disasterology

19 января, вторник Изуку стоит в подъезде перед своей дверью уже двадцать минут. Может, больше или меньше, потому что время в тесной коробке лестничных пролётов ощущается совсем по-другому, а короткий заусенец на большом пальце привлекает внимание чуть сильнее, чем мысли о Тодороки. «Напиши обязательно, как доберёшься домой. Я не волнуюсь, но… сам понимаешь», — смущаясь произнёс он, когда Мидория сообщил, что опять задержался в архиве. Эта простая фраза наверняка ощущалась бы очень приятно, если бы до этого Шото не сказал ему одну вещь. «У меня начались экзамены». И чем больше его тон начинал походить на извиняющийся, тем больше Изуку понимал, что за этим безобидным утверждением скрываются новые изменения, а сил на то, чтобы их выдерживать, почему-то не находилось. «Это всё значит, что… у нас вряд ли получится созваниваться так же часто. Может, не получится совсем. Отец до сих пор платит за моё обучение и точно убьёт меня, если не получу высший балл по всем предметам», — виновато закончил Тодороки голосом, который почти сошёл на нет. «Это временно, временно, временно», — повторял про себя Мидория, пока ехал в метро, бежал к дому, поднимался по лестнице и в итоге остановился, так и не решившись отпереть квартиру. Палец пульсирует болью, напоминая о себе, концентрируя все ощущения в одной крохотной точке. Изуку смотрит на оборванные края маленькой ранки, треплет отошедший кусочек кожи и осторожно, почти заворожённо подносит руку ко рту. Зубы цепляют, смыкаются, тянут на себя — металлический привкус появляется на языке и тут же обрывается, когда кисть с лёгкой отдачей дергается вперёд. Оторвал. Теперь по запястью стекает и мажется тонкая струйка крови, а причины, чтобы стоять здесь ещё дольше, исчерпываются окончательно, но заставить себя зайти всё равно не выходит. «Может, не получится совсем…», — повторяет заевшая пластинка в голове. Кажется, что несколько раз разобранные и заново построенные планы опять распадаются уродливыми кусками, повисая на тёмно-синих полосах изоленты, и каждая следующая минута будущего не несёт в себе ничего, кроме опасности. Сколько ещё нужно терпеть? Изуку чувствует, будто его вновь распороли по швам и разложили на мелкие лоскуты, назидательно приказали выбрать испорченные, отказаться от большей части, выбросить в утиль, потому что совсем износились, заставили заменить ветхие кусочки ткани на новые. Но новых у него нет, не было и никогда не появится — он собирает разорванные ошмётки снова и снова, теряя по пути важные ниточки, распускаясь до последнего узелка, покрываясь огромными дырами, и проваливается в попытках их залатать. В оглушающем молчании стен подъезда невидимый надзиратель снова смотрит в затылок, с упоением ждёт от него новых нелепых действий, но Мидория не может даже двинуть головой, чтобы обернуться. Неделю назад он впервые отчётливо ощутил, что он не один. Привычка осекаться на каждый шорох, проверяя и осматривая безликую пустоту, была с ним давно, но именно тогда, в полумраке знакомого парка, он почувствовал то, чего боялся так сильно — пустота наконец открыла свои бездонные глаза и изо всех сил уставилась на него в ответ. Мидория шёл домой с Иидой, который привычно заглянул в архив после занятий в тренажёрном зале, когда часы показывали девять вечера. Весь день до этого шёл мокрый снег, но в тот момент небо было абсолютно чистое, а над землёй висела полупрозрачная дымка тумана, расползаясь в разные стороны по освещённым дорожкам. Тенья что-то увлечённо рассказывал о своей новой программе тренировок, и Мидория слушал его, изредка кивая, пока наступал на грязные льдинки, рассыпанные по бетону, но что-то было не так. Они были единственные, кого занесло в этот парк настолько поздно, поэтому резкий скрип, похожий не то на крик отбившейся от стаи птицы, не то на звук колес затормозившей машины, заставил Изуку остановиться. Подошвы будто приковались к промёрзшей земле, глаза уткнулись в собственные потрёпанные кеды, а он почувствовал холод, пробежавший по спине, и следом россыпь мурашек, противно щекочущих внутренности. Это ощущалось неправильно, этого не должно было быть, это никак не вписывалось в сценарий, но это произошло, и внезапный приступ паники начал подкатывать к горлу волной тошноты. Иида прошёл несколько метров вперёд, прежде чем заметил пропажу. — Деку? Ты чего там встал, пойдём, — сказал он так, будто не произошло ничего необычного. Мидория медленно оторвал взгляд от обуви, опасаясь краем глаза увидеть то, чего видеть не должен. — Тебе не кажется, что тут кто-то есть? — сказал