Оправившись от пневмонии, Валерий возвращается к своей обычной жизни, но для Бориса тревоги, похоже, никогда не закончатся: меньше чем через два года на Советский Союз обрушится очередная катастрофа —
землетрясение в районе Спитака.
В своей старой временной шкале он видел смерть и разрушения, принесенные землетрясением, и не может упустить это только потому, что теперь находится рядом с человеком, которого любит. Он не такой. Борис просто не сможет смотреть на себя в зеркало, если проинорирует проблему.
Но он знает, что землетрясение — это нечто совершенно иное, не ядерная катастрофа, Борис не может ее предотвратить. Он вообще не представляет, что с этим делать.
Он может предупредить население за несколько дней, но ему наверняка никто не поверит, пока все не случится, а потом будет слишком поздно.
Выбрав в качестве оправдания строительство нефтепровода в регионе, Борис вызывает в свой кабинет несколько геологов для обсуждения вопроса по предотвращению сейсмической опасности: он хочет знать, есть ли способ предсказать, когда и где произойдет землетрясение.
Отрицательный ответ все ученых разом приводит Бориса в бешенство: он вышвыривает их из своего кабинета и ищет кого-то более компетентного.
Валерий приходит к нему домой и застает Бориса склонившимся над столом, изучающим учебную программу ученых. Он обнимает Бориса за шею и целует в висок.
— Это кто такие?
— Потенциальные кандидаты в рабочую группу.
— О, мне нужно начинать ревновать? Ты предашь меня с красивым молодым геологом? Ведь мы именно так и познакомились! — шутит Валерий, но до Бориса его слова попросту не доходят, он слишком занят перелистыванием документов.
— Эй, ты в порядке? — спрашивает Валерий, невесомо целуя его в шею.
Борис устало стягивает с носа очки и ерошит ему волосы.
— Прости, я задумался.
— Похоже, задание сложное.
— Труднее всего найти того, кто хоть чуть-чуть компетентен! — выпаливает Борис, комкая очередную бумагу и бросая ее на пол. — Что за кучка бесполезных дураков!
— Боже, спасибо, что я не стал объектом твоего гнева.
Борис рычит в бессильной злобе, но когда Валерий целует его под ухо, сразу смягчается.
— Что за работа?
— Мне нужна система, которая позволит знать, где и когда произойдет землетрясение, чтобы избежать ущерба для инфраструктуры и людей.
Валерий выпрямляется, снимает очки и протирает их галстуком — жест, который всегда является предвосхищением того, что он сейчас скажет то, что Борису
не понравится.
— И?
— Борис, то, что ты требуешь от этих ученых, невозможно.
— Это ты так думаешь. Мне нужно решение, и я его найду!
— Нет, Борис, это говорю не я, а
наука, — отвечает Валерий как можно дипломатичнее. — Мы знаем, что есть районы, наиболее —подверженные землетрясениям, но мы не можем точно предсказать день и время.
— А что нам тогда делать? Просто ждать, когда нас раздавит в наших же домах ярость стихии?
— Нет, конечно. — Валерий проводит рукой по своим седым волосам. — Мы можем улучшить безопасность зданий, сделать так, чтобы население знало, как себя вести, но ты должен понять вот что: когда земля сотрясается, извергается вулкан или наступает цунами, человечество просто бессильно. Когда это происходит, планета показывает, кто здесь главный. Она бесконечно больше и сильнее нас, ее ты не победишь.
Борис упрямо сжимает зубы.
— Это мы еще посмотрим.
Все люди говорят ему одно и то же — предсказать землетрясения невозможно, но Борису все равно — он верит, что сможет все исправить на этот раз, полагаясь на свои знания.
Однако реальность преподает ему жестокий урок: разрушительное землетрясение происходит не в Армении в декабре 1988 года, а в
Грузии,
в сентябре 1987.
Борис чувствует себя преданным: это огромная разница по сравнению с тем, что было в той временной шкале, болезненная разница, которая вызывает много жертв и боли, и он ничего не смог сделать, чтобы это предотвратить.
