♰ ♰ ♰
Бругмансия белоснежная, также известная под названием Ангельские трубы, — один из самых сложных для выращивания в умеренном климате северной части ОКР сортов дурмана. Выведенные в Южной Америке, где их использовали в религиозных обрядах и в лечебных целях индейцы, эти белоснежные цветки быстро погибают при недостатке тепла и предпочитают расти исключительно в смеси торфа, глины и песка. Они трепетны, сложны в уходе и невероятно красивы. Сердце Чимина в тоске сжимается каждый раз, когда он вспоминает о том, как много этих прекрасных растений погибло в пожаре. Его с таким трудом взращенные Ангельские трубы стали жертвой чьей-то пламенеющей ненависти. — Нам удалось восстановить только около пятнадцати процентов от того, что мы потеряли, — поджав губы, признается Джей. Они уже некоторое время прогуливаются по полю, и участки бледной кожи мужчины, не покрытые шрамами от ожогов и татуировок, с непривычки уже начинают краснеть под палящим солнцем. Вместо ответа неспешно шагающий рядом Чимин тихо вздыхает, и Джей, чувствуя себя виноватым, хочет сделать что-то еще. — Думаю, дальше дело пойдет чуть быстрее, — добавляет он, отвернувшись куда-то в сторону. — У тебя плохо получается лгать, — улыбается уголком губ Чимин и шутливо пихает мужчину локтем в бок. — Ты и не обязан. Это не твоя вина, и я знаю, что ты делаешь все возможное. — Но и не твоя, — оборачивается на него Джей. Слабая улыбка мгновенно сползает с лица Чимина, а обычно живой взгляд заметно гаснет. — Ты ошибаешься, — грустно отзывается он. — Я виноват и теперь расплачиваюсь. — С чего бы это? — непонимающе хмурится Джей, останавливаясь сам и удерживая за плечо Чимина, которого разворачивает к себе. — Я должен был озаботиться безопасностью плантаций. Должен был предусмотреть какие-нибудь противопожарные установки, не знаю, сделать хоть что-нибудь, — поджимает губы Чимин. Его нежный голос наполнен тоской и раскаянием. — Послушай меня внимательно, — взяв его лицо в ладони, Джей заставляет Вестника посмотреть на себя. Тот пытается отвести глаза, но твердая непреклонность, даже резкость в чужом голосе все же заставляет его нехотя поднять взгляд. — Ты не виноват, Чимин. Ты сделал все что мог и продолжаешь делать это изо дня в день. Вдолби себе это в голову. Поколебавшись, Чимин неуверенно кивает, а в следующее мгновение оказывается затянутым в крепкие медвежьи объятия. Он тут же прикрывает глаза и глубоко вздыхает. Спорить с Джеем нет никакого смысла, мужчина, взаимно питающий к Чимину трепетную братскую любовь, до последнего будет за него заступаться и сделает все, чтобы избавить от боли. Однако в душе Чимин уверен, что вина за случившееся целиком и полностью лежит именно на нем — и он понес за это справедливое наказание. Хосок никогда не стал бы причинять ему боль просто так. Его злость и разочарование не могли не иметь справедливого основания.♰ ♰ ♰
Енджун впервые видит ее только спустя несколько дней после драки в казарме. На дворе уже глубокий вечер, когда взвод возвращается на военную базу к ужину после тренировки в горах — там они готовились к подъему по отвесным склонам, если другого подхода к тюрьме обнаружить не удастся. Ладони Енджуна, несмотря на перчатки, практически стерты в кровь и испещрены мозолями от стального троса крюка-кошки, а бедро ноет так, как не бывало уже давно. Стискивая зубы от боли, чтобы не выдать хромоту, он в общем строю шагает от ворот к главному входу, а затем вдалеке видит ее. Минджу сидит на невысоком бетонном парапете почти у самого входа, свесив ноги, и разглядывает собственные коленки. Тощие плечи ссутулены, а лицо закрывают плохо расчесанные волосы, но Енджуну достаточно одного взгляда издалека, чтобы ее узнать. Сквозь боль продолжая продвигаться строевым шагом вперед, он осторожно оглядывается. Дракон, идущий позади строя, не выкрикивает команды, но сам внимательно следит за тем, чтобы солдаты шли ровно в ногу. Енджун беззвучно ругается сквозь зубы — дергаться сейчас было бы слишком опасно. Но ему, однако, очень хочется сорваться к Минджу. Хочется выйти из строя, кинуться к ней, крепко схватить за плечи и заглянуть в лицо, просто убедиться, что та в порядке. Что ему снова можно заботиться и приглядывать за запуганной девчонкой. Енджуну отчаянно хочется защитить ее, хочется отвезти туда, где безопасно, и какой же беспомощной сволочью он себя чувствует, когда последние остатки его и без того находящегося на пределе рассудка настойчиво подсказывают, что это будет ошибкой. Сорвавшись в прошлый раз, Енджун и так серьезно подставил себя, пусть последствий того поступка пока и не возникло. Но сделав желаемое сейчас, он подвергнет куда большей опасности Минджу, потому что до тех пор, пока жив Отец и его прислужники, идти им некуда. В округе Химан сейчас нет ни единого достаточно безопасного уголка. — На месте стой, — на подходе к дверям здания командует Джиен, заставляя весь взвод остановиться, а после огибает строй и выходит вперед. — Выстроиться в шеренгу по одному. Толпа солдатов начинает в заученном порядке перестраиваться, а внимание Енджуна в это время приковано только к Минджу. Услышав команду, девчонка выныривает из раздумий и наконец поднимает глаза. Ее тело заметно вздрагивает при виде сотни солдат, рот в ужасе приоткрывается, и уже в следующее мгновение она соскакивает с парапета и кидается прочь за здание базы. — Что-то интересное увидел, солдат? — все еще смотрящий девчонке вслед Енджун даже не замечает, как к нему приближается Дракон. — Никак нет, — резко выпрямившись, формально, как полагается, отвечает он. У Джиена под очками обычно очень тяжелый, очень неприятный сверлящий взгляд, и хуже него только тот, которым он сейчас препарирует Енджуна. Однако тот тоже не намерен отворачиваться. Это противостояние взглядами длится несколько долгих секунд, Дракон смотрит так, будто бы хочет выпотрошить из Енджуна всю жизнь, но затем на его губах появляется кривая ухмылка, и он, вдруг потеряв интерес, отходит. Енджун еле удерживается, чтобы еще раз не глянуть в сторону парапета, где всего несколько мгновений назад сидела