Ртуть

Воздух в комнате спёртый и пыльный. Тускло горит лампочка на толстом проводе под потолком. Приоткрыт шкаф с хлипкой дверцей, перекошена тумбочка. Кровать отвратительна в сравнении с той, на которой я спал последний месяц. Даже диван в зале, и тот был удобнее в сотню раз, чем вот это вот всё. Пыль. Много сучьей раздражающей пыли. И она везде. Устлала полупрозрачно, припорошила, как сраной панировкой, заполнила пустоты. Заполнила собой попросту всё вокруг. Отравила воздух. Стала единственно полноправной хозяйкой замкнутого пространства убогой комнатушки. Пыль. Мириады мелких частиц, кружащих в воздухе, прекрасно заметных в продолговатом солнечном луче, который, будто насмешка, разрезает помещение от окна до стенки. Солнце задорно приветствует, а я прищуриваюсь и смотрю, как оно располовинивает эту крысиную коробку, в которой мне снова придётся ютиться. Подсвечивает то, как кружат едва заметные глазу крупицы пыли, делая окружающее пространство слегка зернистым и неоднородным. Завораживающее зрелище. Завораживающе-раздражающее. Блять. Хочется выловить пальцами каждую пылинку и растереть между подушечек, чтобы те не сумели осесть на моей коже, забиться в лёгкие и поры и сделать меня таким же раздражающе-мешающе-неуместным. Потому что в моём понимании, пыль — это что-то, вызывающее презрение, раздражение, едва ли ни ненависть у каждого. Она появляется в тех местах, о которых то ли временно, то ли навсегда забыли. Она почти полюбовно покрывает собой, словно одеялом, делая всё менее заметным, менее броским и ярким. Сжирает краски, смазывает, прячет, крадёт блеск. Пыль — само воплощение громкого и болезненного слова «ничто». И глядя на неё, мне отчего-то зло и грустно, потому что я в своей собственной жизни частично вот такая же мерзкая пыль. Забытый отцом, незаметный для большинства, пока не тычут мною прямо им в глаза, выставляя, как на витрине. Слишком непримечательный и не выделяющийся чем-то особенным. Я — ёбаная пыль, которая просто есть. То ли дело Морозов. Он похож на ярчайший, холодный и ослепительно красивый, словно россыпь драгоценных камней, иней, что искрится и завораживающе переливается в солнечных лучах. Контрастирует на фоне серой полупрозрачной зернистой пыли. Красота и ничто. Нахуй… Бросаю с силой сумку на пол, размахиваю руками и разгоняю эту блядскую заразу в воздухе, чтобы не забивалась в лёгкие, оседая на чувствительных стенках, раздражая и вызывая спазмы в груди. Отпинываю чемодан к шкафу. Запускаю руку в волосы, зачёсывая те к затылку. Провожу холодными ладонями по гладкой коже лица. Прикусываю задумчиво губу, осматриваюсь и кривлюсь от ближайших перспектив: здесь срочно нужна генеральная уборка, не может идти и речи о том, чтобы спать в этом... Это даже не крысятник. И точно не клоповник. Я подобрать определение, как ни стараюсь, тупо не могу. Мне просто противно и мерзко. Надо бы взять новую тряпку и швабру. Вынести и вытряхнуть на улице покрывало, желательно уложить на снег и хорошенько выбить. Разложить вещи. Забрать у Валеры своё одеяло, поменять постельное бельё. Надо, но… Брезгливость пересиливает желание начать наводить порядок немедленно. Я банально не могу в эту самую минуту заставить себя даже просто сдвинуться с места. А садиться в своих чёрных джинсах на покрывало, которое стопроцентно оставит на мне следы и противный сероватый налёт — желания нет. Находиться здесь в принципе — желания нет. Но кто бы спрашивал, чего я хочу. Выбор-то невелик. Или вот так, или сиди кукуй в одиночестве в центре. Там и жратва первоклассная, и матрас мягкий, и вода горячая. Зато нет самого важного. Макса нет… Мать твою. Начинаю раздеваться: скидываю ботинки и, увидев, что наступаю тёмными носками на пыльную половицу, морщусь, как от боли. Говнище ебаное. Не хочу я здесь ни спать, ни стоять, ни быть вообще. Дышать тоже не хочу. А вот просунуть себе руку за рёбра и почесать лёгкие изнутри, после поднявшись к глотке, и разодрать ту ногтями — очень, потому что першит и причиняет дискомфорт каждый вдох. Закрываю за собой дверь. Снимаю парку. Аккуратно вешаю. Выдыхаю и резко чихаю трижды подряд, до рези в носоглотке и выступивших случайных слёз. Сука… Я не завишу от комфорта. Не завишу. От комфорта. Не завишу, блять. Пиздёж. Прожив месяц в квартире с ремонтом, не худшим, чем в отцовском пентхаусе, успел заново привыкнуть и к горячей пенной ванне, и к блестящей плитке, и к дорогим мягким коврам. И к постели. В которой тепло, уютно и удобно. А ещё — Макс. Ко всему успел неосмотрительно и недальновидно привыкнуть, забыв куда придётся рано или поздно вернуться. И глупо было рассчитывать, что перемены в моём статусе и отношениях с главой базы как-то сумеют улучшить условия проживания. Да и не потому ведь я с ним. Не потому… Однако же в центре было всё и даже больше. А теперь меня ожидает лишь пыльная мрачная пустота, пронизанная, как вот этим ёбаным солнечным лучом, одиночеством. Ведь как ни пытайся выкрутиться, так, как раньше, уже не будет. Потому что нас обоих закружит в водовороте различных дел и начнёт медленно растаскивать по разные стороны. Многое станет невозможным. Многое начнёт казаться нереальным. Затрётся после память, отвыкнет тело, опустятся глаза. Покроется пылью пережитое. Мы сами покроемся частично друг для друга пылью. Ибо большинство влюблённых пар боятся бытовухи как огня. Что начнёт приедаться, уйдёт острота, развеется страсть. Что станут со временем смотреть по сторонам, отмечая, что есть ещё множество людей, способных скрасить одинокие часы. И тогда что-то сломается в очередной раз, и никакая любовь не спасёт, потому что не способна. Нас это пока не коснулось, надеюсь, не коснётся и после. Однако до пресловутой бытовухи мы вряд ли дойдём, живя на разных концах базы и коротая раздельно ночи. Та самая, мать её, бытовуха не успеет настигнуть. Потому что её обгонит особая атмосфера на чёртовой базе элитных наёмников — извечная гнетущая аура насилия, смерти, боли и крови. И нет места любви. Её здесь, в принципе, нет как понятие. И от этого внезапно больно. Злит понимание того факта, что как бы ни пытался я свыкнуться с тем, что ожидает меня впереди — не смог. Настроиться тоже не получилось. А секс по дороге в эту помойку не изменил ни единой мысли в моей заебавшейся голове. Потрахаться было кайфово. Макс в очередной раз влюбил в себя, очаровательно подыгрывая моему внезапному желанию всё заснять. Хотя Фюрер и очарование… даже не пересекаются. Но его порочная сексуальность и отсутствие каких-либо рамок подкупило. И отвлекло. Слегка. Однако база не исчезла. И не исчезнет ни в ближайшее время, ни, возможно, никогда. И осознание такой простой, но в то же время тяжёлой истины — фатально накрывает. Я не смогу отсюда вырваться. Более того, я не захочу. Потому что быть рядом с ним важнее всего остального. Пусть некоторые вещи и омрачают радость от этих странных отношений, но я не вижу будущего без его присутствия в нём. Вероятно, зря. Или нет. Только как бы ни напрягало ожидание неминуемых перемен, есть ещё куча сопутствующего дерьма. Например — Фил на постоянной основе находящийся рядом. Не просто на тренировках или пару часов в день мельком. Всегда, сука. Он теперь будет здесь всегда! Регулярно маяча перед глазами, вгрызаясь и в мысли, и в чувства, словно крыса, перекусывая, как тонкие оголённые провода, мою нервную систему. И бесит даже не то, что Макс может периодически «вспоминать» прошлое в его постели. Нет… Это самое малое из того, что меня беспокоит по-настоящему. Потому что существует вероятность, что ввиду того, что инструкторов теперь меньше, чем необходимо, ебучий Морозов может стать одним из них. Стать выше меня. Стать тем, кому я буду должен подчиниться. Потому что база — не Центр. Здесь своя система ценностей, свой распорядок и кривая, но иерархия. И тот факт, что я трахаюсь с главой, не меняет ровным счётом ни-че-го. Я как был куском нихуя не стоящего дерьма, так и остался. Как минимум только в его глазах, как максимум практически у всех. Разве что новоприбывшие чуть успокаивают мою самооценку, ведь я вроде бы опытнее. И тренировал меня в течение месяца сам Фюрер. Однако же не помогает ни самоубеждение, ни небезразличие Макса, ни знание, что я всё же чему-то, да научился, пусть до идеала и хуева туча времени и сил. И чертовски унижает даже сама мысль о необходимости прогибаться и послушно исполнять приказы Фила. Потому что он — чистокровная сука, наглая и самовлюблённая. И превосходство, которым горят синие глаза, вызывает тошноту. Он как мерзкий глист, засевший у меня внутри, высасывает жалкие остатки самооценки и любви к себе. Питается мной, отравляя и сжирая по крупицам, даже ничего толком не делая. Просто фактом своего богомерзкого существования. Сука. Какая же блядская сука. Вот нахрена он согласился сюда приехать? Нахрена Макс позвал? Психую. Сильно психую. И когда переодеваюсь, и когда начинаю пидорасить каждый угол, нервно убирая в углах паутину и вздрагивая, если там мерещится шевеление. Мерзкие ебучие пауки. Мерзкая ебучая паутина. Мерзкая ебучая пыль. Чихать уже нет сил. Лёгкие разрывает нахуй, в носу щекочет, а глаза слезятся, но упорства мне не занимать: раз уж начал — закончу. Тем более, что никто кроме меня этого не сделает. Хочешь жить в относительном комфорте или жить в принципе? Умей, нахуй, вертеться. Или жопой, или всем телом, но суть в том, что тупо сидеть, сложив конечности, означает — не достичь даже незначительных результатов. А я так-то планирую вырваться вперёд. К переменам, к сверкающему пьедесталу — туда, где маячат боги всратого пантеона нашей базы. Нашей, потому что отныне это место для меня воплощение Макса. А значит, я обязан его принять целиком со всеми шероховатостями и минусами. Любовь ведь про это? Спустя пару часов, когда вещи разложены, комната прибрана, постельное бельё перестелено, что-то неуловимо меняется в блоке. Ходить по соседям и здороваться, да верещать от встречи не хотелось. Куда разумнее было сначала привести своё жильё в порядок, а после уже успеется и поговорить, и спросить о пережитом, и поинтересоваться о самочувствии. Однако шаги за дверью и копошение в соседней комнате через стенку красноречиво оповещают о том, что теперь в блоке минимум двое. И надо бы, наверное, пойти и дать о себе знать, но пока я выбираю, что натянуть на бедовую замёрзшую задницу, приходит Макс. И судя по голосу и прозвучавшим вопросам, не ко мне. Я не из тех людей, что готовы переться куда угодно, чтобы подслушать чужие тайны. Абсолютно точно не из той породы, что выискивает каждую мало-мальски важную сплетню или новость, но стены в блоке будто из картона. Слышимость идеальная. И можно, конечно, как ребёнку упасть на кровать, накрыться с головой и уложить до кучи сверху подушку. Но… смысл? Информационный голод и тотальная слепота во всех вопросах и без того заебала, так зачем отказывать себе в этих крохах? Ожидалось, что Макс будет что-то там вещать, возможно, вставлять пропиздона, вправлять мозги, наказывать или что-то в этом роде. Но Макс молчит. Вместо него, после пары брошенных рваных фраз, распинается Валера. Сбивчиво, но чётко, роняет слова с обречённой интонацией. Со сквозящим раздражением и злостью. А я ахуеваю с каждой минутой всё больше, потому что о подобном как-то даже не подумал, решив, что крыса и случай с Валерой никак не связаны. А оказалось… Оказалось, что Сойер случайно попался на глаза Валере и наградил его переломом запястья в качестве предупреждения. После была череда угроз, видео матери, прихрамывающей и выходящей из аптеки, намёки на то, что произойдёт, если он откроет рот. Практически приказ о том, чтобы покрывал и помогал, но Валера отказался. Согласился просто молчать, попутно, если получалось, регулярно чинил неполадки за Сойером, вставляя мелкие, но палки ему в колёса, чтобы в конечном итоге сорваться и собраться рассказать, всё как есть, напрямую Максу. Он казался всегда молчаливым, не лезущим в душу и не особо рассказывающим о переживаниях — беспринципный вор, у которого из святого лишь больная мать и не более… Так уж получилось, что родился с обострённой и воспалённой совестью, а после случая с поездом, который, как он считает, можно было бы предотвратить, не мог дальше отмалчиваться. Только мы уехали. Рассказывать подобное по телефону — глупость. А к Гансу он не пошёл, потому что тот с появлением сестры на базе стал нервным, дёрганным и агрессивным. Нарываться не хотелось, ничего криминального не происходило, и можно было подождать… Но Сойер потому и был элитным спецом — заметил решимость и перемены в поведении Валеры. Решил убрать. И надо сказать, всё бы сработало: вспоротые руки и непрекращающиеся потоки крови, покидающей тело, быстро сделали бы свое дело, и свидетеля предательства уже бы не стало. Если бы не появилась внезапно и абсолютно случайно Софа. И это решило, как оказалось, всё. Слушать такое, не видя реакции Макса, жутковато, потому что в теории за подобное Валеру должны бы убрать. И я уже дёргаюсь из комнаты, вскочив на ноги с пола, на котором сидел, открываю дверь, но сталкиваюсь с ними обоими, идущими к выходу из блока. Застаю брошенное Фюрером, что-то о последнем разе, и бледное лицо Валеры. Молчание в несколько минут, и потухшие глаза напротив. Макс уже успел уйти. А мы остаться. И вроде нужно что-то сказать. Поддержать или осудить. Сделать хоть что-то. Но прислушавшись к себе, понимаю, что глубоко внутри мне, на самом деле, абсолютно похуй на причины этой ситуации. Меня трогает лишь боль Макса от потери его близкого человека и едва не случившаяся смерть почти друга, который пока и не друг-то вовсе. — Похоже, я у тебя в долгу, — хмыкает и отводит глаза. Запускает руку в волосы, чуть ерошит отросшие пряди и снова встречается со мной взглядом. — Я думал, он меня прикончит на месте голыми руками за проёб, но нет… Фюрер просто снял с меня кожу, слой за слоем, одним лишь взглядом, впитал