— Ты говорил мне, — бормочет он в вечер землетрясения, смотря новости рядом с Валерием, — что мы не можем победить планету.
— Жаль, что я ошибся, — вздыхает Валерий, кладя голову Борису на плечо.
Борис все еще считает себя неважным человеком, это была просто иллюзия, дающая возможность подумать, что он больше не бесполезен.
Однако это не помешает ему сделать то, что он может: ведь Борис упрямый украинец, как иногда называет его Валерий во время мелких ссор.
Изначально Горбачев не просил Бориса руководить разрешением этой чрезвычайной ситуации, он вызвался сам, и ЦК был рад, что кто-то взял на себя ответственность за эту катастрофу.
Борис просит разрешения взять с собой генерала Тараканова, потому что знает о его эффективности и мастерстве в таких вопросах. Он правильный человек, в прежние времена они удачно поработали в Чернобыле, и он уверен, что здесь будет так же.
— Я должен поехать, должен помочь этим людям, — говорит Борис Валерию накануне отъезда.
Валерий молча кивает: он понимает и поэтому гордо смотрит на Бориса из-за толстых стекол очков.
— Меня не будет несколько месяцев, и я не думаю, что смогу с тобой связаться.
Валерий целует его.
— Я здесь. Я буду здесь, когда ты вернешься, когда тебе нужно будет подумать обо мне. Я здесь и всегда буду.
Борис был прав: Валерий —
его скала.
Ситуация в Грузии такая же ужасная, как была в Армении: непроходимые завалы, спасатели изо всех сил стараются добраться до отдаленных деревень, больницы рухнули, как и другие здания, нехватка продовольствия и воды, холод, постоянные дожди, а скоро и вовсе выпадет снег.
Население в отчаянии, им кажется, что их бросили, из-за того, как медленно работают спасатели, а через несколько дней после землетрясения происходят первые грабежи и беспорядки.
Из Москвы приходит приказ подавить их железной рукой, но Борис все равно просит Тараканова быть благоразумным.
— Вы просите меня сделать вид, что ничего не случилось? Я не могу: мы должны подавить беспорядки или мы вообще не сможем работать!
— Я прошу вас о снисхождении, Николай, эти люди потеряли все, они голодны и замерзают, ведут себя как отчаявшиеся, потому что они и правда в отчаянии.
Репрессии неизбежны, но они не такие тяжелые, как могло бы быть.
Борис координирует работу днем, вызывает спасателей, кричит, когда нужно, а ночью проводит бесконечные часы на телефоне с Москвой, убеждая их, что нужно больше людей, больше средств, больше помощи. Он требует, чтобы ЦК хотя бы попросил о сотрудничестве страны по ту сторону железного занавеса.
Он суров и неумолим и в итоге добивается того, чего хочет.
Когда некоторые западные страны предлагают продукты, медикаменты и одежду для пострадавших, СССР не отказывается от этих предложений.
Это немногим больше, чем попытка заклеить пластырем огнестрел, но Борис за эти месяцы понял, что это лучше, чем ничего.
Однажды вечером Тараканов ставит перед ним стакан водки и садится рядом.
— Знаете, иногда можно воспользоваться этим телефоном, чтобы позвонить домой. Это пойдет вам на пользу, — добавляет он, явно переживая о том, сколько времени Щербина тратит на помощь людям: он хороший человек, и Тараканов не хочет, чтобы он лишился здоровья из-за случившегося.
Борис знает, что единственная их телефонная линия прослушивается, а переписка читается, дабы избежать распространения новостей, которые государство хочет сохранить в тайне. И последнее, что ему нужно, это снова привлечь внимание КГБ к себе и Валерию. Поэтому он отрицательно качает головой.
— У меня дома никого нет, — врет он, жадно глотая водку.
Быть вдали от Валерия тяжело, особенно сейчас, когда Борис окружен отчаянием, которое надеялся больше никогда не увидеть. Но ночью, когда он наконец ложится спать и закрывает глаза, мысль о Валерии, ждущем его дома — настоящий бальзам для души, что помогает ему каждый день двигаться дальше.
