♰ ♰ ♰
— Хваса, прием? Меня слышно? — Чонгук отпускает кнопку на рации и ждет несколько секунд, прежде чем снова ее зажать и повторить свой вопрос: — Прием? В ответ продолжает раздаваться тишина. Только когда Чонгук готовится уже оставить свои попытки и попробовать завтра, из динамика слышится скрежет, а после и голос. — Чонгук? Ты тут? Прием, — слышно довольно плохо, голос заглушают помехи, но Чонгук все равно узнает Хвасу. — Да, черт, я думал, эта штука не работает, — со смехом выдыхает он, испытывая неожиданно мощный прилив радости. Последние пару дней он провел в полном одиночестве и успел заскучать по человеческому общению. — Прости, я замоталась и забыла о времени, — все так же с помехами отвечает Хваса, но Чонгук хочет верить, что слышит в ее голосе улыбку. — Ты в порядке? Нашел, где обустроиться? Чонгук уже хочет рассказать, что нашел дом в лесу на юге региона Халласан, но вовремя прикусывает язык. Рацию не так легко отследить, а уж тем более прослушать, но лучше не рисковать безопасностью и сохранять свое местоположение в тайне. — Да, не беспокойся об этом. Я пока не знаю, что делать дальше, даже не представляю, с чего начать. Но что-нибудь придумаю, — Чонгук вздыхает, а после меняет тему, спрашивая, как обстоят дела у Ополчения. — Мы начали строить забор вокруг города, — слышит он в рации тихий голос Хвасы и невольно напрягается. — Это идея Намджуна. Он считает, что это поможет отвлечь внимание Хоупа. Пусть думает, что эпицентр сопротивления находится здесь, в Канге, — она замолкает на мгновение, а после продолжает серьезнее. — Не подведи нас, Чонгук. Чонгук молчит. Два дня он исследовал местность, все дальше и дальше отходя от своего жилища, но наткнулся лишь на несколько заброшенных домиков в лесу. Тот оказался гораздо гуще и больше, чем Чонгук предполагал, даже сверяясь с довольно точной картой. Возможно, ему следует изменить намеченный план и отправиться вглубь региона, на север, но даже так он не представляет, что может сделать. Разыскать людей не так сложно, как убедить их присоединиться к сопротивлению. — Нам, пора закругляться. Чем дольше мы на связи, тем легче заметить и отследить сигнал, — прерывает его размышления Хваса. — Не пропадай и… — она замолкает на мгновение, — будь осторожен. До связи. Шипение в рации резко сменяется тишиной. Чонгук прячет ее в специальный чемоданчик, который убирает в полку на кухне, а после выходит на крыльцо. Он старается не разводить огонь по ночам, это пока и не требуется, но сейчас, ощущая прохладный ночной ветерок и чувствуя приближение осени, задумывается о том, что зимой выживать здесь будет куда труднее. За прошедшие дни он почти успел привыкнуть к суровому быту жизни в лесу, даже нашел в этом некое очарование. Тут никогда не бывает тихо, даже ночью, но шум леса совсем не похож на суету неспящего Кэчхона. Утром Чонгука будят крики вороны, которую он со скуки начал подкармливать хлебом. Хлеб он приноровился печь сам — даже разобрался, как растапливать небольшую печку. Днем в кронах обступающих дом деревьев щебечут птицы, шелестят травой земляные лягушки и кузнечики, а иногда и прыгают с ветки на ветку упитанные белки. Вечером и ночью просыпаются совы, а пару раз Чонгук слышал лисий лай, наутро находя возле домика следы. Следов в лесу Чонгук в принципе видел предостаточно — в основном они принадлежали все тем же лисам, кабанам, косулям или более мелкой живности, — но одни, замеченные на второй день, заставили насторожиться. Большие, размером почти с человеческую ногу, пятью мощными когтями на подушечках и поперечным натоптышем, впечатывающимся в грунт. Следы явно принадлежали медведю, и Чонгук, заметив их, поспешил скрыться в противоположном направлении, мимоходом отмечая тут и там ободранную на деревьях кору. Больше следов медведя он не замечал, но старался быть осторожнее, выбираясь в лес на третий день. Чонгук еще несколько минут стоит на крыльце, бездумно вглядываясь в густую чащу, а после возвращается в дом, чтобы неторопливо раздеться и завалиться в постель. Сон долго не идет, а когда Чонгук наконец проваливается в полудрему, спится ему неспокойно. Полночи он ворочается на жестком матрасе, укрываясь одеялом от надоедливо заглядывающей прямо в окна луны, и достаточно крепко засыпает только под утро, чтобы спустя уже пару часов подскочить от карканья вороны за окном. Солнце еще не успело встать, но до первых лучей, что блеснут на горизонте, остается меньше часа, так что Чонгук решает больше не мучить себя и встает. Наскоро умывшись холодной водой и затолкав в себя лепешку — сухую и жестковатую, потому что пусть он и сообразил, как пользоваться печью, освоить тонкости еще не успел — Чонгук одевается, хватает ведро и выходит из домика. Природа уже начала лениво просыпаться, купаясь в розовом зареве рассвета. Лес потихоньку заводит свою разноголосую песню, а с гор на землю медленно сползает тяжелый и сырой туман. Чонгук не спешит, прогуливается между деревьев и до облюбованного ручья добирается за полчаса вместо пятнадцати минут. Он бросает ведро на берегу и уже было собирается отправиться дальше, к силкам, чтобы проверить, не попалась ли в них какая дичь, как замечает в грязи след, похожий на тот, что видел ранее. Отпечаток едва ли не достает в размерах до его стопы, а глубокие метки от когтей уходят в землю на несколько сантиметров. Настороженный, Чонгук поднимает голову и внимательно изучает местность вокруг. Цепкий взгляд обшаривает лес от высоких стволов до бурелома вдоль ручья, проходится вдоль берега, но не замечает ничего — ни клочка шерсти, ни помета, ни следов когтей на земле или коре сосен. Решив, что медведя поблизости нет, Чонгук уходит вдоль ручья дальше и останавливается, только когда добирается до места, где ручеек сбегает с холма и успокаивается по мере того, как местность становится более пологой. Там, в одних из трех расставленных ранее силках он находит попавшегося зайца. Свернуть зверьку шею оказывается не так легко, Чонгук суетится и возится слишком долго, прежде чем слышит характерный хруст. Выпутав из проволоки добычу и заново установив ловушку, он возвращается к ручью и принимается свежевать тушку. Охотничьим ножом он освобождает ее от шкуры и внутренностей, а после промывает в холодном ручье. Струйки крови расплываются в воде, будто клубы густого дыма, и становятся практически незаметными к моменту, когда поток ручья уносит их вдаль. Морально выбитый из колеи, но все же довольный результатом, Чонгук уже собирается набрать воды и отправиться домой, когда поднимает голову и видит на противоположном берегу ручья медведя. Сердце в его груди в ужасе замирает, ухая куда-то в пропасть. Парализованный страхом, Чонгук прирастает к земле и остервенело стискивает в одной руке кроличью тушку, а в другой — небольшой охотничий нож. — Какого черта, — дрожащим голосом шепчет он себе под нос, стараясь не сводить с медведя взгляд, но и не смотреть ему прямо в глаза. Тот стоит напротив огромной махиной и смотрит на него своими маленькими черными глазками. Мышцы бугрятся под его густой шерстью, мощные лапы упираются в илистый берег, а нос на длинной морде едва заметно дергается из стороны в сторону. Чонгук не шевелится. Автомат остался в нескольких метрах от него рядом с ведром, а сам он стоит сгорбившись у воды и каменеет от ужаса. Боясь даже вздохнуть, он наблюдает за тем, как медведь принюхивается, а после поворачивается и проходит по берегу до места, где ручей немного сужается. Чонгук медленно отступает назад, намеревается дотянуться до автомата, но медведь замечает даже такое осторожное движение. Он поднимается на задние лапы, оглушительно ревет, а следом подлетает к воде. Кажущийся неуклюжим зверь двигается на удивление быстро и проворно. Мощная передняя лапа с пятисантиметровыми когтями и запутавшимися в них клочками травы опускается в водоем, но не чувствует дна, и медведь отступает. Его когти нетерпеливо разрывают влажную почву берега, большой нос дергается, оголяя желтые клыки, с которых капает слюна. Только глубина ручья и нерешительность удерживают его на расстоянии. Чонгук делает еще один шаг назад. Он коротко оборачивается, пытается найти взглядом свой М4, но слышит новый рев. Когда он возвращает внимание медведю, то с ужасом видит, что тот все же