Минджу. Время за ужином тянется невыносимо долго. Заняв место в стороне ото всех, Енджун почти на автомате жует свою пищу, но даже не чувствует вкуса. Его взгляд тем временем внимательно следит за людьми в столовой, а в голове вместо мыслей кружится только густой беспросветный дым. В последнее время его уставший рассудок все с большим трудом сохраняет ясность: на это влияют и стресс из-за постоянного опасения быть раскрытым, и выматывающие тренировки, и затяжные церковные службы, на которые их обязательно водят, и — особенно — блажь, которую приходится продолжать принимать в малых дозах из-за плохо заживающей раны. Почти каждую секунду Енджун чувствует себя ничем иным, кроме как готовой вот-вот взорваться бомбой замедленного действия, но все же кое-как держит себя в руках. Однако напряжение, сковывающее его все последние дни после драки, добивает окончательно. Пока солдаты никак не вспоминают случившееся — они в принципе мало общаются что с ним, что между собой, и пока это не меняется. Все кажется вполне нормальным, но Енджуну необходимо быть начеку — он не может позволить, чтобы та ошибка стоила ему всего. Он возьмет себя в руки и обязательно со всем справится — ради Минджу, ради погибших или вставших в сопротивление товарищей, ради земель родного ему округа Химан. На то, чтобы подгадать удачный момент после ужина, задержаться и пробраться на кухню, как только все разойдутся, у Енджуна уходит два дня. Отправившись в нужную минуту относить поднос с посудой, он проскальзывает в неприметную дверь и оказывается в коридорчике, в котором уже бывал, когда работал на общей кухне. Уже через несколько секунд Енджун без труда попадает в тесное помещение с огромными промышленными печами, холодильниками и рядами раковин из нержавейки. Как и всегда, кухня заполнена шумом: перекрикиванием поварих, моющейся посудой и бурлением варящихся на завтра заготовок. Продвигаясь между рядами рабочих столов, Енджун старается держаться как можно незаметнее, но все равно ловит на себе косые взгляды. Чорин обнаруживается в холодном цехе — она перекладывает кочаны салата и пекинской капусты из ящиков в огромные тазы с водой и наверняка намеревается начать мариновать кимчи. — Чорин, — тихо зовет Енджун. Женщина от неожиданности вздрагивает, роняя один из кочанов в таз, из-за чего грязная вода попадает ей на лицо и передник. — Какого черта ты сюда пришел? — вскрикивает она, а затем, оглядевшись проверить, не услышал ли кто, хватает Енджуна за руку и тащит за угол. — Совсем ума лишился? — Простите, — в успокаивающем жесте берет он ее за плечи. — Просто хотел спросить у вас, как дела у Минджу. — Нормально у нее дела, — недовольно сбрасывает Чорин с себя чужие руки. — Уходи. — Я волнуюсь за нее, — чуть отступает Енджун. — Видел ее во дворе пару дней назад. Не знаю, что могу сделать. Хочу помочь. — Ей не нужна твоя помощь, — вздыхает женщина, поправляя на себе мокрый передник. — А что нужно? Я могу достать, — не отступает Енджун. Это чувство отчаяния и беспомощности просто пожирает его изнутри. — Ей нужно, — поднимает на него усталый взгляд блеклых старческих глаз Чорин, — чтобы ты отстал от нее и держался подальше. И быстрым шагом уходит, оставляя Енджуна так и стоять в закутке кухни — растерянного, опустошенного, с пустым взглядом и безвольно повисшими вдоль туловища руками. Енджун сравнивал себя с бомбой, но сейчас ощущает себя жалкой лампочкой — думал, что по итогу взорвется, а на деле будто бы перегорел. Будто бы перепады напряжения были такими частыми, а само оно таким сильным и нестабильным, что и без того хлипкая проводка где-то внутри него не выдержала и, вспыхнув на мгновение, просто погасла. Если Енджун не способен позаботиться всего об одном человеке, об одной беззащитной девчонке, к которой прикипел, словно к родной сестре или дочери, может ли идти речь о том, чтобы свергнуть целый могущественный культ или хотя бы попытаться убить одного из его лидеров? Что, если Енджун взял на себя слишком многое, решив, что способен выдержать такое давление, не сломаться, а потом еще найти силы, чтобы разрушить тут все до основания? Может, он на самом деле просто глупый, но самоуверенный слабак? Как бы то ни было, у Енджуна просто нет другого выбора. Он уже в самой сердцевине этого осиного гнезда — закопался так глубоко, что уже не сбежать, не отступить. Остается только продолжать следовать за выбранной целью, даже если к ней придется ползти, даже если Минджу он будет видеть только сидящей во дворе из окна своей казармы, даже если в итоге все обернется провалом и его собственной смертью. Он уже и собой пожертвовать готов, только бы весь этот ад наконец закончился.♰ ♰ ♰
С тех пор Чимин приходит к нему почти каждый день. После собрания Ополчения, на котором было принято решение оставить поиски Чонгука, Намджун стал все реже заглядывать в город. Вскоре весть о возможной его гибели добралась и до простых жителей, и тогда мрачная, гнетущая атмосфера окончательно поселилась на и без того тихих улочках. Забор продолжает строиться, ряды ополчения пополняются, они действительно сильны, как никогда. Но вместе с тем музыка за дверьми бара стала тише, свет в домах зажигается все реже, а на лица людей легла мрачная тень. Хеджин удалось удержать всех от растерянности и сомнений. С заочными похоронами зажегшего сердца людей Чонгука надежда не угасла, наоборот, вспыхнула с новой силой, но будто бы ожесточилась. Желание народа бороться действительно укрепилось, но обернулось слишком уж опасной решимостью — мрачной и непреклонной. Сердце Намджуна беспрестанно болит за Хеджин — груз ответственности за сделанный выбор лег глубокими тенями под ее глазами, придавил к земле сгорбленностью осунувшегося тела, бывшего всегда таким гордым и крепким. Лидер Ополчения горько скорбит о своем решении, но находит волю не отступать. Сделав выбор признать Чонгука погибшим и не тратить силы на его поиски, постепенно тем самым погрузив бы людей в беспросветное болото отчаяния и утраченных надежд, она действовала только из их интересов, и со временем Намджун смог ее понять. Но