные и пугающие. Но это не означает, что я пуст, что меня не нужно ставить в известность, наполнять информацией и со мной же считаться. Я личность, не такая, как ты, да и не претендую. Но личность, о чём ты забыл! Или намеренно игнорируешь? Насколько же я бесперспективный вариант в твоих глазах, что даже разговариваешь ты вскользь и порой будто с ребёнком? Не дотягиваю, да? Уровень слишком низок для такой ахуительной криминальной элиты? То ли дело Морозов — сливки общества, испробованный беспроигрышный вариант, стопроцентно заходит и без осечек. — Давай ты свои обиды и ревность засунешь хотя бы временно в задницу, и мы пойдем спать. — Кто я для тебя? Кем ты меня считаешь? — Это же так просто. Это слишком просто. Но не в нашем случае. Почему-то снова не в нашем. — Куколка, не тупи. Я заебался и хочу отдохнуть. Хотя бы пару часов. — А что? На Фила у тебя было времени аж целые сутки, а для меня разговор длинной в пару десятков минут — перебор? Что ты лицо своё кривишь? Заездил он тебя? — Вопросов миллион, но ответов нет. Их вообще, сука, нет. Тотально, блять, нет. И я на грани. Просто на ёбаной грани, колотит всего, дрожит каждый нерв, хочется броситься на эту наглую бледную рожу и разодрать голыми руками. Разодрать его всего на мелкие куски. — Что не так? Херово тебя встретили? Или мало потрахался? Или наоборот слишком много? Не хватило? Или утомило чересчур? С ним же явно наговорился, и не только наговорился. И как? Сравнил? — Ядовито, жаляще, раняще вылетают ревнивые слова-занозы. А я сдерживать этот поток не хочу. И не стану. Особенно когда и затыкать-то никто не спешит. Ему, похоже, вообще практически похуй. Судя по вялым ответам, судя по явному нежеланию вообще открывать свой блядский зализанный рот. — М-м? Сравнил, спрашиваю? — Что, блять, сравнил? — Раздражённо в ответ. — С оригиналом сравнил? Приятнее в его знакомой дырке? Или он не любит анал, предпочитает отсасывать? Вибрирует, небось, своей ребристой глоткой и жадно смотрит искусственно-синими глазами, да? Мои ведь не такие синие. Увы. Бракованная замена нашлась. Мне очень, очень жаль. — Язвительно и явно переигрываю. Но не поддаётся выплескивающееся дерьмо контролю. Сломан вентиль, сорван кран. Поток хлынул, прорвалась плотина, и мелкие заторы из его ленивых попыток прекратить ссору, не срабатывают должным образом. — Угомони свое тело, Свят, и мозг. Раз уж говоришь, что он есть. — А с хуя ли? Ответишь? Почему я должен успокоиться? Ты дал мне ответ хотя бы на один из вопросов? Где ты был? Что происходило в течение суток? Почему я ни черта не знаю? Почему ты нихуя не рассказываешь? Кто я для тебя? Кто для тебя он? — Ты знаешь, где и с кем я был, — рычит сквозь зубы. — И причину тоже, — добавляет ледяным тоном. — Мне пришлось решать вопросы первостепенной важности. Ликвидировать крысу, что попила крови и не только моей. По чьей вине и ты оказался искалечен. И когда я возвращаюсь, сука, домой, заёбанный и без сил, ты лезешь ко мне с каким-то дерьмом! — с каждым словом громкость нарастает, достигая апогея к концу. Его «дерьмом» точным ударом рубит мне чётко в висок. И без того болящая голова взрывается в сотню раз сильнее, заставляя прищуриться. Но даже боль не остановит меня. Теперь точно нет. — Ооооо, — тяну на одной ноте. — Дерьмо? — переспрашиваю, вдруг всё же показалось. Послышалось. Потому что… Что? — То есть моё желание прояснить важные для меня вопросы — дерьмо? Только лишь потому, что тебе похуй на всё, кроме собственного удобства и мнения? Это ведь, сука, ахуеть как удобно — держать меня здесь в постоянном доступе. Для тебя удобно! И я был бы согласен практически на всё, потому что мне важно находиться с тобой, но ты ведь меня даже за человека не считаешь. — Презрение выплескивается и ртом, и порами. Отравляет и без того сгущающийся воздух. Спёртый, смердящий непониманием. — Вдалбливали неделями в своём чудном санатории, что главное в нашей ёбаной жизни, вообще, в принципе, самое главное — владеть информацией, потому что без неё управлять любой из ситуаций невозможно. И в тот момент, когда я, усвоив урок на отлично, пытаюсь взять хотя бы под минимальный контроль происходящее под моим же носом, ты тупо пытаешься закрыть мне рот? Может, и глаза завяжешь сраной лентой? Купи мне долбанную латексную маску и кляп, чтобы использовать глотку при желании, а в остальное время куколка будет изображать отсутствие! — Колотит. Колотит, сука. Разрывает нахер изнутри. И жгучая, тёмная, вязкая ненависть пробирается внутрь, обволакивая полюбовно каждый орган, словно кленовый сироп пухлые оладьи. — Но я не неодушевлённый объект, Фюрер, с которого можно просто стирать пыль и переставлять/вставлять из одного места в другое. Трогать, когда хочется, трахать, когда хочется, гладить, пару слов, как кость собаке, кинуть и свалить нахуй на сутки. Я не слепой новорожденный щенок, но тыкаюсь ебалом в стены, в попытке найти хоть что-то, что даст понимание. Тыкаюсь как дебил, и это всё что остаётся. Потому что разрывает нахуй уже от вопросов, а ответов нет ни единого. Ты просто берёшь и затыкаешь собой, снова и снова. У тебя одно, сука, решение на все возникающие конфликтные ситуации — ты тупо меня трахаешь и ставишь свою ёбаную, блять, галочку — выполнено! — Заткнись, просто заткнись, — трёт переносицу, прикрыв глаза. Достаёт сигареты, а я вырываю из его рук пачку и отбрасываю. Она шлёпается на пол и скользит глянцевым боком по гладкому дереву, ударившись об кухонный шкафчик. — А то что? — Обеими руками бью в его плечи. Удары даже не в полсилы — просто провокация во всей красе, но он отходит на шаг, не отвечая и не сопротивляясь. А я напираю как таран. Тормоза заклинило, тормоза вырвало с проводами нахуй. — Что не так, Фюрер? — Беру в руку его лицо, сдавливаю пальцами подбородок, рассматриваю, как мелькают тенями, в свете чёртовой свечи, эмоции. Рассматриваю и злюсь невъебенно, когда вижу, что шея в промежутках между цветастых тату — раздражённая и с отметинами. Как от укусов. Или поцелуев… Не суть важно. И я не уверен, что они мои. Он весь мне кажется помеченным и впитавшим чужой вкус и запах. Что ебучий Фил специально, мстительно и с наслаждением выстроил для меня цепочку по его телу, где-то от икр и до всратых ушей. Зная, что я увижу. Что буду искать одержимо. Но сделал это в своём стиле, с превосходством и целью покрасоваться тем фактом, что всё ещё имеет доступ к Максу. А меня не столько бесит факт их возможного секса, меня выбивает из равновесия факт того, что Макс предпочёл его. Что, чтобы ни произошло между ними или с кем-то там ещё, чтобы в принципе ни случилось за эти сутки, он предпочёл не меня и остался с Филом — именно это травмирует сильнее всего. Не секс. А Выбор. — Что с лицом, Фюрер? — Кручу влево-вправо. Сжимаю как в тисках, впиваюсь пальцами. А он морщится, но терпит. — Что не так? Не выдоил он тебя полностью? Или наоборот опустошил всего? Плохо с ним было? Или слишком хорошо? Что же ты припёрся еле живой, а? — Не думал что способен на такую интонацию. Но — да, способен. И не реагировать на близость сложно. Как бы ни был зол, как бы ни хотелось взять и пару раз двинуть Макса головой об стенку. Как бы ни бурлила отравляющая ядовитая ревность. Внутри всё равно жидким неуправляемым пламенем вспыхивает алая в венах. Я люблю его. Я настолько сильно и ненормально, совершенно всего, вместе с вагоном тянущегося следом за ним дерьма, даже вот такого ублюдка — люблю. И готов отпустить любую из ситуаций, только если он откроет свой чёртов рот и даст хотя бы частично, хотя бы в его стиле, но ответы. Я просто люблю, и одно то, что он сейчас рядом, именно со мной рядом, а не с ним, слегка, самую малость, но стабилизирует. Он ведь вернулся. Ко мне вернулся. Терпит, как я нагло сжимаю до боли его челюсть. Терпит и молча смотрит. Я люблю, но этого… этого чересчур мало в эту самую минуту. Сегодня этого чересчур мало. Недостаёт сопротивления, отдачи, кипятка эмоций, боли ответов. Я хочу, чтобы он разъебал меня нахуй правдой. Чтобы не оставил пустого места, чтобы растоптал, чтобы утопил в ней с головой. И я это приму. Приму, потому что мне это нужно. Или же нам обоим. И время, мразь такая, замирает. Я вижу, как пульсирует крупная вена на его шее, а чуть поменьше бугрится на виске. Он выдыхает, пытается следом вдохнуть поглубже, но не выходит, и потому с силой стискивает зубы. То ли сдерживается, то ли подбирает, что же сказать более хлёсткое. А я гипнотизирую алые зализанные губы. Яркие, как чёртов маяк во тьме, и в полумраке комнаты, они как сочные вишни. Наливные. И надо бы злиться как сука, надо бы рычать и агрессировать, но впрыскивается возбуждение в вены анестезией, смешивается с густыми чернилами потемневших чувств, разводами красными по иссиней глади. Ответов всё ещё нет. Вопросов всё ещё много. И это вырастает огромной, непреодолимой стеной. Стеной из плотного ледяного воздуха, и растаскивает нас нахуй по разные стороны разверзающейся пропасти. Стена особая, стена странная, от неё сильнейшими потоками отбрасывает и не подпускает ветер. Дует, сука, в лицо, не позволяя нормально глотнуть воздуха. И мы захлёбываемся в попытках рвануть навстречу. По крайней мере, я… стремлюсь. Но горечь и обида с силой дёргают обратно. Я люблю его и хочу как безумный. Но этого мало. Слишком мало. Всегда будут вылезать вот такие ситуации, если мы не сумеем хотя бы одну преодолеть от начала и до конца. А значит… Значит нужно его продавить, потому что он выглядит как воспалённый нарыв, гноится изнутри, подёргивается, заражённый и больной, а выпустить заразу не получается самостоятельно. — Как же ты заебал меня, — агрессивно выдыхаю. — Тошнит от твоего зализанного рта, который молчит и не даёт ответов. Блевать охота от ртутных наглых глаз, ядовитых и с сучьей убеждённостью в своей правоте, как бы сильно ты не проебался. Неужели так сложно просто взять и высказаться, а? Какая нахуй любовь, Макс? В каком она ёбаном месте запрятана? Не вижу её. — Небрежно отпускаю его лицо, даже отпихиваю и отхожу на шаг. — Ты говоришь о ней. Делаешь странные вещи, вышибающие из моей груди весь запас кислорода. Вещи, несвойственные такому, как ты. А после снова превращаешься в дерьмо. Молчаливое, токсичное, озлобленное дерьмо. И не будет никакого смысла от твоего «люблю» и прочего, если всё продолжится в том же духе. Нас не будет. И не потому, что я этого не хочу. А потому что ты вот этим всем разрушаешь, — покачиваю головой, кривлюсь и потираю грудину раскрытой ладонью. Больно. За себя больно. В который раз я словно в коробке. Меня достают, используют и укладывают на место. Иногда бережно. Иногда бросают. Иногда вспоминают часто. Иногда забывают вот так… на сутки. Больно. За нас больно. Ведь я чувствую эту ненормальную связь. Мистическую, кровавую, горячую связь. Как плавит обоих, насколько взаимно сходим с ума, насколько я тону в нём, а он падает в меня. И я понимаю с каждым днем, пусть это и звучит неуместно романтично, что не ища того самого, единственного, неповторимого чувства, такого незаменимого и мощного, раз и навсегда, прицельно и не промахиваясь, не искал, но нашёл. Выстрелило случайно. Неожиданно. И теперь я не знаю, как без этого чувства жить. Это тяжёлая, сложная, почти наркотическая зависимость от присутствия Макса рядом, его голоса, касаний, взглядов. Даже запах его тела теперь незаменим для привередливых лёгких. Потому что дышать им хочется полной грудью, бесконечно трогать и даже просто молчать… Больно. За него больно. Алогично совершенно. Ему не нужна ни моя жалость, ни поддержка. Он сам в себе варится бесконечно, выжигает и без того пострадавшую душу, и я замечаю в последнее время всё чаще, то, как насыщаются его глаза чем-то тёмным и обречённым. И хочется выцедить всё до микроэмоций из глубины ртутного взгляда, из этой убийственной воронки вытащить обломки его самого. Хочется помочь, но он не позволяет. Дистанцируясь и маринуясь в собственном ёбаном соку. — Заебал? — переспрашивает, а воздух как перед грозой сгущается. Меня втягивает в эту упругую сферу, в которой раскатами грома его громкое дыхание совсем рядом, а из глаз серебрятся вспышками — убийственные молнии. И рука его как бросок кобры — секунда и я чувствую, как стянуты с силой волосы на затылке. Больно. В его движениях агрессия и резкость, в его чертах ярость. Та, что прогуливается у самой грани и рокочет с животным рычанием где-то в глотке, сдерживается усилием воли, не иначе. Сдерживает себя и смотрит в упор — расстреливает насмерть. — Заебал, значит? — дублирует, а крылья носа трепещут, зрачок расширяется стремительно кляксой, замещая металл радужки. Тьма разливается во взгляде напротив. Концентрированно-вязкая, липкая тьма. — Зачем ты вообще, блять, появился