Искусство лгать

Пишу теперь на клочке почтовой бумаги. Мою тетрадь с записями Фёдоров, кажется, забрал со стола, когда я упал. Я после на другой день всё обыскал под столом и по углам, нигде е было. Что он теперь с этой тетрадью сделает, и дураку понятно, но мне решительно всё равно. Однако же всего за несколько недель так укоренилось во мне это желание с кем-нибудь разговаривать посредством письма, что и теперь не удержусь, хотя и бумага дрянь, и свету мало, едва разбираю, что пишу. Впрочем, читать это всё равно никто не станет. Сижу теперь в «Кафе де Пари», только пришёл. Илья Фомич чуть было не прогнал меня, но после вчерашней ночи во мне никакого страху совсем не стало, просто пошёл и сел за столик, он крикнул на меня и замолк. Связываться со мною не хочет. Что-то такое тоже во мне видите, а, Илья Фомич? Такое, с чем лучше не связываться. Ваня меня чуть не силой пытался дома задержать, но я вырвался от него и ушел сюда. Не могу так больше. Что мне, ждать, покуда за мной приставы явятся, да уведут в кандалах? А хотя мог бы и подождать… а хотя… а впрочем, вздор это всё! Порфирий он в конце концов или не Порфирий? Как там было у Достоевского? «И какое мне в том беспокойство, что он несвязанный ходит по городу! Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть; я ведь и без того знаю, что он моя жертвочка и никуда не убежит от меня!» Кажется, так; книги под рукою нет, но я наизусть помню. Всегда мне от этих строк было жутко и сладостно. Жертвочка моя никуда не убежит от меня. Так вот для Мирона Фёдорова я — его жертвочка, и бежать мне некуда. Сам виноват. Что было не застрелить его вчера, как собирался? Но, видимо, что-то в нём есть, раз уж не застрелил. Хотел, но он всё говорил и как будто силою меня заставлял слушать. Есть в этом решительно что-то магнетическое, и сразу с обеих сторон — его затягивает в меня, а меня затягивает в него. Я, признаться, даже и взглядывал на него несколько раз по-особенному, Сонечкиным взглядом; не знаю, заметил он или нет. Впрочем, всё пустое. Он меня арестует за убийство, если захочет, а там уж что угодно мне можно приписать, и Женечку с Тонечкой тоже. Его воля. А мне только ждать. Но странно всё же, отчего мне как будто легче стало? Что знает теперь хоть кто-нибудь. Ни одна ведь живая душа не знала прежде, я один это носил. А теперь и он это носит. И даже не пожалел меня; сострадание, говорит, наукой запрещено… по-моему, это тоже что-то из Достоевского, почти уверен, жаль, не проверить теперь. Ваня спросил, когда я вырвался и выбежал от него, куда я, неужели опять на бои? Кричал на меня… А я сказал: да, на бои, и засмеялся ему в лицо. Я его дружбы и заботы никогда не стоил. Кому я лгал, называя это «боями»? А впрочем, разве не бои оно и есть? Потные тела, хрип, рык, иногда крики, часто удары, боль, синяки. И я всегда побежденный, но мне хорошо платят за поражение. Холодно сидеть, от каменной стены как будто могилой тянет. Почему же я такой трус? Я был совершенно, вполне уверен, что застрелю Фёдорова вчера, вот только он вошёл! Я только шаги услыхал и не мог знать ещё наверное, что это именно он, а уже знал, что убью. Потому что это же так прекрасно всё подгадалось: на выстрел тотчас сбежались бы все соседи, а стало быть, никакого другого пути не оставалось бы мне, как и себе тоже пулю пустить. Ведь безупречно! А ничего не вышло. Заворожил. И вот теперь упущена минута, теперь день, люди кругом, и, главное, — не хочу. Хоть и знаю, что дальше: арест, суд, Сибирь, может быть и виселица; наверное виселица. Однако же, интересно, как люди на виселице умирают? Я где-то читал, что это очень грязно. Отчего я вчера не выстрелил? Так бы хоть без ареста, без суда, всё ж легче… Что-то мне