все же пока не находит в себе сил, чтобы прямо смотреть ей в глаза и не чувствовать горечи. Время от времени в церковь заглядывает Бомгю, в основном, приходит ночью после изматывающих и абсолютно безуспешных поисков. Он редко делится подробностями, но не нужно быть ясновидящим, чтобы все понимать: с каждым днем и внутрь него все глубже проникают сомнения. Совсем скоро они дадут корни и прорастут, заставив наконец отступить, но пока отчаяние еще не взяло верх, Намджун помогает мальчишке, чем может. В этой ситуации слишком сложно кого-то винить или осуждать. Невозможно однозначно ответить, где истина. Намджун и не собирается изображать судью. «Неисповедимы пути Господни, как непостижимы судьбы Его!» И с этой мыслью он почти каждый день раскрывает свои двери врагу, по какому-то чудаковатому замыслу свыше не чувствуя в его присутствии ни ненависти, ни злости. Эта связь кажется слишком странной и неуместной, но пока что она не выходит за пределы целомудренных бесед в стенах церкви, и Намджун продолжает позволять Чимину приходить. Видя в нем растерянного, а порой и наивного юношу, он ни на секунду не забывает о кроющейся за этим опасности, но по какой-то причине все равно позволяет себе забываться в их встречах. Наверное, отдалившись от людей в Канге, просто и сам скучает по общению. Повторяет себе, что верит в многогранность человеческой души, в ее способность совмещать хорошее с плохим, но в самой глубине сознания задумывается: а не бредет ли он в расставленные сети? — Вы никогда не хотели отстроить ее заново? — кивает Чимин на церковь, запихивая в рот большой кусок пирога. Сегодня он пришел достаточно рано и, застав пастора обедающим, предложил расстелить во дворе одеяло и поесть вместе на воздухе. Усмехнувшись, Намджун в ответ отрицательно качает головой. — Но почему? — непонимающе бормочет Чимин, закрывая ладонью глаза от яркого полуденного солнца, чтобы взглянуть на перемотанный клейкой лентой крест на вершине крыши. — Я больше не хочу проповедовать, — отстраненно, как и всегда, когда дело касается этой темы, отвечает Намджун. До этого казавшийся медово-сладким пирог вдруг становится сухим и безвкусным. — Вы же живете здесь, — пожимает плечами Чимин. Для удобства подставив руки, он отклоняется назад, прикрывает глаза и поднимает лицо к ярко-голубому безоблачному небу. — Что будете делать, когда наступит зима? — Оставь это, — повернувшись к нему, мягко, но решительно просит Намджун. Сейчас ему совсем не хочется говорить о своем доме, куда он обычно уходит жить в холода. Чимин задумчиво прикусывает щеку, будто хочет продолжить разговор, но все же нехотя кивает. Близится конец сентября, и хотя в этих местах погода редко начинает портиться раньше середины следующего месяца, в последние пару недель было прохладно и сыро. Только сегодня температура наконец поднялась, тучи развеялись, а вышедшее с утра солнце засветило так ярко, что Намджуну пришлось закатать рукава рубашки и расстегнуть воротник. Разглядывая профиль прикрывшего глаза Чимина, он не может не удивляться капризам природы. Солнце Чимину к лицу. В ярких лучах его пшеничного цвета волосы отдают золотом, а кожа на безмятежном лице, слегка поблескивающая от пота, выглядит гладкой и румяной. Нежась вот так под солнцем, он кажется таким юным и живым. Должно быть, при свете дня его дурманящие чары особенно сильны, потому что в груди Намджуна вдруг разливается странное чувство. Непонятное и пугающее, оно расходится по телу волной, достигая даже кончиков пальцев, которые начинает покалывать. Опомнившись, Намджун тут же стряхивает его с себя. Появляется желание подорваться на ноги и скрыться внутри церкви, попросить Чимина больше никогда не приходить, но внезапно тот открывает глаза и оборачивается. С широкой улыбкой на полных губах и глазами, смешно прищуренными в два полумесяца, он смотрит и улыбается так ярко, что в мыслях Намджуна крутится на повторе: неужели за этим и правда кроется то опасное искушение, о котором все неустанно твердят? — Знаете, мне все же кажется, вам стоит отстроить церковь, и я вам помогу, — заявляет Чимин, будто бы это не он всего несколько минут назад согласился оставить уговоры. За дни, проведенные с ним, Намджун замечал, что иногда Чимин ведет себя абсолютно непосредственно и бесцеремонно — задает слишком наглые вопросы или, как сейчас, не принимает отказов. Бывает, смешно злится на свою неуклюжесть, когда спотыкается на ровном месте, и совсем нелепо хмурится, если ему не нравятся чужие слова. Порой задает абсолютно дурацкие вопросы о Боге и упрямо не принимает ответы на них, а изредка, когда ответов совсем не находится, становится растерянным и закрытым. Иными словами, Чимин ведет себя как самый обычный человек. Вместо ответа Намджун просто хмуро зыркает в его сторону, чем заставляет Чимина рассмеяться и с наигранным драматизмом завалиться на плед. И, наверняка в очередной раз непростительно ошибаясь в своем решении, Намджун просто закрывает глаза под звуки этого колокольчиками звенящего смеха и снова зачем-то позволяет Чимину остаться.♰ ♰ ♰
На ферму уже опускаются сумерки, окрашивая голубое до этого небо серо-синими красками, когда Юнги закуривает вторую сигарету. Солнца не видно, ни один жалкий луч не касается тяжелых низких облаков в попытке задержаться чуть подольше, однако темнота вокруг еще не окончательно загустела. Это настырное светило пока здесь, спряталось за горизонтом, но никак не хочет уходить. Черный пиджак просто накинут Юнги на плечи, и, поправив его другой, не висящей на перевязке загипсованной рукой, он вынимает изо рта сигарету и стряхивает пепел. Неподалеку от забора фермы по полю носится двое мальчишек лет восьми: тощие, чумазые, в поношенной одежде. У одного из носа постоянно льются сопли, которые он то и дело размазывает длинным рукавом. Оба настолько похожие на них с Хосоком в детстве, что воспоминания накатывают на Юнги практически против воли. Детям запрещалось выходить за пределы приюта, однако Хосок всегда находил способ перебраться через забор и прибежать к Юнги. Тот в свою очередь прокрадывался