в моей жизни? — шипит, и искажается его лицо, словно кто-то нацепил злобную маску. И громче крика каждое слово. Промораживает. — Из-за тебя всё по пизде пошло, — продолжает, смотрит мне на губы, смотрит одержимо. — Я, блять, когда с наркоты слезал, меня так не ломало, как без тебя, когда в разлуке хотя бы пару часов. Я дышать не могу нормально. Я жить не могу нормально. — Впивается укусом, и резкая боль прошивает нижнюю губу, ощущаю, как та лопается и слюна смешивается с кровью. Моей кровью. — Вся жизнь теперь по пизде идёт, меня как пса на поводок сажают и таскают за тот, я сам себе хозяином быть перестал, потому что теперь и о тебе думать приходится. А выживают лишь эгоисты, гордые и одинокие! — Пульсирует, зеленея под кожей, толстая вена на его виске и между бровей тонкой полоской-зигзагом её младшая сестра. Напряжённая шея, напряжённые руки. И мне больно. И не из-за кровоточащей губы, не из-за натянутых на пределе корней у затылка. За него внезапно и сильно больно. И я хочу, чтобы прорвало его окончательно. Чтобы этот сраный гной, наконец вышел и освободил нас обоих. — Так расскажи, что происходит, или я не достоин? — О каком достоинстве ты всё пиздишь без умолку? Если ты изуродовал меня уже всего внутри. Искалечил, сука. Пробрался под кожу. — И ты раны залечивать пополз к бывшему? Исцелила тебя его задница? — хриплю, когда заставляет запрокинуть голову. — Залезь в трусы и хуй понюхай ещё, может он его слюной или дерьмом провонял, долбоёб, сука, зацикленный. Ты слышишь меня вообще?! — рычит оглушающе, скалит белоснежные зубы, сверкает заточенными клыками. А я смотрю из-под ресниц, шея затекла уже нахер в такой позе стоять, а кровь из губы к подбородку стекает медленно. Гипнотизирует её. Неадекватный. Сорвавшийся. Притягивает ближе, слизывает её одним длинным мазком. Словно как бы ни пидорасило, противостоять тупо не способен. — Слышу, — дёргаю чуть головой, чтобы ослабил хватку. — Но хули толку от твоих слов, если ты действиями другое показываешь, а? — Тебе мало того, что у меня внутри кладбище ебаное? Я сдыхаю, из-за тебя оживший. Выгорает всё нахуй, до самого дна. — рычит. — И тебе этого мало? Зависимости моей мало? — Мало, — выдыхаю, и мурашки бегут по коже от его взгляда. От концентрации его, от насыщенности, от того, как он крошится на моих глазах, а мне хочется подставлять ладони и ловить мелкие осколки, все до единого собрать, чтобы после долго и упорно сидеть и склеивать, не упустив ничего. До мелочей склеивать, до микрокрупиц. Задыхаюсь от нахлынувших эмоций, от того как топит шквалом из неразбавленных чувств. Как удерживает в этом неудобном положении. И мне начинается казаться, что он бы с превеликим желанием и даже извращённым удовольствием убил меня, чтобы избавиться навсегда и перестать мучиться. Только соверши к примеру я подобное — сдохну следом. Потому что без него теперь жизнь слишком обыденная и не стоящая гроша ломаного. А что будет с ним? — А чего ты хочешь? Что ещё, сука, тебе надо от меня? — орёт в лицо. Сумасшедший, целиком и полностью, и мне страшно от него такого, ведь впервые вот так срывается с катушек. Да так, что я чувствую, как подрагивает кулак сжимающий мои волосы. А с другой стороны, хочется прогнуться как блядь и отдаться в эти жестокие руки. Чтобы выплеснул свою боль и агрессию. На меня выплеснул, трансформировав в страсть на грани безумия. — Ты спал с ним? — Нет. — Не моргая мне в глаза смотрит. — Ещё что-то? — Но что-то между вами было? — Было. — Вздрагиваю и прищуриваюсь. Снова дёргаюсь, но не отпускает. Ревность бьёт сильно и наотмашь. Хлёстко. Картинки всплывают в мозгу красочные, одна омерзительнее другой. Я не хочу их видеть, но те слишком настойчивы. Слишком. И опускаются сами веки. Молчу и слышу, как дышит напротив. Молчу и понимаю, что тень Фила не исчезнет, если я не прогоню её нахуй из его жизни, чтобы истончилась эта болезненная связь длинною в вечность. Понимаю, что я виноват в том, что он почему-то сегодня остался с ним. Остался, ведь там ему было лучше в тот момент. И я хочу дотянуться до истинной причины, но та словно тонкая паутина обрывается под моими неосторожными пальцами и ускользает. Молчу, и в груди раскрывается огненными лепестками огромный цветок. Полыхают его края, кровоточит сердцевина. Я осознавал, наверное, лишь отчасти, что будет сложно с кем-то вроде него. Допускал, что будем терзать друг друга, правда, считал, что физически. Потому что Макс и грубая сила шагают рядом, бок о бок шагают. Но никогда бы не подумал, что мучить друг друга мы станем по-иному. Намного глубже, а от того и больнее. — Я не слепой, — открываю глаза. Криво ухмыляюсь, словно сломанными губами. — Вижу, как мы с ним похожи внешне. Тот же типаж. Некоторые черты, даже рост плюс-минус. И если бы, так уж вышло, что я оказался на твоём месте и увидел нас двоих. Решил бы, что выбирать буду меньшее из зол. Пойду туда, где нет особого сопротивления, и всё кажется простым. Это знаешь, как некоторые идут, покупая подделки известных брендов. Просто потому что… а нахуя переплачивать? За оригиналом тянутся ценители качества. Уже испробованного ранее и знающего чего ожидать. — Облизываюсь и морщусь от пощипывания. — Ты не похож на обывателя. А я не хочу быть подделкой. Но я себя именно ею и ощущаю. Кривой, неправильной, низкокачественной, бракованной версией его. Такой неумелый, жизни не видавший толком, моложе, глупее, сговорчивее. И отсюда непонимание и диссонанс. Зачем тебе замена, если ты имеешь доступ к оригиналу? Потому что говоришь ты красиво и громко, а дела… дела наталкивают на другие выводы. — Что ты хочешь от меня? Что? Ты? Хочешь? Чтобы я сказал, что ты важнее? Ты важнее. Или что когда вы оба рядом, я не смотрю в его сторону вообще? Не смотрю. На него не смотрю. Или что трахать тебя кайфовее? Что кончать с тобой вообще иначе? Что я не долбоёб, чтобы разменивать это на что-то другое? Да, блять. Да, трижды. — Целует. Целует отчаянно, и мне больно. Больно везде. И шея затекла, и губа от контакта с его зубами пульсирует и снова кровоточит, а внутри всё больше цветок разгорается и истекает. — Только ты остался с ним сегодня, остался там, где в тот момент хотел быть. Что-то случилось, интуитивно чувствую. Что-то важное произошло, и ты пережитое разделил не со мной. А до меня всё никак не дойдёт: почему? Что такого произошло, чего я не смогу понять? Что такого ты сделал или сделали тебе, что Фил воспримет так, как ты хочешь, и даст то, что тебе нужно, а я по какой-то причине не смогу? Я не понимаю. Как и то, почему ты ничего мне не рассказываешь? Если я важнее. Если я нужнее. — Рассматриваю его лицо — болезненную гримасу. Глаза как два кристалла, тёмные, почти чёрные. Но почему же, ёб вашу мать, почему так сложно открыть рот и сказать в чём причина его боли? Почему, блять? Почему?.. — Случилось. Я убил крысу. С меня сброшены, в теории, активные метки. И весь день я занимался этим дерьмом. С тем, кому это знакомо. Кто помог похоронить труп и отмыться от грязи и крови. Ты хотел, чтобы я с этим пришёл к тебе? — зло выплёвывает каждое слово. — Это то, что тебе так ахуенно сильно нужно? Как можно быстрее измазаться во всем этом ёбаном говне, что вокруг меня плавает? И это с теми ресурсами, что имеются в доступе просто по факту рождения? Как бы ни конфликтовали вы с отцом — ты единственный возможный наследник. И пакет акций будет твоим несмотря ни на что. Совет директоров могут хоть отсосать сами у себя, причмокивая, но в любом из случаев ничего не изменят. А ты, вместо того, чтобы ходить в брендовых шмотках, жрать в элитных ресторанах и ездить на лимузине, рвёшься в грязь! К уродливой ёбаной смерти, которая за мной по пятам ходит. Я Фила взял и порезал как животное, даже не выслушав истинных причин его поступка. Собственным ножом, своими, сука, руками, глядя в его сраные глаза. Проворачивал клинок по самую рукоять в его внутренностях, а потом тупо ушёл. И теперь, спустя семь лет, понимаю как проебался! И таких ошибок непомерно, блять, дохуя мной совершено. И все они уродливые, как и моя ублюдская душа. А ты лезешь в это всё, словно нет ничего лучше! Словно нет у тебя больше вариантов, словно выбора, сука, нет?! — А если для меня нет? — Тогда ты — слепой, ограниченный идиот. — огрызается. — Который любит тебя. — Как ты не понимаешь, что этого мало? — И да, я не понимаю, особенно то, почему на мои слова, которые должны были бы упокоить — он бесится ещё сильнее. — Спасла любовь Фила от инвалидности? Спасла она меня от ошибок? Спасает она сейчас нас от дерьма, что происходит? А? Спина твоя раскурочена этой ёбаной любовью! Шрам через всю лопатку. Лучше бы ты никогда не оказался на базе, и я не увидел тебя, а ты не встретил меня. Рано или поздно мы друг друга уничтожим. Я измажу твою чистоту, отравлю собой. Потому что мне всегда мало тебя, но когда ты рядом, я становлюсь слабым дерьмом и забываю обо всём. Даже о себе. А это опасно, для наёмника с моей репутацией опасно, в том мире, где я живу слишком давно и глубоко увязнув — опасно. И в итоге сдохнем оба, если я дам слабину. — Почему ты видишь всё только в тёмном цвете? Может, всё дело только лишь в твоём отношении к ситуации и в восприятии? Ты хочешь видеть дерьмо, потому только его и видишь. Перечёркивая сразу же все плюсы. — И какие же плюсы в том, чтобы забирать чужие жизни? Тоже так хочешь? Умыться кровью? — язвительно передёргивает. Подталкивает в сторону стола. И сметает с него всё, что там находилось. Слышу звук разбиваемой кружки вместе с блюдцем. И долетают мелкие осколки до моих босых стоп. — Жить на помойке среди шакалов, которые нож в спину воткнут, стоит показать слабость? Потому что за слабой псиной никто не пойдёт следом, им нужен одинокий, озлобленный на весь мир волк. Такой, который давно забыл о морали, сочувствии и остальных мешающих чувствах. И чёртова любовь к тебе, какой бы сильной ни была, не сделает меня другим человеком. Я останусь убийцей. Мразью и грязью. — Кто-нибудь вообще хочет спросить, чего я хочу? Мне вот банально интересно, тебе хотя бы немного любопытно, что же в моей голове, или ты считаешь, что я ограниченное и абсолютно тупое существо с минимумом потребностей? С чего ты вдруг решил, что главное для меня — комфорт? — А что для тебя главное? — И это, увы, не искренний интерес. Это попытка вот таким вопросом показать, что я нихуя в жизни всё ещё не понимаю. И возможно, он прав. Цели как таковой нет, кроме заоблачных, типа — стать ему равным, хотя бы относительно. Превзойти соперника и самореализоваться. Но я никогда не задумывался на тему, что же я буду в конечном итоге делать на базе. Важным было лишь, что он будет рядом. Остальное терпимо и приложится. Приспособиться и влиться при желании смогу. — Свобода. — Самый честный из ответов, что смог проскользнуть в моей голове. — Я слишком давно и безвылазно в клетке из чужих решений. А я хочу свободы, выбора и существования. — Но рвёшься в очередное рабство, потому что на базе у тебя свободы не будет. Рядом со мной, как видишь, её нет. Мы прикончим друг друга. — Мне плевать. Я хочу быть с тобой. — И это твоя первая фатальная ошибка, — резко разворачивает в своих руках. От неожиданности оступаюсь, мелкий осколок впивается в ступню. Лёгкий укол и ощущение выступающей влаги, но боли как таковой нет. После старых полученных травм кожа там довольно сильно огрубевшая. Падаю грудью на стол, и было бы капец как ахуенно, отпусти он мои волосы, но нет… не сегодня, видимо. Вдавливает в тёмное дерево. А мне ни вдохнуть ни выдохнуть. Пытаюсь дёрнуться в протесте, пытаюсь показать, что важнее сейчас поговорить, раз уж он пошёл частично навстречу и озвучил хоть что-то. Проорался в конце концов, нарыв если и не лопнул, то часть гноя всё же вышла. Но Макс, как всегда, всё решает за двоих. В этом, сука, весь он. А я и возбуждён и обижен. Тот самый случай, когда крепко стоит, просто из-за человека рядом, но секса как такового не хочется. Хочется его откровений. Болезненно-правдивых и честных. Любых. Главное, чтобы из болящего сердца и именно мне. Так хочется, чтобы он открылся вопреки тому, насколько ему это делать больно и непривычно. Так невъебенно сильно хочется, но у него другие планы. Чувствую что-то острое у шеи. По касанию понимаю, что это не нож, сталь ощущается иначе, уж её-то я узнаю после наших небезопасных игр в постели. То что сжимают его пальцы, а посмотреть не получается… похоже на стекло или что-то вроде. Тёплое, пахнущее почему-то моим чаем с бергамотом и немного кровью. — После этого хочешь? — Короткая вспышка боли. Скорее даже жжение, знакомое ощущение… потому что, что такое порез, я к счастью или к сожалению знаю отлично. Шее мокро и тепло. Осколок исчезает, зато я вижу его руку, которая