нездоровится. Ваня, должно быть, прав, не стоило мне выходить. Да и зачем я сюда пришел? За столом напротив сидит tante, смотрит на меня. Не улыбается, только смотрит. Седые виски, курчавые бакенбарды, шинель немного побитая молью, но эполеты полковничьи. Да ведь не тот ли это, к которому звал меня тогда Женечка?.. Я же когда писал про то, в самом начале, то, кажется, солгал. Я написал, будто обругал Женечку и ушел из Пассажа, а было не то. Я тогда сперва согласился. Женечка обрадовался и побежал назад в кофейню за своим полковником, я постоял, ожидая их, у гадкой прачечной, и так мне вдруг тошно сделалось… и я повернулся и убежал. Убежал и не знаю, что было дальше с Женечкой. Отчего я про это налгал? Может, думал, что и впрямь есть тут часть и моей вины — ведь если бы я с ним пошел тогда к тому полковнику, он бы не стал искать других и не попался бы на глаза убийце. А впрочем, почему я решил, будто налгал в тех моих записках? Может быть, я и написал правду, как было. Не помню хорошенько. А записки у Фёдорова, теперь не проверить. Что это он сказал, будто я и в исповеди моей налгал? В кровавыми слезами писанной исповеди — налгал! А хотя, может быть, он и прав… может быть, и налгал… потому что разве ум человеческий может вместить столько грязи и гадости безо всякой лжи? Смотрит. Что он так смотрит? Улыбнулся, но как-то скупо и точно не мне, а кому-то за плечом у меня. Я оглянулся даже, но там только стена; преглупо вышло. Или пойти? Я не хотел, хотя и сказал Ване, будто иду на бои; ох уж эти бои!.. Но не собирался. А теперь отчего бы и не пойти? Может, он сильно изобьет меня, и когда Фёдоров придет меня арестовывать, я вправду не смогу с ним идти… по самым уважительным причинам… Однако же, как он смотрит. Ах, чёрт. Заметил, что пялюсь. Улыбается. А отчего бы и не пойти? Встать сейчас, подсесть к нему и хоть на тугрики высадить — что же, Илья Фомич зазря меня пустил, что ли! И всё лучше, чем сидеть вот так, писать весь этот нелепый бред в пустоту и мучиться, и ждать, ждать… Можно и пойти. * * * Зная Славино искусство лгать, Мирон до последнего втайне надеялся, что всё им описанное в тетради действительно окажется не более чем романом, болезненной выдумкой раздраженного мозга. Проверить это — хотя бы отчасти, — было несложно. Но увы, выяснилось, что действительно год назад, в ноябре, сгорел полицейский участок на Козельнической улице. В пожаре погибло пять человек, притом случилось это при крайне странных обстоятельствах, так до конца и не выясненных. Определённо установили поджог, в котором использованы были керосин и бревна из поленницы, принадлежавшей соседскому доходному дому. Из владельца этого дома всю душу вытрясли. И много из кого вытрясли, расследовали дело с полгода, бурно и бестолково, но так и не нашли виноватых. Стало быть, если тут не солгал, значит, честен и в остальном. И это-то было хуже всего. Страшнее всего. Записки Карелина Мирон спрятал у себя дома в надежный ларчик, где хранил самые ценные вещи, хотя понимал, что место это тоже не вполне безопасное и что надлежит эти записки как можно скорей уничтожить. Но Мирон не хотел делать это, не ознакомившись прежде со всей тетрадью целиком. Она была не слишком велика, записи свои Слава вел обрывочно и без системы, и действительно, ничего нового и полезного для расследования Мирон там не обнаружил, за исключением одной детали. В самом начале, упоминая про последнюю встречу с Женечкой, Слава написал про какого-то человека «в полковничьих эполетах», к которому звал его Женечка. И затем позже, описывая, как подглядывал за Тонечкой из кабинета, Слава опять упомянул какие-то «эполеты». Этого странного совпадения Слава либо сам не заметил, либо не придал ему