Ртуть

Добро пожаловать в ад… Мой личный, рукотворный, сутки как существующий. Тру посреди груди кулаком, морщусь от напряжения за рёбрами. С годами, особенно после смерти матери, стал считать, что раздробить меня уже ничему не под силу. Как говорится, разбитое однажды, никогда уже не станет целым. Так что смысл париться? Осколком больше, осколком меньше — целостность давно нарушена. Фил доказал ошибочность и даже глупость моей убеждённости. Сойер напомнил. Спасибо, не милый друг, надеюсь, температура там, где ты сейчас расслабляешься, подходит тебе куда лучше, чем земная. Сука… В грудине снова сжимается, хуй знает в который раз за эти чёртовы двадцать-тридцать часов, блядский мотор лупит в рёбра, лупит в висках, лупит где-то в районе желудка, пульсирует в отчего-то горящих стопах. Сердце становится слишком большим для такого мелкого винта ёбаной системы как я. Слишком, сука, большим. И слишком живым. Сердце болит и физически, и в куда более тонком плане. Сердце болит… И спать не выходит. Совсем. Встаю аккуратно, бросаю беглый взгляд на лежащего на животе Свята, и въебать себе с ноги хочется, когда вижу длинный и налившийся всеми оттенками фиолетового синяк. Его спина выглядит травмированной и не красит бледную кожу. Не красит, нахуй, вообще не красит. Прикрываю глаза, сжимаю с силой переносицу и даю себе пару минут успокоиться: давление в груди растёт, в висках хуярит набатом. Где-то в затылке фейерверками окрашивает в кричаще-алый чёртова боль — всегда была подругой, но резко повернулась задом. Своенравная сука. И теперь работает против меня: выводит из строя, глодает и тело и душу. Мерзкая стерва. Ещё один взгляд в сторону постели, а после — поворот головы на прислонённый к стене выбитый деревянный каркас. Напоминание моего очередного проёба. И откровенно говоря, ошибаться заебало, но не выходит иначе. Нихуя, блять, не выходит. Я как слепой новорожденный беспомощный щенок, выброшенный на улицу, в холод, тьму и одиночество. Заслужил? Не спорю. Но нахуй так резко начинать воспитывать? Жизнь — жестокая сука. И начинает казаться, что вокруг одна лишь фальшь скопилась. Фальшивые люди, фальшивые связи, фальшивые друзья и фальшивое доверие. Фальшивые отношения и фальшивая, мать его, жизнь. Я фальшивый рядом с ним… Подёрнутый плёнкой молчания о том, о чём положено орать в голос, если хочешь исправить возникшую ситуацию. А я не понимаю уже чего хочу: то ли оставить его рядом навечно, то ли отпустить, как и собирался. Потому что решить — спасти свой разум и сердце или его душу — сложно. Собственный эгоизм или его будущее? Когда раскладываю по мини-полкам в своей голове, всё выглядит проще простого. И логичнее некуда. Но когда смотрю на то, как он лежит в моей постели… Уверенность в собственных силах, что сумею отпустить без боя, спокойно отпустить — меркнет. Попытка откровенного разговора провалилась с треском в насмешливо-романтичной ванне. Сказать самое важное я не смог. Если честно, даже не пытался. При одной лишь мысли, что таймер начнёт сводить с ума не только меня, но и его до кучи, стало дурно. Сжавшиеся спазмом лёгкие красноречиво намекнули, что как только прозвучат отравленные слова — всё изменится. И изменится, надо сказать, не в лучшую сторону, потому что Свят остро реагирует и способен на срывы: целый день выяснений и крика, отголоски до сих пор эхом звучат внутри. И провоцировать новый виток — глупо. Убивать наши предстоящие относительно спокойные два месяца — жалко. Потому что в ожидании зависнуть в воздухе, перед болезненным падением в яму — самое отвратительное, что я могу сделать с нами. Достаточно того, что я не могу нормально спать и существую лишь благодаря упорству и убеждённости в собственной правоте. Иначе… нахуя это всё? Выхожу в коридор, двигаюсь на кухню, осматриваю масштабы мной же устроенной катастрофы. И сколько ни оттягивай этот момент, а рукотворный пиздец разгребать придётся всё равно. И точно не куколке — мне. Решаю по-быстрому убрать последствия срыва в виде осколков и прочего дерьма. И организовать импровизированное, своеобразное наказание — не позволять себе покурить перед началом процесса. Больно, когда сгибаюсь, больно, когда разгибаюсь. Когда сижу — больно. Когда хожу — больно. Сердце словно воспалёно-кровоточащая рана. И невозможно понять, есть ли физическая причина лёгкой тахикардии. Как и разобраться — это психосоматика давит, или у меня тут инфаркт задорно стучится в дверь, ибо не бессмертный, не каменный, вопреки всему почему-то пиздецки живой. Свят умудрился содрать с меня корку — толстую корку, которая помогала переживать кучу дерьма, творящегося ежедневно, без особых последствий для моего морального состояния. Он вскрыл ёбаный панцирь, и теперь каждый проёб бьёт по мне с утроенной силой, обнаружив голую чувствительную кожу, под которой, пульсируя в венах, бежит алая кровь. Не ярче, чем у других людей, ровно такая же и по консистенции и по цвету. Такая же, как у Сойера. Только он зарыт под землёй. Холодной, промёрзшей, стылой землёй. А мои вены в порядке. Моё сердце бьётся. Мои глаза видят, а уши слышат, а руки… Сука. Отдёргиваю пальцы от слишком быстро раскалившейся горящей зажигалки. Жжение намекает на то, что я долбоёб и залип, вот так, с сигаретой, тупо пялясь в одну точку на стене. Там нет нихуя нового, однако воображение с удовольствием, раз за разом, утаскивает вглубь. Как ты там, дружище? Холодно? Жарко? Одиноко? Или тебе стало спокойно, а? Грёбаный эгоист добился того, что было ему так необходимо: он намертво застрял в моей голове, а сам освободился. Теперь мне нужно попытаться выжить после потери, простить его, чтобы суметь простить себя, а затем двигаться дальше, получив настолько сильный урок от суки-жизни, что повторения не то что не хочется, повторение убьёт нахуй. А рука будто до сих пор ощущает холод беретты, отдачу и вибрацию кисти. А ровно напротив, в полуметре — гаснущие чернильные глаза. Ненавижу. И себя и его. Грёбаную жизнь ненавижу. И судьбу, переменчивую дрянь. За окном темно. Приоткрываю окно, покрываюсь мурашками от порыва ветра, что вместе с мелкими частицами снега бросается мне в лицо. Наконец втягиваю в лёгкие терпкий дым, ощущаю привычную горечь на языке и игнорирую крутящегося у ног Куска, который щекотно трётся и требует внимания. Не до него. Затяжка, и веки опускаются. Так же, как опустились его под моими пальцами. Я всё-таки смог это сделать, пусть и не сразу. И если бы не Фил, хуй знает что стало бы с нами обоими. Зарыть труп в своём тогдашнем состоянии в одиночку я был вообще не способен. Соображать не получалось. Принимать решения — тоже. Всегда цинично смотревший на чужие страдания и смерть, я оказался раздробленным в ебучее крошево личной потерей. Затяжка, и пальцы в треморе подрагивают, пепел падает под ноги и, видимо, на Куска, раз тот дёргается и недовольно отходит. Убив Сойера, я будто прикончил себя. Дичь редкостная. На мне висит столько крови и чужих жизней, что давно утерян смысл считать. Руки измазаны по самую шею, и одна из роковых ошибок отирается поблизости, сверкая шрамами. Чудом выживший. Затяжка, и фильтр нагревается. Сигарета подходит к концу. Вероятно, и моя жизнь тоже. Выбрасываю бычок в окно, закрываю фрамугу и упираюсь руками в подоконник, а лбом в холодное, запотевающее от моего дыхания, стекло. И в темноте дышится как-то проще и легче. Ночь куда более комфортная и тихая, пусть и атакует разнообразием мыслей и образов с удвоенной силой. При свете же дня большинство размышлений подёрнуты своеобразной дымкой: отвлекает движение, общение, ситуации, проблемы, в конце концов. А ночь… Мне хотелось бы уснуть и дать себе передышку, но взбудораженный разум, отходняк от длительной и невероятно вымотавшей ссоры, держат в напряжении. Не отпускает увиденное на полу собственной комнаты. Не отпускает и окрашенный кровью снег. И не сумел излечить меня секс с куколкой. Это были приятные минуты забытья. Приятные, вкусные, кайфовые минуты. И в процессе мозг отключился, вина притупилась и совершенно иные чувства стали править балом. Но стоило оргазму прокатиться по телу — Пуф! — и голова снова, как грёбаный воздушный шар, раздувается до невменяемости и снова сводит с ума. — Ты в порядке? — Насколько нужно быть не в норме, чтобы не услышать приближение другого человека? С моим-то опытом? Не вздрагиваю внешне, но сердце пропускает один из ударов. Ахуеть, сука, блять. Я скоро превращусь в шугающуюся по углам тень самого себя. Просто потому что убрал предателя, убрал человека, который оказался слишком важным и нужным, и от скорби, походу, ёбнусь. А ведь прошли первые сутки. Всего лишь одни блядские сутки, в течение которых я почему-то выжил, пусть и давило, долбило и дробило со всех сторон. — Не могу уснуть, — отпиваю пару глотков воды и убираю бутылку обратно в холодильник. Свят стоит у дверного косяка, полуголый, в одних спортивных штанах, в которых чаще всего спит. И света луны слишком мало, чтобы осветить всю красоту стоящего неподалёку человека. И я понимаю, что когда он рядом, мне немного легче. Он переключает фокус на себя, и от его взгляда, что будто отгоняет сгущающуюся вокруг моего тела тьму, пугливо шарахаются в голове насмехающиеся мучители-тени отчаянных мыслей. — Сделать тебе чай? Он с мятой, а мята успокаивает. Хотя, как по мне, чтобы стало полегче, надо сожрать вместе с корнем минимум целый куст. — Нахуй чай, — передёргиваю плечами. — Ты чего проснулся? Спина болит? — Я и не спал особо, видимо, слишком взбудоражена нервная система за целый день того пиздеца, что мы оба устроили. Отходняк. Может, включим какой-нибудь фильм? Вдруг повезёт, и мы окажемся теми самыми счастливчиками, которых вырубит в процессе. Счастливчик оказывается один. И как вы уже понимаете — не я. Спустя двадцать минут после начала, куколка лежит на боку лицом ко мне, в моих объятиях, спрятав лицо в районе ключиц. Дышит тепло и спокойно в кожу, окутав своим запахом как огромным облаком. А я просто держу его и смотрю на то, как на экране какие-то долбоёбы пытаются оторвать друг другу голову. Приём нерабочий — вот таким постановочным образом шею никому не сломаешь. Её в принципе сломать руками не так уж и легко. Уж я-то в курсе… Пальцы сами собой пробегают по его спине, кажется, в сотый раз подряд. И мне нравятся эти ощущения: просто трогать, просто вжимать в себя и дышать, просто лежать и тлеть углем. Тело сонное, утомлённое, но всё равно реагирующее. Лёгкое, едва уловимое возбуждение слабыми потоками прокатывается с макушки до пяток и обратно. Бездумно оставляю поцелуи на его плечах, на волосах, везде, куда есть шанс дотянуться и не разбудить. Губам нравится касаться его тела. Сердцу нравится ощущать взаимные удары. Сердцу внезапно не больно. *** Просыпаюсь от звука орущего из комнаты телефона. Разумеется, когда мы припёрлись в зал и расстелили диван, чтобы повтыкать в ящик, я как-то тупанул, что надо бы притащить трубку, ибо и вправду можем уснуть. Верилось, конечно, с трудом: свой организм вроде изучил, и было чёткое понимание, что я и сон — не друзья, даже не товарищи на ближайшее время. Проебался. Снова. И поэтому, спустя пару минут, орать начинает уже мобильник Свята, который он — моя умная куколка — притащил с собой, правда, оставил в кармане штанов, и теперь тот весело вибрирует где-то в районе моего крепнущего стояка. Ахуенно. Мало того, что это будит его, а я бы хотел, чтобы он хорошо выспался после вымотавшего и выебавшего нас обоих дня, так до кучи звонит Ганс. И эта его привычка, если что, барабанить моему пиздёнышу — начинает бесить. — Включай громкую, — шепчу сонному Святу. — Я сам пошлю его в глубокую задницу на ближайшие сутки. — Жду, когда выполнит просьбу. — Привет, гондон. Спасибо, что разбудил, — тяну недовольно в трубку. — Не благодари. — Выезжай в Центр, желательно в ближайшее время. Заберёшь Морозова. Мы подкатимся после того, как Катяра родит. У неё завтра плановая операция, Алекс будет в полуобмороке и не сможет нормально координировать её охрану. Ловлю удивлённый взгляд напротив. Тянусь