В Москву Борис возвращается в марте 1988 года, во время серой и дождливой весны. Они с Таракановым делали все, что могли, спасали жизни, но восстановление зданий еще не началось и было вообще неизвестно, когда начнется.
Это половина победы (или поражения)
Наверное, это просто
жизнь.
Валерий встречает его в аэропорту, крепко обнимает прямо в толпе, нарушая все их правила, но Борис слишком устал, чтобы волноваться, обнимает его в ответ, тяжело опираясь всем телом. Только в конце он похлопывает Валерия по спине, чтобы сохранить видимость двух товарищей, которые давно не виделись.
— Приходи ко мне сегодня вечером, — шепчет ему Валерий, прежде чем отпустить. Борису нужно в Кремль, у них с Таракановым назначена встреча.
Он молча кивает и идет к машине, где его ждет генерал.
В этот вечер губы Валерия наконец прижимаются к его губам, как только закрывается дверь. Губы мягкие, сладкие, точно такие, какими их помнит Борис.
— Мой Боря…
— Валера… — Борис гладит его по волосам и прижимается лбом ко лбу.
Даже Огонек сегодня с ним ласкова, видимо, из-за длительного отсутствия: она трется об ноги, мяукает, просит внимания. Борис поднимает кошку с пола и гладит по мягкому рыжему меху.
— Ты похудел, — замечает Валерий во время ужина.
Борис улыбается своей самой уверенной улыбкой.
— Конечно, но я в порядке.
Валерий не выглядит убежденным, скорее глубоко несчастным. Он встает и обнимает Бориса.
— Не надо. Не притворяйся, что все хорошо, не надо меня щадить.
Борис позволяет себе расслабиться, прижимается к нему и тяжело вздыхает.
— Это было
ужасно, — признается он.
Валерий целует его куда-то в макушку.
— Даже представить не могу.
— Я устал, Валера.
Это не похоже на Бориса, он никогда не был таким жалким и раздражительным, но только сейчас, в объятиях Валерия, он осознает, насколько тяжелой была эта работа, физически и морально, даже если в этой временной шкале он столкнулся с землетрясением, будучи в полном здравии.
Рука Валерия медленно поглаживает Бориса по волосам, и усталость, боль, гнев внезапно становится легче принимать. Мысли о Валерии очень помогали ему, но оказаться в его руках снова — это совсем другое.
— Я скучал по тебе.
— Я тоже скучал по тебе, Боря, — шепчет Валерий, склоняясь над ним, словно заслоняя от всего мира. — Пойдем спать.
Когда Борис выходит из ванной обнаженным, Валерий уже лежит под одеялом во фланелевой зеленой пижаме. Борис улыбается — ему ужасно не хватало даже этой безвкусицы.
— Раздевайся, — командует он.
Валерий облизывает губы и покорно подчиняется.
— Конечно. Я просто подумал, что ты слишком устал…
— Да. Я хочу тебя почувствовать.
У Бориса будто появилась какая-то внутренняя потребность почувствовать кожу Валерия, ощутить его тепло.
— Ты удивлен тому, что мне нужен мой мужчина?
— Мне всегда приятно это слышать.
Борис вдыхает запах Валерия, гладит спину, обнимает и целует в лоб, их ноги переплетаются по одеялом.
Валерий смотрит на него тем обожающим мечтательным взглядом, который у него всегда появляется, стоит снять очки.
— О чем ты думаешь? — спрашивает он, поглаживая руки Бориса.
— О тебе. Какой бы была моя жизнь без тебя. Если бы я вернулся в пустую квартиру…
Валерий прерывает его размышления поцелуем.
— Бесполезное интеллектуальное упражнение: я здесь.
И после этого тяжелого испытания жизнь возвращается в прежнее русло.
***
26 апреля 1988.
Тук.
Тук.
Тук.
Три сильных удара, зловещее эхо отдается от стен спальни, заставляя Бориса вздрогнуть и проснуться.
