Забери меня домой

— В ближайшие дни в столице ожидается сильный снегопад, циклон постепенно распространится на Ярославль и Новгород. В Ленинграде и Таллине ожидаются дожди… Далекий голос диктора — первое, что слышит Борис. Он медленно открывает глаза, но мир странно расплывается: Борис видит гостиную, телевизор, откуда доносится голос женщины, читающей новости. Сбитый с толку, он пытается заговорить, но изо рта не вырывается ни звука, Борис не может пошевелить тяжелыми и онемевшими конечностями, будто они парализованы. Дыхание учащается, паника захлестывает, но потом он вспоминает письмо Поля: дезориентация нормальна, он должен перенастроить себя на новую временную шкалу. Тем временем диктор заканчивает читать прогноз погоды. — И наконец, товарищи, поздравляю вас с наступившим 1986 годом. Если бы Борис мог, он бы победно вскинул кулак, прямо как тогда, когда на крыше взорвавшегося четвертого энергоблока двинулся первый луноход. Сработало. Он переместился назад во времени. Мотылек пролетел сквозь пламя и выжил. — Я здесь, Валера, я вернулся. Последующие часы были долгими и неприятными: Борису хотелось встать, чтобы узнать больше об этой реальности; его ум быстро прояснился, но тело отказывалось сотрудничать. Комната медленно начинает четче проявляться в поле зрения, и Борис узнает гостиную своей московской квартиры: она почти такая же, если бы не голубая обивка на диване вместо бежевой и отсутствие семейных фотографий на тумбочке рядом с креслом. Чувствительность в конечностях возвращается с противным сильным покалыванием, и наконец Борис встает и делает несколько неуверенных шагов, тяжело опираясь на ближайшую мебель. Не желая терять больше времени, он садится за свой стол и открывает последний ящик, где в его предыдущей временной шкале он хранил личные и деловые документы. К счастью, здесь все так же. Он по-прежнему заместитель председателя, руководитель министерств, а члены ЦК и других министерств те же, в том числе и Чарков. Сначала Борис испытывает сильное разочарование: было бы неплохо, если бы эта деталь была другой, но потом понимает, что это своего рода преимущество — придется иметь дело с теми, кто ему уже знаком. Он из 1989 года, знает факты, которые другим неизвестны, поэтому ему будет легче со всем справляться. Затем Борис продолжает искать детали своей личной жизни и наконец находит самое большое различие: у него нет детей, жена не умерла, а они развелись несколько лет назад, и больше он не женился. Фотографий со свадьбы нет, имя жены Борис и вовсе узнает из старых газет, так что, должно быть, отношения были так себе, иначе закончились бы очень плохо. Он мысленно задается вопросом о причинах развода, а потом оглядывается: все журналы, книги и документы в доме касаются, так или иначе, его работы, видимо, здесь он никогда не ставил семью на первое место, и в какой-то момент жене это просто надоело. Да и не удивительно. Борис всегда направлял всю энергию на карьеру, с тех пор, как начал интересоваться политикой: он хотел быть кем-то важным и стремился к престижной должности. Но потом на его голову свалилось нечто важное: неуклюжий, но решительный ученый, с противоположной точкой зрения. Человек, перевернувший его мир. В желудке противно булькает, Борис понимает, что жутко проголодался, уже несколько месяцев такого не было. Он делает глубокий вдох, и это не стоит никаких усилий, даже кости больше не болят, а усталость, ставшая привычным спутником, исчезла. Он идет в спальню, чтобы посмотреть на себя в зеркало, и недоверчиво проводит рукой по лицу — потому что едва может себя узнать. Он намного моложе, темные круги под глазами исчезли, седые волосы снова стали темными, густыми, на лице больше не