и облизываю его пересохшие губы, втягиваю в медленный глубокий поцелуй, пока Ганс распинается на тему того, что он думает о моём решении притащить Фила на базу. А ещё в какую глубокую немолодую пизду посылает из-за того, что именно ему надо выезжать и переться в ебучий Центр, чтобы забрать ебучего отморозка. Он не пёс, и далее по списку. А мне вкусно сплетаться языками, я и слышу его и не слышу, почти готовый отбросить телефон, уложить куколку на спину, чтобы тщательно и с удовольствием вылизать его всего, после трахнуть ртом и пальцами, и в довершение — кончить на припухшие красивые губы… Но... — Сойера попроси, это он у тебя пляшет как кобра от флейты. Сам того не понимая, Ганс сбивает мне одним именем весь настрой к хуям. Стояк не исчезает мгновенно, но мысли сворачивают в другое русло, и я, скривившись, откидываюсь на спину. — Сойера больше нет, — ровно проговариваю. — В смысле? — Услышь я такое от кого-то настолько безразличным тоном, решил бы, что говорящий спятил нахуй. — Он же к тебе поехал, сорвался ночью, сказал сам доложит про обстановку и закупится. — В том смысле, что Сойера больше нет, Эрик. Он похоронен возле озера, в двадцати трёх метрах от берега. Между двух ёбаных берез, — раздражённо выходит. Телефон внезапно хочется запустить в стенку, закурить и опрокинуть внутрь стакан неразбавленного виски. — Если ты возвращаешься, и Морозов тоже едет на базу, значит, крыса?.. — Крысы больше нет. Меток на мне нет. За Морозовым гоняется Мельников, но Фил помог мне — я помогу ему. Взаимовыгодное соглашение. Тебе нужно просто отвезти его. В Центре он пляшущая мишень, и без того уже отхватил пару пуль. — Я правильно понял?.. — Серьёзность его тона подсказывает, что не о Морозове или же Мельникове спрашивает. Да, они не были лучшими друзьями, зато Сойер давно был в нашей компашке: извечный напарник, максимально приближен ко мне, ближе рубашки к телу. Вторая пара рук и глаз. Моё продолжение, если уж совсем глубоко вникать. Нам не приходилось даже озвучивать требуемое друг другу — становилось интуитивно понятно и по одному лишь брошенному взгляду. Где теперь найти человека, с которым законнектятся внутренности и мозги — я в душе не ебу. И стоит ли повторять?.. Не уверен. Не хочу произносить вслух. Не хочу. Не хочу! Но Свят понимающе смотрит, нависает сверху, оседлав мои бёдра, зачёсывает мне волосы, убирая их со лба, мягко успокаивая. Он понял. Он всё понял, я вижу по взгляду его сочувственно-поблескивающих удивительных стекляшек. Они ласкают умиротворяюще, словно тёплая морская волна. — Он и был крысой, Ганс, — слова скребутся стеклом, когда я, глядя в глаза куколки, всё же проговариваю необходимое. — Ебучий случай, нахуй, блять... Madre de'l Dios, — матерится, скатываясь к концу своей длинной нецензурной тирады к испанскому языку. Слышны удары, и я хуй знает, кого или что он бьёт, потом щелчок зажигалки и молчание. Ему нужно это пережить. Он только что потерял боевого товарища, пусть те и не лезли друг другу в душу никогда, но работать в связке получалось отлично. Сойер в принципе был очень удобный и исполнительный. Незаметный, но рядом. Всегда. Блять… Нельзя показывать слабость. Потом это используют, длинной спицей вгоняя факт случившегося предательства в кроваво-сокращающийся орган. Нельзя… Нельзя показывать слабость, но глаза закрываются. Под тихое дыхание Эрика, который курит и молчит. Под тёплые касания Свята. Не показывать слабость… Откровенно рассыпаюсь под его руками, под влажные касания языка, на моей шее и груди. Под более низкий и словно простуженный голос в трубке, хрипящий, что будет к вечеру. Не показывать слабость... Рассыпаюсь, когда, ничего не требуя взамен, Свят нежностью стирает с тела отпечатки усталости. Гладит чуткими пальцами чувствительную кожу, лижет влажную головку, неспешно заглатывает до основания, трётся щекой, ластится к рукам, проглатывает всё до капли, а после целует долго, целует вкусно и сочно, делясь моим же вкусом. Не исцеляет. Не показывая слабости, я рассыпался. А он собирает осколки вокруг, собирает молча себе за пазуху, без моей просьбы, без мольбы о помощи. Интуитивно выбирая верную модель поведения. Не напирая, не влезая в душу. И это, именно это, ценно. Мог бы я любить его сильнее, чем в эту самую минуту? Наверное. У блядски отравляющего, безумного чувства, оказывается, тысяча острых поблескивающих хрустальными иглами граней. Оно бездонное, необъятное, убивающее открыто, потому и честное. Я же просто сдохну без него. Реально сдохну через два ебучих месяца. Потому что он уйдёт гордо. Уйдёт красиво. Вчерашние глаза, режущие беспощадно, показали, с каким выражением лица куколка покинет меня навсегда. Не будет криков. Не будет просьб. Будут вопросы. Или же всего один, но бьющий прицельно. А после он уйдёт. Осознавая, что хоронит меня этим заживо, понимая, что его возвращение, это моя инициатива, пусть и является условием мерзкого папаши. Потому что я сам втирал ему не единожды о том, что в помойке принцу не место. Его место рядом с ебучим королём в их ебучем королевстве. Он не простит. А моё сердце больше никого так, как его, не полюбит. Да и какое, нахуй, сердце у мертвеца? *** Тренировка сегодня молчаливая, почти медитативная, мало чем от вчерашней отличающаяся. Разве что куколку не бомбит, а Фил не изображает манекен. В остальном всё, как обычно: мышцы разогреваются, мысли ускользают немного дальше, время приезда Ганса приближается. Мы встречаемся, когда успевает стемнеть. Морозов с одной спортивной сумкой и пакетом, в котором, насколько я вижу сквозь полупрозрачный полиэтилен, несколько блоков сигарет, приличный брикет с травкой, пара пачек с обезболивающим и прочее дерьмо для обработки его заживающих ранений. Скажи мне кто раньше, что Фил откажется от целого чемодана с дизайнерскими джинсами, кожаными штанами и кучей однотипных, но безумно дорогих ботинок да курток, я бы поржал. Теперь не смешно. От него прежнего осталась тень. Один лишь взгляд, предупреждающий и опасный, даёт понимание, что начинка внутри запрятанная та же, несмотря на потрёпанную обёртку и отсутствие интереса к любимым в прошлом вещам. Такое бывает. Убедился на собственной шкуре. — Оружие сложи-ка в багажник, — Эрик не разменивается на приветствия, бросает изучающий взгляд на высокую спокойную фигуру и указывает пальцем на ящик, в который Филу следует положить ножи и остальное оружие. — Брось, Гонсалес, я безопаснее питомца. Вычесан, помыт, к лотку приучен, от бешенства привит. Можешь не бояться. — Расслабленная улыбка и издевательские нотки в голосе никак не вяжутся с серьёзностью синих глаз. Я вижу в нём чуть напряжённую сердцевину: ему не нравится то, что он едет наедине с опасным наёмником на базу, где его не ждёт радушный приём. — Фил, положи в багажник сраное оружие, — фыркаю и закуриваю. Свят стоит рядом, не отсвечивает, не влезает, наблюдает. Кивнул Гансу и замер в одной позе. Красивый… — Он вообще в курсе, что если я захочу, то при желании убью его минимум тремя способами? Даже голыми руками. — Скептически приподнимает бровь, но достаёт клинок за клинком, кастеты, два ствола, длинную цепь тоже снимает. — Cabron! Он точно хочет целым на базу доехать? — огрызается Ганс. Оба выговаривают мне. Оба же смотрят на меня. Оба выглядят как долбоёбы. И я не удивлюсь, если по дороге кто-то кого-то доебёт до трясучки, но это уже не моя проблема. Взрослые мужики, сами между собой разберутся. — Если заметишь хвост или что-то из ряда вон, сразу звони мне. Алекс не прикроет — он от Кати не отходит ни на шаг, ей завтра рожать. Группа, что торчит с ним в Центре, полностью задействована в наблюдении и охране. Их я сорвать не смогу, так что прикачу сам. Может дёрну парочку ублюдков на помощь. Но старайся без остановок домчать, вряд ли кто-то ожидает, что он ко мне на базу сунется. — Какая милая забота, — тень улыбки проскальзывает по бледным губам, между которых торчит сигарета. — Я не почтовое послание, если чутка помнут при доставке — не сдохну. — А я и не о тебе беспокоюсь, Фил, — оскаливаюсь, а он игнорирует выпад, забирается в машину, приоткрывает окошко, разваливается на переднем сиденье и выдыхает носом дым, глядя на Ганса. — Карета отбывает в каком-то особом, оговоренном крёстной часу? Или мы можем ехать без слезливых прощаний? — А у Эрика вена на шее пульсирует, и глаза перемещаются от Морозова ко мне и обратно. И я понимаю его, даже сочувствую, даже искренне. Но по-другому никак. Ехать всем вместе не вариант. Да и Гансу нужно привыкнуть к тому, что какое-то время Фил будет с нами в близком контакте. В связи с тем, что мы потеряли Сойера, а Алекс временно не у дел, рук недостаточно. А при всей своей сучести, Филипп у нас более чем полезный товарищ, и опыт у него не менее моего, а в чём-то и поболее будет. — Он точно тебе нужен целым? — кивает Эрик в сторону машины, а я хмыкаю понимающе. Да, Фил умеет раздражать, не сделав толком ничего. Но исполняет он это, как правило, специально, чтобы проверить человека, с которым сталкивается впервые. Чёртова привычка родом ещё из подросткового возраста и убеждённость, что добра от любого из новых знакомых ждать нельзя, и лучше со старта выцедить порцию дерьма, а там уже присматриваться, стоит ли вообще в этом мараться. Философия такая себе. Но чаще всего его ебанутые методы работают. Что удивляет. И при желании Морозов может без вазелина влезть в любую микрощель и ужиться в любом месте, найдя общий язык с любым из необходимых ублюдков. Скользкий тип, хитрый и продуманный. Кто-то из отдалённо похожих на него — Алекс, больше ни одной настолько ювелирно исполняющей суки не встречал. — Отзвонись по приезду, — похлопываю по плечу и двигаюсь к дому. Свят прощается с Гансом, пожелав хорошего пути и попросив передать своим дружкам из сто второго, что он скоро приедет. Бессмысленное дерьмо, но, собственно, его право. Изолировать куколку от всей базы я не смогу, а пацаны из его блока, вроде как, вполне адекватные и на моё место в его постели не претендуют. *** Спустя ровно сутки мы сидим с куколкой в машине, готовые стартануть, а я, уставший как псина, еле держу глаза открытыми. День оказался насыщенным: Катя родила свою крохотную копию, с огромными глазами и смешным чубом, Алекс в панике, охрана держит едва ли ни в оцеплении всю клинику, этаж давно проплачен и никого кроме персонала не пускают. И всем, чем я мог — уже помог. Закупившись едой, тёплыми вещами для Свята, постельными принадлежностями и прочими мелочами, завалив ими весь багажник, курим перед, сука, дорожкой. В термосе свежий кофе. В чуть более мелком — чай. У меня в руке пол-литра энергетика, во рту мятная жвачка. На передней панели, как штурман, развалился Кусок и вылизывает заднюю лапу. А мне неспокойно… И чуток волнительно. И не потому что ожидаю приколы в дороге — как раз за нашу безопасность я не переживаю, заметив, как минимум трижды за день, вынюхивающие ебальнички следящих за нами прихвостней Басова. А значит, даже если какая-то мразь и рискнёт рыпнуться, тылы прикрыты. Хорошо ли, плохо ли, просил я или нет — им похуй. Король приказал. Да здравствует, ебать его, король. Омерзительная хуйня, но со мной рядом сидит его принц, и возмущаться вроде бы глупо. Но сдержаться почти нереально. На границе, как только я выезжаю за пределы территории под напряжением, к нам на хвост садятся два внедорожника, приветственно моргнув аварийкой, давая понять, что свои, и переживать не стоит. Вспоминаю, что не сказал брату и отцу об отъезде, но они привыкли, что я иногда просто молчаливо сваливаю, тем более что шкура моя теперь в относительной безопасности. Часть дороги пролетает незаметно, смазывается, Свят молча смотрит в окно под тихий щебет музыки, терпит шастанье по салону кота, который то оказывается на коленях, то забирается на плечо, то просто сваливает на заднее сиденье. И если сначала я не улавливаю его состояния, сбросив всё на дискомфорт от долгого сидения, с учетом состояния травмированной спины, то спустя ещё полчаса, начинаю явственно замечать, как