Он поднимает голову, пошатываясь, и прислушивается. Может, ему просто померещилось?
Тук.
Тук.
Тук.
Стук повторяется снова, и в звуке есть что-то пугающее, что заставляет Бориса подумать о смерти, хотеть спрятаться под одеяло, как ребенку, который боится грозы, и притвориться, что он его не слышит.
Тук.
Тук.
Тук.
Тот, кто стучит, явно не остановится, пока дверь не откроют.
Борис свешивает ноги с постели и только тогда понимает, что он в своей квартире в центре Москвы.
Что-то тут не так. Накануне вечером он приехал к Валерию домой.
Тук.
Тук.
Тук.
Жуткие стуки не прекращаются, Борис должен открыть дверь, даже если не хочет, даже если часть его мозга кричит не делать этого. Он пересекает комнату, но тут же замирает, не сдержав вскрика —
обивка бежевая, а не голубая.
Она должна быть голубой. А он должен быть в доме Валерия.
Борис закрывает и открывает глаза, но обивка все еще отвратительно бежевая.
Ты знаешь, что это значит. Ты помнишь, где была бежевая обивка.
— Нет, нет…
Тук.
Тук.
Тук.
Борис падает на колени рядом с телефоном, дрожащими пальцами набирает номер Валерия, но никто не отвечает.
— Валера, пожалуйста, возьми трубку… — лихорадочно шепчет он, но все бесполезно.
Линия мертва, как мертв…
Тук.
Тук.
Тук.
Теперь Борису хочется бежать, крича во весь голос, но ему нужно открыть дверь. Он ничего иного сделать не может.
Перед ним — человек в костюме и галстуке, но Борис не видит его лица, потому что в подъезде непроглядная темнота.
— Кто вы? — рычит он, но в голосе нет привычной властности.
— Идемте, товарищ Щербина, нам пора.
— Куда?
— Идемте, вас ждут.
— Куда мы едем? — опять спрашивает Борис, когда они садятся в машину.
Когда они успели? Он не соглашался никуда ехать.
— Я хочу вернуться! — кричит он, но водитель (тот, кто пришел его забрать), игнорирует его приказ.
— Это невозможно. Они ждут вас для опознания.
Машина останавливается перед серым бетонным зданием, без окон, с единственным проемом, за которым скрывается такая же тьма, как и в подъезде дома Бориса.
— Приехали, товарищ Щербина.
— Где мы находимся?
— Вам нужно идти, вы должны провести опознание.
— Чье опознание?
— Вы сами знаете, товарищ.
— Нет, ничего я не знаю! — в панике кричит Борис. — Отвезите меня домой!
— Государство этого не разрешает. Выходите.
Борис смотрит на черный и страшный вход в здание.
— Нет! — повторяет он, но в следующее мгновение уже идет по выложенному кафелем коридору, в конце которого еще одна дверь.
Он не хочет входить, но тело не слушается разума, рука распахивает дверь. Борис чувствует себя марионеткой, управляемой невидимыми нитями.
В комнате есть только металлический стол, освещаемый тусклой лампой. На нем лежит тело, покрытое простыней.
— Нет!
— Государство ждало вас, товарищ. Вы опоздали.
От стены по другую сторону стола отделяется тень.
Это Чарков.
Он смотрит на Бориса через очки и улыбается — привычно невозмутимо.
— Опознайте тело, товарищ Щербина.
— Нет, я не могу.
— Вам придется. Государство требует, чтобы вы это сделали. Опознайте тело, товарищ.
— Нет.
— Вы это сделаете, вы опознаете врага государства на этом столе, потому вы, товарищ, верный слуга советского социализма.
Борис качает головой, но Чарков настаивает.
— Поднимите простыню, товарищ Щербина! — приказывает он, и руки Борис против его воли хватают край белой простыни и медленно поднимают, открывая редкие рыжеватые волосы, веснушчатый лоб, расчерченный глубокими морщинами, и два стеклянных, мертвых, широко открытых глаза.
Валера. Его любовь, его жизнь.