каждое слово и ушёл, напомнив, что следующего раза не будет. И, блять, я не дебил — понимаю, что только из-за того, что мы с тобой соседи и вроде как почти друзья, я остался в живых. — И мне не жаль, — в тон ему отвечаю, пусть и не считаю, что только из-за наших отношений Макс оставил его живым и невредимым. Почему-то бесит его отношение к собственному спасению. — Ты в порядке? — Буду. Когда-то точно буду. — Нервно дёргается, тёмные глаза избегают моего взгляда: он вроде и не сбегает, но прямо не смотрит. И это похоже на вину… или стыд? Или это реакция организма на стресс? И я бы спросил, правда, спросил бы, но лезть к человеку в закрытую на кованый замок душу?.. Себе дороже. — Ненавижу мысль о том, что ты мог под тем поездом погибнуть. Из-за него погибнуть. И из-за меня, потому что промолчал. И, мужик, я рад, что ты цел. И если ты хочешь мне въебать — не сдерживайся. — Придурок, — фыркаю и слегка улыбаюсь. Потому что… мне похуй на то, что он сделал или не сделал. Этого уже не вернуть: последствия и без того нас всех настигли. А время не отмотать. Нихрена не исправить. А жить и продолжать в этом всём намеренно вариться, пережёвывать и мусолить... зачем? Смысл в чём? Что это изменит? — Так, значит, ты и Макс, вы вместе всё-таки? Не уверен, что меня это касается, но я не представляю, как можно спать с кем-то вроде него. Мне от одного его взгляда становится хуёво. — Вместе, — киваю без лишних слов. Скрывать не имеет смысла. Пусть и не собираюсь посвящать его в детали и рассказывать о мелочах, изливая душу, и выворачивать ту наизнанку, мне удивительно приятно признавать сам факт этой странной связи, которая установилась вопреки всему между мной и Фюрером. И будь всё чуть иначе, продолжать разговор имело бы смысл, но сейчас у нас синхронная разобранность, а чужие проблемы друг другу не помощники от слова совсем. Потому, разойдясь по своим углам, мы проживаем этот мрачный день. И я понимаю, что скучаю без Макса. Скучаю чудовищно сильно, слоняясь в четырёх стенах. Занять себя тупо нечем. Кусок крутится рядом, топчется влажными лапами и просит внимания. Моё тело просит внимания, а его нет. Мы не договаривались, как будем действовать, и можно ли мне появиться на пороге его блока. Хочет ли он этого? И тишина внутри комнаты молчит как-то слишком громко, громче блядского крика молчит и оглушает. Стены давят. Мысли давят. Ощущения дискомфорта и замкнутого пространства давят. И не помогает ни совместное распитие чая с Родей и Валерой и разговоры ни о чём. Ни надежда на то, что сегодня мне всё же удастся провести пару минут в любимых объятиях. Но часы идут, скачут мимо минуты, а не меняется ничего. А я зацикленным дебилом смотрю в потолок, на крупные мрачные тени от фонаря, что светит неподалёку от окна. И одинокая луна мягко намекает на то, что я наивный придурок, который вечно чего-то ждёт… А надо бы брать в свои руки хоть что-то, хоть самую малость, и пытаться переломить ход событий. Или просто встать, блять, и пойти туда, где я хочу в данную минуту находиться. Разве сложно? Нихуя не сложно. Какого хера я тогда лежу и смотрю на этот грёбаный потрескавшийся, со старой побелкой потолок? Вместо того чтобы найти его. Потому что соскучился, словно целую вечность не видел и не чувствовал вкуса и запаха. В пизду. Встаю с постели, дёрганными движениями натягиваю на себя вещи, пальцами расчесав наэлектризованные спутавшиеся пряди. Намотав неаккуратно шарф и подхватив на руки спящего кота, выскакиваю из комнаты, а после из блока. И, несмотря на наличие освещения по окраинам, всё равно встречаются довольно тёмные участки территории, которые выглядят опасно и угрожающе. Непонятно, какие монстры могут затаиться в этой блядской тьме, которую не обойти и не обскакать. А жаль. Я темноты не боюсь, порой, в ней куда более уютно, чем при ярком свете, но сейчас мурашки обильно бегут по коже и малейшие звуки пугают, помимо дискомфорта от колючего ветра и собачьего, мать его, холода. — Ты — бессмертный или просто тупой? — вкрадчивый голос у уха, острое лезвие у шеи, и даже сквозь слои одежды я чувствую сзади примерно моего же роста тело, которое вжимается и блокирует. Фил. Даже говорящего шёпотом, даже не видя его лица, я моментально распознаю того, кто решил проделать подобный фокус. Потому что только он может настолько тягуче угрожать, словно издеваясь. Играючи показывать, какой же ты кусок дерьма. С сучьим превосходством в каждом ебучем слове. — А ты — слепой? — спокойно отвечаю вопросом на вопрос. — Не того зажал. — Добавляю без тени эмоций. Голос ровный, без дрожи или того самого бешенства, которым сейчас каждый миллиметр каждого грёбаного нерва подёргивает. Ненавижу эту идеальную мразь. Не-сука-навижу. — Кто бы тебя ни трахал, мышка, ты обязан после отбоя быть в норке. — Чуть сильнее вжимает ледяное лезвие чётко под подбородком. — Правила здесь действуют для всех. Если ты не способен жить по уставу — уёбывай отсюда нахуй, пока цел. И не прибавляй ему лишних проблем. Их и без того достаточно. — А ты, стало быть, о нём волнуешься? — хмыкаю, но чуть поостыв, понимаю, что он прав в данном конкретном случае. Блядски, сука, прав. Ходить в такое время в одиночку, среди кучи полуадекватных и притаившихся монстров, пусть я и тренировался и не абсолютно беззащитное существо, но опасно. Жить здесь в принципе опасно. Кусок спрыгивает с моих рук, недовольно мяукнув и сиганув в темноту. А я так и стою, чувствуя, помимо пробирающегося до самых костей мороза, тепло чужого дыхания и еле уловимо мяты и горечи сигарет. Не противно. Он бесит меня, выводит из себя за секунды, но находиться вот так, рядом, не противно. Пусть и не вызывает никаких особых желаний или реакций. Странное ощущение. Странно неуместное. Чуть дёргаюсь, и он отступает. Слышу щелчок зажигалки, поворачиваюсь и встречаю взгляд тёмных синих глаз. Выдыхает носом дым, рассматривает, склонив голову набок и, кивнув в сторону моего блока, ждёт, когда развернусь и пойду обратно. И раздирает интерес: наблюдает ли он? Только не оборачиваюсь, пусть и до сих пор зудит между лопаток. Не оборачиваюсь, потому что уверен, что там — в темноте, будет алеть кончик сигареты. Идеально-яркой точкой, такой же идеальной, как и весь он. Сука. *** Макс не забрал мой мобильный. То ли забыл, то ли специально оставил. И я торчу в почти севшей трубке, пересматривая фото и прочую ересь до двух ночи. Кусок не вернулся. Валера и Родя спят, оба едва слышно, но храпят за стенкой. А у меня ни в одном глазу. Это ж надо было так, мать его, умудриться… взять и отвыкнуть без него спать. Правду говорят, что привычка устанавливается плюс-минус за три недели. Вот и установилась. Теперь постель помимо того что неудобная, ещё и пиздецки одинокая. И тоской сковывает моё жалкое и жаждущее ласки тело. Тоской невыносимой. Я хочу к нему. Хочу его. Не просто побыть рядом, а долго и со вкусом целовать. Касаться горячей кожи, слушать биение сердца, дышать вместе, стонать вместе, кончать, чёрт возьми, вместе. А не мёрзнуть в комнатушке, меньшей, чем грёбаная кладовка у отца дома. Задыхаюсь… Без него задыхаюсь и включаю чёртово видео суточной давности, где Макс развратной картинкой смотрит в камеру без стеснения, и губы его алым маяком горят на моём влажном члене. Ахуительное зрелище. Невероятнейшее в своей исключительности, в нём он передо мной на коленях, чёрт побери, и ему это нравится. Глаза, как два драгоценных камня, переливаются концентрированной похотью, тьмой, в которую хочется нырнуть с головой и после не просить пощады и спасения. И не новость, что встаёт как по щелчку: не мешает ни холод комнаты, ни кромешная тьма, ни тоскующее сердце. Я держусь всеми силами, убеждая себя в том, что нерационально надрачивать, ведь вскоре — завтра или послезавтра, не суть важно, я снова получу его рядом… горячего и страстью убивающего. Но члену не прикажешь — сволочь нуждается в разрядке, а в голове похабщина лютая, и обрывками наш разговор в машине вспоминается. Его странно-грязные вопросы, сверкающие весельем глаза и юркий язык, скользящий по заострённым клыкам. Осознает ли он, насколько невероятно выглядит свежевытраханный, чуть вспотевший и зацелованный? С этой его сексуальной серьгой в носу и вздёрнутыми бровями? Блядский демон. Блядски сильно возбуждающий. И сотворить что-то дикое страсть как хочется, потому что нехер оставлять меня в одиночестве в этом ёбаном клоповнике на целую ночь. Нехер, сука. Нехер. Телефон обязан выдержать, мои кости и мышцы, надеюсь, тоже. Камера включена, фонарик светит ярко, телефон прислонён к стене, пробное видео показало, что ракурс выбран более чем удачно. Дело осталось за малым — снять что-то из ряда вон, чтобы после, набравшись смелости — показать Максу. Желательно в неожиданный момент… Его ведь интересовал ответ, а я не голословен. Ответив словами, покажу ещё и делом. И ускоряется пульс… Плавно набирает обороты, пульсацией и по телу, и в кончиках пальцев. Мерцают в глазах цветные пятна. Адреналинит похотью вскипающая кровь. А я представляю его напротив. Пытливый взгляд ртутных глаз и зрачок, расширяющийся, как в слоумо эффекте. Медленно, картинно, позёрски. А пальцы скользят по груди, огибая затвердевший сосок, посылая лёгкую дрожь по коже. К ямке пупка, к бедренной кости, и без промедлений, толкаюсь в кулак, прикрыв глаза и слегка выгнув спину. Интересно, ему бы понравилось? Смотреть на то, как я ласкаю себя в выстуженной комнате, теперь уже не пыльной, но одиноко-обезличено-бесцветной. Понравилось бы? Сумел бы он продержаться, пока я не кончу или сорвался бы раньше? Головка чувствительная, чуть блестящая под моим большим пальцем, который кружит в особом гипнотическом танце. И член дёргается от ощущения лёгкой щекотки. А я бы подзадорил, поиздевался от души, будь тот и вправду напротив, но снимать видео длиной в дцать минут не хочется. Да и в комнате холодно, а возбуждение почти болезненное. И пусть я чувствую себя ненормальным, извращённым, испорченным и прекрасно-грязным. Но… Закидываю ноги себе на плечи. Подтягиваю поближе задницу, чувствую, как сжимаются внутренности и давят рёбра внутрь, напрягается позвоночник. Но цель близка. Невозможного тут, собственно, попросту нет. И желание велико. Желание невыносимо. Кончиком языка едва лизнул, выдохнув судорожно от прокатившегося ощущения неправильной-правильности. Губами в лёгком касании ко влажной головке, а после тугим кольцом обхватывая и всасывая в рот настолько глубоко, насколько позволяет растяжка. Мать твою. Мать твою два раза, это пиздец. Пиздец полный. Потому что хочется стонать, трахать себя пальцами, сосать и сдохнуть одновременно. Мешает лишь дискомфорт от позы. Мешает одиночество. Мешает то, что это не он. Но рывками с десяток раз, языком по стволу, кружа пальцами вдоль пульсирующе-требующей дырки и вставляя в себя сразу же два, до самых костяшек. Почти на сухую, с лёгким жжением, но оттого и вкусно, оттого и голодно, и кайфово. Вот так массировать чувствительно-раздражённые стенки внутри и вылизывать свой член одновременно. Интересно: чего бы ему захотелось больше? Оказаться внутри моей задницы, или вобрать в свою глотку мой твёрдый стояк и выцедить до чёртовой капли, выпить полностью, а уже после выебать быстро и жёстко? Звук слишком громкий для ночной тиши. Благо соседи спят, а под окном никто не дежурит, чтобы увидеть этот творящийся пиздец. Мышцы ноют, кости бунтуют, но мне горячо. Мне, чёрт побери, жарко, и капельки пота стекают по шее, пока я двигаю растрёпанной макушкой, прогуливаясь у самой грани и останавливаясь в шаге от оргазма. Глядя в камеру, пьяно и открыто. Глядя развратно, как развязная блядь, его личная сука. И экстазом в мозгу прокатывает мысль об его удивлении, когда откроет видео, посмотрит и воспламенится в секунду. Вгоняю собственный стояк себе в рот, сжимаю с силой губами, скользя по стволу языком и чувствуя, как поджимаются яйца, напрягается всё тело, каменеет член и выстреливает струёй горячей спермы. Та стекает по горлу, а я глотаю и слизываю всё до последней капли, не отрывая глаз от камеры. И не сказать, что это лучшая дрочка в жизни, но шалость удалась. Разрядка получена, во рту солоноватый привкус, а в теле усталость. Гаснет фонарик в ночи. Распрямляются кости, вытягиваются мышцы, одеяло заботливо оберегает разгорячённое тело под собой от блядского холода комнаты. Чтобы сделал бы Макс, после того, как увидел отснятое? Удивился моей распущенности? Захотел бы немедленно? Не смог бы досмотреть или как раз смотрел бы, не моргая, до самой последней секунды, а после завалил и показал, как надо обращаться, по его мнению, и с задницей, и с членом? И засыпая, я понимаю, что последняя и единственная мысль наряду с дикой тоской по Максу: обошёл ли я Морозова хотя бы в этом? Обошёл? М-м-м? *** Бледно-розовый шарик на тонкой длинной серебристой ленточке навязчиво маячит поблизости. Огромный, как чёртово тошнотворно-сладкое облако: то сталкивается со стеной и пружинит к моей голове, то тянется к потолку. Ленточка постоянно путается между присутствующими, заставляя их нервно отдёргивать руку, словно это не декоративное украшение, создающее праздничную обстановку, а ядовитый плющ, от соприкосновения с которым кожа покроется струпьями или того хуже — облезет нахуй. Сойдёт ровными уродливыми лоскутами. Слой за слоем… Слой за слоем… — Свят, можешь чуть подвинуться? — Вздрагиваю. Перевожу взгляд на Алекса, который выглядит настолько взволнованным и паникующим, что можно было бы поржать, имей я на подобное право. Только его у меня нет. Друзья Макса — не автоматически мои же друзья. Я это понимаю, и они это понимают, потому вежливо контактируем, балансируя на тонкой грани между безразличием и заинтересованностью. Ибо моя увлечённость Олсоном исчезла слишком быстро, как и его интерес ко мне: а был ли он на самом деле — вопрос, ответ на который не очень-то и хочется узнать. Как-то похуй. Абсолютно и