значения, либо намеренно его утаил. Но последнее было наименее вероятно: в конце концов, мало ли по таким заведениям ходит военных, даже и не скрывающих звания? Петербуржский высший свет вполне снисходителен к такого рода шалостям; за что корнета высекут и разжалуют, то для полковника — так, пустячок. Мирон, хмурясь, перечитал снова те места, говоря себе, что нужно непременно из этого что-нибудь взять; установить, пожалуй, слежку за «Кафе де Пари» на предмет посетителей с такими приметами, заодно и Илью Фомича допросить о завсегдатаях-полковниках… Оттого никак нельзя было прямо тотчас уничтожить тетрадь Славы. Однако, поколебавшись, Мирон все же вырвал из неё все страницы, где говорилось о чудовищном происшествии в участке. Про оба чудовищных происшествия: и то, что было причиною, и то, что стало следствием… и — возмездием. Осуждал ли Мирон преступление, которое совершил Карелин? Разумеется, ведь он служил закону и чтил закон. Но также он не первый день жил на свете и не первый год служил в полиции, и знал, что такого рода служебные преступления, как-то, жертвой которого стал Слава, всегда остаются безнаказанными. Не было иного способа заставить этих негодяев расплатиться, кроме как того, который выбрал для них Слава — страшного, жестокого, неотвратимого. Суд был бы к ним более милостив, всего-то назначил бы ссылку, памятуя чины и заслуги. Но в Славином лице их настигла кара Божья. И кто таков Мирон, чтобы спорить с Божьей волей и роптать на нее? Так что те страницы он сжег в камине и хорошенько размешал угольки, чтоб ни клочка не уцелело. Остальное же до времени сохранил, и не только из-за дела, которое вёл ныне. Во всей истории Славы едва ли не более всего возмутила и поразила Мирона часть про усыновителя, Аркадия Петровича Берестова. Мирон тщательно выписал это имя в особую книжицу, куда заносил такого рода сведения — для своих личных нужд, а не для казенных целей. Потому что если Слава покарал тех полицейских, то ведь главный, первый его обидчик так и ходит до сих пор безнаказанный, и очень может быть, что продолжает совершать преступления. Такого рода вещи Мирона приводили в лютую, черную ярость; он расследовал похожее дело в Москве, где все думали, что он только лишь жаждет выслужиться. Но там было не то, он просто не мог есть и спать спокойно, зная, что где-то такое творят безнаказанно. Так и с Берестовым; Мирон положил в ближайшее же время выяснить, где он живет и чем занимается, ну, а дальше… Дальше — будет видно. К вечеру он собирался отдать распоряжение о слежке за Пассажем, но передумал и, движимый каким-то странным предчувствием, решил пойти туда сам. Он знал, что Слава там не появится — Ваня наверняка его из дому не выпустит, велит отлеживаться, — так что стоило употребить этот вечер, чтобы допросить Илью Фомича и вообще выяснить больше ввиду новых открывшихся подозрений. Когда Мирон приехал к Пассажу, было уже восемь вечера. Он только сошел с извозчика, поправляя шляпу, шагнул на тротуар — да так и обомлел. Прямо из Пассажа, в каких-то десяти шагах от Мирона, вышел Слава — и не один. Он шёл под руку с мужчиной, немолодым, широколицым, с густыми курчавыми бакенбардами. Было уж темно, они ступили от входа сразу в тень за фонарем, и Мирон не успел разглядеть, есть ли на шинели Славиного «кавалера» полковничьи эполеты. Но внутри у него вдруг засосало и затянуло — то был инстинкт, а инстинктам своим Мирон доверял всегда. Инстинкт этот велел ему кинуться тотчас на эту отвратительную пару, закричать благим матом, выхватить пистолет и тут же арестовать Вячеслава Карелина за содомию и незаконную проституцию, а там отволочь на извозчике в участок и надежно запереть под замок. Тоже выдумал — зачем притащился