через заднюю дверь дома и несся в поле, куда совсем скоро должен был прийти друг. Одному богу известно, сколько ночей они провели в этих сине-лиловых зарослях льна, бегая друг за дружкой, устраивая кулачные поединки, деля стащенную Юнги лепешку на двоих или просто разглядывая переливающееся мерцанием звезд небо. Порой Хосок сдержанно жаловался на нехватку еды в приюте, травлю и редкие побои от воспитателей, а Юнги слушал его и завидовал. Эта боль казалась такой посильной по сравнению с той, что наносили ему собственные родители. Ночи на льняном поле, проведенные рядом с другом, оставались единственным утешением. Когда Хосок выпустился и тайком от Юнги покинул округ, ему оказалось некуда сбегать. Находиться дома становилось все невыносимее, он больше не был ребенком — спрашивали с него как со взрослого. Шрамы на теле переставали заживать и оставались на коже уродливыми следами. Шрамы на сердце все еще продолжали кровить. А через пару лет спящие ночью родители Юнги погибли в пожаре. Пожарно-техническая экспертиза определила, что причиной возгорания оказалась не до конца погашенная свеча. Только перед тем, как за несколько часов до пожара покинуть дом, у Юнги был шанс затушить огонь от тлеющего фитиля, случайно схвативший тюль. Но он не стал. Выбрал стать палачом давшим ему жизнь людям и до сих пор ненавидит себя за то, что совсем не чувствует по этому поводу сожаления или вины. — Мне и их прикончить? — раздается за спиной голос Чонхи, которая, судя по звукам, вскидывает свою снайперку и прицеливается в продолжающих резвиться детей. — Не смей, — даже не оглядываясь на нее, отрезает Юнги. — Отвези на остров и пристрой в какую-нибудь семью. Чонха в ответ презрительно усмехается, но все же не спорит — опускает винтовку и прислоняется боком к забору, пристально глядя на Юнги. Какое-то время они молчат, Юнги, продолжая отстраненно наблюдать за мальчишками, закуривает третью. Солнце окончательно скрывается где-то далеко за горизонтом, и только затянутая тучами луна остается кое-как освещать темноту. — Ты так и не рассказал мне, что с рукой, — спустя несколько мгновений кивает Чонха на гипс Юнги. С пальцев только-только сошло посинение, но место перелома на запястье все равно продолжает болеть. Глубоко затянувшись, он выпускает голубоватый дым через нос и не удостаивает девушку ничем, кроме молчания. — Я же все равно узнаю, — опасно сверкнув взглядом, не унимается та. Тонкие длинные пальцы ее сжимаются вокруг холодного ствола ружья. Мальчишки наконец устают бегать друг за другом и плетутся в сторону фермы, где не найдут ничего, кроме трупов своих несогласных родителей и новой жизни в Проекте. Оттолкнувшись от забора, Юнги щелчком отбрасывает недокуренный бычок в сторону и поворачивается к Чонхе. — Ты сегодня хорошо потрудилась, — прежде чем уйти обратно к машине, хлопает он ее по плечу здоровой левой рукой. Бросает похвалу словно собаке кость, но та и в лицо кормящему вцепиться рада. Спустя примерно час Юнги наконец возвращается домой и откупоривает очередную бутылку джина, за раз вливая в себя примерно треть. Он никогда не пил так много, но в последнее время только алкоголь способен приглушить набирающий силу смерч из беспокойств и сомнений, все бушующий в груди. Та ночь никак не выходит из головы. Глядя в чужие широко распахнутые глаза, в которых стремительно угасала жизнь, Юнги и сам через раз забывал дышать. Что-то в глубине его пылающего в тот момент гневом нутра надрывалось с каждой секундой, пока этот проклятый Чон Чонгук продолжал барахтаться в реке, до последнего дергая ногами и глотая речную воду. Черт возьми, он сломал Юнги запястье — с такой силой боролся и не хотел отступать. Первый стакан заканчивается слишком быстро, и Юнги, отбросив в сторону не поддающуюся крышку, наливает себе еще. В горле и груди уже дерет от можжевеловой крепости, но смерч все никак не затихает, свирепствует только сильней. Чонгук выбрал смерть, и эта уверенность в его взгляде была такой твердой, такой откровенной. Он явно был в ужасе, но продолжал сопротивляться, прекрасно осознавая, что сдохнет, если не прекратит. Что есть сил боролся до тех пор, пока не потерял сознание. И в этот момент нечто внутри Юнги окончательно надорвалось. Все, и без того едва держащееся, наконец поползло по швам. Вырвав Чонгука из-под воды, он несколько бесконечно долгих минут откачивал его, делая искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, пока легкие в чужой груди наконец не наполнились новым вздохом. Смог бы Юнги вот так отдать жизнь за свои убеждения? Вместо ответа только пронзительная тишина. С момента появления этого проклятого копа, Юнги никак не может найти себе места, хотя еще недавно казалось, что он чувствует под ногами землю и отчетливо видит свой путь простирающимся вдаль. Бетонные стены вновь начинают давить, а густой мрак неотвратимо возвращается, обступая со всех сторон и грозя сомкнуться на шее тугой удавкой. И как бы Юнги ни пытался его развеять, куда бы ни шел, с каждой секундой ему становится все труднее дышать. Подлив в стакан до краев терпкого алкоголя, он поднимается на нетвердые ноги и быстрым шагом покидает комнату. Чонгука находит лежащим в своей койке лицом к решетке и крепко спящим. Замерев по другую ее сторону, Юнги, будучи уже сильно под градусом, позволяет себе задержаться на несколько секунд и рассмотреть чужое лицо. Не отпечатавшееся в сознании искаженное в ужасе и муках, не злое, не встревоженное или напряженное, а впервые просто спокойное. Грудная клетка Чонгука то и дело вздымается под мерным дыханием, четко очерченный рот приоткрыт, а брови слегка сходятся у переносицы. Он выглядит несколько моложе своих лет, а сейчас и вовсе напоминает подростка, но это обманчиво. Внутри этого человека скрыто нечто такое, некая сила, которая просто не может не притягивать. Словно там пылает огонь, опасный и угрожающий, но манящий на свой свет всех, кто блуждает во тьме. Предложив Чонгуку оставить жизнь взамен на информацию, Юнги солгал. Краем сознания он понимал, даже смутно надеялся, что тот откажется, рассчитывал просто найти весомый повод спустить курок, но в какое-то мгновение все покатилось в пропасть. Чонгуку ничего не стоило вывести его из равновесия — ему с такой легкостью удалось высечь искру изо льда, разжечь огонь в самой долине вечной мерзлоты и при этом даже не опасаться обжечься. В момент, когда глаза Чонгука закатились, а вода грозила вот-вот отнять угасающую жизнь, Юнги передумал его убивать. Этой смертью фальшивый покой не вернуть, Юнги понял, что того в его покалеченной душе никогда по-настоящему не было — пожирали клацающие пастями демоны, что неизменно следовали по пятам. Всю жизнь он пытался убежать от них, неустанно отбивался от подступающей тьмы, но только и делал, что погружался все глубже. И лишь почти захлебнувшись, когда стало понятно, что терять нечего, он наконец оказался готов в нее заглянуть. Юнги больше не хочет убивать Чонгука. В его лице он алчет откровения.♰ ♰ ♰