полностью. — Да, конечно, — делаю шаг в сторону, наступаю Максу на носок ботинка, оказываюсь резко прижат спиной к его груди и перехвачен рукой поперёк живота. Он по-свойски, широко расставляя каждый палец, всю пятерню вжимает мне куда-то почти в желудок. Не больно — заводит. И его присутствие и вот это касание как таковое, но… — Наступишь ещё раз — после вылизывать будешь. На четвереньках. Как миленький растрёпанный, сука, пёсик. — Почти интимный. Почти шёпот. Который слышит Софа и, нервно хихикнув, отводит глаза, когда я встречаюсь с ней взглядом. А я моргаю дебилом, не зная, что делать в этой ситуации, потому что абсолютно неуместно-лишний. И пищащий маленький ребёнок мне не нравится. И ебучий розовый шарик тоже. Как и периодическое внимание к моей фигуре, прижатой рукой к самому блядскому Фюреру. Ещё и вот такие недвусмысленные фразочки. Вроде и унизительно слегка, и выделяет меня как кого-то особенного для него. Только нужно ли вот так нагло и броско выделять?.. Мать твою. Дискомфорт полнейший. Хочется сбежать отсюда подальше, в более тихое и желательно мрачное место. Обилие ярких цветов режет глаз. Концентрация вот этого всего великолепия вяжет похлеще хурмы во рту. И в кои-то веки дыхание у затылка не будоражит так сильно, как могло бы. Да, приятно ощущать щекотку в носу от его запаха, тепло, исходящее от тела. То, как вжимается пахом якобы невзначай, и там далеко от спокойствия. Но… Раздражает. Особенно глаза Саши, которые неотрывно следят за каждым и моим, и Макса жестом. И понять, что конкретно его не устраивает, сложно. Но то, что он не в восторге — осознаю вполне. — Отпусти, — поворачиваю голову вправо, от моей щеки отталкивается блядский шар, волосы тянутся следом, наэлектризовавшись и выводя меня из себя окончательно. — Нет. — Его не видно, потому что он пристроился у стенки. Мы оба, пусть палата и оказалась слишком мала для такого количества встречающих, уместиться смогли. Как ебучие селёдки, в ебучей бочке. И шарик… Этот сраный, блять, ёбаный шарик… — Мне нужно продышаться. Тут слишком душно и тесно. — Каприз. Не спорю. Но находиться в этой кисельной среде чужой радости не приносит кайфа. — Немного осталось, не выёбывайся, принцесса. — Облизывает место за ухом. Целует в шею, легко прикусывая чувствительную, чуть вспотевшую кожу. Вжимает пальцы мне в живот сильнее, впечатывает в себя намертво, а вокруг куча людей. Множество глаз. Запахов. Голосов. Лиц. И возбуждению похуй, ему фатально насрать, на то что нельзя, что будет лишним и несвоевременным. И Максу насрать. Без резких движений, он преступно-близок к тому, чтобы добить меня этой запретной лаской. Истерично ускоряется пульс, увлажняются ладони и вдоль позвонков прокатывается первая капля пота. Что он творит, сука?.. Дёргаюсь в его руках, но он держит крепко. А зубы впиваются в шею сильнее — предупреждая. Я не говорю больше ни слова. Не говорит и он. Однако, надо признать, этот пиздец отвлекает и от тошнотворного шара-облака, и от восторженных криков-поздравлений, и от всего остального. Потому что всё пролетает мимо. И мне остаётся лишь слегка шокировано улыбаться Катяре, когда оказываемся на улице, и пара снежинок падает мне на нос, а та подходит, обнимает и благодарит за наш с Максом подарок. Будто я приложил к этому руку, вообще не понимая о чём идёт речь. Но отвечаю на объятия, поворачиваюсь к затихшему за моей спиной Максу. Натыкаюсь на кривую ухмылку и фокус его глаз, которые останавливаются на моих губах. И сказать бы, какой он мудак, и что мог бы предупредить, но… — Блять, тебя нужно запретить вот такого, — выдыхает, запуская мне руку в волосы, притягивает так привычно за затылок и целует сразу же глубоко и пиздецки мокро. На виду у всех. На виду, кажется, у всего мира и плевать, что каждый ему близок и знаком. На виду небес, которые обильно припорашивают всё вокруг снегом. Ахуеть. Теряюсь пару секунд, пока он не прикусывает мне кончик языка, всосав тот себе в рот. Понимаю, что не отвечал на поцелуй, оттого и наказан. И неудобно как-то. Ещё и холодно. Только его губы плавят, его губы воруют каждую крупицу кислорода, его губы убивают на месте. Сильные руки, мощные, прижимают к себе… Я будто в капкане, добровольно в него вошедший и желающий там навечно остаться. Стираются грани. Исчезают люди. Не важна ни температура, ни что-либо ещё. Только взаимное дыхание, смешавшаяся слюна и нарастающий накал. И страсть, что мелкими пузырьками лопается в крови и насыщает ту безумием. — Эй-эй, полегче, у нас ещё планы, а вы почти поимели друг друга посреди тротуара. Совесть, блять, есть вообще? — Пошёл нахуй, — хрипло отвечает Макс, а я, как в тумане, открываю глаза, чтобы увидеть насколько близко его лицо и потянуться неосознанно к нему, получая ещё один поцелуй, не менее пьянящий. — Я серьёзно: оторвитесь друг от друга хоть на пару минут, смотреть тошно. — Саш, не беси. — Блять… Этот глубокий рокот, который вибрирует в груди Макса, похлеще ласки проходится по моим нервным окончаниям. А так как я плотно к нему прижат, буквально ощущаю эту вибрацию его тела. — Поезжай без нас, мы через час будем на месте. — Ой ли. — Хорошо, через полтора. Слова кружат вокруг вместе с колючим ветром. Губы пульсируют жаром, дыхание вырывается белёсыми рваными облачками. А я смотрю в его переливающуюся ртуть и тону нахуй. Готовый пойти сейчас за ним куда угодно, плевать совершенно. Главное, с ним, за ним, к нему. И неожиданно выключается мозг, зато обостряются ощущения и чувства. Мне становится экстренно необходимо сказать ему, насколько сильно я схожу с ума. Насколько именно из-за него. Насколько неизлечимо отравлен. — Люблю тебя, — онемевшими губами, медленно моргая, чувствуя влагу от тающих снежинок на щеках, утопая в очередной атаке его рта. И он выглядит нездоровым: лихорадочно осматривает моё лицо, грустью глубинной срезает полупрозрачную плёнку моих эмоции. Впитывает, в себя втягивает, и тоска, мелькающая в глубоком взгляде, удивляет. Боль, снова сверкнувшая в расширенных зрачках на доли секунд, пока не смыло её возбуждение. А я и понимаю его, и нет. — У нас мало времени. Толкает на заднее сиденье. Стаскивает одежду, клеймя руками и губами, заставляя выпасть из ощущения реальности. И мы ведь каких-то жалких десяток часов назад измотали друг друга, трахаясь до обморока как ненормальные. Казалось, что расхуярим кровать в труху, пропитав своим потом и спермой не то что простыни, а сам чёртов матрац. Но нет. Мало. Его критически и всегда мало. И это отдаёт болезненной взаимностью и зависимостью. Я чую его глубинный голод, как он тянется и отдаёт всего себя в ответ. Этот особый обмен, цикличный. Между нами словно циркулирует потоками энергия, напитывая изнутри, порабощая и связывая. Страшно. Вот так впервые в ком-то теряться. Срастаясь ментальным телом, проникая в ауру друг друга. Ловить отблески его эмоций, всё лучше понимать направленные взгляды или жесты. Страшно потерять всё это случайно. Упустить. Страшно чего-то не знать, не предвидеть, не учуять, не заметить. Без него теперь — страшно. Нависаю над ним, перекатывая во рту сперму, после того как высосал всё до капли из его члена, заставив рычать и вбиваться до першения мне в глотку. Чуть пропускаю между губ, та стекает к подбородку тонкой струйкой. Вязкой. Горячей. Слежу за оттенками похоти, что словно вспышки молнии делает его взгляд искристым и ярким. Серебрится притягательно радужка, когда всасываю её обратно и провожу языком, который та обволакивает, по верхней губе, и чуть улыбаюсь. — Какая же ты блядь, — хрипит, и я вижу, как ему это нравится. — Моя святая блядь, — дёргает на себя, за волосы, сжав те на затылке таким ставшим уже привычным жестом. Хозяйским. Впивается в мой рот, выпивает свою же сперму, слизывает с языка, со щёк и дёсен, и продолжает это насилие до нехватки воздуха. — Ты уверен, что нам куда-то там нужно? — Уверен, — коротко отвечает и затыкает снова. Голодный, пиздец, словно не он только что кончил. Поднимает мою руку, абсолютно вязко-мокрую, ведь пока отсасывал ему, умудрился спустить в собственный кулак. Рассматривает полупрозрачную жидкость, а после развратно и с безумной тьмой, водоворотом кружащейся в глазах, слизывает, обсосав каждый палец. Ёб, вашу, мать. И, казалось бы, чему тут удивляться? После всего того, что мы эти дни творим, моя, его, наша сперма на губах, руках, телах, во рту и желудке… Привычно и едва ли не обыденно. Но, блять, когда Макс вот такой, я буквально под гипнозом. У меня умирает последняя, способная мыслить, клетка мозга, и инстинкты забирают управление телом полностью. И если вне нашей машины начнёт рушиться мир, нагрянет катаклизм, или начнётся война, мне будет фатально похуй. — В том, что следует кончить ещё разок, иначе до ночи не дотянем. Смотрю притворно серьёзно, но не выдерживаю и фыркаю на его слова прямо в мокрые от слюны губы напротив. — Мне кажется, Док поставил тебе неверный диагноз. — Правда что ли?.. — тянет мурлыкающе, нараспев тянет и всасывает мой язык, трахая свой рот им. А я залезаю к нему на колени и трусь задницей. Потому что да, кончить ещё разок будет прекрасно. — У нас обоих — недоебит хронический, в обострённой форме. — Я заразил куколку, твой отец может подать на меня в суд. — Облизывает, обильно смачивая свои пальцы. И медленно вводит их в меня. Чувствительные стенки поддаются напору, и сладкое напряжение тянуще отзывается внизу живота. Приливает кровь, прокатывает жар по телу. — Как же нам в таком случае повезло, что твой отец и брат тебя отмажут, — подыгрываю и насаживаюсь сам, приоткрыв рот и выдохнув полустоном. Потому что умелое поглаживание внутри и расходящиеся из стороны в сторону, словно ножницы, пальцы сводят с ума и дразнят. Мне их мало. Мне его всего сейчас мало. Я будто в лихорадке, чёртовой страстной лихорадке. — Они ему, наоборот, помогут, если мы с тобой опоздаем. — Тогда заткнись и трахай, — широкий мазок по его губам и подбородку. По щеке, по шее и к уху. Прикусываю его мочку, ввинчиваю кончик языка внутрь, и прокатывается дрожью громкий стон, оглушая в замкнутом пространстве салона. Секса много не бывает. Такого так точно: дикого и необузданного. В спешке, будто за нами черти гонятся, обильно потея, выцеловывая всё, до чего удаётся дотянуться, сжимая до синяков, кусая до боли. И я ни за что и никогда не променяю вот это безумие на что-либо иное. Я его ни на кого не променяю и буду рваться вперёд, чтобы доказать, что рядом с ним быть достоин не только из-за жаждущей его члена дырки. Потому что, кажется, моя душа тоже хочет его всего целиком. Хочет и сердце. *** На кладбище пустынно, мрачно, тихо и безумно холодно. Я понимаю, что зима, понимаю, что подморозило, особенно вечером, но стоило нам пересечь широкие кованые ворота, которые окружают этот элитный посёлок, где маленький кусочек земли стоит целое состояние, и температура словно упала ещё на десяток делений ниже. Воздух промораживает до самых лёгких. Колется в груди, сковывает и наполняет осколками. А глазам больно от яркости неуместно белого цвета, что затопил всё вокруг. Неуместно белый, как и чёртовы розы в руках Макса. Стебли длинные, метровые, шипы устрашающе-огромные. Листья яркие, сочные. Каждый тугой бутон как на подбор, словно не погибнут они в ближайшие часы от бушующей вокруг неумолимой стихии. Полчаса назад мы сгорали в салоне, втирая друг друга взаимно в кожу. Моя задница до сих пор приятно тянет и слегка саднит от жёстких толчков, когда он, срываясь, отбойным молотком, вытрахивал каждый стон из сжимающихся лёгких. И казалось, сердце просто разорвёт к херам, настолько зашкаливал пульс. И вот теперь я смотрю на мелово-бледное, застывшее лицо. Стеклянно-непрозрачно-мёртвое. На глаза его ртутные, которые прилипли к огромной мраморной плите, к фотографии красивой улыбающейся женщины. И тепло её взгляда, даже на снимке удивляет. Оно полярно тому холоду, которым перманентно от семьи Лавровых веет. И смутная догадка, что потому и веет, что её больше с ними нет — мерцает далёкой звездой на горизонте моего сознания, выстывающего от общей атмосферы.

Лаврова Валерия Игнатьевна 13.08.1960г. — 23.01.2010г. Прекрасная жена и мать. Оплот всей жизни. Свет во мраке. Чтим, любим и вечно скорбим. Навеки в сердце и памяти. Незаменимый, безгрешный ангел. Покойся с миром.

