За несколько дней до заседания в Кремле, на котором должен быть представлен окончательный отчет комиссии Щербины, шахтеры в Кузбассе подняли бунт из-за плохих условий труда.
Это именно то, чего Горбачев боится больше всего, поэтому Борис почти уверен, что генсек будет готов выслушать предложения об альтернативных источниках энергии.
Похоже, на этот раз судьба хочет помочь ему, извиниться за ту боль, что они с Валерием испытали в прежней жизни.
Все правильно, думает Борис, закрывая газету. Вселенная обязана им.
Борис не верит в бога, но если бы тот существовал, и ему довелось бы с ним встретиться, он бы не побоялся сказать:
«мы в Чернобыле прошли через ад, мы чувствовали каждое принятое решение, каждого человека, посланного на смерть, бременем на своей совести, и Валерий отдал свою жизнь, чтобы правда раскрылась. Из-за этого ты должен дать нам шанс быть счастливыми, смирись».
И если бог хотел лишить их этой возможности, то ему следовало бы опасаться реакции Бориса Евдокимовича Щербины.
В Кремле Борис сидит на диване перед залом заседаний и ждет.
На мгновение он закрывает глаза: пора.
Он поставил все на то, чтобы изменить судьбу, это его единственный шанс, и он должен сработать.
— Борис…
Приехали Валерий и Ульяна. Она совершенно спокойна и излучает уверенность, а Валерий как всегда весь на нервах.
На нем синий костюм, тот самый, что был на нем в первый раз, когда Борис его увидел. Галстук снова безнадежно перекручен.
—
Валерка! — восклицает Борис. — Галстук поправь.
— Ах… да…
— Нервничаете?
— Немного. Это не совсем похоже на беседу со студентами.
— Успокойтесь, все будет хорошо, — настраивает его Борис. Он не допустит, чтобы что-то пошло не так.
— А, профессор Легасов, очень приятно познакомиться с вами лично.
К ним подходит Чарков, с интересом поглядывающий на Валерия. Борис поднимается. Ему приходится физически себя сдерживать, чтобы не встать между ними.
Валерий вопросительно смотрит на него, и Борису приходиться представить их друг другу.
— Валерий, это первый заместитель председателя КГБ, товарищ Чарков.
Валерий не улыбается, и его слова звучат совсем не приветливо:
— О, тогда мне бесполезно представляться, ведь вы уже все обо мне знаете, верно? — выдает он своим обычным не совсем вежливым тоном.
Борис прикрывает глаза на секунду и вздыхает: надеяться, что Валерий научится держать язык за зубами, бесполезно. Даже Ульяна сбита с толку.
— Ничего личного, товарищ. Это лишь моя работа, и я ее выполняю. В интересах государства.
— А вы не думаете, что у нас другие интересы? А потом вы… — начинает Валерий, все сильнее распаляясь.
— Валерий! — Борис останавливает его, хватая за руку, готовясь в любую секунду увести. Черт возьми, неужели он не понял, что Чарков его провоцирует?
Ульяна тихо кашляет, и Чарков переключается на нее.
— Где мои манеры! Здравствуйте, товарищ Хомюк. Я полагаю, вы первый раз в Кремле. Как вам здесь?
— Я искренне впечатлена.
— Могу себе представить. Ничего подобного в Минске нет, надеюсь, вы не слишком смущаетесь.
А теперь он оскорбляет Ульяну, намекая на ее деревенское происхождение. Валерий кидается вперед, возможно, собираясь защитить ее честь, но Борис сжимает его руку и тянет назад. Неважно, пусть останутся синяки, он обязан помешать ему угодить в тюрьму за оскорбление Чаркова (плевать, что он это заслужил).
Тем временем Ульяна вежливо улыбается, совсем не собираясь попадать в ловушку.
— Вы очень добры, но все хорошо, спасибо.
Затем их вызывают. Собрание начинается.
Как это было во время судебного процесса, проходившего в Чернобыле, именно Борис иллюстрирует, как работает ядерный реактор, о чем большинство присутствующих не догадывается, а затем Валерий начинает объяснять самыми простыми словами то, какие обстоятельства могут привести к взрыву реактора РБМК, отвечая на все сомнения, и завершает тем, что если СССР хочет и в дальнейшем полагаться на ядерную энергию, дефект должен быть устранен.
