♰ ♰ ♰
— Не шевелись. Прошло больше восьми часов, прежде чем Чон Чонгук наконец начал приходить в себя. Юнги перестарался с проклятым мешком: не рассчитал силу, пытаясь усмирить крепкого изворотливого копа, но тот так много раз ускользал у него из рук, что шансов на очередной промах он себе дать попросту не мог. Их разделяет решетка камеры, в которой разместили Чонгука, и Юнги, стоя снаружи, внимательно наблюдает за тем, как тот потихоньку возвращается в сознание. Сначала разлепляет веки, распахивая налитые кровью глаза, затем неуклюже пытается подняться с койки, но из-за головокружения сразу же валится обратно на матрас и тихо стонет от боли. Проходит еще несколько долгих секунд, прежде чем он, на этот раз медленнее, все же принимает сидячее положение и оглушенно оглядывается по сторонам. — И не пытайся говорить, — предупреждает Юнги, когда Чонгук наконец замечает его и не без труда фокусирует взгляд. — Пошел к черту, — выдавливает из себя полушепотом тот, а затем хватается за горло, морщась от болезненного спазма. Чонгуку больно, и это видно, как бы он ни пытался эту боль пересилить. На опухшей шее виднеются красные борозды от мешка и местами уже проявляются синяки, грудная клетка тяжело вздымается под затрудненным дыханием, а кадык то и дело дергается, когда Чонгук сквозь боль пытается сглотнуть. — Рядом с кроватью есть вода, — кивает Юнги на ряд бутылок. — Я не хотел давить так сильно. Прости. Эти слова странным образом повисают в воздухе, но Юнги действительно имеет это в виду. Он собирается избавиться от Чон Чонгука, но лишь потому, что тот никак не хочет останавливаться — делает все, только бы разрушить то, над чем Юнги так долго трудился и что не собирается отпускать. Ради этого он убивал, грабил, порой был невероятно жесток; вынужденно убеждал себя в оправданности этих действий, но в его намерениях никогда не было беспричинно причинять кому-то боль. Не физическую, по крайней мере. Юнги всегда старался делать ровно столько, сколько необходимо — ни больше ни меньше. В подвальной камере мало света, но даже в яркий солнечный день взгляд Чонгука, которым тот смотрит на Юнги, оставался бы чернее ночи. Темный, пылающий, почти физически ощутимый — подойди ближе и обожжешься. Однако даже он с легкостью разбивается о вечную непроглядную мерзлоту в глазах напротив. — К чему извинения? — в конце концов выдавливает Чонгук. Его почти не слышно, голос хрипит и срывается на шепот, должно быть, причиняя невероятную боль, но даже так он ухитряется натянуть на лицо пусть и кривую, но ухмылку. — Ты же хочешь убить меня? — А разве я не должен? — внимательно смотрит в ответ Юнги. Ни в его теле, ни на лице не дергается ни один мускул, а внутри вместо былой злости почему-то вдруг зияет пустота. — Ты убил так много людей Проекта. Почему мне не убить тебя в ответ? Чонгук молчит, но ухмылка на его лице слабеет, а в горящем взгляде проскальзывает удивление. Несколько мгновений он смотрит так странно и даже растерянно, будто что-то в словах Юнги становится для него неожиданностью, но уже в следующую секунду на него находит приступ сухого кашля, настолько долгий и выматывающий, что на лбу выступает пот. — Позже пришлю врача, — в конце концов бросает Юнги, но Чонгук, хоть и прекращает кашлять, оставляет его слова без ответа. Вместо этого он укладывается обратно и отворачивается к стене, словно разговор окончен, и решение об этом остается за ним. С последней встречи этот сопляк изменился, будто стал увереннее в себе, наглее, безрассуднее. Юнги невольно усмехается. — Ладно, зайду завтра. Поправляйся. Чонгук продолжает молчать. Понадобится время на то, чтобы он поправился. Можно было бы и сейчас от него избавиться — проще и меньше шансов на то, что найдет силы снова выкрутиться и сбежать — но Юнги не дурак и умеет быть терпеливым. Для начала он выведает о сопротивлении все, что сможет, и только затем убьет. Лишит Чон Чонгука жизни быстро и безболезненно, просто закроет глаза и устранит очередное препятствие на своем пути, как делал сотни раз до. Юнги действительно считает, что убийство — самая крайняя мера, но иногда иного выхода просто нет. — Приведите врача и давайте ему все, о чем попросит, — останавливается он на выходе с нижнего этажа подвалов, к которому приставил несколько своих самых надежных людей. Правда, непростительно глупо было бы забывать, что все они всё еще люди Тэхена, выдрессированные до рефлексов, преданные идее, верные, но все же некоторые из них имеют голову на плечах. — Помни, что никто, кроме вас, не должен об этом знать. Солдат кивает и серьезно смотрит на Юнги, дает понять, что осознает всю неправильность ситуации, но достаточно предан ему, чтобы молчать. Тот, даже не стараясь скрыть угрозу в своем взгляде, коротко кивает в ответ. Юнги пока никому ничего не рассказал. Наткнувшись на дом в лесу, он некоторое время думал, как поступить, хотя решение было принято еще в момент, когда хлипкая дверь того дома со скрипом отворилась. Он просто чувствовал, знал, каким-то образом сразу же понял, что тот принадлежит не бесполезному нелюдимому отшельнику, а именно тому, кого они ищут. Поэтому Юнги смолчал, а через день вернулся — бросил машину у дороги и пошел через лес пешком. Поверхностно осмотревшись и обнаружив, что дом пока пустует, Юнги скрыл все следы своего пребывания и заперся в заваленной хламом комнатушке, где провел в тихом ожидании почти двое суток, превратившихся в настоящее испытание. Глухая тишина, прерываемая только карканьем вороны, рано или поздно начала давить на сознание, заставляя мысли то разлетаться кипучим роем, то вовсе исчезать. Несколько раз Юнги отрубался на десять-пятнадцать минут, а затем выныривал в реальность и нервно прислушивался к тишине, чтобы после снова начать медленно плавиться в ожидании. А вскоре пришли голод и жажда. Мысли уйти не было. Юнги ждал бы столько, сколько потребуется, но к моменту, когда Чонгук наконец вернулся, он все же чувствовал, что нервы подводят, а рассудок отказывает в необходимой ясности. В итоге, выждав удачный момент, он, вместо того, чтобы просто вырубить копа, едва его не задушил. Самым сложным должна была оказаться необходимость тащить мускулистое тело обратно к машине, но почему-то Юнги почти не ощущал его веса. Хосок и остальные Вестники обязательно обо всем узнают, чуть позже Юнги им все расскажет. Сообщит, как поймал Чон Чонгука, и выдаст всю информацию о сопротивлении, какую только сможет достать. Просто немного позже. На самом деле так будет даже лучше. Тому же Тэхену на его месте вряд ли бы хватило терпения разговаривать — он, и без того импульсивный, а теперь и с расшатанными недавними неудачами и своей надуманной слабостью нервами, просто прикончил бы Чонгука, как делал десятки раз до. Насчет Хосока или Чимина, лучше самого Юнги умеющих манипулировать, у него оправданий не хватает, но, черт, он просто должен сделать это сам. Должен поговорить с этим проклятым Чонгуком и убедиться. Убедиться, что тот всего лишь глупый