запрыгивает в воду и начинает стремительно пересекать ручей. Отбросив и бесполезный нож, и освежеванную тушку, Чонгук одним рывком срывается к автомату, но не успевает его схватить, как зверь в воде дергается и издает очередной рев — на этот раз наполненный болью. Все происходит очень быстро. Чонгук замечает стрелу, торчащую из медвежьей лапы. Тот, озверевший от боли, кидается вперед, пытается забраться на скользкий илистый берег, но следом в него вонзается еще две стрелы — одна в мохнатую грудь, а другая аккурат над левым глазом. Медведь ревет, болезненно и отчаянно, а после тяжелой тушей заваливается на бок, следом соскальзывая обратно в ручей. Вода стремительно окрашивается алым. Пораженный, Чонгук не шевелится и даже не дышит несколько секунд. Только когда сердце наконец чуть замедляет свой бешеный ритм, а ужас слегка отступает, он резко оборачивается и наставляет дуло на мужчину, который выходит на него из кустов. — Не стреляй, — бросает тот, демонстративно опуская арбалет. Чонгук же не слушает, он крепче хватается за автомат и снимает предохранитель. Мужчина на это только усмехается. — Я тебе жизнь спас. — Ты кто? — рявкает Чонгук, жестом приказывая мужчине остановиться и не подходить ближе. В действительности он не столько зол, сколько все еще выбит из колеи встречей с медведем, и нервозность, как обычно, выливается в агрессию. К тому же, черт знает, чего ожидать от человека с арбалетом в лесу, где до этого не было замечено ни души. — Ким Сокджин, глава Тигров, — как ни в чем не бывало отвечает тот. Чонгук непонимающе выгибает бровь. Мужчина довольно высок, чуть выше него самого. Широкие плечи обтянуты потертой фиолетовой рубашкой, на ногах — грязные брюки карго и не менее грязные военные ботинки. Отросшие волосы беспорядочно зачесаны назад, благодаря чему открывается вид на лицо с высоким лбом и живыми насмешливо смотрящими глазами. Образ у этого Ким Сокджина потрепанный и в каком-то смысле угрожающий, но на последователя культа он не похож. Почти у всех надеющихся, которых Чонгук встречал, в глазах читалась отрешенность, холодность и даже злость. У всех, кроме разве что… — Может, все-таки опустишь ружье? — все так же спокойно просит Ким Сокджин. — Какого черта ты делаешь в лесу? — перебивает его Чонгук, оглядываясь на труп медведя в ручье. — Честно говоря, наблюдаю за тобой, — проследив за чужим взглядом, признается Сокджин. Когда в ответ на это Чонгук дергается и вскидывает автомат, словно готовый выстрелить в любой момент, он спешит добавить: — Я увидел тебя здесь несколько дней назад и решил проследить. Понял, что ты не из надеющихся. Ну, а потом на тебя напал медведь. Чонгук внимательно смотрит на мужчину перед собой в течение долгих секунд, а после нехотя опускает оружие. Сокджин удовлетворенно хмыкает и ловким движением убирает арбалет себе за спину, показывая, что тоже не собирается нападать. — Чон Чонгук, — сухо представляются ему. — Я так и думал, — кивает Сокджин и в ответ на вопросительный взгляд добавляет: — Я слышал о тебе. Полицейский, которого ищет Хоуп. Пойдем со мной, думаю, ты захочешь встретиться кое с кем.♰ ♰ ♰
Чонгук не был уверен, стоит ли следовать за этим Ким Сокджином, но в конце концов тот его убедил. Он рассказал, что люди на севере тоже не были довольны политикой надеющихся, и когда началась война, не стали сидеть в своих домах и ждать смерти. Немногочисленные жители гор объединились под началом Сокджина и переселились на территорию бывшей тюрьмы, куда Тэхен не предпринимал попыток соваться, но откуда те могли делать небольшие вылазки. И если мужчина не соврал, это именно то, что искал Чонгук — люди, готовые оказать сопротивление Вратам Надежды. — После начала войны в тюрьму никто особенно не совался, даже надсмотрщики. Некоторые заключенные так и остались сидеть по своим камерам без еды и воды. Мы пришли быстро, но не все дождались, — с нотками горечи в голосе объясняет Сокджин, пока они с Чонгуком продвигаются по лесу на северо-запад. Путь предстоял неблизкий, и перед этим Сокджин настоял на том, чтобы вытащить из реки труп медведя и спрятать поглубже в лесу. Туша весила килограмм триста, и Чонгук задумался, какие ошметки остались бы от его тела, не окажись там Ким Сокджин. — Я досконально знаю территорию, она хорошо защищена и почти неприступна, поэтому и решил отвести людей туда. — Ты там работал? — растерянно интересуется Чонгук, поправляя лямку автомата у себя на плече. — Нет, сидел несколько раз, — хмыкает Сокджин, отмечая удивление и даже смятение на лице спутника. — Да, капитан Чон Чонгук, три срока: за грабеж, разбой и организацию преступного сообщества. Но мне повезло — давали немного. — Среди вас и сейчас есть заключенные? — Чонгук даже замирает на месте и заново двигаться начинает, только когда Сокджин коротко кивает в ответ на его вопрос. — И бывшие, и, скажем, все еще нынешние. Нет нужды опасаться этого, Чонгук, — серьезно уверяет он, скашивая на того хмурый взгляд. — У нас в округе не так много людей, в основном сидят за грабежи и пьяные драки. Чонгук напряженно молчит, а Сокджин не собирается объяснять что-то сверх уже сказанного. Его прошлое — это часть него, а решения его обдуманы и обоснованы. Он не стал бы выпускать заключенных, если бы не был уверен в том, что бок о бок с ними люди будут находиться в безопасности. Чонгук в конце концов неуверенно кивает, потому что не ему, в общем-то, решать, хотя эта информация заставляет его ощутимо напрячься. — Когда пришла война, Тигры встали на защиту людей. И никто, ни один живой человек не отказался от помощи, не побрезговал присоединиться к преступникам, — усмехается Сокджин. — Видишь ли, на войне, особенно за собственные земли и жизни, все это воспринимается немного иначе. Разница стирается. Классизм перестает существовать, когда твой добродетельный сосед продает тебя за благосклонность религиозного фанатика, а глава ОПГ протягивает руку, дает кров, еду и оружие, — продолжает рассуждать Сокджин, пока достает из небольшого кожаного рюкзака карту и сверяется с местностью. Он соображает всего несколько секунд, а после говорит, что нужно взять правее. — Почему вы называете себя «Тигры»? — намеренно меняет тему Чонгук. Он не уверен, что может согласиться с Сокджином — его учили, что стремление изолировать асоциальные элементы есть один из атрибутов цивилизованности и, главное, гуманности общества. Однако речь шла о мирных временах, а не подобном безумии, на которое власти, похоже, совсем закрыли глаза или просто хотели плевать. — Я люблю природу, — чешет затылок Сокджин. — Мне не нравится огнестрельное оружие, я предпочитаю ножи и стрелы — острые, как когти тигра. Мы всегда действуем тихо и осторожно, берем хитростью, а не силой. А еще моя бабушка называла меня «мой отважный тигр». После последней фразы Сокджин смеется, довольный собственной шуткой, и Чонгук тоже не сдерживает улыбки. Этот мужчина кажется ему странным и, очевидно, не таким простым, но не сказать, чтобы неприятным. За плечами у него немало, тем не менее он создает впечатление открытой и даже добродушной личности. Подобное располагает, хоть и не может не настораживать в подобных условиях. — Вас много? — Чонгук кидает взгляд на мужчину, замечая, что тот замирает и напряженно приглядывается к чему-то в глубине леса. — Я бы сказал, около сотни человек, — тихо кидает он, а потом быстрым движением снимает со спины арбалет, заряжает стрелой и почти не глядя стреляет куда-то в пустоту. Чонгук теряется, когда Сокджин скрывается за деревьями, но через несколько секунд тот возвращается с подстреленным тетеревом в руках. Он невозмутимо выдирает из птицы стрелу и привязывает тушку за лапы к своему рюкзаку под напряженное молчание спутника. — За это я люблю стрелы — в отличие от пуль можно использовать заново или изготовить новые. Пользовался бы луком, но с ним слишком много возни. Чонгук растерянно кивает, но остаток пути почти не задает вопросов, предпочитая слушать безостановочную болтовню Сокджина.♰ ♰ ♰
