***
Брагинский с протяжным стоном откинулся на спинку стула и драматически прикрыл глаза ладонью. — По чём страдаешь, интеллигенция? — поинтересовался Каширов, не отвлекаясь от подшивки новенькой формы — теперь уже ГПУ при НКВД. — Мне заказали в одной газете статью о переменах в торговле с началом нэпо, — массируя пальцами лоб и переносицу, объяснил Иван. — Редактор подчеркнул, что должно быть сочно и ярко. — Неужели ничего придумать не можешь? — скептически фыркнул Александр. Уж в чём-чём, а в воображении Брагинского, а главное, умении облечь всё это буйство в слова он ни капли не сомневался — читал его черновики. — Придумать могу, — подтвердил Иван и вздохнул: — Писать грустно. Александр напряжённо выдохнул. «Грустно» из уст Брагинского было проблемой. Приступы хандры у бывшего графа случались часто, длились долго и, что самое раздражающее, объяснялись какими-то невнятными, пустыми причинами. Каширов считал, что это всё от безделия. Вставать надо раньше, работать больше, и не будет никаких апатий, сплинов, блинов и прочей дребедени. А если целыми днями сидеть и карандашом скрипеть, оно конечно. Тут и печаль заест, и ум за разум зайдёт. Но сам Иван, разумеется, думал иначе. Он вообще мастерски делал из мухи слона: дождь нагонял на него вселенскую тоску, шелуха от семечек превращалась из мусора на улице в верный признак всеобщего культурного падения и чуть ли не предвестник конца света. Что с этим делать, Александр не имел ни малейшего понятия, и до поры ограничивался тем, что выяснял причины. — А грустно-то почему? — стараясь не показывать неодобрения, осведомился он и приготовился слушать очередное хитровыдуманное объяснение. Однако Иван удивил — вместо того чтобы говорить поднял к глазам листок и зачитал вслух начало статьи. Обстоятельно, красочно обрисовал ожившие пассажи, гремящие музыкой кафе, светящиеся витрины, за стёклами которых красуются на манекенах дорогущие палантины, меха, шляпы, стоят рядами заграничные духи в причудливых флаконах и коробочки с пудрой, сверкают ботинки, висят кружева и галстуки и прочие вещицы, чьих названий Каширов даже и не знал. Потом Брагинский перечислил многочисленные деликатесы — чёрная икра, сёмга, апельсины, балык, вино, торты и пирожные — с такими меткими словечками, что рот невольно наполнился слюной, а кончил, словно пощёчиной, длинными очередями и прохожими, зачарованно смотрящими с улицы на всё это великолепие. Затем он поднял на соседа печальные фиалковые глаза и спросил: — Вот как, Александр Григорьевич, скажите на милость, об этом писать без грусти, когда я получаю всего четыре миллиарда? Теперь Каширову стало ясно. Так всеобъемлюще, как с бывшим графом бывало редко. Зарабатывая даже не в половину, а в разы меньше, чем он, Иван, получив гонорар, первым делом отправлял четверть, а то и треть, сёстрам. Если дела шли хорошо, ещё четверть откладывал на случай безденежья, если («Увы, когда, Александр Григорьевич») не будет заказов. На себя тратил мало — покупал пшено, хлеб, соль и масло, иногда яйца и молоко; разумеется, ещё дрова, спички, керосин, бумагу и принадлежности для письма… Словом, самое необходимое. И только в трёх вещах Брагинский позволял себе воистину графские траты: чай, мыло и табак. Мыло ему было нужно непременно душистое и мягкое, чтоб не разъедало и не сушило кожу и приятно пахло. Табак — обязательно хороший. Абы какой он не смолил, как бы ни хотелось курить, и в этом Каширов ему немного завидовал — он так легко воздерживаться от папирос не мог. Но самой главной страстью, а может, пресловутым «знаком человеческого достоинства» для Брагинского был чай. И если табак он брал по принципу «лучше меньше, да лучше», то за чай — настоящий, китайский! — был готов отдать любые деньги. На это дефицитное сокровище и уходила львиная доля писательского дохода, а остальное подъедали мыло и табак. Тех тыщёнок, что оставались, хватало разве что на газету — какая уж там сёмга с пирожными! «Да уж, — подумал Александр. — Не жрать, когда карманы всю жизнь пустые, обидно, а когда когда-то были полными…» Неизвестно, до каких измышлений его бы довело это соображение, если бы Иван не добавил к своему вопросу: — И, главное, цены бешеные, и с каждым днём всё выше и выше… Захотелось мне недавно мяса, и ничем не могу эту тоску заесть — ни пшёнкой пожирнее, ни булкой посытнее. Три дня промаялся и не выдержал. Да что же это, думаю, что я словно на вечном говении? Подошёл на рынке к мясному ряду, спросил, сколько стоит фунт говядины. А мне говорят: «Шестьсот тысяч, но для вас, так и быть, рублик скину. Пол-лимончика-с». «Пол-лимончика»! — поражённо повторил он. — Пятьсот тысяч!.. — Пятьсот? Да тут красная цена четыреста! — возмутился Каширов и вдруг сообразил: — Ты что же, и не торговался вовсе? — Цена есть цена, — неуверенно ответил Брагинский. — Разве могу я требовать, чтобы человек за прилавком её самовольно снизил? — Малахольный, вот как есть малахольный, — раздражённо проворчал Александр и строго посмотрел на писателя: — Как ты с голоду ещё не помер, интеллигенция? Иван пожал плечами, всем своим видом как бы говоря: «Извините, не могу знать. Сам крайне смущён этим обстоятельством и не понимаю, как так вышло». Каширов сердито выдохнул. Негодование в отношении Брагинского быстро сменилось гневом на продавцов. С бывшего графа что взять — за него всю жизнь по продуктовым рядам слуги ходили, откуда ему тут что уметь. Другое дело торгаши. Те-то сразу смекнули, кто перед ними, и пустили в оборот. Шкуродёры! — Собирайся, — велел он Ивану, доканчивая шов. — Куда? — насторожился Брагинский. — Да не бойсь, — покровительственно ответил Александр. — На рынок пойдём. Буду тебя учить уму-разуму, раз мамка с папкой не сподобились. Это ж надо, пол-лимона за фунт… Иван помялся. — Я очень ценю вашу заботу, Александр Григорьевич, — осторожно заметил он, — но, право слово, не стоит… — Стоит, — невозмутимо перебил Каширов. — Я не люблю всех этих споров и криков… — пожаловался Иван. — А кто ж любит, — чекист был непрошибаем. Брагинский сдался и сказал откровенно: — Я не протяну до следующего жалованья, если снова пойду за покупками. — А, чёрт с тобой, — Каширов перекусил зубами нитку и расправил воротник, проверяя работу. И тут же припечатал расслабившегося было писателя: — Сам платить буду. — Вам-то это зачем? — беспомощно спросил Иван. — А затем, — веско объяснил Каширов, — чтоб всякая гнида спекулянтская на трудовой деньге не жирела. Собирайся. Третий раз повторять Брагинскому не пришлось — вздохнув, тот поднялся из-за стола и побрёл в свою комнату переодеваться.***
«Если чекист говорит собираться, самое время прыгать в окно», — любил говорить в редакции весельчак с говорящим псевдонимом Доброхотский. Журналиста этого уже полтора года как никто не видел. Забылась и его настоящая фамилия, и ничем не выдающееся лицо, а вот коронная фраза врезалась в память, похоже, навечно. «Эх, Доброхотский, Доброхотский… — думал Иван, — на кого же ты нас покинул? Я бы позвонил тебе украдкой и спросил, что делать, если чекист велит идти с ним за покупками, а прыгать из окна мне страшно». Умозрительный собеседник не отвечал. Своего плана, как избежать неприятного похода, Брагинский