мальчишка, безрассудный и самоуверенный, прущий против того, чего не понимает, только лишь из желания бунтовать и нигилистического стремления разрушать все вокруг себя. Юнги просто нужно выяснить, какого черта этот Чон Чонгук имеет на него такое влияние, и увериться, что, исчезнув, тот наконец перестанет быть главным объектом его мыслей и помехой на его пути. Поднявшись из подвалов на поверхность, Юнги просит охрану не беспокоить его до вечера и скрывается у себя. В его личных помещениях нет окон, однако даже свет потолочной лампы вызывает резь в уставших глазах, поэтому Юнги сразу же приглушает его, оставляя лишь легкий полумрак. Голова ощущается невероятно тяжелой, так что ему, возможно, даже удастся немного поспать. На журнальном столике все еще стоит неубранная бутылка джина, приложившись к которой, Юнги стаскивает с себя черный пиджак и принимается за такого же цвета рубашку. Стоит ее распахнуть, и кожу на груди обжигает холодом железного креста Врат Надежды. Юнги снимает цепочку, усаживается на диван и внимательно смотрит на подвеску, металл которой быстро нагревается в ладони. У Хосока на шее два креста — обычный христианский, напоминающий о прошлой жизни, которую Юнги провел в отрицании бога, и точно такой же восьмиконечный. Для них это символ будущего, символ спасения, символ нового начала после грядущего конца. Для Юнги Проект в свое время уже стал спасением. Он вытянул его со дна бездны, вытащил из мрака на свет, обернувшись настоящей, имеющей смысл целью. И Юнги ни за что не вернется назад. Мысли прерывает короткий стук, следом за которым, не дожидаясь ответа, распахивается дверь. — Я узнала о твоем возвращении от охраны, — появляется на пороге Чонха и сразу проходит внутрь комнаты под тяжелым взглядом Юнги. Она слишком часто дышит и выглядит раздраженной. — Я просил меня не беспокоить, — медленно проговаривает Юнги, надеясь, что девушка одумается и уберется прочь, но в действительно прекрасно осознавая, что этого не произойдет. Ее своенравность нередко граничит с наглостью. — Почему ты не сказал мне, что вернулся? — с вызовом спрашивает та. — Ты так хорошо управлялась с делами, что мне не хотелось нарушать гармонию, — сухо отвечает Юнги, наливая себе еще немного джина и откидываясь на спинку дивана. Взгляд Чонхи сразу же падает на его обнаженный торс и задерживается там достаточно долго, чтобы дать понять — она даже не пытается этого скрыть. Мышцы на теле Юнги выделяются не слишком явно, его нельзя назвать крупным мужчиной, однако он подтянут, крепко сложен и обладает внушительной физической силой. Чонха практически облизывает его глазами, но через несколько секунд все же поднимает их обратно. — Я серьезно, — настаивает она, тем не менее чуть сбавляя тон. Это упрямство раздражает Юнги, и он не стесняется выразить свои чувства тяжелым, угрожающим взглядом. Заметно напрягается и холодеет, глядя на Чонху сверху вниз даже будучи сидящим, пока та стоит напротив. Она возглавляет число самых надежных людей Юнги, но о Чонгуке ей ни в коем случае нельзя знать. — Ты считаешь, что я должен перед тобой отчитываться? — голос Юнги все так же негромок и спокоен, однако стальные нотки в нем звучат опаснее любых прямых угроз. Почувствовав это, Чонха наконец отступает. — Нет, — тихо отвечает она, отводя взгляд в сторону. — Так я и думал, — Юнги поднимается, чтобы надеть свои рубашку и пиджак обратно. На сон он уже может не рассчитывать. — Куда опять собираешься, ты мне тоже не скажешь? — разочарованно наблюдает за ним Чонха. — Мне надо уехать, — бросает Юнги и, опрокинув стакан джина до дна, выходит из комнаты прочь. Нательный восьмиконечный крест так и остается лежать забытым на столе.♰ ♰ ♰
— Вестники прибыли, Отец, — появляется в дверях гостиной одна из девушек, помогающих в доме Хосока по хозяйству. — Пригласить их? — Да, спасибо, дитя, — кивает в ответ и слабо улыбается ей Хосок. Отложив исписанные листы со свежей проповедью, он поднимается из-за стола и направляется к дивану. У дверей гостиной висит большое зеркало в резной деревянной раме, минуя которое, Хосок в последнее время отводит взгляд. Оттуда на него теперь смотрит схуднувший и постаревший мужчина с приобретшей бледный оттенок кожей и глубокими тенями вокруг глаз. Хосок не видел своих братьев несколько недель, и когда они наконец заходят в гостиную, он не может удержаться от улыбки. Его семья значит для него все. Порой ему приходится быть с ними слишком строгим, но он никогда не винит их за это — насколько бы ни была сильна вера его Вестников, никто из них просто не может знать того, что знает он. — Я рад видеть вас, — расставляет руки в стороны Хосок, будто раскрывает для братьев объятия. В ответ следуют улыбки, и Хосок притягивает к себе подошедшего Тэхена, касаясь своим лбом его. — Как продвигаются наши дела? Тэхен и Юнги переглядываются, а затем первый начинает рассказ. Слушая его, Хосок еле удерживается от разочарованных вздохов. Он знает, что Вестники изо всех сил стараются на благо Проекта, однако успехи их все равно оставляют желать лучшего. Следы сопротивления до сих пор не обнаружены, а Проект тем временем продолжают нести убытки и терять людей. Практически весь час, пока ведется беседа о дальнейших планах, Чимин сидит тихо и изучает отсутствующим взглядом узоры на деревянной поверхности журнального столика. Хосок то и дело поглядывает на него, но не окликает по имени и не пытается включить в разговор — кажется, тот сейчас находится в слишком крепких объятиях блажи. Однако, не сдержавшись, Хосок все-таки позволяет себе шумно вздохнуть, а затем тянется к чашке с ромашковым чаем. — Мы уверены, что они скрываются именно там, но к тюрьме не очень просто подобраться, — продолжает докладывать Тэхен. Он теребит армейские жетоны на своей шее, как делает всегда, когда нервничает, но звучит уверенным в своих словах. — На этот раз я возьму больше людей, мы пересечем лес и изучим возможные подступы в горах. — Ты вновь присоединишься к отряду, Юнги? — обращается Хосок к еще более серьезному и задумчивому, чем обычно, Юнги. Тот поднимает взгляд и отрицательно качает головой. — Дела в Чангаса требуют моего участия, — сухо поясняет он свое решение. — Слухи о поджоге и нападении на Сонбу достигают ушей людей. Мне нужно разобраться со вспышками непослушания на нескольких фермах, чьи владельцы изначально пошли на сотрудничество. Полагаю, теперь мне придется поставить там своих людей. Хосок кивает, хотя и замечает, что Тэхен выглядит слегка недовольным ситуацией, пусть и молчит. Дав добро на согласованный план, он наконец собирается обратиться к Чимину, спросить об успехах по восстановлению полей блажи и в целом о делах в регионе Нантан, однако почему-то не делает этого. Просто молча поднимается с дивана, обозначая, что разговор подошел к концу. — Останетесь на ужин? — тем не менее предлагает он. Погруженный в себя весь разговор, Чимин словно наконец выныривает в реальность и удивленно смотрит, не понимая, почему его не спросили. Остальные