Сердце Бориса будто пронзает тысяча лезвий, ему просто хочется закрыть глаза, рухнуть на ледяной пол и кричать, пока легкие не разорвутся, но ноги его не слушаются.
— Ты заслужил такой же участи, Щербина! — ядовито шипит Чарков. — За то, что считаешь этого человека важнее твоего долга перед Кремлем, но гораздо хуже будет тебе остаться живым, пережить предмет своего обожания, остаться в одиночестве до конца своих жалких дней.
Борис все понимает: он вернулся в свою прежнюю временную шкалу, где обивка дивана бежевая, где Валерий повесился, а сам Борис вскоре последует за ним, ослабев от болезни.
Он гладит ладонью теперь уже холодное лицо Валерия.
—
Валера… мой Валера…
— Я впечатлен: путешествия во времени, альтернативные вселенные, авария, которая не произошла… твой полет фантазии удивил меня.
Чарков говорит так дружелюбно, будто речь идет о спорте.
Фантазия? Неужели он все это выдумал? Поля, реальность, где Валерий жив, где они любят друг друга…
— Странная штука эти опухоли мозга, верно, товарищ? Они создают такие реалистичные иллюзии… — продолжает Чарков.
Нет, этого не может быть! Это нечестно!
Наконец Борис овладевает своим телом, кидается на Чаркова, рыча, как дикий зверь; он сжимает руками его шею, давит и давит до тех пор, пока не слышит хруст подъязычной кости.
Но тут Чарков и комната исчезают, поглощенные темнотой.
— Борис! Борис, ты меня слышишь?!
Валерий склонился над ним и, судя по встревоженному выражению лица, зовет довольно давно.
Борис в постели Валерия, где они заснули несколько часов назад.
— Вал…
Валерий прикладывает два пальца к его сонной артерии и сжимает губы.
— Так, я вызову врача.
Он пытается встать, но у Бориса тут же включается инстинкт самосохранения — он резко хватает Валерия за запястье.
— Ты же знаешь, что нельзя.
Они не могли придумать убедительного оправданию присутствию Бориса в постели Валерия.
— У тебя сердце слишком быстро бьется!
Борис садится на краю постели, опустив ноги на пол, и притягивает Валерия к себе, утыкается лицом ему в живот, глубоко дышит, стискивая его бедра.
— Борис… — Валерий нежно гладит его по волосам, все еще обеспокоенный случившимся. Он морщится, когда Борис слишком сильно сжимает пальцы, но терпит, потому что знает — так нужно.
— Дай мне минутку, — просит Борис, закрывая глаза и сосредотачиваясь на теплой коже, слегка липкой от пота, соленой, на тонких волосках, щекочущих нос, на забавных звуках в животе, на бедрах… на самом его присутствии.
Это был просто кошмар. Накануне вечером Борис старался не думать, что сегодня день, когда в той временной шкале Валерий совершил самоубийство. Но мозг сыграл с ним злую шутку, заставив снова пережить самую сильную боль.
Валерий начинает массировать ему шею. Лицо Бориса вновь обретает естественный цвет, даже дыхание замедляется, но в плечах все еще чувствуется напряжение. Валерий явно недоумевает, что с ним такое, но вопросов не задает. Ждет, пока Борис заговорит сам. Он до сих пор не отпустил мысль о том, чтобы вызвать врача, но понимает все опасения.
— Как ты себя чувствуешь?
Борис целует его в живот, снова вдыхая запах кожи, и только потом поднимает голову: Валерий встревожен.
— Уже лучше. Прости, что напугал.
Валерий обнимает его.
— Не говори ерунды.
Борис обхватывает его спину и долго лежит так, пока не растворяются последние следы кошмара.
— Который час?
— Глубокая ночь.
Наконец Борис тащит Валерия под одеяло.
— Точно не нужно вызвать врача?
— Нет, все нормально. Просто приснился кошмар.
— Мне так не показалось. Я не мог тебя разбудить.
— Это была просто жуть, я испугался…
Любому другому человеку Борису было бы неудобно показывать свою слабость, но только не Валерию. Он может рассказать ему все, и это самая сильная сторона их отношений.
