♰ ♰ ♰
Юнги возвращается к себе только ближе к полуночи. Встреча с Хосоком состоялась еще в обед, но ему нужно было время подумать, поэтому сразу после он сел в машину и отправился до самой ночи наматывать круги по пустынным дорогам округа. Пепельница в Ленд Крузере заполнилась окурками уже к первым сумеркам. На встрече Тэхен объявил о начале похода на тюрьму, и это словно заставило Юнги вернуться на землю. Он все еще не рассказал им о Чонгуке. Почти каждый день обещал себе, что скоро сделает это, но из раза в раз продолжал молчать, хотя все стоящие оправдания уже давно иссякли. Тесная камера в конце узкого подвального коридора ощущалась чем-то оторванным от реальности, занимала все мысли, и, возвращаясь наверх, поверхностно вникая в рутинные дела Проекта, Юнги ни на секунду не удавалось перестать думать о ней. Стоило только темноте опуститься на землю, его снова тянуло на нижние этажи бункера, где граница между ними — врагами по разные стороны баррикад — незаметно, но неизбежно стиралась. Юнги без оглядки шел на пылающий огонь в глазах Чонгука в поисках ответов на вопросы, которые не решался задать самому себе. Смутные сомнения продолжали терзать нутро, тьма подбиралась все ближе и кусала за пятки, и он неосознанно пытался нащупать неясное что-то, что помогло бы расставить все по местам. Это повторялось снова и снова, тянулось на протяжении нескольких недель, заставляло погружаться все глубже, вытесняя из сознания место для всего остального, пока Тэхен не объявил о походе. Он будет искать Чон Чонгука и, учитывая ситуацию, бросит на это все силы. И наконец эта тщательно отгоняемая мысль стала достаточно громкой, чтобы вырвать Юнги обратно в реальность. Туда, где разгоревшаяся с новой силой война окончательно развязала Тэхену руки. Он перестал сдерживаться. Их с Юнги взгляды на методы достижения общих целей всегда различались, и если прежде Хосок чаще всего поддерживал стремление по возможности решать вопросы малой кровью, используя иные рычаги давления, то теперь он молчит. Блуждает отстраненным взглядом по обеспокоенным лицам братьев и дает свое молчаливое согласие поливать землю кровью. Это все сильнее беспокоит и злит Юнги, каждая отнятая их руками жизнь ложится на душу тяжелым грузом, но он больше не пытается спорить. «Коллапс близок», — заведомо читается в глазах Отца. Если отдать им Чонгука, его убьют в то же мгновение. Оставив машину у кованых ворот на въезде, Юнги ступает вдоль дорожки ко входу и почти сразу же натыкается на пронзительный взгляд Чонхи. — Встреча затянулась? — вместо приветствия лениво интересуется та, следуя за Юнги внутрь к просторному коридору, по которому раздражающе громко разносится стук ее каблуков. — Вроде того, — коротко отвечает Юнги. Желание поскорее расстегнуть рубашку и залить в себя стакан крепкого алкоголя побуждает его ускорять шаг. Он слишком вымотан и напряжен для подобного разговора. — Ты к себе? Юнги кивает и направляется к лестнице, рассчитывая, что та оставит попытки разговорить его, но слишком быстро теряет на это надежду. — Коневод, у которого хозяйство на границе с Нантан, поднял бунт. Отвязал лошадей и пытался сбежать с семьей из округа, — негромко сообщает Чонха, заставляя Юнги все же остановиться в пролете между двумя этажами. Слова девушки, отразившись о стены, на несколько мгновений повисают в воздухе. Сжав челюсть, Юнги разворачивается и в один шаг приближается к ней, из-за чего та рефлекторно подается назад и упирается спиной в стену. — Что ты сделала? — резко спрашивает Юнги. Он звучит угрожающе, но во взгляде Чонхи ни капли страха. Ее похожие на кошачьи глаза сужаются, выдавая то, насколько сильно она наслаждается только что разбуженной злостью. — Что ты сделала? — с нажимом повторяет Юнги. Он не собирается играть в эти игры, но ответ на вопрос