сюда, когда еще давеча вечером в обморок упал?! И Светло тоже хорош — не уследил! А впрочем, Мирон, кажется, понимал уже вполне, что Славу Карелина на привязи и на поводке не удержишь, хоть сколь сильно его оберегай и люби. Вырвется, руки искусает, убежит и опять себе навредит, потому что себя ненавидит и хочет себя разрушать. Мало что в мире может сравниться силою с искренним, всепоглощающим стремлением человека к саморазрушению. Оттого Мирон не арестовал его. Он тихо, как крыса, шмыгнул следом за удаляющейся парой — проститут и его tante, следующие по темному проулку, должно быть, в «нумера». Они его не заметили, хотя шли молча, Слава как-то странно жался к мужчине, точно мерзнул или защиты у него искал. Тот шагал, напротив, уверенно, но не быстро, приноравливаясь с сбивчивому Славиному шагу. Так они прошли два или три квартала, и там вдруг нырнули в какую-то дыру в стене. Мирон тоже туда ступил, тотчас оказавшись в непроглядной тьме. Это был внутренний колодезный двор, но фонарей тут не зажигали, и передвигаться можно было только ощупью. Где-то совсем рядом надрывно ныла кошка. Мирон нащупал лестницу, слыша, как она скрипит под ногами только поднявшихся наверх двух мужчин. Ткнулся — и уперся в какую-то дверь. Выругался, попытался найти все-таки лестницу — и тут громыхнуло и загорелся свет, чуть не ослепив его и заставив отпрянуть. — Кто такой? Чего надоть? — гаркнул дворник, свирепо выглядывая из закутка, служившего ему сторожкой. Мирон потянулся за своим удостоверением и тут понял, что оставил его дома в другом пальто. Это было скверно. Он попытался объяснить, кто он, говоря с той надменной уверенностью, которая открывает любые двери не хуже казённых бумаг, но дворник перебил его на полуслове: — Следователь, а то ж! С таким-то жидярским носищем? Думаешь, жидяра, пейса сбрил, так ужо и на приличного человека стал похожий? Не дождёсси! А ну пшёл, не то городового кликну. Вот как кликну! Это было нелепо почти до смешного; дворник явно был из деревенских, с исключительно крестьянской первобытной наглостью, но росту в нём было на три вершка больше, чем в Мироне, а рука уже грозно сжимала топор. Он знал жильцов, чужих не пускал, как цепной пёс, и принял Мирона за мошенника. — Тут сейчас двое прошли, — сдался Мирон. — Немолодой господин и с ним юноша. Этот господин, вероятно, тут живет, а может, снимает квартиру. — Чагой-та? Никто тут не ходил, — загудел дворник. — Мимо меня не пройдешь. Я всякую шваль навроде тебя за версту чую. А на пшёл, жидовская морда! Ходу нет! Ситуация становилась отчаянной. Мирон глянул на лестницу, понимая, что если побежит сейчас домой за удостоверением, то времени это займет слишком много, а допустить этого никак нельзя. Но не драться же, в самом деле, с этим несносным дворником… И денег с собой тоже почти никаких, как назло, разве только рублей пять, а этого точно не достанет… Выругавшись, Мирон, всё так же ощупью, вышел из парадной назад на улицу — точно выбрался из каменного гроба. Дом снаружи стоял тёмный и тихий, окна все или почти все выходили во внутренний двор, так что даже и не понять было, в какой именно квартире сейчас Слава с тем мужчиной. И чем дольше тянулись минуты, тем тяжелей у Мирона стучало сердце и тем четче сознавал он, что с мужчиной этим Славу нельзя оставлять. В полумраке Мирон пошарил ногой по мостовой, и тотчас носком наткнулся на что-то твердое. Нагнувшись, ощупал булыжник в кулак величиной. Поднял и, хорошенько замахнувшись, со всей силы запустил в ближайшее чернеющее окно. Визг битого стекла огласил тихую до жути улицу. Мирон шмыгнул к стене, вжался в нее, уже слыша брань и топот дворника, с рёвом выскакивающего из сторожки. Потом тенью скользнул прямо у него за