Каждый

Ты ведь тоже раньше жил, А сегодня — нет! — Оргазм Нострадамуса

Размышляя по пути в школу о детстве, я понял кое-какую вещь: воспоминания, где я был в деревне с бабушкой и дедушкой, окрашиваются в оранжевый цвет, а моменты, где я дома, являются серыми. Но этот цвет недооценивают, присваивая его тихим зубрилам на последней парте с длинными косичками. Такие люди скорее прозрачные, а серый — это искусство, нечто большее, чем смесь черного и белого. Вспоминаю 2008 год, темное зимнее утро. Было холодно. Я лежал под одеялом и смотрел мультики по телевизору. Мама спала рядом. Больше дома никого не было. Я не помню, где был мой отец. Сколько себя помню, он всегда пил. Приводил своих друзей к нам домой. Они сидели на кухне и пили водку, громко смеясь. Мама просто молчала. В 2011 году они даже попытались развестись. Однажды субботнее утро стало отрывной точкой, финишем, началом. Она просто не хотела, чтобы он был грешен, поэтому и выгнала отца со всеми вещами. А через некоторое время вернулся. Он обещал не пить, побрился, купил еды. Я не хотел, чтобы он возвращался. Тогда я проплакал всю ночь и не мог уснуть. Мне было страшно. Тетя Марина настояла моей маме, чтобы она его обратно впустила, мол, «а вдруг он действительно бросит пить». Но я думаю, она просто хотела отомстить нам, потому что все знали, что всё будет как раньше, а на мою мать легко надавить. Она вообще восприимчивый человек. И есть в этой детской серости что-то большее, что-то такое, что должно выйти наружу намного позже. И мне кажется, что это уже пробудилось. Оно сочится из моих ран гноем, повреждает своей токсичностью все клетки и кору головного мозга. Мне это нравится. Мне нравится это ощущение, потому что в детстве серый был моим настоящим цветом. А сейчас я просто палитра цветов: сиреневый, бордовый, лиловый... Кому нужен человек-хамелеон, который даже не имеет постоянства? Отныне, наверное, мой настоящий цвет — серый. Я возвращаюсь в темное зимнее утро, я не вижу солнца, пьяного отца и библию на кухонном столе. Только пачка сигарет, зеленая зажигалка и балкон. Впервые я попробовал курить в девятом классе. Я надел свитер и вышел на балкон. Было очень морозно, везде снег, поэтому я вернулся с курткой. Закурил. Пальцы очень замерзли, когда держал в руках сигарету. Я бы всё равно когда-нибудь попробовал курить, потому что романтизация курения окружала меня со всех сторон: в книгах, где взрослые мужчины с умным взглядом достают сигару, в кино с вальяжными дамами и тонкими сигаретами, в собственном окружении. Но я не решался, глядя на него. С его стороны курение выглядело мерзко. Я не хотел быть похожим на него, но курю его сигареты. Они противные. Чувствуется вкус этилового спирта и блевотины. Такой.. темно-бирюзовый. Цвет мерзкий. Я раньше знал человека с таким цветом. Иногда по нему скучаю, но он.. хуже серого. Захожу в школу с мыслью, что всё будет опять по новой. Примитивные. Вешаю свою куртку в гардеробной и не решаюсь выйти. Хочу остаться здесь. Тут хорошо... По-желтому, даже чуть коричнево. Я как будто лег лицом в землю, ощутил родненькую гладь с его червями и жуками. Запах земли дорогого стоит, но никто его не ценит. Матушка-земля носит тебя, питает и кормит. А тут везде асфальт. На меня никто не обращает внимания. Каждый день я рад этому, но возвращаясь вечером домой, я сажусь за компьютер и начинаю пролистывать странички своих одноклассников в социальных сетях. Тут больше свободы, мне нравится ощущать себя разной личностью. Это всё равно, что писать на каждой новой странице в тетради по русскому языку разным почерком. Отчасти назло учительнице за нечестные тройки в журнале, отчасти из-за отсутствия собственного «я». Поэтому менять почерк для меня более чем важно. Ложь. Я ненавижу менять почерк каждый раз, когда встречаю более полноценного человека как личность, нежели я. Не понимаю, как другие люди живут, просто слушая один жанр музыки и занимаясь одним любимым для них делом. Я меняюсь каждый день. Если для тебя я вчера был красным, то сегодня я желтый. Мне тяжело общаться с полноценными людьми. Чувствую себя пустым. Каждый раз, испытывая это, я запираюсь в ванной и плачу. Пытаюсь запихнуть в свою душу людей, сигареты, папину нераскрытую водку. Такие моменты привели меня к нервному срыву и полному наплевательскому отношению на два месяца. Это были одновременно и лучшие и худшие моменты в моей жизни. Но порой, когда я не могу заснуть из-за бессонницы, эти моменты всплывают в голове и мне становится так стыдно, так противно перед идеалом своего «я», которому мне никогда не стать. Я черствый, я грязный. Я шляюсь сейчас по этим коридорам и думаю, почему же здесь так много зеленого цвета. Раньше я никогда этого не замечал. — Здравствуйте, — картонным голосом своей матери