На выходе из леса их встречает четырехместный багги, за рулем которого сидит рослый мужчина с похожим на сокджинов арбалетом. По оружию и суровому выражению лица Чонгук догадывается, что это не простой местный житель, а, скорее, тот, кто входил или входит в число изначальных Тигров. Сокджин коротко объясняет мужчине, кто такой Чонгук, и тот не задает вопросов больше — дождавшись, пока оба заберутся на заднее сиденье, водитель трогается с места и направляется к горным хребтам, которые огромными махинами возвышаются впереди, заснеженными кончиками утопая в облаках. Бросив, что дорога займет не больше получаса, Сокджин опускается на сиденье ниже и прикрывает глаза, кажется, мгновенно погружаясь в полудрему. Его не смущает ни задувающий в открытый багги ветер, что треплет волосы и свистит в ушах, ни тряска, когда автомобиль съезжает с проселочной дороги и начинает подыматься в горы по раздолбанному серпантину. Чонгук же упоенно рассматривает живописную местность, заметно контрастирующую и с долиной, и с лесом, и уж тем более с Кэчхоном. Природа здесь кажется совсем дикой и нетронутой, почти первозданной, словно даже человеческое присутствие не способно оставить на ней свой отпечаток. Чонгук на самом деле любуется ей и с тихим ахом задерживает дыхание, когда серпантинная дорога из межгорья уводит к обрыву, проходя прямо по краю скалы. Крепко вцепившись в раму автомобиля, Чонгук чуть ли ни всем корпусом вываливается наружу, пока разглядывает простирающуюся под ними пропасть, крошечные ели у подножья горы и кажущиеся такими близкими облака. Тут всего метров двести, но даже от такой высоты захватывает дух. — Будет обидно, если ты разобьешься о чертовы скалы, так и не встретив того, к кому я тебя везу, — раздается голос сбоку. Чонгук от неожиданности дергается и тут же ныряет обратно внутрь машины. — Кстати, о ком именно ты говоришь? — переводит он внимание на ни разу не спящего Сокджина. — Увидишь, — пожимает плечами тот, а затем лениво почесывает нос, как бы в раздумье. — Но я уверен, ты будешь рад встрече. В груди у Чонгука зарождается тусклая надежда, что кому-то еще помимо него удалось уйти из разбитого вертолета и скрыться от надеющихся, но он решает не гадать. Спустя минут пять дорога снова уводит их глубоко в горы, а вдалеке начинает виднеться большое кирпичное здание, обнесенное забором. Багги приближается к воротам, которые открываются для них по сигналу дежурных на вышках, и когда автомобиль въезжает во двор, Джин просит Чонгука выйти и проследовать за ним. Оглядываясь по сторонам на пути ко главному входу, Чонгук отмечает, что жизнь в этом месте кипит, и люди с виду чувствуют себя комфортно. Почти все, кого он замечает во дворе, заняты каким-нибудь делом — встречаются даже старики и дети. — Вы хорошо обустроились, — с любопытством задирает голову Чонгук, когда Сокджин, кивнув двум людям на входе, заводит его внутрь. Длинный коридор с лестницами по бокам, который уводит вглубь здания, пуст, зато второй и третьи этажи мельтешат жизнью и отданными под жилые помещения тюремными камерами. Сквозь решетки виднеется людской быт: вещи, развешанные на веревках и прутьях, детские игрушки и даже цветастое белье, явно не казенное серое, какое обычно предназначено для выдачи заключенным. Здание небольшое, и Чонгук гадает, каким образом здесь способна разместиться сотня человек. Однако Сокджин следует по коридору до самого конца и подводит его к другой лестнице, попутно рассказывая, что еще на два этажа тюрьма уходит вниз. По дороге он здоровается с несколькими людьми, но никто из них даже бровью не ведет при виде Чонгука. Это кажется странным, но тот молчит. — Помимо изоляторов внизу раньше были административные помещения и душевые, — объясняет планировку тюрьмы Сокджин, пока распахивает широкие двери и начинает спускаться. — Столовая в правом крыле, а слева двор для прогулок. — Сколько в общей сложности ты отсидел? — интересуется Чонгук, вышагивая за Сокджином по раздолбанному кафелю минус второго этажа. Он не видит лица мужчины, что идет впереди, но замечает, как напрягаются его плечи. — Около шести лет, — сухо кидает тот и коротко оборачивается, блеснув горечью и даже злостью во взгляде. Чонгук гадает, на что тот злится, но расспросить больше не успевает — Сокджин подводит его к одной из дверей в плохо освещенном коридоре и пропускает зайти первым. Стоит надавить на ручку, как в нос сразу ударяет сухой и пыльный воздух, из-за которого в горле начнет першить уже спустя десяток минут. Чонгук узнает этот запах старой бумаги и ссохшихся переплетов, потому что не один час своей студенческой жизни провел в тюремных архивах, готовясь к зачетам или предстоящей практике. Вдоль стен небольшого помещения примерно в тридцать квадратов расставлены стеллажи с многочисленными папками. Освещение, вместо специальных ламп для бумажных архивов и книгохранилищ, здесь обычное — желтое и тускловатое, и хотя оно режет глаз куда меньше, Чонгук все равно щурится в попытке понять куда и зачем его привели. — Эй, начальник, — с ухмылкой на губах зовет Сокджин, наблюдая за растерянностью и постепенно нарастающим напряжением Чонгука. Когда на его оклик из-за стеллажей показывается человек, ухмылка превращается в полноценный смешок. — Капитан, — слабо, но искренне улыбается человек, приближаясь к ним и протягивая Чонгуку руку. Тот только спустя несколько мгновений не без доли удивления узнает в вышедшем мужчине Со Чонквона, начальника полиции округа Химан, которого он давно мысленно похоронил. Он тут же хватается за протянутую ладонь, чтобы крепко сжать.— Значит, Сокджин не ошибся. Рад, что ты жив, парень, — чуть шире улыбается Чонквон. — Я думал, вам не удалось уйти, — разглядывает его во все глаза Чонгук. Он все еще чересчур крепко сжимает руку Чонквона, и тот укладывает сверху свою ладонь и мягко похлопывает, будто успокаивая. В груди у Чонгука разливается странное чувство, что ощущается почти как надежда. — Мне и не удалось, — Чонквон мотает головой в сторону Сокджина, который со стоном скидывает со спины рюкзак и арбалет и устало заваливается на стул у стены. — Хоуп думает, что я мертв. Тигры помогли мне, так, чтобы меня потом не искали. — Зато они ищут меня, — устало сообщает Чонгук, на что начальник знающе кивает. — Я слышал, ты дважды ушел от них, — по-доброму смеется он и хлопает Чонгука по плечу с каким-то отеческим одобрением. Тот непонимающе хмурится, а Чонквон, понизив голос, тянет: — У холмов есть глаза, знаешь ли. Сокджин у стены фыркает, а затем закидывает вещи обратно себе на плечи и поднимается со стулв. — Мы тебе все расскажем и объясним, Чонгук, — вмешивается он, — но для начала давайте поедим.♰ ♰ ♰
Проводив Чонгука обратно до главного коридора, Сокджин распоряжается, чтобы его где-нибудь разместили и через полчаса проводили на ужин, а после уходит, бросив, что у него еще есть дела. Чонгук оставляет рюкзак и автомат в одной из выданных камер и решает вместо отдыха получше осмотреться на территории тюрьмы, после чего выходит на задний двор. Тот, насколько это позволяет площадь, отдан под огороды, а у забора тянутся ряды построек — по приглушенному хрюканью и куриному помету на земле Чонгук догадывается, что это сараи и хлева. Обойдя квадратное здание и вернувшись к главным воротам, он замедляет шаг и просто бездумно прогуливается, наблюдая за деятельностью местных. Кто-то рубит дрова; женщины стирают белье и одежду в больших медных тазах; с криками бегают и больше мешаются под ногами, нежели помогают дети; а прямо под тюремной стеной расставлены торговые лавки. Чонгук неспешно направляется прямиком к ним. На прилавках не находится ничего примечательного — в основном торгуют мылом, бельем, кое-какой одеждой и совсем уж ненужными безделушками. Чонгуку думается, что это делается скорее для поддержания ощущения нормально функционирующего общества, но все равно вытягивает из кучи пару новых трусов, носки и чистую белую футболку на замену своей, грязной и изношенной. — А это почем? — уже расплачиваясь, кивает он на оловянную фигурку черного коня, которая почему-то привлекает его внимание. Она ему точно не сдалась, но, возможно, в нем просто тоже зародилось желание почувствовать себя частью привычного общества, в котором тратить деньги на ненужные вещи — что-то вроде бесполезного, но социально важного ритуала. — Восемь тысяч вон, — немного небрежно кидает ему торговка, принимая смятые купюры. Чонгук удивленно вскидывает брови и усмехается. — А чего так дорого? — А что нынче дешево? — отзывается женщина. — Все дорого. Дешево