тоже выглядят слегка растерянными, но Хосок не намерен объясняться. — Дела не ждут, — первым реагирует Юнги, и Тэхен поддерживает его согласным кивком. Они оба поднимаются на ноги и, распрощавшись, направляются на выход, оставляя Чимина позади. Однако тот тоже вскакивает с места и быстрым шагом следует за ними. — Чимин, — зовет Хосок. Получается как-то тихо и незавершенно, словно он хочет что-то добавить, хочет сказать о чем-то еще. Чимин мгновенно останавливается и оборачивается. — Да, Отец? — он вопросительно смотрит, но не выглядит злым или обиженным, грустным или напуганным, как того ожидал Хосок. Одно всепоглощающее смирение наполняет его взгляд, дающий понять: он останется и сделает что угодно, если Хосок попросит. — Ничего. Можешь идти. И Чимин не колеблется ни секунды, прежде чем покинуть дом. Несколько мгновений задумчиво простояв на одном месте, Хосок зачем-то возвращается к зеркалу, которое упорно избегал в последние дни. Все меняется так стремительно. Коллапс тяжелым неизбежным роком повис над прóклятым миром; неумолимо приближаясь, накрывая все кругом тенью, он знаменует скорый конец. Остались ли секунды, часы или годы, Хосок чувствует его приближение, и чем ближе он, тем меньше шансов исполнить Божью волю и спасти остатки людей. Он так боится не справиться. — Отец, — снова появляется в дверях юная служка. Хосок отрывает взгляд от зеркала и вопросительный смотрит в ответ. Удастся ли ему спасти их всех? — Время для вечерней проповеди, — нерешительно напоминает девушка. — Мне предупредить, что вы задержитесь? — Я буду через секунду, — отзывается Хосок. Удастся или нет, он постарается сделать все, чтобы осуществить план Господа. Чего бы это ни стоило. Бог обязательно поможет ему.♰ ♰ ♰
Когда Чимин выходит на крыльцо, Юнги снова ждет его у своей машины. Красного Джипа Тэхена, однако, у подъезда он не замечает, а потому слегка расслабляется — тот всю встречу кидал на него тяжелые взгляды, будто пытался сказать: «Видишь, я исправляю свои ошибки, так почему же ты просто сидишь и молчишь?». Спроси он это напрямую, и Чимин бы не нашелся с ответом. — Постой. Все в порядке? — окликает его Юнги, когда Чимин, пройдя мимо, открывает дверь своего Мерседеса. Он останавливается, на мгновение задается вопросом, что именно тот имеет в виду, но, конечно, его интересует только Проект. — Как продвигаются дела с полями? — подойдя ближе, подтверждает догадку Юнги. — Никак, — отстраненно бросает Чимин. — Мы работаем, но чтобы восстановить все полностью, понадобятся месяцы, если не годы. В ответ следует внимательный взгляд. Чимин хмурится, почему-то испытывая невыносимый дискомфорт под этим взглядом, а Юнги будто бы на это все равно. — Ты же знаешь, что всегда можешь попросить меня, если понадобится помощь? — негромко спрашивает он. Произносит эти слова с нажимом, будто имеет в виду что-то еще, но Чимину все это не нужно. Он бормочет благодарность и садится в машину. Весь разговор Чимин молчал, потому что ему и правда нечего было рассказать, и Хосок, ни о чем его не спросивший, конечно же, это знал. Чтобы исправить ошибку, которую он совершил, допустив пожар в полях, потребуется много усилий и времени, но Чимину не нужна ничья помощь. Он сможет исправить ситуацию хотя бы немного, только если узнает нужную информацию о Канге и их планах. Он молчал, потому что только и думал про Намджуна, который сможет эту информацию дать, если Чимин очень постарается. Верхушка некогда сожженной его руками церкви с кое-как примотанным крестом появляется в обзоре лобового стекла уже совсем скоро — Чимин давит на газ так, будто большую часть пути под колесами у него не гравий и грунт, а ровный асфальт. На этот раз он паркуется почти у забора, не заботясь о скрытности, и когда заходит в калитку, Намджун уже смотрит на него с заднего крыльца церкви. Выглядит слегка удивленным, но будто бы чуть менее хмурым, чем в прошлый раз. — Не думал, что ты снова придешь, — укладывает на груди руки Намджун, с вопросом во взгляде смотря на Чимина. — В прошлый раз ты практически убежал отсюда. Зачем-то обхватив себя руками, Чимин подходит ближе. Они оба закрываются, оба выстраивают друг перед другом невидимые баррикады, но Чимин знает, что в его случае причина вовсе не в неприязни или чем бы там ни руководствовался в своей закрытости Намджун. Лично ему просто впервые страшно, что его смогут раскусить. — Простите, — поджимает губы Чимин в подобии извиняющейся улыбки. — Ваши слова меня напугали. — Почему? — сводит сильнее брови на переносице Намджун. — Не ожидал, что вы и правда окажетесь мудрым проповедником, — улыбается Чимин, и едва не вздрагивает, когда слышит из чужих уст короткий смешок. Он странным образом повисает в воздухе, и Чимин спешит заполнить тишину. — Могу я побыть здесь сегодня снова? Намджун внезапно мрачнеет, заставляя сердце Вестника беспокойно забиться. Он не может упустить свой единственный шанс на прощение Отца. — Я не считаю это хорошей идеей, — признается Намджун, и хотя он старается звучать твердо, Чимину в его голосе слышится некоторая неуверенность. — Я помог тебе, даже дважды, но мы не можем… — он заминается в попытке подобрать подходящее слово, — …быть друзьями. — Я не прошу об этом, — делает шаг вперед Чимин, словно готов и погнаться за этим человеком, если тот решит уйти. — Я просто хочу иногда бывать здесь, разговаривать с вами. Тут очень спокойно, помогает проветрить мысли, — он смущенно усмехается и накрывает лицо ладонью, будто стесняется своей глупости и отчаяния, но после вновь поднимает взгляд. — Пожалуйста. Намджун все так же хмуро смотрит в ответ. Он колеблется, наверняка гадает, зачем Чимину это нужно, каковы могут быть его скрытые мотивы, и не обернется ли для него это чем-то плохим. И сам Чимин едва ли согласился бы принять себя на его месте, но Намджун другой. Он заходит обратно в церковь, на мгновение заставляя Чимина занервничать, а после возвращается с парой рабочих перчаток и теми самыми старыми ботинками, которые когда-то ему одолжил. — Ты же хорош в садоводстве? — чуть прищурившись, смотрит на Чимина Намджун, и тот с удивлением понимает, что он так шутит. — Мне нужно обработать цветы, присоединяйся, если хочешь. И Чимин, хоть и искренне растерян во всей этой ситуации, без колебаний соглашается помочь. — Почему вы продолжаете жить здесь? — впервые заговаривает он спустя десяток минут, когда Намджун приносит маленькие тяпки и лейку и они вместе усаживаются у могил, чтобы прополоть сор. — Мне так удобно, — сухо отвечает Намджун, давая понять, что это слишком личный по его меркам вопрос. — Но разве в Канге не безопаснее, особенно теперь, когда вокруг города строится забор? — все же пробует еще раз Чимин. — А что, мне что-либо угрожает? — поднимает на Чимина тяжелый взгляд Намджун, и хоть он дополняет это слабой улыбкой, тот все равно резко замолкает. Глупо было бы думать, что то, что они находятся по разные стороны баррикад, не будет беспрерывно нависать над их головами. Понадобится какое-то