он становится всё мрачнее с каждой секундой. О причинах ни слова. За несколько последних часов Свят в принципе ничего не сказал. И я бы подумал, что он уснул: укачало, убаюкало, утомило… но нет. Смотрит отстранённо на дорогу, слишком задумчивый и какой-то убитый, словно я его на казнь везу. Съезжаю с дороги, насрать мне на провожатых, которые тормозят примерно в пятидесяти метрах от нас и гасят фары. Незаметные типа. Не мешающие, не мозолящие глаза и далее по списку. Профессионалы, и мне интересно, кого успел завербовать Басов. Но интересно ровно минуту, потому что после я поворачиваюсь и смотрю на каменное изваяние сбоку. И впервые, пожалуй, в полнейшей растерянности, потому что какого хуя происходит, не понимаю. Вообще не понимаю. Подсказок тоже как бы нет. Доёбывать и провоцировать что-то похожее на прошлые блядские сутки — нет никакого желания. Но продолжать наблюдать вот это всё не могу. — У тебя что-то болит? — нейтрально начинаю. — Выпей обезболивающее. Пойдём, разомнешь кости и встряхнёшься. Хочешь, помассирую тебе мышцы? — Я в порядке. — Подобие улыбки на светлых розовых губах. Заживающая ранка на нижней. И глаза, полные топящей меня с головой грусти. Господи, да что с ним, блять, такое? — Пошли покурим, только парку надень, не май месяц. Потянувшись назад, достаю наши куртки: одну ему, другую мне, тёплая кожанка привычно облегает моё тело. Выскакиваю на мороз, вздрагиваю от контраста температур и сразу же закуриваю. Обхожу машину и всматриваюсь в замершего Свята. Стоит напротив, слегка запахнув полы парки, крутит головой по сторонам. А в каждой черте тоска собачья. И, кажется, я начинаю понимать в чём причина. От этого хочется заржать. Реально, впервые с момента смерти Сойера мне хочется искренне поржать. Потому что… страдания на тему того, что мы возвращаемся в то место, где не сможем так много быть рядом, как привыкли в Центре?.. Нет, это, разумеется, мило. Непривычно, потому что ново, и приятно, потому что мы ещё не успели приехать, а ему уже хреново от одних лишь мыслей, но… Блять, ржать хочется. Ржать сильно. Но издеваться не буду. Потому что внутри что-то взаимностью отзывается. Такой, немного грустной, немного тоскливой, взаимностью. — Ничего не изменится, придумаем что-нибудь, — толкаю лбом его лоб слегка. Задеваю кончиком носа его холодный. Целоваться на морозе та ещё идея, но не попишешь. Белёсым паром вырывается изо рта горячее дыхание, сигарета улетела в припорошивший дорогу снег. Прижимаю к машине, вжимаю в холодный бок железного монстра. А он так отчаянно отвечает, так честно тянется всем своим существом. Двадцать четыре детине, а искренности как у мальчишки совсем. Не отпиздила жизнь его ещё толком, и не хочется, чтобы сука добралась, только вот это неизбежно. А я себя таким потрёпанно-старым на контрасте чувствую. Потрёпанно-старым и целиком его, весь, с потрохами. Вот эти, не видавшие крови, руки украли сердце и сжали в ладонях. А я назад не прошу. Пусть будет там, пусть повесит себе на шею кулоном. Не жалко. Люблю его. Люблю до безумия. До крика люблю. До дрожи. И похуй, что больно. Похуй, что нельзя. Что всё ахуеть как сложно. На морозе целоваться — глупо. Но тело разогревается, кровь, обезумев, ускоряется в венах. Вскипает алая, вскипает, не оставляя шансов остановиться. И губы его такие вкусные, такие мягкие, мокрые от слюны, сладкие от чая. Цепляюсь за него, будто свалюсь с обрыва, если отпущу. Вплетаются пальцы в растрёпанные волосы, в шёлк прядей, и не оторваться. Не расклеиться. С каждой секундой друг в друга проникаем всё больше. За сценой наблюдают, пусть и не видя в деталях, но и этого достаточно. Об этом знаю я. Наверное, знает и он. И это кажется нечестным, потому что на интимный, особый момент не должны вот так, как на разыгранную специально сцену, смотреть. На заднем сиденье не пиздец как шикарно. Но хочется близости. Хочется исчезнуть вдалеке ото всех хотя бы на какое-то время. Забыться и отпустить себя с цепи. На заднем сиденье сейчас будет твориться магия. Уж я постараюсь. — Не хочу без тебя спать, — шепчет, когда стаскиваю водолазку и целую в бледную выступающую ключицу. — Значит, не будешь, — быстро отвечаю и вовлекаю в очередной поцелуй. И, блять, клянусь, я пытаюсь осторожничать, но губа, раненная моими же зубами, начинает кровоточить. И пусть это как особая обостряющая специя, не хочу даже капли боли в происходящем. Даже минимальной и случайной. — Включи свет, — выдыхает и прогибается, чтобы стащить сразу и джинсы и бельё. Отбрасывает в сторону, а я бездумно жму на кнопку над своей головой. Тусклый желтоватый свет позволяет мне рассмотреть его в деталях. Сверкающие призывно глаза, влажные губы и заостренные черты лица. Голодный… Раздвинув широко ноги, обхватывает мои бёдра и притягивает ближе. Царапает короткими ногтями мне по бокам, облизывается, следя за своими же действиями, за тем как расстёгивает ширинку. Как приспускает штаны, как достаёт член, как сдвигает крайнюю плоть с блестящей от влаги головки. А я заворожённо наблюдаю за метаморфозой загнанной куколки, с грустными стекляшками, в жадную, жаждущую блядства суку, и темнота его взгляда окунает в это кипящее море. Пенное, неспокойное, старающееся поглотить и оставить в себе навечно. Нестрашно. Рокот заведённой машины почти не слышен, но лёгкая вибрация салона чувствуется. Места мало, но настолько похуй… Сжимаю его шею, склоняю ту в сторону, и волосы рассыпаются по правому плечу, стекая словно жидкое золото. Прикрывает глаза, приоткрывает рот, сжимает в руке оба члена, и те скользят от взаимной влаги слишком идеально. Он весь слишком идеальный. Тянется к своим джинсам, достаёт телефон из кармана, а я приподнимаю бровь с любопытством. Не то чтобы я против, просто никто не предлагал запечатлеть что-то такое. Увековечить, так сказать. И сам факт, что это делает моя неиспорченная куколка, ошпаривает нахуй. А он без зазрения совести и минимального стыда/стеснения, сбрасывает блокировку, включает видео и снимает со своего ракурса сначала мою шею и торс, медленно и неспешно проводя рукой по коже, оставляя влажные следы смазки, что тянется за пальцами тонкими хрустальными нитями. После ласкает мой член, красиво и тягуче. Чувственно ласкает, кружа вокруг головки, по уздечке, по стволу к поджавшимся яйцам. А мне лишь жаль, что я не могу смотреть одновременно и на его лицо и на руку. — Тебе нравится? — Возбуждённый, успевший зализать себе губы до красноты, сверкает своими сине-серыми стекляшками из-под длинных ресниц. — Скажи, — шепчет, без ненужных улыбок или ужимок. Развратная картинка настоящего демона. И где я ангела успел увидеть раньше?.. — Нравится, — подыгрываю, подаюсь бёдрами навстречу, трахая его кулак. — Хочешь? — ещё шире разводит ноги, чуть приподнимает свою задницу, выставляя успевшую снова стать узкой дырку. Поглаживает пальцами и вставляет средний сразу на две фаланги, перед этим собрав влагу, скопившуюся на собственном члене. — Хочу, — смотрю, как отводит дальше руку с телефоном. — Поцелуй меня. Вот так целоваться я люблю. С ним. Когда влажные даже щеки, когда вылизан весь рот, обсосаны языки до самого корня. Глубоко, пошло и безумно мокро. Настолько, что с его подбородка стекает дорожка слюны. А он выгибается и стонет как блядь. Ох, уж эти громкие, хлюпающие, влажные звуки, которые в тишине машины оглушают. И ему явно неудобно, но телефон снимает всё что происходит. — Трахни меня рукой, — прикусывает нижнюю губу. Мою. Вбирает сразу три пальца в рот до самого горла. Обильно смачивает и приподнимает просяще бёдра. — Пожалуйста, — пронюхал пиздёныш секретную кнопку. И нажимает её сейчас, будто я вообще способен хоть в чём-то в своём текущем состоянии отказать. — Давай же, — хрипотца, непривычная для него, прорезается в голосе. Редкое явление, но звучит потрясающе. Он весь сейчас потрясающе-развратно-мой. Вставляю, стенки поддаются неохотно, но раздвигаются. До самых костяшек глубоко внутрь. А в нём так горячо и мягко, нежно, и задница обволакивает, словно желает всосать ещё глубже. Удивительно чувствительный, он кайфует слишком неприкрыто от анального секса, кончает без рук. Просто от стимуляции. Много кончает, по нескольку раз подряд. Откровенно наслаждаясь, без капли стеснения. Вкусная куколка. Моя личная похотливая сука. Второй рукой провожу по подрагивающему члену, и он шире приоткрывает рот, и закатываются в экстазе глаза. Матерь божья, это видео обязано оказаться и на моём телефоне тоже. Определённо… Особенно если учесть, что через определённый отрезок времени он уедет. И всё что останется, это наблюдать нашу тлеющую страсть с экрана мобильного. Но лучше уж хоть так, чем никак вообще. — Ещё? — с ухмылкой спрашиваю, резче бью пальцами внутрь, чётко по простате, выбивая стон из выгнувшегося тела. А стояк во второй руке подрагивает, каменеет. — А если вот так? — Склоняюсь и вбираю горячую головку в рот, надавливая языком, и следом медленно насаживаюсь глоткой до основания. — Блять, я же сейчас кончу, — и стонет и ругается, не забыв сменить ракурс съёмки. Однако же… А мне бы возмущаться, что становлюсь звездой порноролика, что еблище моё крупным планом с членом во рту. Но нет. Возбуждает до спазмов в животе. До боли в яйцах. До головокружения. Вот так трахать его своей рукой и ртом одновременно. Чуть отстраниться, когда хрипит от оргазма, сжимая с силой мне пальцы и выплескиваясь и на язык и на губы спермой. А я слизываю каждую каплю, выдаиваю полностью. Пока дрожит в моих руках, а следом просто вставляю ему в растраханную задницу член до самых яиц и со старта задаю сумасшедший темп. У него совершенно невменяемое лицо, да и я вряд ли чем-то отличаюсь. Забираю у него трубку и снимаю со своего ракурса то, как ахуительно красиво он принимает меня внутрь. И скользит мой хуй в нём по смеси слюны и спермы, которой я себе прополоскал рот, а после, глядя на него, сплюнул ровно на яйца и размазал. Блядство чистейшее, смесь шёпота, шлепков, вскриков и стонов. Влажные звуки поцелуев и сперма, что на его животе собирается лужицей. — Ещё, — не хочет останавливаться. Я и не планирую, зная, что он способен на многое в постели, проверив не раз и не два. Просто продолжаю насаживать, чувствуя, как стекают капли пота и вдоль позвоночника, и по груди, капая с висков. — Ещё, ещё, ещё, — шепчет, не открывая глаз, вбирает мои пальцы, измазанные в его сперме в рот. Сосёт с таким удовольствием, что я сжимаю челюсть до хруста, чтобы не обкончаться мгновенно. Мычит от наслаждения, подаётся задницей навстречу и конвульсивно вздрагивает, умудряясь снова кончить. Мать твою… Меня зависть берёт от его умения получать мультиоргазм. Белая зависть, а ещё накрывает не меньшим, чем его, удовольствием, лишь от того, как ему сейчас хорошо со мной. Но сдерживаться уже больно, просто, блять, больно, и я в пару движений руки довожу себя до разрядки, выплескиваясь на его лицо и шею, на приоткрытые губы. И дрожит каждая мышца в теле. Я весь дрожу, мелькают тёмные пятна перед глазами, а уши закладывает, и в голове слегка шумит. И как я, скажите на милость, буду без вот этого всего потом жить? А?.. Телефон летит в сторону, кажется, там недавно верещала батарейка, да и нагрелся он неслабо от настолько длительной съёмки. Однако, даже понимая, что только что мы измотали друг друга к херам, я всё же планирую повторить. Только покурить бы. Но Свят мокрый, я мокрый, на улице не май, увы. — Пробовал сам себе отсасывать? — Достав из бардачка влажные салфетки, стираю с себя смесь жидкостей и смотрю в его отъехавшие глаза. Вопрос интересный, спроси об этом он меня, я бы, наверное, дольше перезагружал мозг в попытке найти ответ. Он же промаргивается и слабо улыбается. — Пробовал, — довольный как сука, видимо, решил, что удивляет этим. — У меня хорошая растяжка и гибкость. Не то чтобы это очень удобно, но… В качестве особого опыта было неплохо. — Развратная куколка, — покачиваю головой. — Ещё скажи, что пытался как некоторые придурки в видео, скручивать чуть не в узел член и вставлять себе же в задницу. — О, ты