♰ ♰ ♰
Намджуну дорог этот город. Он родился и вырос здесь, и потому всем сердцем любит местную природу и людей, что поколениями живут на этих землях. Будучи пастором, он знал практически всех и каждого. Люди шли к нему, когда нуждались в утешении и наставлении, но прежде они же утешили и наставили его самого, когда много лет назад во время родов умерла его жена. Намджун справился с этим. Тогда он был еще совсем юн, на руках у него осталась новорожденная дочь, и именно ради нее он продолжил жить. Даже несмотря на то, что часть его сердца оказалась погребена на заднем дворе церкви вместе с телом горячо любимой женщины. Прихожане, знававшие еще его отца, тоже священника, помогали Намджуну всем, чем могли. Одна женщина, у которой накануне родился третий ребенок, взялась вскармливать маленькую Сохи, благо, у нее хватало молока. Кто-то приносил детскую одежду, кто-то дарил игрушки, кто-то сидел с ребенком, когда Намджун отлучался на церковные службы. Он честно и преданно служил Господу и людям, и те доверяли ему, следовали за ним и его проповедями. Было непросто, но жизнь текла мирным ручьем. Где-то встречались препятствия-камни, где-то течение жизни города обрывалось водопадом, затем вновь набирая силу, однако несмотря на обычные, свойственные любой общности людей сложности, Канге, как и округ Химан, продолжал свое мирное и благостное существование. Так было до тех пор, пока тринадцать лет назад Намджун не совершил ошибку. Он пустил в свой дом страждущего, но тот обернулся лукавым, Намджун дал ему пищу, кров и веру, но тот забрал куда больше. Теперь от города не осталось ничего, русло его жизни обмельчало и вот-вот иссохнет. И Намджун, растерявший свое стадо, бросил посох и обернулся в волчью шкуру. — Все прошло хорошо, — раздается за спиной Намджуна голос, но он продолжает сидеть на земле и вглядываться в аккуратное надгробие, обложенное цветами. — Чонгук в безопасности, насколько это возможно. — Хорошо, — тихо отзывается Намджун на слова Хвасы. — Бомгю очень расстроился, — усмехается та, вспоминая вытянувшееся лицо услышавшего новости парнишки, который успел сильно привязаться к Чонгуку. Они специально ничего ему не говорили, потому что знали, как тот отреагирует. Бомгю поневоле стал сопротивленцем, но он еще ребенок, и непросто относиться к нему иначе. — Так будет безопаснее для всех — и для Чонгука, и для нас, — озвучивает очевидное Намджун, все еще не отрывая взгляда от самодельного креста. Хваса видит, что пастор не в порядке. Она часто находит его здесь, в этом дальнем углу церковного кладбища, сидящим на земле возле ухоженной могилы его дочери. Обычно Намджун проводит здесь ровно столько времени, сколько требует его ноющая душа, отстраненный и молчаливый, а после как ни в чем не бывало возвращается в город. Он больше не проповедует, но помогает Хвасе и остальным, чем может. Рожденный служить, но отчаянно этому сопротивляющийся. Хваса, тихо вздохнув, подходит к мужчине ближе и укладывает руку ему на плечо. Она собирается просто проявить участие, а после уйти, оставив Намджуна наедине с его неизлечимой скорбью, но тот поднимается на ноги и отряхивает с брюк землю и пыль. — Пойдем, нам нужно обсудить, как действовать теперь, — уверенным тоном говорит он, хотя покрасневшие глаза его не успевают высохнуть и все еще поблескивают влагой. — Думаю, нам стоит обнести город забором и выставить на дороги патрули. — Я думала об этом, но не уверена, что этого будет достаточно, — следует Хваса за Намджуном, который уверенным шагом уже направляется в свою полусожженную церквушку за пиджаком и Кольтом, вложенным в Библию. — Не будет. Если они решат напасть на нас, ничего не будет достаточно, — отвечает Намджун. Но надеющиеся не станут нападать. Для них этот забор и патруль — не больше чем барахтанье бьющейся об лед мелкой рыбешки, какой они видят местных жителей. Даже если Хоуп и подозревает о поднимающемся сопротивлении, он понятия не имеет, насколько оно велико. И станет еще больше благодаря Чонгуку. Пусть надеющиеся смотрят на этот показушный цирк и посмеиваются, не видя в нем реальной угрозы. Настоящее представление будет готовиться за кулисами, и мелкая рыбешка обернется красной сельдью*.♰ ♰ ♰
После массового обряда крещения на берегу реки для Енджуна мало что изменилось. Он все так же трудится в теплицах или на кухне, все так же изображает смиренного и покорного работника, разве что теперь в этот образ, кажется, куда охотнее верят наблюдающие. Енджун уже сам просыпается по утрам, сам меняет повязки на бедре, выпивает треть стакана разведенной с водой блажи — ровно столько, чтобы исчезла боль, но не помутнел рассудок — и принимается за работу. На него почти не обращают внимания, а кто-то даже заводит с ним обыденные беседы, как с равным, как с одним из них, но для самого Енджуна не изменилось ничего. Он все так же хочет оставить от этого места только пепел да выжженную землю. Одним особенно жарким днем, когда уставшие таскать тут же испаряющуюся на солнцепеке воду работники разбредаются в тенек на перерыв, Енджун, вместо того, чтобы последовать их примеру, тайком покидает поле и взбирается на небольшую гору, за которой располагается тренировочная площадка. Он все еще хромает, но блажь обезболивает и позволяет двигаться достаточно быстро, чтобы уложиться в отведенные на перерыв двадцать минут. Дракон, как и ожидалось, сидит на одном из больших деревянных ящиков в углу площадки, пока несколько крупных верных гоняют по кругу солдат. Те, взмыленные и задыхающиеся, бегут из последних сил, но, подойди Енджун ближе, и в их глазах он бы