одно только горе. Вот его, горе-то, купишь прямо задаром*. Чонгук не успевает ответить — на его плечо ложится тяжелая ладонь, а над ухом раздается насмешливый голос Чонквона. — Я тебя обыскался, капитан. Ужин уже начался, пойдем, — мужчина призывно хлопает его по плечу, а затем разворачивается, направляясь ко входу в тюрьму, куда потихоньку стекаются и другие люди со двора. Собрав немногочисленные покупки и схватив с прилавка фигурку, Чонгук пихает в руки женщины еще одну десятитысячную купюру и спешит за начальником полиции. Прием пищи в этом месте проводится по расписанию, кормят всех одним и тем же, но не сказать, чтобы плохо. Чонгуку выдают миску с супом, в котором плавают кусочки тофу и овощей, рис с хорошо прожаренным мясом и чашку кофе. Еда свежая и сытная, но Чонгук, который в последний раз съел утром одну сухую лепешку, вкуса почти не чувствует. Его больше занимает разглядывание разношерстных людей в столовой и мысли о том, как обсудить деятельность Тигров и рассказать про людей в Канге. — Что, гадаешь, кто из местных заключенный, а кто нет? — хмыкает Сокджин, запихивая в рот порцию риса. Чонгук не отвечает, но чувствует себя пойманным, потому что, пусть он и не гадает, сама мысль все еще заставляет его напрягаться и постоянно быть настороже. — Знаю, о чем ты думаешь, капитан, — поднимает на него спокойный взгляд Чонквон, заметив напряжение. — Как представитель правопорядка прекрасно понимаю, но ты это зря. Ты вообще видел, что происходит в округе? Каждый, и я повторяю, каждый до единого здесь хочет избавиться от секты, все остальное просто не имеет значения. Нет смысла опасаться. — Я понимаю, — заверяет Чонгук, на самом деле в неуверенности покусывая щеку изнутри. — Сейчас вы действуете сообща против общего врага. Но что потом? Рассадите всех обратно по камерам? — Потом и будем решать, — закатывает глаза Сокджин, и в этом жесте читается явное раздражение. — Как ты можешь догадаться, не все местные способны держать в руках оружие. Здесь есть дети и немощные старики. Те же, кто готов сражаться — и в основном это бывшие заключенные, Чонгук, — с нажимом говорит он, — помогают мне бороться с надеющимися. — Они вроде партизан, — с усмешкой на губах тычет Чонквон в Сокджина ложкой. — Все по-тихому, тайком. Они и мне так помогли — перехватили грузовик, меня вывели и заставили надеть вещи на одного из надеющихся. А потом грузовик подожгли, мол, на него просто напали, а я сгорел вместе с остальными. Психи, я тебе говорю. — Мы много чего делаем, Чонгук, — соглашается Сокджин, откладывая ложку. Он вмиг серьезнеет и даже становится холодным, отстраненным, взгляд его темнеет, и Чонгук понимает, что пришло время для серьезного разговора. — Мои люди хорошо знают горы и местные тропы, даже такие места, о которых надеющиеся и не догадываются. Мы все видим и слышим, знаем все их маршруты и ключевые локации. Конечно, мы не действуем открыто и не вступаем в стычки, потому что при прямом столкновении отпор вряд ли дадим, тем не менее кровь им портим хорошо. — В Канге я встретил людей, — Чонгук понижает голос и внимательно смотрит на мужчин перед собой. — Они не так организованы и сплочены, как вы, но они тоже хотят сопротивляться. Я ищу людей, которые готовы дать культу отпор — как я, они и вы. Чонквон с Сокджином напряженно молчат, выслушивая Чонгука, и когда тот заканчивает, ни один из них спешит заговаривать. Чонгук понимает, что согласиться, присоединиться — это подписать себя на настоящую войну, в которой прольется немало крови, в которой погибнут люди и разрушатся жизни, если не целые города. Но сидеть и бездействовать или действовать так, как они — обрекать себя на худшее. — И какова цель? — вскидывает подбородок Сокджин, который явно воспринимает предложение Чонгука со скептицизмом. — Ну найдешь ты людей, и что дальше? — Мы будем сопротивляться. Будем драться с ними, будем убивать и погибать, отвоевывать земли обратно, освобождать людей и воссоединять семьи, — со всей имеющейся в нем твердостью отвечает Чонгук, хотя голос едва ли не дрожит. Разве не ясно, что он и сам не имеет ни малейшего понятия, к чему это приведет? Но может ли он просто сидеть и наблюдать за происходящим со стороны? — Мы что-нибудь придумаем, найдем, с чего начать и как подступиться. — Сокджин, я думаю… — начинает было Чонквон, и по взгляду Чонгук понимает, что он согласен, однако Сокджин его обрывает. — Мне нужно самому подумать, поговорить с Тиграми, — сухо заключает он. — Одно дело — сидеть здесь, в безопасности, и делать вылазки, другое — пойти на секту открытой войной. Я понимаю тебя, Чонгук, но не уверен, что готов так рисковать людьми. — Через два дня мне нужно будет вернуться к себе и связаться с людьми в Канге, — кивает Чонгук, отодвигая так и недоеденный суп и рис. — Я буду ждать от тебя решение к этому времени, а до того момента с вашего позволения я останусь здесь. Сокджин уверенно кивает, и его взгляд смягчается, однако широкие плечи все еще остаются сгорбленными и напряженными. Чонгук уверен — тот знает, какое решение будет правильным, решать в принципе нечего, однако он не может не сомневаться. На кону жизни людей, и гораздо проще уповать на смерть в долгосрочной перспективе, нежели знать, что сам поведешь чужие души прямиком в разверзнувший пасть ад.♰ ♰ ♰
— Двигайся резче, — слышит Енджун брошенное в спину и, стиснув зубы, увеличивает темп. Бедро горит нестерпимо, и он клянется, что под плотной повязкой позже обнаружит раскрывшуюся рану, но не позволяет себе замедлиться. От его стараний и присутствия в рядах верных зависит его будущее и то, сможет ли он подобраться к Тэхену достаточно близко, чтобы нащупать самое слабое место и нанести удар прямиком по нему. — Живее, живее. Дракон, как и всегда, сидит на площадке и внимательно наблюдает за тренировкой. Он неизменно прячет глаза за стеклами солнечных очков, но Енджун почти уверен, что зрачки его полностью поглощают радужку. Только за прошедшие несколько часов тот несколько раз прикладывался к фляжке, которую носит во внутреннем кармане военной куртки, и если алкоголь вдруг не перестал быть запрещенным здесь веществом, не остается сомнений, что именно употребляет правая рука Вестника. То же, без чего Енджун уже ревел бы от боли в раненом бедре. — На сегодня достаточно, Боджинг, — поднимает ладонь Джиен, позволяя мужчине закончить тренировку. Тот подает команду, и верные постепенно замедляются, восстанавливая дыхание. Когда все приходят в себя и выстраиваются рядами, Дракон встает со своего места и подходит к ним. — В скором времени мы отправимся на одно важное дело. Я рассчитываю, что вы все будете в идеальной форме и хорошо послужите на благо Проекта. Отец чувствует приближение Коллапса, и наша с вами задача — попытаться помочь ему спасти как можно больше душ, включая наши, — он медленно оглядывает ряды верных и останавливает свой взгляд на Енджуне во втором ряду, который ощущает его даже сквозь стекла очков. — Да благословит вас Господь. Енджун про себя хмыкает, уверенный, что Дракон верит в эту чушь не больше него самого, однако молчит и покорно следует за остальными верными, которые разбредаются по казармам. С присоединением к ним Енджуну выделили другого врача, который, впрочем, мало отличается от предыдущего. Он лечит рану все теми же настойками и гомеопатическими мазями, разве что повязки меняет каждый день, поэтому Енджун просто тихо надеется на свой молодой здоровый организм и глушит неутихающую боль слабыми растворами блажи. Пока это худо-бедно помогает. Находиться среди верных еще более жутко, чем среди рабочих и пленников — у этих напрочь отсутствует воля и какая-либо осознанность в глазах. Вернее, со стороны они вполне нормально функционируют, спят, едят, тренируются, беспрекословно выполняют команды и разговаривают между собой, но мозги их промыты до такой степени, что Енджуну не по себе даже пытаться делать вид, будто он один из них. Поэтому и держится он ото всех особняком, притворяясь, будто слишком увлечен молитвами и мыслями о Коллапсе. — Мы сегодня идем к женщинам, — после ужина обращается к нему один из юношей, когда вместо казарм на первом этаже большинство солдат начинает спускаться в подвалы. Парень совсем молодой, едва ли ему перевалило за двадцать, но в стеклянных глазах