тоже видел? — смеётся и облизывает пальцы, стирая со щёк сперму. — Нет, — посмеиваюсь. — Ты не серьёзно, блять, нет… — тяну хрипло, когда тот сверкает весёлым взглядом. — Да ладно, — не могу остановиться, грудь подрагивает от сдерживаемого хохота. И не от шока. Шокировать тут вообще нечем, чего только мы, мужики, со своим хуем ни делаем. Времена подростковых экспериментов вообще отдельная тема. — О да, — по-кошачьи облизывается. — О да, детка. Пробовал. — И как ощущения? — А вот это уже любопытно. Я в свое время, даже заинтересовавшись каково это — почувствовать член внутри, не рискнул вставить даже банально свой. И не потому что сломать боялся. Там есть видео, где подробно и наглядно «обучают» таким трюкам. Сам факт того, что в моей дырке что-то будет — смущало. Но с куколкой… С ним хочется ощутить весь спектр из возможного. Просто не сейчас, может, чуть позже. — Странные, — задумчиво отзывается. — Очень странные, особенно в себя же кончать. Одно дело в рот, туда попасть можно и без отсоса. И вкус спермы… он иногда слишком приятно расползается по рецепторам. Хочется смаковать. А вот когда ты себя трахаешь, как-то… не уверен, что сумею нормально описать. Попробуй, — хитро добавляет и фыркает на мой скепсис. — Что, ты большой грозный парень, который бережёт задницу смолоду? — Я большой и грозный парень, который на задницы в принципе не смотрел и вряд ли начал бы, если бы кое-кто ко мне в штаны не залез и не поставил перед фактом. — Шокирующий первый опыт? И что это было? Пьяный секс или минет? — Второе, — беру следующую салфетку и стираю с его бёдер капли. Можно было бы слизать, но остывшая холодная сперма не такая приятная и на вкус, и по ощущениям, как тёплая и свежая. — Похоже, нужно поблагодарить: если бы ни его настойчивость, сейчас со мной в тачке тебя бы не было. — Похоже, следует ещё раз тебя трахнуть, чтобы ты не вспоминал о нём, хотя бы в такие минуты, — притворно шиплю, притворно недовольный. Притворно, потому что после оргазма пришло понимание, что мне мало. А ещё надо впустить немного свежего воздуха в запотевшую машину. Вместо слов он просто притягивает к себе и целует, притягивает удивительно сильными руками, впиваясь жадными пальцами, делясь вкусом и спермы и крови. А я подыхаю здесь с ним. От кайфа и боли. И время проносится мимо нас, хуй его знает, сколько часов мы пытаем друг друга ощущениями, озверевшие оба. Дикие совершенно, напитавшие машину смешавшимся запахом. И бедный Кусок только посматривает периодически с передней панели, словно убеждаясь, что мы всё ещё живы и не заебали друг друга до смерти. Но как бы там ни было, как бы ни хотелось застрять здесь вдвоём навечно, силы иссякают. И по-хорошему, надо бы поспать. Особенно когда смотрю в зеркало на развалившегося на всё заднее сиденье Свята, накрытого курткой и с моей толстовкой под головой, вместо подушки. Зевнуть и вырубиться пиздец как хочется, но вдавливаю педаль газа в пол и везу нас «домой», попивая попутно немного остывший кофе из термоса. Куколку сморило: затраханный, с припухшими красными губами, в кои-то веки он беззаботно дрыхнет, пока я курю в приоткрытую форточку в одной лишь водолазке и накинутой косухе. В теле приятная тяжесть. Мышцы ноют, душа, чуть подпитавшись этим контактом, словно смазала свои подсохшие края. Сердце, правда, сука, ощущает себя дискомфортно, и давление в груди уже который день к ряду не прекращается. Но с этим я разберусь позже. Телефон Свята заряжается от прикуривателя, сбрасывает уже прилично по времени видео на мою трубку. Посмотреть хочется невыносимо, что же мы там такого начудили, потому что не всё помню: в голове мутная пелена и лишь небольшие отрывки кристально-прозрачно-различимые. И, блять... Неожиданно это было. Неожиданно ахуенно. И в копилку на будущее, как небольшую пилюлю… Словно это спасёт. Наивный, ёбнуться можно: спасти меня сможет только отсечение головы или полное атрофирование чувств. Выдеру себе голыми руками сердце, брошу в него как камнем и буду дальше существовать. Зомби-бой, а не Фюрер. В пизду. *** Мы приезжаем, когда начинает светать. Провожатые плюс-минус за километр до базы моргают мне и, развернувшись, уезжают. Своё дело они сделали, и не то чтобы я испытываю благодарность или не смог бы без них обойтись, но как успокоение моей нервной системы сработали на отлично. Таки трахаться и дёргаться по поводу безопасности было бы невозможно. А значит, Свят измотал бы себя полностью за время дороги: я бы молчал и пялился, он бы сгорал. И в общем, хорошего тут не было бы нихуя. Вообще нихуя. База встречает привычно, ворота при виде моей тачки открываются моментально. Бойцы выскакивают, как черти из ада, с проходной, салютуют с прямыми спинами и довольными рожами. Как бы ни возмущались за спиной, что я их гоняю похлеще дьявола, любят, уроды. Ещё бы не любили. Кто им бабки платит с заказов и прочие ништяки поставляет? До построения времени мало, большинство уже попросыпалось, но я не собираюсь скрываться как мышь под веником. И куколку скрывать тоже не собираюсь, пусть и выставлять наше бельё на обозрение тоже не планирую. Догадаются? Бог с ними. Пиздоглазые? Мне же лучше. Откроют свои всратые ебальнички? Закрою. Навечно. — Какие люди, — Док расплывается в широкой улыбке, подходит и крепко обнимает. А я похлопываю того между лопаток. — Привет, Франц, как ты? — Отстраняюсь и бегло осматриваю. Всё также крепок. Всё также суров. — Нормально. Явно лучше, чем ты. — Мимолётное веселье быстро стирается, словно и не было. Проницательный он, сука, как никто, наверное. Знает о Сойере явно от Ганса. Знает и как сильно это по мне ёбнет. Знает, но в душу рыться не полезет, зато участливость покажет. От этого в груди сжимается ещё сильнее. — Потом зайду, поговорим. Ганс где? — Или Морозова закапывает, или кофе твой уничтожает, или в мастерской с Валерой, или в паре метров за твоей спиной. Выбирай, что тебе больше нравится, — хмыкает и подходит поздороваться со Святом, когда тот вылезает из машины и выпускает Куска. Кот, соскучившийся по свободе и свежему воздуху, сразу же набирает скорость и начинает носиться по снегу как сумасшедший. — Вам помочь разгрузиться? — А вот и Ганс. — Чё как? Всё норм? — Закуриваю и приобнимаю подоспевшего друга. — Нормально, Алекс звонил, счастливая сука. Хлюпал своим ёбаным носом мне пьяно в трубку. Сейчас дёрну салаг из сто второго, пусть принцессе твоей помогают, один хуй построения будет не перед завтраком, а после. Выезд планировали. — Куда выезд? — Поезд, новеньких укладывать. Раз уж крысы больше нет. — Закуривает чуть дёрганным жестом. — Тут шакалы Мельникова рядом ошивались вчера, не подходили близко, но будто специально маячили. Или на связь выйти хотели или просто посматривали, что происходит. — Морозов где? — А я нянька ему? — приподнимает бровь. — До сих пор не понимаю: нахуй ты сюда эту мразь притащил? Рук, конечно, не хватает, но от него будет больше проблем, чем пользы, помяни моё слово. — Нормально всё будет, — неопределённо отвечаю и осматриваюсь. — Пошли в блок, — бросаю Святу, подхожу к машине, открываю багажник, и мы, нагруженные пакетами, быстро двигаемся в тепло. Подморозило знатно. В кожанке и водолазке ебать как холодно. Из носа начинает противно течь, глаза слезятся, а руки-ноги замерзают. Скользя как долбоёб в своих любимых ботинках, всё же не расквасил еблище об порог возле крысятника куколки. И когда выгружаем всё необходимое, успеваю вырвать быстрый поцелуй, прижав к дверям его блядской дыры-комнаты. Понимаю, что как только мы оказались здесь, начала меняться полярность моей ёбаной личности. И тот Макс, который просыпался, держа в руках своего пиздёныша, будто отдаляется, уступая место Фюреру, который должен наводить порядки на базе. Оба хуёво уживаются друг с другом. И я ощущаю себя раскрошенным, раздвоенным и больным. И физически и эмоционально. И время пускается, сука, вскачь. Кажется, мы только приехали, как я уже оказываюсь на завтраке, устав здороваться со всеми, кто протянет свою конечность в мою сторону. Сидящие здесь, уже давно работающие или только претендующие такими стать, наёмники жаждали информации, но получали во время моего отсутствия лишь слухи. Теперь ждут, когда я расскажу им из первых уст то, что они должны знать, потому что понимают — что-то изменилось. И в лучшую ли сторону, станет ясно не сразу. После столовой, где я накачиваюсь горячим безвкусным чаем почти до тошноты, лишь бы отогреть промерзающее нутро, иду на построение. Дабы не искушать судьбу, надел водолазку и свитер, поверх тёплую, с меховой подкладкой, толстовку и любимую косуху, правда, белую — она плотнее и чуть теплее чёрной, зимние штаны и другие ботинки. Митенки на руки, уши прикрыл широкой повязкой на болящую голову, и в путь-дорогу, распинаться попугаем перед шакалами. — Утро, — хлопаю пару раз руками, привлекая внимание, закуриваю и довольно скалюсь, когда вытягиваются как струны, поняв, кто перед ними. — Для тех, с кем я ещё не знаком лично, меня зовут Лавров Максим Валерьевич, для своих — Макс или Фюрер, для вас — Господь Бог. — Сплёвываю, вижу скепсис на лице одного из обмудков. Смотрит уж больно нагло: вероятно, получал по шее слишком мало, или слишком хуёво до него доходит. Скашиваю взгляд на Ганса, тот выглядит уставшим и всем своим видом показывает, что эту мелкую мразь, если бы была его воля, он бы закатал в землю. — Как зовут? — останавливаюсь напротив новенького. — Ну, Денис. — Ох ты ж, какие мы смелые! Короткая улыбка, как вспышка молнии на моём лице. Секунда, и из его носа течёт кровь, обильно заливая ворот чёрной формы и щетинистый подбородок — встреча его лица и моего колена прошла успешно. Черти внутри довольно скачут и водят хороводы, призывая к продолжению. — Значит так, ну Денис: выёбываться будешь перед салагами, вроде себя, за закрытой дверью в своём крысятнике. На построении ты смотришь под ноги, изредка на инструктора, и только если тот к тебе обращается. — Втягиваю полные лёгкие морозного воздуха и дыма. Выдыхаю носом. — Будешь хуеть — будешь лежать. Под моими ногами, абсолютно точно не целый, не факт что живой. Вопросы? — Ты кто, блять, такой? — сипит, и в глазах огонь плещется. Каряя радужка кажется бордово-вишнёвой, вихры чёрных волос встают чуть ли не дыбом, жёсткие даже на первый взгляд — это заметно и без попытки пощупать. Красивый пацан, но дурной, как собака до года, на лбу горит надпись «тупой дебил». — Ты с ними тут в догонялки играл и снежную бабу лепил, пока я в центре был? — хмыкаю, посмотрев на Ганса. — Хочешь, я его сам уебу? Он меня с первого же дня заебал. Язык за зубами держать не способен, но в ближнем бою дерётся как обезумевшая псина. Выносливый, быстрый и отбитый напрочь. — Надо будет, я и сам уебу. — Оборачиваюсь к новенькому. Рожа у него очень знакомая, понять бы откуда, и на кого он так сильно похож, да вспомнить пока не могу. Ну Денис, ёб твою мать. Давно никто так явно не залупался. Отхожу от него, по пути заметив, что Фил сидит на скамейке неподалёку и курит, отстранённо рассматривая нашу весёлую компанию. Индифферентный прям полностью. А мне бы спросить его для начала, надолго ли он в наших краях гостить останется, да рук реально, сука, нет. Сойер и Алекс тренировали на полигоне и гоняли по дому. Дом пока в критическом состоянии, но надо же кому-то этих долбоёбов учить стрельбе. Я лично этим заниматься не шибко люблю, особенно если учесть, что база теперь официально на мне числится, а значит, кучу бумажной и прочей поебени висит дамокловым мечом. Так что можно припахать Фила, он не специализировался на узкопрофильного, но стреляет хорошо. Выдержки, правда, ещё меньше, чем у меня или Ганса, но это и к лучшему. — Спешу представить — Морозов Филипп Сергеевич, наш новый инструктор. — Спокойно проговариваю, словно не устроил ему только что откровенную подставу. А он приподнимает многозначительно бровь, выдыхает облако дыма и встаёт в полный рост. — Уроки макияжа им преподавать? — вяло рассматривает то, с чем придётся работать. — Тут же мясо по большей