время на то, чтобы втереться к Намджуну в доверие. Пастор не кажется глупым — он внимателен и осторожен даже в своей доброте, но Чимин обязательно найдет способ подобраться. Неприступных людей не бывает, у каждого обнаруживается та самая дверца, сквозь которую можно пробраться внутрь, нужно только понять, где искать. Однако пока, занятый прополкой и погруженный в молчание, которое на удивление не кажется странным или некомфортным, Чимин не находит подходящих слов и принимается читать надписи на надгробиях могил, которые обрабатывает. Одна из них заставляет его невольно вздрогнуть. Разница между датами жизни и смерти Ким Сохи упорно не хочет складываться в цифру большую, чем четырнадцать лет, и Чимин так надеется ошибиться в своих догадках. Однако при одном только взгляде на то, с какой напряженной осторожностью Намджун обрабатывает цветы на этой могиле, все встает на свои места. — Это ваша дочь? — глядя на надгробие, тихо спрашивает Чимин, прежде чем успевает подумать. Намджун в десятках сантиметров от него застывает, и только тогда Чимин, заметив это краем глаза, понимает, что именно произнес. — Простите… — вспыхивает он, но Намджун его тут же обрывает. — Ты вырвал хризантему вместо одуванчика, — кивает он на цветок в руках Чимина, и тот, опустив взгляд, окончательно расстраивается. Совершает ошибку за ошибкой, такой никчемный. — О Боже, простите, — бормочет он, пытаясь закидать корни обратно землей, но сомневаясь, что это сколько-нибудь поможет. — Господи, мне так жаль, — продолжает нервничать и суетиться он. — Мне так, так жаль… И Чимин даже не знает, о чем сожалеет больше. Об испорченном цветке, о своих неуместных словах, или о том, что рядом с этим человеком превращается в абсолютного глупца. — Все в порядке, — осторожно успокаивает его Намджун. — Нет, я сейчас все исправлю, — не слушает Чимин, разыскивая поблизости какую-нибудь палку, чтобы подвязать поломанный стебель. Некоторые растения могут продолжать расти и даже давать новые побеги со сломанными стеблями, и хризантемы, должно быть, как раз из таких. Все еще можно исправить, прежде чем Намджун прогонит его и больше никогда не позволит прийти снова. — Чимин, — вновь зовет его тот, не мгновение укладывая руку на плечо, но затем сразу же ее убирая. Это прикосновение ощущается очень странным, но помогает Чимину наконец замолчать и поднять расстроенный взгляд. — Все в порядке. Но это совсем не похоже на правду. Взгляд Намджуна хоть и должен казаться сейчас успокаивающим, в действительности наполнен скорбью и болью, какие Чимину было бы трудно не разглядеть. Он в этом уверен. Он так часто разочаровывал людей, так много боли им приносил и еще больше получал в ответ, что волей не волей научился считывать чужие эмоции и находить им причины, только бы предвидеть чужие реакции ради собственной защиты или знать, как поступить, чтобы оправдать ожидания. Это умение — ничто иное, как результат жалкой слабости, но именно Отец помог обратить его в силу. — Я испортил хризантему, — бормочет Чимин, подразумевая совсем не цветок. — Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное, — к очередному удивлению Чимина вдруг вспоминает Ветхий Завет Намджун, как ни в чем не бывало возвращаясь к выдиранию из земли одуванчиков. — Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий, — его низкий голос становится таким бархатистым и теплым, словно одеяло, способное закутать любого, кто окажется случайным слушателем. — Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить, — он все продолжает, негромко и медленно, почти нараспев, и Чимин заслушивается, совсем забывая о своих беспокойных мыслях. — Время любить, и время ненавидеть; время войне… — Намджун замолкает на мгновение и внимательно смотрит Чимину в глаза, — …и время миру. После этих слов он второй раз за все время по-настоящему улыбается. Улыбается, превозмогая даже собственные боль и скорбь о дочери, чтобы успокоить Чимина — человека, находящегося по другую сторону баррикад. И тот только часто-часто моргает, на этот раз замечая ямочки на чужих щеках.♰ ♰ ♰
— Все еще нет вестей? — заглядывает Чонквон в подвальный архив к Сокджину, и тот отрицательно мотает головой. — Иди спать. Тебя разбудят в случае чего. Сокджин откладывает бумаги, которые читал через строчку, и устало трет глаза. На часах на запястье стрелка знаменует уже третий час ночи. — Он должен был вернуться еще вчера, — смотрит Сокджин на начальника полиции с невысказанным продолжением во взгляде. Тот тяжело вздыхает и усаживается напротив. Как и было обговорено, они ждали Чонгука до полуночи, однако тот так и не явился в тюрьму в назначенный день. Списав все на неудачно прошедшие переговоры или, в крайнем случае, на нежелание Чонгука идти в лес в ночь, они прождали еще сутки, прежде чем стало слишком очевидно: что-то случилось. Зная Чонгука, сложно поверить, что он стал бы пропадать так надолго, когда столько людей ждет его с решением, что предопределит их общее будущее. — А вдруг он просто сбежал? — задает вопрос больше в пустоту Чонквон, но, поймав на себе мрачный взгляд Лидера, сам же от своих слов отмахивается. — Прости. Нервничаю, вот и несу чушь. Не знаю, что и думать. Сокджин не злится — он нервничает не меньше, и к нему в голову тоже уже лезло подобное. Только Чонгук слишком много сделал для них, чтобы позволять этим мыслям задерживаться в сознании дольше, чем на мгновение. — Утром я пойду к нему, — в конце концов негромко озвучивает свое решение Сокджин. Он принял его еще вечером, но идти в лес по темноте было бы слишком опасно, так что выдвинуться можно будет только через несколько часов. Чонквон не выглядит особенно обрадованным этой новостью, но не потому что не хочет помогать Чонгуку — в конце концов именно он долгое время разыскивал его, как продолжает разыскивать и других коллег. Просто в этом случае призрачная дымка неведения может вскоре рассеяться, лишив их шанса на малейшую надежду, и все решительные планы по освобождению, к которым Тигры так упорно готовились, окажутся под угрозой. — Возьми с собой людей. Если наши худшие догадки подтвердятся, в доме тебя могут поджидать, — просит Чонквон хотя бы об этом. — Нет, — не соглашается Сокджин. — Хватит уже всех кругом оберегать, — сразу же заводясь, перебивает его Чонквон. — Дело не в этом, — раздражается в ответ Сокджин. — Если нас и ждут, отряду не удастся подобраться к дому незамеченными. А один я смогу это сделать. Спорить с этим утверждением глупо, и Чонквон это понимает. Колеблется, пытается отгородиться от возможной правды, но знает, что выбора не принимать это решение нет. Вздохнув, он поднимается на ноги и, прежде чем уйти, хлопает Сокджина по плечу. — Будь осторожен. Сокджин кивает, но выходит не очень-то уверенно. Утро для него наступает слишком быстро. Закинув арбалет с колчаном стрел за спину, Сокджин просит Тигров пока ничего не рассказывать людям и покидает тюрьму через один из запасных выходов в подвале, которые ведут к пешим тропинкам в горах. Чонгук