прочел: умереть от изнеможения в данном случае — меньшее из зол. Но Енджун не смотрит на них, он шагает прямиком к Джиену, и когда до того остается не больше двадцати метров, несколько верных замечают его и вырастают перед главным с автоматами наперевес. — Ты кто такой? — поднимается с места Дракон, глядя на Енджуна сквозь стекла солнечных очков. — Я Чхве Енджун, — громко говорит тот, останавливаясь в нескольких метрах, потому что ближе его не подпускают. — Возьмите меня в ряды верных. Дракон медленно, явно насмешливо, снимает с носа очки и окидывает Енджуна взглядом с ног до головы. На бедре у того белеет запылившаяся за день работы в полях повязка, но крупные мышцы, наработанные годами службы в участке, не скрыть даже мешковатой робой. Енджун знает, что Дракон ему наверняка откажет, а потому вскидывает подбородок повыше и смотрит на мужчину со всей возможной уверенностью и серьезностью. — Ты хромаешь, — кивает Джиен на перевязанное бедро Енджуна. — Это пройдет, — твердо отвечает тот. — Она меня не беспокоит. Дракон хмыкает и, обойдя стоящих перед ним надеющихся, вплотную подходит к Енджуну. Они с ним одного роста, младший даже будет пошире в плечах. — Разве ты не тот коп, который пытался задержать Отца? — хмурится Дракон, как-то ухитряясь смотреть на Енджуна сверху вниз. Тот, как и подобает его роли, смиренно опускает взгляд, но плечи оставляет широко разведенными, а голову поднятой. Ему нужно сыграть покорного солдата, но не труса. — Я был им. До того, как встретил Отца лично и… — он поднимает взгляд и, пронзительно глядя в глаза Джиену, продолжает ломающимся голосом, — увидел. Увидел то, чего не замечал и не мог увидеть прежде. Я хочу служить Проекту, и в казарме от меня будет пользы больше, чем в теплице. Джиен, не скрывая усмешки, небрежно похлопывает Енджуна по щеке и разворачивается, чтобы вернуться на свое место. — Боджинг, — кивает он одному из мужчин — невысокому коренастому китайцу с жиденькой бородой. — Проводи нашего брата в казармы и попроси выдать ему все необходимое, — он одним движением татуированных рук надевает обратно свои очки и обращается уже к Енджуну: — Добро пожаловать в ряды верных. Енджун коротко кивает и быстрым шагом, стараясь скрыть хромоту, следует за Боджингом в сторону базы. Он не дурак и видит, что Дракон ему не поверил. Его вера ему и не нужна, так даже лучше. Пусть сконцентрирует все свое внимание на нем и его службе, пусть сомневается и гоняет его втрое больше остальных. Енджуну нужно подобраться к Тэхену как можно ближе, и недоверчивая правая рука Вестника, которая глаз с него спускать не будет и далеко от себя не отпустит, ему в этом только поможет. Его приводят на первый этаж базы, в правое крыло, вид из окон которого выходит на обрыв. Енджун никогда прежде не был в этой части здания, однако уже может сказать, что она на порядок лучше тех комнат, которые выделены для простых рабочих в подвале. По крайней мере, здесь не воняет плесенью и подтекающими трубами в туалетах. После того, как Енджуна заводят в большое хозяйственное помещение, где ему выдают некое подобие формы вместо рабочей робы — бежевые брюки карго, хлопковую рубашку и плотную кожаную куртку с восьмиконечным крестом на спине — они с Боджингом идут дальше по коридору, минуя оружейную. Енджун и не надеялся, что ему сразу выдадут ружье, но на всякий случай он все равно мельком оглядывает помещение сквозь приоткрытую дверь и запоминает ее расположение относительно других в коридоре. Боджинг, который Енджуну за всю дорогу не говорит ни слова, находит какого-то мужчину и просит подыскать новобранцу койку. Тот, всего лишь раз окинув Енджуна неприятным взглядом, приводит их в комнатушку в самом конце коридора. Там рядами вдоль стен стоит шесть кроватей с тумбочками и один покосившийся стул в углу. — Ванная и туалет в начале коридора. Подъем в пять. Завтрак в шесть, обед в двенадцать, ужин в восемь. Тренировки ежедневно с семи утра до семи вечера, — неприятный мужчина смотрит на часы и, прежде чем уйти с Боджингом, добавляет: — Переодевайся и иди на обед. Енджун провожает мужчин взглядом и, наконец получивший возможность расслабиться, хромает до единственной незастеленной бельем кровати у окна. Немногим лучше его жилища в подвале, но в каком-то смысле такая атмосфера привычнее. Так или иначе, Енджун оказался здесь не в поисках комфорта. У него есть конкретная цель, и ради ее достижения он готов пойти на многое. Надо бы ему переодеться и разузнать, где теперь добывать блажь для этого чертового бедра, которое уже начинает ныть.♰ ♰ ♰
Белые цветки едва заметно дрожат от каждого дуновения ветра, наполняя воздух своеобразным ароматом. Чимину нравится этот сладковатый, даже приторный запах. Для него так пахнет свобода и покой. Он ходит между ровными рядами дурмана на плантации и касается пальцами цветков. Лепестки бархатистые и мягкие, очень приятные на ощупь, и Чимин срывает один, чтобы поднести к лицу. Он втягивает аромат, и внутри его живота что-то сладко скручивается. Чимин до сих пор помнит “Разговоры с доном Хуаном” и то, что Кастанеда говорил о дурмане, который называл “травой дьявола”. “Трава дьявола подобна женщине, и так же, как женщина, она льстит мужчинам. Она ставит им ловушки на каждом повороте. Не принимай ее со страстью. Трава дьявола — это только один из путей к секретам человека знания. Есть и другие пути. Но ее ловушка в том, чтобы заставить тебя поверить, что ее путь — единственный. Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один-единственный путь, особенно если этот путь не имеет сердца”. Тогда он узнал себя в этих словах, и тогда же впервые полюбил блажь всем своим естеством. Все вокруг считали, что бесполезно тратить свои жизни на него, не имеющего сердца, видели в нем лишь опасное искушение. Тогда как все, чего желал Чимин — просто существовать. Был ли он виноват в чужом желании? Был ли он виноват в том, что чьи-то руки тянулись к нему и срывали, словно цветок дурмана, пользовались в своих извращенных целях, а после проклинали за то, что все оборачивалось не так, как они желали? Был ли он виноват в том, что ядовит и дурманящ? — Мы оставили тридцать процентов урожая на порошок, а остальное дистиллируем в жидкую форму, — указывает на большой перегоночный аппарат Джей, когда Чимин проходит в цех по производству блажи, стоящий чуть поодаль от плантации. — Хорошо, переливайте ее в большие цистерны и запечатывайте, в скором времени начнем перевозить, — кивает Чимин, зачарованно глядя на голубоватую жидкость, которая беспрерывно следует по трубкам. — Я думаю, к осени нам стоит засеять еще несколько плантаций, — неуверенно начинает Джей. Химик со стажем, он присоединился к Отцу еще тогда, когда Чимин проживал в своей общине и не мечтал о том, чтобы разглядеть свет. Однако когда тот стал Вестником, Джей сразу признал его и согласился принять его руководство. Возможно, он единственный из всех, кто разделяет эту болезненную любовь Чимина к блажи, которую и сам лелеет, словно настоящее дитя. Руки, шея и левая нижняя часть лица Джея изуродованы ожогами, которые все равно отчетливо видны под чернильными узорами татуировок. Он лежал под иглой два десятка часов, хотел спрятать их, но как спрятать часть себя, которая является самоей твоей сущностью? Даже после неудачного опыта с метамфетамином и взрыва некачественных реагентов в лаборатории, который подарил Джею эти ожоги, он все равно не мог отказаться от своей страсти к химии, как ни пытался. В этом состоянии отчаяния его и нашел Отец, взял к себе и подарил возможность делать то, что он любит больше всего. И насколько бы важное место ни занимали в его душе Отец и вера, сердце Джея навеки отдано химии, порождением его любви с которой и является блажь. — Нам не хватает земель, но даже если мы что-нибудь придумаем, где взять людей, чтобы следить за плантациями? — хмурится Чимин, и эта морщинка между бровями настолько не идет его красивому, безмятежному лицу, что Джей едва заметно кривится при виде нее. — Я работаю над системой автоматического орошения, — спешит объяснить он. — Это не совсем моя область, и мне требуется помощь некоторых братьев, но если получится построить акведук, мы сможем снизить затраты на обработку земель процентов на пятнадцать. — Ты не устаешь меня восхищать, Джей, — улыбается Чимин и наклоняется, чтобы коснуться губами обожженной щеки химика. Джей, отдавший сердце своему делу, никогда не видел ни в нем, ни в дурмане того, что всегда видели остальные. Цветы прекрасны, они вызывают восхищение, но без яда или шипов некоторые из них были бы бесконечно уязвимы и беззащитны, и Джей умеет уважать эту силу. Распрощавшись с химиком и покинув цех, Чимин говорит, что в одиночку прокатится по своим землям, и отпускает сопровождение. В действительности он всегда в курсе всего, что происходит в его регионе, однако сейчас это хоть какой-то предлог, чтобы побыть одному и проветрить голову. Эти плантации расположены в самой юго-восточной точке округа прямо вдоль Нантан-гана. Чимин, проехав через ворота, бездумно направляется на запад. Обычно плантации, расположенные в других местах округа, никак не ограждаются, однако здесь, в самом укромном месте региона, базируется перерабатывающий цех, поэтому в целях безопасности Чимин несколько лет назад приказал обнести территорию рабицей и выставить патрули. Медленно двигаясь с открытыми в Мерседесе окнами, Чимин в действительности не направляется куда-то конкретно. Он просто бездумно катается и приходит в себя, оглядываясь по сторонам, только когда пересекает Нантан и оказывается в местах, где провел большую часть своей жизни. В действительности община, где он был рожден, находилась дальше, почти на границе с соседним округом, но за неимением развитой инфраструктуры Чимину приходилось ходить в школу сюда, по несколько километров туда и обратно каждый день. Недолго думая, Чимин берет севернее и спустя несколько минут подъезжает к школе. Та уже года три стоит в этом месте сгоревшая и заброшенная. Чимин пытался договориться, пытался объяснить, что лучше сдаться и примкнуть к Проекту, отдав школу в их руки для воспитания юных последователей. Но директор сопротивлялся. Школу в итоге пришлось сжечь, и директор, увы, погиб, до последнего отказывавшийся покидать свой кабинет, даже когда пламя уже пожирало потолок, стены и его искаженное в муках боли лицо. Однако в памяти Чимина все еще отчетливо сохранился образ его старой школы. Длинные коридоры с полами, исчерченными черными полосами от подошв; вечно подгоревшие пирожки в столовой; смех ребятни; цветущие яблони и вишни на заднем дворе, которые ветками бились в окна классов и манили выйти погулять под дождем из белых и розовых лепестков. И темные глаза его лучшей подруги, которая всегда брала из дома двойную порцию еды, чтобы Чимину не приходилось голодать в обед. Стряхнув с себя воспоминания, словно опаленные лепестки с сожженных яблонь и вишен, Чимин заводит машину и покидает территорию школы. Однажды руки у него дойдут, и он отстроит школу заново. Там, пока не настанет Коллапс, будут учиться юные последователи Врат Надежды, и никому из них не придется испытывать голода, насилия или предательства.♰ ♰ ♰