части. Тех, кто берёт заказы, нет смысла натаскивать, просто регулярно поддерживать форму. А молодняк — детсадовцы. Вот эти двое — с реакцией, как у ленивца из того ёбнутого мульта. Ну Денис, — продолжает со смешком, а я не сдерживаюсь и закатываю глаза (так и знал, что теперь будет вместе со мной эту малолетнюю тварь подъёбывать), — может, и быстрый, но у него мозгов, на то чтобы хитрить, не достаёт. Твой кот и тот умнее. А остальные средненькие: может, если пиздить их безостановочно, не давая ни жрать, ни спать, ни срать, что-то и вылепится. — Вот и лепи. Я теперь большой босс, лично тренировать буду редко. Этот гемор вам с Гансом на пару. Поговорю с Доком: если согласится, то по возможности тоже будет помогать. — Ты, должно быть, прикалываешься, да? — отзывается рядом Эрик. Смотрит на Фила, не скрывая недовольства. — Я лучше один, чем… — А я говорю — вдвоём. Для этого необязательно находиться в связке. Делите полномочия на своё усмотрение. Но имей в виду: с ножами справляешься лучше ты, он — с винтовкой и более тонкими техниками. — Это подстава. — Вижу, что спорить не станет — сам всё понимает, потому просто зажимает губами не подожжённую сигарету и отходит, координируя, кто и когда едет с ним на испытание рельсами. — Не проебись, — тихо бросаю Филу и ухожу к блоку медчасти. Очень надеюсь, тот понимает, что я имел в виду, потому что, несмотря на риски, я принимаю его на своей территории. Даю возможность стать частью чего-то масштабного. Даю нам шанс вернуть хотя бы кроху утерянного доверия. И пусть любовниками нам не стать, не стать снова и лучшими друзьями, но сосуществовать и быть партнёрами, боевыми товарищами — вполне. *** Естественно, первый, к кому я иду нормально и неспешно поговорить обо всём, что происходит — Док. Я могу петь дифирамбы Гансу, могу восхищаться проницательностью Алекса, могу излить душу Лере или пойти помолчать с куколкой, но получить полную картину и услышать честное мнение без прикрас — только от Франца. Будучи медиком и редко опускаясь до тренировочного процесса, а уж тем более до заказов (он у меня слишком ценный и дорогой кадр), Док очень цепко следит за всем. Не по просьбе или скрытому приказу, это часть его существа — ему нужно понимать до малейших деталей обстановку и предотвращать критические моменты. Таки не только тела он лечит, периодически пытается латать и слабые души: психолога мы на базу притащить не можем, как бы ни пытались найти. Профпригодных и готовых жить в адской мясорубке попросту нет. Ведь, несмотря на профессию, так сказать, не для слабых и истончённых нервов, большинство обывателей не выдержит такой атмосферы. Потому Франц и вкалывает сразу по всем фронтам, даром что ли клятву давал когда-то? И надо сказать, к этому он подходит со всей серьёзностью, чем и ценен, помимо личностных качеств. — Держишься? — прямой вопрос, и ответ на него проще простого. С Доком не имеет смысла притворство, он слишком многое повидал и пережил, чтобы не уловить оттенка гнилостной скорби в чертах давно знакомого человека. — Нет. Но и выбора у меня тоже нет. Так что похуй, на всё похуй, пляшем дальше. — Усаживаюсь напротив, закуриваю и откидываюсь на спинку кресла. Усталость ебашит по телу безбожно. Каждая маломальская травма даёт о себе знать вкупе с подбирающейся простудой. Ёбаная зима. То самое всратое время года, когда я чувствую себя максимально хуёво, сколько бы мне ни было лет. — Что мы с тобой упустили, а главное, как? — Не считай это своим личным поражением, Франц. Ты, конечно, тот ещё соколиный глаз, но даже хищник не всегда замечает очевидную жертву. Просто потому, что не рассчитывает именно в том месте на неё наткнуться. — Горло першит, курить тошно. В грудине щемит, сука, щемит который блядский день к ряду и начинает бесить. И бесить сильно. — Как давно? — кивает на мою руку на груди. Как она там оказалась, я хуй его знает, но то, что при Доке — херово, потому что я планировал подкатить на кривой козе к Весте. Та бы заодно и Морозова обследовала, раз уж у нас тут достаточно техники, чтобы самим делать операции, КТ, МРТ, УЗИ и так далее — спасибо грёбаному послу. Теперь Франц не отстанет, пока не прогонит меня по беговой дорожке, не повесит пульсометр и не заставит сдать ему анализы. И это я молчу про кардиограмму и прочее дерьмо, типа курса лечения и проповеди про агрессивное курение, стрессы, да хуёвый сон. — Под дебила закосить не выйдет, да? — спрашиваю со скепсисом. Лучше разобраться сразу же и спрыгнуть с темы. — Пару дней, точно не скажу. — Проблемы с дыханием были? — Скорее со сном. И головой. Блять, Франц, — не хочу рычать — не на него так точно, но вырывается. — У нас проблем и без того достаточно, моё здоровье — последнее, что сейчас стоит обсуждать. — Ощущение нехватки воздуха есть, если лежишь на правом боку или спине? — Ты слышишь меня? — Предельно чётко, но, к сожалению, не ответы на мои вопросы. Я тебе так скажу, Макс: этой базе придёт пиздец, если пиздец придёт тебе. Пока что я вижу лёгкую синюшность губ и носогубного треугольника. Сбросить на то, что ты замёрз, я, конечно, могу. Но у тебя ещё и синюшность под глазами. А зная тебя, ты только куришь, ебашишь кофеин с энергетиками и хреново спишь, особенно после случившегося. Похоже, совершенно забыл о том, что у тебя сбивался сердечный ритм — пришлось стабилизировать адреналином и всё остальное. — И что ты хочешь от меня? — Для начала анализ крови, после — кардиограмму и УЗИ и КТ. А ещё, чтобы ты хотя бы неделю либо приходил ко мне и тут дышал кислородом, либо спал в маске. Выбирай. — Мне, может, ещё с кислородным баллоном по базе прогуливаться? — Если надо будет — будешь прогуливаться, — отсекает все попытки возражать. — У тебя, если судить по моему искушённому глазу, либо сердечная недостаточность, либо гемоглобин сильно подскочил, и кислородное голодание началось. И если не купировать симптомы, так и до усугубления докатимся, а ты базе нужен крепким и здоровым. — По утрам буду приходить. В пять нормально? — Нормально, если пролежишь под маской хотя бы два часа. — Пролежу, если отъебёшься. — Встаёт, надевает перчатки, берёт из шкафчика одноразовый шприц, жгут, и всё остальное, необходимое для забора крови. — Морозова осмотрел? — спрашиваю, пока шаманит над моей рукой, заставив снять верхнюю одежду. — Нет, а должен был? — Он, как и все — новоприбывший, и анамнез — ебануться можно. Ты же любишь тяжелые случаи, — хмыкаю и морщусь, конечность стремительно немеет, кончики пальцев покалывает, но когда он снимает жгут, всё резко возвращается к нормальному состоянию. Зажимаю руку в локте и смотрю на Дока. — Ему ещё нужны перевязки, препараты я все закупил. — Я любил тяжёлые случаи, когда работал в госпитале, а не на полуофициальной базе с кучкой шакалов. — Франц, у него инвалидность и перечень побочной хуйни. В большинстве пунктов виноват я, — честно вываливаю. Смотрю на его спокойное лицо, когда он наклеивает на мелкую колбу бумажку с моим именем. Показывает жестом, чтобы я приподнял водолазку и, взяв стетоскоп, слушает дыхание и сердечный ритм. Долго, собака такая, слушает. И не сводит своих, раздражающих меня, сканирующих глаз. — А у тебя хрипы в лёгких. Поздравляю с вероятной пневмонией, дружище. Сейчас мы сделаем КТ лёгких, а потом я уложу тебя под маску и начну вкалывать ударную дозу антибиотика. — Может, потому и в груди щемит который день? — Может, и потому, — кивает и встаёт за термометром: тот инфракрасный и сидеть, как долбоёб, с градусником подмышкой не придётся. Подносит к моему лбу и, спустя минуту, отходит. — Скрытое воспаление коварнее острого — осложнениями. — Да понял я, понял. Разберёмся. Что с Морозовым? Могу Весте перепоручить, — забрасываю удочку, поправляю одежду и закуриваю под хмурым взглядом. Даже лежа в гробу, я всё равно буду курить. Всегда. В любом состоянии. Он знает. Я знаю. Но постоянно вот это убийственное выражение лица наблюдаю. Папаша, блять. — Перепоручи, может тогда она перестанет лезть ко мне со своими доёбами по поводу документации и личных медкарт каждого бойца. Плохо я слежу за обстановкой, Максим Валерьевич: непонятно, как тут все не передохли с таким-то лечащим врачом. Не хотелось так откровенно ржать, но ржу. В голос. Эти двое просто нечто, но в душу лезть не стану — не зовёт. В мою в ответ не лезет, и на том спасибо. Исповедоваться желания нет, обсуждать болезненную тему тоже. — Что с салагой из сто второго? — Сильная кровопотеря была, интоксикация, но здоровье у него крепкое, потому и встал уже на ноги. На того, кто находится в глубокой депрессии и склонен к суициду — похож слабо. Скорее средне-стабильный, чем нестабильный. Странная ситуация. — Потому что не он это сделал, — морщусь от спазма в груди, тру себе рёбра и затягиваюсь до першения в глотке. — Не он, Док. Пацан увидел то, что не должен был, ему прищемили яйца, но всё равно слишком совестливый оказался, даже больная мать как рычаг не сработала. Его попытались убрать — не вышло. Софа нашла. — Я в курсе, что она нашла. И спасибо ей, ещё и перевязала, как смогла, — кивает задумчиво. — Сойер сам рассказал? — Сам. Тебя интересует: был ли мотив? Был. К сожалению. — Встаю и, подойдя к окну, выбрасываю в приоткрытую фрамугу смятый фильтр. Опускаю рукав, чувствуя, как распрямляется сморщенный пластырь на сгибе. — И это не то, о чём я готов говорить. Оправдывать не стану, обвинять — тоже. Он получил заслужено, но порочить имя после множества хороших и стоящих поступков я не хочу. Пара проёбов не перечеркнут годы нашего с ним партнёрства. — Почему тогда убил? — Потому что он был угрозой. Это было нужно больше ему, чем мне. Знаешь, странное ощущение — смотреть в глаза того, кто очень хочет умереть именно от твоей руки. Очень странное. Но речи об отказе не шло. Не после сказанного им, — вздыхаю, облизываю пересохшие губы и сажусь обратно в кресло. — По итогу у нас проблемы. И я бы сказал локальные: база теперь моя, юридически и официально. Чистяков, земля ему нихуя не пухом, но, в общем, покинул нас. Олсон пока что с Катей, но подозреваю — на базу он не поедет, а я и не позову. Ребёнок не кот, не приживётся в наших условиях. Глупо было рассчитывать, что он сможет разрываться между нами и семьёй. Я давно говорил, чтобы тот собирал манатки и уёбывал куда подальше, пока все целы и здоровы. Так что мы лишились двух пар рабочих рук и основных инструкторов. Остались: я, ты и Ганс. Теперь ещё и Фил. Худо-бедно справимся на первое время, но перестроиться придётся. Дел невпроворот, надо наладить поставки и торговлю как можно скорее. Нужны заказы, мелкие и покрупнее, гонять тех, кто полгода уже тут штаны протирает. Если проебутся — их проблемы, я вечно эти бесполезные рты кормить не буду. — Поставки Вениамин организовывал — то ещё дерьмо, я тебе скажу. Но недавно приехала пара фургонов, прилично заполненных: медпрепараты, медтехника, несколько тонн металлов и полуфабрикатов. Хер знает, кого и как ты танцевал за это, но доставили всё остро необходимое, потому что наши запасы просели. — Не поверишь: Басов доставил. — Наводишь родственные связи? — Если бы, — фыркаю. — Ладно, пойду, потрещу с салагой. Очень тебя прошу: помоги Гансу. Рано или поздно всё устаканим и войдем в колею, но пока мы полуразобраны, и надо держаться как можно плотнее. Не показывать слабые места. Иначе пронюхают, и начнёт говно со всех щелей вылезать. Территория у нас жирная: проебём — будет обидно. — С тобой не проебём. — Ты слишком сильно в меня веришь, Док. — Накидываю куртку. — Потрещу с суицидником и приду лечиться. — Не рассчитывай увильнуть. Иначе Лерке расскажу, она тебя из-под земли достанет и вместе с Софой притащит за твои три волосины прямиком ко мне. Возможно, по частям. *** Приходится признать, что я иду в сто второй не только ради разговора с Валерой, но и чтобы хотя бы бросить пару взглядов на куколку. Очевиднейшая зависимость на лицо. Мне начинает казаться, что на моём лбу огромными буквами написано, что сам себе я не принадлежу, и, надо сказать, довольно давно. И если мне спалиться перед