— Сильнее, — рявкает Чонха, хватаясь за полку у себя над головой, чтобы увеличить амплитуду для толчков. — Сильнее! По лицу Чонсу градом стекает пот, а редкие черные волосы липнут ко лбу. Он жмурится и кривится, грузно пыхтит, яро вдалбливаясь в разгоряченное тело девушки, но той недостаточно. Все эти венистые и вздымающиеся буграми мышцы, самомнение размером с небоскреб, а сам едва ли не задыхается в попытке заставить ее кончить. Недовольно закатив глаза, Чонха покрепче цепляется за хлипкую полку и обхватывает торс мужчины ногами, чтобы самой начать насаживаться на его член — так, как это нравится ей. — Вот так, детка, — довольный тем, что можно не делать всю работу, бормочет Чонсу, но уже в следующую секунду ошалело рычит, когда получает по лицу. Шлепок выходит таким звонким, что отражается о стены тесной каморки. — Не смей называть меня так, — угрожающе шипит Чонха, вцепляясь длинными ногтями в чужую щеку, на которой начинает проявляться красный след от ладони. В ответ Чонсу хмыкает, но молчит, довольный происходящим настолько, что готов и потерпеть. В отместку он сжимает между пальцев твердо стоящий сосок девушки, но вызывает у нее только громкий, тягучий стон. Такой развратный, что новый прилив возбуждения узлом завязывается внизу его живота, а ухмылка тут же сползает с лица. — Вот же, — жарко выдыхает Чонсу, на этот раз наотмашь шлепая Чонху по груди. В ответ она запрокидывает голову, обнажая длинную шею, и сильнее сжимается вокруг его члена. Сука любит погрубее. Толчки становятся все резче, а удары все несдержаннее и жестче. На каждый новый шлепок Чонха отвечает грязными выкриками и наполненными наслаждением вздохами, а Чонсу еле сдерживается, чтобы не кончить в ту же секунду. Облизав два пальца, он размазывает слюну по лицу девушки и засовывает фаланги ей в рот, проглатывая злобное рычание в ответ на последовавший укус. — Зубастая сука, — с оскалом выдыхает он Чонхе в лицо, проталкивая начавшие кровоточить пальцы глубже ей в глотку — пусть давится и задыхается. Чонха практически испепеляет его подернутым дымкой удовольствия взглядом, но продолжает сосать. Слюни с прожилками из чужой крови тонкой струйкой стекают из уголков ее рта. Через несколько секунд ноги Чонхи, обвитые вокруг чужой талии, начинают ощутимо подрагивать. Она напрягается всем телом и крепко цепляется за плечи мужчины, который, подхватив ее под задницу, и сам готовится кончить. Температура в душной кладовой достигает предела, в воздухе пахнет сексом, а полки ходят ходуном, аккомпанируя грязным звукам шлепков и учащенному дыханию. Проходит всего несколько мгновений, прежде чем оба разгоряченных тела наконец содрогаются в оргазме — сняв Чонху со своего члена, Чонсу спускает прямиком на полки в кладовой и пальцами помогает закончить и ей. — Ты больная, — через несколько минут довольно ухмыляется он, застегивая пряжку на ремне своих военных брюк. — То убить меня грозишься, то всю душу вытрахиваешь. С трудом натягивая узкие кожаные лосины на влажную кожу, Чонха закатывает глаза и продолжает молчать. Она вот-вот пожалеет о том, что позволила ему себя трахнуть. — Признайся, ты думала о нем? Так сильно хочешь его, а он даже не смотрит в твою сторону, — не затыкается Чонсу, выворачивая свою футболку с изнанки, за что в следующее мгновение оказывается прижатым к стене с приставленным к шее блестящим лезвием ножа. — Заткнись, — угрожающе шипит ему в лицо Чонха. Она все еще без верха, ее аккуратная грудь прижимается к его оголенной коже, и член Чонсу вновь начинает твердеть. Злобная, но какая же соблазнительная. — Значит, угадал, — аккуратно подается вперед он, несмотря на приставленный к глотке нож, и на пробу облизывает полную губу девушки. Та сразу же отвечает на поцелуй. На ее губах все еще чувствуется привкус крови от укуса — смешанный со слюной и горячими вздохами, он вызывает новый прилив жара внизу живота. Принимаясь жадно, грязно и мокро трахать чужой рот языком, Чонсу слишком быстро забывается в своем желании, за что в следующую же секунду расплачивается — Чонха ножом пригвождает его ладонь к стене. — Я предупреждала, — шепчет она в его перекосившееся от боли лицо и проворачивает нож, чем заставляет взгляд Чонсу потемнеть, а новый вскрик вырваться из его груди. — Держи свой грязный рот на замке. Боль настолько неожиданная, настолько невыносимая и оглушительная, что Чонсу не способен даже ответить, не то что дернуться в ее сторону — он только и может, что судорожно хватать ртом воздух и набираться смелости вырвать из руки окровавленный нож. Воспользовавшись этим, Чонха быстро натягивает на себя майку с курткой и выходит прочь из кладовки. Она надеется, Юнги понравится ее маленький намек. Пусть знает, что если не собирается рассказывать ей, какого черта утаивает, Чонха в состоянии разузнать все сама.♰ ♰ ♰