В отличие от большинства могил, её отделана белым мрамором. Красивым, выделяющимся из общей массы. Буквы выгравированы тёмным красным золотом с россыпью мелких полупрозрачных камней в виде прекрасной розы над именем. Совсем рядом статуя ангела, несколько клумб, покрытых шапками снега, и широкая лавка, возле которой мы и стоим втроём. И если быть откровенным, то здесь куда уютнее, чем было в больнице рядом с кричаще-розовым шариком, который намагничивал мне волосы и перманентно бесил. Там был праздник новой жизни, здесь же дань памяти её величеству смерти. Здесь определённая магия конца всего и всех, что каждого настигнет в своё время. И в происходящем куда больше искренности, честности и истины. Потому что как бы ни пытался, сколько бы ни имел денег, связей и прочего, поднять кого-то безумно дорогого и любимого из-под земли, тебе, увы, не под силу. — Привет, мам, — тихий шёпот уносит порывом ветра. Саша касается витиеватых букв, проводит кончиками пальцев, ставит свой букет в огромную вазу, которая специально установлена рядом с плитой. Стирает остатки снега, красиво, цветок к цветку, расправляет букет. Выпрямляется сам, задумчиво смотрит несколько молчаливых минут и, бросив фразу о том, что подождёт нас в машине, уходит. А я теряюсь в догадках, почему мы задерживаемся. Ведь, если честно — чертовски холодно. А ещё больно. За Макса. Потому что каждая его черта пронизана этой невосполнимой потерей. Глаза наполнены искрящейся сильнейшей любовью. Он опускается на колени, наплевав, что прямо на снег, а у него только недавно спала температура, но кашель всё ещё остался, и состояние не полностью здоровое. Повторяет за Сашей, поставив свой букет в соседнюю вазу, одну из трёх, стоящих бок о бок, рядом, прижавшись пузатыми боками. Олицетворение трёх потерянных по жизни мужчин. Потерянных без неё. И мне становится немного жаль, что такого человека, живого или же вот так, застывшего в памяти навечно, у меня нет. У меня никогда не было матери как таковой. Не было и той, кто бы заменил её полноценно. Святой женщины, которая подарила бы любовь и заботу. Которая дала бы что-то нерушимо сильное и вечное. Дала бы то, что есть у Макса. Чего нет у меня. — Привет, мам, — он гладит буквы, медленно и медитативно, а после протягивает мне руку и, когда я её принимаю, подтягивает к себе вплотную. Поглаживает ледяным пальцем мою ладонь. — Я кое-кого привёл сегодня. Понимаю, что такое впервые, но… Я вроде как нашёл того, кого люблю. Так же сильно, как ты рассказывала. Так же, как ты любила отца. Ком встаёт в горле. Я шокировано замираю. Замирает и вдох в моих лёгких, до рези в горле, до рези под закрывшимися резко веками. Замирает до острой боли в висках. Я с подобным не сталкивался, когда накрывает чем-то настолько неподъёмным, лавинообразным, что нет шанса спастись. Ощущаю себя заживо погребённым от силы сокрушительных эмоций. И открыв глаза, вижу, что он всё так же смотрит на этот грёбаный мраморный кусок камня, неживого, но воплощающего самое дорогое, что у него в жизни было. И он привёл меня сюда. Меня — кусок дерьма, незаслуживающий его и на сотую долю процента. Привёл и сказал самое болезненно-прекрасное из услышанного когда-либо. Самое невероятное. И это красиво и жутко печально, потому что в такой момент хотелось бы улыбаться, и если плакать, то от счастья. Но я ощущаю одурманивающую, безумную, такую честную и сильную боль за его разбитое шрамированное сердце, что хочется упасть на колени рядом и не вставать никогда. Время в подобном месте, будто забальзамировавшись, застывает навсегда. Замерзает. Умирает. Исчезает как понятие. Я не знаю, сколько минут проходят мимо, сколько их упущено или отдано как дань памяти, но Макс встаёт, после своего шокирующего признания более не проронив ни слова. Встаёт, всё также удерживая мою онемевшую руку. Выводит с кладбища, сунув пару крупных смятых купюр охраннику и коротко кивнув. Ведёт меня в машину, усаживает, забирается сам, и не менее десяти минут беспрерывно курит. Смотрит в окно, перед этим включив обогрев на максимум и отпив кофе из термоса, вероятно, заглушая то самое першение, которое сводит его с ума уже неделю. — Замёрз? — Вздрагиваю от неожиданности, когда он касается своими тёплыми пальцами моих холодных рук. Согреться не получается: кажется, заледенела и душа и тело, где-то там, возле могильной плиты незнакомой мне женщины. Чужой матери. Безусловно любимой, пусть и ушедшей навсегда. Жутко. И от слов Макса, потому что в таком месте не врут и не приукрашивают. Жутко от какой-то внезапной ответственности, что обрушивается на меня после такого своеобразного признания. Жутко от его боли, пусть и прошёл десяток лет со дня смерти, но, кажется, та не стала менее агрессивно грызть его сердце и душу. — Немного, — выдыхаю. — Сигарету дашь? — Хочется горечи, чтобы на кончике языка был привкус пепла. Натуральный, не метафорически и не из-за отравляющих меня ощущений. Чужая потеря выглядит красиво и уродливо в одно и то же время. Я видел похороны, в определённый период моего детства довольно часто, присутствуя среди пафосно одетых дам и господ в строгих дорогих костюмах. Но было абсолютно безразлично. Всё воспринималось маскарадом из череды разыгранной между ними всеми лжи. Сегодня меня рядом со смертью впервые ударило больно и честно — правдой. Дым першит в горле, забивается в ноздри и вызывает лёгкую тошноту, ведь с утра в желудке не было ни крошки. Саша ждёт нас в соседней машине с водителем, но спешить никто не желает. Спешить становится тупо некуда, находясь в этом умиротворённом месте вне рамок, проблем, времени и несущественных мелочей. Всё неважно рядом со смертью. Здесь просто тихо. Холодно. И больно. По-настоящему. А Макс смотрит прямо, маленькая точка его зрачка утонула глубоко в жидкой ртути стального, нечитаемого взгляда. Только там, в мелких тёмных разводах, вновь мелькает тоска и грусть, уже узнаваемая и знакомая за столько дней. Смотрит и, дождавшись когда докурю, снова касается моих полуонемевших пальцев. Сгребает обе руки, сжимает своими. Подносит к лицу, выдыхает, согревая горячим дыханием. Раз… два… три раза. А после просовывает за высокий ворот водолазки, прикладывая к шее, и я бездумно тянусь к его зализанным губам. Горько. Нет тлеющей страсти. Нет безумного желания. Но нет и пустоты. Мне хочется дать ему что-то взамен. Хотя бы ощущение моего присутствия рядом и понимания на дне глаз. Целую мягко, медленно, скорее успокаивая, чем распаляя, и спустя пару минут этой ласки немного согреваюсь. И этого достаточно, чтобы неспешно отстраниться, не прерывая контакта, вернуться обратно на сиденье и почувствовать, как трогается машина с места. Мы приезжаем в один из самых известных ресторанов центра. Спасибо тому, что я выгляжу вполне прилично, ведь утром, на выписку Катяры, все оделись полуофициально и почти строго. Кроме Макса. Но даже в такое злачное место его без проблем пропускают, пусть на нём и привычная косуха, толстовка, кожаные штаны с цепями и не менее агрессивно выглядящие высокие шнурованные ботинки на тракторной подошве. Саша заказывает бутылку красного вина, после, согласовав с нами, выбирает закуски, салат, горячее и десерт. Улыбчивый официант тенью появляется рядом, тенью же исчезает. Наш столик расположен у окна, в приятном полумраке: за окном уже темно, и в отблесках небольшого светильника, даже в этом пафосном помещении, очень уютно и комфортно. Мне нравится это заведение, случалось с десяток раз бывать здесь на званых ужинах, организованных отцом, либо матерью. Кухня здесь прекрасна, обслуживание на уровне, атмосфера располагающая. Подойдёт даже самым капризным и требовательным посетителям. Вкусно, а главное, молча, что нисколько не напрягало, мы ужинаем. Короткий тост Саши с парой слов о матери и распитая бутылка вина на троих, вместе с прекрасной едой, скрашивает время и действует почти убаюкивающе. Тихая, едва слышная музыка мурлычет и ласкает слух, и я понимаю, что чувствую себя в своей тарелке. Не смущает даже задумчивый сканирующий взгляд Саши и похожий от Макса. Я словно экспонат, который они изучают вдвоём, рассматривая с интересом, делая свои особые, известные лишь им, выводы. Ставя красноречивые галочки напротив, заполненных каким-то там дерьмом, строк. И пусть. Я позволяю себе поверить в то, что теперь так будет всегда. Я и Макс. Вкусные ужины, тихие и уютные, даже без слов. Страсть где-то на заднем сиденье машины или в постели его квартиры. Поверить, что не будет базы. Не будет смертей. Боли. Крыс. Проблем и раздражающего Фила. Это всё просто плод моего больного воображения. Кошмарные сны, которые почти заместили собой явь. И в эту иллюзию так легко провалиться… Особенно когда мы едем в квартиру. После долго лежим вдвоём в пенной воде, где из света одна-единственная свеча, и крупные тени танцуют на влажном кафеле. Он снова меня трахает, только на этот раз размеренно и очень долго, доводя до невменяемого состояния этой томностью, и кончая, мне кажется, я отключаюсь на пару десятков секунд, тупо захлебнувшись стоном и осев в его руках. И это прекрасно. Потому что уснуть без сил, чувствуя горячую грудь лопатками — лучшее из возможного. Лучшее из существующего. Лучшее из испытанного. *** База встречает метелью. Всё время полёта нас потряхивает, погодные условия такие себе, отчего пилот красочно, витиевато матерится. Пока, наконец, не приземляется посреди стадиона и сразу же поднимает птичку обратно, чтобы побыстрее вернуться и не застрять здесь нахуй. Колючий ветер пробирает до костей и выстуживает воздух в лёгких намертво. Дышать банально больно, и ведь температура упала не то чтобы сильно ниже нуля, но дубак ощущается пиздецки невыносимо. Хуже было разве что на тихом кладбище, посещение которого я запомню навсегда. Как и то, каким был Макс в те часы, потому что стоило нам ступить на этот кусок отравленной людьми земли, и Фюрер снова взял верх над личностью Макса. У него даже взгляд изменился: распрямились ещё больше плечи и приподнялся подбородок. И если недавно подобные метаморфозы были не столь заметны, то сейчас это сразу бросилось в глаза. То ли я стал чувствовать его лучше, то ли вовремя посмотрел в нужном направлении — хуй знает. Но с тех пор, день за днём, эмоции в тёмном взгляде становятся всё более читаемы, как и в словах, и в чертах отчего-то мрачнеющего лица, как бы он те ни прятал. Тренировки, вопреки всем обстоятельствам и хуёвой погоде, начинают набирать темп. Стрелять онемевшими пальцами или бросать ножи — то ещё удовольствие. Отжиматься или проходить полосу препятствий, конечно, получше, чем когда вокруг чавкает слякоть и грязь, но тело замерзает довольно быстро: сопли льются ручьём, и даже будь ты относительно здоровый, а обветренные губы раздражают. А больше всего, блять, раздражает Фил. Теперь он инструктор. Довольно давно, будто целую вечность как. Гоняет нас похлеще Макса, и точно хуже Ганса. Требования заоблачные, отношение скотское, поблажек ноль целых ноль десятых. Он может подойти и исправить стойку. Может подсказать. Может даже помочь, но выглядя при этом картинной сукой на двести процентов. И как-то особо греет то, что Ганс от его присутствия бесится ещё больше, чем мы. Подъёбывает, не размениваясь, резко и зло. Не всегда к месту, не всегда смешно, но тем не менее. Меня лично устраивает такое положение вещей, особенно каменеющее лицо и острый взгляд ярких синих глаз, когда он не может подобрать достаточно весомый ответ, чтобы отбрехаться на нападение со стороны Эрика. И я бы посочувствовал ему, не будь он настолько блядски идеален даже в реакциях… Я завидую. И завидую сильно. Тому, как они периодически разговаривают с Максом: спокойно и всего парой фраз, но прекрасно понимая, о чём речь, и улавливая мгновенно суть. Завидую их синхронности, коротким взглядам, опыту. Прошлому, каким бы болезненным и травмирующим то ни было. Мне бы тоже хотелось увидеть того молодого, не избитого настолько сильно жизнью, Макса. Когда он был счастлив, была жива его мать, и он реагировал сильно и честно по большей части. Когда он был сукой, потому что сам выбрал такой путь, а не потому что по-другому уже не мог. И из-за совокупности всего этого изматывающего дерьмища, я буду бесконечно недоволен присутствием грёбаного Морозова на базе. Как напоминанию о том, чего я никогда не сумею достигнуть в наших с Максом отношениях. Сколько бы времени мы ни были рядом, он всегда останется частично закрытой и неизведанной территорией, превосходящей пережитыми событиями. А я где-то уровнем ниже. И в моём понимании это ебучий мезальянс. А значит, мне нужно как-то сравняться… Хотя бы примерно дотащить себя до его уровня, стараясь попутно не угробить свои внутренности и остаться вменяемым человеком. Правда, бог его знает, на что я вообще способен. Может из такого беспомощного долбоёба не выйдет нихуя ценного и заслуживающего внимания, а значит, рано или поздно, осознание догонит Макса, и он, как бы ни отбрыкивался, увидит, кто я. Или что я. И ему станет жаль потраченного рядом со мной времени. А выбор у него есть… Ходит, вон, сверкает аномально синими глазами и белобрысой макушкой, да красивым лицом. Тварь такая, а… — Под ноги лучше смотри. В тот самый момент, когда твои глаза научатся сжигать на месте — увидишь кучку пепла. А пока я целый и невредимый, а ты — считающий ворон долбоёб. — Крепкая хватка сзади за капюшон парки. И не дёрни он меня, я бы сиганул с пары метров вниз, и как вариант, раздолбил бы себе свою бедовую голову. И надо бы поблагодарить. Да любого другого с лёгкостью, но… — А я не просил помогать, — звучит по-детски. Огрызнуться выходит с трудом: отталкивать не рискую — улететь ебалом вниз, или ещё чего хуже, не хочется. Так что аккуратно спускаюсь по лестнице, решив, что ломать кости я не в настроении: тренироваться можно разными способами на выбор, а выносливость мне наращивать не так уж и необходимо. Я не курю, относительно нормально питаюсь и нахожусь в неплохой форме, так что лучше пойду поваляюсь на матах с кем-нибудь в паре или постреляю, чем буду, как макака, на скорость проходить новую полосу, которую вместе с Филом делал Макс. От этого она раздражает меня ещё больше, самим фактом существования, потому что Макс и Фил в одном предложении — полный пиздец для моего психического состояния. Чтобы между нами ни происходило за закрытой дверью блока, я не могу смириться с наличием этого ёбаного тандема. Не могу и всё тут. Ревную адски. Всегда ревную. Стоит появиться этой парочке на горизонте, и хочется зубы стереть в сраное крошево и выплюнуть как блядскую пыль. А ещё подойти и злорадно поцеловать, а лучше трахнуть прямо под носом у этой идеальной сволочи. И показать чей Макс. И показать, как тому хорошо внутри меня. Как он растягивает мою задницу, как с удовольствием лижет и сосёт, какой он развратный и мой. Мой. Только мой. Исключительно мой. Целиком и полностью, блять, мой! Погрязнув в мыслях, дважды почти оказываюсь на заднице. Сколько бы ни посыпали смесью из соли и песка условные дорожки на базе — всё равно скользко. Но до полигона дойти надо бы, а ещё пошвырять в несчастного манекена острые, леденящие ладонь клинки. И обычно днём здесь людей мало. Но, увы, не сегодня. Хотя в последнее время, с прибытием того самого отряда Джеймса и ещё десятка новых лиц, база стала похожа на издающий монотонный гул улей. Тихо здесь только ночью и то не всегда. Лампочки пусть и не гаснут на регулярной основе, как раньше бывало, однако всё равно есть тёмные углы-зазоры, по которым слоняться