Чонгук находит укрытие только ближе к вечеру. Судя по мятой карте, откопанной в рюкзаке, старый покосившийся домишко, который он обнаруживает в лесу, находится неподалеку от южной границы региона Халласан. Еще пара десятков километров южнее, и там уже озеро и остров Отца. Чонгук весь день бродил по округе, но не позволял себе отдыха и даже короткого привала, потому что знал: если не найдет убежища до ночи, то просто сгинет. Он сразу решил двигаться от гор и равнины в сторону леса, где, может быть, не так много мест, чтобы спрятаться, но в разы безопаснее. Домишко встретился ему абсолютно случайно. До полусмерти измотанный и почти отчаявшийся, Чонгук повернул не туда, куда собирался по карте, и наткнулся на него в самой глубине чащи. Не дом, скорее, хлипкий сарай на три комнатушки, без света, электричества и прочих удобств, кроме нескольких баллонов с газом на заднем дворе. Здесь явно некогда жила полудикая семья с ребенком, однако, судя по запустению и заброшенности домишки, покинула его не меньше нескольких лет назад. Уверенный, что застрянет здесь надолго, Чонгук намеревается привести дом в порядок, но, стоит ему ступить внутрь и сбросить на пороге вещи, понимает, что не сможет. Смертельная усталость последних дней, наполненных погонями и выживанием, начинает рубить его с ног с такой силой, что ей просто невозможно сопротивляться. Оказавшись наконец в покое и безопасности, Чонгук запирает дом на щеколду, на нетвердых ногах добредает до первой попавшейся мягкой поверхности и валится на нее тяжелым мешком. И в ту же секунду забывается сном без сновидений. Продирает глаза он только к утру, когда слышит громкое карканье вороны над своим ухом. На самом деле ворона находится не в доме, но из-за открытого настежь окна, которое Чонгук вчера не заметил, ее вопли кажутся такими громкими и близкими, что приходится встать и захлопнуть створку. Ложиться обратно смысла больше нет, и Чонгук решает наконец заняться обустройством своего нового жилья. Для начала он кое-как смахивает пыль и паутину из углов, выметает куцым веником грязь и протирает окна. В комнатку, которая явно использовалась в качестве детской, заходить не слишком приятно, поэтому он стаскивает туда весь ненужный хлам и запирает дверь. Так у него остается некое подобие гостиной, спальня с разваливающейся скрипящей кроватью, маленькая кухонька и уборная, где вместо ванной и унитаза стоит ведро и большое медное корыто. Глядя на них, Чонгук вздыхает. Впервые за последние несколько дней ему вспоминается родной Кэчхон, но он быстро отгоняет от себя эти мысли. Сейчас нет никакого смысла предаваться тоске. Разобравшись с домом изнутри, Чонгук выходит во двор и первым делом идет за угол, чтобы отлить. Если он будет пользоваться ведром, то замучается постоянно его выносить, да и пока не знает куда, поэтому справлять малую нужду на улице пока кажется лучшей идеей. Позади дома, помимо газовых баллонов, с помощью которых можно будет готовить еду, Чонгук находит затупившийся топор. Тогда же приходит неприятное осознание, что с приходом холодов отапливать дом придется дровами. Под высоким фундаментом дома, скрытые от дождя, обнаруживаются кое-какие инструменты и истертый точильный камень, а под брезентом во дворе — поленница, которая отсырела и прогнила настолько, что ее только в мусор. Поэтому, кое-как наточив топор, Чонгук разыскивает неподалеку валежник и часа три рубит ветки, которые прячет под брезентом на месте старых. К тому времени, как он заканчивает с дровами, солнце уже стоит высоко в небе, припекая оттуда его темную макушку. Чонгук, который из-за жары успел снять футболку, понимает, что с момента, как проснулся, не поел и даже не выпил воды, поэтому возвращается в дом. Припасов в рюкзаке оказывается не так уж и много, он находит кусок буженины в промасленной бумаге и консервированную фасоль, которую ест на кухне за столом прямо из банки. После еды сил прибавляется, но во фляжке остается совсем немного воды, и Чонгук надумывает сходить исследовать лес на предмет родников и мест для охоты. Облазив дом, он отыскивает моток медной проволоки и кусачки, хватает самое большое ведро на тридцать литров, собирает рюкзак и отправляется на поиски. Родник или, скорее, мелкий ручей с ключевой водой обнаруживается в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Как и свой домишко, Чонгук помечает это место на карте, бросает ведро, планируя набрать воды на обратном пути, и уходит глубже в лес. Тот, судя по тому, что он видит, оказывается не слишком уж населенным дичью, однако заячьи и даже кабаньи следы все равно встречаются тут и там. После недолгого брожения по округе Чонгук наконец находит более-менее подходящее место для расстановки силков. Размотав проволоку, он отрезает примерно два метра, которые скручивает петлей, и привязывает к дереву. Если заяц или другая мелкая дичь в них угодит, силки под давлением сработают и удавят зверька. Чонгук ставит еще несколько таких же ловушек в других местах, которые через несколько дней придет проверить, а после возвращается к ручью. Набрав полное ведро воды, он тащит его в дом, где часть переливает в графин на кухне, а часть — в большую кастрюлю. Не считая того раза в роднике пару бесконечных дней назад, у Чонгука больше не было возможности помыться, поэтому он разжигает во дворе костер и нагревает в кастрюле воду, которую затем переливает в корыто в ванной. Ему приходится проделать это три раза и потратить почти весь свой запас, но даже мысль, что вечером снова придется идти за водой, не портит удовольствия, когда Чонгук