отпускает кусок в прошлом кружки. И ладонь его вся в крови. Порезав меня, он порезал и себя тоже. Вот такая взаимная демонстративная боль. Показательная. Театральная. В духе Фюрера, не Макса. — Хочу. — Мы искалечим друг друга, уже начали. — протестующе рычит, сдёргивает мои штаны до середины бедра и проводит окровавленной рукой между ягодиц. А там было сухо. Стало мокро. — Перевяжи руку, идиот, — шепчу сдавленно. — Мои руки и без того всегда были, есть и будут в крови. То, что ты увидел её цвет на ладонях, не означает, что в любое другое время её там нет. Философия дьявольская. Он рычит как демон и дышит поверхностно и очень часто. Кусает в районе лопатки, прямиком возле всё ещё не побелевшего шрама. Кусает с силой, синяк стопроцентно обеспечен на ближайшее время. И мне бы сопротивляться, но если ему нужен этот кровавый показательный трах, то я ему это дам. Нужна демонстрация силы? Отлично. Хочет дозу повиновения? Ладно. Я дам всё, что попросит в этот самый момент, просто потому что не хочу отпускать больше к Филу, каким бы понимающим ублюдком он ни был. Это грязь? Любовь Фюрера грязь и боль? Пусть будет так. Я не готов от этого отказаться. Каким бы уродливым он себя ни рисовал, внутри всё до последней крупицы тянется навстречу. Может, я уже слишком измазан, чтобы видеть эти сгущающиеся краски? И рассудок отравлен? Может, просто всё произошло стремительно и в одночасье, переживать не стоит и страдать да сокрушаться уже поздно? Может, это именно то, к чему тянется моя по его словам «незапятнанная душа»? Которая не так уж и чиста по своей сути оказалась? Даже без смоченных в чужой крови рук. Может, не имея причины, я становлюсь похожим и подходящим именно ему? Именно для него? Без сломов, без смертей, без полнейшего пиздеца творятся метаморфозы. И это страшнее? Может, он не допускает самой мысли об этой самой возможности, но она есть? Тьма, что лижет мне сердце шершаво и кажется почти родной в этот самый миг? Может, тьма просто есть, и ему страшно, что он подтолкнёт меня к тому, что она вырвется на волю? Что я могу стать ещё страшнее его, того самого Фюрера? Я ведь не почувствовал совершенно нихуя увидев мёртвого наёмника в коридоре квартиры. А Макс в связке с береттой возбуждает, а не вызывает опасение. Мне нравится вид оружия, вес его в руке. В такие моменты, когда напротив манекен, я ощущаю своим взбудораженным сознанием удовольствие. Как та самая вспышка, когда на задании выстрелил в спину сопернику. И понимаю, что мой отказ стрелять в Макса никак не связан с остальными. Бросить нож или пустить пулю в других мне будет даже в радость. Вот такая извращенная радость. И легкой дрожью пробегает принятие этой самой тьмы, которая так похожа на слегка приглушенный свет. Не настолько яркий, чтобы слепил или обжигал, однако до чернильной краски самой ночи ой как далеко. Какой в таком случае смысл в терзаниях? Об уехавшем поезде никто не страдает, потому что его не развернуть обратно. Об уехавшем поезде не страдают, просто идут и ждут следующий рейс. А я хочу жить сегодняшним днем. Подумать о будущем ещё успеется. Мне двадцать четыре, я нашёл сокрушительно-сильную и вышибающие мозги любовь. Получил как джек-пот, внезапно и неожиданно. И поджав хвост сбегать не хочу. И не буду. И если в нём нет сил на борьбу за то, чтобы существовали эти самые «мы», то силы найдутся у меня. Их много, они, нерастраченные, годами копились. Выныриваю из омута своего воспаленного сознания. Словно возвращаюсь в тело после краткой передышки. И, да. Кровь как смазка — идея хуёвая. Кровь, разбавленная со слюной — чуть лучше, но всё равно не то, однако Макс не собирается отвлекаться от меня ни на секунду. И как бы я ни шипел и ни дёргался в сопротивлении, собственное возбуждение почти причиняет боль. Хотя почему почти? Член прижат к твёрдому выступу стола. Трётся об дерево, в то время как во мне двигаются пальцы. Как бы ни был он зол — порвать не желает. Как и перевязывать руку. Дебил. — Обработай ладонь и возьми смазку, я никуда не денусь. — Попытка вторая. И снова провалена. Чувствую влажную головку у своей растянутой дырки. А следом болезненную наполненность до зажмуренных глаз и выступивших слёз. Закусываю лопнувшую губу, сдерживаю болезненный стон, который застревает в груди. Мне больно и терпко. Я хочу сбежать отсюда и отдышаться хотя бы пару десятков минут в тишине и одиночестве, потому что разрывает от шквала эмоций, которыми он фонит как ненормальный. И в то же время остаться, превратиться в губку и впитать всё, вообще всё, что он способен мне сейчас дать. Вот так со старта взяв резкий темп, словно за нами гонится свора чертей, демонов, похуй кого, он втрахивает меня в мебель, втрахивает безумно, и от наполненности, от того как туго скользит член по чувствительным раздражённым стенкам, меня прогибает сильнее. Это не секс, это ебля. Без прикрас, жёсткая, животная ебля. А кровоточащий порез, скользкое дерево под щекой от слюны с кровью, сочащейся из багровой и отдающей железом раны, и жестокие, сильные сжимающие руки… как-то слишком. Всё происходящее как-то, мать его, слишком. Слишком неожиданно ахуенно вставляет. Слишком выворачивает наизнанку от смеси ощущений, от дискомфорта, крови, боли и жадных поцелуев-укусов. От того как Макс рычит мне в кожу, стащив с себя футболку и разорвав мою алкоголичку, обжигает горячей грудью. И словно в лихорадке плавится моё тело под ним, и его на мне сверху. Я чувствую себя извращённым и ненормальным полностью. Потому что кровь везде, весь стол измазан, всё моё тело, волосы и одежда. Её запах забивается в ноздри и оседает першением в глотке. А меня тащит… И Макс не щадит. Даже не планирует разбавлять этот пиздец чувственностью или нежностью. Он просто имеет меня, в прямом смысле этого слова, натягивая на собственный член. Откровенно хрипя и рыча, сжимает мои бёдра, натягивая, как узкую перчатку, в безумном ритме. Словно наказывая, только кого? Себя? Меня? Обоих? Что он доказать пытается, если меня даже от такой жести прёт невыносимо? Если я как в наркотической дымке с застланными влагой глазами вскрикиваю от каждого толчка, и горло пересохло от непрекращающегося потока стонов. И не от боли. Совершенно точно не от неё. Это неразбавленная концентрация экстаза. Неприкрытый извращённый кайф. И я приму от Макса всё что угодно, даже если в процессе, он начнет сжирать меня живьём, отрывая куски плоти зубами. Я на грани. Где-то возле обрыва, вверху водопад и десятки метров, способные убить от удара об воду внизу. Плаваю, как мелкая лодка, которую подхватило течение и бросило с силой навстречу опасности. Меня несёт на скорости, несёт вперёд, вопреки крупным камням и прочим препятствиям. Меня просто, нахуй, несёт… Когда я чувствую его ладонь, с силой врезающуюся в мою плоть. Меня не пороли со средней школы. И чаще подручными средствами, чем вот так — рукой. Потому от неожиданности замираю, пытаюсь понять, как это внутри меня отзывается, чем? Несогласием? Возмущением? Или же?.. Но мелькают секунды, мелькают яркой вспышкой под веками и гаснут, мой громкий вскрик-стон от очередного столкновения его бёдер и моей задницы — вырывается из грудины. Я скольжу влажными губами по столешнице, чувствую, как он собирает мне волосы и тянет на себя, заставляя выгнуться. Ударяет внутрь, медленно и демонстративно выходит наружу и с обжегшим кожу шлепком — резко входит снова. — Убил бы, если бы мог, — гортанно тянет, почти нараспев. Снова кожу клеймит своими жестокими руками. Эта импровизированная порка заставляет гореть и ёрзать нетерпеливо. Закатывать глаза и понимать — мне абсолютно похуй, что Макс со мной делает и насколько это кому-то покажется ненормальным. Сам факт того, под кем я, и кто так идеально заполняет изнутри, прокатываясь по простате, убивает чистейшим удовольствием. Мне нравится. Всё, что он мне даёт, каждая эмоция, чувство и ощущение. Нравится всё. Даже нет, не так. Я люблю это. Его всего люблю и принимаю… только он это не готов принять сам. И с ним невозможно не кончить. Даже вот так… в крови и с горящей кожей бёдер и ягодиц. С пульсирующими укусами, рассыпанными по спине и плечам. Организм сдаётся, каждый нерв, оголившись, взрывается эйфорической вспышкой. Поджимаю пальцы на ногах, скольжу порезанной ступней. Сжимаю края стола руками и громко выстанываю его имя, оно резонирует от стен, сталкивается с потолком и обрушивается на нас обоих, когда Макс вгоняет в меня свой член по самые яйца и кончает, чуть двигая тазом. А подо мной также тепло и мокро. Оргазм убивает, полностью опустошив и обнулив. С меня словно слетает шелуха, в которую я успел завернуться за эти сутки. И как бы ни возмущался на тему, что секс нихуя не решение… В эту самую минуту понимаю, что по-другому напряжение между нами не смогло бы уйти. Он показал свою власть — я её принял. И пропитавшись нуждой друг в друге, вот такой инстинктивной и животной, погасли, как два разгоревшихся до размера костра факела. Его руки мягко приподнимают, смотрит мне на шею, вспотевший, растрёпанный, измотанный и с тенями под глазами. Стирает пальцем влагу, хмурится и встречает мой прямой взгляд. — Ты снова заставил меня сорваться, — недовольно проговаривает, берёт салфетки и старается аккуратно промокнуть порез. Не свой. Мой. И это отсутствие эгоизма, вышибает из меня всё недовольство. Вот они «не слова» — поступки. Он думает обо мне в первую очередь, а лишь потом о своём неудобстве. — Надо в душ и срочно спать, я еле на ногах держусь. — Зато трахаешь как машина. — А нехуй было бесить, — фыркает, блеснув покрасневшими глазами, стягивает остатки одежды и бросает на пол. — Нахуй, потом уберём, пошли в ванну. — Берет за руку, ведёт в ванную и, не слушая возражений, сам вымывает как ребенка в душе: быстро и без лишних прикосновений, но осторожно. А после обрабатывает и шею, и мой многострадальный палец, и ступню с мелким порезом. Совершенно другой человек. Абсолютно полярный тому, что орал взбешённо мне в лицо нос к носу. Сегодня меня трахал Фюрер. Но раны обрабатывает Макс. И это не пугает. *** Я просыпаюсь раньше него, что удивительно. Обычно, настолько вымотавшись, засыпаю надолго, и надо сказать, ещё ни разу он не будил меня, всегда позволяя выспаться по максимуму. Заботливый тиран. Уморительное дерьмо. Могло бы быть. Будь это чем-то забавным или смешным. Видеть Макса спящим странно. Безмятежность в чертах, тень, пролегающая по лицу, и усталость, которой он весь пропитан до самого дна, делают его старше, словно всё пережитое разом наваливается и придавливает с силой, склоняет к земле. И мне, наконец, удаётся рассмотреть кучу мелких шрамов, что запрятаны под татуировками на шее, вдоль челюсти и над ушами, совсем свежие рубцы от операции и ранений в плечо. И просыпается внутри не жалость, нет — жалеть такого как Макс унизительно для него же в первую очередь. Просыпается нежность. Хочется забрать его боль. Старую, новую. Всю. Ведь даже такому сильному человеку, такой несокрушимой личности, нужен тот, кто окажет поддержку, когда жизнь начнёт ставить на колени. В этот самый миг, если найдётся смельчак, подхвативший и подставивший плечо, всё пойдёт по другому сценарию. И мне бы хотелось быть этой страховкой для его души. Главное, чтобы он позволил. Перевариваю полученную информацию о том, что сегодня он убрал крысу, которая нанесла немалый ущерб и базе, и нам обоим. Сброшены теперь мешающие метки, смертельная опасность обязана отойти подальше, не исчезнув, разумеется, насовсем. Не с его образом жизни. Однако должно стать попроще… А ещё близится возвращение в логово Макса, где будет куча малознакомых и частично враждебно настроенных людей. Другие условия, другие проблемы, и просыпаться вот так, вместе, станет невозможным. Тоска сжимает немилосердной рукой несчастно притихшее сердце. Я всё понимаю, осознаю, и даже почти полностью принимаю. И чувства диктуют, чувства правят балом, чувства не оставляют выбора. Ведь если он спросит, поеду ли я с ним или останусь вот здесь, в тепле, тишине и комфорте… Мой ответ будет очевидным. Потому что без него тяжело даже просто дышать. И пусть будут ущемления и рамки, лучше так, чем в постоянном ожидании встречи, в гнетущем молчании между, в водовороте мыслей и страха. Не за себя. За него. А так я смогу видеть его ежедневно. Он будет гонять меня, так же как и всех, на тренировках, подначивать, испепелять ядовито ртутным взглядом, периодически плавя до состояния плазмы растекающейся у его ног. А ночами я буду тайком сбегать к нему за парочкой быстрых касаний и одуряющих поцелуев. Чтобы вдохнуть ставший любимым запах и выкрасть пару капель вкуса. Как бы там ни было, база лучше, чем центр. Удивительный факт, несмотря на то, что когда-то казалось иначе. Сползаю с