— Ты всегда делаешь только то, что хочешь сам? — раздается снизу недовольный голос, который Чимин едва ли слышит за стуком молотка. Он осторожно подходит к краю крыши и выглядывает. — Вовсе нет, — серьезно кричит он в ответ, но на самом деле с трудом удерживается от улыбки. Таким пастора Чимин еще не видел: сонным, со слегка всклокоченными волосами, отливающими серебряной проседью, но все равно неизменно хмурым выражением лица. Должно быть, еще нет и шести утра. Отложив молоток и гвозди, которые до этого с энтузиазмом вбивал в свежесколоченный крест, Чимин возвращается к лестнице и спускается вниз. К тому времени Намджун уже успевает нормально одеться и умыть заспанное лицо. — Я не хотел вас будить, — абсолютно неискренне извиняется Чимин, в ответ на что справедливо получает хмурый, совсем не впечатленный взгляд. — Я впустил тебя, потому что ты нуждался в помощи, — начинает Намджун. Он сдержан, его хорошо поставленный голос остается ровным, но заигравшие на скулах желваки все равно выдают раздражение. — Ты не можешь просто приходить и делать все, что тебе заблагорассудится. — Я знаю, — теперь уже искренне отводит виноватый взгляд Чимин. — Мне просто хочется как-то отблагодарить вас. За то, что позволяете приходить. За помощь. И это ложь всего лишь наполовину. Чимин не выдумывает, когда говорит, что в этом месте по-особенному легко и спокойно, что ему нравится слушать задумчивые философские рассуждения пастора или даже просто молча заниматься каким-нибудь медитативным делом. Намджун действительно добр к нему, искренен в своем желании помочь, и порой Чимин просто не может не ловить себя на неприятном глухом чувстве то ли вины, то ли сожаления, беспрестанно скребущем душу до тех пор, пока он снова не возвращается сюда. Здесь, с Намджуном, все ощущается немного иначе. Иногда кажется, что за пределами этой церквушки на отшибе региона нет ничего, бесконечная пустота, и Чимин забывается. Забывает, зачем здесь, чего добивается, а после спохватывается и начинает повторять себе, что пока просто рано. Нужно же сначала втереться Намджуну в доверие. Так ведь? Порой это пугает. Но вместе с тем вызывает желание приходить снова и снова. И Намджун действительно доверяет ему все больше, открывает понемногу то одно, то другое, смягчается, что только на руку. Нет же ничего плохого в том, что Чимин не ненавидит эти встречи. В конечном итоге Господь все видит и знает — это все только на благо спасения. — Мне не нужна благодарность, — уже резче отрезает Намджун. Его грудь часто вздымается под тяжелым дыханием, он злится, и это не может не приводить Чимина в трепет. — Тогда зачем вы все это делаете? — понизив голос, подходит к нему на шаг ближе Чимин. С такого расстояния можно ощутить легкий аромат ладана и жженых свечей, исходящий от мужчины. Намджун молчит. Его грудь почти замирает, словно он сейчас медленно выдыхает воздух через плотно сжатые зубы, а взгляд тем временем темнеет — только едва уловимый испуг плещется на самом дне его слегка выцветших глаз. Затяжная тишина, повисшая над их головами, ощутимо гнетет. Ответ в ней, ставшей глухой и плотной, все никак не звучит, и кажется, что еще секунда, и эта тишина окончательно все поглотит. Но уже в следующее мгновение Намджун закрывает глаза и шумно вздыхает. Он выбирает не отвечать. — Хорошо, — успокоившись, коротко кивает он. Злость, страх и напряжение, до этого, казалось, наполнявшие все его тело, стремительно угасают. Из-за пределов наступившей тишины вновь начинает доноситься утреннее чириканье птиц, и солнце снова начинает слегка припекать кожу. Будто лопается какой-то пузырь, и все встает на свои места. — Если ты таким образом хочешь отблагодарить меня, мы отстроим церковь заново. И на губах Намджуна расцветает небольшая улыбка. Чимин не думает ни секунды, прежде чем сократить между ними оставшееся расстояние и обхватить чужие плечи руками. Ему кажется естественным обнимать, трогать людей, обычно все жаждут его касаний, хотят его ближе, и он привык, физический контакт перестал быть чем-то особенным. Важным. Даже ощутимым. Но здесь и сейчас, удерживая в своих объятиях до крайности напряженного и неподвижного пастора, уложив голову ему на грудь, откуда слышно сердцебиение, уже отчетливо различая ладан и жженые свечи, Чимин как-то невероятно медленно осознает, что это ощущается иначе. Буквально уже через несколько секунд Намджун твердо отстраняется от него, даже не подумав ответить на объятие, смотрит недовольно, но Чимин будто бы вообще впервые осознает прикосновение. Он чувствует его. А потому смущенно извиняется и спешит поскорее забраться обратно на крышу.♰ ♰ ♰
— Думаешь, эта штука будет работать? Кажется, она старше меня, — поджимает губы Чонквон, разглядывая вытащенный из подвала старый проектор, на котором заключенным когда-то показывали фильмы. — Да уж, он еле держался, еще когда я отбывал свой первый срок, — соглашается Сокджин, стирая мокрой тряпкой пыль со свернутого в трубку экрана. — Ладно, подключим и посмотрим. К счастью, проектор оказывается рабочим. Не без труда и нескольких стремянок повесив огромный экран на наружную стену тюрьмы, Тигры расставляют во дворе стулья, разжигают костер и ближе к ночи собирают всех обитателей тюрьмы. Выходят практически все, и маленькая затея Сокджина встречает бурный восторг. Людям нужно что-то хорошее. Словно все только этого и ждали, во дворе воцаряется уютная атмосфера, какой здесь давно не бывало. Огонь от костра приятно греет и пляшет тенями силуэтов на стенах тюрьмы. В воздухе пахнет сосисками и жженым зефиром, а после к нему примешивается и тонкий аромат домашнего вина, щедро разливаемый по стаканам. Голоса становятся громче и веселее, начинает слышаться смех. А вскоре на проекторе запускают какую-то древнюю комедию, и все рассаживаются по местам. Разглядывая со своего стула в самом дальнем углу лица людей, следящие за фильмом на экране, Сокджин чувствует тепло, но не может не ощущать и горечи. Поиски Чонгука пока не дают абсолютно никаких результатов. Такое чувство, будто он провалился сквозь землю — отсутствие заявлений о его смерти со стороны Проекта дает небольшую надежду, но мрачное ожидание плохих вестей с каждым днем все сильнее копошится в сердцах людей. Провалы в попытках что-либо разузнать выматывают и отнимают силы для войны. — Словно подростки, — вырывает Сокджина из мыслей незаметно подсевший Соджун. Тот прослеживает за его кивком взглядом и невольно