вездесущими шакалами не страшно, потому что ровно каждого выебу и высушу, если что-то не устраивает, то пиздёныша моего могут покалечить или начать подлавливать втихую. А лишнего дерьма я ему не желаю, потому выставлять на всеобщее обозрение его привилегированное положение не стану. Хотя пиздецки хочется перетащить шмотки куколки в свой блок. Таки не только он привык засыпать и просыпаться вместе, как и ко множеству других мелочей типа совместного душа, завтраков и утреннего секса. Блять… Открываю дверь, прислушиваюсь, скашиваю взгляд в сторону комнаты Свята. И думаю: заскочить и зализать его по самые гланды, а потом уже идти со стопроцентным стояком разговаривать с салагой? Или сразу поговорить, а уже потом идти? И… да — сворачиваю в соседнюю комнату. Пора включать мозги, думать членом опасно. Думать членом неправильно. Если бы только он рвался к куколке, было бы проще. А так сердце, падла, ноет. Или это всё лёгкие? Присаживаюсь на кровать, смотрю на вскочившего полуголого салагу, и думаю: разъебать его за то, что головняк устроил? Или не разъебать, а выслушать? И если выслушивать, то спрашивать, почему молчал? Или сразу, о чём конкретно молчал? Ещё и Ганс со своим: «Не ломай пацана, у него руки золотые, а у нас и без того пизда на базе с инструкторами, чтобы ценными кадрами разбрасываться». Но пацан молчит. Молчу и я. Осматриваю комнату. Халупа и халупа. Одеяла тёплые, матрацы мягкие, кружка стоит на мини-столике добротная. Сразу видно, кто постарался, и влепить бы пару шлепков по крепкой кукольной заднице, а вот не жалко почему-то. Хотя влепить-то всё равно влеплю и без особых на то причин. Потому что хочу. Могу. И буду. Диалог не вяжется. Чувство вины прошивает каждую черту и без того искажённого незнанием собственной судьбы лица. Не жалко его. Не дёргается нихуя внутри, но убирать того, кто в слабом сопротивлении пытался защитить мать? Рука не поднимается. Факт того, что мой Свят дружит с этим обмудком и надуется как мышь, если покалечу, останавливает. И останавливает куда лучше, чем протежирование Ганса. Там тоже явно мозги промыты, только малой, которая неудавшегося суицидника спасла своими, совсем недетскими уже, руками. Смотрю на него, притихшего, на роняющего, словно мелкий бисер, слова и становится тупо похуй на то, что произошло. Вообще похуй. Если проебётся ещё хотя бы раз, лично закопаю. А так… Он будто без воды тонет перед моим лицом, не в страхе, не в отчаянии — в мутной воде безысходности. Сам себя загнал куда глубже, чем умудрился бы я. И пусть это станет его личным наказанием. Потому что кто знает, быть может, расскажи он раньше, и ебучего поезда мы бы избежали, а Сойер был бы ликвидирован полностью или частично. И именно куколку я не прощу ни одному из них. Никогда. — Следующий раз — станет последним, — бросаю, выслушав длинный монолог. Я не врачеватель душ, они мне ни к чему, ни рваные, ни целые. Чужие, а значит, вызывают лишь безразличие. Соседи моей куколки для меня тупо данность. То, что они неплохо спелись лишь на руку, потому что меня одного может не хватить. В отсутствие Олсона есть лишь Ганс и, возможно, Док, которые помогут. А база немаленькая. И обитают тут, увы, не люди. Встаю, закуриваю и дёргаюсь к выходу. Рявкнуть бы на подорвавшегося салагу, чтобы он в ужасе на время съебал из блока или не вылезал из комнаты, пока я в соседний крысятник к куколке наведаюсь. Но… Он зачем-то идёт меня провожать: то ли воспитание диктует, то ли недогадливый дебил — хуй знает. Я вспыхиваю мгновенно. Особенно когда вижу, как из кухни выглядывает Свят, чуть нахмурившись и переводя взгляд с Валеры на меня, а после обратно. И понять, что за эмоции мелькают на застывшем лице, нереально. Вернувшись на базу, мы нацепили свои привычные маски: он отстранённый, я вечно злой. Дом, сука, родной, ебать его, дом. Прикусываю щеку изнутри, грызу её, ощущая привкус крови, и за шиворот вытаскиваю себя из блока подальше от пиздёныша, пока не разгромил всё нахуй к такой-то матери, потому что видеть и не трогать — ахуительно сложный и невыполнимый квест. А прошло всего полдня. Даже, сука, меньше чем полдня, а меня уже без него бомбит как ненормального. И хочется просто рядом находиться, пусть даже и без касаний как таковых. Сказать, чтобы прилёг, отдохнул и спросить, как он. Обработать его спину, поцеловать в шею… Блять, нахуй. Выхожу из здания, отпинываю какой-то камень, что попадается по пути. Нарываюсь на разговаривающего Ганса и Дока. И понимаю, что КТ ебучее не избегу. Да и надо бы выяснить, что там и с сердцем, и с лёгкими, и со всем говном этим наваристым. Ибо заебало. И реально что-то сжимается внутри постоянно: то ли нервное, то ли нет. А сдохнуть раньше, чем через два месяца, будет как-то обидно, что ли. Вторично выебанный мозг и неплодотворный спор. После, моё терпение, почти лопнувшее от кучи дерьма, которое меня заставляет выполнить Франц, и вуаля — бронхопневмония. Двусторонняя. Почему я не валяюсь с зашкаливающей температурой и не кашляю как тварь, выплёвывая лёгкие — вопрос интересный. Но першение, боль и общее состояние подтверждают, что я не в порядке, а ещё — победитель по ёбаной жизни. Ибо, до кучи, усугубилась появившаяся не так уж и давно тахикардия. Док подозревает мерцательную аритмию. И гемоглобин на верхней границе нормы из-за лечения кислородом может скакнуть, потому в меня вливают сраный физраствор, чтобы разжижать алую в венах. Формула крови у меня, как сказал Франц, как у обкуренной свиньи, которую кормили редкостной хуйнёй, не давали спать, пиздили, преимущественно ногами, а ей было как бы… похуй. Пропиздон я получил конкретный, и не то чтобы заткнуть его ни в состоянии, но когда есть за что, даже не огрызаюсь толком. Так, послал пару раз в пешее эротическое, и то скорее по привычке и ради приличия. В итоге лежу теперь под руками порхающей феи-Весты. Капельница воткнута в катетер, на роже кислородная маска, укутан в тяжёлый тёплый плед до самых ушей, ибо приказано спать минимум шесть часов. Как раз, мол, откапает всё, что они хотят влить в мои вены, плюс организм получит дозу неразбавленного животворящего кислорода и, в кои-то веки, сон. — Вам удобно или выше приподнять? С дыхательными проблемами обычно комфортнее или полусидя или на животе спать. — Такая серьёзная, будто я оживший труп, а не мужик в самом расцвете сил. Хоть и цвести мне осталось два месяца от силы, потом будет включен режим зомби-боя. Если выживу. В чём очень сомневаюсь. Часть меня стопроцентно исчезнет навсегда, душа станет выжженной землёй, а на самом дне обоснуется толстый слой рассыпчатого пепла. Туман. Смог. Мутная завеса из чего-то отравленного и зловонного — похуй что. Жизнь остановится. Она замрёт с последней крупицей того самого ебучего золотистого песочка, который утекает в сраных часах. С падением мразотной песчинки остановится живое сердце, превратившись в механически сокращающийся кусок гнилого мяса. Отрицательно покачиваю головой, прикрываю глаза и расслабляюсь. Что же, если для того, чтобы твёрже встать на ноги, мне нужно спать и дышать, помимо раствора, что вливается в мою кровь, то почему бы, собственно, и нет? *** Едва завернув за угол здания медблока, сталкиваюсь нос к носу с Морозовым. Он не отскакивает — не отхожу и я. В темноте его черты едва различимы, но не зря я столько лет провёл с ним бок о бок, чтобы не суметь узнать в любом из состояний. — Что с тобой? — нахуй расшаркивания, лупит вопросом сразу же в лоб. Прицельно. — А что со мной? — спрашиваю и закуриваю. Ебал я в рот много и часто рекомендации хотя бы временно уменьшить количество скуренных за день сигарет. Ибо и без того на лёгкие идёт нагрузка, и это лишь замедлит лечение, и скоро довыёбываюсь до фиброза, а там и до рака, и далее по списку. Ебал я, говорю. Ебал любую из угроз. Я просто хочу сучью никотиновую палочку и полную грудь дыма. Всё. — Ты уж больно зачастил в определённый блок. От тебя препаратами несёт за версту. Но свежих ран явно нет, значит, дело в другом. — Ты сменил фамилию? — хмыкаю и приподнимаю бровь. Хуй что видно ему в этом сраном мраке, но физиономия по привычке выдаёт реакцию на услышанное. — А ты род деятельности? — Шерлок, ты ли это? — Где и когда я могу посмотреть полную версию твоего хуёвого стендап-шоу? — Не Шерлок, — цокаю и выдыхаю в его сторону дым. — А из тебя комик ниже среднего, — фыркает, берёт сигарету и подкуривает от оранжево-красного огонька моей. Замирает молчаливо, склоняет голову чуть в сторону. А глаза, привыкнув к темноте, отмечают больше деталей. — Ты в порядке? Тут и без того атмосфера не пиздец комфортная, а если кони откинешь, мне придётся искать новый угол. А я не хочу. — Какая потрясающая забота. О себе. Да, Фил? Не изменяешь концентрации сучести в своей крови, никогда и ни в какой из ситуаций? Не сдохну, можешь не рефлексировать. — А за мышью твоей, что по углам слоняется, кто присмотрит? Ты бы напомнил ему, что он не на турбазе разгуливает, а то вдруг ты ему остатки мозга вытрахал и выцедил вместе со спермой. — Ревнуешь? — Ревновать стоит тогда, когда есть что терять. Мне же терять нечего, Макс. И на вопрос ты так и не ответил. Я, конечно, могу пойти доебаться до Дока, но вряд ли он мне всё выложит как на духу. А с медиками лучше иметь нормальные отношения, чем говёные. В идеале вообще не иметь, но тут уж твоими руками я их частый гость. — Завтра с утра зайди к Весте: анализы возьмёт и проверит, как нога заживает. Она дипломированный хирург, возможно как-то поможет с твоей проблемой. — Я уже привык жить так, как есть. — И не хочется избавиться от мешка с дерьмом? Ты же жаловался, что тебя трахать отказываются из-за аксессуара. — А тебя внезапно озаботила моя задница, никем не растянутая? — Отбрасывает сигарету и поправляет волосы. И вроде нарушает моё личное пространство, но с ним привычно. Пусть и давит что-то монотонно внутри вместе с призраками прошлого… — Что с тобой, блять? — Бронхопневмония. — А я знал, что тебе, долбоёбу, аукнется то переохлаждение. И как? Стоило оно того? Посидел у его тела, и?.. Теперь хочешь сдохнуть или осложнения получить? Придурок, сука. — Я-то вылечусь, а он из-под земли не встанет. Так что не скули, утром — к Весте. Узнаю, что тебя там не было, дотащу за волосы через всю базу, и похуй мне будет, насколько сильно ты не хочешь и брыкаешься. — Я не твоя ответственность. — Согласен, ты — моя проблема. — Бычок летит под ноги, а он оказывается ещё ближе. Слишком близко. — Я не буду тебя целовать, — тихо и чётко почти в самые губы, табачным облаком и горечью сигарет. — Не хочешь? — Хочу, но не буду. — Минутный взгляд, понимающий выдох и сверкнувшая слабая ухмылка. Картинная сука, а. Сколько бы лет ни прошло, в каком бы дерьме ни прополоскало. Аж зависть берет. Между губ снова сигарета. Делаю шаг от него, щелчок зажигалки, взаимное молчание, разворот на сто восемьдесят и движение в сторону своего блока. Зайти бы к куколке, но в первый же день светить во всю ебалом по базе — не лучшее из решений, будь я хоть трижды её хозяином. И Фил испортил настроение, снова напомнив и о нашем травмирующем прошлом, и о Сойере. Мало времени прошло. Слишком мало, и я понимаю, что легче должно становиться постепенно и точно не через несколько суток, но… Но хочется жить без оглядки на совершённые поступки. Без оглядки и застрявшей за рёбрами вины. Пусть я и не сделал нихуя: поступил если и не по совести, то Сойер знал, каков будет итог в любом из случаев. Такое не прощают. Он отомстил за нелюбовь, я за спину куколки. Почти честный, почти обмен. Кто бы сердцу объяснил эту простую уродливую истину, может, тогда болеть бы перестало. Потому что это явно не бронхопневмония так сжимает в груди при мыслях о мерзотном прошлом. Блядство сраное. И по-хорошему сейчас бы выебать из себя каждую мешающую эмоцию, пожалуй, даже не заморачиваясь с кем именно. И отчасти отвратительно осознавать, что если бы не зима и не накаченное медикаментами тело, то развернул бы я Морозова к долбанной стене и трахнул, не задумываясь ни о чём. Такова суть блядской