видно признаков болезни и постоянной боли, кожа здоровая, а тело такое же, как до аварии. Он в отличной форме для своего возраста. Нет никакой радиации, убивающей его. Борис слегка улыбается, потом садится на кровать и хрипло смеется, охваченный неудержимым счастьем. Сейчас очень легко поддаться этой эйфории, но нужно сохранять спокойствие: у него лишь одна возможность все исправить, поэтому нельзя допустить ни единого неверного шага. Желудок снова урчит, поэтому Борису приходится пойти на кухню. В холодильнике он находит готовую еду, которую можно разогреть: наверное, у него здесь тоже есть помощница по хозяйству, которая готовит и время от времени приходит навести порядок в доме. — Спасибо, Мария, ты мое спасение в любой реальности, — бормочет Борис себе под нос. Он с удовольствием уплетает тарелку борща и курицу по-киевски; после еды на него нападает сонливость, поэтому он решает прилечь на пять минут, но… Глаза он открывает лишь на следующий день, около шести утра, удивленный тем, что проспал так долго. Но Борис чувствует себя отдохнувшим и полным сил. Через час он уже в своем кабинете. Татьяна, его секретарь, еще не пришла. Здание полупустое, потому что еще очень рано. Борис берет журналы со списками руководства различных советских учреждений и лихорадочно листает до Курчатовского института, ведет по строчкам пальцем, пока не находит нужное имя. Валерий Алексеевич Легасов, первый заместитель ректора. Он падает в кресло, шумно выдыхая — даже не почувствовал, что не дышал. Валерий тоже существует в этой временной шкале. На том же месте. Он проводит по имени кончиками пальцев — совсем так же, как когда-то касался шершавых щек Валерия. — Валера, — тихо говорит Борис. Теперь можно приступить к работе: его план состоит в том, чтобы предложить Горбачеву создать комиссию по изучению и повышению эффективности и безопасности ядерных реакторов, сделать это основным направлением работы его министерства на грядущий год. Затем он собирается привлечь Валерия и Хомюк, которые напишут подробный отчет и составят рекомендации. Конечно, сам подготовить отчет Борис не может, он ведь не физик-ядерщик, будет странно, если он начнет производить впечатление эксперта, ненужные люди начнут задавать вопросы, но если два уважаемых члена Академии наук займутся этим, это не вызовет никаких подозрений. На данный момент не взорвался ни один реактор, нет пропагандистских цифр, которые можно было бы дать Западу, чтобы прикрыть ложь, Центральный комитет будет более охотно соглашаться на внесение изменений в конструкцию реакторов, потому что это ведь нормально (технологии улучшаются каждый день), и прежде всего о дефекте реакторов типа РБМК будут проинформированы директора атомных электростанций. Катастрофы в Чернобыле 26 апреля не будет. Борис собирает все найденные документы о ядерных реакторах, технические инструкции, которые ему вообще не понятны, но это не важно, нужно лишь убедить Горбачева, что необходимо собрать комиссию. Когда через пару часов появляется Татьяна, Борис уже давно стучит по печатной машинке. — Товарищ Щербина, я не знала, что вы уже здесь. Хотите, чтобы я занялась? — она указывает на документы, ведь обычно это ее работа. — Нет, займись обычной корреспонденцией. — Хорошо, я предоставлю вам ответы, прежде чем отправить. — В этом нет необходимости. — Простите?.. — Таня, сколько лет ты работаешь у меня? — Уже тринадцать. — Тогда ты и без меня прекрасно знаешь, что делать. Пришло время внести некоторые изменения в работу министерства, и я доверяю твоему мнению. Татьяна улыбается, явно гордая собой. — Спасибо, Борис Евдокимович. — И еще, Таня. — Да? — Как можно скорее организуй встречу с Генеральным секретарем Горбачевым.