о них тоже знает, и если за главным подъездом внимательно наблюдают сторожевые, не будет лишним на всякий случай проверить и здесь. Чем черт не шутит — вдруг Чонгук по какой-то причине решил пройти в тюрьму незамеченным и где-нибудь на полпути сломал ногу или просто упал. Однако никаких подходящих следов не находится, и Сокджин спускается с горы к кромке леса. Солнце уже встало достаточно, чтобы дать немного света, но пока не успело прогреть остывший с ночи воздух, поэтому, пробираясь между деревьями, он ощущает озноб. Путь выходит долгим. Получается дольше, чем в любой из разов, когда Сокджин приходил проследить за Чонгуком, потому что к моменту, когда он наконец приближается к дому, время уже стремится к полудню. Всю дорогу он осматривался по сторонам, не исключая возможности наткнуться на труп Чонгука, и к тому же, наверное, просто оттягивал мгновение, когда самые страшные его догадки смогут найти подтверждение. Просидев какое-то время в кустах и не заметив поблизости признаков жизни, Сокджин, пригнувшись, подбирается к дому. За дверью не слышится ни единого звука, а сама она остается запертой с помощью проволоки, однако эти знаки оказываются лишь обманчиво благоприятными. Сокджин никогда еще не бывал внутри, но даже в этом случае ему не приходится долго гадать, прежде чем прийти к определенному выводу: Чонгук был здесь, но ушел не по собственной воле. Как минимум на это указывает валяющийся на полу Глок с отброшенным в другую сторону магазином и перевернутый стул. Хотя бы следов крови не обнаруживается. С каждой секундой нахождения в доме Сокджин замечает все больше деталей, и каждая из них заставляет его сердце ускорять свой ритм все сильнее. Чонгука бесспорно нашли надеющиеся, и если он до сих пор еще жив, есть вероятность, что он об этом очень жалеет. Так или иначе план связаться с Канге и поднять войну против секты рухнул, и Сокджин не может не ощутить мощной волны вины, стремительно обрушивающейся на него вместе с этим осознанием. Вины перед Чонгуком, что не пошел с ним или не пришел сюда раньше, возможно, упустив шанс помочь. Вины перед Тиграми, которым обещал сражаться за освобождение, но которых так непростительно подвел. Вины перед людьми в Канге, наверняка тоже ждущих сигнала от Чонгука в надежде на объединение сил против общего врага. Вины, которая вот-вот накроет Сокджина с головой, вернув его назад в то время, когда он не мог простить себе смерть родных, но которая вдруг резко затихает, когда он вновь думает о Канге. Говоря о них, Чонгук неоднократно упоминал, что использует для связи спутниковую рацию, и, вспомнив об этом, Сокджин резко срывается с места. На поиск рации уходит время, все полки и возможные тайники оказываются выпотрошенными и перевернутыми, но уже через двадцать минут Сокджин выуживает из-под стола аккуратный чемоданчик. Первый же прилив радости после его обнаружения почти мгновенно сходит на нет при виде множества рычажков и кнопок и отсутствия хоть какой-либо подсказки к ним. Глупо было бы думать, что Чонгук мог оказаться настолько неосмотрительным, что записал нужную частоту на листочке и оставил прямо здесь. Более того, чемодан вряд ли изначально хранился под столом, особенно учитывая перевернутый стул и куски испорченного сыра на полу, так что вероятность, что использовать рацию безопасно, крайне мала. Надеющиеся запросто могли найти ее и установить какую-нибудь прослушку, маячки слежения или черт знает что еще. Неосторожность и опрометчивость в этом вопросе может стоить им всего. — Я ее уничтожил, — заявляет Сокджин на собрании с Тиграми по возвращению в тюрьму уже ближе к ночи. — Сжег и кинул в реку. В ответ следуют лишь напряженное молчание и мрачные взгляды тех, кому он в подробностях рассказал обо всем, что смог узнать: Чонгука нашли и похитили, и неизвестно, жив ли он еще, а связь с Канге полностью отрезана. — Ну так все? План провален? — спустя некоторое время все же решается неуверенно заговорить один из Тигров. Никому не хочется этого признавать. — Да, — безжалостно кивает Сокджин, по очереди обводя серьезным взглядом каждого из присутствующих. Очередная минута тишины обрушивается на архивное помещение, но на этот раз в ней не отчаяние или смятение. Эта тишина наполнена разочарованием, злостью и негодованием, которые никто не решается озвучить вслух. — Сокджин, — в конце концов осторожно начинает Чонквон, беря удар на себя. — Мы так долго готовились, в том числе морально. Мы же не можем просто взять и сдаться? — Я и не говорил, что мы сдаемся, — чуть повысив голос, внезапно встает с места Сокджин. Руки остаются лежать на столе, и его поза в этот момент напоминает стойку настоящего тигра, готовящегося к нападению. — Задуманный нами план развалился, но это не значит, что мы не станем придумывать новый. Мы будем сражаться. На обратном пути у него было много времени на то, чтобы подумать. Чувство вины, на мгновение утихшее, накрыло с новой силой, но Сокджин не дал ему себя поглотить. Чонгука нет, связь отрезана, но это не значит, что они не смогут найти способ дать надеющимся отпор — это все еще их земли и их жизни, и не боролись они раньше не потому что не могли, а потому что Сокджин боялся. Боялся потерять людей, боялся рискнуть жизнью, боялся взглянуть своему страху в глаза, но именно Чонгук помог ему обрести смелость и вступить в войну. Помимо смелости, у них с самого начала было все. — Канге хорошо подготовлены. У них много оружия и натренированных людей, и мы рассчитывали, что именно они станут основной наступательной силой, авангардом, тогда как мы будем прикрывать тылы, — объясняет Сокджин безмолвно смотрящим на него Тиграм — кто с недоумением, кто с недовольством, кто с воодушевлением. — Мы не так сильны и вооружены, как они, это правда. Но мы умеем быть скрытными. И хитрыми. Избегая фронтального столкновения с надеющимися, мы сможем уничтожать их и без координации с Канге так, как умеем. Тихо и осторожно. С каждым его словом огонь в потухших было взглядах разгорается по-новой. Мозолистые ладони сжимаются в кулаки, ссутуленные плечи распрямляются, угаснувшая надежда вспыхивает с новой силой. Эти люди давно, еще раньше него самого были готовы восстать и сражаться — Сокджин был так слеп. — И мы попытаемся разыскать и спасти Чонгука, — завершает он свою речь единственно верным по его мнению решением, но к удивлению наталкивается на несколько несогласных взглядов. — В чем дело? — Не думаю, что это будет эффективным расходованием сил, — прокашлявшись, нерешительно заявляет самый юный парнишка из рядов Тигров. — О чем ты вообще? — с удивлением оборачивается к нему обычно молчаливый Соджун. — Вероятность, что Чонгук еще жив, очень мала, а чтобы найти его, нам придется залезть чуть ли не в само змеиное гнездо. Это слишком опасно, — набирается больше смелости объяснить тот и получает несколько согласных кивков. — Чонгука нашли, потому что он рисковал своей шкурой ради нас, — вклинивается хмурая Мирэ, которая успела за короткий срок прикипеть