натуры. Любовь и секс — шагают раздельно. Кончить я могу, и не с кем-то одним. Это никак не изменит наполненность кроваво-сокращающегося сердца — Свят присвоил его себе вместе с душой, а вот управлять инстинктами, моими инстинктами, пока не способен и не научился. И не факт, что успеет… Да и смысл? Будь у меня уверенность, что вопреки всему он останется рядом, пока мой мотор работает в груди, я бы даже не смотрел по сторонам, только туда, где он находится. А так… Что такое два месяца? Пыль. Ничто. Пара глотков воздуха. И не надышусь я, как ни пытаюсь. Смысл в таком случае ебать себе нервную систему из-за внезапно коротящих мимолётных грязных желаний типа спонтанного секса? То-то и оно. Смысла тут нет. Ни в чём, сука. *** Ночь пролетает слишком быстро. Поспать нормально не удаётся: постель внезапно холодная и пустая. Стерильный запах ополаскивателя для белья раздражает невыносимо. А ещё начинает запоздало душить кашель, стоит прилечь на спину. Шастаю по блоку до пяти утра, шастаю как долбоёб взад-вперёд. Заманался тискать кота, который припёрся посреди ночи, пропахший грёбаным зелёным чаем и бергамотом. И я до щекотки забиваю себе нос шерстью, в попытках надышаться куколкой, пусть и с тела животного. Похож на наркомана в завязке, благо не пытаюсь жевать или втирать в дёсны. Под глазами залегают непривычные тени. Не то чтобы обычно я пример свежести и здоровья, но собственная рожа в зеркале раздражает. Как и зудящий сгиб локтя с катетером, игла которого ёрзает в ране, словно растрахивая ту. Омерзительное ощущение, и пластырь нихуя не зафиксирован как надо. А на запястье устанавливать я не дам, ибо ходить и светить на всю базу таким аксессуаром явно лишнее. Нет необходимости каждого шакала оповещать о том, что Фюрер болеет. Тем более нихуя смертельного нет. Вроде. Отлежавшись под капельницей и получив целый коктейль, что Док самозабвенно и с удовольствием мне вколол, пялюсь в потолочек с кислородной маской во всё ебало, считаю блядские трещины на побелке, которая явно просится, чтобы её отскоблили, нахуй, оттуда. — У тебя температура. Организм как будто только осознал, что ты, говнюк, заболел. — Угу, — мычу с закрытым ртом, скосив взгляд на Франца. Слышу, как дверь открывается и заходит Веста с Филом. — Вы заставили его завещание написать, надеюсь? А то отбросит копыта, и никто такое ахуенное наследство не отхватит. — Ядовитая сука, ты посмотри на него. Расплываюсь в ехидной улыбке и приподнимаю бровь, посмотрев на Дока. Тот замирает, смотрит на одного, потом на другого. А следом на Весту, которая — внимание! — улыбается. И ввиду того, что я подобные эмоции на её прекрасном лице почти не видел (привычнее нейтрально-серьёзная мина или типично нейтральная и не агрессивная), вот такой расцветший вид поражает. Понятное дело, Францу не до восторгов, похоже, его тоже обескураживает подобное. Зато Филу ебать как весело. — Филипп, пойдём, — Веста подталкивает его в поясницу к дальнему углу комнаты, поближе к окну. А тот, как послушный питомец, подставляет ей руку, палец, оголяется, где попросит и как попросит. Шокирующее послушание. Безропотное и абсолютное, понаблюдав которое, Док не выдерживает и сваливает с максимально каменным лицом. А мне бы ржать, а не ржётся. Так и кукую, пока они сбоку воркуют, до окончания капельницы, а после сваливаю на построение, успев как раз к началу. Куколка выглядит сонно и недовольно. Серьёзный, укутанный по самые уши, поотвыкший, видимо, от расписания. Хмурится, встретив мой прямой взгляд, и примагничивает к себе, не оставляя шанса на сопротивление. Я что-то говорю, не слыша толком слов, те заученно отскакивают от зубов, а меня накрывает ностальгией. И ощущением, что он вот так, салагой, стоял передо мной где-то в прошлой жизни. А ведь в Центре мы пробыли примерно месяц, который изменил вообще всё: и между нами, и внутри, и вокруг. Перемены глобальные, перемены местами нежеланные, но страшно подумать, насколько грёбаное время скоротечно… Вместе с тем, насколько же незначительный его кусок мне удалось урвать рядом с ним. И в размышлениях я упускаю момент, когда все разбредаются: кто по блокам, кто на завтрак. Пятницу все единогласно решают сделать выходным, без особых заданий и поручений. Кто-то пошёл пострелять, кто-то на турники, кто-то забивает на всё это дерьмо и сидит в столовой, заполняя желудок подслащенным кипятком и получёрствым батоном с манкой. А я завою, если не получу свою дозу его губ, хотя бы просто их, хотя бы немного. Руки зудят от желания, и тело словно в огне. Понятное дело, что, скорее всего, снова температура поднялась, и в глотке першит жесть как, а глаза режет от яркого света и слепящего белоснежного полотна, которым припорошенно всё нахуй вокруг. Но… Хочу к нему и не вижу смысла отказываться от этой блажи. Двигаю к чёрному ходу, ныряю в здание: за ручку, дверь на себя, одну, другую. Перед глазами Свят, который только успел стащить с себя парку и шарф с ботинками. Поворачивается, и, со щелчком закрываемого в его крысятник замка, я влипаю в розовые холодные губы, настолько жадно и с громким мучительным стоном, что он вздрагивает, но его руки уже действуют. Расстёгивает мне куртку, сбрасывает, туда же летит тёплая толстовка, звучно бренчит пряжка ремня. Мои вещи, как фантики, в стороны. Его — следом. Ни слова. Ни лишнего звука. Губы в постоянном контакте. Мокро. Глубоко скользят языки, и дыхание смешивается, а я дурею от его запаха. Голова кругом идёт. И подрагивает каждое нервное окончание от желания поскорее слипнуться телами и срастись чувствительной кожей. Я будто не трахался три года и не дрочил ровно столько же: ломит до боли и член, и яйца. Прошло не больше пары минут, а я уже на нём лежу, распластав по одноместной скрипящей кровати. Вжимаю в подушку, целую-зверею-кусаю. И сжираю с губ стоны и хрипы, заглушаю его, собой затыкаю. Стихийно, неконтролируемо, горячо, слишком жарко, слишком плавит. Слишком неразбавленный кайф, до мушек перед глазами, когда оказываюсь в нём, одним мощным толчком в растянутую влажную от смазки задницу. Ёб, вашу, мать. Мне кажется, что у меня остановится захлёбывающийся от стука мотор. Без шансов. Потому что так хорошо, что аж в груди больно. Снова больно… но, блять, приятно. И я понимаю, что по скрипу кровати, любой, кто окажется рядом с дверью, поймёт, что происходит. Но мне тотально похуй. Особенно когда встречаю взгляд отъехавших нахуй от наслаждения глаз, и чувствую, как с силой сжимает внутри, притягивает к себе цепкими пальцами, впивается ими до боли мне в рёбра и спину. За задницу хватается, словно хочет, чтобы вогнал в него с яйцами, влез целиком, весь в него влез и там же остался навечно. — Куколка моя, — шепчу в облизанные мной губы, наращиваю темп как безумный, в шаге от готового убить меня силой оргазма, чувствуя, как мокро и скользко между нашими телами, понимая по дрожи и закатившимся к затылку глазам, что Свят уже кончил и улетает в сучью нирвану. А я срываюсь следом, и в голове мутнеет, перед глазами словно цветная плёнка, дыхание перехватывает. Ахуеть. Пиздец полный. Полнейший, сука. Я, конечно, всё понимаю, но, по-моему, с подросткового возраста вот таких приколов не было. Сколько там прошло? Пара минут в общей сложности? И покидать его тело не хочется, а на продолжение, увы, но сил нет. Слабость накатывает, я вспотел как мразь и захожусь в кашле из-за пересохшей напрочь глотки: ту как будто какой-то уёбок изнутри наждаком натёр и измывается, посыпая солью, да перцем. — Что это? — тянется к сгибу моего локтя, к частично содранному катетеру с кровью на пластыре. Сорвал, придурок. Забыл о нём вообще. — Блять, Док весь мозг выебет, — достаю иглу и морщусь: воспалённая кожа нервирует, а понимание, что теперь продырявят вторую руку, не радует. — Ты в порядке? — Приподнимается, проводит ласковой ладонью по моей спине, зачёсывает рукой волосы со лба и хмурится. — Мне казалось, ты горячий, потому что я холодный, и виновато возбуждение. Но у тебя жар, Макс. — Я знаю — бронхопневмония. Ибо нехуй сидеть несколько часов на промёрзшей земле в минусовую температуру рядом с трупом друга как долбоёб. Встаю, чувствуя, как чуть ведёт в сторону. Кое-как одеваюсь, кое-как сдерживаюсь, чтобы не начать снова кашлять до резкой полосующей боли и в груди, и в горле. — Кровать у тебя отвратительная, просто чтоб ты знал. — Ну, извини, что выделил босс, на том и сплю. — Расчёсывает пальцами спутавшиеся пряди. Поправляет одежду и обувается. — Пойдём к Доку. Не нравится мне твоё бледное лицо и лихорадочные глаза. Ты на вампира похож. — А говорил, что любишь, — попытка пошутить настолько хуёвая, что лучше бы я молчал нахер, слепив свои пересохшие губы. — Перетаскивай к вечеру свое шмотьё ко мне, нехер жить в этом клоповнике. Я не буду постоянно бегать сюда и терпеть, как скрипит омерзительно-неудобная кровать. — Ты же сам говорил, что выставлять отношения на базе опасно, и прочее дерьмо. Тем более не нужно меня выделять из общей толпы. — Ну и кто мне запретит? — приподнимаю бровь. Нерационально вот так поступать, и прав он, тысячу раз прав. Но, блять... Два месяца, господа. Два сраных месяца, и я не собираюсь терять ни минуты, а каждого недовольного лично уебу и закопаю. Точка. Я в рот ебал всё это говно. Я люблю его, я хочу его. И он будет жить со мной, есть из моего холодильника и спать в моей постели, моясь в моей ванной. Не обсуждается, нахуй, вообще. Бешусь. Хуй знает, почему и на кого. Походу, на самого себя или на старшего Басова. Или на Чистякова — земля ему болотом — который когда-то согласился прибрать пиздёныша к рукам на базе, спевшись с его приёмной мамкой. Ей тоже — земля нихуя не пухом. Всем им, пидарасам, загорать на вертеле. Ох, как же я буду хребты ломать, когда куколка уедет, и у меня развяжутся руки. Как же я умоюсь блядской кровью, по самые уши в неё нырну, с головой искупаюсь. Ничто и никто не удержит. Каждый приглянувшийся заказ будет именно мной же отмечен и принят, каждое возражение будет засунуто глубоко в их недовольные задницы, каждое возмущение заглохнет в сжавшейся от моей хватки глотке. — Макс? — Прохладная ладонь на моём лбу, точно такие же прохладные губы следом. — Пойдём. — Чувствую, как на мне застегивается молния куртки до подбородка, и поверх намотан огромный вязаный шарф. Взбрыкнуть бы, что я не баба, но сил нет. Помимо слабости, что катается как асфальтоукладчик по телу, меня то бросает в дрожь и поколачивает, то обдаёт резко сильным жаром, и выступает пот между лопаток, на лбу и на пояснице. Омерзительно, сука. Док, естественно, выглядит недовольным, но благодарит одного из нас за благоразумие и укладывает меня на кушетку, после того, как видит на градуснике красочные тридцать девять с половиной. Ставит катетер на запястье, хоть я и против, вливает несколько ампул хуй пойми чего и снова цепляет на лицо маску. А куколка тихо сидит рядом, следит за каждым движением и моим, и Франца, и обеспокоенно жуёт свои зализанные губы. — А это нормально: такой жар при его диагнозе? — Когда головы нет и хуйнёй страдаешь — да. — А когда не страдаешь? — А когда нормально лечишься, то нет. Он антибиотики только второй день получает, и резко началась реакция иммунной системы. В начале терапии при любом диагнозе есть риск, что сначала станет хуже, перед тем как начнутся улучшения. Но я очень убедительно прошу тебя, не его, ибо он баран тупоголовый: уговори его двигаться минимально. Постельный режим, обильное питьё, долгий сон и витамины. Я сам буду приходить ставить ему капельницы и делать уколы, но контролировать его, как нянька, не смогу. Взрослый мужик, а болеть нихуя не умеет. — Я, конечно, понимаю, что на моё мнение вам похуй, и вы тут спелись, — сдёргиваю на минуту маску с лица, — но Святу нужна нормальная мазь для спины. У него гематома на месте старой травмы. И проверь заодно шрам. — Да уже почти не болит, всё нормально, — вот этот сын собаки сидит и нагло пиздит. А я кривлюсь и смотрю убийственно, потому что видел, как он скованно двигает лопаткой, морщится, думая, что я не