в одиночку нежелательно. После отбоя в принципе слоняться не стоит. Это воспринимается как намёк на бесстрашие, а таким быстро ставят мозги на место, доказывая обратное. Разве что инструкторы шастают когда, как и куда им заблагорассудится, но на то они и высшая каста этого ёбаного санатория. Крытые места оказываются заняты. Когда дают возможность выбрать самим, где отрабатывать приёмы и коротать время — большинство прячется от непогоды. И я в их числе. Разумеется. Макс с Гансом стоят у стены, незаинтересованно рассматривая спаррингующих перед их носом. Если ту возню можно назвать гордым словом борьба или ближний бой. Хотя и смысла тут как такового тоже нет: в отличие от тех приёмов, что мы отрабатывали в центре, здесь всё в более замедленном темпе и с иным подходом. И главное не достать противника, а выстоять определённое количество времени на ногах. Опрокинул и зафиксировал — победил. Свалился на задницу и после отсчёта не сумел спихнуть противника и встать — проебал. И наблюдать довольно весело: когда кого-то другого вот так раскатывают и выкручивают до боли конечности, слышен громкий смех и отборный мат. Смотрю, насколько расслаблен Макс, находясь в своей привычной стихии. И всё, вроде, как обычно, если не всматриваться в заострённые черты и тени под глазами. Всё привычно, знакомо и, казалось бы, уже изучено, но создаётся ощущение, будто над ним нависает грозовое облако. Пасмурное. Чернее чёрного, огромной тенью, оно скрывает его от света, оно высасывает всё положительное из его взгляда, втягивая в пугающую воронку из пустоты и боли. И я не понимаю причины. И как бы ни всматривался все эти дни, как бы ни вслушивался в интонации, как бы ни убеждал себя в том, что тупо накручиваю и вообще от нехуй делать забиваю себе голову откровенным дерьмом… Душе неспокойно. Неспокойно и сердцу. Я что-то чувствую: в воздухе веет полынью и озоном, как перед грозой, пусть и зима на дворе. И сковывает холодом грудь, отнюдь не из-за внешних температур. Холодом… Пока не появляется его величество, принц всех ублюдков, король чёртовых мразей. Идеальный и прекрасный, как гибкое хищное животное. Ещё недавно внимательно наблюдающий и дёрнувший меня за капюшон. Теперь он небрежно сбрасывает верхнюю одежду и подходит к центру образовавшегося круга. Осматривает возможных противников, морщится, скользит по толпе взглядом и, не найдя никого, кто зацепил бы, выбирает Макса, небрежно подав ему жест рукой. Вот так просто. Без слов… Подозвал, словно цепного пса, с которым годы напролёт колесит по округе и пугает до усрачки. Сука… — Я же утрамбую тебя, — мурашками пробегает голос Фюрера вдоль позвонков. Отхожу чуть к стенке и, упершись лопатками, замираю. Раздражает. Они даже не начали, а уже до трясучки раздражает. И вцепиться бы сейчас, вот так, со спины, пальцами в бледное горло и сдавить до хруста, почувствовав в руках ошмётки влажного кровавого мяса и осколки костей… Блять. Бесит. — Если я хотя бы единожды тебя уложу, завтра тренировать на улице будешь лично. — Игнорирует угрозу. Разминает шею, повернув пару раз. Хрустит позвонками и скалится ехидно. — Или ты чересчур теплолюбивый, а, Сатана ты наш местный, ёб твою налево? — фыркает под весёлые смешки из толпы. — А если не сможешь? — Значит, не смогу, — хмыкает и все начинают смеяться ещё громче. — Выгодно — пиздец, — закатывает глаза Макс и бросает в меня свою толстовку. И спасибо неплохой реакции, я успеваю поймать и не опозориться прилюдно. Оказывается, не такой уж я и незаметный для него, раз знал, где именно нахожусь в толпе. Словно следил… Приятно ли? Очень… Выпад. Макс не любит просто стоять и тупить, это было давно понятно по его технике боя для его весовой категории. Предпочитает делать быстрые выбросы, хватать, пиздить, бросать и подминать. Кружить в медленном танце и избегать ущерба — не про него. Чего не скажешь о Филе. Гибкий. Господи, какой же, сука, он гибкий. Словно змея, приготовившаяся к контрольному броску на крупного хищника: хладнокровная, сосредоточенная, с внимательным взглядом тёмных глаз. Он, будто предугадывая, раз за разом избегает ударов, отклоняясь или блокируя, прокатываясь по полу, с лёгкой тенью ухмылки. Не пытаясь задеть, не стараясь нанести вред, просто вальсирует вокруг в особом ритме. Блядский позёр. Блядски красивый. Однако Фюрер, это вам не салага, которого можно вот так разводить бесконечно-вечно. Один чёткий удар, резкий и стремительный, и Фил оказывается на лопатках в первый раз. Но не выглядит при этом расстроенным. — Хватит? — Макс приподнимает бровь, протянув руку и помогая встать. А меня мандражит даже просто от соприкосновения их пальцев. Потому что я знаю, какие они у него чувственные, как настойчиво могут ласкать. Знает и Фил. Сука. — Давай, шевели костями, — встряхивается, пару раз подпрыгнув на месте, из-за чего его растрёпанные золотистые пряди в ещё большем беспорядке рассыпаются вокруг головы и по плечам. Ему, значит, можно ходить как пугало, а мне когда-то половину длины отрубил. Двойные сраные стандарты в действии. Смотрю на эти выебоны и прикусываю губу. Снова грызу. Снова в кровь. После зализываю раненые места и морщусь от привкуса металла на языке. Грёбаный Фил с его грёбаными идеальными повадками. И как бы я ни бесился и не фыркал, мне нравится то, что я вижу, мне бы хотелось быть таким же. Нравится и всем тем, кто наблюдает. Нравится, судя по всему, и Максу. Выпад. Круговое движение, едва заметное глазу, тихое шипение в оглушающей тишине, потому что все задержали дыхание, пытаясь предугадать, сумеет ли всё же Морозов избежать второго падения или нет. А тот выкладывается, и это прекрасно видно. Быстрый, отбивающийся и уворачивающийся. Чуть вспотевший, растрёпанный, но всё равно пиздецки сильно притягивающий взгляд. Хотя Макс… О, Макс выглядит ещё лучше, потому что такую концентрацию мужественности и сексуальности собрать в одном человеке просто нереально. Он не выглядит угловатым или слишком резким, в нём нет грубых форм, несмотря на то, что шире в плечах, чем Фил. И веса в нём больше, мышцы бугрятся, куда более внушительные, и железо он таскает за милую душу, но грациозность, особая, хищная, прослеживается в каждом движении. Красивое зрелище. Невероятно горячее, и тело отзывается само собой. На него всегда отзывается. На него лишь одного так остро. Облизываюсь, разрываюсь от желания поиметь одного хотя бы взглядом, представив, как разложил бы в кровати и слизывал каждую капельку пота с влажной кожи, оседлав и скользя на твёрдом мощном стояке. И уничтожить глазами второго, который отвратительно-прекрасен и, будто в своей особой стихии, кружит и бесит. Бесит и кружит. И проваривают они меня оба в этом несовместимом кипятке эмоций. Совершенно полярных, но нереально ярких. Я ревную, но в то же время восхищаюсь. Ненавижу и не могу не наблюдать. Злюсь, потому что боюсь показаться на его фоне слишком незначительным и жалким. Слишком не впечатляющим, серым и неприметным. Недостойным внимания возведённого в абсолют. И любовь тогда не спасёт. Не сможет. Потому что, чтобы быть с кем-то таким, нужно быть хотя бы приблизительно равным. И морально, и физически. Но Фил падает дважды, умудрившись третью их стычку довести до ничьей, а на четвёртую… На четвёртую снова протирает спиной выцветший синий мат. — Давай контрольный, — стирает ребром ладони пот со лба. — Если не смогу, так уж и быть, пару дней буду лично отмораживать яйца. — Смысл? У нас разная весовая категория. Иди, вон, с Гансом попробуй лучше, вы плюс-минус равны будете. — Последний раз, Макс, — игнорирует предложение, даже не взглянув на презрительно скривившегося Эрика. А мне, если уж честно, безумно интересно, из-за чего у тех идёт такая демонстративная вражда. И какая-то однобокая что ли. Это заметили все и практически сразу: атака идёт в одностороннем порядке, и не от Фила. К моему личному удивлению. Выпад. Макс, решив, что хочет закончить быстрее, попадается на уловку Фила и оказывается на полу с заломанной рукой. Стучит второй по мату, даёт понять, что сдаётся, и раунд можно засчитать Морозову, который картинной сукой, с широкой довольной ухмылкой, встаёт и смотрит этим своим — «я же говорил, что смогу» — взглядом. — Блять, Фил, иди, вон, — Фюрер кивает снова на Ганса, — покажите, как нужно драться салагам. А не вот это валяние по полу. — А Ганс так кривится, будто уксуса хлебнул и готов то ли сдохнуть, то ли проблеваться на месте. Смотрит с неприкрытым отвращением на Фила. — О, Гонсалес, морду мёдом помажь, смотреть тошно, — ехидно тянет Морозов. Выпрямляется напротив него в паре метров. — Ну так уложи его на маты, вдруг подобреет, — в той же манере, с подъёбом, парирует вместо Ганса Макс. — Боюсь, если я его уложу на маты, то у Эрика случится травма на всю жизнь, — фыркает и хрустит руками, сгибая и разгибая в замке пальцы. — Не физическая причём, — добавляет со смешком. — Хотя-я, и физическая тоже. — Прибить можно? — Ганс обращается к Максу, скинув куртку и толстовку. — Нет, — Фюрер отрицательно дёргает головой и забирает вещи. — А жаль, — Эрик цокает, подходит и без промедлений проводит короткую серию ударов, и Фил, надо сказать, бьётся совсем не так, как до этого. Нет той тягучести, есть скорость и чёткие блоки. Уворачивается, но получает пару раз явно очень неприятно и по бокам, и по не такому уж и старому ранению возле плеча, и по ноге, на которую до сих пор немного хромает. Эрик бьёт точечно и прицельно. Бьёт не шутя, бьёт, зная слабые места, бьёт так, чтобы оппонент если не выл, то терял скорость и начинал сдавать позиции от болезненных ощущений. А ведь сегодняшний спарринг не об этом. Но им обоим всё равно, хотя Фил скорее защищается, чем пытается открыто переть вперёд и побеждать. — Смотри, как Фил заводит руку влево при блоке, — шёпот справа у основания шеи, Макс чуть трётся кончиком носа об моё ухо. Едва уловимо, но я слышу, как вдыхает с моих волос запах. — После такого блока нужно делать выпад вперёд и заламывать схваченную конечность противника, но он намеренно пропускает. Чтобы сделать обманный манёвр. — Объясняет, и я вижу, как Морозов падает на живот, тормозя руками, и Ганс, подумав, что побеждает в раунде, даже не успевает осознать, что происходит, как Фил, извернувшись ужом, сбивает его с ног, подминает под себя и, оседлав бёдра, фиксирует. — Красиво, — тихо отвечаю, не зная даже, что впечатляет сильнее: то как они смотрятся вместе, запыхавшись после боя, или проделанный трюк. — Эффективно. Используй в будущем. — Чуть отстраняется и вяло похлопывает вместе со всеми. — И?.. — спрашивает у Макса Фил. — Я лучше с тобой, чем вот это всё, — фыркает и поднимается одним плавным движением, даже не предлагая лежащему Гансу руку. — Ещё раз, — резко и хлёстко отлетает от стен, и все замолкают. И я не уверен, что видел когда-либо Эрика настолько злым. Его и без того тёмные глаза, как два обожжённых кофейных зерна, сейчас кажутся чернее ночи. — Давай, реванш. — Передёргивает плечами, а Макс напрягается всем телом рядом, но не влезает. Фил вряд ли в курсе, где и есть ли у противника предел, зато в курсе стоящий рядом со мной Фюрер, и если тот в напряге, расслабиться не получается теперь и у меня. И хуй поймёшь по какой причине. И если прошлый бой был быстрым и нешуточным, то теперешний словно насмерть. Ганс рубит с плеча, раз за разом, вкладывая силы больше, чем необходимо в тренировочные удары, и я пару раз прикусываю губу, потому что получи я нечто схожее по старой ране, вероятно, скукожился бы от боли. Но не Фил. Тот игнорирует, осмотрительно отбивается, уходя от особо опасных атак. Однако происходит неожиданное и запрещённое в подобных боях, хотя и до этого было слишком много напора и агрессии, не допустимого для тренировочного спарринга, где нужно просто устоять или повалить противника, а никак не пытаться искалечить и нанести побольше урона. Кулак Ганса прилетает снизу, благо не в челюсть, иначе Фила, почти сто процентов, вырубило бы на месте. Эрик попадает в нос. С силой, пусть и слегка вскользь, но шанс перелома настолько велик, что у меня самого начинает ныть лицо. Голова у Фила запрокидывается, волосы стекают за плечи. Он делает несколько шагов назад, но не падает, кое-как удерживая равновесие, а тишина, что накрывает, будто купол, начинает давить. Минута. Фил медленно возвращает голову обратно и струйки крови стремительно окрашивают алым его губы, стекают к шее. Он вынужден снова задрать подбородок и втянуть носом, поморщившись. И всем очевидно, что это было нечестно. Что это больно и явно лишнее. Однако застыл каждый: кто-то в ожидании развязки, кто-то в нехуёвом напряжении, как Макс, тихо выматерившись. Но Фил молчит, просто смотрит из-под ресниц на Ганса и сглатывает. Облизывается, а после сплёвывает кровь на пол. Подходит к нам, с каменным выражением лица забирает вещи из рук Макса и, без резких движений, направляется на выход в одной водолазке. Всё также чуть запрокидывая голову, чтобы кровь текла в горло, а не по лицу. А мне бы позлорадствовать, что он получил в ебальничек свой наглый. Что проучили, пусть и не моими руками и не за прегрешения в мою же сторону. Но как-то невесело, происходящее вызывает скорее непонимание, потому что Ганс выглядит полуадекватным. Макс максимально недоволен, но стоит рядом со мной и распиливает друга вопросительным взглядом. Однако, что радует: за Морозовым не срывается, никому выговоров не делает, ситуацию заминает, просто разогнав всех по разным углам тренировочного пространства, разбив на условные пары, и поманил меня за собой жестом. — Чего он такой злой? — Заходим в соседнее смежное помещение: комната меньше и только в самом начале ремонтного процесса. — Без понятия, — отвечает Макс и закуривает. Находит куда пристроить одежду: подталкивает ногой маты к центру, достает из кармана куртки пачку влажных салфеток и протирает кожаную поверхность от небольшого слоя пыли. — То есть это не