произношу я, когда пересекаюсь с учительницей литературы. Она кидает на меня быстрый взгляд, будто я очередной её неспособный ученик, и ей нет до этого никакого дела. Или я слишком преувеличиваю? Никогда не стоит доверять моим мыслям. — Здравствуй, Миша, — габаритная женщина, чуть ниже меня, останавливается рядом. — Почему тебя вчера на моем уроке не было? Я начинаю бегать глазами по разные стороны. — Э-э, я отпросился с последнего урока, потому что мне стало плохо. Я хотел пойти к медсестре, но её не было. Вас искать не стал, у меня голова кружилась... — наглая ложь, которой я периодически кормлю учителей. У меня есть липовая справка из больницы, поэтому в их глазах это вполне оправданно. Наверное, они сидят в учительской после уроков и обсуждают между делом меня, жалея. «Бедный, мало того, что у него проблемы с головой, так и семья ненормальная». Здесь бы подошло слово "неблагополучная", но я не люблю это слово. Как грязные полы, след обуви на ковре... У нас такого нет. Мы просто больные на голову. — Ну, это так не делается, надо предупреждать, — недовольно сказала она, глядя на меня поверх своих очков. — Сегодня третий урок мой. Я кивнул и ринулся прочь в класс. Сука, как же я тебя ненавижу. Сажусь за первую парту и достаю учебники. Обществознание всегда давалось мне легко, поэтому я собираюсь сдавать его на ЕГЭ. Однажды во втором или первом классе я вернулся домой после уроков. Мне так не хотелось туда возвращаться, потому что для семилетнего ребенка было не очень радостно видеть, как его отец вечно пьян. Мама была на работе, а по соседству со мной жила одна девочка, с которой я любил тусоваться на улице. Тогда мы тоже вышли на улицу и стали собирать темно-оранжево-красные цветы. Я не помню, как они называются, но они сильно пахнут чем-то лечебным и печальным. Их иногда сушат бабушки. Так вот, я ненавижу теперь эти цветы. Они ассоциируются у меня с папой, который позвал к нам домой своего друга, чтобы бухать. Я сидел в своей комнате и не знал что делать, потому что я не хотел выходить. Руки пахли этими цветами. Я позвонил маме, но она сказала, что домой вернется только через несколько часов. Взял учебник по английскому языку и попытался учить стих. Солнца нет. У меня есть отличный опыт, каково это — быть неполной семьей. Конечно, мы всегда были такой, потому что его дома не было, но этот опыт у меня всё же есть. Мне пятнадцать лет и я знаю, каково это, когда твоя мать зарабатывает совсем немного денег, которые уходят на меня, еду и счета. Я не помню, чтобы она хоть что-то сделала для себя. Однажды я спросил её насчет этого, но она ответила, что самое лучшее, что она сделала для самой себя — обрела бога. Мать теперь духовно чиста как родненькая земля, только она не пахнет грунтом и червями. И мысли у неё страшные — самоубийственные, греховные. Она падает на колени перед распятым Иисусом, а мне хочется кричать, что мы сами виноваты в его смерти. Мы строили Вавилон, приносили ему плоды, но за всё существование земного шара он никого не забрал в эдемский сад, где когда-то жили Адам и Ева. Я люблю библию лишь из-за богохульства и высмеивания подобных своей матери. — Давайте повторим материал за девятый класс. Какие виды искусства вы знаете? — спрашивает учительница. Я хочу ответить, но молчу. Вообще-то, за первую парту я сажусь именно для того, чтобы в случае вопроса отвечать не с конца класса, а рядышком. Но я молчу. Я всегда молчу. Мой класс думает, что я слишком забитый и скромный. Они не совсем в этом правы, потому что не знают мои фантазии в час ночи под одеялом. Нервно смотрю на часы, не могу усидеть на месте. *** В детстве я увидел один отрывок из неизвестного мне фильма, где подростки заставили своего сверстника есть червей. Позже я много размышлял об этом моменте, додумывал свои варианты событий, представляя вместо этого парня кого-то из своих знакомых. Это жутко меня заводило, я хотел ещё больше подобного дерьма, но всё, что у меня было на тот момент — это телевизор, где в фильмах, слава богу, часто мелькали сцены изнасилования. Они возвели это в культ, это стало неотъемной частью телевидения, и я дрочил на это, представляя, как душу какую-нибудь сучку из своего класса. Сейчас я смотрю на них и думаю, что они даже не догадываются, что побывали в моих извращенных грезах почти во всех позах. Но самое грустное, что эти намыленные девочки в юбочках совсем не в моем вкусе и я бы никогда их всерьез не трахнул. Просто мне нравится осознание, как многое может скрывать маска. Это ведь просто восхитительно! На крыльце встречаюсь со своими приятелями из других классов. У меня никогда не было друзей, поэтому все для меня товарищи, знакомые и приятели. Не сказал бы, что это печальный факт, но по ночам в комнате моё мнение кардинально меняется. Если