постели, кожа на заднице чувствительная и горячая до сих пор. Ступню чуть пощипывает, палец подёргивает, а шея… Шее, видимо, похуй. Чищу зубы, рассматриваю следы на бледной коже, удивлённо отмечая, что в некоторых местах на пояснице и бёдрах, на рёбрах, вижу чёткие контуры пальцев. Да, он был жёстким, резким и агрессивным, но боли, которая убила бы желание, не ощущалось. Мне было настолько кайфово, что казалось, сознание ускользнёт в один из моментов, и мозг тупо вырубит. Я не буду орать, что это лучшее из пережитого, потому что каждый наш секс уникален и запоминается надолго. Каждая близость отпечатывается внутри микроощущениями и эмоциями, и это самое ценное из возможного. И разбрасывать по первым и прочим местам, выделять что-то, возводить на пьедестал — глупо. Сегодня была шокирующе привлекательная жестокость. Грязная, оголившая обоих и сорвавшая скопившееся дерьмо хотя бы частично и с тел и с душ. Завтра будет как-то иначе. Не знаю, с каким из оттенков, но в том, что я получу безоговорочное удовольствие — уверен. С ним не может быть иначе. Зайдя на кухню ахуеваю от масштаба разгрома, что мы устроили. Штора, а я бог его знает, как и когда так вышло — оборвана. Тонкий тюль измазан в крови. Стол в разводах. Подоконник... удивительно, но с пергаментом, опилками и рабочими инструментами всё в норме. Зато пол… Пол выглядит как после сражения. Множество мелких и не особо осколков, мутная лужа с остатками чая, капли крови, сахарница на удивление целая, но вокруг крупными белыми крупицами рассыпано её содержимое. Остатки моей майки, его одежда, капли подсохшей белёсой спермы и запах секса. Тут всё в голос кричит о произошедшем. Эмоции концентратом пропитали даже стены, и комната отныне будет для меня ассоциироваться с чем-то честным и мощным. С очередным открытием и моим личным, и между нами. Спустя чуть более часа, всё выглядит если не идеально, то вменяемо. Я завариваю себе чай прямо в кружке. Делаю тосты, фруктовый салат и завтракаю, хотя это уже скорее ужин. За окном снова темно, всю светлую часть суток мы умудрились проспать, вырубившись в районе восьми, когда только светало. И вот я встал уже ближе к семи вечера, когда солнце уступило место подруге-луне. Макс всё ещё спит. Тихо. Не издает ни единого лишнего звука, словно притаившийся хищник даже, в казалось бы, расслабленном состоянии. А меня носит, усидеть на месте не получается, я умудряюсь и Куска вычесать, и вещи наши забросить в стирку, и подобие поверхностной уборки устроить, но понимаю, что засунуть себя в шкафчик и пересидеть, пока Макс не проснётся, не могу. Энергии какого-то хуя больше необходимого. И слить её пиздец как хочется, на тренировку в кои-то веки хочется. Самому, а не потому что надо. Будить его жалко, но вряд ли Макс собирался проспать до завтра беспробудно, да и в конце концов он может просто послать меня и, отвернувшись, продолжить. Так что… — Ты решил забить на тренировку? — Приблизившись к нему максимально, подобравшись сбоку, выдыхаю в открытую кожу выгнувшейся в сторону шеи. Знаю, что услышит, потому что спит он слишком чутко, чтобы не среагировать. Другое дело я… — Пять минут, — хрипло в ответ, и резкий поворот головы. Открывает глаза, смотрит пару секунд предельно серьёзно, будто осознавая где и с кем. А после я вижу, как он расслабляется, всем телом тянется в мою сторону и опускает веки. — Ты в порядке? — Не ответит честно, не покажет слабость, хоть и нутром чую, что его размотало, а собрать всё по кускам обратно, он всё ещё не смог. — Буду. — Удивлённо замолкаю. Замираю в его руках, потому что ждать откровенности не стал и как раз в этот момент и получил, но ковыряться в его душе дело неблагодарное и гиблое. Слишком глубоко не запустит, а после той ссоры всё ещё остаётся странное ощущение осадка. Опустошающее. Вроде и полегчало: он рядом, тёплый, сонный, вроде бы даже мой, но пульсирует воспалённое сердце, пульсирует, восстанавливаясь после острых уколов. Но уже спустя менее чем полчаса мы оказываемся в пустующем зале. Помимо работников непосредственно этого места, которые в сам процесс чужих тренировок не вмешиваются, с нами Фил. Ёбаный Фил. Блядски спокойный и отстранённый даже. Не смотрит в мою сторону, сосредоточен на своей чёртовой боксерской груше, лупит её монотонно, медитативно в каком-то особом ритме. Почти убаюкивающем. А я мало того что ещё окончательно от утренней вспышки не отошёл, так его присутствие добавляет сверху в шкалу дерьмовости моего состояния. Благо сегодня мы решаем не спарринговать: видимо, Макс тоже не в том настроении, чтобы распускать руки. Таскает железо, прорабатывает грудные мышцы и спину, серьёзный, наблюдающий за мной, помогающий, если прошу. Однако такой же, как Морозов, молчаливый, словно достаточно было взглянуть друг на друга, чтобы что-то там понятное им двоим вспомнить и потухнуть взаимно. И это пиздецки сильно раздражает. Я раскаляюсь. Снова. Всё то время, что бегаю на дорожке, качаю пресс, подтягиваюсь и делаю выпады — раскаляюсь. В определённые моменты начинает казаться, что ещё немного, и из ушей повалит дым. И это даже не ревность. Не её прямое проявление. Не собственничество. Не зависть. Я злюсь, что они так схожи в реакциях и поведении. Что они так красиво складываются и оттеняют друг друга. Как два ёбаных пазла. Идеальных, и в своей особой стихии, понятной только им. Не мне. Блять. Бешусь. Идея приехать в зал и неуёмная энергия лишь сыграли против меня, никак не на руку. Напряжение нарастает, скинуть его не получается, и нервы натягиваются дребезжащими струнами всё сильнее. А Макс не слепой. И не дурак, но его излюбленное предложение пойти потрахаться по-быстрому сегодня не поступает, а я даже не знаю: радоваться или отчаиваться. Потому что с одной стороны хочу его, причём всегда и в любом состоянии, да и Фил, который без слов всё понимает, находясь за стенкой, усилит ощущения стократно, позволив мне потешить свое самолюбие и почувствовать превосходство, пусть и мнимое. Но с другой: секс — временная блажь. Он притупляет, немного успокаивает и лишь на время стабилизирует. Увы. Проблему не выебать изнутри окончательно. Слом не склеить. Эмоции не вытравить. И раскачивает меня как маятник в стороны, раскачивает, и понимаю, что ещё немного, и будет бум. Очередной. И всему виной — белобрысое существо, ошивающееся в поле моего зрения. Он не делает ничего из ряда вон, он даже не смотрит в сторону Макса больше необходимого, и диалога как такового между ними я тоже не заметил. Просто брошенная бутылка с водой. Пара ничего не значащих слов между делом. А меня взрывает нахуй. Я даже не пытаюсь останавливать полёт мысли, где покрываю толстым слоем мата и «пожеланий» одного, а колючей претензией другого. Но это лишь глубоко внутри всё кипит и бурлит крупными пузырями. А на поверхности, снаружи — держу лицо, блять, кирпичом. Держу упорно. Упрямо держу. — Постреляем? Или домой? — Морозов сидит сзади и смотрит в окно. Незаинтересованный совершенно. Курит себе спокойно, со слегка влажными волосами. И я должен бы ответить на вопрос. Макс ждёт, повернувшись в мою сторону, но я гипнотизирую зеркало, в котором вижу раздражающее, не своё, отражение. И как бы ни гнал эту сраную мысль, как бы ни пытался вытравить её к херам, потому что мешает и дезориентирует, я бы хотел быть на него похожим… Я. Бы. Хотел... Стать кем-то вроде Фила. Гордой породистой сукой. Плавным, тягучим, высокомерным. Знать себе цену и транслировать это в массы, забив хуй на чужое мнение. Просто жить в своё удовольствие и делать то, что хочу и считаю нужным. Брать без спроса, отдавать при желании. К нему прилипает взгляд и отнюдь не потому, что появляются мысли с сексуальным подтекстом. Влечения как раз таки нет. В этом плане он для меня совершенно прозрачен, и словно не имеет пола. Но как личность, как мразь, которой его величает Фюрер, Фил привлекает. На него невозможно не смотреть. В любом из состояний: будь то ироничное выражение лица, пошлые намеки или серьёзные советы. Или молчаливое игнорирование. Он хорош во всём. На матах — гибкий и быстрый, несмотря на то, что в его теле недавно побывали не одна и не две, а целых три пули, и хромота не проходит, а руку порой сводит, и он, скривившись, ту разминает. Смертоносный, словно змея. Элитный блядский наёмник… Смотреть на их спарринг с Максом было сложно. Потому что, несмотря на отсутствие двусмысленности в поведении, ударах, тактиках, жестах. Чувствовалось на особом интуитивном, животном уровне сквозящее напряжение. Особое. Острое. Порочное. Они кружили, били в слабые места друг друга, а после просто с ухмылкой разошлись, отметив, что вдруг стали слишком разной весовой категории, и теперь некоторые вещи им недоступны. Не то, что было раньше… И это «раньше» травмирует. Их совместный опыт травмирует. Множество знаний, пережитых моментов и ситуаций. Блядство. Блядство ебаное… — Постреляем, — спустя пару минут отвечаю. Макс заметил, куда направлено моё внимание. Заметил и Фил, бросив нечитаемый взгляд своих сучьих, ненатурально ярких глаз. Без подъёбов, просто молча посмотрел пару секунд и отвернулся обратно к окну. Демонстративная сука. Бесит. И бесит вдвойне сильнее, когда отправляется с нами. Решив тоже пострелять, потому что торчать в квартире безвылазно ему надоело, а метка-меточка на его лбу всё ещё горит, и без последствий шарахаться по центру глупо. И опасно. А жить он, похоже, хочет. Не то чтобы меня это радует. Не то чтобы расстраивает в то же время. — Ты с нами? — Макс уже готов, готов и я. Автомат приятно тяжелит руку, защитное стекло перед глазами, наушник активирован, внутри нетерпение. Пусть мне и хотелось изрешетить манекен, но тот факт, что Фил может пойти с нами, приятной тяжестью отдаёт внутри. Потому что у меня будет в кои-то веки живая цель. Живая и раздражающая. А ещё мотивирующая выложиться по полной. — Почему нет? Сто лет не развлекался. В жизни хуйни хватало, — фыркает и поправляет жилет, чуть морщится, но, размяв плечи и покрутив головой, первым заходит в тёмный зал. — Ведём счёт или просто разряжаем обойму? — Святу ещё надо потренироваться с ножами, так что затягивать не стоит. Давай до пятнадцати любых попаданий в человека, и тот выбывает. — Слишком просто, — отзывается в моём наушнике. Хрипотца и глубина его голоса неприятно удивляет. Потому что даже тут он, сука, идеален. — Один проёб в голову, и выбывание. Пять в грудь, ну или пятнадцать в тело… так и быть. — Поехали, — просто отвечает Макс, а мне бы возмутиться, что моё мнение снова никто не спросил, но решаю нырнуть в тёмный угол справа и осмотреться. Понимаю, что, скорее всего, тот, кто вылетит как пробка , буду я. Но оттянуть максимально этот момент хочется. — Не мельтеши, я всё равно смогу попасть, — слышу смешок и оборачиваюсь, но понимаю, что сказано было не мне. — Попади, — спокойное в ответ. — Я тебе не фрилансер, чтобы ты смог такими простыми манипуляциями избежать кляксы. — Тем не менее, ты всё ещё не попал, — всё тот же ровный тон, и на табло появляется попадание. От Макса. И не в меня. — Мухлюешь, Макс. — Всегда, — фыркает и ещё одно его попадание отмечается сменившейся цифрой. А я чувствую себя внезапно лишним. Смотрю из-за угла, вижу на удивление обоих. Успеваю присесть и остаться незамеченным, перебраться чуть в сторону и снова наблюдать. И увиденное меня не радует. То как они охотятся именно друг на друга. Забыв, что нас здесь трое. И это после слов Макса «когда вы оба рядом — я смотрю только на тебя». Ну-ну. Слегка потухшее пламя в груди за время дороги в тир, разгорается заново. Сжимается, протестуя сердце как в тисках, сжимается с лёгкой пока, но нарастающей болью. Сжимается ревниво. И я с горечью признаю, что отравлен этим чувством. Сильно отравлен. Как бы ни убеждал себя, что не ревную и не завидую, что не пытаюсь, как придурок в чём-то подражать — именно этим как раз и занимаюсь. Пиздец. Пиздец абсолютный и полный. Настроение ухудшается до критической отметки. Негатив змеится в груди, змеится под рёбрами, змеится и с шипением рвётся наружу. Любым из способов. И на языке крутится с парочку красочных вульгарных подъёбов, на тему того, что им стоит уединиться, раз уж так сильно и не вовремя припёрло. Но прикусываю язык, выглядываю, смотрю в оптический прицел и выжидаю. Всё ещё не горю желанием целиться в Макса, надеясь попасть именно в Фила все чёртовы пятнадцать раз или вдвое больше. Втрое… Всю обойму. И его жёлтый костюм мелькает справа, а после он уклоняется, и я вижу оранжевого Макса долгие пару секунд, но палец отказывается жать на курок. Сижу себе снова в полумраке и сатанею от их перебранки, искусав повреждённую утром губу. Хочется рявкнуть: «Вы закончили?» Хочется очень многое взять и выпалить как на духу. Но… Приклад