и без того слишком очевиден, и ярость вспыхивает внутри него как по щелчку. Ему кажется, что он уже захлебывается в крови, которую его же руками оставляет после себя эта проклятая война. — Они отказывались сдаться, — пожимает плечами Чонха. Ей всегда нравилось наблюдать за разгневанным Юнги. — Можно было найти другой способ, — сжимает челюсть тот. Он настолько напряжен, настолько зол, что кажется, будто еще слово, и Юнги достанет пистолет и пристрелит девушку прямо на месте. Однако Чонха знает, что этого никогда не произойдет — Вестник лишком любит изображать благородство. — Я убила их и убью снова, если кто-то еще попытается оказать сопротивление, — почти шепчет ему в лицо Чонха, прикрывая веки под пылающим злостью взглядом. Чужие гнев и ярость разносятся по ее венам адреналином. — И не делай вид, будто ты не убьешь. Проходит всего секунда, прежде чем она неожиданно подается вперед, обхватывает лицо Юнги ладонями и касается своими губами его. Наступает вторая и третья, когда он не отталкивает. Осмелев, Чонха обвивает шею Юнги руками и сильнее вжимается в стену, чтобы позволить вдохнуть в себя всю эту ищущую выход ярость. Это длится всего несколько коротких мгновений, в течение которых Юнги, все еще пылая гневом, почему-то продолжает отвечать на поцелуй. Только когда Чонха громко выдыхает носом, до него совсем отстраненно доходит ощущение чужих губ — полных и очень мягких, влажных, — а следом за этим в рот проникает незнакомый привкус ментола и ежевики. Такое неправильное, такое отталкивающее чувство. И что-то в сознании наконец щелкает, прежде чем Юнги резко отстраняется. Желая вновь оказаться ближе, Чонха подается вперед и прикусывает его за губу; к ежевике и ментолу примешивается узнаваемый железный вкус крови, и Юнги за плечи грубо отталкивает девушку обратно к стене. Она часто дышит и выглядит взбудораженной, но на лице ее расцветает самодовольная ухмылка, в то время как по дну темных глаз растекается удовлетворение. Не произнося больше ни слова, Юнги разворачивается и быстрым шагом возвращается к лестнице. На этот раз Чонха правильно делает, что за ним не идет — даже она знает, когда продолжать играть с Вестником в игры становится опасно. Оказавшись у себя, Юнги сразу же откупоривает новую бутылку, на этикетку которой даже не смотрит — стоит только наполнить стакан, и та летит в стену. Сотни крошечных зеленых осколков рассыпаются по полу сверкающим ковром, которые Юнги какое-то время бездумно разглядывает, пока пытается восстановить сбившееся дыхание и слизывает с прокушенной губы горячую кровь. Ранка на ней начинает гореть, когда туда попадает алкоголь, но Юнги плевать — он открывает новую бутылку. Вливает в себя еще и еще, пока пальцы не перестают остервенело стискивать стакан, а грызущие мысли — разбегаться в разные стороны, не давая возможности уцепиться хоть за одну. Пока самая громкая из них не становится совсем оглушительной. Вскоре Юнги уже стоит у холодной металлической решетки и выглядывает в темноте чужой силуэт. — Не думал, что ты сегодня придешь, — раздается из глубины сонный голос, который почти заглушает лязг отпираемого замка. Чонгук тут же просыпается — поднимается с койки и приближается к решетке, с подозрением наблюдая за тем, как Юнги отодвигает дверь в сторону и заходит внутрь. Порой, принося что-нибудь, тот ненадолго оставлял ее приоткрытой, но никогда прежде не пытался войти. — У меня при себе пистолет, — сухо предупреждает Юнги, запирая их обоих изнутри под растерянным взглядом Чонгука. — Дернешься, и я выстрелю. — А я думал, мы стали друзьями, — пытается иронизировать Чонгук, однако воспринимает предупреждение всерьез. От его глаз не ускользает то, насколько Юнги взвинчен — его движения непривычно резкие, а пахнущее алкоголем дыхание частое и сбивчивое. Из-за этой глупой