норма? — Очевидно, что нет. — Выдыхает дым и выпрямляется, отбросив в сторону в прошлом белоснежные салфетки. — В спарринге такого типа, главное устоять на ногах, а не отпидорасить противника до состояния отбивной. Смысл совершенно в другом. — Не просто же так он набросился на Морозова? — спрашиваю с сомнением, не особо-то и надеясь на ответ. Потому что меня, к примеру, Фил может бесить, потому что я ревную Макса, как одержимый, завидую и в тайне ровняюсь. Эти отравляющие чувства в его сторону своеобразное топливо и кривая, но цель. Из-за чего же так себя ведёт Ганс? Непонятно. Потому что его демонстративная неприязнь и отвращение ничем не обоснованы. По крайней мере, мне о причинах неизвестно. Максу, вроде, тоже, либо он отлично эту информацию скрывает. — Взрослые мужики, сами разберутся. Отбросив в сторону на цементный пол бычок, подходит ко мне, впритык. Закладывает пару прядей за уши, что выбились из свободного хвоста. Таким привычным и любимым мной жестом притягивает за затылок и целует. Горький. Я словно сам только что обкурился до тошноты, слизав этот вкус с его языка. Горький, но самый, чёрт возьми, вкусный. И руки притягивают ближе, чтобы почувствовать даже через слой ткани его тепло. И вдохнуть концентрированный, пусть и с примесями, запах. — Никогда не понимал: нахуй придумали этот ёбаный праздник? — шепчет в мои губы, прикусывает за нижнюю и отпускает, быстро облизав. — Цветочки, сердечки и прочее блевотное дерьмишко, — продолжает с лёгкой хрипотцой. — Это же романтика, — фыркаю, вспоминая, что сегодня у нас грёбаный день Валентина, который за всю мою жизнь ни разу не был отмечен как положено. Его либо игнорировали, либо просто в период праздника я был одинок. Вот и не срослось как-то. И само упоминание подобной даты от Фюрера вызывает лёгкий шок и когнитивный диссонанс. — Это повод для салаг чтобы нажраться, а для баб — чтобы манипулировать пиздой и получать желаемое, — фыркает и не даёт ответить, снова целуя. — Нас могут увидеть, — выходит полувопросительно. — Могут, — кивает и выдёргивает меня из водолазки, оставляя в нательной майке. — Ещё как могут, но мы, вроде, тренироваться собирались, или ты настолько сильно стесняешься своего уровня подготовки? То есть, в то время, как у меня отключился мозг, и всё замерло в предвкушении, он планомерно избавлял моё тело от мешающих элементов, чтобы было удобнее тренироваться? Тренироваться, блять? И не в том самом похотливом смысле, в котором я успел себе надумать, отдаваясь поглаживаниям языка и напору губ? Открыв глаза и глядя в искрящиеся весельем серебристые провалы напротив, чувствую лёгкую обиду. Потому что развёл как пацана, сука. Манипулятор сраный. — Ну и сука же ты, — выдыхаю и наблюдаю, как он расплывается в кривоватой ухмылке. Облизывает пошло свой чёртов заострённый клык и губы. Сволочь… Какая же блядская сволочь, и завалить бы его на эти сраные маты, да поиметь от души, чтобы не зарывался вот так. Потому что в эту игру играть могут двое. Определённо точно двое. — Отомсти мне, — ещё и подначивает, подзывает указательным и средним пальцем правой руки. Двигает расслабленным корпусом из стороны в сторону. — Давай, боевая куколка, накажи меня, — и вроде шутит, вроде забавно выглядит. Но глаза… Мне хочется ошибаться, хочется убеждать себя в том, что показалось, что накручиваю себя и ищу какое-нибудь дерьмо, только бы оправдать тот факт, что кто-то, вроде Макса, обратил на меня, бесполезного, внимание. Что есть какой-то тайный смысл. Что есть что-то, что держит рядом, помимо хорошего секса и приятного времяпрепровождения. Что-то, отравляющее его с каждым днём всё больше. Ведь порой, когда он думает, что я нихуя не понимаю и не вижу, словно тень нависает над ним сзади. Массивная тёмная тень. И я бы многое отдал, чтобы узнать, что таким неподъёмным грузом на нём висит, что за камень на шее, откуда удавка, чьими руками повешена. Почему он вроде на свободе, но скован и в очерченных рамках бьётся хищно и загнано… Но я молчу о догадках, молчу, потому что боюсь показаться мнительным и глупым. Тем, кто на пустом месте разводит панику и параноит. Портит драгоценные минуты близости, выискивая проблемы из воздуха. — Запытать скукой? — усмехаюсь в ответ. Наказать… Его-то? Наказать? Серьёзно? Звучит сюрреалистично полностью. Но заводит сама фраза, заводит тайный пошлый смысл. Он весь заводит, и щёлкает что-то внутри, словно переключая режим, выпуская мою развратную вечноголодную часть на волю, и толкает вперёд. Тренироваться с Максом особый сорт удовольствия. Да, бывает болезненно. Да, он не щадит, преподавая уроки, считая, что объяснять можно до хрипоты, но лучше один раз ощутить, и станет всё понятно. Наглядный пример куда важнее теоретических знаний. И хуй его знает, пригодится ли мне хоть что-то из отрабатываемого, с учётом того, как он ограждает меня от всего и вся, но наращивать выносливость и быть хоть немного не таким бесполезным, хочется. Особенно, вспоминая чёртов медитативный танец Фила на матах. То, как он был впечатляюще красив и в атаке, и в обороне. Лёгкость, что витала в каждом движении, будто он совершенно не напрягается, а попросту играет с противником. Хотя выступающие капли пота и цепкий взгляд опровергали обманчивое представление о нём. Морозов, при всей своей кажущейся красоте и идеальности — опасен. Завораживает, привлекает внимание, сбивает концентрацию, а после делает смертоносный бросок. То, как он обвёл вокруг пальца расслабившегося Ганса, буквально шокировало. Фил сделал вид, что побеждён, чтобы победить. Гениально же? — Ты себя недооцениваешь, — уворачивается от моей слабой атаки. — И если тебе комфортнее использовать технику Фила в ближнем бою и обороне, то с ним бы и тренировался. Я могу попросить. — Делает красивую подсечку, и я, как подкошенное дерево, падаю на лопатки, отпружинив затылком от матов. Попросить он, мать его, может. Кто бы сомневался… — Нет. — Нам необязательно всегда тренироваться вместе. Чем больше партнёров у тебя будет, тем быстрее ты наберёшься опыта. Начнёшь замечать слабые места каждой техники и подбирать что-то для себя интуитивно. Рефлексы на пустом месте не появляются. — То есть ты не сможешь вылепить из меня бойца в одиночку? — смотрю с вызовом, лёжа на полу. Тренироваться сегодня тотально лень. А вот поваляться с ним, желательно в постели — я бы с удовольствием. Но кто ж позволит вот так проебланить целый день? — Смогу, — фыркает, само собой. — Но процесс затянется. — Нависает сверху, резко вклинивается между моих ног и прижимает собой. Возбуждённый и хитрый как чёрт. — Потому что рядом с тобой, вот такой похотливой блядью, я только о твоей заднице и думаю. Тут не до техник, — ударяет бёдрами, — боя. — А меня выгибает, и потереться — как выдохнуть — рефлекс тела. Цепляю за мощную шею и тяну на себя ещё ближе. — Вот что ты будешь делать, если попадешь в переплёт? Стрелять симпатичными глазками? Захлопаешь врага до смерти длинными ресницами? — приподнимает бровь, но подаётся без сопротивления. — Скажу, что у меня есть ручной дьявол, и буду громко звать тебя, — прикусываю ему подбородок. — В таком случае, тебе нужно тренировать связки, чтобы очень громко орать, очень-очень-очень, сука, громко, — вздрагивает от смеха в моих руках, вибрирует сверху и заражает весельем. Тянет каждое слово тягуче как ириску, что прилипает к зубам и языку. — Уже начинать? — выдыхаю полустоном, когда он вжимается мне в пах своим стояком, сволочь, распаляет в секунды, превращая происходящее из дразнящего в развратное. — Если тебе нужна публика — можешь, — а я затыкаюсь, чувствуя его руку, что сжимает ширинку, пальцы, поглаживающие вдоль ствола. И бесит одежда. Бесит, что нет варианта продолжить начатое, только вот так тереться по-кошачьи, целоваться и с силой отрываться друг от друга. — Или доводи до конца, или остановись, — прошу, когда отрывается от моих губ в очередной раз. В горле скребётся жажда, глаза заволокло тонкой плёнкой, и тело плавится под ним, словно пласт масла. — Блядски пьяные мозги из-за тебя, куколка, пьяный как придурок, — шепчет и утыкается лбом в мой лоб. — Такой слабый, пьяный дебил, просто пиздец, — прикрывает глаза и дышит со мной в унисон, а меня до мурашек пробирает. Глажу по короткостриженному затылку и моргать боюсь, впитывая его слабость передо мной. Его глубокую невыносимую боль, которую он испытывает от этого убийственного чувства. То, как его ломает, как он поддаётся, перестав сопротивляться, и это дробит его личность, в сраное крошево дробит. А мне и жаль его душу и сердце за эти сломы, и другого я не хочу… Без него больше ничего не хочу. И плевать мне, как правильно или лучше, или выгоднее, или комфортнее. Рядом с ним становится плевать вообще на всё. И это даже не пугает. *** Не могу понять, что более неожиданно: то, что на базе решают устроить пьянку в честь такого сопливого девчачьего праздника, или то, что я здесь торчу, сжимая одноразовый стаканчик разбавленного виски с колой, в котором плавает одинокий кубик льда? «Развлечения такая же часть жизни базы, как и тренировочный процесс» — назидательно впаривал мне Док, пока я ждал, а он осматривал мою вполне зажившую спину. А после торчал с книжкой, в то время как Макс лежал под маской. Ибо как бы не спорил один, второй всегда продавливал. Против Франца нет приёмов: он, сука, сломает любое сопротивление и уложит/усадит и будет лечить так, как считает нужным. И вот сижу я на диване и думаю, какого такого детородного органа забыл на этом сборище? Музыка относительно терпимая: подозреваю, что все прошлые разы подобным заведовал Алекс, а он знатный извращенец по этой части. Сегодня ненавязчивый электронный бит не пытается прорезать дополнительные отверстия в мозгу, и не ведёт охоту на барабанные перепонки. Звучит фоном, вызывает желание покачивать головой, либо ногой в такт. Но веселья как-то не ощущается, скорее всеобщая расслабленность и попытка отдохнуть и выдохнуть на какое-то время. Так уж вышло, что четырнадцатое число выпало на пятницу, а значит, перепить и недоспать может позволить себе каждый, так как пока такие ёбаные заморозки и невменяемой силы ветер, на улицу высовываются только мазохисты или наказанные за мелкие и не очень проёбы. — Хорошо, что пришёл. — Место рядом со мной отлично пустовало предыдущие полчаса, и я втайне надеялся, что тенденция продлится ещё хотя бы такой же промежуток времени, а после я просто свалю отсюда нахуй. Но нет. — Не уверен, что думаю так же, — честно отвечаю, поворачиваясь к Францу. — С куда большим удовольствием я бы закончил фигурку, которую начал вырезать, или просто провалялся, слушая аудиокнигу. Под одеялом, знаешь, в разы уютнее, чем на продавленном диване в компании малознакомых людей. — Всё вышеозвученное можно будет сделать в любой другой день, а собираемся мы на базе не то чтобы часто. Это тот самый момент, когда создаётся пусть и обманчивое, но ощущение единства. — Почему обманчивое? — Потому что в наше время всем правит его величество — эгоизм. Каждый думает больше о личной выгоде, амбициях и перспективах, чем о коллективной. Редко какая база живёт в согласии и понимании. Чаще царит вечная делёжка, выяснения отношений, попытки кого-то одного доказать кому-то другому насколько у него длиннее и толще в обхвате. — Может, ещё и прилюдно измеряют? — Может, и измеряют. У нас такой хуйнёй пока, слава богу, при Максе никто не страдает. Однако текучка всё равно какая-никакая, но есть. — В последнее время народ только прибывает. Слышал, что Фил занимается расчисткой старого здания спелеолечебницы. Там по восточной стороне обвалена почти вся стена и аварийные крыши, но Морозов, видимо, волшебником себя возомнил и гоняет салаг, чтобы те помогали восстанавливать и переделывать под жилые блоки. — И слышал я это, потому что тот завалился к нам с утра пораньше, вытащив Макса из постели, чтобы впаривать какую-то дичь на протяжении часа, не давая вставить и слова в свою длинную и пиздец убедительную речь. Добившись положительного ответа, исчез и с тех пор не успокаивается, дёргая чем ни попадя каждые незанятые руки на свои «проекты». Будто у него шило в заднице. Или как раз его там и нет, потому и носится как ёбнутый взад-вперёд. — Он старается, — с запинкой отзывается Док. — Удивительно-странный человек. Загадочно-молчаливо-полярный. — В плохом смысле? — Может, и в плохом. Не люблю сложных вещей и людей. Люблю запутанную симптоматику диагноза или непростую ситуацию с организмом в целом, или начальные этапы исследований. Азарт, желание раскопать, понять, раскрыть и решить. Но не людей. Тут чем прямолинейнее и понятнее, тем лучше. А он закрытый, запутанный, сбивающий с толку. — А как дела обстоят со мной? — Фил мне, например, не кажется закрытым, запутанным. В моих глазах он — прекрасный актёр, отличный игрок, хитрая изворотливая сука. Безумно красивая. Безумно сука. Безумно изворотливая. Вызывает зависть и раздражение, но равнодушным не оставляет. И боюсь, что не ошибусь, если скажу, что к нему, как и к Максу, можно относиться по-разному. Но быть равнодушным? Не-а. Равнодушными к ним обоим быть не получается. Слишком бросаются в глаза, слишком уникальные и невозможные. Не зря их когда-то давно примагнитило друг к другу. Не зря… — С тобой всё ещё запутанней, — губы расплываются в лёгкой улыбке. И надо сказать, что с его пусть и аккуратной, но бородкой (и вообще с растительностью на лице, куда большей, чем у большинства здесь), улыбка эта выглядит зловеще. Он весь так выглядит… — И в чём запутанность? — искренне интересуюсь. — Ты — наследник огромной империи, пугающего состояния, но в то же время в тебе есть странная наивность и неискушённость. Слишком несовместимые вещи рядом с таким бизнесом. А ещё у тебя очень странный и нелогично действующий отец. На его слова я фыркаю и отпиваю из стаканчика. Сладость колы приглушает горечь виски, но чувствуется, как в теле отдаётся теплом градус