к молодому коллеге-полицейскому. — Но ведь… он и свою при этом спасал, — продолжает настаивать на своем юный Тигр. — К тому же мы не знаем, может, он просто собирал о нас информацию, а теперь пошел к надеющимся и все им сдал взамен на безопасность для себя, — поддерживает его один из сторонников этой точки зрения. — Что за чушь? — раздражается Соджун, но его никто не слушает. — Прости, Сокджин, но мы и правда не можем знать, что он не помогает им, — тихо соглашается другой, не решаясь взглянуть Сокджину в глаза. — Чонгук… — начинает тот, но не может найти подходящих слов. Если так рассуждать, у Сокджина действительно нет никаких доказательств того, что Чонгук на их стороне, но ему они и не нужны. Это же Чонгук. Человек который помог найти и убить Повара, человек, который буквально поднял его с колен, заставил взять волю в кулак и начать по-настоящему защищать своих людей вместо того, чтобы только и делать, что искать оправдания. Сокджин это просто знает, но чувствует себя сейчас таким безнадежно пойманным. — Чонгук, — внезапно подхватывает Чонквон, вставая с места, — единственный человек, благодаря которому мы решились начать сражаться. Если бы не он, мы бы так и сидели в своей безопасной норе в надежде, что нас беда минует, — на эмоциях тычет он пальцем в лица притихших Тигров. — Но не минует. Вначале я был таким же, я трусил, не хотел смотреть правде в глаза до последнего, и как же сильно я ошибался, — поворачивается он прямо к юному Тигру, и тот, пристыженный, опускает взгляд. — Нас коснется, уже касается, всегда касалось, и многие из вас согласились признать это, только когда Чонгук заставил вас это сделать. Он показал нам, что надеющиеся не всесильны, что их можно одолеть, и что даже в случае проигрыша, даже если мы все к чертовой матери попередохнем на этой войне, мы хотя бы попытаемся. Потому что в ином случае мы сдохнем с гораздо большей вероятностью, но отдадим при этом и свои жизни, и свои земли, и будущее наших детей прямо на блюдечке этим чертовым фанатикам, — решительно хлопает по столу Чонквон, а после замолкает на несколько мгновений, пытаясь утихомирить сбившееся дыхание. — Так что хватит этого. Мы будем искать и попытаемся спасти Чонгука, — он понижает голос и оборачивается на слушающего его с серьезным выражением лица Сокджина. — И даже если мы в итоге найдем только его труп или вообще мокрого следа не отыщем, мы хотя бы попытаемся. Сокджин коротко кивает Чонквону в ответ, и его взгляд полон благодарности и решительности. — Я понимаю, мы все разочарованы неудачей, — подытоживает он. Несогласие людей не вызывает злости, Сокджин просто не может на них злиться, как минимум потому что у самого него было достаточно времени осознать и пережить эмоции по поводу развалившегося плана. Бурные реакции остальных же в этой ситуации ожидаемы и естественны. — Но неудача не означает поражение. Мы — Тигры. И мы обязательно справимся.♰ ♰ ♰
Обычно Намджун отказывался посещать какие-либо собрания Ополчения, заявлял, что просто оказывает посильную помощь, но это был слишком серьезный вопрос для обсуждения, чтобы Хваса не приложила все усилия, уговаривая его прийти. Однако сейчас она слегка раздраженно думает, что это было не лучшей идеей — пастор не поддержал ее решения и даже не попытался это скрыть. Прошло уже несколько недель с момента, как они говорили с Чонгуком в последний раз. Тот вышел на связь, сказал, что нужно разобраться с некоторыми делами внутри тюрьмы, а после пообещал снова связаться, чтобы наконец обсудить совместные планы. Однако прошли дни, целые недели, а трубка по вечерам так и продолжает выдавать радиомолчание. Сколько могла, Хваса искала причины и оправдания, но когда закрывать глаза на правду получаться уже перестало, она оказалась перед серьезным решением, которое вынуждена была принять. — Постой, — окликает она Намджуна, как только ополченцы расходятся после собрания, а пастор направляется к выходу из Логова. — Почему у меня чувство, будто ты злишься на меня? — Я злюсь, — бросает Намджун именно с той интонацией, которая в разы хуже настоящей, слышимой злости. Больше похоже на разочарование и усталость. — С чего бы это? Как я по-твоему должна была поступить? — не отступает Хваса, нагоняя пастора и заставляя его остановиться. Ее грудь вздымается под учащенным дыханием, а взгляд полон раздражения и непонимания. — Не знаю, Хеджин. Не так, — тяжело смотрит в ответ Намджун. В темном зеленоватом свете коридора его с проседью волосы выглядят абсолютно черными, из-за чего его хмурое лицо кажется непривычно молодым. — Ты не понимаешь, к чему это приведет? — Прости, но я правда не верю, что Чонгук еще жив, — болезненно прикрыв глаза, качает головой Хваса, слишком вымотанная всем происходящим. — Он жив. Будь иначе, Хосок бы не стал это скрывать, — заводится Намджун, как бы ни пытался подавлять накопленную усталость, выливающуюся в раздражение. — Возможно, его пытают, но Чонгук стойкий. У нас есть время, чтобы найти его, прежде чем он сломается или его запытают до смерти. — Ты не понимаешь? Хоуп бы ни за что не оставил его в живых. Он прекрасно знает, что Чонгук — это ключевое звено нашего сопротивления, — в отчаянии делает шаг вперед Хваса, чувствуя, будто Намджун просто не хочет ее услышать. — И это правда, без Чонгука мы бы никогда не добились того, что имеем сейчас. Мое сердце просто разрывается при мысли, что он погиб за наши земли, так и не увидев того, как мы их освободим. Мне жаль, мне действительно безумно жаль, Намджун. Но Хосоку нельзя давать того, что он хочет. Мы можем и должны продолжать бороться и без Чонгука. Иначе это все было бессмысленно. — Если мы последуем твоему плану, Чонгука убьют, — делает последнюю попытку Намджун, старается звучать ровно, но едва ли это выходит. — И тогда он уж точно не увидит эти земли свободными. — Я приняла решение, — негромко перебивает его Хваса. Ей трудно это произносить, трудно даже смотреть пастору в глаза, но сейчас она обязана быть твердой. От ее решений зависит слишком много жизней. — Я всегда уважаю твое мнение, но сейчас не могу с ним согласиться. Несколько мгновений Намджун молчит, скользит по чужому отвернутому в сторону лицу взглядом, ищет хоть какой-нибудь способ достучаться до девушки, но там только едва держащаяся маска уверенности, за которой скрываются растерянность и страх. — Тогда сообщи об этом Бомгю сама, — холодно бросает он и, сорвав с шеи колоратку, почему-то вдруг начавшую душить, направляется к лестнице из бункера.♰ ♰ ♰
