***
… В эту ночь Риверс рассказывал страшную историю. Мол, городская легенда, еще с шестидесятых годов прошлого века… История про маньяка, который, выбирая жертву или готовясь напасть на нее, очень долго стоит и смотрит в окно. И как-то так он смог ее преподнести, что все находившиеся в комнате испугались. А время — час ночи, все спят и очень тихо. Джон старался уснуть, ведь завтра, вернее, уже сегодня должен был состояться Фестиваль искусств, в котором он собирался участвовать. А как тут уснешь под вкрадчивый бубнеж этого придурошного болтуна? Волей-неволей пришлось слушать, Джон как раз успел к моменту про окна, высунувшись из-под одеяла. Внезапно Риверс смолк. Он сидел лицом к окну и вдруг прервался на полуслове, будто поперхнувшись, сел очень прямо и уставился перед собой. Все, конечно, знатно струхнули, а Джон, в первый момент спрятавшийся под одеялом, решил высунуть из-под него голову и посмотреть, что же там такое. Вожатый или тот самый маньяк? Джону даже смешно стало от этой мысли, поэтому он быстро сел и глянул в окно. В нем виднелось освещенное фонариком скуластое лицо, горящие точечки глаз и растрепанные волосы. И, чтобы уж не оставалось сомнений, ночной гость широко улыбался, обнажая зубы, и скреб ногтями по стеклу. — Опять он, — вздохнул Джон и поплелся к окну. — Ребята, не теряйте. — Он открыл его и аккуратно вылез, не забыв свое одеяло. Выпрямившись, он развернулся и с грустной улыбкой помахал вытянувшимся лицам парней. — Но у одной, ранее выжившей, жертвы этого человека развился Стокгольмский синдром, — монотонно затянул оправившийся Риверс, — и вот однажды она пошла с ним. Что случилось дальше — история умалчивает, хотя в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году был найден… «Вот трепло» — подумал Брайан, тут же переключившись на другое. «А в моей шкуре ты еще побываешь, Джонни. Уже даешь повод…»***
Фредди и Джон шли по темному лагерю. Шли в полной темноте — как только физик вылез из окна, его спутник выключил фонарь и, взяв его за руку, куда-то повел. Джон не боялся идти с этим человеком. Они пришли на причал. Звезды отражались в чернильного цвета воде. Кругом ни души, тихо, и лишь кузнечики напевали какую-то им одним понятную мелодию да за лесом гудел поезд. Парни уселись на деревянный настил, свесили ноги и уставились: один — в черную глубину под ними, второй — на него. — Я тебя люблю, Джон, — сказал вдруг Фредди, взяв того за руку, — и я хочу всегда быть с тобой. Джон вздохнул. Сколько раз он уже вздыхал сегодня? — Я не знаю, что говорить. Ты весьма необычный. — Я подожду, — кивнул Меркьюри, — я подожду. Непонятно с чего, но Джон обхватил лицо художника ладонями и поцеловал. Просто прижал свои губы к губам Фредди — без страсти, языков и слюней. Тот же, казалось, только этого и ждал — вздрогнул, притянул физика к себе, зарылся рукой в легкие, «медные», как он любил говорить, волосы, толкнулся языком в рот Джона, стараясь вызвать хоть какой-то отклик и успокоить свое беспокойное сердце и истосковавшуюся душу… Но Джон никак не отреагировал и мягко отстранился, лишь слегка дотронувшись пальцами до уголка рта Меркьюри. — Я поцеловал тебя. Теперь… отпусти меня. Это не любовь, Фредди.Поцеловал?!
