Как я встретил этого буржуя

«Жизнь, кажется, начинает налаживаться», — осторожно вывел Иван в дневнике и украдкой покосился на сидящего напротив Каширова. Чекист, сосредоточенно хмурясь, читал свежий выпуск «Труда». Рядом стыл нехитрый ужин. Александр вспоминал о нём, когда переворачивал страницу. Досадливо выдыхал, торопливо закидывал в рот две-три ложки подряд, глотал, почти не разжёвывая, и небрежно откладывал прибор на тарелку, прежде чем снова погрузиться в чтение. Когда он только заселился, ел прямо с закопчённой на примусе сковородки. «Три года я погибал, лишённый титула, имения, сколько-нибудь ценного имущества, — продолжил писать Иван, — а также всякого уважения и даже самого права на жизнь. Друзей и знакомцев из высшего света война и революция раскидали кого куда. Купцы и фабриканты, при государе искавшие у меня покровительства, бежали моего общества. А после того как я, устав от бесконечных нападок, сменил благородную фамилию де Браганэ на нечто более приземлённое и превратился в Брагинского, и вовсе вздохнули с облегчением и стали делать вид, будто такого человека не знают. В их сытом, проворном мире меховых шуб, расторопной прислуги и кофе по-варшавски, ограждённом от всех напастей липовыми мандатами и удостоверениями, не было места для бывшего, а потому бесполезного и даже опасного графа. К тому же, не в шубе, а в тощем драповом пальто, больше подходящем какому-нибудь пролетарию. Пролетарии их мнения не разделяли и при всяком удобном случае стремились выселить меня из квартиры, а то и из Москвы. Мне нечего было есть; я писал ночами как проклятый, стремясь найти нужную тему, подходящий тон, чтобы заинтересовать редакторов, а днём бегал по театрам и газетным редакциям, коченея в своём несчастном драпе до странной, извращённой эйфории. Возможно, то было следствием одуряющего голода — основною моею пищей в те дни были чёрствые булки, продававшиеся под часами на углу Садовой и Тверской, да изредка невнятная жёлтая крупа, в которой попадались мелкие камушки интересного лилового оттенка. Я с нежностью вспоминал времена, когда мог позволить себе роскошь зайти в гудящее новостями с фронта и декретными цитатами кафе и сказать барышне в белом передничке: «Будьте любезны, дайте чаю и два пирожных». Тогда я с опаской смотрел на засохшие пирожные и мутную жёлтую жидкость в стакане. Пробовал ложечкой, морщился, закуривал, чтобы не ощущать её противной тёпленькой сладости. Пирожных вовсе не касался, хотя платил за этот набор полных 27 рублей. О, многое б я отдал, на ходу вгрызаясь на морозе в твердокаменную булку, за тепло прокуренного кафе и сухую труху старых сластей! Но, пожалуй, я зря ропщу: исключительно благодаря холоду, голоду и нужде я развил столь бурную энергию, вложил в свою беготню столь неукротимое желание жить вопреки всему, что совладал со всеми препятствиями. Так, мне удалось пристроить в пару газет те фельетоны, что посмешнее, и найти общий язык с режиссёром одного театра. Первая же пьеса имела неожиданный успех, и меня наконец-то начали хоть где-то встречать с улыбкою. Появились средства поддержать хоть в малом родственников в Кисловодске — сейчас он, конечно, не тот благословенный город, что раньше, — средства на приличные брюки, на чай. Бриться я научился сам — уж больно расточительно отдавать за одно бритьё 20 миллионов (или, как быстро прижилось у москвичей, «лимонов»). Это почти треть стоимости моих брюк, четверть пиджака или галстук без хвостика! Но и не бриться месяцами, как один мой знакомый поэт, бритвы не знавший с июня, я не могу: борода у меня растёт плохо, а щетина выглядит неопрятно и старит меня лет на 15. Но полно! Я выжил! Это ли не счастье? Оказалось, радость моя была преждевременной: и до нашего дома дошло уплотнение. Кое у кого из соседей объявились на пороге незнакомцы с бумажкой: «Предоставить товарищу такому-то квартиру в доме номер…» с подписью и круглой печатью. А кое-кому пришли другие бумажки, смысл которых старый хват Фёдор Иванович (понтиец, в детстве звавшийся Теодорос Авлихос) с истинно греческой лаконичностью выразил одним словом: «Вытряхайтесь». Мне такую тоже прислали. А я взял и не вытряхнулся. Председатель правления прибежал: — Товарищ Брагинский, не дурите! Выселяйтесь в положенный срок! Уподобившись деду-офицеру, укрощавшему диких горцев на Кавказе, я твёрдо ответил: — Не выселюсь. — У меня председатель треста ждёт две комнаты! — ярился председатель. — Семейная пара с детьми одну! Ещё две семьи и журналист — половину! Куда им пойти?! — А мне куда пойти? — парировал я. — На панель? — Ну почему же сразу… — смутился