опускается в горячую воду, откидывается на стенку корыта и прикрывает глаза. Ощущение покоя вновь захлестывает его с головой. Несмотря на то, что оно мнимое, ведь даже здесь нет абсолютной безопасности, а уже завтра придется решать, чем помочь Ополчению, Чонгук решает откинуть любые мысли. Он все еще вымотан последними днями настолько, что в едва только начинающихся сумерках его уже клонит в сон, поэтому хотя бы остаток вечера он посвятит небольшому отдыху. Неизвестно когда еще выпадет такая возможность. Немного полежав в горячей воде и как следует отмокнув, Чонгук за неимением мочалки принимается руками натирать свое тело ссохшимся травяным мылом. Начав с волос и шеи, он постепенно переходит к плечам и опускается на грудь, пытается соскоблить с себя грязь вместе с кожей. В горячей воде тело размякло, однако стоит ему пройтись мозолистой ладонью по соскам, как они тут же затвердевают, отзываясь на прикосновение. Получше намылив руки, Чонгук вновь касается сосков, на этот раз осознанно, а затем легонько сжимает. Едва ощутимая волна удовольствия проходится по его телу, заставляет дыхание участиться, а сердце забиться чуточку быстрее. В этот момент Чонгук не думает ни о чем конкретном, однако его член все равно дергается и начинает твердеть. Намылив живот, мышцы пресса на котором стали выступать отчетливее, Чонгук медленно опускается ладонью к своему лобку, где аккуратные волоски переходят в пах, и на мгновение останавливается. Слабое возбуждение замирает где-то на середине. Чтобы распалить себя, он пытается представить на месте своей руку чужую, но ничего не выходит. Ни картинки из порно, ни образы бывших, ни даже лицо Хвасы, которую Чонгук находит, несомненно, привлекательной, не помогают ему завестись сильнее. Но решая, что сможет достаточно возбудиться в процессе, он все равно опускает руку ниже и обхватывает основание своего полувставшего члена. Это действительно немного помогает. Двигая ладонью вдоль ствола так, как привык это делать всегда, Чонгук испытывает знакомое тянущее чувство внизу и тихо стонет. Член начинает твердеть, плавно скользящий в его же мыльной руке. Уложив другую ладонь себе на грудь, Чонгук легонько сжимает левый сосок и от этого прикосновения прогибается в спине с новым стоном. Прозрачная капелька конденсата скатывается вдоль запотевшего зеркала на стене, оставляя за собой влажный след. От воды исходит пар, который оседает по всем доступным поверхностям ванной. В помещении душно и пахнет ромашкой и сливой. Увлеченный ласками своего тела, Чонгук чуть не сползает под воду, поэтому поднимается повыше и откидывает голову на бортик корыта. Вода, следующая за его телом, негромко плещется, но в тихой духоте этот звук кажется ужасно громким. Почти бесстыдным. Рука все активнее двигается вдоль увитого венами ствола, и каждую из них Чонгук чувствует под своей ладонью. На мгновение он допускает смазанную мысль о том, как бы ощущал эти венки кто-то другой, прикоснись он к его члену губами. Перед глазами, обхватывающим ртом его головку, почему-то появляется Мин Юнги, чертов Вестник, но Чонгук ничуть не смущается этого. Это просто первое лицо, мелькнувшее в его затуманенном желанием сознании в данный момент, и на его месте мог оказаться кто угодно. Похоть стирает рассудок и порой подсовывает то, что ни за что бы не возникло в трезвом разуме. Однако несмотря на эти мысли, возбуждение, и так скопившееся тяжестью внизу живота, вспыхивает новым пламенем, заставляя Чонгука сжать руку чуточку крепче. Теряясь в накрывающем волнами удовольствии, он представляет Юнги раздетым. Наверняка тот подтянут, кожа на его широких плечах, груди и животе, должно быть, еще белее, чем на лице, а руки с длинными пальцами запросто могут обхватить два члена сразу. Чонгук почти ощущает его теплое дыхание на головке и отчетливо видит блестящие от слюны губы. Думая об этом, он ускоряет движения. Если бы не вода, сейчас его напряженный член наверняка истекал бы смазкой, которую он размазывал бы вдоль ствола. Жар, предвещающий финальную, самую мощную волну удовольствия, собирается внизу живота всего через пару минут. Для Чонгука это непривычно быстро, однако он не придает этому особого значения, слишком вымотанный за день и даже обрадованный возможностью кончить побыстрее. Напрягшись всем телом, Чонгук закусывает губу, и движения его руки становятся резче и жестче. Воображаемый Вестник под его веками с каждым толчком все глубже вбирает член, насаживается почти до самого основания, выбивая из Чонгука громкие стоны, которые разносятся по душной ванной. А потом он вдруг поднимает голову и смотрит Чонгуку в глаза. Смотрит повелительно и властно, сверкает обсидианом в зрачках и взглядом приказывает Чонгуку кончить. Крепче сжав основание члена, Чонгук делает шаг в пропасть. С хриплым стоном он изливается глубоко Вестнику в глотку, видя в этом взгляде похоть, одобрение и дьявольское самодовольство. Когда Чонгук раскрывает веки, его ладонь и живот покрыты капельками спермы, а грудь часто вздымается под тяжелым дыханием. Почувствовав во рту что-то мокрое и соленое, он растерянно касается его и видит на пальцах кровь. Кажется, он только что прокусил свою чертову губу.♰ ♰ ♰