спиной, и — к лестнице, а оттуда наверх. Лестница была винтовая и круто, чуть не отвесно уводила вверх. Не видно было ни черта, хоть глаз выколи, под ногами хрустел всякий мусор, раз Мирон чуть не врезался во что-то огромное, вроде шифоньера, выставленное из квартиры прямо в коридор и загородившее его так, что между шифоньером и стеною едва можно было протиснуться. Так он пробирался через лестницу, словно через какие-то древние руины, напряженно вслушиваясь у каждой двери. Где-то было совсем тихо, где-то плакали дети, где-то кашляли — всё не то. Наконец под самою крышей Мирон уперся в тупик, и по участившемуся биению сердца угадал, что это и есть та самая дверь. Из щели у косяка сочился тускло свет. Мирон приник к двери всем телом, прижался ухом, стараясь хоть что-то расслышать. Сперва не было ничего. Потом вдруг — голос: мужской, низкий, говорящий негромко и властно, точно пытающийся успокоить. И на фоне его что-то… что-то такое, от чего кровь у Мирона встала в жилах и пот выступил на лбу. Тихие, чуть слышные, глухие звуки, полные ужаса и паники: так стонать мог бы кто-то с заткнутым ртом. Мирон выхватил из-под сюртука пистолет. Дверь была заперта на щеколду, но открывалась внутрь, и затвор был хлипкий. Мирон ударился об нее всем телом раз, другой; на третий раз задвижка отскочила и он ввалился в комнату. Там было много свету: две большие керосиновые лампы стояли на полу по бокам от лежащего Славы. Слава был раздет, но ничем не связан: он лежал навзничь, широко раскинув худые длинные руки и ноги, распахнув залитые чернотою глаза и крепко сжав рот. Из его горла рвались бессловесные, полные кошмара звуки, и Мирон не вдруг сообразил, что он чем-то парализован. Человек, стоящий со Славой рядом, был полностью одет, а поверх костюма надел кожаный мясницкий фартук, на руки — черные перчатки. На полу, на том же одеяле, где лежал и Слава, ровным рядом были выложены ножи. Слава видел их и знал, для чего они: Мирон понял это по одному взгляду на него и по мучительной, криком кричащей мольбе, чтоб зажглась у Славы в глазах, едва он увидал Мирона. Нева нашептывала, в небытие звала его, но — не так же. Мирон повернулся всем телом к человеку, за которым охотился последний месяц, наведя прицел на его широкую грудь под мясницким передником. Мужчина тоже повернулся и молча смотрел на него. Лицо у него было совершенно обычное, незапоминающееся, но Мирон таких монстров знал: у всех у них лица совершенно обычные, и голос обычный, и ведут они себя неприметно и даже дообропорядочно. Нет на свете существа, которое бы выглядело обыденней дьявола. Мужчина стал медленно клониться в бок, словно тянулся куда-то. Мирон не желал понимать, что это значит, и не стал ждать: выстрелил. Пистолет у него был крупного калибра, и пулей убийце разворотило грудь, отбросив далеко к стене. Мирон опустил пистолет и шагнул к распростертому на полу Славе. Присел перед ним, потянул за руку, но Слава всё так же смотрел на него остекленевшими глазами и глухо мычал не раскрывающимся ртом. — Это пройдет, — торопливо заговорил Мирон. — Всё хорошо, кончилось, нет его больше, а это пройдет, всё уже хорошо, я здесь. Он сбросил с себя пальто, приподнял Славу и накинул ему пальто на плечи, прикрыл. Слава слабо вздрагивал в его руках, а Мирон думал, что будет, если он невзначай солгал и то, чем убийца парализовал своих жертв, окажется смертельным ядом. Но нет, он не так убивать их хотел. Он хотел, чтобы они мучились, хотел в глаза им смотреть. Чтобы они понимали и видели, что он знает про их понимание. Мирон вдруг повернулся к неподвижному телу в углу, почти не глядя вскинул руку в ту сторону и выстрелил в труп еще один раз. Тут наконец-то снизу на выстрелы прибежал дворник.