Напоследок Ульяна иллюстрирует сценарии, которые могут произойти в случае аварии, делая особый акцент на ущерб для населения. Борис боялся, что она будет слишком отстраненной, но он забыл, что Ульяна — мать, и она говорит как мать, особенно когда касается темы детей и последствий радиации.
В конце их выступления Борис делает вывод, что аудитория весьма впечатлилась, но тут слово берет Шадов.
— Это очень интересно, товарищи, но мы говорим лишь о теориях. У нас не было никаких несчастных случаев.
Чарков кивает.
Ах, этот змей нашел союзника! Шадов уже был против расследования, и Чаркову легко было перетянуть его на свою сторону.
Валерий качает головой, как бы говоря, что не может поверить в только что услышанную чушь, и открывает рот, собираясь ответить, но Борис его опережает: он обещал, что на этот раз примет удар на себя.
— Честно говоря, за эти годы произошло несколько несчастных случаев, но поскольку они были классифицированы как незначительные, они никогда не попадали в поле зрения Центрального комитета.
— Поскольку комитет очень занят! — настаивает Шадов. — Мы не можем ждать, что он будет заниматься мелкими проблемами: сотрудники станций всегда сами все решали.
На этот раз Бориса опережает Валерий, и он ничего не успевает сделать.
— Ну, пока что. Но в 1975 году в Ленинграде произошла довольно серьезная авария: реактор поднялся до пика мощности при нажатии АЗ-5. И вы хотите знать, насколько велика вероятность несчастного случая? Каждый раз, когда проводится проверка на безопасность, потому что реактор работает на предельно низких мощностях.
Когда Валерий произносит «Ленинград», Чарков поднимает голову и прищуривается; потом переводит взгляд сначала на Ульяну, а потом на Бориса, и загадочно ему улыбается.
Борис сглатывает, сжимая кулаки: черт! Это он должен был говорить о Ленинграде, а не Валерий.
Между тем Горбачев явно поражен.
— Но проверка на безопасность должна предотвращать проблемы, а не быть ими!
Валерий поворачивается к нему.
— Я знаю, это противоречие, но если вы посмотрите двадцатую страницу отчета, то там сказано, как это может произойти, — а потом Валерий еще раз объясняет причину, проявляя необычайное терпение.
— Мы понимаем, — вмешивается министр экономики. — Но предлагаемые в отчете решения стоят дорого.
Валерий набирает воздух в легкие, и Борис тут же понимает, что сейчас он продемонстрирует полное отсутствие дипломатии, но его опережает Ульяна:
— Несомненно. Но справиться с последствиями катастрофы будет гораздо дороже. И я говорю не только о деньгах, но и о человеческих жизнях. Все люди, занятые в потенциальной ликвидации, будут подвергаться риску появления опухолей и рака, а ядерная катастрофа не заканчивается за несколько дней, как пожар или наводнение, ее последствия длятся десятилетиями.
— Если позволите, товарищ Генеральный секретарь, — говорит Пикалов, — годы, что я провел во главе моей дивизии, научили меня, что товарищ Хомюк права: предотвращение всегда лучше, чем решение проблем после катастрофы, не всегда есть возможность исправить случившееся. Поэтому я поддерживаю решения, предложенные этой комиссией.
Он вежливо кивает Горбачеву, а потом тут же встречается взглядом с Борисом.
Нужно подарить ему на день рождения ящик самой лучшей водки.
— Но все равно, изменения в конструкции реакторов займут годы! — упорствует Шадов. — Мне это кажется ненужной тратой времени и денег.
— Мы составим план, — отвечает ему Борис. — Но пока мы должны ограничить факторы риска, проинформировать директоров атомных электростанций об этой проблеме и внести изменения в эксплуатационные протоколы. Разумеется, с крайней осторожностью.
Горбачев закрывает отчет и кивает.
— Разумно. Займитесь этим, Борис Евдокимович. Спасибо всем вам за отличную работу. Если больше нечего обсуждать…
— Минутку, товарищ Генеральный секретарь. — Чарков впервые с начала заседания открывает рот. — Боюсь, что есть одна проблема.