Все дни сливаются в один, время становится похоже на густое тягучее желе, размазанное по тарелке. Именно так Чонгук это ощущает, продолжая под беспрерывным воздействием обезболивающих и снотворных торчать в темной бетонной комнате с решеткой на одной из стен. Каждый день его исправно поят и кормят жидкими кашами и супами, под присмотром охраны обрабатывают горло и ссадины на шее, а потом вводят внутривенно новую дозу чего-то, от чего становится лучше. Боль исчезает, мысли тонким ручейком утекают из сознания одна за другой, и только в это время Чонгук не мечется внутренне, размышляя о том, как ему спастись. Потому что в редкие моменты прояснений сквозь просыпающуюся боль он не может думать ни о чем другом. Война не обходится без жертв, и Чонгук не боится стать одной из них, однако до тех пор, пока он жив, он будет бороться — хотя бы ради людей, которым хочет помочь. Правда, в какой-то момент почти беспрерывного пребывания в этом вакууме Чонгук начинает думать, что его продолжат накачивать обезболивающими до самой смерти, но вскоре синяки подживают, и все прекращается. Врач приходит реже и только, как и всегда, молча проверяет процесс заживления. Пищу ему, начавшему потихоньку вставать, теперь перестают приносить к койке и оставляют у решетки на полу. Без часов, окон и любых других опознавательных знаков все еще сложно отличить один день от другого, но по крайней мере Чонгук набирается сил. Он начинает мыслить четче и даже обдумывает несколько способов побега — напасть на врача или попробовать обмануть кого-то из охранников, — но ни одного удобного случая все никак не предоставляется. А потом приходит он. Чонгук словно заранее чувствует, что это произойдет. В камере и без того невыносимо тихо и темно, но в этот момент даже само время будто бы замирает. Это похоже на мгновение перед ураганом — природа затихает, готовая в следующее мгновение обрушиться на землю разрушительной стихией. В этот момент Чонгук лежит в своей койке, отвернувшись к стене. Горло все еще саднит, а в голове звучит какофония из мыслей — немного сбивчивая после лекарств и затяжного пребывания в изоляции, но все же достаточно отчетливая, чтобы можно было ухватиться за что-нибудь конкретное. Отчаяннее всего он цепляется за воспоминания о людях в Канге и Тиграх, выбирает из вереницы слегка смазанных мыслей такие, что помогут найти силы побороться за жизнь, но те внезапно ускользают. Чонгук выныривает из раздумий обратно в реальность, пытается понять, что не так, и, вдруг ощутив на себе чужой взгляд, резко приподнимается на постели и оборачивается к решетке. — Мне сказали, ты поправился достаточно. В полумраке камеры довольно трудно разглядеть что-то помимо темного силуэта, но гадать не приходится — это Мин Юнги. Его низкий хрипловатый голос и немного неразборчивая манера речи хорошо отпечатались в сознании еще после первой встречи, как и тяжелый взгляд угольных глаз, различимый даже в непроглядной тьме. — Для чего? — глухо отзывается Чонгук, несмотря на затекшие конечности поднимаясь с койки, но все еще держась от решетки подальше. Он говорит впервые за последние несколько дней, и хотя горло продолжает неприятно саднить, это причиняет уже куда меньшую боль. — Ты ведь понимаешь, что я хочу убить тебя, — проигнорировав вопрос, медленно произносит Юнги. — Расскажи мне все, и я оставлю тебе жизнь. Эти слова звучат так неожиданно и так громко после затяжной тишины, что Чонгук вздрагивает. Помедлив мгновение, он выходит к решетке на свет и на несколько секунд задумывается. Теперь Мин Юнги находится всего в нескольких десятках сантиметров, и его лицо легко разглядеть. Бледное, хмурое, со следами усталости на веках и ледяным холодом в глазах, который — Чонгук знает, видел — тем не менее, умеет обжигать. — Нет. Вестник не отвечает. Он продолжает холодно смотреть в глаза, лишь изредка моргая, но Чонгук замечает, что во взгляде его проскальзывает удивление. Не может быть, чтобы он рассчитывал на другой ответ. — Я не боюсь смерти, — добавляет Чонгук, хотя на самом деле, стоя сейчас в нескольких сантиметрах от этого человека, он боится ее больше всего на свете. — Не глупи, — резко бросает ему Юнги. В интонации чувствуется раздражение, но он спешит тут же погасить эту эмоцию. — Вы со своим сопротивлением думаете, что совершаете благо, но в действительности просто непростительно заблуждаетесь, — продолжает он уже вновь спокойно и холодно. — По вашему, это вы совершаете благо, принуждая людей к тому, во что верите сами? — с вызовом спрашивает Чонгук. Он свою злость прятать не намерен. — Проект выполняет божье дело, — сверкает взглядом Юнги. — Убивая, похищая и воруя? — продолжает заводиться Чонгук. — Ты убил немало людей Проекта, немного лицемерно с твоей стороны это говорить, — не отступает Юнги. — Это другое, — спорит Чонгук, несогласно качая головой. — В чем разница? — спрашивает Вестник, заставляя Чонгука вспыхнуть. По его мнению, этот парень слишком умен, чтобы на самом деле быть таким глупцом. — Ты тоже убиваешь, потому что веришь в то, за что борешься. Так скажи мне, в чем разница? — Вы забираете то, что принадлежит другим людям — их жизни, земли, свободу. Я же пытаюсь вернуть им украденное, — объясняет он. — Это необходимо для подготовки к Коллапсу. Если они присоединятся к Проекту, все будет принадлежать им вновь, — отстраненно повторяет будто бы заученные фразы Юнги. — Вы не можете просто заставить их, это принуждение, — чужая непроницаемость злит, и Чонгук, не сдержавшись, бьет ладонью по решетке, вызывая грохот металла. Однако Юнги даже не моргает. — Проект пытается их всех спасти. Если бы они только поверили, проблемы бы не было. — Проект то, Проект это. Все эти вещи совершает не Проект, это совершаете вы. Ты, — в конце концов взрывается Чонгук, приближаясь настолько, чтобы ткнуть Юнги в грудь. Тот по другую сторону решетки не отступает, и теперь их разделяют только холодные прутья и несколько сантиметров, такие ничтожные, что можно ощутить дыхание друг друга. — Это ты убиваешь людей. Это ты лишаешь их всего, — понизив тон, практически шепчет он. — Легко перекладывать ответственность на высшую силу, но она целиком и полностью лежит на всех вас. И вот оно. Вот он момент, которого Чонгук добивался все это время, вот для чего он выплевывал все эти слова, несмотря на боль в глотке и отчаянные трудности с дыханием, которое до сих пор не восстановилось до конца. Это пламя, вспыхнувшее в долине вечных льдов — в глазах напротив. Пламя, дающее Чонгуку крошечную надежду на спасение, потому что Вестник Мин Юнги изначально показался ему другим. Несколько мгновений Юнги смотрит Чонгуку прямо в глаза. Не шевелится, не отвечает, просто смотрит, прокручивает в голове его слова снова и снова и только крепче сжимает напряженную челюсть. Просто смотрит, словно хочет заглянуть прямиком ему в душу, ловит на себе горячее дыхание, а после резко тянется к замку на решетке. Сбитый с толку этим действием, Чонгук отступает на несколько шагов. Отворив решетчатую дверь, Юнги одним рывком распахивает ее и, прежде чем Чонгук успевает хотя бы дернуться с места, вынимает из-за пояса девятимиллиметровую Беретту. Чонгук тут же замирает. — Выходи, — командует Юнги так жестко и холодно, что все пространство камеры будто бы покрывается слоем льда, вызывая озноб. Несмотря на подступающий к горлу страх, Чонгук остается стоять. — Давай, — рявкает Юнги, указывая головой на дверь. Чонгук растерян, но что-то в чужом голосе заставляет его послушаться. В