шутки он напрягается еще больше, чем заставляет напрячься и Чонгука. — В чем дело? Вместо ответа Юнги молча приваливается спиной к решетке и тянется в карман за сигаретой. Он не может дать ответа на этот вопрос. Даже самому себе. Чонгук тоже все никак не находит, что сказать, и тишина плотно обосновывается между их стоящими на небольшом расстоянии телами. В последнее время она стала привычной: иногда, являясь сюда, Юнги просто усаживался на пол и подолгу молчал. В какой-то момент это даже начало приносить необъяснимый комфорт, однако сейчас эта тишина давит, пульсирует в воздухе какими-то неозвученными фразами. Что-то изменилось — будто нечто неуловимое накапливалось между ними все эти долгие недели, а сейчас достигло краев и вот-вот расплескается. Наблюдая за Юнги, Чонгук не может не отметить подрагивающие от напряжения пальцы и ранку на губе, оставляющую на сигаретном фильтре маленькие кровавые отпечатки. Все прошедшие недели Чонгук внимательно изучал его; твердил себе, что понимание чужого поведения может оказаться полезным при побеге. Но все же было здесь что-то еще. То самое, что с первой встречи вызывало одновременно желание приглядываться повнимательнее и отводить глаза. То, что заставляло, будучи пленником в холодной бетонной клетке, из раза в раз вести все эти разговоры, выдерживать странные взгляды и подолгу молчать — неотвратимо сближаться — только бы получить возможность увидеть чуть больше. Попытаться разгадать эту все никак не дающую покоя тайну. Словно бы вглядываться в бездну в надежде, что она посмотрит в ответ. Проходит несколько долгих минут, пока Юнги все продолжает резкими движениями подносить сигарету ко рту, жадно втягивать дым и то и дело слизывать с губы кровь, всеми способами избегая смотреть на Чонгука, прежде чем тот наконец не выдерживает. Он хватает Юнги за запястье и настойчиво тянет усесться на своей койке. И Юнги просто позволяет ему это сделать. — Извини, ничего другого у меня нет, — с укором бормочет Чонгук, а после с треском отрывает от подола изношенной футболки самый чистый кусок ткани и смачивает его в питьевой воде. Сначала Юнги отстраняется, стоит Чонгуку потянуться куском тряпки к его лицу, однако, сообразив, чего тот хочет, он все же дает приблизить руку. Молчит, даже когда влажная и не слишком чистая ткань прижимается к губе. Холодная вода быстро успокаивает жжение, и у Юнги даже возникает желание прикрыть глаза, но вместо этого его цепкий взгляд все не может перестать изучать лицо напротив. Обрабатывая ранку, Чонгук не смотрит в ответ, даже намеренно избегает взгляда, если судить по тому, как дрожат тени от ресниц на его щеках. Его прикосновения излишне осторожные, а дыхание до предела замедлено, словно он кожей ощущает чужое внимание и тоже опасается нарушить эту тишину. На мгновение Юнги задается вопросом, как Чонгук объясняет себе то, что происходит здесь из раза в раз, но сразу отгоняет эти мысли. Не стоит позволять себе думать об этом. Продолжая невольно подстраиваться под темп чужих вдохов и выдохов, заставляющих пересохшие губы Чонгука слегка приоткрываться, Юнги все отчетливее понимает, что должен, обязан остановиться прямо сейчас. Еще шаг, и отступать уже будет некуда. — Война в округе набирает силу, — тихо говорит он, когда Чонгук наконец заканчивает промакивать кровь и просит его ненадолго оставить ткань прижатой к губе. — Расскажи, — поднимая вмиг посерьезневший взгляд, настойчиво, но так же тихо просит Чонгук. Не одному Юнги сейчас кажется неправильным говорить громче, чем полушепотом. — Сопротивление не угасло, — Юнги отнимает от лица тряпку, чтобы взглянуть на пятнышко крови и вновь прижать ее обратно. — Наоборот. Жители округа выходят на улицы, нападают на людей Проекта, отвоевывают имущество. Внутри тоже все неспокойно. — Ты не кажешься