замечаю. И как бы похвально, что не ноет, но… — Не нормально, — фыркаю и натягиваю обратно свой кислородный намордник. — Откуда травма? Как давно? Температура была? Тяжесть в груди? — осыпает вопросами Франц, рассматривая спину, где расплылось сине-фиолетово-зелёное нечто во всю правую лопатку, спускаясь к почке. Не болит у него, ага, блять. — Упал. — «На дверь. Из-за меня», — хочется добавить, но молчу. Не хочет посвящать в подробности нашей ссоры — его право. Я не заставляю молчать. — Просто боль в спине, и при попытке свести лопатки или двигать плечом ощущения усиливаются. Больше ничего такого не было. Слышу как сквозь вату, чувствую, что ещё немного, и от монотонного пиздежа Дока вырублюсь нахуй. Что, походу, и происходит, потому что кажется — я просто моргнул, однако, когда открываю глаза, рядом сидит пиздёныш с кружкой чая и какой-то книжкой. На коленях его примостился Кусок, в комнате полумрак и плотные шторы задёрнуты. И возмутиться бы, что он тут сидит как возле лежачего и неподъёмного инвалида, вместо того чтобы перетаскивать свои вещи в мой блок. Но приятно скребётся в груди, пульсирует от любви сердце, и мне тепло… От присутствия его и заботы, от переживаний и участливости. И привыкать нельзя. Раз за разом отвешиваю себе мысленно подзатыльники, потому что потом по-живому отрывать, сука. И я же скулить как побитая шавка буду. Но осознанно отказаться и гнать его?.. Нет. Определённо нет. *** Едва чернильная тьма накрывает как купол базу, я слышу звук вертушки, следом — сигнал гружёной фуры, прибывшей в сопровождении. Благо я в этот самый момент стою и курю под высоким фонарным столбом, в ожидании, когда Свят вытащит свои манатки, и мы наконец-то пойдём в постель. И нихуя не спать, я вам не инвалид сраный. Похуй мне, что лёгкие, как сухой надорванный пакет, дребезжат и болят, а кашель вырывает нервную систему. Не инвалид! Пока хуй стоит, всё остальное — херня. Вертушка приземляется на стадионе, и о гостях моего прекрасного санатория догадываться особо не приходится. С таким пафосом мог прибыть исключительно мой братец-кролик со своим дружком ирландцем, только какого хуя им обоим на этот раз нужно — вопрос интересный. Особенно в сопровождении отряда, который вылезает из нескольких внедорожников и начинает без приказов и просьб разгружать фуру. Наблюдаю за происходящим со стороны, жду, когда виновники торжества явятся и пояснят в честь чего подарки: новый год уже миновал, день рождения — тоже. Может, заранее, ко дню всех влюблённых? Только что-то пиздец какой силы любовь мне тут показывают, вываливая массивные ящики и коробки с известной мне маркировкой. — Выглядишь отвратительно, — Саша не лезет обниматься, всё ещё недовольный, обиженная мелкая сука. Одаривает выразительным взглядом, чуть кривится и смотрит на идущего к нам Джеймса. — Отец метку снял, надеюсь, потом ты не будешь в срыве и под дозой распинаться о том, что жизнь — дерьмо. Из-за него распинаться, — тихо шипит и цепляет мгновенно непроницаемую маску на лицо. — И тебе привет, братишка, — выдыхаю носом дым и сдерживаю кашель, сглатывая пару раз вязкую горькую слюну. Бесит, сука. Бесит, нахуй. — Выглядишь отвратительно, — хмыкает Джеймс и протягивает руку в приветствии. А я бы заржал, потому что эти два придурка отзеркаливают друг друга, но не смешно как-то. Ибо не понимаю степень и природу их близости. А это напрягает. И напрягает, надо сказать, ебать как сильно. Привыкший всю жизнь оберегать местами исполняющего по полной Сашку, как-то не радуюсь нихуя вот таким внезапным друзьям-товарищам. Да и об истинных намерениях посла неизвестно: прицепился отчего-то к нашей семье как всратая липучка, ничего толком не объясняя. — Вы сговорились? — смотрю на них поочерёдно и пожимаю его руку. — Нормально я выгляжу. — Ты в запотевшее или грязное зеркало смотрел? Твоё восприятие и глаза тебя же наебали. — Чем обязан? — игнорирую его укол. Не хочу быть невежливым, но стоять на холоде дольше необходимого не хочется. Тем более куколка как раз подходит и быстро здоровается с обоими. — Сказал бы, что на базу возвращаешься, я бы сопровождение подогнал. Времена-то смутные. — Джеймс непробиваемо-спокойный. Как-то, даже слишком. — Можно подумать, ты не в курсе, что Басов нас сопровождал из города. — В курсе, положение обязывает знать всё, — слабая тень улыбки. — Поздравляю с полным пакетом владения базой. А я в ответ просто молчу. Положение его обязывает, сука. Следил за мной как за щенком, за каждым шагом в Центре, пока я Сашу не вынудил хвост с меня скинуть. Обязывает, блять… Раздражённо закуриваю, смотрю, как мимо идёт Фил, но, заметив нашу компанию, подходит и здоровается: с Джеймсом отстранённо и холодно, кивает Саше и уходит. А я наблюдаю эту мизансцену и заржать ебать как хочется, особенно над скривившимся, будто кислоты хлебнул, братом. — Что-то ты слишком безразличен к бывшему любовнику, — бросаю в Джеймса шпильку. — Будто ты не знаешь уже, что ничего не было, — парирует, глянув исподлобья. — Вы что-то не поделили? Раздражаете, — прилетает от Сашки сбоку. Игнорируем оба, взгляды схлестнулись. И противостояние это будит запас энергии: распрямляется что-то и внутри, и за спиной. Ощущение власти и влияния одурманивающее… — Знаю, — киваю, наконец, коротко прокашливаюсь в кулак. — Не играй со мной, Джеймс. А то запрещу Сашке с тобой общаться, — резко меняю тему и вежливо улыбаюсь в попытке разрядить обстановку. И не потому, что хочу улучшить отношения с ирландцем — из-за брата, который пилит меня своими пытливыми глазёнками, козлина. Оплеуху бы выписал, да так, что звёзды бы из глаз посыпались и сверкать начали, поярче чем с чернильного неба. Но… — Мог бы и сказать, что у тебя вся документация, и ты официально вступил в права владения. Я бы полный пакет оформил, и юрподдержку организовал. Вечно всё узнаю самый последний. Задолбал, — наезд не засчитан. Поворачиваюсь к брату, и желание нарастает не только оплеуху прописать, а что-то помощнее. — Ты в это дерьмо не полезешь, — рявкаю слишком громко, и резко полосует болью по горлу. Оно и без того раздражено и холодом, и сигаретами, а я ещё и добавляю. — Сиди в центре, перебирай свои ёбаные бумажки с отцом, ты мне тут нахуй не нужен, разберусь. Мне ещё не хватало, чтобы и из-за тебя голова болела. — Ты нормальный вообще? — огрызается. — Может, хоть раз ты выебоны свои в задницу засунешь? Или ты пойдёшь левых юристов нанимать, к которым доверия ещё меньше, чем к твоему ёбаному Морозову? Я догадывался, что у тебя с головой проблемы, но не настолько же. — Саш, он прав, — неожиданная поддержка приходит со стороны Джеймса. — Ты станешь его слабым звеном, ещё и на расстоянии. Незачем самому оформлять полный пакет и становиться юрлицом базы, ты можешь быть теневой адвокатской поддержкой при экстренных ситуациях, не светя для этого слабыми местами брата. В момент передачи управления такими базами, шакальё, обитающее в округе, задумывается, как бы под шумок и передел собственности захватить территорию. Особенно настолько выгодную. Пока что его спасает связь с Басовым и, в какой-то степени, договоренность с Мельниковым. И даже присутствие, как ты выразился, «ёбаного Морозова» играет на руку. Лезть в одиночку не рискнут, но никто не помешает им сбиться в одну шакалью стаю и приползти сюда. Самоубийственно, но возможно. — А я просто смотрю в этот момент на Сашу взглядом из разряда «выкусил?», но молчу. Курю. Чувствую рядом Свята, который и не трётся об меня, но стоит довольно близко. — Он же не попросит, если будет нужна помощь. Он же будет до последнего дёргаться и пытаться вынырнуть в одиночку. — И этим он заработал определённую репутацию. — Мне так-то защитники не нужны, но наблюдать за гаснущим возмущением Саши забавно. Особенно учитывая, кто его успокаивает, встав условно на мою сторону. — Я почему, собственно, приехал — мне нужно вернуться в Штаты. Здесь все дела более-менее на той самой стадии, на которой и должны быть. Пора разбираться со скопившимся дерьмом дома. — Так это прощальный подарочек, — киваю в сторону кучи коробок и контейнеров. — Можно и так сказать. На самом деле — это мой личный местный отряд, оставлять их без работы не хочу и не рискую. Ты сам знаешь психологию элитного найма: рано или поздно их захотят перекупить, а я не хочу по рукам пускать. — Щедро и неуместно, — хмыкаю. Лишними эти головы, особенно профессиональные, не будут, но впускать на свою территорию уже сработанный отряд бывает крайне опасно. Пусть нас и больше в несколько раз. — Дело не в щедрости, Макс. А в том, что в данном случае я знаю, кого я и кому отдаю. Тем более, это будет явно не лишним для тебя. Как и запасы с их базы, где они всё это время обитали: боеприпасы, медпрепараты и сухпаи. — Слишком щедро, — покачиваю головой: и не принять не могу, и принимать, вереща, как псина, от радости — не стану. Этот показательный хозяйский пряник бесит. Но возмущаться, особенно не наедине — хуёвая идея, тем более мы стоим посреди улицы, у всех на виду. Спустя пару минут к нам подходит Веста. И не удивляет тот факт, что Джеймс обнимает её и спрашивает напрямик, вернётся ли она с ним. Я же, даже не рассчитывая на то, что может существовать какой-то иной вариант, кроме её согласия, малость ахуеваю, когда она говорит, что здесь ей хорошо и даже нравится. А ещё напоминает мне о том, что пора ставить капельницу и вкалывать антибиотик, от чего Сашу взрывает в очередной раз. — Блять, ты болеешь — молчишь, базу получил — молчишь. Какого хуя? — Двадцатисантиметрового насколько помню, давно не мерял, — фыркаю и вижу, как куколка глаза закатывает. — Бронхопневмония у меня, не сдохну. Прокапаюсь и нормально всё будет. На ногах стою? Стою. Хули ноешь? — Из-за брата дебила. Веди его, Свят, в тепло. Итак, как зомби выглядит, а мы полетели, у меня встреча через пару часов. — Пожимает куколке руку и смотрит на меня в упор. — Я позвоню завтра, и только попробуй не взять трубку. Через неделю к тебе техники приедут: пусть вышку наконец-то починят, и заодно соседнюю, что идёт дальше по твоей территории. Это, конечно, несёт в себе определенные риски, но теперь ты должен быть на связи всегда. Таки не из базы непосредственно раньше шло управление, а в Центр тебя не загонишь на постоянную основу. — Я просил? — спрашиваю вяло, спорить бессмысленно. Разумное зерно в этом всём имеется: Чистяков раньше был против, и я начинаю догадываться, почему… И выводы мои далеки от радостных. Потому что, мразь, давно играл и против меня, и против базы, походу. Земля ему дерьмом, сука. — Макс, — выдыхает брат и обнимает насильно. — Береги себя, придурок, — бросает тихо в лицо. — Отец волнуется, позвони ему. И поблагодари: ему пришлось с той стервой проблему решать. По твоей вине, а она на него охотится очень давно. — Блять… — сочувственно тяну и морщусь. — То-то и оно, что блять. Давай, выздоравливай. В четверг у Катяры выписка, за вами вертушку прислать? Или вы на машине прикатитесь? — Летим или едем? — обращаюсь к Святу. Мне по сути похуй каким образом передвигаться, но дорога, особенно зимой, выматывает и грозит определёнными рисками. Да и я не в курсе, в каком буду состоянии. Таки не простуда у меня. Увы. — Летим, — отвечает, но взглядом добавляет в разы больше: благодарность за то, что я спросил его мнения, и сомнение в том, что я сумею оклематься к тому времени. Но благоразумно молчит. Моя умная куколка. Руки тянутся прижать его к себе, но мы посреди базы, на виду у кучи народа, и если мне похуй на их ёбаное мнение, то подставлять своего пиздёныша не хочу… Сашка с Джеймсом улетают. Фура уезжает. Бойцы расселены в старые блоки. Шмотьё куколки, в двух чемоданах, стоит недалеко от входной двери, а я валяюсь на кровати с прикрепленной капельницей, накрытый до самых ушей, и с Куском, тарахтящим у меня на животе. Как огромный пушистый вибратор, честное слово. И мне тепло... от взгляда на Свята, который сидит рядом в кресле и снова читает. Спокойный и домашний. Красивый до ахуения. Запретно-красивый. Запретно, блять. И пока что мой. Не мой.