уже зияет пустота. Енджун теряется, не совсем понимая, о чем тот толкует, а когда наконец соображает, то с трудом сохраняет бесстрастное выражение на своем лице. — Разве это не грех? — понизив голос, уточняет он, растерянный и не совсем уверенный, как реагировать. — Нет, ведь мы служим Проекту, — хмурится парнишка. — Мы достаточно едим, спим, и в облегчении наши тела тоже нуждаются, чтобы быть сильными и здоровыми, — пожимает он плечами. — Это не любовь, и детей вне священного брака мы тоже не зачинаем. Это просто нужда наших тел, нас, как избранных, кто служит Отцу и Проекту. И прежде чем Енджун успевает ответить что-либо еще, парень уходит следом за всеми. Это звучит дико. Звучит на самом деле безумно, и Енджун растерянно размышляет, какие зверства еще устроил Хоуп на их земле. Однако ему все же приходится следовать за остальными, стараясь не смотреть по сторонам и не показывать своего замешательства. Женщины встречают их в душном коридоре подвального этажа, спокойные и точно знающие, что последует дальше. Их это не беспокоит и не смущает. Глаза опущены или отведены в сторону, расслабленные тела облачены в привычные ситцевые робы. Проходясь взглядом по умиротворенным лицам, Енджун с ужасом осознает, что помимо молодых и даже довольно взрослых женщин здесь присутствуют и совсем юные девушки, почти девочки. Комок отвращения застревает где-то на уровне его глотки, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки, оставляя на ладонях отпечатки ногтей. Когда мужчины спокойно подходят к девушкам и начинают уводить тех по комнатам, Енджун вспоминает, что на этом этаже вместе с женщинами живут и дети. Возможно, их куда-то увели, хотя он мысленно проговаривает себе, что некоторые из них вот они, стоят прямо перед ними и смиренно готовятся удовлетворять своими телами грязные желания тех, кто завтра пойдет грабить, убивать и порабощать их бывших соседей и друзей. Душный воздух грозит застрять в легких, ощутимо оседает на коже, и Енджун напряженно выдыхает его сквозь зубы. Наблюдая за тем, как солдаты уводят женщин, что покорно следуют за ними и даже не выказывают никаких эмоций — одно безразличие — он не замечает, как кто-то останавливается рядом. Девушка, которой на вид едва ли исполнилось шестнадцать, протягивает ему ладонь и слабо-слабо, едва заметно улыбается. Возможно, эту улыбку Енджун себе выдумывает, потому что в глазах напротив пустота и безразличие, а в его собственной голове — мысли о том, насколько нужно было отравить сознание этих людей, насколько их нужно было сломать, чтобы они так легко себя отдавали. Это осознание отдается в груди болезненной горечью, и в каком-то отчаянном порыве Енджун крепко хватается за протянутую ладонь, позволяя увести себя в одну из комнат. Стоит только двери закрыться за ними, а девушке в два шага пройти к узкой кровати, как она тянет платье наверх, пытаясь раскрыть свое тело. Енджун тут же подлетает к ней, хватает за кисти рук и не позволяет продолжить. — Нет, стой, не нужно, — полушепотом просит он, старается не повышать дрожащий голос, но, честно, с трудом от этого удерживается. Хочется заорать, хочется хорошенько встряхнуть эту девчонку за плечи и привести в чувства. — Зачем ты это делаешь? Девушка замирает, словно теперь боится пошевелиться, боится сделать вздох, и поднимает на Енджуна ничего не понимающий взгляд. — Тебе не нужно этого делать, хорошо? — просит он, а сам чувствует, как в груди от сочувствия и жалости к ребенку сжимается сердце. Девушка все еще не шевелится и ничего не говорит, просто испуганно смотрит сначала на Енджуна, а после на свои обездвиженные руки, в которых до сих пор стиснут подол платья. — Вот что, — тут же отпускает ее Енджун, словно обжегшись, и отходит на шаг. — Скажи мне, как тебя зовут? — Минджу, — тихо шелестит та, кажется, крепче сжимая ткань в кулаках. — Минджу, скажи, ты уже делала это прежде? — с долей отвращения к самому себе спрашивает Енджун. Девушка безмолвно смотрит на него несколько долгих секунд, а после очень медленно и очень осторожно мотает головой, заставляя Енджуна слегка выдохнуть. — Хорошо, это хорошо. Послушай. Тебе не нужно этого делать, ладно? Давай мы просто посидим и поговорим, ты не против? Он усаживается на край кровати, пытается своим примером показать Минджу сделать то же самое, но та остается стоять, глядя на него во все глаза, в которых уже начинает зарождаться настоящий ужас. — Но… мне сказали, я должна буду… я… — не найдя подходящих слов, она замолкает и опускает взгляд. Ее сжатые кулаки начинают подрагивать, и Енджун догадывается: девушка думает, что сделала что-то не так. Она боится ошибиться и получить за это наказание. — Послушай, тебе сказали, что ты должна… помочь солдатам, так ведь? Я буду признателен, если ты поможешь мне, просто посидев рядом. Я могу тебя об этом попросить? — с напускной безмятежностью улыбается Енджун. Девушка неуверенно кивает и наконец решается сесть на кровать, пусть и на самый край на большом расстоянии. Енджун вздыхает. Он хочет, чтобы Минджу почувствовала себя в безопасности, но не уверен, возможно ли это, пока Хоуп все еще дышит и безнаказанно ходит по этой земле. — Каждый раз я буду выбирать тебя, чтобы мы могли просто сидеть и болтать. Но тебе нужно будет хранить это в тайне и не рассказывать никому, что мы занимались только этим, хорошо? Если спросят, говори, что ты все делала, как тебя учили. Минджу коротко кивает — она все еще не выглядит уверенной, и Енджун сомневается, что эта затея в конце концов не выйдет ему боком. Однако он просто не может пересилить тот ужас, ту ярость и отвращение, которые зарождаются в нем, стоит ему подумать о том, к чему здесь принуждают детей. Он выдавливает для Минджу самую добрую и успокаивающую улыбку, на которую способен, а сам в очередной раз мысленно клянется, что не оставит от этого места ни единой пылинки. Сожжет дотла и сравнят с землей вместе с телами Отца и всех его последователей.♰ ♰ ♰
Небо над полями всегда кажется ярче, контрастируя голубизной с золотом колосьев ржи. Сегодня оно чистое и насыщенное цветом, но совсем скоро, в течение каких-то жалких десятков минут, солнце начнет садиться, и небо поменяет цвета — окрасится золотом и медью, а после укроется бархатистым покрывалом со вшитыми в него жемчужинами звезд. Овцы в поле, пока еще не загнанные в хлев, сбиваются в кучу и нервно блеют при виде незнакомцев, что подъезжают к фермерскому дому и выходят из внедорожников с восьмиконечными крестами на боках. Суетливая бордер-колли, повинуясь пастушьему инстинкту, гавкает на незнакомцев, которые, как ей кажется, угрожают ее стаду, но не спешит приближаться или нападать. Зато лаем привлекает внимание фермера, заставляя того выбежать из дома и в растерянности замереть на крыльце. К нему пожаловал сам Мин Юнги, и страх стремительно зарождается в груди мужчины — куда приходит Вестник, туда за ним следует голод и смерть. — Я приехал обсудить кое-какие дела, Хван. Пригласишь в дом? — вместо приветствия обращается к мужчине Юнги, а после кидает хмурый взгляд на Чонху, что, не дождавшись приглашения, сама уже поднимается по ступенькам и по-хозяйски заходит внутрь. Фермер отмирает и сначала суетливо кланяется ей, а после поворачивается к Юнги и адресует глубокий поклон ему. — Конечно, проходите, пожалуйста, — тихо блеет он, что те овцы в полях. Юнги сдерживает усталый вздох и проходит в дом, сопровождаемый еще четырьмя мужчинами. — Мы были щедры к тебе, Хван, — снова заговаривает он, когда уже минутами позже сидит на диване в гостиной и равнодушно разглядывает скромное убранство дома. На столике перед ним дымится чашка чая, а хмурая складка между бровей становится тем глубже, чем глубже сам Юнги погружается в размышления. — Мы позволяли тебе оставлять половину всего урожая, молока и мяса, что ты производил на своей ферме. Но ситуация изменилась, теперь мы должны будем получать все. — Что? — выдыхает мужчина, в этот момент молящийся о том, чтобы ему послышалось — эту панику в его глазах ничем не скрыть. — Н-но тогда мне ничего не будет оставаться, к-как же я тогда… — мямлит он, запинаясь. Чонха, стоящая у Юнги за спиной, на это слышимо усмехается. — Ты знаешь, для чего все это делается, Хван. Мы готовимся к надвигающемуся Коллапсу и, к сожалению, больше