он почти шёпотом. — Не думаю. Может, бездомные всякие ошиваются, не больше, — заключил Тенья, поправив очки на переносице. Мидория постарался запихнуть свою тревогу поглубже в глотку и заставил себя пойти вслед за другом. С тех пор это ощущение посещало его несколько раз, и он старательно списывал это на перенапряжение: домашние задания начали задавать всё сложнее и сложнее, вслушиваться в лекции стало просто непосильной задачей, бумажная работа доедала остатки его выносливости, но переписки с Тодороки — которых больше не будет — помогали ему хотя бы немного держаться на плаву, отвлекая внимание. И кажется, что если он сейчас перешагнёт порог квартиры, то тут же собственноручно подпишет себе предсмертную записку — короткое «я дома» может так и остаться непрочитанным. «Шаги перед дверью ничего не значат, если в итоге ты не вошёл», — сказал недавно Тодороки, когда Мидория в очередной раз удивился его способности договариваться с людьми о консультациях и экскурсиях для написания проекта. Поэтому Изуку собирается с духом и наконец дёргает ручку на себя. Разбитый телефон сразу откидывается на обувную полку. Мидория уже стаскивает кеды и начинает расправлять свои волосы рукой, стряхивая с них влажные капли, когда Урарака окликает его. — Привет, Деку! — доносится со стороны кухни. — Привет, — Мидория подходит ближе и видит подругу, взобравшуюся с ногами на стул, рисующую в потрёпанной толстой тетради. — Как день прошёл? — привычно спрашивает она, делая последние штрихи, и немного хмурится, когда он появляется в проходе. — У тебя так сильно отросли корни, я даже не замечала. Не совсем то, что он ожидал услышать. Очако с видом эксперта указывает пальцем на свою макушку, когда считывает его замешательство. Изуку повторяет её движение, оттягивая прядь мокрых волос, и понимает, что она оказалась права: тёмный, почти чёрный цвет доходит до середины едва вьющегося локона. Он слишком забил на свой внешний вид, чтобы задуматься об этом хотя бы один раз. — Думаю, их уже можно подкрасить… — говорит он скорее спрашивая, чем утверждая, но Урарака уже сгребает свои вещи в охапку. — Тихо, молчи, стой на месте, — суетится Очако, расплываясь в хитрой улыбке. — Что ты… — Дай мне пару секунд и узнаешь, — с этими словами она выбегает из комнаты куда-то в сторону ванной. Мидория успевает досчитать до пятидесяти шести, прежде чем Урарака возвращается на кухню и вываливает на стол миску, кисточку и несколько тюбиков с зелёной краской. Он уверен, что не покупал ничего из этого, но подруга уже кидает ему полотенце, а все размышления отодвигаются на потом. — Накинь его на плечи или типа того. А ещё тебе лучше переодеться, — настаивает Очако, роясь в кухонных шкафчиках. — Ты уверена, что стоит делать это сейчас? — жалобно спрашивает Изуку в надежде избежать своей участи. — Если хочешь делать — делай сразу, — край резиновой перчатки звонко ударяется о её запястье, когда она заканчивает её надевать, — ты мне ещё спасибо скажешь.

---

Так он оказывается сидящим на стуле с отвратительно затёкшей шеей, полностью измазанный в зелёной жиже. Очако вертится вокруг него, то и дело проводя острым краем расчёски по спутанным проборам, увлечённо елозит кисточкой и, кажется, выглядит очень счастливой. Вязкая зелёная капля с громким шлепком падает на домашние шорты Мидории, и он несколько раз успевает поблагодарить вселенную за то, что они чёрные, прежде чем подруга складывает инструменты в мойку. — Готово! — она вытирает остатки краски с его щеки, но на деле только размазывает её сильнее. — Походи минут двадцать, только не оботрись об стены. Боюсь, хозяйка квартиры не очень оценит такую абстракцию. — Спасибо, наверное, — Изуку видит, как подруга вопросительно поднимает бровь, поэтому решает добавить следом: — Ты меня очень выручила. — Эй, я хоть раз тебе отказывала? — дуется Очако. — Ты же знаешь, что я всегда готова тебе помочь. Она хлопает его по голове, и волосы издают смешной хлюпающий звук, но Мидория не спешит улыбаться: кажется, Урарака имела в виду не только покраску волос. Он стягивает с себя грязное полотенце и тащится в ванную. Щёлкает выключатель, дверь закрывается, а из зеркала на него смотрит изумрудное нечто: цветные подтеки сползают на лоб, брови и скулы: уши и шея зеленеют отметинами; скользкие пряди, скорее похожие на сосульки, торчат в разные стороны. Вот она — настоящая абстракция. Мидория подходит ближе, опирается на раковину, зачем-то высовывает острый язык, оттягивает пальцем левое веко с краснеющей слизистой и… не узнает себя. Совсем. Этот потухший образ никак не хочет накладываться на тот, который он держал в голове всё это время, и чем больше он смотрит, тем сильнее начинает расплываться его лицо, теряя все знакомые очертания, а уверенность в том, что человек в зеркале — это он сам, покрывается сомнениями. Возможно, дело не только в зеленых пятнах. Чёлка сползает вниз мокрым холодом по коже. Изуку пропускает её меж пальцев, тянется к затылку, снова повторяет движение, понимая, что волосы стали намного длиннее, чем обычно — если их убрать, всё должно вернуться на свои места, обязано вернуться. Кисти заходятся тремором, когда он дёргает ящики в поисках ножниц, вытаскивает их, раскрывает ладонь, разводя лезвия, и режет, отсекает, кромсает слипшиеся пряди, которые падают мерзкими комками на белый фаянс, оставляя плывущие разводы. Длина до подбородка уменьшается сантиметров на пять, но вместо долгожданного удовлетворения Мидория получает новое разочарование, забрызганные стены и забившуюся под ногти краску. Не помогает, не то, не так. Изуку мечется в поиске решения, вываливается в коридор, хватает телефон, пачкая отпечатками, и листает свои немногочисленные фотографии по кругу, стараясь запомнить каждую деталь, отыскать что-то привычное, но через несколько минут всё равно находит себя смотрящим глаза в глаза на изображение парня, которого он совсем не знает. Здесь, на маленьком, исполосованном трещинами экране, все кадры кажутся чужими, будто кто-то тайком загрузил их, заставив Мидорию поверить в то, что на фото запечатлён он сам. Умом Изуку понимает, что это его снимки, точно его, но беспокойство в темном уголке сознания явно скребётся не просто так. Этот кто-то точно знает больше, чем он. Этот кто-то — не он. Изуку снова возвращается в ванную, подносит телефон с нелепым селфи к виску, сравнивает с ним себя в зеркале и не верит ни единому пикселю, даже когда устройство выпадает из скользких рук в измазанную раковину. Он изучает осунувшийся овал лица, словно через видеокамеры, вдавленные в веки незнакомца, царапает скулы ногтями, пытается сфокусироваться на отдельных частях, будто собирая рассыпающуюся мозаику. Маленький рот, покрытый веснушками нос, темнеющие впадины синяков — по отдельности они кажутся знакомыми, но стоит подняться взглядом немного выше, как он проваливается в мутных радужках, которые почти съедает зрачок. Всё в них кажется таким безобразно искусственным, лишённым жизни, ненастоящим, а Мидория продолжает всматриваться внутрь в тающей надежде, что его засосёт туда, в бесконечный мрак, чтобы освободиться от захватывающей паники. Он пялится в застывшее отражение, пока в глазах не начинает темнеть, а тело изнутри не распирает от невыносимого давления так, что становится до тошноты тесно. Органы зудят, жгутся, вибрируют в безобразном желании вспороть собственный живот, разодрать ключицы в кровь, срезать кожу с грустного серого черепа и стянуть её растрёпанными лохмотьями, вырываясь наружу. Может, когда его глазницы превратятся в огромные зияющие дыры, он больше не будет приходить в ужас от человека в зеркале, который прямо сейчас расползается в жуткой улыбке. Мидории не смешно. Мидория пугается, отшатывается назад, давится скопившейся под языком слюной, перестаёт дышать и всей своей кожей ощущает, как скатывается в отвратительно холодное чувство животного страха, но не отводит взгляд, не теряет контроль, не даёт чужаку захватить власть над изношенным телом, потому что отчаянно не хочет с ним расставаться. Кто ты? Почему-то всплывает в памяти разговор с Шигараки, фонит помехами, и Мидории на секунду кажется, что его поникшая фигура мелькает где-то сзади. — Я не знаю! — сипит он, и ломающийся голос эхом отражается в сознании, ощущается как инородный объект, не принадлежит ему. Дрожащие руки сжимают голову до боли, будто пытаясь удержать, затолкать обратно, запереть рвущиеся на свободу голодные тени. Краска стекает по предплечьям, тяжёлые вопросы стреляют в висках, и Мидория не может ответить ни на один, как бы ни старался, задыхаясь в кошмаре. Сколько стоит твоя жизнь? — Я не могу посчитать, я не… — Если ты о времени, то оно уже подошло к концу. Урарака появляется в ванной, а Изуку нервно дёргается, сбивая локтем какую-то баночку с полки. Она сваливается на пол и с глухим тарахтением закатывается под стиральную машинку. Очако в недоумении щурится. — Что за… — начинает подруга, осматривая помещение, но возвращается к Изуку, — У тебя всё хорошо? — Просто немного устал, — врёт Мидория. «Не соврал, а недоговорил» — проносится в его голове. Ей совсем необязательно знать о причинах.