сильно этим расстроенным, — мрачно замечает Чонгук. — Мы знаем, что часть сопротивления скрывается в окружной тюрьме, — чуть громче говорит Юнги, будто хочет заглушить чужие слова. — Завтра утром туда отправятся солдаты Проекта. Чонгук заметно бледнеет и застывает под внимательным, почти сверлящим взглядом Юнги. Он выглядит так, будто ему только что дали отрезвляющую пощечину, встряхнули за плечи и выдернули из ненастоящей реальности, которую они вдвоем неделями выстраивали в пределах этих сырых бетонных стен, только бы не смотреть правде в глаза. Выглядит ровно так, как наверняка выглядел днем Юнги после встречи с Отцом, где и получил новости от Тэхена. А затем, когда осознание проносится вихрем и наконец оседает где-то внутри, в глазах Чонгука вдруг разгорается ненависть. И именно за нее Юнги цепляется в своей отчаянной попытке остановиться, пока еще не стало поздно. — Гореть вам всем в аду, — шепчет Чонгук, провожая темным взглядом Юнги, который уже поднимается с койки и направляется к двери. Не стоит задерживаться дольше необходимого. Юнги сделал то, что стоило сделать уже давно. Он молча отпирает решетку и выходит в коридор, снова и снова повторяя про себя одни и те же слова, будто так они станут звучать убедительнее. Ненависть лучше всего напомнит им, кем они оба являются. Они не друзья. Юнги непростительно забылся, повелся на это яркое, притягательное пламя граничащей с безрассудством смелости, совсем не подумав, что огонь не только освещает мглу. Он обжигает. Поглощает все, что попадается на пути, после развеивая пеплом по ветру. Огонь уничтожает. И прежде чем Юнги шагнул в его объятия, он успел уцепиться за единственно осязаемое, что смог нащупать. Ненависть всегда становилась выходом для него в моменты, когда казалось, что иного пути нет. Не стоит продолжать искать то, что в действительности боишься найти.♰ ♰ ♰
Ночи в горах морозные. Обычно в горах всегда холоднее, чем у подножья — засохшая трава уже покрыта плотным слоем инея, — но в эту ночь притих даже ветер. Верхушки елей в пролеске у края скалы стоят, не шелохнувшись, их разве что беспокоит только слабый свет луны, пробивающийся сквозь низкие свинцовые тучи. Жизнь вокруг будто бы застыла. Кажется, окажись здесь часы, и секундная стрелка на циферблате замерла бы в одном положении. Глухую тишину нарушает только вдруг раздавшееся из дальней части леса уханье совы. Лежащий на животе Сокджин напрягается и внимательно прислушивается к нему в попытке насчитать нужное число. После седьмого все вновь затихает, и становится понятно: сигнал подан. Подтянувшись не локтях поближе к обрыву горы, Сокджин натягивает тетиву арбалета и прижимается глазом к оптическому прицелу. Здесь всего несколько метров, но ему необходимо подгадать правильное время и попасть точно в цель. Через пару мгновений из-за поворота на дороге появляется грузовик. Его темные бока и крыша почти сливаются по цвету с сырым грунтом, но бледного света луны хватает, чтобы отблеснуть в лобовом стекле и дать Сокджину крошечный ориентир. Он задерживает дыхание и укладывает палец на курок. Еще несколько мгновений. Наконец раздается свист — это разрезает воздух одним четким движением выпущенная стрела. Ее наконечник пробивает стекло и впивается водителю точно в щеку чуть ниже левого глаза. Оставшийся без управления грузовик пролетает еще несколько метров и с грохотом врезается в основание отвесной скалы. Окружающее безмолвие тут же оживает: из-за горных выступов, кустов и высокой травы выскакивают люди, десяток людей — их громкие голоса наполняют тишину, а в ладонях блестят лезвия ножей и стволы автоматов. — Руки за голову, выходим, — грубо командует один из них, распахивая двери салона и наставляя на ошалевшего пассажира штурмовую винтовку. — Бросить оружие, — кричат другие, забираясь в