алкоголя, как ни перекрывай ты его и ни разбавляй… — Хм… — Или у тебя есть ответ, по какой причине твой предок внезапно осыпает нас подарками? Я не эксперт и браться за точные цифры не стану, но цена тем вещам, что он передал нам на базу, впечатляющая. За просто так и как жест доброй воли подобное не дают. — Здесь ведь его сын, — хмыкаю, пусть червячок сомнения и подтачивает по краям. — Только был он здесь и месяцы до, но… — задумчиво тянет и замолкает, глядя в глубину толпы, а я слежу за его взглядом и натыкаюсь на стоящего к нам вполоборота Макса. Он курит и о чём-то говорит с Гансом, не замечая внимания двух пар глаз. А Франц, ничего толком не сказав, говорит слишком много, и мурашки бегут по загривку, потому что… А чем чёрт не шутит? Почему между моим парнем и отцом не может быть договора? Не только словесного, типа тот меня охраняет и мужика попутно лепит, а что-то ещё? Это ведь вполне в духе папочки. Вполне, сука, в его духе. Вести одновременно свою увлекательную игру с моей судьбой по всем фронтам. Раскинув нити, ведущие к огромному клубку, и стягивая в необходимый момент, резко и не спрашивая чьего-либо мнения. Толстые и красные, но не потому, что были такими изначально, а потому что напитались чужой кровью и болью. Зато результат. Зато так, как он предсказывал и планировал. Зато снова получил, что хотел, неважно, каким путём и через чью душу/сердце пришлось пройти насквозь. Мудак, блять. — Но мой родитель предпочитает действовать тогда, когда захочет, и так, как посчитает нужным. Обсуждать или осуждать не имеет смысла. Док молчит какое-то время, медленно попивает содержимое стакана, осматривает отдыхающих — уютный мужик, но почему-то всё равно пугает своей проницательностью. Рядом с ним возникает ощущение, словно он хочет, как мелкий жук, залезть мне под кожу и порыться в содержимом и тела, и черепа. — У тебя очень редкая группа крови, — цокает, даже не взглянув на меня. — Четвёртая отрицательная, — кивает сам себе. — С таким резусом эта группа раньше, ещё до войны, встречалась не чаще одного процента. Даже меньше — примерно половина процента на весь земной шар. — Да, я наслышан, — настороженно соглашаюсь. — У твоего отца, наверное, такая? — Увы, но нет. — Залпом допиваю виски. В голове приятно мутнеет и от мыслей, и от алкоголя. Что происходит? Явно что-то важное, но странное. — Слышал о твоей матери, не хотел затрагивать болезненную тему, но раз уж мы о семье, то… соболезную твоей утрате. — Поворачивает, наконец, ко мне свои тёмные внимательные глаза. О её смерти я слышал лишь мельком, обстоятельства остались подёрнуты тайной. Вроде, несчастный случай на яхте: в новостях вспыхнула сенсация и очень быстро покинула таблоиды. А мне скорбеть не хотелось. И не хочется. Никаких чувств эта «потеря» не вызывает вообще, только пустота и лёгкое сожаление. И сожаление не о её прервавшейся жизни, а о том, что матери я был лишён: без матери я вырос, без матери жить и продолжу. Нельзя потерять то, чего нет. — Она мне не мать, — вылетает слабым протестом, прежде чем успеваю себя остановить. И почему-то во взгляде напротив не вижу удивления, только проницательность и понимание. Или знание. Странно-удивительные дела, странно-пьяный мозг всего от пары стаканов. Всё странное сегодня. — А кто же твоя мать? — Он словно идёт по острым осколкам. Крупным и способным разрезать не просто ноги, а располовинить надвое. Прекрасный, мать его, психолог, потому что вывернуть душу хочется. И вопросы ненавязчивые и спокойные, правильные. Прицельные. А я такой разобранный, рассыпающийся, как пирамидка из домино. Скользкие кости с громким стуком складываются в беспорядочное нечто. — Без понятия, — отрицательно мотнув головой, отворачиваюсь. — И не узнаю уже никогда, она мертва. — Звучит уродливо. И даже не то, как я отзываюсь о женщине, что дала мне жизнь. А связка двух слов: она и мертва. Омерзительно. — И как много ты знаешь о её семье? Ни-че-го. Я не знаю совершенно ничего о семье своей биологической матери, а у того, кто имеет такую информацию, не потрудился получить ответы. Даже мысли не пришло в пустую голову. Слишком был занят своим пафосным выебоном с порванными документами, которые, похоже, могли бы пригодиться. Очень. Но поздно пить или петь, или что там нужно делать, когда, блять, становится фатально поздно и неисправимо? Только надо ли?.. Надо ли рыться в этом всём? Что это даст? Или не зря меня, как в ссанину, тыкают в это всё с периодичностью, словно намекая, что нужно шире открыть глаза и прекратить изображать новорожденного котёнка? Судьба, ты сука? Или вдруг смилостивиться до подсказок решила? Кто б ответил. — Насколько вижу — мало или вообще ничего. — Его взгляд снова возвращается в толпу, но меняя ракурс. А я прослеживаю направление, замечая, что в углу, в одиночестве, расслабленно полулежит небезызвестная фигура в широком тёмном кресле. Он одет в чёрное, потому потеряться в скоплении людей и полумраке — легко, если бы не светлые волосы. Такие же светлые, как и мои. Фил… Блядски заебавший по самое «не могу» Фил. Затычка в каждой бочке моих подбродивших мыслей. Заебал. Заебал невыносимо. — Ты прав. — Нет нужды произносить — это очевидно, но открываю рот. Хмель даёт о себе знать чуть большей разговорчивостью в отличие от моего привычного молчаливого впитывания. Рядом с Доком так и подавно, я его банально, блять, побаиваюсь. — А знаешь, что ещё интересно? — Не смотрит, но бровь вопросительно вздёргивает. — Всего половина процента в былые времена, теперь же и того меньше. Но вдруг — чудо. На нашей базе есть два обладателя такой редчайшей, уникальной группы крови. Которые, к тому же, удивительным образом похожи. Что?.. Он потому смотрит на Фила, даже не намекая, а фактически прямо говоря?.. Если бы молния куда-то и могла ударить в нашем тесном помещении, то явно била бы прицельно мне в темечко. Потому что… Что? Я смотрю на Дока, который спокойно поддерживает контакт, и в глубине его цветной радужки, я вижу уверенность в озвученном ранее. Он слишком не похож на того, кто будет вот так играть такими серьёзными вещами. А ещё он врач, в его доступе есть наш биологический материал, а значит, при желании, он уже мог подтвердить свои догадки. Голословно такие люди не бросаются громкими заявлениями. Да ведь? Или мне слишком сильно хочется поверить в эту абсурдность, сбивающую с толку? Потом смотрю на Фила, который даже не замечает чужой взгляд, запрокидывает голову и морщится, когда трогает припухшую переносицу. Растрёпано-красивый. Такой же блядский блондин, как и я. Того же роста. С синими глазами… Мои же разбавлены приглушённо-серым цветом, но ведь тоже — синие. А ещё на его теле довольно много родинок. И некоторые совпадают с моими, по крайней мере из тех, что мне удалось случайно увидеть. Сука… Потом упираюсь взглядом в оказавшегося рядом Макса, и пульс ускоряется до критической отметки в секунды. Сердце, словно с пробуксовкой, замерев на один-два удара, разгоняется в груди как сумасшедшее. А жар стремительно накрывает всё тело огненной волной: в меня словно бросили спичку, и на месте подожгли. Резко и болезненно. Мне страшно, что он мог знать, но молчать. Что это какой-то странный тайный план. Заговор. Я не знаю, блять, что, и разумных мыслей попросту нет. Ни единой, а алкоголь тотально хуёвый помощник. Почему Док смотрит, словно говоря мне о том, что спешить и творить ебанину со старта — глупость? И сожаление облизывает едва заметно чёрную точку зрачка. Жалеет, что сказал? Или что так вышло? Однако когда он едва заметно кивает в отрицании, я понимаю, что Макс не знает. Я уверен, ведь перед этим осторожным жестом, он скашивает взгляд правее, а Фюрер именно с той стороны прижат к моему телу. Колено к колену. Он стоит, а я, ахуевший полностью, сижу. — Ганс вынес мне мозг, я хочу тебя и травки, травки и тебя. Идём? — Встаю резко, почти выскакиваю с насиженного места, как пробка из бутылки с шампанским, благо что пеной не заливаю всё вокруг, мотнув головой китайским болванчиком, соглашаясь. Встречаюсь ещё раз взглядом с серьёзными глазами Дока. Он спокоен настолько, что это смешно и даже обидно, ведь только что огорошил новостью века, блять. Новостью всей моей ёбаной жизни. У меня есть брат. Перекатываю на языке это утверждение. Оно тонет в вязкой слюне и стекает в горло. Эта правда — моя. Только моя, делиться я пока не готов. Я хочу прожить какое-то время с этим знанием и осознать, что оно значит для меня по-настоящему. Брат! Родной, внутриутробный, кровный брат. Та милая молодая женщина подарила ему жизнь ещё раньше, чем мне. Она выпустила это идеальное зло в мир. Пиздец. У меня есть брат. Тот самый, старший и раздражающий, тот, кому завидовал всё это время, но тянулся интуитивно подражать. Тот, кто разбил сердце моему Максу. Тот, кто был раньше меня во многом и, сам того не зная, протоптал мне путь в будущее, в первую и такую странную, но невероятную любовь. Он тот, кто не знает обо мне, так же как и я не знал до сегодняшнего вечера. Тот, чья судьба, судя по всему, так же изломана. Если не хуже. Пиздец. Абсолютнейший блядский, ебать его во все щели, пиздец. Выдыхаю, и кажется, что самой душой — судорожно и надрывно, но не заметно для всех. К счастью. Шок циркулирует в крови и склеивает мои губы намертво, сшивает тонкой прозрачной леской, прокалывая болезненно кожу острой ледяной иглой. Я хочу сказать хоть что-то. Хотя бы слово, но всё, что могу, только слегка кивнуть и последовать за Максом, понимая предельно ясно, что это не та информация, о которой нужно бежать и орать на каждом углу. Не та, которую скажешь даже самому близкому и любимому со старта. Не та, с которой я так просто подойду к Морозову в ближайшее время. И ведь не протестует ничего внутри, даже не совершает попыток. Я с такой лёгкостью принимаю этот факт, с таким особым ненормальным восторгом, что впору захлебнуться собственной, бурлящей в теле, кровью. Ожившая мечта детства о ком-то настолько близком и верном, вопреки всему и вся, о ком-то сильнее, мудрее, опытнее, кто поможет, выслушает и будет рядом, чтобы ни произошло. Кто-то на моей стороне. Кто-то такой же, как Саша у Макса. И пусть росли мы порознь и вообще друг о друге не знали. Впереди годы для того, чтобы как-то это исправить. Как-то наладить контакт. Укрепить кровное родство. Оказать поддержку… Моя мечта извращённо становится явью. Но стоило бы уже привыкнуть, что если я что-то и получаю, то исключительно через задницу. И это, увы, не всегда метафора. Боже, блять. У меня есть брат. Брат! Тот, кто имеет такую же группу крови и цвет волос. Как у той женщины с фото, как у Анны. Знал ли он её? Видел ли? И, сука, я чертовски жалею, что не забрал себе бумаги, а оставил порванными в кабинете отца. Ведь тогда было бы легче начать копать в том направлении. Было бы легче… И, возможно, имеет смысл спросить детали напрямую у отца? Вряд ли Макс знает что-то ещё и умалчивает, не после той выносящей мозг ссоры. Про что-что, а про семью он бы выложил всё. Растерянность приходит вслед за шоком. Я плетусь по морозу за Максом как на привязи, не понимая, ни куда мы идём, ни зачем мы идём, ни о чём он говорит или спрашивает. Что-то отвечаю на автомате, а в голове фейерверками всё ещё взрывается новость, которая явно изменит если не всё, то очень и очень многое. У меня теперь есть не только один-единственный родственник — отец. У меня есть брат. Господи, бля… Брат. Живой, взрослый, опытный брат. Идеальный брат. Пусть и ведёт себя, как сука, пусть и опаснее многих, пусть и измазаны его руки в крови, но я готов заведомо оправдать по всем пунктам, потому что… Блять, это же брат! Пиздец. Нет, это не просто пиздец, это что-то куда более сокрушительно мощное. — Куколка, Земля вызывает, — щелчки перед носом и улыбка покрасневших облизанных губ напротив. — Я замёрз и хочу в душ, а потом косяк и в тебя на всю оставшуюся ночь, — пьяно шепчет, обдаёт запахом виски и сигарет и всасывает кончик моего носа себе в рот, чуть прикусывая. — Иди, я приготовлю постель, — хрипло и тихо. Мысли чуть уплывают в сторону, противоположную семейно-братской. Макс собой выталкивает, словно таран, выдавливает нахрен, поцеловав до головокружения, трахнув за считанную минуту мой рот до самой глотки. С этим его, так мной любимым, рокочущим грудным мурлыканьем. И я проваливаюсь в какое-то особое странно-космическое пространство. Всё скользит мимо, на периферии. Тёплые струи душа, мягкая простыня под спиной и тонкая бумага самокрутки между губ. Сладковатый дым заполняет и грудную клетку, и голову, делая ту воздушно-лёгкой и необременённой мыслительным процессом совершенно. И в этой эфемерности каждое касание Макса отдаётся феерическим наслаждением. Тело словно мерцает особыми чувствительными точками, выкладывает созвездиями… лично для него наш млечный путь, по которому тот скользит языком и заставляет прогибаться до хруста позвонков. Кайф… Ещё никогда это слово не было настолько полным как сейчас. Тонкие хрустальные нити нашей прекрасной связи наливаются розовато-алым, словно кровь циркулирует между телами, связывая окончательно и навечно. Прошивает насквозь, стаскивает и заставляет срастаться. — Мне так хорошо, — выдыхаю в губы напротив, в чувственно-медленный поцелуй. Вкусный… И Макс одурманивающе сладко-дымный, лижет мне щёки изнутри и обсасывает язык, постанывая и будто пытаясь втереть себя всего мне в кожу. — Сладкая куколка, — шепчет в шею, шепчет, целуя, шепчет, кусая, мантрой шепчет бесконечное «куколка». Сплетает «моя» и «никому не отдам», приправляя «никогда». И мурашками марширует его дыхание, вслед за пальцами вспышки мини-молнии, мелко жаля, заставляют вздрагивать, и моё тело сокращается, подрагивает и плавится, подрагивает и растекается, подрагивает и нет сил себя сдерживать… — Макс… — Протяжно под потолок, взлетая ласковым облаком и падая сверху покрывалом стона. Слишком тихо для заложенных от ощущений