придумать не успел — пришлось влезть в ненавистное драповое пальто и отправиться с Кашировым на мороз. — Ты, интеллигенция, с этой шантрапой не нежничай, — наставлял его чекист по дороге. — Ты с ними по-хорошему, по-вежливому, а им только такого человека и надо, чтоб руки нагреть. С ними надо сразу быка за рога брать! — Что же мне, хамить? — изумился Иван. Александр усмехнулся, словно он отпустил отменную шутку. — Да нет, — успокоил он, — ты их всё равно не перехамишь. Им надо, это… момент неожиданности создать. Они думают что? — Что я ничего не понимаю, — ответил Иван. — Правильно! — одобрил Каширов. — А ты понимай, что первую цену всегда ломят. И вторую. И вообще, торгуйся пока торгуется. Торгаш себе в убыток скидывать не станет. — Я, право, не знаю… — смутился Брагинский. При мысли, что придётся спорить о цене, становилось неуютно и тревожно, а рынок уже пестрел через дорогу. — Интеллигенция, — с неожиданной вкрадчивостью поинтересовался Александр, — ты вкусно жрать хочешь? — Хочу, — помедлив, признал Иван. — Тогда смотри и мотай на ус, — строго велел чекист и повёл его меж первых рыночных рядов. Рынок встретил их гомоном и суетой, вездесущей шелухой от семечек под ногами и той самой специфической, присущей лишь рынкам атмосферой первобытного хаоса, от которой у Ивана уже спустя четверть часа начинала кружиться голова. В воздухе тяжело пахло рыбным и мясным духом, кислой капустой, махорочным дымом, и в эту смесь вплетались щекочущий нос аромат выпечки, тошнотворные сладковатые нотки чего-то гниющего и бог весть что ещё. Приходя сюда в одиночестве, Брагинский быстро терялся среди дублирующихся прилавков и зазывающих криков. С Кашировым всё было иначе — светло-серая шинель с зелёными клапанами и воротником ГПУ разрезала неуступчивую толпу, как нож масло, и оставляла за собой медленно, опасливо смыкающийся след. И только одна категория обывателей оставалась равнодушна и к чекистской шинели, и к суровому взгляду — рыночные торговцы. — Ну как тут скинуть, как тут скинуть, милок? — причитала дородная бабка в пёстром платке. — Я ентих курей знаешь как рóстила? Сама не поем, а им крупички дам… — А что дорого? — невозмутимо тянул мужчина с жидкой русой бородкой. — Не морковный ж какой чай, а настоящий, китайский. — Да ты погляди, какая крупная! — бил по мешку с картошкой другой. — Вот мелкая по рублику, а эта за два, меньше никак! Но и Александр был не промах. — То-то я вижу, у них зобы от пшена распирает, — разглядывая тощие куриные тушки, замечал он и поднимал на старуху внимательный взгляд: — Сказки про курочку Рябу интеллигенту вон рассказывать будешь, бабушка, а со мной не юли. — Чай у тебя крашеный, — уличал он типа с бородкой, под протестующие выкрики крепко перетерев чаинки между пальцами. — Мне такого и даром не надо. — Да она у тебя, небось, мороженная, — провоцировал он торговца овощами. — Да ты попробуй, — кипятился тот, — назавтра ко мне опять прибежишь! — За такую цену и пробовать не стану, — фыркал Каширов. — Ты мне скинь полрублика, я возьму фунт-другой на пробу. — Э-э-э, дудки! — восклицал продавец, и всё начиналось сызнова. «Дорогие мои Оленька и Наташенька, — окончательно утомлённый этими баталиями, принялся сочинять Брагинский будущее письмо сёстрам, — рад, что вы в добром здравии». Однако яростный спор Каширова и продавца отвлекал, и закончил Иван своё мысленное послание печально: «Я тоже здоров, но, сдаётся мне, ненадолго. Мой сосед, известный вам Александр Григорьевич, потащил меня с собою на рынок, и ежели он в ближайшее время не кончит торговаться, я околею и