не можем быть щедрыми. Не в этом мире, которому совсем скоро наступит конец, — негромко говорит Юнги, поднимая тяжелый взгляд с кружки, к которой так и не притронулся. В этот момент его разрывает желание опрокинуть в себя что-нибудь покрепче чая. — Но мне же будет нечем кормить семью! — в отчаянии подрывается на месте Хван. — Как мне продолжать работать на ферме, если мы сами будем голодать?! — восклицает он, хватая ртом воздух. — Ты знал, что так будет. Чем ты сейчас недоволен, если сам согласился на такие условия, когда просил оставить тебе ферму? — ледяным тоном чеканит Юнги. Он больше не похож на себя привычного — пропало спокойствие и отстраненность. Сейчас он обжигающе холоден и напряжен, а обычно безразличный взгляд теперь тяжелый и темный, способный просверлить насквозь или заставить замолчать на середине слова. Юнги раздражен, и эту напряженную атмосферу чувствуют все — и находящийся на грани истерики фермер, и Чонха за спиной, что растягивает красиво очерченные губы в ухмылке, и безмолвные сопровождающие Вестника. — Но это моя ферма, — тихо цедит Хван, опуская взгляд на свои дрожащие руки. — Она моя, а вы пришли и забрали ее. — Ты знал, что так будет, — снова повторяет Юнги со сталью в голосе. — Я не хочу заставлять тебя силой, будь благоразумен. Он действительно не хочет, чувствует, чем это закончится, но взглядом удерживает своих людей, что порываются схватить мужчину. Он не предпринимает никаких действий и позволяет фермеру самостоятельно сделать выбор, несмотря на раздражение, усталость и разъедающую ротовую полость невыносимую горечь. — Вы пришли и забрали все. Наши земли, наших людей, — не слушает его мужчина, продолжая бормотать себе под нос. Ладони на его коленях сжимаются в кулаки до побелевших костяшек. — Но наши жизни вам не принадлежат. Ничего вам не принадлежит. — Хван, не будь дураком, — шепчет больше сам себе Юнги, потому что тот уже выбор сделал — говорить и решать вопросы мирно теперь бесполезно. Он поднимает руку, чтобы жестом приказать своим людям взять мужчину, но тот опережает любые их действия. Одним резким движением он выхватывает из сапога короткий охотничий нож и с отчаянным ревом бросается через столик, метясь прямо в Юнги. Тот едва успевает увернуться, чувствует остро полоснувшую по предплечью боль, которая на мгновение гасит свет в его глазах, но уже в следующий момент он на ногах перед брыкающимся в руках его людей фермером. — Жалкий ты уебок, — шипит где-то позади Чонха, наверняка желая кинуться мстить за лидера, но Юнги ее игнорирует. Перед его глазами только испуганное лицо рычащего и брыкающегося мужчины, силой поставленного на колени. — Я дал тебе выбор — поступить правильно или нарушить договор, — сжимает челюсть Юнги, возвышаясь над Хваном, который начинает уже не сдерживаясь рыдать. Он дергается, пытается вырваться из сильных рук, но на дне его зрачков Юнги видит — мужчина несомненно знает, что смотрит в глаза прямо своей скорой смерти. — И ты, к сожалению, в своем выборе ошибся. На предплечье руки, которой Юнги хватается за чужую шею, трехсантиметровая рана — кровь просачивается через рубашку и расползается по рукаву алым пятном. Юнги видит ее, осознает ее наличие, но боли не чувствует. Причиной этому гнев, что закипает в самом центре груди, гнев, который Юнги подавляет в себе изо всех сил, глушит алкоголем и отрицанием. Хосок говорил, что гнев есть грех, он пожирает изнутри, отравляет органы, заставляет кровь кипеть и растекаться жидким огнем по венам. Одержимому всегда хочется выплеснуть его, как сейчас Юнги хочется сжать пальцы на чужой шее капельку сильнее, чтобы лишать кислорода — медленно и мучительно. Хочется сместить ладони выше, надавить большими пальцами на заплаканные веки и вырвать эти жалкие глаза, чтобы больше не смотрели с таким отчаянием и мольбой. Это, вестимо, дьявол пляшет, а его никакими молитвами не изгнать, разве что силой заткнуть. И вместо того, чтобы отдавать ему контроль, Юнги выхватывает из-за пояса пистолет и прижимает дуло к чужому лбу. В следующее мгновение воздух сотрясает выстрел, и фермер оседает в держащих его руках. А затем мир поглощает тишина. — Прибери тут все, а после отправь сюда наших людей, чтобы следили за фермой, — спустя почти целую вечность приглушенно приказывает Юнги Чонхе, когда дрожащими пальцами убирает пистолет за пояс. На них алеют капли крови, как, должно быть, и на лице, которое он небрежно вытирает рукавом. Сердце бьется судорожно и хаотично, однако когда Юнги оборачивается на приглушенный всхлип, раздавшийся сбоку, оно резко замирает и тяжелым камнем ухает внутрь пустой грудины. В проходе между комнатами на коленях сидит женщина, прижимающая к груди головы двух дрожащих детей — мальчика и девочки — так, чтобы те не могли обернуться и посмотреть. По ее лицу градом катятся слезы, она сжимает губы в тонкую полоску, удерживая судорожные всхлипы, но те все равно вырываются наружу. Глаза женщины прикованы к человеку посреди гостиной — к его развороченному выстрелом черепу, обмякшему телу и растекшейся по ковру бордовой крови. Глаза эти полны отчаяния и ужаса, но когда женщина поднимает взгляд прямиком на Юнги, тот отчетливо видит, как ужас в них за несколько мгновений сменяется чистейшей ненавистью. Такой темной и мощной, что едва ли не сбивает с ног. Горечь во рту становится непереносимой. — Мне надо уехать, не идите за мной, — приказывает он мужчинам, когда силой заставляет себя отвести от рыдающей вдовы взгляд и направляется к двери. Он движется словно в тумане, но слышит за собой приглушенный стук каблуков о ковер, поэтому резко бросает через плечо: — Я сказал оставайся здесь и реши дела с фермой. Чонха нехотя слушается, и Юнги покидает дом в одиночестве. За двадцать минут, что он провел внутри, солнце уже успело сползти по небу ниже, частично скрывшись за горизонтом, и теперь в его закатных лучах колоски ржи переливается золотом еще ярче. Небо, хоть и осталось пока почти полностью синим, с одного бока уже окрасилось в такие же оттенки — золотисто-желтый и медно-оранжевый — а облака теперь кажутся совсем темными, почти черными. Скоро на ферму опустится ночь, но духота в воздухе, который Юнги глубоко втягивает в легкие, стоит переступить порог, кажется, не рассеется даже с наступлением темноты. Спускаясь с крыльца, Юнги замечает, что овцы в поле сбились в кучу и даже не блеют — будто чувствуют, что лишились хозяина, а скоро обреют и прирежут их самих. Собака же тихо сидит рядом со стадом и смотрит своим умным взглядом куда-то вдаль. Юнги садится в Ленд Крузер, и, прежде чем заводит движок, спешит прикурить самокрутку, едкий дым от которой постепенно наполняет салон. Эта горечь на губах намного привычнее и понятнее. Когда автомобиль наконец выезжает с фермы, руки Юнги на руле все еще крепко сжаты, а перед глазами вместо дороги только полный ненависти взгляд женщины и размозженный череп ее мертвого мужа. Тот знал, на что шел. Юнги повторяет себе: Хван мог просто сдаться и отдать ферму, когда они пришли к нему в первый раз. Он мог согласиться сейчас и тайно оставлять часть урожая, необходимую для пропитания семьи, никто бы ему ничего не сказал. Юнги всегда молчал об этом, но в действительно был прекрасно осведомлен, что тот отвозил овощи и мясо местным жителям, делился всем, что оставалось после выплат Проекту. Хван мог просто прекратить это делать и оставлять еду себе, но… но не захотел. Он выбрал не согласиться, напасть и неминуемо лишиться жизни, но не уступить. Вестник не должен такое прощать. Оставшись безнаказанным, акт неповиновения мог бы привести к ужасающим последствиям, мог бы повлечь за собой другие такие бунты и в конечном итоге стать крахом всего, что Хосок так долго и упорно выстраивал. Все это ради спасения жизней людей. Юнги повторяет это себе снова и снова, закуривая и вторую, и третью самокрутку, пока петляет по дорогам Чангаса и направляется неизвестно куда. Он так глубоко погружается в свои извечно темные и суетливые мысли, что выныривает из них, только когда видит перед собой дом лесника. Не имея ни единой догадки, что привело его именно к Мину, он все равно останавливается и какое-то время просто сидит в салоне, рассматривая захламленный двор и докуривая уже черт знает какую самокрутку. Мину дома — это