Борис прищуривает глаза: слишком опрометчиво было надеяться, что Чарков отпустит его: для него это вопрос гордости.
Горбачев садится обратно на стул.
— Конечно, я вас слушаю.
— Профессор Легасов, вы упомянули об аварии на Ленинградской атомной электростанции. Откуда у вас такая информация?
— Что ж… — заикается встревоженный Валерий, — мой коллега, товарищ Волков, был вызван для расследования, так что я…
— Но мы забрали все отчеты, а также другие документы, связанные с аварией. Они находятся в архивах КГБ, — перебивает его Чарков, — так что объясните мне, профессор, откуда вы узнали о деталях из секретных документов?
— Профессор Легасов? — напряженным голосом спрашивает Горбачев.
Повисает мрачная тишина. Чарков хочет дискредитировать Легасова, внушив присутствующим в зале сомнения в его честности, будто Валерий каким-то образом выкрал эту информацию у КГБ, и поэтому он человек, недостойный доверия.
Или что-нибудь похуже.
Валерий кашляет, но прежде чем успевает открыть рот, Борис кладет руку ему на колено под столом и крепко сжимает, заставляя молчать.
— Товарищ Чарков ошибается, — говорит Борис, — дело о Ленинградской катастрофе, которым пользовались Легасов и Хомюк, взято не из архива КГБ, туда нельзя войти без разрешения. Оно взято из архива этого здания. И взял его я.
— Я… я не думаю, что здесь есть копия, — настаивает Чарков, но теперь его голос звучит менее уверенно.
— Кремлевские архивы огромны, я сам удивился, когда этот отчет случайно попал ко мне в руки.
— В данном случае, товарищ Щербина, вы незаконно взяли этот отчет из архива, не сообщив об этом архивариусу?
Теперь он — объект внимания Чаркова: именно этого Борис и добивался, чтобы отвлечь его от Валерия.
— Это так, Борис Евдокимович? — спрашивает Горбачев, несколько озадаченный тем, какой оборот приняло собрание.
— Не совсем. Я сожалею, что приходится это говорить, но Государственный архив не очень аккуратен: Ленинградское досье оказалось, по чей-то ошибке или рассеянности, среди докладов профессора Легасова, которые я искал. Я доложил архивариусу, что забрал эти записки, но понял, что в папке есть что-то еще, только вернувшись домой.
— Но вы не исправили упущения, не сообщили в архив, а использовали конфиденциальную информацию. Это могло бы повредить репутации государства, не говоря уже о том, что информация, касающаяся атомной энергетики, является важнейшей государственной тайной. Ваш поступок был опрометчивым, а также неправильным, товарищ Щербина, и непрозрачным в том числе, а вы знаете, как сильно наш Генеральный секретарь заботится о прозрачности в политике.
Голос Чаркова остается спокойным, но гнев очевиден. Валерий, сидящий рядом, жутко нервничает, судорожно сжимая кулаки, а все смотрят на Бориса.
Ситуация действительно напряженная, потому что Борис пренебрег жесткими советскими бюрократическими протоколами; более влиятельные люди, чем он, встревали намного меньше. Конечно, здравый смысл на его стороне, но этого может быть недостаточно.
— Товарищ Щербина, я хотел бы услышать объяснения, — настороженно произносит Горбачев.
— Что касается упущения, то я не счел отчет важным. Моя комиссия использовала несколько книг и документов для составления нашего отчета. Ленинградское досье — лишь одно из многих. Но я бы им не воспользовался, если бы оно было конфиденциально, как говорит товарищ Чарков. Просто признаков никаких не было.
Сказав это, Борис открывает портфель и достает заплесневелую пожелтевшую папку и протягивает ее Горбачеву, который нехотя берет ее.
— Во всяком случае, если вы не считаете, что были допущены ошибки, то ответственность лежит на мне. Товарищи Легасов и Хомюк просто следовали моим указаниям. И они воспользовались этим документом, потому что я им его дал, они ничего не знали о его происхождении.
Валерий ахает, глядя на Бориса широко распахнутыми глазами, а Горбачев читает отчет, сверяясь с записями, а потом разводит руками.