кузов, где притаилась растерявшаяся охрана. А затем воздух вдруг сотрясает несколько громких очередей, раздаются выстрелы, и все вновь затихает. Наконец поднявшись с холодной земли и размяв затекшие ноги, Сокджин закидывает за спину арбалет и берет левее, чтобы спуститься по пологому склону скалы к остальным. — Что у нас сегодня? — спрашивает он у столпившихся у кузова мужчин, намеренно отводя глаза от окровавленных трупов только что казненных надеющихся. — Провизия. Похоже на муку и крупы, — сообщает Соджун, принимаясь выгружать из грузовика тяжелые пыльные мешки и передавать их остальным, чтобы после закинуть в пригнанные багги. — Лучше бы оружие, — разочарованно хмыкает другой парень. — Соберите у них пушки. Забирайте все, что найдете, — кивает Сокджин головой на тела, которым их автоматы и патроны больше никогда не понадобятся. В них самих уже достаточно свинца. Это не первый и не последний грузовик надеющихся, ограбленный Тиграми за эту неделю. Ранее им удавалось перехватить партии оружия и боеприпасов, но чаще всего в кузовах оказывалась провизия, которая, тем не менее, тоже не была лишней. За прошедшее время они уже отладили четкую схему — подгадывают маршруты надеющихся и выбирают самый непросматриваемый участок. Пока один караулит пытающийся прошмыгнуть незамеченным грузовик и подает сигналы, другие скрываются, готовые напасть, как только Сокджин одним точным движением устранит водителя. Хорошо налаженная смертельная рутина. Оставив Тигров разбираться с добычей, Сокджин забирается на пустое водительское сидение и шарится по бардачкам. В одном находится почерневшая от старости металлическая фляжка с узнаваемой голубоватой жидкостью, которую он выливает на землю, а фляжку убирает в карман вместе с обнаруженными в подлокотнике тремя пачками патронов. Оставив дверь грузовика открытой, Сокджин устало откидывается на сиденье, но случайно натыкается взглядом на покачивающийся на зеркале восьмиконечный крест и решает ненадолго прикрыть глаза. Они так отчаянно борются за свои земли. Выступают на дорогах все более дерзко, вынуждая надеющихся, словно крыс, опасливо выбираться из своих нор только ночью. Порой нападают на их поселения — так тихо и незаметно, что никто даже не успевает понять, что происходит, прежде чем упасть замертво с перерезанным горлом или пробитым черепом стрелой. Жертвы с обеих сторон пронзают души неисцелимой скорбью, но и ожесточают, заставляя решительность только крепчать. Угнетенные восстают все смелее — посеянная Чонгуком искра продолжает ярко пылать в сердцах Тигров. Сокджин ни на секунду не оставляет передовую их освободительного движения, но он и подумать не мог, что будет так тяжело. Кажется, что эта война длится целую вечность, и теперь куда ни глянь, везде она. — Мы закончили, — бросает один из мужчин, и Сокджин, отложив на время мрачные мысли, выбирается из машины. У переднего колеса его уже поджидает канистра с бензином, а трупы неаккуратной кучей свалены в кузове. Все, как один, густо заросшие и облаченные в светлые одежды с отмеченными кровавыми пятнами пулевыми отверстиями. Поливая их бензином и бросая в середину зажженную спичку, Сокджин, как и другие, отводит глаза в сторону, только бы не заметить среди безжизненных лиц принадлежащие бывшим соседям и знакомым. Нет ничего страшнее войны, но хуже только та, в которой брат идет против брата, а сын — против отца. Пламя разгорается почти мгновенно. Оно охватывает распластанные по полу грузовика тела, а после лениво перебирается и на стены. Позволив ему всего несколько секунд поотражаться в своих усталых глазах, Тигры рассаживаются в нагруженные мешками машины и убираются прочь.♰ ♰ ♰