понятно по припаркованному на заднем дворе Ниссану и дыму от растопленной печи. Юнги все еще не уверен, какого черта тут забыл, но, поразмыслив несколько мгновений, все же медленно выбирается из машины и подходит к двери — как минимум, ему нужно обработать рану, о которой он почти забыл. — Я знаю, что ты дома, старик, — негромко кричит он, когда стучит в дверь здоровой рукой, но даже через минуту никто его не встречает. — Открывай. Он стучит снова, на этот раз настойчивее, и еще через минуту дверь наконец открывается. — Юнги, не знаю, что тебе нужно, но мне тебе сейчас рассказать нечего, я собирался… — прямо с порога вместо приветствия начинает лесник, но Юнги его обрывает — надавливает на дверь и заставляет отодвинуться в сторону. — Мне ничего от тебя не надо, — хмыкает он, осматриваясь. — Разве что бинты, пара бутылок соджу и тишина. Мину растерян и даже немного напуган — это видно по его лицу — однако он без вопросов закрывает дверь и проходит вглубь дома, на кухню, чтобы достать из одного шкафчика аптечку, а из другого четыре бутылки из зеленого стекла и выставить на стол. Проделав все это в полной тишине, он останавливается посреди помещения, а затем не без удивления наблюдает, как Юнги проходит на кухню следом и садится за стол. Его здоровая рука сразу же тянется к бутылке, откручивает крышку и подносит горлышко ко рту — он даже не просит рюмку, просто делает несколько глотков, после чего зубами разрывает окровавленный рукав и льет жидкость прямо на рану. Не шипит, разве что болезненно морщится, когда неаккуратно обматывает предплечье бинтом, а затем устраивается на стуле поудобнее и утыкается пустым взглядом в деревянную стену напротив. Поняв, что уходить он не собирается, Мину все же достает из полки две маленькие стеклянные стопки, одну из которых ставит перед Вестником. Тот даже глаз на нее не опускает. Они пьют в тишине какое-то время — просто молча и не чокаясь опрокидывают в себя соджу, а затем снова наполняют рюмки. Постепенно Мину привыкает к обстановке, растекается по скрипучему стулу и принимается изучать взглядом лицо Юнги. Тот выглядит усталым и бледным, пустой взгляд подсказывает, что мужчина тонет глубоко в своих мыслях — явно далеко за пределами этой тесной кухоньки — поэтому когда с его губ слетает невнятный вопрос, Мину от неожиданности теряется и переспрашивает. — Где твой квадроцикл? — чуть четче повторяет Юнги, сопротивляясь заплетающемуся языку. — Какой квадроцикл? — хмурится лесник. Он тоже пьян, возможно, даже сильнее, чем мрачный Вестник перед ним. — Когда я приехал к тебе в прошлый раз, когда искал того полицейского, — Юнги делает паузу, акцентируя внимание на последнем слове, — ты сказал, что купил себе новый квадроцикл. Где он? Мину сначала теряется, а после, осознав, широко распахивает глаза и принимается лепетать про то, как квадроцикл безнадежно сломался, и ему пришлось свезти его на свалку. Юнги молча слушает рассказ, даже кивает, в действительности прекрасно помнящий картину того, как спина Чон Чонгука удалялась от него по направлению к городу на этом самом квадроцикле. Его тогда удалось отследить и даже схватить, но теперь мальчишка исчез окончательно, и никто, даже Тэхен, не способен его снова найти. Можно было бы решить, что он мертв, но что-то подсказывает Юнги, что это не так. В затуманенную алкоголем голову невольно лезут мысли о Канге. Чимин сообщил, что местные возводят вокруг города забор — явно пытаются отгородиться или даже планируют дать Проекту отпор. Несмотря на раздражение, Хосок сказал местных пока не трогать и велел приглядеть, мол, хочет посмотреть, что те будут делать дальше. Эти люди действительно защищали Чонгука, даже напали на грузовик Врат Надежды, лишь бы вызволить мальчишку. Он им нужен, и именно он — причина, по которой вокруг городка теперь вдруг стремительно растет этот прочный бетонный забор. В этом нет сомнений. Юнги должен найти его. Во что бы то ни стало, он должен найти Чон Чонгука — с момента, как тот заявился в церковь в окружении толпы копов и попытался увести Хосока, все покатилось к чертям. Это чувствуется по нервозности друга, по тому, как тот все глубже погружается в свои молитвы и бессвязно шепчет о близости Коллапса. Господь сказал ему спасти как можно больше душ, и теперь им приходится торопиться: возводить новые бункеры, заготавливать воду и пищу, действовать все более грубой силой, и все только для того, чтобы проследовать высшей цели — спасению. Ради спасения они вынуждены отнимать у людей последнее, включая их жизни. Вынуждены всаживать пули в их головы на виду у семей, а после сбегать из их домов, оставляя на ковре кровавые следы, чтобы потом сидеть среди леса, заливать внутренности дешевым алкоголем и надеяться, что картинки мертвого тела перестанут мелькать перед глазами. Повторять себе, что и это тоже было оправдано, тем временем сжимая в кулаки дрожащие пальцы. Стискивать зубы и проглатывать накатывающие волнами гнев и тошноту. В этом всем повинен Чонгук, и, на нетвердых ногах покидая дом лесника, Юнги клянется себе, что найдет его. Вновь разбуженная алкоголем злость закипает в его груди, решительность разгорается в тусклом взгляде, и как бы ни просил Хосок об обратном, Юнги уверен, что знает, как сделать все лучше. Он убьет Чон Чонгука.♰ ♰ ♰
— Стой, он же сейчас проснется, — испуганно восклицает тихий детский голосок, но следом сразу же раздается хихиканье. — Я всего одним глазочком, гляди какой он красивый, на принца похож, — весело отвечает другой голос, тоже детский, звучащий чуть более решительно. — Ты его сейчас точно разбудишь, — предупреждает первый голос, все такой же смешливый. — Если он останется тут, я выйду за него замуж, когда вырасту, — не реагируя, продолжает второй. — Неправда, это я выйду, — возмущенно повышает тон первый голосок. На этот раз он звучит слишком громко, и все опасения сбываются. — Блин, он шевелится, бежим! Чонгук разлепляет глаза, разбуженный какой-то неясной возней рядом, и только несколько секунд спустя сквозь решетку замечает две фигурки, со звонким смехом уносящиеся прочь от его камеры. Наверняка местная детвора решила поразглядывать нового гостя, но не рассчитала, что тот привык спать чутко и просыпаться на любой шорох. Кое-как потянувшись на узкой тюремной койке, Чонгук заставляет себя встать и принимается собираться. В тюрьме почти нигде не висит часов, однако стоит спуститься и выйти на улицу, и прикинуть время оказывается не так сложно. Солнце еще даже не встало до конца, оно пока лениво карабкается на небосвод, оставляя за собой алые, розовые и оранжевые следы, и хотя во дворе тюрьмы уже суетится жизнь, времени, должно быть, не больше шести часов утра. В двух девчонках, которые, прячась за чистящей в тазу картошку женщиной, кидают на него полные любопытства взгляды, Чонгук узнает своих утренних посетительниц. Рядом с ними лениво курит старик, явно пока не желающий подключаться к работе. Чуть поодаль переговариваются несколько мужчин, у которых сейчас пересменка на наблюдательных вышках. Это место похоже на маленький суетливый город посреди пустых равнин и голых скал, полный жизни и удивительной для таких обстоятельств энергии. Чонгук провел здесь два дня, и уже в обед ему придется возвращаться, чтобы связаться с Канге и либо сообщить о решении Сокджина, либо вообще о нем умолчать. Того, к слову, он планирует перехватить после завтрака, однако не успевает он дойти до обеденного зала, как Сокджин находит его сам. — Хочу поговорить о твоем предложении, — коротко поясняет он уже на пути к архиву в подвалах, где их обоих ожидает Чонквон. В архиве все так же пыльно и захламлено, Чонквон сидит за заваленным бумагами столом и вместо приветствия ободряюще улыбается мужчинам. Чонгук отвечает слабой улыбкой, а напряженный всю дорогу Сокджин только сильнее хмурится. — Я обсудил твое предложение с Тиграми, Чонгук, — начинает он, когда все трое рассаживаются вокруг стола. Чонгук угукает, нервно теребя листок бумаги на столе, и неясно, какой из возможных ответов Сокджина беспокоит его больше. — Не могу сказать, что мы все были согласны друг с другом, и что всех в конечном итоге удалось убедить. Даже я не до конца уверен, что это правильное решение. Чонгука познакомили с Тиграми — группой мужчин разных возрастов