Стрелки на часах равномерно тикают, совершая по циферблату уже который круг. Юнги гипнотизирует их взглядом, но вряд ли он хоть сколько-нибудь задумывается над временем. Его голова занята другими мыслями, которые с каждым глотком крепкого виски становятся все более нечеткими и смазанными. Хосок не был зол или даже расстроен из-за того, что они упустили Чон Чонгука. Казалось бы, Отец вообще не склонен испытывать подобные эмоции, однако Юнги знает, что это не так. Он слишком часто, особенно в детстве, видел злость в глазах друга, просто со временем тот искусно научился ее подавлять. Единственное, что Отец не способен скрывать — это разочарование, когда дела Проекта идут не очень хорошо или не следуют плану. Однако сегодня Юнги говорил с ним один на один, и Хосоку не было необходимости скрывать чувства. Но он не был зол. Он казался усталым и встревоженным, куда более напряженным, чем обычно. — Что с тобой? — спросил Юнги, когда заметил, как дрожит его рука, пишущая что-то в небольшой кожаной книжке. — Коллапс близится, Юнги, — тихо ответил Хосок, отрываясь от записей и поднимая на друга полный боли взгляд. — Коллапс близится, и я чувствую это сильнее, чем когда-либо. Времени все меньше, — он вздохнул. — Найдите полицейского, теперь это еще важнее. Мы должны остановить его, пока не стало поздно. Пока у людей, им не искушенных, еще осталась надежда. Чон Чонгук. Этот парень появился в округе из ниоткуда, но за несколько недель успел перевернуть все здесь вверх дном. Наглый и отважный, сражающийся за то, чего не понимает сам. Юнги бы сказал, что он является ярчайшим представителем поговорки про слабоумие и отвагу, но не хочет лгать сам себе: парень не кажется глупым. Просто слишком юн и не знает, куда лезет и с чем пытается бороться. Но знает ли сам Юнги? Не дав погрузиться в темные, густые, словно ведро мазута, размышления, в дверь его покоев стучат, а затем в них без приглашения входит высокая длинноволосая девушка. — Я просил меня не беспокоить, — холодно встречает ее Юнги, не удостаивая даже взглядом. Он все так же пялится на циферблат винтажных часов на стене, но на этот раз осознанно отмечает про себя, что уже почти полдень. Со вчерашнего утра он так и не сомкнул глаз. — Ты просил об этом своих шавок, которые готовы глотки друг другу порвать за толику твоего внимания. А я к тебе по делу, — хмыкает Чонха, проходя внутрь и усаживаясь прямо на столик перед диваном, где сидит Юнги. Тот наконец переводит на нее холодный, незаинтересованный взгляд, и тем самым позволяет продолжить. — Пастух из Чосана бежал, — докладывает она. — Ориентировочно в Китай. Весь его скот нашли в хлеву прирезанным. И говоря “весь” я имею в виду даже уток. Юнги устало вздыхает и опрокидывает в себя стакан виски залпом. Чонха помогает ему во многих делах, но в основном отвечает за безопасность и надзор за угодьями в его регионе. Кому, как не человеку, являющемуся самим воплощением опасности, следить за тем, чтобы все было так, как того хочет Юнги, и как требует Проект. Она красива, но эта красота не оттолкнет разве что настоящего безумца — холод, жесткость, ледяная ненависть ко всему живому, всегда кипящая где-то глубоко внутри девушки, чувствуются за версту. Пустая, мертвая изнутри. Каждый ее жест, каждый взгляд сквозит искренним отвращением к самой концепции жизни, словно она ненавидит все вокруг только за то, что некогда родилась и вынуждена теперь являться частью этого мира. Многие мужчины, конечно, все равно тайком сходят с ума из-за ее томного, всегда с поволокой взгляда, длинных ног, которыми она ступает грациозно, словно кошка, и явной безуминки, черт знает откуда вообще в ней взявшейся. Но мало кто решается приблизиться, ведь те редкие решившиеся вряд ли когда-либо протягивали рядом с ней достаточно долго. Их всех поглощает ее тьма и больше не выпускает обратно. — Поиски начали? — спрашивает Юнги, чувствуя, как внутри зарождается раздражение. Он очень не любит, когда ситуация в его регионе хотя бы немного выходит из-под контроля. Чонха кивает. — Тебе стоит поехать в Чосан и пообщаться с людьми. Они напуганы, а кто-то, возможно, вдохновлен примером, — усмехается девушка, и в ее голосе чувствуется ничем не скрываемое презрение. Юнги отставляет пустой стакан на столик и с еще одним тяжелым вздохом поднимается на ноги. Чонха внимательно следит за ним, окидывает взглядом с ног до головы, расплываясь в довольной кошачьей улыбке и склоняя голову немного набок, чтобы всем своим видом показать: ей чертовски нравится все, что она видит перед собой. Юнги хмыкает и наклоняется над столом, оказываясь в нескольких сантиметрах от лица девушки. Та жмурится еще довольнее, но в следующее мгновение вздрагивает, когда Юнги грубовато хватает ее рукой за подбородок и притягивает к себе ближе. Она быстро стирает этот секундный страх со своего лица, но поздно, Юнги слишком хорошо знает, что искать, чтобы не успеть уловить эту эмоцию всего в одно мгновение. — Когда я прошу меня не беспокоить, — тихо, но опасно говорит он Чонхе прямо в губы, ощущая на своем лице ее горячее дыхание, — тебя это касается в первую очередь. А затем он резко отстраняется и выходит из помещения. Стоит девушке остаться одной, и игривость с обольстительностью в одно мгновение спадают с нее, словно шелковая вуаль. Сразу обнажается все то, что Юнги и так насквозь видит: холод, ненависть и абсолютная, всепоглощающая скука к жизни, которую та не стесняется разбавлять самыми разрушительными и для себя, и для окружающих способами. И Юнги не то чтобы опасается или цепляется за свою жизнь. Ему просто это не интересно.♰ ♰ ♰