я променял свою реальную жизнь на виртуальную, мне всё равно хотелось, чтобы кто-нибудь зависал со мной комнате и курил за гаражами после уроков. Мне хотелось физического тепла, когда я точно буду знать, что не один в белой пустоши. Чего стоит интернет, когда даже в ней ты не можешь получить поддержку? — Хера ты гот, — слышу я голос Шечухи. Эту отвратительную кличку он получил из-за своей не менее отвратительной фамилии. Коричневый цвет с осенними красками. Треск сухих листьев под ногами. На нём всего лишь белая футболка и джинсы. Я начинаю мерзнуть от его вида, а он всего лишь смеется. Верц, другой наш приятель, не может пойти с нами, поэтому мы идем вдвоем с Шечухой. У него блондинистые волосы, которые он осветлял не в самых лучших условиях чужой коммуналки в пьяном виде. Я сам видел. Там было много немытой посуды и бычков от сигарет. Запах противного супа стоял на весь коридор в доме. Мы зашли туда по приколу к его знакомому, который умудрялся жить в таких условиях. Там мы здорово повеселились, но потом соседи начали на нас кричать. Тогда мы достали из сумки баллончик краски, нарисовали на крыше унитаза знак анархии и гордо ушли, воображая себя панками. Сейчас мы идем к Шечухе домой. Я люблю его квартиру. Там всегда чисто и пахнет хлоркой. Мы обычно едим пиццу и напиваемся. Сразу после уроков. Шечуха, как и я, ненавидит вписки, поэтому мы устраиваем свою тусу и просто весело проводим время, смотря по 2х2 американские мультфильмы. Когда есть желание, я могу зарубиться в игру, но такие вещи не приносят мне особого удовольствия. Компьютерные игры заставляют меня нервничать, а с тревожностью у меня не очень приятный опыт, как показала практика. Оказывается, от этого чувства можно блевать в прямом смысле слова. Мы оба любим тишину и мы оба можем этим насладиться. У Шечухи тоже проблемы в семье, но он не любит базарить об этом, а я его и не достаю. Для меня это идеальное общение, поэтому я не хочу, чтобы он проводил так время с кем-то другим. Это разбило бы мне сердце. Он и понятия не имеет, насколько сильно я могу привязываться к человеку и насколько сильно я могу его ненавидеть. Дай мне причину — и ты упадешь в моих глазах самым нелепым способом. Я мысленно растоптаю человека в грязь, пожелаю, чтоб он сдох, а потом буду крепко любить. Моя проблема в том, что все чувства я испытываю как в первый раз. Слишком сильно, будто до этого я никогда такого не ощущал. Для меня нет разницы, какое чувство сильнее — любовь или ненависть, потому это один большой красный цвет, сравнимый с большим комом снега, который летит в меня, а я никак не могу убежать. Я не уверен, что имею какое-либо психическое расстройство, но у меня есть подозрения. Хотя я не хочу иметь что-то общее с этим поколением, которое романтизирует депрессию и анорексию. Я искренне надеюсь, что такие выблядки сдохнут от дистрофии или покончат с собой. Насчет самого себя: я не знаю, что это, поэтому пытаюсь делать вид, что это в порядке вещей. Я люблю романтизировать нормальные вещи, я даже пытался романтизировать цвета и свою непостоянность, но потом понял, что это невозможно. Думаю, я был бы настоящей находкой для психиатров: синестетик с подозрением на пограничность, который примеряет на себе не чужие личности, а их цвета. Я даже воображал этот диалог: — Кем вы себя ощущаете в данный момент? — спрашивает он меня, садясь напротив. — Вы знаете, — с интересом начал бы я, — Я встретил серо-синего человека. Мы с ним немного поговорили и его личность так понравилась мне, что теперь я тоже такого цвета и полностью соответствую его спектру краски. Я живу в избе в Сибири, вороны кружатся над моим домом, а дождь как из ведра льется на мою голову! Якобы не такой как все, а в итоге всего лишь сумасшедший. При принятии таблеток я начинаю слышать цвета. Наверное, это самое классное, что может быть в жизни человека, который, например, не имеет ничего общего с синестезией. Пока мне только мерещился синий в своих костях, потому что большую часть времени, когда я принимал таблетки, я лежал в темноте и слышал шум руки. Во мне были водосточные трубы, по которым текла вода. И это было очень больно, я ворочался в кровати и боялся заснуть. Казалось, лягу спать — умру. А умирать не хотелось. Я впервые в жизни ощутил тогда сильный страх смерти, мне хотелось жить, сидеть на ветке дерева, а потом лежать у реки, слушая пение птиц. Душой я был именно там, дышал и старался жить. Но человеческие лица казались такими ужасными, поросячьими и злобными. Люди — зло! А цвета ещё хуже... Шечуху я очень любил. Любил чай, который он мне наливает, любил его мягкую кровать и книжную полку над ней. Любил плакаты сериалов на стене, кактусы на подоконнике и вишневый бальзам для губ. Но ещё больше я любил то, как он себя построил.