— Я давно не навещал тебя, — смутно доносятся тихие слова до Югема, и он, от неожиданности вздрогнув, приоткрывает глаза. На дворе глубокая ночь, Югем уже почти провалился в сладкий, тягучий сон, но теперь вглядывается в темный силуэт, освещаемый лишь слабым светом свечи. Из-за этого кажется, что вокруг силуэта собирается светящаяся дымка. — Чимин, — наконец понимает и улыбается Югем. Он ни с кем не перепутает своего ангела. Сидящий на краю его кровати Чимин кивает и касается чужой ладони, однако его пальцы ускользают прежде, чем за них успевают схватиться. — Хочешь прогуляться? На улице сегодня удивительно тепло и безветренно, — спрашивает он. Немного поразмыслив, Югем кивает и поднимается с кровати. Чимин, поднявшись следом, несколько мгновений наблюдает за тем, как он натягивает на себя свободные шерстяные брюки и свитер, а затем первым выходит из кельи в просторный холл. — Как проходят твои дни? — наконец заводит разговор Чимин, когда они покидают здание и оказываются на безлюдной ночной улочке, не сговариваясь, начав шагать в сторону белеющей на холме церкви. Несмотря на то, что погода действительно кажется приятной и сухой, во время дыхания из их ртов выходят облачка пара, указывающие на низкую температуру. — Все хорошо, — отзывается Югем. Все действительно хорошо. Здесь ему стало так просто. Так понятно. С каждым днем становится только лучше — в действительности Югем практически ни о чем не думает. Его разум больше не терзают страхи и тревоги, беспокойства о том, что происходит в мире, куда он движется, зачем делает то, что делает. Ни одной лишний мысли, только Врата Надежды и предначертанный свыше путь — стать проводником к спасению и вознестись. Это кажется наивысшим благом, и порой Югем задыхается восторгом от мысли, что совсем скоро это случится. Он действительно обрел покой. Стал счастливым. — Я рад видеть, что ты отпустил свои страхи, — мягко улыбается Чимин, получая такую же улыбку в ответ. И если бы рассудок Югема был в этот момент наполнен чем-то большим, кроме сладковатой дымки блажи, он бы заметил, что улыбающаяся маска Чимина на мгновение вздрагивает. В последнее время Чимину действительно все реже удавалось навещать Югема и других ангелов. По правде говоря, почти все дни он проводит в церкви Намджуна — отстраивая заново покосившиеся стены, таская стройматериалы, оттирая витражи от въевшейся сажи. Заполняет собой все пространство уединенной церквушки, подкрадываясь к пастору как можно ближе. Постепенно пробираясь прямиком ему под кожу и пуская там свои ядовитые корни. Это ведь именно то, что Чимин и должен делать, то, в чем он так хорош. Не важно, сколько времени и сил это занимает. Порой Чимину кажется, что для Хосока его будто бы вообще больше не существует, и он так сильно хочет снова быть любимым им. Чимин обязан ему всем миром и он готов бросить этот мир к его ногам. Все это только ради Хосока. — Отец любит всех нас, Чимин, и тебя он тоже любит. Не стоит сомневаться в его любви, — только и отвечает Югем на длинную исповедь Чимина, которой тот без тени сомнения делится вслух. Это не кажется опасным — вряд ли блаженный ангел сейчас способен пустить в свое сознание хоть какую-то мысль извне, но давящий на душу Чимина груз зато становится чуточку легче. Наконец остановившись у церкви, Чимин обхватывает румяное на холоде лицо Югема в ладони и тянет на себя, чтобы коснуться губами его лба. — Отец любит всех нас, — согласно шепчет он, прижимая чужую голову к своей груди и принимаясь невесомо поглаживать Югема по затылку. Хотел бы и он точно так же обрести покой. Тоже стать счастливым и больше никогда ни о чем не терзаться.♰ ♰ ♰