и не самого дружелюбного вида. Поначалу он вел себя настороженно, однако Сокджин волей-неволей пошатнул его взгляды. Тигры же показались людьми не менее адекватными и разумными, чем их лидер, поэтому в том, что решение было принято взвешенно и в интересах проживающих здесь людей, Чонгук не сомневается. — Мы готовы присоединиться к вам, но при одном условии: я буду участвовать в процессе принятия всех стратегических и тактических решений, а не просто выполнять твои приказы или твоих людей, — серьезно продолжает Сокджин, и Чонквон несколько раз кивает в знак согласия с подобными требованиями. — Как минимум, мы знаем эти места лучше кого бы то ни было, и там, где это возможно, намерены действовать скрытно и осторожно. — Я принимаю твое решение, — тихо отвечает Чонгук. Его устраивают условия, и именно на такой исход он надеялся. Тем не менее слова Сокджина оседают новой тяжестью на его и так согбенных под грузом ответственности плечах. Он идет на войну, и эти люди, как и люди в Канге, последуют за ним. — За время службы в армии я прошел несколько горячих точек, и могу сказать вам, ребята, впереди нас ждет самая настоящая война, — словно прочитав его мысли, заговаривает Чонквон. В его голосе слышится горечь и смирение, словно он и сам пытается примириться с этой мыслью. — И хотя я почти уверен, что иным способом нам от надеющихся не избавиться, нужно понимать, что война — это всегда потери, разрушения и смерти. Ким Тэхен тоже воевал, он это понимает. И не испугается, — вздыхает Чонквон. — Прольется много крови, Чонгук, твоей, моей, Сокджина. Нужно быть уверенными, что мы действительно готовы рискнуть всем ради призрачного шанса на победу. Чонгук слушает его, ловит на себе тяжелые взгляды мужчин и стискивает зубы так сильно, что почти чувствует, как они крошатся во рту. Уверен ли он, что действительно готов?♰ ♰ ♰
Бомгю сидит в самом дальнем углу стойки, откуда хорошо просматривается весь бар. Почти все столики заняты посетителями: за самым большим столом компания мужчин в возрасте играет в Го и шумно при этом спорит; рядом другая компания помоложе косится на них и посмеивается между собой; в углу притаилась парочка, которая тонет друг в друге и не замечает ничего вокруг. Но в основном люди просто пьют, болтают и расслабленно смеются, заглушая смехом громкую рок-музыку и звон бокалов. После того, как началась стройка забора по периметру города, людям словно стало спокойнее. Они нащупали для себя призрачную безопасность и не собираются отпускать это приятное, пусть и ненадежное чувство так просто. Но никто никто из них еще не знает, что грядет война. Бомгю только-только вернулся из Логова, где Хваса сообщила новости от Чонгука. Он нашел большую группу людей, готовых вступить в войну с надеющимися, и хотя она, разумеется, не наступит мгновенно, не начнется уже завтра или через день, ее приближение все равно уже маячит на горизонте кроваво-пороховым заревом. Эта война затронет всех, и ополченцев, и простых людей, и даже Йеджи, которая грациозно порхает за барной стойкой с кружками и, кажется, совсем не замечает на себе пристального взгляда из угла. Бомгю душно. Вторая бутылка чересчур крепкого пива разливается по телу неприятным жаром, от которой не хочется ни спать, ни веселиться. Этот жар душит, пульсирует по конечностям волнами, обжигает щеки и сдавливает что-то в груди, мешая дышать. Отодвинув от себя недопитую бутылку, Бомгю поднимается из-за стойки и направляется на выход. На улице не сильно лучше, ветра нет, а нагревшаяся за день земля не успеет остыть и к утру. Но все же воздуха здесь больше, поэтому Бомгю усаживается на бордюр прямо под светящейся малиновым цветом вывеской и глубоко вздыхает. Из-за закрытых дверей приглушенно слышится музыка, там продолжает кипеть призрачная жизнь, а кое-где светят окнами местные магазинчики, но улицы города в целом все так же пусты и безлюдны. Отсюда не разглядеть, но если забраться повыше и устремить взгляд вдаль, при свете дня можно было бы увидеть стройку и даже услышать гудение старенькой бетономешалки. Бомгю не может не спросить себя: это они отгораживаются от внешнего мира, или внешний мир окажется отгорожен от них? Есть ли вообще шанс на победу, или впереди ждут только разрушения и смерть? За шумом музыки из бара он не слышит, как открывается тяжелая деревянная дверь, и замечает чужое присутствие, только когда на бордюр рядом усаживается Йеджи. — Мама рассказала, что Чонгук нашел еще людей, готовых сражаться, — тихо заговаривает она, теребя в руках сорванную только что травинку. На ней до сих пор влажный передник, щеки разрумянены духотой, а к вспотевшему лбу липнут выбившиеся из прически волоски. Она шумно и часто дышит, но не выглядит усталой, а взгляд ее устремлен куда-то в пустоту. — Да, сказал, что там примерно сотня человек, правда, не все из них могут воевать. Как и у нас, среди них есть дети, старики, — подтверждает Бомгю. Что-то тянущее, такое жгущееся зарождается в его груди, опускается в живот, неприятно щекоча, но он глубоко вздыхает, стремясь заглушить это чувство. Так всегда случается, когда Йеджи оказывается поблизости. — Не все дети и не все старики не способны держать в руках оружие, — фыркает та, стреляя в Бомгю недовольным взглядом. — Воевать — это не только держать в руках оружие. Там приходится убивать и умирать, — хмурит брови Бомгю. — Так говоришь, будто сам воевал, — закатив глаза, смеется Йеджи, но уже через несколько мгновений ее смех стихает, а красивое лицо становится серьезным, даже хмурым. — Я тоже хочу сражаться с надеющимися. Мама и Хваса ни за что мне не позволят, но ты должен мне с этим помочь. — Что? — Бомгю теряет дар речи, даже думать не желающий о том, чтобы вмешивать в войну Йеджи. — Я ни за что не позволю тебе этого и уж точно не стану помогать. — А я и не спрашиваю твоего разрешения, — резко обрывает его Йеджи. — Я прошу тебя помочь мне, потому что способ я все равно найду, но с твоей помощью сделать это будет легче и безопаснее. Бомгю молчит. Он знает, что Йеджи не преувеличивает и не бросается пустыми словами — она придумает, как это провернуть, и все равно сделает по-своему. Так было всегда: несмотря на запреты Соры и Хвасы, эта девушка всегда находила способы увязаться за ополченцами или прошмыгнуть на их тренировки. Именно эту настойчивость и целеустремленность Бомгю ценит в ней больше всего, тем не менее сейчас это не просто детские проказы и жажда приключений. Речь идет о войне, где каждая жизнь будет находиться под угрозой. — Как ты себе это представляешь? — нехотя выдавливает Бомгю, хотя былого возмущения в его голосе уже не слышно. — Не знаю, — чуть менее решительно, чем прежде, выдыхает Йеджи. — Сообщай мне, когда у вас будут вылазки, постарайся уговаривать Хвасу брать меня на тренировки. Не знаю, просто прими тот факт, что я тоже член Ополчения, и помогай мне всем, чем сможешь. — Я подумаю над этим, — сглатывает Бомгю, чувствуя, как недавнее приятное тепло в животе сменяет загустевающее беспокойство. Он знает, что заранее проиграл эту битву. Единственным, кого эта девушка хоть как-то слушалась, был ее погибший от рук надеющихся отец. Бомгю не под силу остановить Йеджи, и не его это право. Единственное, что он может сделать — это приглядывать за ней и стараться, чтобы ей ничего не угрожало под его присмотром. Окончательно разбитый и уставший, он уже поднимается с бордюра, чтобы направиться в Логово и забыться крепким сном, когда тонкие девичьи пальцы осторожно хватают его за запястье, после сразу исчезая. Бомгю оборачивается и вопросительно вскидывает брови. — Я хотела спросить еще, — почти шепотом произносит Йеджи, и на ее лице вместо прежней твердости и серьезности теперь написано смущение и нерешительность. — Это ты мне оставил букет? Щеки Бомгю в одно мгновение обжигает жаром, он весь натягивается струной, ощущая, как начинает колотиться испуганное сердце. С трудом преодолев смущение, он заставляет себя кивнуть. — Спасибо, — уголком губ улыбается Йеджи, — они красивые, — и тут же прячет взгляд в подоле своего фартука. Бомгю срывается с места слишком быстро, за что ругает себя еще больше, чем за идиотское смущение, но всю дорогу до Логова слышит эту хрупко оброненную благодарность. К черту тревоги, все обязательно будет хорошо.