голове проносится глупая мысль попробовать выхватить пистолет, но разъяренный Юнги слишком крепко стискивает рукоятку, чтобы пытаться так рисковать. Толкнув дверь, Чонгук оказывается в длинном плохо освещенном коридоре, а затем Юнги прижимает холодный ствол пистолета к его затылку и велит идти вперед. На выходе их встречает несколько человек, в которых Чонгук узнает местную охрану. Юнги приказывает им, напряженным и будто бы даже испуганным, проводить их до машины, куда усаживается на заднее сиденье вместе с Чонгуком. Центральный замок запирается сразу же, как закрывается дверь старенького Рейндж Ровера. — Куда мы? — спустя несколько минут дороги осторожно пробует Чонгук, но Юнги его будто бы не слышит. Он только продолжает прижимать ствол к его виску и сверлит пустоту тяжелым взглядом, о чем-то крепко задумавшись. На дворе глубокая ночь, должно быть, около двух часов пополуночи, если судить по положению убывающего полумесяца на угольно черном небесном полотне. На нем ни облачка, даже сквозь затемненное окно отчетливо видно каждую далекую звезду, и Чонгук фокусирует свое сознание на этой россыпи огоньков, потому что чувствует, что в ином случае просто сойдет с ума. Через какое-то время автомобиль наконец останавливается. Коротко приказав молчаливым охранникам оставаться внутри, Юнги заставляет Чонгука выйти наружу и снова толкает вперед. Шагая босиком по неровной земле, тот судорожно приглядывается к темноте и только через несколько секунд замечает отблески лунного света в черных водах реки. Он знает, что сейчас произойдет, он уже видел это раньше. — Заходи, — тычет Юнги стволом Чонгуку в затылок, когда они останавливаются у самого берега Нантан-ган, одна из излучин которой захватывает и долину. Прохладная вода ее лижет голые пальцы, а ступни увязают в иле и грязи. Помедлив секунду, Чонгук все же слушается и заходит в реку по колено. Вода сразу же пропитывает брюки, заставляя ткань неприятно прилипнуть к коже, а сильное подводное течение грозит снести с ног, поэтому Чонгуку приходится приложить усилия, чтобы развернуться. Дуло пистолета все еще направлено прямо ему в лицо, но почему-то пугает не это — куда более опасными кажутся две горящие черные пропасти глаз позади, в которые Чонгука неотвратимо затягивает. — Ты говоришь, что мы принуждаем людей, — заходит в воду следом Юнги, медленно приближаясь с пистолетом в вытянутой руке. Его черный костюм сливается с темным пейзажем позади, но стремительно сокращающееся расстояние между ними можно было бы ощутить и с закрытыми глазами. Настолько сильнó сейчас напряжение в разве что не искрящемся воздухе. — Что мы не оставляем им выбора, — Юнги останавливается в паре сантиметров от Чонгука, почти соприкасаясь с ним, и приставляет пистолет к его лбу. Еще на дециметр ближе, и две непроглядные бездны окончательно поглотят все вокруг. — Но выбор есть всегда. Одним резким движением Юнги подсекает Чонгуку ноги, и тот, не успев среагировать или даже понять происходящее, навзничь валится в реку. Вода тут же заливает лицо, попадает в глаза и нос, и он, наконец сообразив, пытается подняться, чтобы глотнуть воздуха, но не может. Крепкая рука давит на едва зажившую от прошлых синяков шею, толкая как можно глубже ко дну. Все, что остается делать Чонгуку — это отчаянно искать опору ногами и цепляться за чужое запястье несмотря на стремительно покидающий легкие кислород. Это длится долго, слишком долго, и даже если в действительности проходит всего несколько секунд, задыхающемуся и паникующему Чонгуку это кажется вечностью. Мгновение за мгновением теряя надежду, он из последних сил держится, чтобы не сделать вдох под водой, когда Юнги наконец вытягивает его на поверхность. Сквозь кашель судорожно глотая воздух, Чонгук смутно видит шевелящиеся прямо перед собой суховатые губы и пытается разобрать приглушенные водой в ушах слова. — Выбор стоит между смертью и жизнью, — сквозь зубы проговаривает Юнги, продолжая сжимать чужую шею. Несильно, чтобы не задушить и не оставить следы, но достаточно крепко, чтобы иметь полный контроль над ослабевшим телом. — Между гибелью и спасением. Перед этим выбором сейчас стоит каждый человек в нашем мире, решая либо встретить свой конец с Коллапсом, либо примкнуть к Проекту и спастись. Но выбирать потом будет поздно, а Отец каждому дает шанс сделать это сейчас, — продолжает хрипло бормотать Юнги, глядя горящим взглядом прямо в чужие расширенные от ужаса глаза. — Никто не хочет выбирать смерть, Чонгук, — с нажимом говорит он. — Посмотрим, что выберешь ты. И Чонгука снова резко погружают под воду. Его поставили перед таким легким выбором — жизнь или смерть. Казалось бы, что может быть проще этого, ведь ничто в мире не стоит жизни человека, однако только если речь не идет о множестве других людей. Типичная проблема вагонетки: стоит ли убить одного ради спасения нескольких? Чонгук не считает, что его жизнь сейчас ценнее остальных. Достаточно было бы просто расслабиться, сдаться и показать свое смирение, и Чонгуку оставили бы его бесполезную до недавнего времени жизнь. Но в этом случае он будет вынужден не просто примкнуть к надеющимся, его заставят рассказать все, выдать людей, которым он вызывался помочь, которых так упорно поднимал для борьбы за их земли. Сердце Чонгука грохочет с такой силой, что отдает в ушах, ему страшно, но он не боится смерти, как не боится оказаться одной из жертв в этой войне, которую сам и разжег. Сопротивление справится и без него, они не сдадутся, и не сдастся он сам. Будет сражаться до самой последней секунды, как призывал остальных. Вцепившись в чужую руку на своей шее как можно сильнее, Чонгук собирает последние силы для борьбы. Брыкается, делает жалкие попытки вырваться, в действительности прекрасно понимая, что уже слишком для этого слаб, но все еще не сдается. Не сдается, когда сердце уже буквально разрывается от страха и отчаяния, когда силы совсем заканчиваются, а перед глазами в темноте начинают взрываться маленькие огоньки-сосуды. Больше неспособный сдерживаться, Чонгук позволяет себе наконец сделать вдох и разве что не кричит от разодравшей легкие, словно тысяча маленьких иголочек, боли. Под поверхностным натяжением проникнувшей воды альвеолы склеиваются, больше не способные принять исходное положение. Тело начинает бить судорогами, легкие и мышцы невыносимо горят, пытаясь выжать из себя последнюю энергию на новый, но все еще бессмысленный вздох. С трудом распахнув глаза, Чонгук помутневшим от боли и недостатка кислорода взглядом сквозь толщу воды видит звезды, которых ему так не хватало в Кэчхоне. Размытые и дрожащие, они сейчас еще больше напоминают огоньки, стремительно гаснущие вместе с умирающим сознанием. Огоньки, которые вдруг затмевает чужое лицо, склонившееся над Чонгуком, чтобы вытянуть его на поверхность ровно перед тем, как он отключится. И прежде чем мир окончательно погружается во тьму, Чонгук смутно ощущает прикосновение чужих губ, с кислородом вдыхающих в него новую жизнь.