***

«Как можно скорее» по советским меркам очень далеко от планов Бориса. Два, три, четыре дня проходят без ответа, и он боится, что его просьба попросту погребена под лавиной других бумаг. Борис собирается начать настаивать на встрече, хотя понимает, что это может вызвать раздражение, но начался обратный отсчет, и он обязан предотвратить катастрофу. Наконец Таня сообщает, что Генеральный секретарь примет его через три дня, после половины седьмого… Незадолго до закрытия кабинетов. Если бы Борис вообще сомневался в том, насколько он малозначим. Но, возможно, на этот раз это сыграет ему на руку — быть малозначимым — это привлекать меньше внимания и меньше лишнего любопытства. Горбачев принимает его вместе с Рыжковым, Шадовым и Чарковым (последний вообще всегда и везде). — О чем вы хотели поговорить, Борис Евдокимович? Надеюсь, это не займет много времени, у нас Раисой вечером гости. — О, я их знаю? — спрашивает Рыжков. «Бестолковый подхалим», — думает Борис, протягивая Горбачеву копии отчета и вежливо ожидая, пока он закончит говорить с Рыжковым. — Я буду краток, товарищ Генеральный секретарь. В докладе изложены задачи моего министерства на 1986 год. После проведения определенных исследований я выяснил, что в ядерных реакторах есть некоторые проблемы, за предыдущие годы правда были выявлены некоторые неисправности. Поэтому я хотел бы попросить вашего разрешения собрать группу для оценки рисков и для разработки возможных рекомендаций по улучшению. — Не знаю, у меня есть сомнения: сказать, что советские реакторы могут быть улучшены, это все равно сказать, что они сейчас неисправны, — замечает Чарков со своей обычной спокойной улыбкой, которая у Бориса вызывает лишь желание ударить его кулаком в лицо. — Я только хочу, чтобы государству не пришлось сталкиваться с последствиями возможной ядерной катастрофы. — Это похвально, товарищ, но какова вообще вероятность катастрофы? — настаивает Чарков. — Я не физик-ядерщик, — признается Борис. — Но, судя по тому, что я прочел, вероятность не так уж мала. Конечно, специалист мог бы объяснить все гораздо лучше меня. Он знает, что не может изображать наивного идиота, это не сработает, они не поверят, но он сможет смягчить свою чрезмерно твердую и настойчивую позицию — он просто разумен и заботится о благополучии государства: эта тема всегда привлекает внимание Горбачева. — Но если вы не согласитесь, я отложу свой проект, и мы будем продолжать полагаться исключительно на уголь, как делали до сих пор. — Уголь — отличный источник энергии, вы должны это знать, товарищ! — вмешивается Шадов. У него такой вид, будто Борис только что оскорбил его семью. Этот человек очень серьезно относится к своей должности министра угольной промышленности. И он — жалкий идиот, по мнению Бориса, ведь он уже сейчас показывает свою глупость. — Я знаю, но уголь ведь не вечен. — У Советского союза огромные запасы угля, товарищ Щербина. — Верно, но я думаю, что было бы благоразумно, если бы государство не полагалось полностью на шахтеров. Насколько я знаю, они упрямые и не очень податливые люди. Он специально говорит «шахтеры» вместо «угля», потому это один из его тайных козырей: когда-то давным давно Горбачев во время одной встречи признался, что боится шахтеров и того, как страна зависит от их работы, потому что в их руках их работа может стать оружием для шантажа. Его удар попадает в цель, потому что Горбачев выпрямляется и впервые кажется заинтересованным его предложением. — А как же другие задачи вашего министерства, Борис Евдокимович? — С ними нет никаких проблем. — Очень хорошо, тогда приступайте к формированию комиссии, я с удовольствием выслушаю их выводы. — Извините, товарищ Генеральный секретарь, — опять вмешивается Чарков. — Но если в докладе экспертов будут указаны проблемы на наших электростанциях, и эта информация окажется за границей? — Товарищ Чарков, если я не ошибаюсь, в обязанности вашего ведомства входит следить за тем, чтобы подобного не случилось, — отвечает Горбачев, его тон становится холодным, почти раздраженным. — Кроме того, гораздо сложнее будет сохранить в пределах страны известие о ядерной катастрофе, вам не кажется? — Конечно, конечно, — спешит согласиться Чарков, опустив взгляд. Борис очень осторожен и старается ничем не выдать своего удовлетворения. — Очень хорошо, товарищи, если больше обсуждать нечего, желаю вам приятного вечера. Горбачев покидает кабинет, и Борис тоже: он получил именно то, что хотел, но прекрасно знает, что Чарков за ним все еще наблюдает. Ему ясно, что он считает его просьбу странной и начнет следить за комиссией при первой же возможности, но на этот раз Борис готов дать отпор всем имеющимся у него оружием.