ушей, слишком громко для тонких стен комнаты. Впиваюсь ему в кожу пальцами, в бока, притягивая ещё ближе, не в силах отпустить даже на секунду, и вдохнуть выходит только из его губ. — Хочу тебя, — укладывая языком ему на язык, словно волшебную таблетку, свою просьбу. — Как? — Первое же касание к члену буквальным образом подбрасывает на постели. Со вскриком и дрожью, я толкаюсь одержимо несколько раз в сжавшийся, горячий, такой же как я весь, дрожащий кулак и кончаю. Закатываются глаза под зашторенными веками, и сокращается каждая мышца почти судорожно. Но мне блядски мало его. Мне блядски голодно. — Ещё, — слепо ищу его руками, и когда нависает сверху, вылизывая свои пальцы в белёсых разводах, оплетаю ногами и, подавшись к нему, целую. И губы его сладко-солоноватые. Губы его самые любимые и прекрасные. Мягкие, мокрые, податливые и напористые одновременно. — Как? — Хочу тебя внутри, — сжимаю коленями бока, приподнимая таз призывно. — Глубоко внутри. Трахни меня так, словно от этого зависит наша жизнь. Трахни сильно, быстро, резко и жёстко. Трахни так, словно хочешь, как гвоздь вдолбить в эту кровать. Чтобы я не смог утром встать. Чтобы каждое движение сковывало от тянущей боли. Чтобы задница пульсировала не прекращая. Я хочу бесконечно много твоей спермы внутри, чтобы напитаться навечно. Чтобы пропахнуть тобой. Чтобы наш вкус навсегда смешался и мутировал. Чтобы никогда никто и ничто больше не смогли повторить ту магию, которую мы сегодня с тобой создадим. Нашу магию. Я наркоман. Я сумасшедший. Я — обкуренная похотливая шлюха. Но когда его член оказывается во мне по самые яйца, всё, о чём я могу думать — о ритмичном трении и импульсах, которые посылает каждый нажим на простату. Он идеален. Вспотевший, раскрасневшийся, с влажными волосами и мощными руками, которые не знают пощады. Он нереален, с членом — поршнем, который распирает мне задницу слишком невероятно, и экстаз запредельный до полуобморочного состояния. — Я — Лавров Максим Валерьевич, — срывается на хрип, с широко распахнутыми ртутно-чёрными глазами, хмельной и обезумевший. — Беру тебя — Басова Святослава Леонидовича, — кусает за нижнюю губу, кусает больно, до крови, и я вздрагиваю. Задыхаюсь от волн удовольствия, тупо игнорируя эту лёгкую пульсирующую боль, — в законные мужья. — Контрольным выстрелом промеж моих ахуевших и давно отъехавших глаз. Подождите, муж?.. — И обязуюсь трахать и любить до конца своей жизни. — Струйка крови стекает с прокушенной губы. Его. Он склоняется и в поцелуе даёт слизать её мне, всасывая из ранки, оставленной его зубами, мою. Этот ритуальный обмен. Эти сумасшедшие слова. Этот глубокий, особый, чудовищный смысл... И пусть ничто, никогда и никем не может быть подтверждено, но нас в эту самую минуту, в этой самой постели, с телами в полном контакте: и кровью, и спермой, и любовью — вплавляет друг в друга крепче стали. И виноват не хмель. Не травка. Виновато безумие, которое вырвалось из двух сердец. — Я люблю тебя, — аккуратно переворачиваю нас на бок, обняв руками и ногами, а после оказываюсь сверху. — Люблю тебя, — выдыхаю со стоном, когда насаживаюсь снова и начинаю свой медленный танец на нём. — Люблю, — склоняюсь к губам, капаю кровью на его рот и впиваюсь поцелуем, мычу, когда он фиксирует бёдра и трахает с силой, со шлепками, с утробным рычанием, с глазами ненормально-чёрными. Молчит, хрипит, стонет и кончает вместе со мной. Подо мной и во мне. Но двигается, пока выплёскивается жидкая, горячая сперма. Двигается и целует, целует, целует, бесконечно меня целует. Чтобы после крепко прижать и держать в своих руках. Дышать со мной в руках. Медленно снимает одно из своих массивных колец, и серебряный череп — огромная печатка, согретая теплом его кожи — оказывается на моей руке. Не помолвочное. Не обручальное. Имеющее в разы больше смысла для нас обоих. И что-то сладко тянет и сжимается внутри, так пронзительно и горячо, надрывно и влажно омываясь нашей, смешавшейся в поцелуе, кровью. И неважно всё, что происходит за закрытой дверью блока, на убогой базе в области одного из крупных центров, во всё ещё полуразрушенном мире. Всё сейчас неважно, кроме боли, любви, тоски, и ещё миллиарда эмоций в ртутном взгляде любимых глаз. Всё неважно. Важны мы и мой первый блядский день Валентина. Пиздец. *** Утро встречает сушняком, ноющим телом, болящей губой и задницей. Раскалывающейся головой и растрёпанной макушкой Макса, почему-то на моём животе. Мы оба голые, оба в засохшей сперме, частично крови, смазке и вроде бы следами красного вина, если судить по слабому виноградному запаху. Ахуеть. Вот так отметили… События ночи словно подёрнуты вуалью: она полупрозрачная и ничего не скрывает, но приглушает немного, будто стараясь спасти психику от тотального слома. Первое, что вспоминаю — разговор с Доком. Моё полуадекватное осознание родства с главной сукой нашей базы. Потом накурка с Максом. Секс, который и не секс вовсе, скорее форменное безумие и конченая наркомания. Кровь, которую мы смешали в поцелуе, едва ли не обручение в процессе и… Поднимаю руку и смотрю на кольцо на том же пальце, что подсказывает память. Значит, я не ебанулся и не сошёл с ума. Не приснилось и не придумалось воспалённым сознанием. Он и правда это сделал… Сердце боязливо толкается в рёбра, раскачивает кровь всё быстрее и набатом хуярит в виски, вместе с острой болью. Он и правда это сделал… Я не понимаю: мне быть шокированным или счастливым, потому что вчера произошло сразу два сокрушительно ахуительных события в моей жизни. Я приобрел нового родственника, о котором бежать и хвастаться не собираюсь, в ближайшее время стопроцентно: мне бы свыкнуться со знанием, а уже после думать, когда — и главное: как? — оповестить второго виновника. И я, похоже, приобрёл, пусть и не заверенного юридически, но мужа. Мужа, блять?! Мужа!!! Пиздец. Он и правда это сделал… Вплетаю пальцы в его длинную чёлку и зачёсываю к затылку, открывая половину лица. Глажу его, зная, что от касания он точно проснулся, потому что спит очень чутко. Всегда. Но не открывает глаз, значит, хочет полежать вот так ещё. А мне становится немного страшно. Потому что если он пожалеет о сделанном или скажет, что мы просто были в говно, и он вообще не помнит или отказывается воспринимать всерьёз произошедшее, я, скорее всего, ёбнусь нахуй на всю голову, потому что таким не шутят. Таким нельзя шутить в принципе. Ведь любовь — нечто сакральное, как и институт брака, пусть и не венчали нас и не выдали официальный документ. Главное, что об этом знаем мы, и именно для нас произошедшее имеет вес. Особенно если вспомнить этот странный обмен кровью. Мистический. Пафосно, картинно, театрально, вычурно, явно лишнее, скажет кто-то… Но для меня это магия. Наша магия. И мне хочется орать во всё горло, широко улыбаясь, словно вчера действительно случилась наша свадьба, и теперь мы вместе навсегда и вопреки всему и всем. — Если сделаешь мне кофе и принесешь сигарету, я отдамся тебе в рабство на весь день, — бормочет мне в кожу, и цепочкой мягких, едва ощутимых поцелуев, поднимается от рёбер к губам. Горький, сладкий, солоноватый, целует всей этой смесью вкусов и падает рядом, так и не открыв глаза. Сползаю с кровати на полусогнутых. Состояние вообще не фонтан и таблетка аспирина оказывается спасением от всех бед. Точно такую же тащу к кровати со стаканом воды и почти не удивляюсь безропотному подчинению и молчаливому проглатыванию пилюли. Хотя обычно Макс и что-то из лекарств — целая эпопея и миллион убедительных доводов в пользу их приёма. На отлично такие трюки получается провернуть только у Дока. Оказалось, теперь и у меня. И можно было бы порадоваться прогрессу в наших отношениях, не будь мне так паскудно во всех смыслах. Пока варю кофе, таращусь в стенку и думаю: как себя вести, получив такой жирный кусок информации, и с чего лучше всего начать? А ещё, как умудриться за полчаса собраться и вытолкать нас обоих на построение. Ибо проебать мы его, разумеется, можем, особенно если учесть, что Максу никто здесь не указ, но так откровенно залупаться будет явно лишним. И слишком демонстративным, а мы и без того ахуели в конец. Мало того что съехались, так ещё и периодически таскаемся вместе, не то что не намекая, а прямым текстом указывая на природу отношений. А ведь не хотели выставлять. Ну-ну. Построение вялое. Перепили вчера не только мы, но и большинство присутствующих на базе. Кислая мина Ганса подсказывает, что где-то поблизости ошивается Фил. Спокойный, но серьёзный и кивнувший мне в знак приветствия, Док пьёт свой кофе, привалившись к фонарному столбу. Он не говорил мне о том, что стоит молчать, не называл имён, просто вывалил и факты и догадки, но взять и забить на его слова я теперь не могу. И глаза намертво прилипают к Морозову. Я пытаюсь вспомнить ту фотографию молодой девушки двадцатилетней давности, с такой же, как у меня, родинкой над пупком, воскресить в памяти черты её лица, но выходит откровенно хуёво. Потому что я могу, смело сказать, что цвет волос у нас троих идентичный. Глаза, вроде, тоже. По крайней мере у меня и Анны. Матерью назвать незнакомую мне женщину, даже мысленно, как-то не получается и кажется бредом. Как и до вчерашнего вечера допускать мысль о том, что я и Фил — братья. Ебануться на всю голову. Не скажу, что мы диаметрально противоположны, но, блять, мы очень похожи внешне и пиздец как отличаемся во всём остальном. Но, может, в этом и смысл? Когда младший брат пытается дотянуться до старшего, подражать, интуитивно, даже не осознавая, тянуться и соответствовать. Завидовать и злиться, беситься, ревновать. Хотя ревность в данном случае более чем обоснована. И, блять, Макс запал сначала на него, а после подвернулся я. Совпадение? Очень странное совпадение — насмешка чёртовой суки-судьбы, не иначе, потому что как по-другому интерпретировать происходящее, я не знаю. И это сбивает с толку. А ещё, кажется, Фюрер вернулся и готов поджечь меня на месте недовольным прищуром ртутных глаз. Собственник сраный. Даже зная, как я отношусь к Морозову, всё равно ревнует и бесится, будто просто посмотреть нельзя. Особенно в текущих реалиях, где у меня есть ошеломительное знание. У меня есть, а у них обоих нет. У них всех его нет. И эта особая тайна почему-то греет. Почему-то кажется преимуществом и козырем в рукаве. Почему-то… Однако нарваться на пиздецок и организовать нам ссору, после того волшебства, что мы устроили ночью — не хочется, а видеть страсть, вместо злости в темнеющем стальном взгляде — очень. И идея приходит вспышкой лёгкого безумия. То самое видео, что я снял в свою первую ночь по возвращению, когда распалённое тело отказывалось давать разуму отдых, одиночество давило, тоска издевательски глодала душу. А теперь у меня есть способ отвлечения Макса от того тихого бешенства, которым он проваривает свои внутренности. Да, не у всех в свободном доступе есть мобильные телефоны, у салаг так точно, и пользоваться преимуществом — свинство. Но… Нахожу файл и, не давая себе времени обдумать, отправляю в мессенджер. Он весит прилично, но вышку нам починили, потому связь хорошая, интернет вменяемый. Невменяемое лицо у Макса, когда он слышит громкий щелчок выстрела из кармана, оглушительно-пронзительный — стоящий на входящих сообщениях. Достаёт на автомате трубку, и выражение его лица меняется за долю секунды. Бросает на меня взгляд исподлобья, видимо, соглашается с передачей данных и нажимает на скачивание. И вот так, с телефоном в руке, в ожидании, он — в паре метров, и я — в конце шеренги, мы продолжаем построение. Только у меня ощущение, что моё бесполезное, нарвавшееся туловище, как курицу, насадили на вертел и проворачивают над грилем в медитативно-медленном темпе. Ибо горячо, дыхание скованно в груди, и волнение бегает мурашками вдоль позвонков. Облизываюсь нервно, забыв совершенно, что на морозе такие трюки после аукнутся шелушением или, что ещё хуже — трещинами. А губа и без того прокушена. И моя… и его. Сука… Короткий писк, как знак, что файл принят. И глупо было надеяться, что он дотерпит и посмотрит позже. Глупо. Поступок в принципе глупый, но поздно как бы бить тревогу. И спасибо мне — умному дитю природы, которое не в последнюю очередь из-за соседей, не стонало как шалава на камеру. Достаточно действий. Всего там, мать его, достаточно, если судить по замершему и не моргающему Максу, который уже которую минуту подряд неотрывно смотрит за происходящим на экране, в то время как все непонимающе уставились на него, сохраняя гробовое молчание. Блять… И я не уверен, почему конкретно меня так прожаривает на месте, и хочется топтаться, как долбоёбу, перебирая ногами и шаркая, несмотря на то, что ночью мы переборщили. И задница всё ещё саднит. И не самыми приятными ощущениями отдаётся. И каждое движение напоминает о том, что надо бы и совесть иметь и периодически использовать её по прямому назначению, а не так как заблагорассудится, иначе к старости всё станет совсем печально. Но… Видео длится и длится, Макс молчит. Все молчат. А я медленно, но верно опускаюсь под землю, как на блядском лифте. Сантиметр за сантиметром. И даже уже не страшно, просто пиздец как интересно: что же будет дальше? Ибо отвлечь-то я его отвлёк, но какие будут последствия для меня и моей задницы, как-то не подумал. Совсем не подумал… Подарочек сделал, сука. Прям свадебный, сука. Сдерживаю неадекватный смешок, буквально насильственно затолкав тот обратно в глотку и протолкнув скопившейся вязкой слюной. Ну не убьет же он меня за это видео? Сам же спрашивал в машине. Вот я и ответил — видео-фактом. Молодец ведь? Молодец же, да? — Куколка, на пару слов, — хрипотца в его голосе ударяет плетью по спине, и я вытягиваюсь струной, проигнорировав, что он назвал так при всех. Потому что тот взгляд, которым Макс в секунды сжигает меня, когда отрывается наконец от телефона, красноречив донельзя. Мне пиздец. Пиздец полный.