— Товарищ Чарков, я должен согласиться с Борисом Евдокимовичем. В этом деле нигде не указано, что материалы конфиденциальны, а учитывая его плохое состояние, я бы и сам им воспользовался без всяких вопросов. По правде говоря, меня удивляет, что Борис не принял его за какой-то мусор.
— Товарищ Генеральный секретарь… — гудит Чарков, но Горбачев поднятием руки останавливает его.
— Товарищ Щербина признал ошибку, которую, я уверен, он больше не повторит, но мне кажется, что вы делаете из мухи слона. То, как был найден этот доклад, не отменяет выводов комиссии.
Решительная интонация Горбачева говорит Чаркову, что дальше давить бесполезно: его положение после посольского скандала и так стало шатким, а вражда с генсеком не принесет ему ничего хорошего. Поэтому Чарков поджимает губы и кивает.
Одураченный системой, которую так бережет. По мнению Бориса, именно этого он и заслуживает.
— Очень хорошо, тогда закончим. Профессор Легасов, соберите ваших коллег и представьте им ваш доклад, ищите решения. Я жду результатов в ближайшее время.
— Конечно, товарищ Генеральный секретарь, — вежливо кивает Валерий.
Собрание окончено. Шадов и Чарков сразу же покидают кабинет, а остальные остаются переговорить. Пикалов просит Хомюк дать какие-то пояснения относительно действия радиации, а Валерий молча собирает документы.
Борис облегченно вздыхает и поворачивается к нему, готовый начать праздновать, даже в шутку похлопать его по спине или обнять, но Легасов мрачен и, кажется, не разделяет его радости.
— Что такое?
— Простите, товарищ, — холодно говорит Валерий. — Но вы слышали, что сказал Генеральный секретарь. Впереди еще много работы, я должен вернуться в Курчатовский институт.
Он обходит Бориса и торопливо уходит из кабинета, но упрямый, как и все украинцы, Борис следует за ним.
— Валерий!
Легасов не выказывает никакого желания останавливаться.
—
Валера…
Это срабатывает. Валерий останавливается, но не оборачивается.
— Реакторы будут усовершенствованы, все будут проинформированы об опасности, мы победили. Так в чем дело? Не хотите объяснить?
Валерий резко оборачивается, и Борис охает от неожиданности: он видел его печальным, обескураженным, отчаянным, решительным, но таким сердитым — никогда.
Голубые глаза Валерия подобны бурному морю.
— В итоге вы сделали то, что хотели, взяли на себя ответственность за ту информацию. В этом кабинете вы рисковали своей карьерой. Боже, может, даже собственной жизнью! И вы сказали, что я не имел к этому никакого отношения.
— Я сказал правду: я нашел папку и отдал ее вам. Разве это не вы всегда кричите о правде? Передумали?
— Не надо все перекручивать! Вы мне обещали! Вы обещали, что мы сделаем это вместе, разделим все аспекты этой работы, включая политическую ответственность! Вы нашли этот доклад, но воспользовался им я! — Валерий повышает голос в самом последнем месте на земле, где это вообще можно делать. Да, он и правда ничему не учится.
И Борис никогда не перестанет его защищать.
— Мне жаль, что вы не поняли, товарищ. Но я — глава комиссии, а вы — подчиненный, поэтому решения и ответственность целиком на мне. Конец дискуссии. — Борис повышает голос, чтобы его слова были ясны, на случай, если кто-то услышит.
Валерий опускает взгляд, его гнев рассеивается в один миг, уступив место разочарованию.
— Я думал, мы были друзьями, — шепотом говорит он, после чего разворачивается и уходит.
Борис отпускает его: так и есть, он нарушил данное обещание, но он уже видел, как Валерий приносил себя в жертву на алтарь истины, видел, как его жизнь и достоинство были разорваны государством. И снова Борис этого не допустит.
Для него нет ничего важнее защиты Валерия.
Злой, но живой Валерий всегда лучше, чем Валерий в руках КГБ, вычеркнутый из истории, который свел счеты с жизнью, затянув веревку на шее.
Гнев Борис вынести может.
Пока Валерий в порядке, он может вынести все, что угодно.