усмехается. Чонквону потребовалось время, чтобы осознать свои чувства к Мирэ, которая, оказывается, любила его долгие годы совместной работы, но теперь они уютно обнимаются и, переплетя пальцы, смотрят друг на друга больше, чем на экран. Любовь среди войны, пир во время чумы. — Я за них рад, — растягивает губы в улыбке Сокджин, вновь оборачиваясь к другу, когда парочка украдкой целуется. Тот, продолжая наблюдать, выглядит слегка смущенным, но согласно кивает. Сокджин уже собирается начать подшучивать, когда чувствует, что кто-то осторожно дергает его за рукав. — Привет. Две малышки Кимов, держащие в страхе всю тюрьму, незаметно подкрались к нему и теперь смотрят такими грустными глазами, что Сокджин готов отдать им все, что имеет, сию же минуту. — Чего вам? — мягко спрашивает Сокджин, по крайней мере, старается звучать так, но слышит со стороны друга смешок. Он и правда не очень умеет ладить с детьми. — Она хотела спросить, — начинает первая девчушка, та, что посмелее, толкая сестру локтем в бок. — Скажи, Чонгук вернется? Сокджину еле хватает усилий, чтобы не измениться в лице. Он хочет ответить утвердительно, хочет успокоить детей и уверить, что да, конечно, вернется. Они обязательно найдут его. Но слова застревают в глотке. — Конечно, — приходит на помощь Соджун, наклоняясь к ним со своего стула. — Мы делаем все, чтобы его вернуть, и обязательно преуспеем. Мы же Тигры, ра-а-а, — выставив руки на манер когтистых лап, шутливо рычит он, чем заставляет девчушек со смехом разбежаться. Глядя им вслед, беззаботным и непосредственным даже в разгар гражданской войны, Сокджин не может не улыбнуться, но не удерживается и от вздоха. — Все будет в порядке, — ободряюще хлопает его по плечу Соджун. — Мы справимся. Сокджин любит этого парня, вместе они прошли уже через многое, а потому он кивает и соглашается, что пройдут и через это тоже.♰ ♰ ♰
Стальная решетка громко лязгает, открываясь на мгновение, чтобы в следующую секунду на землю швырнули алюминиевую тарелку и снова закрыли дверь. Однако на этот раз привычного стука металла о бетон не слышится, кто-то опускает посуду аккуратно, и Чонгук приподнимается со своей койки, чтобы оглянуться. В полумраке, освещаемый только мигающей лампочкой из коридора, с легкостью различается уже знакомый силуэт. Юнги едва ли шевелится и молчит, внимательно наблюдая за тем, как Чонгук поднимается с койки и неспешно приближается к решетке. Его взгляд сразу же падает на висящую на перевязке загипсованную руку мужчины, и губы растягиваются в кривую ухмылку. — Пришел завершить начатое? — бросает Чонгук, нагибаясь, чтобы подобрать с пола миску, но в голосе, тем не менее, слышится вызов. Он слишком устал, чтобы сдерживаться, а усталость в нем почти всегда выливается в злость. — Нет, — сухо отвечает Юнги, провожая цепким взглядом каждое действие Чонгука. Сегодня он кажется еще более серьезным и напряженным, чем обычно, но что-то в его глазах и самой атмосфере неуловимо меняется. Чонгуку невыносимо надоело торчать в этой клетке. Страх и тревога выматывают, мысли о людях, оставленных без помощи и связи друг с другом, ни на секунду не покидают сознание, из-за чего та грозит буквально взорваться. Он верит в Ополчение, верит в Тигров, знает, что те легко справятся и без него, но не уверен, что и сам продержится достаточно долго. Изоляция, непонимание происходящего и постоянное ожидание, что за ним в конце концов придут, давят сильнее, чем сиюминутная неотвратимая угроза смерти. Самая эффективная пытка. Медленно отставив миску и сделав еще один шаг к решетке, он вновь оказывается всего в нескольких сантиметрах от Юнги. С такого расстояния напряжение, неизменно висящее между ними, становится еще более ощутимым, но когда Чонгук открывает рот, оно разве что не искрит. — Почему ты не дал мне умереть? — бросает он тихий вопрос прямиком в лицо Юнги. Они оба к решетке настолько близко, что можно ощутить металлический запах прутьев и почувствовать их холод. Взгляд Юнги мрачнеет, словно он ждал этого вопроса. Ждал и опасался, потому что в этом случае пришлось бы отвечать. Очнувшись, Чонгук не мог понять, почему все еще жив. Он задыхался и мысленно продолжал тонуть, темные воды все еще поглощали его тело, заставляя жадно хватать воздух ртом в попытке вынырнуть на поверхность. Только через несколько мгновений, когда вернулось сознание, Чонгук обнаружил себя в проклятой клетке, которую рассчитывал покинуть навсегда. Раз за разом он прокручивал свои последние секунды и видел только россыпь размытых огоньков, стремительно гаснущих перед глазами, пока не вспомнил то чувство. Ощущение холода чужих губ, вдыхающих кислород, и давящих на грудь ладоней, что пытались заставить его сердце вновь биться. Юнги не дал ему утонуть, хотя и знал, что тот скорее выберет смерть, чем выдаст информацию о сопротивлении. Сейчас его взгляд практически сверлит Чонгука насквозь. Он не хочет отвечать, но именно за этим и пришел. Воздух вокруг кажется таким густым и тяжелым. — Ты нужен мне живым, — в конце концов медленно проговаривает Юнги голосом, мурашками пробирающимся под кожу. Несколько секунд он смотрит Чонгуку в глаза, и перед тем словно вновь разверзаются две бездны. Черные и тягучие, опасные. Он тонул не в реке, он тонул в них. — Ты веришь в бога? — эти слова звучат слишком неожиданно и доносятся словно из-под толщи воды. Непроизвольно отстранившись, Чонгук растерянно смотрит на Юнги, пока тот как ни в чем не бывало достает из кармана кисет с самокрутками и неловко прикуривает одной рукой. — Нет, — застигнутый врасплох, зачем-то отвечает Чонгук. — Почему? — просто спрашивает Юнги, глубоко затягиваясь и выпуская дым к потолку. В этом помещении почти нет воздуха, не то что сквозняка или ветра, так что сероватое облачко просто зависает где-то наверху. — К чему все это? — не понимает Чонгук. Каждую их встречу этот человек говорит и делает вещи, оставляющие после себя слишком много вопросов. Вместо ответа Юнги снова глубоко затягивается и стряхивает пепел куда-то в сторону. Немного поразмыслив, он отходит к другой стене узкого коридора и