председатель. — А у меня другого жилья нет, — развил я контратаку. — У вас ведь есть где-то сёстры, — неуверенно принялся уговаривать председатель. — Устроитесь у них как-нибудь… Службишку какую-нибудь подыщите непыльную, и полгода не пройдёт. А там комнатку попросите… — Нет, — отрезал я. — Это я должен помогать сёстрам, а не они мне. Председатель, не ждавший столь упорного сопротивления, промокнул взмокший лоб платочком и заговорил совсем иным тоном. — Ваше сиятельство, — вдруг вспомнив мой титул, напряжённым фальцетом залебезил он, — да ведь выселят вас, как пить дать выселят. Не сейчас, так позже. А то и арестуют, и меня с вами. Не губите, побойтесь Бога. — Бога? — вскинув бровь, переспросил я. — Вы ведь сами меня на Рождество учили, что не было его. — Без ножа режете! — взвыл председатель. — Довольно, — холодно осёк его я. — Этот разговор не имеет смысла. И остался. Председатель прибегал ещё два раза, а потом плюнул и написал в бумагах, что у меня студия. Полгода минуло как сладкий сон. А потом председателя поймали за руку на взятке, и в правлении сел Сидор Степаныч. Сидор Степанович, наученный примером предшественника, что брать по 20 червонцев за выселение противного владельцу комнаты соседа негоже, работал честно, да ещё провёл ревизию. Тут-то и выяснилось, что я живу в трёх комнатах со всеми удобствами, и нет у меня ни жены, ни детей, ни, на худой конец, племянников, чтобы оправдать столь вопиющий достаток. Впрочем, Сидор Степанович был божьим человеком, а потому попытался мне помочь: — Привезите, пожалуй, сестричек-то из провинции. С роднёй уплотняться оно приятнее будет. Я немедленно отправился в Кисловодск, благо что как раз накануне получил гонорар. Да вот беда: запоздала помощь! Пока я на пару с Наташенькой уговаривал не желавшую покидать Кисловодска Ольгу, Сидору Степановичу пришло распоряжение из ЧК вселить ко мне нового жильца! Притом выделили ему две комнаты, а мне оставили одну. Ольга, узнав, что сосед мой — чекист, наотрез отказалась приезжать даже в гости. А Наташу я сам насилу убедил остаться: доберись она до г-на Каширова, о котором я имел неосторожность в первые дни написать несколько раздражённых строк, непременно дошло бы до убийства. Не знаю только, чьего. С одной стороны, у чекиста маузер. Но с другой… Нет в мире существа опаснее, чем горячо любящая и разгневанная женщина! Нет уж, пусть Наталья живёт спокойно в Кисловодске. Тем более что к Александру Григорьевичу я был несправедлив: он не стал меня теснить, а скромно обжил одну и притом самую маленькую комнату, не досаждал мне шумом и визитёрами и вообще, надо заметить, относился ко мне с удивительною для человека его профессии снисходительностью, пусть и очень насмешливой и надменной — очевидно, из-за нашего нелепого знакомства. Признаться, первое время я был уязвлён — мне вовсе не нравилось считаться кем-то не от мира сего. Однако позже я оценил данное положение по достоинству: с моею репутацией я мог, подобно старинному юродивому, быть искренним в своих словах и поступках, без оглядки на идеологию — Каширова это только забавляло. Постепенно между нами установилось причудливое приятельство. Александр Григорьевич стал присоединяться ко мне за обедом, чаем, ужином. Я узнал, что он учится вечерами на рабфаке. Он — о моих сёстрах…» Закончить Иван не успел: Каширов с сумрачным лицом хлопнул «Труд» на столешницу и звучно глотнул чаю. Скривился — тот успел безнадёжно остыть, — поднялся, буркнул: «Пойду чайник согрею» и вышел. Брагинский, проводив его взглядом, закрыл дневник и украдкой подтянул к себе газету. Номер был посвящён X Съезду РКП (б). На развороте, омрачившем Александра, был помещён доклад Ленина. Удивлённо приподняв брови, Иван посмотрел на дверной проём, где скрылся Каширов, и пробежал глазами по строкам. Владимир Ильич сообщал поразительные вещи: что порочная рыночная вольница не столь уж и порочна, чтобы не воспользоваться ею для укрепления экономики, что презренный иностранный капитал может послужить благому делу и помочь выстоять молодой советской республике, что… Иван на всякий случай не стал дочитывать и положил газету обратно. Слишком уж то, в чём убеждали убористые буквы, отличалось от того, что ему упорно втолковывал Каширов, хотя он, вообще-то, не просил. — Интеллигенция! — раздался сильный голос Александра из недр квартиры. — Чай будешь?! Брагинский слабо улыбнулся и тоже отправился на кухню. Не кричать же, в самом деле. На столе остался лежать последний номер «Труда». Под колонкой с итогами X Съезда пестрела надпись разрядкой:

Б у д е м ж и т ь в н о в о й Р о с с и и!