***
Проходит пара недель, и Борису звонят.
— Товарищ Щербина, это Хомюк.
Ее голос серьезен и выдает усталость.
— Что не так с разработкой новых протоколов? — тут же спрашивает Борис.
— Нет, с этой точки зрения все идет гладко.
— Тогда в чем дело?
— Почему вы не приезжаете в Курчатовский институт на собрания? Вы все еще глава комиссии.
— Зачем? Сейчас вы обсуждаете технические детали, я вам не нужен. Пришлете мне новые протоколы, я их подпишу.
— О нет, вы ошибаетесь, — вздыхает Ульяна. — Вы незаменимы.
— Почему?
— Наш общий друг совершенно неуправляем: вспыльчивый, злой, ругается со всеми подряд, никто не хочет с ним работать, даже я. На сегодняшнем совещании будут люди из Средмаша и Минэнерго, и если им доложат обо всем этом…
Борис закрывает глаза и вздыхает. Как Валерий может быть таким умным, и в то же время таким глупым?
— Почему вы думаете, что я способен что-то сделать с его поведением?
— Шутите? Вы единственный, кого он слушает. И не говорите, что вы не заметили, потому что я вам не поверю. Отбросьте свое чувство ненужности или какую-то еще причину, по которой вы дуетесь, и приезжайте сюда.
Ульяна вешает трубку, не дав Борису времени ответить.
***
Когда Валерий пересекает коридор, люди избегают его, бросают тревожные взгляды и стараются куда-нибудь спрятаться.
Легасов закрывает дверь своего кабинета, садится за письменный стол и, вздохнув, стаскивает с носа очки.
Ему нужно долго и пристально посмотреть на себя в зеркало: он ведет себя как придурок (ну, больше, чем обычно), вымещает на людях свое разочарование после разговора с Борисом.
Подумав об этом на свежую голову, он понял, почему Борис так поступил: он хотел защитить его от политических интриг и КГБ, а Валерий в ответ разозлился, как дурак, и почти прогнал человека, который за эти несколько месяцев стал ему дорогим другом.
Гораздо больше, чем другом, если смотреть в глубину сердца.
Валерий прячет лицо в ладонях. Он ужасно скучает по Борису, по их прогулкам, разговорам, даже видит его, сидящим в кресле с Ночью, спящим на коленях.
— В твой жизни никогда не было такого человека, как Борис, и ты все испортил, идиот. Ты заслуживаешь того, чтобы провести в одиночестве всю оставшуюся жизнь.
Кто-то стучит в дверь, но Валерий не отвечает, продолжая купаться в своем отчаянии.
— Валера… — шепчет хриплый глубокий голос. Легасов резко вскидывает голову.
— Борис!
Валерий весь светится, кажется, резко перестав сердиться.
— Вот, я приехал проверить, как подготавливаются новые протоколы.
— Я… эм. Простите меня за то, что я сказал вам в Кремле! — восклицает Валерий, вскакивая на ноги и неловко опрокидывая стул. Борис невольно хихикает. Ему нравится эта неуклюжесть.
— Все в порядке, Валерий.
— Нет, не в порядке, — качает головой Легасов, выпрямляясь. — Я разозлился безо всякой причины, а вы защитили меня от КГБ. Я должен был вас поблагодарить, а не реагировать как дурак. Извините.
— Извинения приняты.
— Итак, мы еще друзья? — спрашивает Валерий, поднимая на него взгляд, полный надежды, и как же Борис может сказать ему «нет»?
— Если
ты этого хочешь,
Валера.
Валерий кидается вперед, и на мгновение Борису кажется, что он его обнимет. Но Легасов останавливается, бормоча «спасибо» и нервно почесывая шею, после чего открывает шкафчик, отодвигает несколько книг, берет бутылку водки и два стакана.
— Тогда за дружбу.
— За дружбу, — соглашается Борис.
Они уже допивают вторую порцию, когда секретарь сообщает Валерию, что его коллеги готовы к встрече.
— Ну, что ж, я оставлю вас с вашей работой.
— Нет, останьтесь, — умоляет Валерий, хватая Бориса за руку.
— Валерий, это бессмысленно, я не пойму ни слова.