упирается в плечо, правый глаз смотрит в прицел. Появляется Фил. Получает от меня сразу две красочные алые кляксы в правую лопатку, стремительно оборачивается, но не успевает ответить тем же. — Кажется, я забыл, что нас здесь трое, — смешок, в котором сквозит понимание. Смешок, который раздражает и подъёбывает одновременно. — А зря, — простое от Макса в ответ. — Если проебёшься первым — домой попиздуешь пешком. — Легко. Чувствую отдачу в бедро, отвлекшись на их разговор. Понимаю, что Фил обнаружил моё убежище, осознаю, что он решил обойти меня тактически, попросту провоцируя полуфлиртом и ожидая, что я взбешусь и снова спалю себя. Сволочь блядская. Бесячая, идеальная сволочь. На мои два попадания он отвечает — шесть раз. Шесть! Из них четырежды в задницу. Нормально вообще? Это унизительно. Это отвратительно и обидно. Меня бомбит, а Макс не выдерживает, и когда Фил в очередной раз попадает, выдает своё остроумное: — Может, отстанешь от задницы куколки? Понимаю, что она пиздец как шикарна, только ты не учёл, походу, что моя. — Если это была попытка вовлечь меня в разговор, то она провалилась с треском, потому что отвечать на этот тупизм желания нет никакого. Равно как и радоваться тоже нечему, ибо задница как раз целиком и полностью моя. И высказываться обо мне как о своей собственности в присутствии раздражающего до трясучки Морозова явно не тянет ни на комплимент, ни на нечто схожее. — Не претендую, но он больно нагло сверкает ею передо мной. Снова Макс в моём прицеле, и это неприятно. Видеть его как мишень — неприятно. Я сглатываю вязкую слюну и прикрываю глаза, надеясь, что когда я их открою, его уже там не будет. Только он есть, а ещё он заметил меня. И медлить не планирует, в его приоритетах нет места странному принципу — не смотреть на того, кого любишь, как на врага или соперника. И ведь не должно задевать, но задевает. Особенно когда ощущаю щекотку в районе груди четыре раза из пяти. Ещё один, и я бы выбыл, но он опускает автомат и уходит в сторону, исчезая за поворотом. А я пытаюсь отдышаться. Пытаюсь унять колотящееся загнанно сердце… Блядски возмущенный мотор, его винтовкой обласканный. И костюм мой светло-зелёный теперь помечен десяток раз. Ещё пять проёбов и я выхожу из игры. Хотя, если рассматривать это как честный поединок, то я уже проиграл. И проиграл первым. Ведь он просто ушёл, а мог нажать ещё всего раз на курок. Мог… Чувствую себя ещё более униженно и ущербно. Потому что лучше бы он добил, чем вот так, лишь благодаря его решению, я не выбываю. Лишь благодаря его барскому жесту. — Отомсти мне, на один раз больше полученного, — интонация мягкая, голос какой-то слишком тягучий, и я знаю, что Макс обращается ко мне. То ли специально, то ли так случайно вышло, но выделяются сказанные слова из общего фона. Выделяют меня перед Филом, и это вроде радовать должно, но чувствуется как протекция. Как приказ. Как их превосходство надо мной, превосходство обоих. И я знаю, что у Фила всего четыре кляксы на костюме. У Макса семь. И все не мои. — Нет, — хотелось спокойно — выходит зло и глухо. Только моё «нет» не отзывается согласием внутри. Особенно когда я слышу смешок Морозова. Ебучий смешок. Ебучего Морозова на моё «нет». И понимаю, что если буду пестовать свой странный для них принцип, опущусь лишь ниже в глазах обоих. И Макс знает, как надавить, возможно, именно по этой причине сегодня на тренировке нас трое. И эта манипуляция непрозрачно, но намекает на то, что мне стоит подобрать свои розовые сопли. В очередной раз. Грёбаное дерьмо нашего грёбаного мира. Выдыхаю и вздрагиваю от очередной отдачи по заднице. Он намеренно целится туда, сука. А я разозлённый разворачиваюсь и отвечаю двумя выстрелами, смазанными в районе живота. Блядина блондинистая. Подначивает и преследует стопроцентно какую-то свою цель. А может, они вдвоём против меня сговорились? Чтобы вывести из себя окончательно и, дожав, посмотреть что выйдет. И вероятность подобного расклада вводит в состояние ярости. Незнакомая, редчайшая из эмоций используемых мной, яркая как вспышка и ослепляющая алым цветом, заливающим белоснежные белки. На мне уже четырнадцать меток. На Филе всё так же четыре. У Макса — девять. И он снова напротив, снова держит меня в прицеле, снова медлит, позволяя сделать то, ради чего мы здесь ошиваемся. А у меня дрожит рука, но не от страха или нежелания, не от неземной любви или чувств как таковых. От ярости. Эта наглая сука никуда не исчезла. Вместе с обидой, ревностью, усталостью от непонимания, от кучи полярных несовместимых и душащих меня эмоций. И я не хочу этого делать. Не. Хочу. Сам факт — стрелять в Макса, кажется мерзким. Сам факт — видеть в нём мишень, кажется отвратительным. Гадким. Лишним. И ощущение, что я пытаюсь вспороть сам себе грудную клетку, голыми руками раздираю кожу, слой жира и мышц, раскурочиваю рёбра. Но я не слабый. Нет. И я достоин. Его как минимум. На остальное не претендую. Мне не нравится. Ни капли удовольствия. Ни капли удовлетворения. Когда я нажимаю чёткие четыре раза на курок, и на груди его образовывается большая алая клякса. И мне тошно. Хочется бросить в него этим ёбаным автоматом, потому что обрывается что-то хрустальной нитью внутри. Ломается с тихим треском. Цельность моя идёт рябью, и очередная метаморфоза на подходе. Нежеланная и навязанная. И, кажется, я начинаю понимать его слова о том, что мы друг друга уничтожим. Уже начали. Уже. — Надо же, а он, оказывается, может, — вялые аплодисменты с левой стороны. Ухмылка, которая даже в полумраке слишком явная и бесящая. А мне всего лишь надо схватить один выстрел, и я побежден. Но Фил не спешит. Не спешит и Макс. Чем злят меня оба, потому что могли выбить из игры, но один демонстрирует привязанность, а второй якобы непредвзятость. Со мной просто играют два огромных кота. А я — ебучая мышь. Та самая: серая, пищащая и слабая. Ни на что неспособная. В их глазах. Секунда, приклад бьёт об плечо, палец встаёт на курок, прицел в две секунды, и на защитном стекле Фила, прозрачном и закрывающем лицо, точно на лбу расплывается алая клякса. Стекает мелкими каплями краска вниз, делая его почти карикатурно смешным, но от подобной победы мне не становится легче, ведь это было позволено сделать. И Макс стоит теперь напротив, позволяя закончить или поединок, что нечестно со всех из сторон, или в принципе это невесёлое развлечение. Срываю с головы шлем, двигаюсь к выходу, обогнув стоящего всё на том же месте Фила, который задумчиво рассматривает и не скрывает своего странного интереса. Провожает взглядом — я чувствую тот зудящей дрожью вдоль позвонков. И подрагивают пальцы, подрагивают натянутые нервы, подрагивает преданная мной же душа. Руки зудят от желания коснуться стали, пошвырять острые ножи в тёмные манекены. Обезличенные и неживые. Пошвырять медитативно, пока меня не взорвало окончательно. Стаскиваю экипировку, нервно и спеша, словно где-то пожар, и от меня зависит, выживет ли кто-либо. Переодевшись, бросаю взгляд в небольшое зеркало и ахуеваю от своих стеклянно-неживых глаз. Злых, и словно немного потухших. Встречаю взгляд Макса, который оказывается за моей спиной. Он, как всегда, слишком проницательный и видит моё состояние. Улавливает. Чувствует. Наверное. Или же мне хочется, чтобы это было так. По-особенному… — Хочешь поехать домой? — Укладывает обе руки на плечи, чуть сжимает в подобии массажа. Уверенный, спокойный, ну просто, блять, скала и сама надежность, сука. А меня так и подмывает прошипеть что-нибудь едкое или прижаться спиной к крепкой груди и, закрыв глаза, дать себе время стабилизировать состояние. Слишком неустойчивое и разобранное. Хуй пойми, почему настолько сильно… Хуй пойми. Это нетипично для меня, ненормально. Слишком странно, слишком пугает, потому что раньше либо не было причин испытывать нечто схожее, либо получалось удерживать над собой контроль в разы лучше. А значит, я не приобретаю новые оттенки характера или навыки тела/психики и так далее, я наоборот скоро растеряю всё из уже полученного. Моя хваленая выдержка и умение держать лицо ускользают как песок сквозь пальцы. Выгорают, оставляя лишь горстку пепла. И это ахуеть как сильно бесит. — Нет, — отрицательно покачиваю головой, дёргаю плечом, сбрасывая его руку. — Ты не в порядке, — прищуривается, вторую руку не убирает. Сброшенную не возвращает. Выжидает. Привычная, похоже, тактика. Не изменяющая ему. Позёр. Фыркаю, выворачиваюсь и иду за набором ножей. Успев столкнуться в дверях со скучающим Филом. Который цокает довольно громко, вероятно, наблюдая до этого развернувшуюся картину нашего с Максом недоразговора. Что же, пусть будет счастлив. В нашем «раю» снова проблемы. Снова из-за него. И последующий час всё, что я вижу это остро заточенные клинки и мелькающие перед глазами цели. Не отвлекаясь, не давая себе отдыха, не пытаясь найти глазами одобрение от Макса. Ничего не остаётся кроме особого транса, в котором ножи — моё продолжение, они подчиняются охотно, достигают манекенов, глубоко входя именно в те места, в которые я желаю. И это особое чувство контроля пьяняще играет в крови. Мне не становится спокойнее, и злость никуда не исчезает, ревность не растворяется, обида и унизительное раздражение из-за того, что я — это просто я. Существо, не имеющее само по себе никакой цены и веса. Если убрать звучную известную фамилию и подонка-отца в придачу. Я просто никто. Никто в его глазах. Потому зачем со мной считаться? Зачем вести себя на равных? И это… тёмное и вязкое, аномально уютное, скользящее по внутренностям ощущение подбирающейся тьмы, сгущающейся, дарящей приятную прохладу и лёгкую злую уверенность, позволяет держаться отстранённо. Мне не хочется орать в полную силу лёгких, надрывая голосовые связки. Не хочется кричать до хрипов, что-то доказывать и выбивать ответы. Мне хочется змеино шипеть, шипеть чётко в лицо ему каждое блядски важное для меня слово. И донести, наконец, популярным языком, что произошедшее сегодня вечером, утро я так и быть отнесу в раздел решенных вопросов, меня не устраивает. Совершенно не устраивает. Мне не нужны поблажки, уступки и демонстрация превосходства. Это унижает и отбивает всякое желание двигаться в этом направлении. И если как раз подобное и было его самоцелью, не сумев словами, начать отталкивать таким вот дерьмом, бьющим по самооценке и моему к нему хорошему отношению, то надо признаться: у него не выходит. Потому что как бы ни бесило, как бы ни травмировало задетое самолюбие, как бы ни раздражало и ни хотелось скандалить и рычать, мысли о том, чтобы уйти, уйти навсегда, в другую от него сторону — не возникло ни разу. Ибо беспроблемно, это когда безразлично. И идеально, когда попросту удобно и похуй. И удивительно вообще, почему с настолько сильно горящей страстью между нашими телами, мы не срались как сумасшедшие что-то друг другу доказывая раньше. Потому что я вижу, как его раздражает множество мелочей. И если в моём случае я тупо привык спускать многое на тормозах и не придавать значения, годами вышколенный для подобного. То Макс?.. Это и есть его своеобразное проявление чувств и странный метод дать понять, что у меня особенное место в его жизни? Свет в комнате гаснет, ознаменовывая, что время вышло. Разминаю шею, повернув пару раз голову в одну, а после в другую сторону. Оборачиваюсь, и не удивляет, что у меня был наблюдатель. И не один, как оказалось, а сразу двое. Макс развалился на полу у стены, одну ногу согнув в колене и уложив туда руку, крутит между пальцев стальной кастет, задумчивый и даже отстраненный. И Фил на стуле, сложив руки на груди и спокойно встречающий мой прямой взгляд. Я не знаю, что они увидели, но это не устраивает Макса. И получаю совершенно неуместное и ненужное мне — одобрение. Одобрение белобрысой, самоуверенной бляди. Обхохочешься. И спрашивать, что же так или не так — не хочу. Усталость начинает накатывать, мышцы в руках напряжены, лопатка немилосердно тянет, и кажется, все шрамы на теле разом поднимают бунт и начинают ныть. Расшатанное состояние не стабилизируется полностью, даже после вот такого особого сеанса медитации. Оружие всегда помогало отодвинуть проблемы и отключиться. Сработало и сейчас, но как только руки пустеют, голова наполняется мыслями. И те далеки от радужных. Молча собираюсь, молча следую за ними к машине, молча запрыгиваю на переднее сиденье. Молча беру сигарету из пачки, что лежит на панели, молча закуриваю, молча выдыхаю дым в приоткрытое окно. Выдерживаю долгий сканирующий взгляд сбоку и сзади. Напитываюсь тишиной, которая будто желе заполнила каждую брешь внутри машины. И начинает казаться, что слышу своё дыхание, помимо отсчитываемых ударов откровенно заебавшегося за сегодняшний день