— Я подожду, — тихо отозвался тот. … Джон быстрым шагом шел в лагерь. На душе было гадко и больно. Он не слышал всхлипы за его спиной. Он не знал, что всхлипы эти прекратятся, но внутри человека, так жестоко «обломанным» Джоном, разбушуется пожар, сжигающий его. Ему больно, ужасно больно, и он сжимает зубы, держится изо всех сил, чтобы эту боль сдержать, а не зарыдать в голос… — Что же ты делаешь, Джон? — произнес физик себе под нос, судорожно сглатывая ком в горле и запахивая одеяло. Около прикрытого окна стоял Брайан. — Вы целовались? — Какое тебе дело? — огрызнулся Джон. Что-то слишком уж часто в последнее время он видит этот кудрявый светофор, и всегда после встреч с Меркьюри. — Ты следил за нами? — Вы целовались, — кивнул кудрявый светофор, свеча фонариком на мобильнике. — Я и так все вижу — что-то случилось, потому что ты бледен и плачешь. Я надеюсь, теперь ты меня поймешь. — Что? — вытаращился Джон, украдкой отерев слезы (и когда Мэй их успел разглядеть?). — Не удивлюсь, если это творческое трепло завтра напишет мелом перед нашим корпусом что-то вроде «МЕНЯ ПОЦЕЛОВАЛ ДЖОН ДИКОН!». Как Шойбер написал тогда… и никто не вступился, никто ничего не сделал, никто! Даже ты… — прошипел Брайан. — Или лучше краской из баллончика, как думаешь, Дикон?.. — Брай, прости! Неужели тебе, чтобы простить меня, нужно дождаться именно такого момента?! — сдавленно взвыл Джон, хватая за ногу наполовину скрывшегося в окне Брайана. Некогда лучшего друга… — Почему мы не могли просто поговорить? — Потому что у меня такой принцип! — бывший друг неторопливо отцепил руку Джона и полностью скрылся в помещении. Потом его кудрявая голова опять высунулась. — Подумай над этим, прошу тебя… и залезай уже, альпинист-романтик. Тебе завтра петь перед твоим кабальеро.***
… Все это пронеслось у Джона в голове секунды за три или четыре. Внутри неприятно царапнуло. Вина… Но Джону скоро выступать, он не может расстраиваться, нельзя, нет! И все же он сполз по стеночке, уселся, согнув ноги в коленях, прикрыл лицо ладонями и заплакал. Укулеле сиротливо притулилось рядышком. И так он плакал, потом — просто сидел с видом «да когда же уже моя очередь», и наконец, ведущий объявил, что на сцену приглашается Джон Дикон из первого физического отряда с вокально-инструментальным номером. Зал зашумел. Джон мигом поднялся, схватил укулеле и вышел на сцену.***
Концерт закончился полчаса назад, сейчас у лагеря второй ужин и Джон, трясясь от пережитых эмоций, буквально пожирал свой тост с сыром, вообще не чувствуя вкуса. Перенервничал. Зато как ему хлопали, как свистел и бушевал весь зал — три физотряда и художники! Как он был рад! Песни собственного сочинения редко вызывают такую отдачу, какую почувствовал тогда Джон. А после еды у них костер. Завтра автобус увезет физиков домой… Когда все дружной толпой шли на прощальный костер, горланя и крича кое-как выученные песни Виктора про друзей, останавливающихся лишь у пивных ларьков, транквилизатор и анашу, Джона потянули за руку и они отстали от толпы, шагнули с дороги вправо. В лес. Стоя среди деревьев, слушая вопли мигом сдружившихся физиков и художников, Джон опять почувствовал укол вины… и умиротворение. Как дома, под одеялом и со всеми сданными зачетами. И пальцы, робко и нежно сжимающие его руку. Джон почувствовал легкий цветочный аромат. Повернул голову — букетик клевера. — Вы отлично сыграли и спели, мистер Дикон, — широко улыбаясь, курлыкнул художник, — эта песня ведь обо мне, не так ли? — осторожно спросил он. — Может быть, — легко улыбаясь, пожиал плечами счастливый физик и взял букетик. Провел им по своему лицу, вдыхая почему-то горьковатый аромат клевера. — Джон… как же я тебя отпущу. Ты такой красивый, Джон… — грустно проговорил Меркьюри. — Это не любовь, Фред. Спасибо за клевер, — тихо ответил Джон. Потом разделил букет на четыре части, две заложил за уши себе, еще две — за уши Фредди. И опять его словно ударило током. — Ты разбиваешь меня, Дики…***
Когда из-за уха испуганного, зареванного Джона медсестра вытягивала огромного, насосавшегося крови клеща, Фредди, стоя за дверью кабинета, истошно кричал: — Ну я же не знал! Джон, правда, я не сажал его туда специально! — Замолчи немедленно! — Не выдержав эти отчаянные вопли, каркнула медсестра. — Вот сейчас дернусь и оторву клещу голову! И будет твоему дружку еще хуже… — Так что же вы территорию не обрабатываете? — удивился Фредди. Джону оставалось лишь наслаждаться воплями художника и врача о несоблюдении санитарных норм и о нарушении техники безопасности.