— Вместе, помните? После встречи я поясню все, о чем мы говорили.
Валерий все еще держит Бориса за руку, и его глубокие синие глаза умоляют так, что ничего не остается, кроме как сдаться.
В этот день Валерий спокоен, собран и ни с кем не спорит.
Сидя в зале заседаний, Борис изо всех сил старается не встречаться с Ульяной взглядом, потому что уже знает, что прочитает в нем: «Видите? Я же вам говорила».
Новые протоколы разрабатываются, утверждаются и распространяются директорам атомных электростанций по всему Советскому Союзу. В частности, вскрывается дефект реакторов, рекомендуется не запускать реакторы на малой мощности до замены стержней управления, быть предельно осторожными, чтобы не заглушить реактор.
И наконец Борис может расслабиться: все сделано, теперь, когда информация обнародована, катастрофическая цепочка причин, приведших к Чернобыльской аварии, остановлена.
Горбачев созывает свою комиссию и некоторых физиков-ядерщиков, работающих в Курчатовском институте, на короткую официальную встречу 25 апреля.
Эта дата кажется Борису особенно подходящей.
— Не ждите многого, — говорит Борис Валерию и Ульяне. — Рукопожатия и часы, может быть.
Валерий прячет смех за кашлем, но Борис прав: Горбачев принимает их днем, быстро, между одной встречей и другой.
Однако для физиков-ядерщиков это все равно большая честь.
После встречи группа расходится по домам.
— Ну что ж, товарищи, — говорит Ульяна. — Работать с вами было очень приятно, но мне пора возвращаться в Минск.
— Вы боитесь, что без вас институт перестанет работать? — шутит Борис.
— Я достаточно доверяю Дмитрию. Скорее, боюсь того, что найду дома. Оставила мужа и двух сыновей-подростков одних.
Она встает на цыпочки, чтобы обменяться целомудренными социалистическими поцелуями с Борисом, а затем более долгим, почти неприличным, с Валерием.
Борис напрягается и сдерживает собственническое рычание.
Когда она отпускает Валерия, Ульяна бросает на него лукавый взгляд, и Борис понимает: эта женщина видит насквозь его чувства к Валерию, возможно, с самого первого дня. Она просто дразнит его!
Собственническое чувство переходит в опасение, но длится оно всего секунду, потому что Ульяна отпускает Валерия и улыбается.
— Ну же, идите пить и курить сигары, или что там у вас мужчины делают, чтобы отпраздновать.
И после этого странного благословения она уходит.
— Неплохое предложение, — соглашается Борис. — Не хотите выпить?
— Да, охотно.
Они устраиваются в кабинете Бориса, он просит Татьяну не беспокоить, но через несколько минут она все равно звонит.
— Простите, товарищ, но у меня на связи Даниил Литвак, он настаивает на разговоре.
Литвак — член его министерства, из Киева, а еще он хороший друг и здравомыслящий человек. Если он требует разговора, значит это важно.
— Даня, старый медведь! Как поживаешь? — громко говорит Борис, все еще пребывая в отличном настроении.
— Лучше тебя, бык ты этакий. Я знаю, что ты занят, но думаю, тебе стоит знать.
— Рассказывай.
— Речь идет о новых протоколах для атомных электростанций. Они пришли ко мне в офис, я прочел и только потом раздал.
Борис чувствует в затылке неприятное покалывание и выпрямляется в кресле.
— Какие-то проблемы?
— Я читал, что все испытания на безопасность приостановлены до особого распоряжения. Но дело в том, что некоторое время назад директор Чернобыльской АЭС попросил их провести. Конечно, из-за новых протоколов просьба была отклонена, но…
— Но что? — спрашивает Бориса, сжимая трубку так, что костяшки пальцев белеют. Даже Валерий чувствует напряжение и наклоняется, прислушиваясь к разговору.
— Я только что проверил данные по потоку энергии, и мы наблюдаем значительное снижение в последние часы. Если ты хочешь знать мое мнение, то они проводят тест. Это не первый раз, когда в Чернобыле они творят то, что хотят.
Но это невозможно.
Этого не может быть.
Здесь — тем более.
— Дерьмо… — хрипит Борис.