— Ты погляди на него, как молотит, — усмехается мужчина, толкая локтем сидящего рядом. — Он сейчас в нее зубами вцепится. — Ой, да отстань ты от мальчишки, — отмахивается второй мужчина. Он оглядывается на Бомгю, яростно колотящего боксерскую грушу, а после переводит взгляд обратно на приятеля. — Лучше бы подошел и показал, как правильно, а то ведь все суставы себе выбьет. Бомгю их слышит, но совсем не слушает. Он слишком зол и разочарован, и вымещать эмоции на груше ему действительно помогает. Да, он не уверен, как бить правильно, да, он больше изображает кулачную мельницу, нежели наносит точечные удары, но если бы чертов Чонгук не покинул их, он бы обязательно показал ему, как бить правильно. Это-то и бесит. Не то чтобы они успели стать такими уж близкими друзьями, но все же с появлением Чонгука Бомгю стало комфортнее жить в этом месте. Его никто и никогда не обижал, но он был здесь самым юным, и именно так его видели другие ополченцы. Он был для всех ребенком. А потом появился Чонгук, который стал ему и старшим братом, и наставником, и другом, и Бомгю действительно смог набраться уверенности в себе. Ему было у кого спросить совета и с кем провести время, не чувствуя себя при этом бесполезным подростком. Но Чонгуку пришлось уйти, и хотя это не его вина, это вообще ничья вина, кроме чертова Хоупа, Бомгю все равно до жути обидно. — Эй, малец, — окликает его первый мужчина, уже вставший со скамьи в тренировочном зале Логова и подошедший ближе. — Хоть бинты намотай, — кивает он на руки парня. Бомгю на мгновение останавливается, опускает взгляд на свои уже порядком сбитые, кровоточащие костяшки, а затем как ни в чем не бывало снова принимается колотить грушу, не обращая на мужчину никакого внимания. — Бей корпусом, а не рукой, — снова пытается тот, но Бомгю не собирается его слушать. — Сам разберусь, — огрызается он. Мужчина хмыкает, потому что нелепая дерзость этого мальчишки со все еще детским, почти кукольным лицом, его смешит, но он не собирается быть грубым. Он подходит еще чуточку ближе и старается звучать дружелюбнее. — Слушай, мы тут с мужиками в Крылья собрались. Пойдем с нами, если хочешь. Пропустим по стаканчику, — улыбается он, всем своим видом показывая, что мальчишке действительно будут рады. Бомгю останавливается, едва справившись с тем, чтобы удержать качающуюся тридцатикилограммовую грушу, и вздыхает. Смотрит куда угодно, но только не на мужчину. — Я не пойду. Идите без меня, — тихо говорит он, разглядывая свои сбитые руки. В баре будет Йеджи, и Бомгю не уверен, что сейчас ему хватит сил снова и снова разбиваться о чужое безразличие и каким-то чудом выдерживать это. — Спасибо. Мужчина больше не спорит. Он просто кивает и молча уходит, напоследок похлопав Бомгю по спине то ли в успокаивающем, то ли в поддерживающем жесте. Другие мужчины, наблюдавшие за ними со стороны, начинают расспрашивать его, тот им что-то отвечает, но Бомгю и не пытается прислушаться. Он снова берется за несчастную грушу в малоуспешной попытке выместить неприятные эмоции, которым обычно старается не поддаваться, но все же иногда проигрывает. Для человека на его месте это уже чертов подвиг.♰ ♰ ♰
Нантан — глубокая река с быстрым течением. Ее воды черные и бурные, местами мутные и неспокойные, как и жизнь округа в последние годы. Она сильна и опасна, но недаром величайшие цивилизации зарождались именно близ рек. Несмотря на непокорность, на смертельное могущество, река есть жизнь. Она дает рыбу, воду для питья и поливов, она же — дорóга для тех, кто сумел ее не приручить, но научился сожительствовать. Хваса уважает Нантан-ган. Родившаяся в речной долине, она сызмала была приучена чтить и серьезно воспринимать ее силу. Она чувствует к реке необъяснимую тягу, видит в ней нечто бесконечно огромное, внушительное и непоколебимое. Нечто, во много раз превосходящее жалкие человеческие жизни, которые в сравнении с ней кажутся сущим пустяком. Глядя на за века обточенные водой камни, легко обрести покой, осознав, что все вокруг — лишь глупая суета. Вот и сейчас, выкроив свободный вечер, она направляется к берегу на юге округа в поисках успокоения. В эту ночь Нантан-ган и сама кажется непривычно спокойной. Она мерно несет свои черные воды, лишь изредка подрагивая рябью под дуновениями ветра. А ветер теплый, нисколько не остужающий нагревшуюся за день землю, но зато приятно ласкающий загорелую кожу девушки, что спустилась с оврага в долину реки и уселась прямиком на траву. Кажется, Хваса знает здесь каждый камешек, каждый изгиб течения, каждую лягушку, что бултыхается у берега. Невозможно сосчитать, сколько вечеров провели они здесь в детстве, и сколько уже после провела она одна. В этом месте словно легче думается, и хотя горькие воспоминания так и норовят накрыть Хвасу тяжелой волной, именно этот укромный уголок в овраге, который намеренно не отыщешь, помогает ей приводить мысли в порядок. Удастся ли им справиться с надеющимися? Удастся ли Чонгуку найти таких же, как и они, уставших от гнета людей в других регионах и поднять сопротивление? Сдастся ли Хоуп? Отделаются ли они малой кровью или же в борьбе за свободу сгинут многие? Хваса не знает ответов на свои вопросы. Ей страшно не меньше, чем другим, но давала ли судьба ей выбор? Ей просто пришлось возложить на собственные плечи этот груз, встать во главе людей — отчаявшихся и угнетенных. Но справится ли она с этим грузом? Не согнется ли под его весом? Схватив с земли маленький камешек, она со злостью швыряет его в реку. Вода пожирает камешек почти беззвучно, и Хваса хмыкает, представляя, что так и выглядят ее жалкие попытки бороться с Хоупом. Она даже не слышит шагов за спиной. Возможно, их заглушает ветер или несуществующий шум волн, а возможно, она просто лжет сама себе, потому что не хочет, чтобы они вдруг затихли и начали отдаляться. Светлый силуэт появляется в поле ее зрения, а после усаживается на землю рядом. Хваса не оборачивается — ей не нужно