умру на месте». Умирать, впрочем, отчаянно не хотелось, и он предпринял попытку прекратить развернувшийся цирк. — Полно вам, Александр Григорьевич! Оставим этого человека, — добавив в голос манеры, громко произнёс он. — Вернёмся к воротам, там картофель был по сто пятьдесят тысяч. — А я уж и забыл, — спохватился Каширов. — И то верно, чего с этим якшаться. Торговец смотрел на них скептически, но стоило им всерьёз направиться обратно, с него на удивление быстро сошла спесь: — Гражданин!.. Сторгуемся, может, на ста семидесяти? Чего вам ноги мять? — Сто шестьдесят, — обернувшись, отрезал Александр. — Мы люди не гордые, можем и пройтись. Товарищ вон спортсмен по бегу, он и пробежаться может. — Сто шестьдесят пять, — взмолился продавец, — меньше никак! — Пошли, Иван Владимич, — сказал чекист Брагинскому. — Сто шестьдесят! — сдался торговец. — Без ножа режете!.. — Режут свиней на убой, — задорно возразил Каширов. — А мы рачительные. После сделки он вообще повеселел и, бодро перехватив в руках покупки, одобрительно заметил: — Быстро учишься, интеллигенция! — Мне очень хотелось домой, — скромно объяснил Иван. Александр расхохотался, но вдруг кого-то увидел и резко остановился, отчего Брагинский едва не влетел ему в спину. В самый последний момент замедлившись, он замер в каком-то дюйме от чекиста, неловко балансируя. — Смотри-ка, — чуть повернув голову в его сторону, сказал Каширов, — там не Пёт Петрович ли, часом?.. — А кто это? — не понял Иван. Чекист, словно не услышав, буркнул: «Поглядим» и заторопился на другой ряд. Писателю не оставалось ничего, кроме как последовать за ним. Вскоре они нагнали высокого молодого брюнета в такой же, как у Каширова, шинели, и с таким же цепким взглядом. Его спутник, одетый в штатское, был, напротив, золотистым блондином и смотрел куда угодно, но не на чекиста, с которым разговаривал. — Здорóво, комсомольцы, — поприветствовал их Каширов. — Вы как тут? — Масло покупаем, — ответил брюнет и, пожимая сослуживцу руку, скользнул по Ивану внимательными серыми глазами. — Знакомься, — сказал ему Александр, — Брагинский, Иван Владимирович. А это товарищ Васильев, — представил он чекиста, — Пётр Петрович. Из нашего оперода. — Приятно познакомиться, — произнёс Иван. — Взаимно, — ответил Васильев, пожимая ему руку. — А это, — продолжил Каширов, — товарищ Арбатов… Михаил Иванович, — с нажимом произнёс он. Блондин встрепенулся. — Наш рисовальщик. Художник, словно очнувшись от задумчивости, протянул руку Александру, потом Ивану. Взгляд его при этом обрёл фокус и стал прямо-таки пронизывающим. — У вас изумительные глаза, — заявил он. — Благодарю, — отозвался Брагинский. — Не дурацкие фиалковые, как их описывают в книгах, а прямо шёлковые, — продолжил Арбатов, — как барвинок. — Pervenche?.. — неуверенно переспросил Иван. — Да-да! — оживился Михаил Иванович, словно он ему что-то напомнил. — Перванш. Я бы хотел их написать. — Что ж… — проговорил Брагинский, растерянно поведя глазами. Пётр Петрович посмотрел на него с извиняющейся улыбкой, будто говоря: «Не пугайтесь, он со всеми так». — Ничего не имею против портретов, — договорил Иван. В голове мелькнула робкая мысль, что у художника можно было бы заказать иллюстрации. Михаил просиял. — Прекрасно! Когда вы бываете дома? — Проще сказать, когда не бывает, — усмехнулся Каширов. — Всю неделю с двух до семи, — взяв своё ближайшее будущее в собственные руки, сказал Иван. — Что, если я зайду к вам завтра после пяти? — уточнил Арбатов. — Приходите, — разрешил Брагинский. У него целую вечность не было визитов. Вечер обещал быть интересным.