сердца. Тридцать один… Затяжка, горечь на языке концентратом опускается в лёгкие. Всё же табак явно не стоит в числе моих любимых вкусов. Но именно дыма внутри захотелось, чтобы тот разогнал скопившуюся туманом злость. Тридцать восемь… Сердце бьётся уверенно и в чётком ритме, не сбиваясь. Бьётся сильно. Бьётся громко. Болезненно бьётся. Психосоматика, чтоб её, потому что проблем с мотором никогда не имел, но довожу себя до всратой ручки. А всё почему?.. Сорок четыре… М-м-м. Кажется, погоду в доме, а точнее — в машине, сейчас диктую я… своим состоянием. Ничего не делая, никак не показывая насколько пидорасит и выворачивает, всё же заставляю всё и всех притихнуть как перед грозой. Пятьдесят… Вибрация телефона, короткий писк входящей смс. Не мне. Максу. Телефон, так уж случилось, лежит возле моего бедра, рядом с коробкой передач, хуй пойми как там оказавшийся. И я не хочу туда смотреть, никогда не славился любовью к прочёсыванию чужих мобильников в поисках компроматов или просто информации. Но… На пятьдесят восьмом ударе сердца понимаю, что высветившийся номер мне знаком и знаком слишком хорошо. Многие годы, сука, знаком. И тот факт, что он не подписан, означает, что знаком и Максу. «Доставка ориентировочно 21.01. Держу в курсе», — экран мигает и гаснет, и вроде нет никакого смысла в том, что я делаю, но рука тянется, и мобильный уже зажат между моими чуть онемевшими пальцами. Снимаю блокировку, прекрасно помня, что особой защиты на телефоне Макса нет. Открываю историю сообщений и вижу, что это не первое. Даже не второе. И сообщение, и доставка, и встреча моего типа парня и блядского отца. Выходит, после той показательно-разыгранной драмы — семейного разговора, у них был ещё один. О котором Макс не потрудился упомянуть, посчитав, видимо, что даже его тёрки с моим папашей не касаются меня ни коим образом. Ахуительно, да? Ладно, какие-то там мутки ебливые с Филом. Ладно, дела базы: заказы, убийства, что там они ещё делают. Похуй, согласен, не всё имеет для меня вес, и не во всё мне стоит вникать. Меньше знаю — лучше, блять, сплю. Но про отца? Про как минимум их контакты? Ни слова? Даже упоминания постфактум? Я же не прошу ебучие детали! Поглаживаю экран, а хочется вдавить в него палец, да так, чтобы пробить насквозь. А после сжать в кулаке, чтобы девайс превратился в пластмассовый шар, который я швырну словно пулю-мутанта точно между глаз, нечитаемо смотрящего на меня Фюрера. А то, что рядом сейчас не Макс — сомнений никаких. И не будь с нами третьего-лишнего, меня бы уже взорвало нахуй. Но… Гордость не позволяет показать свою слабость перед элитной мразью. Пусть выдержка и на нуле. — На базу поедешь? — вопрос не мне, тут вообще сомневаться не стоило. Меня он не спрашивает, мне он выговаривает своё несогласие с моим же выбором. Но то, что я поеду с ним — знает. Получается, он приглашает Морозова к себе погостить. И удивляться, казалось бы, уже нечему, но всё равно происходящее удивляет. Потому что… нахуя? — Поеду, мне торчать одному в центре бессмысленно и опасно, поиграться, конечно, можно, но с моим состоянием я быстро доиграюсь до гробовой доски. — Позвоню Гансу, чтобы за тобой приехал. Мы задержимся на пару дней здесь и приедем позже. — Снова он всё решил. Снова говорит не со мной, но глаза намертво ко мне прилипли. И это всегда нравилось, а сейчас нервирует. Курить больше не хочется. Сидеть в компании этих двух тоже. Но до квартиры я не смогу сам добраться, потому что банально хуевасто помню дорогу, привыкший не следить за нашим передвижением по городу, отвлекаясь то на Макса, то на мысли, то вообще вырубаясь. А как бы хотелось хлопнуть дверью и свалить гордо в туман. Блять. *** Дома оказываемся спустя почти два часа. Макс или специально медлит и дает мне время остыть или оно выходит само собой, хуй поймёшь. Пакеты с остывающей едой, какой-то странный ящик и спортивная сумка занимают наши руки. В лифте едем молча. В квартиру заходим также. Раздеваемся. Моем руки. Никакого игнора, просто передвижение почти синхронное и наблюдение как за невменяемым и опасным для общества от Макса в мою сторону. И если поесть он позволяет мне спокойно и не трогая, то едва я отодвигаю коробку с лапшой и откидываюсь на спинку стула — открывает рот. — Немцы говорят, что терпеть плохо для здоровья. — Закуривает и сложив руки на груди, выдыхает дым в мою сторону. Провокация. Знаю. — Это касается газов и других физиологических реакций организма, — отвечаю спокойно, морщусь слегка и отпиваю воды с мятой и лимоном. — Похоже, это твой случай, — хмыкает. Подаётся вперёд, уперев локти в столешницу. — По поводу чего бомбишь на этот раз? Мы же ещё утром всё выяснили. Твоя ревность неуместна. Поржал бы, да не смешно. Но да, сейчас, в данном конкретном случае, моя ревность не имеет никакого отношения к моему же состоянию. Увы. — Уместна ли — я сам решу, — огрызаюсь, тру переносицу, запускаю руку в волосы, расчёсываю те пальцами и закидываю за плечи, полностью оголяя лицо. — И в самом деле, как-то похуй стало. Хочется тебе позажимать бывшего? Пожалуйста. Этим ты лишь свои же слова обесцениваешь. — Опять двадцать пять, сука. Кого я и где зажимал? — Неважно, — отрицательно дергаю головой. — Вопрос в другом: что тебя связывает с моим отцом? — Помимо очевидного? — как у дебила переспрашивает, и я себя таким же в его глазах и ощущаю. — Ты забываешь, что я знаю его слишком долго, чтобы не понимать, что просто так он не делает ни-че-го. Вообще ничего. И если назначает личную встречу, тем более. Как и не за просто так организовывает доставки. Потому я спрошу снова: что тебя связывает с моим отцом? И какого хуя я не в курсе происходящего? — Потому что ничего нового не произошло между нами, — пожимает плечами, снова закуривает, а глаза его врут. Я отчётливо в данную секунду улавливаю эту микроэмоцию на дне зрачков. И она травмирует сильнее, чем всё остальное. Потому что я готов принять любую правду, какой бы та ни была. Любую. Только не надо вешать мне хуйню на уши. — Ты врёшь, — выплёвываю. Вижу тень удивления, которую он прячет довольно быстро. — Ты, блядский ублюдок, врёшь. — Не хочу орать — крик лишь доказывает нестабильность. Хочется угрожающе шипеть, пусть угроза и не физическая. Куда уж мне с ним тягаться. — Что он попросил у тебя? Приказал что-то сделать? Угрожал, небось, базу по кирпичику разобрать или ещё лучше: семью и друзей приплёл? Во что я втянут, сам того не зная, и какого хуя ты берёшь с него же пример и решаешь за меня?! Снова? Ты действительно будешь продолжать это дерьмо раз за разом? — Ничего нового, ещё раз тебе говорю. Ты со мной на базе находишься, и я тебя тренирую. Всё. Точка. — Нет, не всё. Я вижу это. Седьмым, шестым, восьмым, десятым, похуй каким, чувством, но мне хочется взять его за грудки, встряхнуть и оглушительно прореветь в лицо, что нет! Нет, сука, блять, нет! Никакой точки, это многоточие, сраная запятая, и есть что-то ещё. Что-то, из-за чего Макс вздрогнул, стоило мне завести тему про отца. Что-то, что делает больно ему самому. Что-то важное. Что-то особенное. Что-то, что я обязан узнать. — Издеваешься? — приподнимаю бровь, встаю и упираюсь руками в столешницу. Сидеть не могу. Ходить не хочу. Но меня пидорасит и носит. Натурально носит, не могу удержать себя на месте. — Он никогда ничего не делает просто так, и звать тебя, тратить своё драгоценное время, а он его пиздец как ценит, куда больше, чем людей, в принципе, он бы не стал. Чтобы просто повторить уже и без того известное вам обоим? Нет-нет-нет. Есть что-то ещё. И ты, сука, это скрываешь от меня. — Ты присутствуешь на моей базе, под моей протекцией, он обеспечивает нас необходимыми ресурсами, чтобы его наследник ни в чем особо не нуждался. — То есть ты продал своё особое ко мне отношение за дары самого Басова? — По факту это было так с самого начала, и ты об этом знал, — фыркает недовольно. — Может, ты и трахал меня по его просьбе? Или для того, чтобы к нему подобраться в итоге и выбить что-то особенное и страстно желаемое? Через постель, проще говоря? А почему нет? Рабочая же схема для таких, как ты, ублюдков. — Безумная мысль, но полёт не остановить. В голове фейерверки взрываются, множество мутных, ненормальных, ранее не появляющихся догадок, заполняют. Вот он договаривается с моим отцом, потом понимает, что можно выжать больше и подбирает ко мне подход, чтобы выглядело, словно я сам его спровоцировал. Потом начинается подобие отношений, куча разного дерьма со всех сторон и их встреча, которую Фюрер выбил благодаря Джеймсу и брату — нашёл рычаг давления с помощью конфиденциальной информации. Нашёл лазейку, чтобы выбить себе улучшенные условия договора, и надавил красиво. А всё что происходит в постели, идёт чистым бонусом. Потому что как только между моим отцом и Максом что-то щёлкнуло, появился Фил. Словно необходимая им дорога теперь расчищена, вон, Морозов даже отправляется теперь на базу, а до этого жил на одной из квартир Фюрера. Удобно? Ахуенно, я бы сказал, чистейшая многоходовка. Только сюда странно не вписываются его утренние слова и болезненные откровения. Неуместное «люблю» и постоянные разговоры о грязи и моей чистоте. Какое ему дело до моей судьбы и души, если всё просто проплачено и схвачено? Если я не личность, не партнёр, не любимый человек, а средство для достижения особых целей? Я запутался. В эту самую минуту, словно муха, попал в плотную, крепче стали, паутину. И вырваться не выходит. Паника, страх, что могу оказаться прав, злость, обида и всё вместе взятое, как снежный ком склеиваются и обрушиваются сверху на голову. — Ты долбоёб? — агрессивно в ответ вопросом. — Какая нахуй постель? — Взбешён теперь не только я. Пусть он и не слышал тот странный полёт моей мысли, даже часть, что вылетела изо рта, приводит его в нестабильное состояние. — Это же так удобно, — проговариваю снова. Будто и правда осенило. — Нет нужды подбираться к такому уроду, как Басов, самому, не нужно искать странные обходные пути, стоит лишь прибрать наследника к рукам и начать свои игры. Джеймс и этот ёбаный день рождения, где меня как статую переставляли из одного места в другое, красуясь и не подпуская отца. Череда несчастных случаев, из-за того что трофей ушёл не в те руки? — Шире открываю глаза, снова зачёсываю обратно волосы. — Потом ситуация чуть стабилизируется, но нужно действовать быстрее. Потому что твоё и моё ранение что-то отсрочило, и процесс затянулся. И ты с братом и Джеймсом находишь особый рычаг воздействия на него, — киваю своим же мыслям. Игнорирую, то что Макс поднялся и смотрит как взбешённое животное. — Берёшь меня как дополнительное средство, так сказать козырь в рукаве, ведь сумел сделать ручным… Демонстрируешь это всё ему и получаешь желаемое. Только папаша всё же должен был, обязан был поставить ответное условие, потому что в этом весь он. Иначе не заключаются сделки. Не с дьяволом с фамилией Басов. — Ты пересмотрел фильмов? Переутомился? Или просто ёбнулся на всю голову? О чём ты вообще? Какое, нахуй, средство? — Подходит ближе, почти нос к носу. — Ты слышишь хотя бы часть из того, что я тебе говорю постоянно? — Если ты и правда меня любишь, какого хуя молчал? — змеино шиплю ему в лицо. — Почему, Макс? Что криминального в том, чтобы озвучить причину вашей встречи и саму встречу как факт? Если я неправ, если он просто хочет меня оградить от чего-то там, скрыть, преподать урок или выдрессировать. В чём тогда проблема? В чём, сука, твоя проблема? — Я хотел, чтобы ты от него услышал правду! Он же, сука, твой отец, в конце концов. И о документах я не знал до того самого вечера, когда ко мне пришёл Саша. — А для чего он их нарыл? Для кого? По чьей просьбе он решил взять и выкопать этот старый скелет? Ты же не дурак, ты понимаешь, что подобное просто по доброте душевной не делается. — Причины мне неизвестны. — Ты врёшь, — шиплю раздражённо. — Ты всегда в курсе всего этого дерьмища. У тебя брат, блядский адвокат, а отец в верховном суде всем заправляет. Кто, если не ты?! — Сука, в кои-то веки просто захотел не вмешиваться и не портить твои отношения с отцом ещё больше, выбивал, блять, встречу почти неделю, чтобы вы поговорили, знал же, что иначе ты не согласишься с ним пойти на контакт. А в итоге, вместо того чтобы получить благодарность за деликатность, хотя бы от одного Басова, вы оба ебёте мне мозг! — рычит, взбешённый. Рычит, и вот такого, какой он сейчас… я остерегаюсь. Не боюсь, не в том самом животном смысле, но отодвинуться хочется. Прикрыться хочется. Потому что продавливает аурой. Продавливает силой, которая от него исходит. Продавливает, сука, и мне кажется, я становлюсь даже ростом меньше. — Не по плану пошло, да? — хрипло шепчу, расплываюсь в кривой ухмылке. — Тебя