— Что было в кошмаре?
— Ты покончил с собой, и мне пришлось опознавать твое тело.
— Боже мой, мне так жаль…
Это смешно, Валерий извиняется за произошедшее во сне. Борис не сдерживает смешка.
— Почему я покончил с собой? Ты во сне знал причину?
Нежные пальцы Валерия массируют его плечо, и Борис чувствует потребность выплеснуть все наружу. В нем остался страх, что если он не расскажет все, кошмар вернется.
— Чернобыль. Произошла авария, страна скрыла причины взрыва, пока ты пытался донести до людей правду, которую никто не хотел слышать. КГБ вычеркнул все твои заслуги и забрал тебя. Ты больше ни с кем не мог общаться.
— Даже с тобой?
— Да. У меня не хватило смелости бросить им вызов.
Пальцы Валерия касаются его щеки, Борис облизывает губы, решая, что сказать дальше.
— Если бы ты пошел против партии, я думаю, что они бы сделали с тобой то же самое, если не хуже. И если я из твоего кошмара хоть немного похож на меня настоящего, то я бы этого не допустил.
— Но ты был болен, несчастен и одинок. И больше не смог этого выносить.
Валерий целует Бориса прямо в морщины возле глаз.
— Не волнуйся, здесь этого не случится. Я здоров, счастлив и не одинок.
— Скажи завтра утром, что заболел, — шепчет Борис, в темноте вырисовывая какие-то узоры у Валерия на спине.
— Я останусь, конечно, — обещает Валерий, уткнувшись носом ему в грудь.
***
Ноябрь 1988 года.
Годовой отчет о состоянии экономики СССР лежит у Бориса на столе, а сам он стоит у окна и смотрит на Москву.
Он не курильщик, но сейчас не отказался бы от сигареты, чтобы унять беспокойство. Все идет так же, как и в прежние времена, Горбачев проводит политику перестройки и гласности.
Результаты не выглядят хорошими. Пока ничего тревожного не случилось, но в целом ситуация так себе. Ходы Горбачева не дают желаемых результатов, и Борис не верит, что ситуация изменится.
Он недоволен многими вещами, даже если они пока в тени.
Может, это все просто не может сработать.
Может, пришло быть время не только осторожным, но и дальновидным?
Хоть Борису и не понравились слова Поля о том, что случилось с СССР, он никогда их не забывал:
— Это ведь был нелиберальный режим, поэтому его постигла участь всех нелиберальных режимов в истории человечества — он пал.
И испуганное лицо Игнатенко, столкнувшегося с партийцем, Борис тоже забыть не мог.
Борис — сын Революции, он не знал иного правительства, с его точки зрения все правильно, но правители не должны пугать свой народ.
Такие случаи — не очень хороший знак.
У Бориса есть кое-какие сбережения. Не бог весть какое состояние, но после развода он мало тратил; он думает, что у Валерия ситуация такая же, он ведь всегда жил довольно скромно.
Кроме того, Борис знаком с людьми из сферы производства нефти и топлива, благодаря своей работе: он решает, что пришло время их эксплуатировать, потребовать оплаты за некоторые услуги в прошлом, и наконец сделать новые инвестиции. Иметь парашют на случай, если придется прыгать вниз, короче говоря.
— У тебя есть какие-нибудь сбережения? — спрашивает Борис у Валерия, пока они обедают в ресторане.
— Да, а что?
— Ты мне доверяешь?
— Странный вопрос, — почти обиженно отвечает Валерий, вытирая губы салфеткой. — Ты знаешь, что я доверяю тебе всего себя. О чем ты вообще?
— О пенсионной программе.
Даже Валерий, живущий в собственном мире без экономики и политики, понимает, что есть проблемы, поэтому решительно кивает.
— Ясно. Только если ты сам об этом позаботишься, я во всем этом не сильно разбираюсь.
— Можешь и не говорить, — снисходительно улыбается Борис. — Я знаю, что ты часто забываешь оплатить электроэнергию.