усаживается на пол, хотя с одной рукой и сигаретой в зубах это кажется затруднительным. И по какой-то причине Чонгук, вместо того, чтобы вернуться в койку и отвернуться к стене, просто проигнорировать, делает то же самое. — Ты разжег войну, — наконец негромко заговаривает Юнги. — Не раздумывая выбрал смерть. Ради чего ты так борешься? На короткое мгновение что-то в нем снова меняется. Даже сидя теперь в нескольких метрах, Чонгук не может не чувствовать этого. Словно всего лишь на секунду непроглядная завеса холода и отстраненности, вечно обступающая Юнги со всех сторон и мешающая рассмотреть повнимательнее, рассеивается, обнажая взгляду нечто еще пока непонятное. Нечто, с самой первой встречи вызывающее в Чонгуке желание приглядываться и одновременно отводить глаза. — Ради свободы, — не задумываясь, отвечает он. Конечно же, ради собственной свободы, свободы всех этих людей и их земель, которые посмели у них отнять. Вопрос кажется абсурдным, Мин Юнги слишком умен, чтобы не знать ответа. — Так сильно хочешь быть свободным, — усмехается Юнги, обращаясь не к Чонгуку, а будто бы просто озвучивая это, как некий факт. — Но что, если освободившись, ты просто перейдешь из одной тюрьмы в другую? Этот вопрос, вновь не требующий ответа, странным образом оседает в воздухе. Повисает тяжелым грузом, обоих заставляя невольно окунуться в раздумья. Юнги больше ничего не произносит, вскоре он неспешно докуривает сигарету, которую тушит о пол, и поднимается на ноги. Почему-то только сейчас Чонгук замечает, каким измотанным и усталым тот выглядит. — А ты веришь в бога? — вдруг тихо спрашивает он против собственной воли. Чонгук не планирует говорить этого, слова просто сами выходят из его рта, несмотря на то, что он тоже и без того должен знать ответ. Но Юнги не отвечает. Он одаривает Чонгука снова непонятным, нечитаемым взглядом, который может значит множество всего и ничего одновременно, говорящим «да», «нет», «наверное», «я должен», но не дающим ничего знать наверняка, и просто уходит. Уходит, чтобы через время снова вернуться. Чтобы приходить к Чонгуку почти каждый вечер на протяжении нескольких недель. Чтобы задавать ему вопросы, почти никогда не отвечая самому, или просто молчать, раскуривая очередную самокрутку. Чтобы приносить еду, смотреть этим своим странным нечитаемым взглядом и с напускным безразличием спорить о вере, боге или все сильнее раздирающий земли округа войне. Чтобы скептически слушать о целях сопротивления и сухо рассказывать о грядущем Коллапсе. Чтобы наконец снять гипс, чтобы начать понемногу приоткрывать завесу холода и безразличия, иногда ненадолго оставлять дверь решетки между ними открытой, не опасаясь, что Чонгук попытается напасть. Чтобы тот действительно не пытался нападать и постепенно перестал задаваться вопросом, зачем это все. Чтобы вместо того, чтобы усмирять свою душу, позволять сомнениям и вопросам закручиваться смерчем и подниматься все выше, бурлить и кипеть. Чтобы попытаться перестать наконец бегать от демонов и, может быть, дать мраку себя поглотить. Чтобы продолжать искать ответ на вопрос: «А ты веришь в бога?»♰ ♰ ♰
— К ноге! — рявкает Тэхен сорвавшейся с места Деворе, но та даже ухом не ведет на команду, продолжает убегать куда-то вдаль. Тэхен зло сплевывает на землю, не в первый раз раздражаясь тому, что даже у идеально выдрессированных орудий для убийства случаются осечки. Что уж тут говорить — даже у него самого. Пока он шагает по темному вечернему двору военной базы, стук его тяжелых сапог о брусчатку громко разносится в тишине. Уже давно объявлен отбой, а потому находиться за пределами казарм и жилых помещений разрешается разве что охране. Тэхен любит дисциплину и наслаждается прогулками в наступающем вечерами покое. — А ну иди сюда, — злится он, наконец завидев вдалеке пушистый хвост полуволчицы, облаивающей что-то, что пока разглядеть не удается. Только приблизившись еще немного, он замечает, что лает та на человека — лает, но все равно осторожно подставляется под ласку и поглаживания. — Ты знаешь, что мою собаку нельзя гладить? — вырастает Тэхен огромной скалой над девчонкой, что пристроилась на парапете забора и без задней мысли чешет Девору за ухом. Услышав его голос, девчонка резко поднимает глаза и практически замирает, прекращая дышать, не то что двигаться. Такая серая и тощая, что на лице видны одни только глаза, наполненные плещущимся через край ужасом. Испуганная настолько, что даже рот для оправданий разлепить не может. — К ноге, — вновь дает команду Тэхен, и на этот раз Девора не может ослушаться. Слишком умная сука, чтобы не различить в голосе хозяина опасные нотки. Смирно усевшись у его ног, она наклоняет морду в бок и с любопытством смотрит на девчонку. — Ты на улице после отбоя, — тоже смотрит на нее Тэхен. — Не знаешь правил? — Простите, — наконец почти беззвучно шелестит та. Ресницы, обрамляющие ее большие глаза, начинают подрагивать, а кровь все не спешит приливать к белому как мел лицу. — Такого больше не повторится. — Как тебя зовут? — грубо перебивает ее Тэхен, ловя себя на смутном, но крайне неприятном сочувствии. Скорее, даже пренебрежительной жалости. — Минджу, — еле выдавливает та, а после все же не выдерживает и срывается на рыдания.— Прошу, не наказывайте меня. И сползает с забора, шлепаясь голыми коленями прямо на грубый камень брусчатки. — Не стоит. Встань, — поджимает губы Тэхен, не в силах наблюдать подобную слабость. Он ненавидит ее в людях, но слабость ребенка вызывает чувства гораздо хуже. Отвращение, жалость, вину. Минджу слушается. Поднимается на ноги и опускает все еще истекающие слезами глаза, готовясь принять любое наказание, какое только последует. Мокрые ресницы все еще подрагивают, как и губы, а пальцы с такой силой теребят ткань платья, что вот-вот порвут. — Рядом, — негромко бросает собаке Тэхен и разворачивается, быстрым шагом направляясь обратно в сторону входа на базу. Девора, поднявшись с места, нехотя семенит за ним, то и дело оборачиваясь на девчонку, в дрожащих пальцах сжимающую ткань платья и все еще не помнящую, как дышать.