смотреть, чтобы знать, кто пришел. Только один человек, помимо нее самой, знает об этом месте. — Река сегодня удивительно спокойная, — говорит чуть высокий, слишком нежный для мужского голос, за столько лет, кажется, ничуть не изменившийся. — Ветров нет, приливов тоже, — отстраненно отвечает Хваса, подбирая еще один камешек и отправляя его в пучину вод. В груди что-то неприятно сжимается, и она отворачивается в попытке заглушить это чувство. — Помню, классе в восьмом мы в очередной раз прибежали сюда, но за ночь вода вышла из берегов, и мы едва не утонули, — внезапно смеется человек, и Хваса тоже едва заметно улыбается. Ей тогда сильно досталось от папы — выбравшись, они пытались просушить вещи, прежде чем вернуться по домам, но тиной все равно разило за версту. — Я так и не смогла потом найти свою заколку, — вздыхает Хваса, предаваясь воспоминаниям. Обладатель голоса, кажется, делает то же самое, и на несколько долгих минут между ними поселяется густое молчание, которое разбавляется лишь кваканьем лягушек, шелестом травы и редкими всплесками резвящихся в воде сомов. — Я очень давно тебя здесь не видел, — наконец снова заговаривает мужчина. — Я часто тут бываю, — пожимает плечами Хваса, рассматривая очередной камешек в своих руках. — Я тоже, но мы ни разу не встречались, — интонация голоса становится задумчивой и немного печальной. Эта печаль кажется абсолютно неуместной. Она заставляет глухое раздражение зарождаться где-то глубоко у Хвасы внутри, и та не собирается играть в вежливость и делать вид, что это не так. — Было бы лучше, если бы так и продолжалось, — хмыкает она. — Хеджин, — печаль в голосе усиливается, к ней прибавляются извиняющиеся нотки и тихая боль. — Пожалуйста… — Пожалуйста что, Чимин? — резко спрашивает Хваса, впервые к нему оборачиваясь. Чимин нисколько не изменился. Все такой же мягкий, светлый, похожий на ангела. И все та же боль в глазах. Она слишком хорошо его знает, чтобы не понять это по одному только взгляду. — О чем ты меня просишь? Ты все решил годы назад, чего ты теперь от меня хочешь? — Я скучаю по тебе, — дрожащим голосом отвечает Чимин. Он тянется к ее лицу ладонью, хочет коснуться, хочет проделать то, что тысячи раз делал в детстве, но Хваса отстраняется. — Это не имеет значения, — огрызается она. Ее взгляд прожигает в стремлении передать все, что она чувствует: злость, обиду, разочарование. — Все это потеряло значение, когда ты ушел и примкнул к этому чертовому религиозному культу. — У меня не осталось выбора, — повышает голос Чимин, практически умоляя прислушаться к его словам хотя бы раз. — Выбор есть всегда, — отрезает Хваса. — Ты же знаешь, моя община… Они выгнали меня, — его глаза наполняются влагой, и Хваса, которая все еще на взводе, тоже еле удерживается от того, чтобы дать волю злым, горьким слезам. Болит точно так же, как и годы назад. — Я не хотел этого, ты знаешь, я никогда не хотел. Но он… он… — Чимин запинается, отворачиваясь, чтобы перевести дыхание. Хваса, которая слушает его с гримасой боли и злости, не отворачивается, бегает взглядом по чужому бледному лицу и пытается понять. Она знает, что произошло, и знает, что Чимина неоднократно домогались члены его же общины. Когда это сделал их глава, ему не удалось вырваться. Его изнасиловали и приказали молчать, но уже через две ночи главу общины нашли мертвым. Чимин его отравил, но, сломленный и отчаявшийся, даже не попытался сделать это тайно, за что и был предан остракизму. Невозможно представить, через что он прошел. Правосудие в миллиардный раз за человеческую историю оказалось не на стороне жертвы, а на стороне власть имущего. Чимин пережил ад и лишился всего — дома, семьи, неприкосновенности. Но даже это не объясняет Хвасе того, почему он примкнул к надеющимся. — Ты мог обратиться в полицию, мог начать жить заново. Но ты выбрал секту. Секту, Чимин! — кричит Хваса, которой больно до зубного скрежета, потому что она все еще не понимает. — Я был сломлен, — срывающимся голосом пытается объясниться Чимин, по лицу которого уже вовсю катятся крупные слезы. — Вспомни меня. Я не хотел жить. Я надеялся, что наркотики убьют меня раньше, чем я сделаю это сам, — он дрожит всем телом, и теплый ветер кажется ему леденящим. — Я остался один, и Отец — единственный, кто принял меня несмотря на то, что я был отверженным и грязным. Он подарил мне надежду. У меня не было никого, кроме него. Хвасе кажется, что ее сердце отрывается от артерий, падает в пропасть и с грохотом разбивается о ребра. Это так больно, что сложно дышать. Стараясь не развалиться на части прямо здесь и сейчас, она поднимается на дрожащие ноги и неверяще смотрит на Чимина, все еще такого неземного и воздушного в этих своих белых одеяниях, все еще такого отчаявшегося и сломленного в этой своей глухой боли. — У тебя всегда была я, — и в этой фразе все ее растерзанные чувства. Она утирает все-таки выступившие слезы рукавом и, бросив на Чимина последний полный горечи взгляд, быстрым шагом уходит прочь. Чимин долго смотрит ей вслед, а затем, оставшись один, наконец дает волю эмоциям. Он сворачивается в комочек прямо на траве и плачет так долго и громко, как требует того его ноющая душа. Он любит Хеджин, до сих пор любит так сильно, как любил бы сестру. С заботой и преданностью, искренне и без остатка. Но она никогда не любила его так же. Никогда не любила, как любила бы брата сестра. Никогда не любила душой, а не телом. Она, как и другие, просто хотела им обладать. *Красная сельдь — отвлекающий маневр; что-то, что вводит в заблуждение или отвлекает внимание от важного вопроса.