переиграли? — Мелькает что-то в его лице, болезненно-надорванное. Мелькает и затапливает ртутные глаза тьмой, слишком сильной её концентрацией. — Тобой проманипулировали. И ты злишься, что козырь в моём лице, оказался и не козырем вовсе? Почему вдруг внезапно появился Фил? Ты расчищал вам дорогу из прошлого в будущее, а я был прекрасным средством достижения целей? Что ты пообещал ему? Что он пообещал тебе? Я ведь знаю о дружбе своего отца с его отцом. Морозов-старший тот ещё ублюдок, и он стоит моего папочки. А ты так удачно играешь с обоими сыновьями. Нравится? — Закрой свой рот, сука, просто закрой свой рот, — глубоко вдыхает и выдыхает. А меня не остановить уже. Не получается. Топит. Изнутри топит и полощет в этом всём смрадном, мыльном, уродливом, тёмном и грязном помойном ведре. Топит. Это даже не боль, это чёртова агония. И сумбур и в душе и в теле. Я не понимаю ничего, и в то же время, кажется, что смотрю, наконец, трезво и широко раскрытыми глазами. Не удивляет, что посредством меня кто-то чего-то достигает, настолько часто сталкивался, что даже не трогает толком. Но разочарование, которое начинает утаскивать в глубокую яму отчаяния, сильно. Слишком сильно, чтобы игнорировать. — И каково оно? Трахать нас поочередно? Есть особый привкус? А? Знать, что оба условных принца центра в твоей постели побывали. И ты добился даже большего: ты забрал наши сердца, — хмыкаю, сглатываю горечь, скопившуюся во рту. — Я же вижу, как он смотрит. Я узнаю это чувство, что теплится в его взгляде, вижу, что он прячет в превосходстве и отчужденности. А ты молодец, обоих на поводок усадил. Аплодирую стоя. Недаром Фюрером назвали. — Блять, да закрой же ты свой рот, пока не уебал нахуй, раз ты не можешь сам остановиться, — напирает, с искажённым яростью лицом, с этой самой блядской пульсирующей веной на виске. И я не понимаю, что конкретно вводит его в такое состояние. Правда? Настолько прицельно и сильно бьёт? — Я не подчиняюсь тебе, Макс. Я не твоя дрессированная псина. И не твоя резиновая кукла. Не средство для твоих больных игр и манипуляций. Пока ты не откроешь рот и не скажешь, что происходит, я буду выёбывать твои мозги, чего бы мне это ни стоило! Ясно?! Я буду, блять, добиваться сраной истины любыми из способов, потому что ты заебал уже! Довёл, сука, довёл! — срываюсь и ору на него, пока не понимаю, что тело пришло в движение. Пока не ощущаю крепкую хватку на горле, сдавившую тугим ошейником руку, которая перекрывает поток кислорода в лёгкие. Пока не ощущаю обжигающую, сильную, невыносимую боль. Словно специально примеряясь, а в меткости ему равных, судя по всему, нет, он бросает меня за горло вперёд спиной. И я сталкиваюсь с дверной коробкой, не до конца ещё зажившим шрамом. Травмированной лопаткой об угол… И буквально выношу своим телом каркас из стены. Тот с грохотом падает на пол, а я на него приземляюсь позвоночником, отбивая себе копчик нахуй. Больно. Ничего сверхъестественного, ничего необычного, ничего сверхжестокого, если не знать о моей травме. Он просто толкнул меня, сжав перед этим горло. Просто отбросил от себя, вероятно, желая закончить силой этот скандал. И не просчитался. Выгибает, упираясь пятками в пол, прогибаюсь почти дугой от силы болезненных ощущений, в попытке избежать контакта пострадавшего участка с твёрдой и острой поверхностью. Откатываюсь чуть в сторону, прикрываю глаза. Задерживаю дыхание и замираю, потому что когда не пытаюсь шевелиться — становится чуть более терпимо. — Сука, сука, сука! — громкое рычание, глухие звуки ударов то ли по мебели, то ли в стену. Что-то падает и разбивается, протестующе мяукает Кусок и убегает ко мне в комнату, пристраивается рядом, прижав уши к голове и нервно постукивая хвостом. Шторм, который начался с моей подачи, теперь бушует и стихийно сносит всё на своем пути. А мы с котом на полу в комнате, живые и относительно целые, по крайней мере я. И на удивление, вот этой резкой и неожиданной болью — меня выключает. Словно я — Вини-Пух, улетел на воздушном шарике слишком высоко, а после, внезапно свалился на землю. И оглянулся на масштаб катастрофы, вот так болезненно скрючившись, успев при падении собрать спиной и боками всё, что попадалось на пути. Винить только лишь Макса глупо. В конце концов, провоцировал я его от души, тормоза заклинило к хуям, и останавливаться не было в планах совершенно. Не швырни он меня в дверь, хуй знает, сколько бы ещё продолжался этот долбоебизм. Хуйня как раз в другом: я как-то совсем не подумал, что он может применить грубую силу. Против меня применить. Ошибся. Урок я, разумеется, выучу на отлично, повторения очень постараюсь не допустить — таки здоровье важнее и физическое и психическое в том числе. Истерику по этому поводу закатывать не стану: повод, конечно, есть — пестовать обиду и выёбываться можно от души, тут уже не так важно, что скандалим мы из-за моей прихоти и желания повыяснять что к чему. Всё же руку он первый поднял, и пусть я не баба, и тут работают чуть иные правила в отношениях, и орать, что он мудак и чертило, что ударил меня — неуместно. Но систематическое насилие я терпеть не стану. Достаточно того, что у меня и без этого хватает неудобств и ограничений. Но как бы ни было неприятно и обидно, очередную ссору я тупо не вывезу. Мне сегодняшнего дня хватило с лихвой на пару месяцев, а может и лет, вперёд. Слишком насыщенный, слишком отвратительно-мерзко-запоминающийся, унизительный день моей слабости и сдавших нахуй нервов. Оказалось, что даже у моего долготерпения есть предел. А ведь считал, что способен выдержать что угодно. Но кипевшее внутри дерьмо, копившееся годами, вдруг вырвалось. И, вырвавшись, меня же погребло под собой. Правду говорят, что подобное разрушает. И, оказывается, проще один раз наглядно убедиться, чтобы осознать — повторения не хочу. Приятного в этом нет. Плюсов тоже не наблюдаю. Минусов же… Однако всё так же явно и осознанно не хочу его потерять. Не хочу, даже если в наших отношениях видна явная выгода. Для него. Даже когда всё со стороны выглядит неприглядно и местами омерзительно. Потому что, вопреки всему: и сказанному, и сделанному; вопреки обиде, которая болезненно пульсирует в груди и ждёт чужого «прости», каплю унижения, уступок; вопреки всему, что пытается растащить в стороны — обстоятельств, недоброжелателей и противоположных характеров — сердце рвётся к нему. В его жестокие руки. К его тёмной, травмированной душе. Аккуратно сажусь. Держать спину прямо очень больно, мышцы словно задеревенели, и каждое нервное окончание коротнуло и слилось в единый поток, транслируя концентрированный пиздец. Нихера делать не хочется, разве что лежать в позе эмбриона, дышать и не двигаться. Но проверить функционал туловища надо бы. Да и долго ли я смогу пролежать на твёрдом полу, до того момента, как начнут ныть остальные части тела? Сжимаю-разжимаю пальцы, сгибаю локти, осторожно двигаю плечевыми суставами — руки целиком в порядке. Ноги — тоже. Немного болит затылок, и тянет правое бедро, но переломов явно нет. А вот при попытке двинуть правым плечом и свести лопатки — в глазах темнеет, словно меня вскрыли заново. Пиздецки горит и пульсирует место удара, и я дотянулся бы и проверил в каком состоянии кожа и шрам, но завести руку назад невозможно — простреливает остро и перечно. До тёмных пятен под веками простреливает. Благо головой крутить в стороны терпимо. Дышу, маленькими глотками поглощаю воздух, выгибаю спину колесом, уперев руки в пол и почти уткнувшись носом в собственные ладони. Поджимаю под себя ноги. И в этой позе всё вполне себе вменяемо. Хотя бы голова не идёт кругом от болевых ощущений. Стараюсь не вслушиваться в тишину, которая накрыла как покрывалом всю жилплощадь. Стараюсь не думать, где он, и находится ли всё ещё в квартире, сорвался ли куда-то или к кому-то… Ведь если меня вырубило, может, и он после этой вспышки резко остыл? Или наоборот — разошёлся в полную силу и теперь пошёл искать выход агрессии? Он и правда хотел причинить мне боль? Но почему тогда сразу же остановился? Просто оттолкнул, но не сделал больше ничего? А ведь мог… И пусть я оправдываю его, но, кажется, что-то очень сильно по нему ударившее произошло вчера. Он сказал, что убил человека — ликвидировал крысу. Но кем же она была, эта самая крыса, если произошедшее настолько его раздробило, что он сам не свой? До кучи мы скандалим весь день. И пусть оправдано, и он реально заебал держать меня в неведении, но всё же не вовремя. Срыв был обеспечен и, возможно, это к лучшему. Возможно. Только больно: и внутри и снаружи. За себя, за нас и за него. Снова. Дышу спокойно и медленно. Глубоко вдохнуть получается с трудом, но я кое-как приноравливаюсь. Чувствую, как кот трётся об моё бедро, об руки, щекочет хвостом и мурчит, будто жалея. И это как-то странно успокаивает. Пусть животное глупое и не понимает, что случилось. Пусть его маленькая мохнатая головка не соображает и ничем не поможет ни мне, ни своему хозяину. Но участливость и не одиночество, даже вот такое, отдаётся странным чувством внутри. Что-то скатывается парой капель с подбородка, быстро облизываюсь и понимаю, что снова прикусил ещё утром травмированную Максом губу. И перед глазами мутная пелена, будто плёнка, скопилась в уголках влага, но прорваться не смогла. Боль ни физическая, ни душевная не вырвалась из глаз. Увы. И так было всегда, как бы я ни пытался выдавить эмоции, слёзы казались чем-то нереальным. А ведь сейчас они, наверное, принесли бы окончательное облегчение, ведь что-то же должно? Что-то обязано принести это самое пресловутое облегчение, потому что упасть — я упал, а как подняться не знаю, не понимаю. И того, кто поднимет, рядом нет. Замирает время, замирает сердце, замирают мысли. Я всё в той же позе, словно закаменел. Бездумно таращусь на пол, сквозь широко расставленные пальцы. На натуральное дерево, судя по структуре. На тонкие нити-прожилки. И дышу. В голове образовывается вакуум. Защитная реакция организма срабатывает слишком поздно, закупоривая меня в твёрдый панцирь. Слишком поздно, и уже ничем не поможет, потому что для успокоения этого чересчур мало. Для стабилизации — тоже. Всё что могло сегодня случиться — уже случилось. Теперь последует череда последствий и для моей психики и для моего тела. И надо бы включить эгоизм на максимум и позаботиться о своём благополучии. Именно своем, но… Тихие шаги за спиной, не настолько беззвучные, чтобы в абсолютной тишине были неразличимы, да и вряд ли он пытался скрыть своё присутствие. Появившийся перед моим лицом до этого момента притихший сбоку Кусок, начинает, нюхать мой нос и щёки. Щекочет длинными усами, а я вздрагиваю от мягкого невесомого прикосновения к спине. Вздрагиваю не от страха или отторжения к его рукам, а от неожиданности и боли одновременно. — Встать можешь? — Его тоже выключило. Миновала буря. Успокоился шторм. А ещё, касающиеся меня пальцы, едва уловимо, но дрожат. А в голосе незнакомая мне слабая вибрация, схожий оттенок я слышал когда-то, словно в прошлой жизни, лёжа и истекая кровью на рельсах. Вряд ли сейчас моя спина выглядит страшнее, потому пугаться не имеет смысла. Но то, что он пришёл и то, что делает шаг навстречу, в одиночестве и довольно быстро задавив внутри себя ту вырвавшуюся стихию — важно и ценно. Пусть обида и не желает так быстро уходить. — Не знаю, — честно отвечаю. Тихо и без особых оттенков. — Не пробовал. — Болит только спина? Ты затылком тоже ударился? — Не помню, — хриплю и прокашливаюсь, сжевав с губ стон, потому что от кашля спину едва ли не судорогой от боли сводит. И хочется зашипеть сквозь зубы и расцарапать ногтями пол, только бы стало легче. Но не ныть и не жаловаться. Травма не такая уж и пиздец нереальная, Фил вон после пулевых ранений, спустя несколько дней тренироваться пошёл. А кто-то на его месте валялся бы в постели неделями и канючил, вырывая нервную систему всем, до кого способен дотянуться. Макс вообще с поломанным туловищем функционировал полноценно. И никто даже не сумел бы понять, что он не в порядке, и ему больно, если бы ни видели косвенные признаки и ни догадались сами. А у меня всего-то ушиб спины. Не открытая рана, не перелом, не пулевое ранение. Страдать и выёбываться не по-мужски. И стыдно. — Иди сюда, попробуем тебя поднять, — легко сжимает мои бока и тянет вверх, а я вздрагиваю, но поднимаюсь. Кое-как становлюсь на онемевшие ноги, кое-как выпрямляюсь, и в глазах чуть темнеет, ибо боль простреливает от затылка до задницы. Это пиздецки отвратительно, но не ебать как ужасно. Кажется, синяк обязан налиться приличный, и так быстро, как хотелось бы, не пройдёт. И смотреть на это великолепие в зеркало вообще жутковато — тело и без того расписное донельзя. Мне и тату не нужны: рисунки пальцев, зубов, шлепков и прочего куда красочнее. — Где больно? — Спина. — Где конкретно? — задирает мою футболку, и его руки замирают без движений, а я спрашивать не рискую. Догадываюсь, что там, скорее всего, гематома под розоватым шрамом, возможно, вдобавок будет ссадина, хотя крови, судя по сухости одежды, нет, значит, всё не настолько ужасно, как было после поезда. — Сложно сказать, — пытаюсь свести лопатки и сразу же останавливаюсь, закрыв глаза и прикусив губу до крови. — Пойдём, полежишь в тёплой ванной, расслабишь мышцы, — стаскивает с меня майку и ведёт к ванной. По пути замечаю разбитую вазу, сдвинутый диван и валяющуюся на полу треснувшую полку. Не так уж и масштабно, как рисовало моё воображение, но не без последствий для квартиры. Вот и поскандалили, блять. С почином. Зайдя в ванну, вижу, как горят три свечи, поставленные специально по периметру, чтобы создать обстановку, а не выстраивая особенный-романтичный рисунок или что-то вроде. Иначе это было бы максимально странно. Особенно в исполнении Макса. И в этом приятном глазу и моей расшатанной психике полумраке пушистая пена, которой заполнена ванна, с приятным тихим звуком лопается, разрушая тишину. Помогает мне снять остатки одежды, залезает сам, затем помогает мне. Ванна громадная. Улечься в ней не составляет труда. Особенно, когда он укладывает меня спиной на свою грудь, а затылок на плечо. Устраиваюсь максимально комфортно, привыкаю к такому положению и пытаюсь расслабиться. Мне приятна его забота, пусть и запоздавшая. Я чувствую его сожаление и воспринимаю происходящее, как попытку примирения, чтобы ушло это возникшее напряжение. И вижу, что это важно для него не менее, чем для меня. И показательно, если начистоту. Сделай он что-то подобное без целого дня непрекращающихся скандалов, я бы от шока ебанулся. А так… Это красиво, умиротворяет, успокаивает, даже слегка убаюкивает, и спине спустя какое-то время становится, и правда, немного, но легче. Макс же не делает ничего. Просто обнимает поперёк груди, прижимая к себе, и дышит в едином ритме. Я тихо вздыхаю. И он тихо вздыхает. Этот тихий вздох у нас один на двоих и отзывается чувствительными ударами его сердце мне в спину. Или это моё ударяет ему в грудь? Я вздыхаю — он вздыхает. Вздоху не нужен голос. Этой тишине не нужны слова. Что-то зависло в воздухе, вместе с тонким ароматом зелёного чая от пены и воска от свечей. И правда в том, что не существует, похоже, ничего, что я не смогу ему простить. Уродливая, неправильная, слепая правда. Просто без него всё уже будет другим. Без него всё кажется невозможным. Он сумел стать моим вздохом. Ведь когда его нет рядом, я будто вовсе не дышу. Я вздыхаю — он вздыхает. И я чувствую тепло его тела, куда лучше, чем ощущаю мыльную воду. И в его руках мне хорошо. В его руках уютно. В его руках правильно, это то место, где хочется остаться навечно без движений. И плевать, что выгляжу слабее и кажусь более хрупким. Мне хорошо исключительно рядом с ним, и лучше не будет, я уверен. Ни с кем в нашем ёбаном мире мне не будет лучше. Я вздыхаю — он вздыхает. Обнимает обеими руками, прижимается своей щекой к моей. И зачем-то разрушает образовавшуюся уютную вакуумную тишину. — Твой отец хочет, чтобы ты стал другим. Чтобы ты стал его истинным наследником, с крепким характером и поставленными чёткими целями. И об этом он попросил меня. Я же сказал, что манипулировать тобой и дрессировать не буду, потому что люблю и не стану действовать во вред. Тихий голос, простые слова, понятный смысл. И всё могло бы быть иначе, скажи он это раньше. Ведь ничего криминального нет. Возжелай он сделать меня средством для достижения своих целей, стал бы говорить о том, что любит чужому для него человеку? Я знаю своего отца: тот как раз принял бы это за слабость Макса и стал бы манипулировать им, а не наоборот. — Поставки — его решение, я даже не знаю, что в них. И меня это мало интересует. — Целует меня в висок. Проводит по коже губами. — И потащил я тебя к нему тогда по уже озвученной причине. Потому что хотел, чтобы вы решили возникшую проблему, именно вашу, потому что я не имею к этой драме никакого отношения, даже косвенного, и вмешиваться было непозволительно. Мне всё равно какой он ёбаный пост занимает, я понимал только одно — произошло какое-то лютое дерьмо, и ты потерял мать, ты её, блять, и не имел никогда. А для меня мама — абсолютно святой человек. И если бы вскрылась подобная тайна, меня бы сломало нахуй. Именно поэтому я тогда надавил на тебя и отвёз к ублюдочному отцу, потому что раскрывать эту уродливую, но необходимую правду должен был не я. И так было правильно именно для тебя. И это было лучшее, что я мог сделать в той ситуации, не навредив тебе. — Прерывается, даёт нам пару минут тишины. Или же ждёт, что я хоть что-то отвечу. А я впитываю каждое слово, и узел, что стягивал меня внутри, чуть ослабляет своё давление. Мерцают свечи, танцуют на кафеле тени. Кусок сидит в умывальнике, довольно морщится и смотрит из узких щелей своими небесными глазами. А мне как-то пусто внутри. Меня будто выпотрошило нахрен до основания, абсолютно всё, что было, вывернулось изнутри. Меня всего вывернуло наизнанку, и не осталось ни-ху-я. Это и есть обнуление? Обновление? Опустошение? — Ты нужен мне. И я не стану извиняться за то, что делал, так как считал это лучшим для тебя, пусть и не спросив твоего мнения. И так будет всегда. Если ты всё ещё хочешь быть со мной, то тебе придётся с этим смириться. Потому что если будет стоять выбор — сделать так, как выгодно мне и хочется тебе или так, как будет максимально правильно для тебя и твоего будущего, пусть такой расклад и вызывает у тебя протест, я всё равно сделаю всё для твоего благополучия, вопреки и своему и твоему желанию. Потому что, спустя время, ты поймёшь, что так было правильно. Возможно обидишься, возможно возненавидишь, но поймёшь, что так было правильно. И другой вариант развития событий лишь навредил бы в итоге. Тебе бы навредил. Не мне. — Выдыхает медленно в мою кожу. Я чувствую каждое движение его горячих губ, когда он говорит сложные для принятия вещи. Сложные, потому что внутри и правда всё протестует. Но назвать сказанное его личным эгоизмом нельзя, ведь тут как раз обратная сторона — он согласен жертвовать своими интересами во благо моего благополучия. Пусть я и не просил об этом. Но насколько понимаю и сердцем чувствую — спорить тут глупо. Спор не принесёт ничего, кроме потраченных нервов, испорченного настроения и проёбанного времени. — Вопреки всему: твоему нежеланию, обстоятельствам, моим чувствам, комфорту... Вопреки всему, я всегда, без исключений, буду действовать исключительно в твоих интересах. — Поглаживает меня по плечу рукой, целует в шею, едва ли не укачивает, и от этого сжимается сердце. Мне хорошо, но тоскливо. Потому что его слова звучат обречённо. Побеждённо. Это чувство разрушает его изнутри или уже сумело разрушить. А я ведь когда-то считал, что любовь — это красиво. Любовь — это романтика, внимание, забота, миллион положительных эмоций и удивительных ощущений. А оказалось, любовь, в первую очередь — боль. Жертвенность. И готовность меняться ради другого человека. И эти метаморфозы ломают по-живому. Без анестезии. — Я люблю тебя. Я так сильно тебя люблю, — шепчет, и у меня что-то дрожит в груди от искренности его слов. Дрожит взаимно. И пугает сила этого чувства. Взаимность, что образовывается спазмом в горле. Но я молчу, потому что хочу впитать всё, что он в этот самый момент готов мне дать. — И мне жаль, что я сорвался и причинил тебе боль. Мне пиздец как жаль, и если бы мог, я бы отмотал время обратно и оторвал себе руку, вместо того, чтобы бросить на эту ебучую дверь. Поворачиваю к нему лицо, смотрю в тёмные угли уставших глаз. Они кажутся абсолютно чёрными в полумраке комнаты. Чёрными… глубже бездны, честнее её. И втягивает меня в них, всего с потрохами втягивает, я ощущаю эту взаимную боль и снова делаю один вздох на двоих. Поворачиваюсь в его руках, медленно сажусь на бёдра, занимаю более удобное положение и прислушиваюсь к своим ощущениям. Спина, безусловно, по щелчку пальцев болеть не перестала. Но чуть сменился оттенок: теперь не простреливает сильно и резко, скорее монотонно ноет и причиняет дискомфорт. Подаюсь вперёд, стираю каплю крови с лопнувшей губы. Они у него какие-то слишком алые, слишком зализанные, слишком привлекающие, но сводить всё к сексу — не хочу. Потому поднимаю глаза и удерживаю его внимательный взгляд. — Не молчи, — читаю скорее по движениям его рта, чем воспринимаю на слух. Смотрю на него, долго смотрю, прямо, и не скрываю ни остывающей обиды, что медленно как туман исчезает, ни любви, которая вопреки всему тлеет. Ни боли: и за себя, и за него, и за нас одновременно. И этот взгляд — особая откровенность между нами. Он интимнее обнажённости физической, ведь мы обнажаем душу. Он ценнее, и Макс не пытается скрыться. Не прячет чувства и эмоции. Такая огромная редкость и доверие — его слабость передо мной. Моя власть над ним. И в очередной раз я слепо верю ему. Верю в то, что действительно странно важен стал. И выгода пусть и есть, но ему на неё плевать, это скорее неудобство, чем наоборот. И моё родство с Басовым мешает ему: было бы куда проще, окажись я из другой семьи. Но тогда наша встреча вряд ли стала бы реальной. — Почему тебе больно? — после долгого молчания голос выходит хриплым и словно чужим. — Почему ты словно раскрошился? Я чувствую, что ты не в порядке, но не понимаю, что послужило причиной. — Больше вопросов нет. Они внезапно испарились из моей головы. Потому что если Макс что-то скрывает, то делает это не потому, что не доверяет или считает тупым и ограниченным — он оберегает моё спокойствие, оберегает меня. А злиться на него за заботу, пусть та порой и кажется клеткой — не могу. — Мне пришлось убить того, кого я знал много лет и считал одним из самых верных мне людей. Самым преданным мне человеком. Он был моей тенью. Безропотно выполнял любую из просьб, заданий, поручений. В какое бы пекло меня ни угораздило дёрнуться, я всегда знал, что есть тот, кто, даже если попахивает самоубийством, двинется следом. Не скажу, что пользовался этой привилегией всегда. Частенько хотелось в одиночку куда-то сорваться и тупо не наглеть и не использовать его так явно. — Сглатывает, а взгляд упирается в стену. Я вижу, как лижут его зрачок умирающие в агонии внутренние демоны. И это жутко. Чужая скорбь выглядит душераздирающе и уродливо. Она разрушает не меньше ненависти или болезненно-ломающей любви. Опустошающее до самого дна горе, когда понимаешь, что уже ничего изменить нельзя. А в случае Макса он стал причиной собственной скорби. И я не представляю, в каком был бы состоянии, окажись, не дай бог, на его месте. — Знаешь, всегда было понимание, что он вытащит, поможет, и если позову, то именно он придёт самым первым, без исключений, всегда. Как-то незаметно с годами наступил момент, когда я перестал оборачиваться, зная, что он за моей спиной. Особая степень доверия. И вдруг он меня предаёт. Приходит и обрушивает ненужную мне правду. А я знать её, блять, не хочу, но вычленить теперь из заебавшегося от творящегося дерьма мозга — не могу. — Он хотя бы назвал причину? — Да, — усмехается. И от горечи, что явно читается в выражении лица и взгляде, хочется сплюнуть самому. — Назвал, — морщится, и я по дёрганным жестам вижу, как сильно он хочет курить в этот момент. — Причиной оказалась отравленная невзаимная любовь. И преданность его была лишь из-за этого чувства. Из-за него же он и предал. Помимо всей прочей хуйни, что натворил. А я даже не могу его ненавидеть, потому что простил бы почти всё. Почти. Кроме урона, что был нанесён тебе. Потому что то, что я пережил на ёбаных рельсах, на которые сам же тебя уложил… я больше чувствовать не хочу. — Чем я могу тебе помочь? — Будь рядом, — тянется сам навстречу и целует мягко и осторожно. Облизывает травмированную губу и выдыхает, обжигая горячим дыханием мой рот. Проводит вдоль позвонков тёплой ладонью. — Всё остальное такая хуйня, — хрипло шепчет, снова целует, аккуратно, но я чувствую, что он разгорается с каждой секундой всё сильнее, и сам придвигаюсь ближе. Сам же сжимаю его крепнущий стояк в руке. Ловлю его рваный выдох, проглатываю тот. И пальцы, медленно проникающие в меня, не доставляют дискомфорта… И губы его слизывают с моей кожи каждую каплю, до которой дотягиваются, плавят этой томительной лаской. А огромный контраст с тем, что было утром, скручивает от болезненного возбуждения. Мы оба измотаны и устали, моя спина всё ещё болит, но я не откажусь ни за что от этой исцеляющей близости. Когда он так нуждается в этом. Во мне нуждается. Удивительное чувство.