Несмотря на то, что прямой путь до подножия западных склонов Халласан занимает всего несколько часов, отряд к обеду успевает пройти только малую часть леса. На этот раз Тэхен взял с собой под сотню людей, и нагруженные боеприпасами и снаряжением солдаты просто не способны преодолевать больше, чем по паре километров в час. Осложняет дорогу и лесной ландшафт, который остается труднопроходимым и непредсказуем даже с учетом карт и предварительно проложенных маршрутов. Енджун всю дорогу плетется ближе к концу колонны, то и дело спотыкаясь на кочках и сгибаясь под тяжестью рюкзака со снаряжением. Перед дорогой он намеренно принял блажи чуть больше привычного из опасения, что бедро может начать беспокоить его в самый неподходящий момент, и теперь его сознание кажется слегка неясным и замутненным. Он то и дело будто бы ненадолго мысленно уплывает куда-то, но силой заставляет себя возвращаться в реальность. Ровно перед отправкой Енджун стал свидетелем сцены, которая заставила все его естество затрепетать в шоке, злости и непонимании. В очередной раз наблюдая из окна казармы за взявшей в привычку засиживаться во дворе Минджу, он заметил, как к той подбежала Тэхенова псина, а после подошел и сам хозяин. С такого расстояния невозможно было расслышать ни слова, но выражения лиц, жесты и эта будто сама собой разумеющаяся беседа, — все указывало на то, что подобное происходит не в первый раз. Полуволчица так доверчиво ластилась к поглаживающей ее девушке, что Енджун, застыв на месте, просто ошеломленно пялился в окно и не находил происходящему хоть сколько-нибудь убедительных оправданий. Ему стоило огромных усилий, чтобы не сорваться вниз и не накинуться на главаря этого проклятого культа прямо на глазах у всех собравшихся во дворе. Кое-как остановила лишь очень слабая в какофонии прочих мысль, что в прошлый раз его вышедшие из-под контроля эмоции принесли одни проблемы, а Минджу, которая нуждалась в его поддержке, только отдалилась еще сильнее. Бесконтрольными порывами гнева делу не поможешь, и Енджун не без труда, но подавил свои эмоции, попытался направить их вовнутрь. Обратил свои ярость и негодование в силу, что вновь распалила погасшее было стремление во что бы то ни стало уничтожить Тэхена. Силу, ведущую его сейчас сквозь овраги и буреломы дремучего леса под зоркими взглядами окружающих со всех сторон врагов. Отряд неожиданно останавливается ровно в тот момент, когда Енджун в очередной раз сдается под натиском наплыва блажи — он не сразу осознает происходящее и врезается во впереди идущего солдата. Тот ничего не говорит, только коротко оборачивается с выражением растерянности на молодом лице, а после снова устремляет взгляд куда-то вперед. За чужими спинами Енджуну никак не удается разглядеть, что именно заставило отряд остановиться. — В чем там дело? — спрашивает он, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. В неподвижности тяжелый рюкзак будто бы давит на плечи еще сильнее. — Не уверен, — хмурится солдат и вытягивает шею, когда отряд вновь начинает двигаться, но теперь куда медленнее и осторожнее. Через несколько мгновений они выходят на небольшую полянку. Лес вокруг будто бы редеет, но впереди вместо земли оказывается густая трясина. — Похоже, где-то не туда свернули, — разносится шепоток по строю взволнованных солдат. — Говорят, болота здесь топкие. Бросив взгляд в сторону, Енджун замечает о чем-то активно переговаривающихся Тэхена с Драконом. Должно быть, они спорят, стоит ли вернуться или продолжить путь; так просто выбирают — сохранить время или чужие жизни. — Мы пойдем дальше, — в конце концов обращается к солдатам Тэхен, но выглядит при этом не слишком воодушевленным. — Каждый возьмите себе по прочной длинной палке. Будем продвигаться по одному. По спине Енджуна пробегает неприятный холодок. Он вырос в этом округе и не раз бывал в лесах, но никогда прежде не приходилось ему пересекать болото. В этом деле требуется особая осторожность и внимание к окружающей среде, а его окутанный блажью мозг сейчас на подобное не способен. Однако выбора солдатам никто не предоставляет, а потому Енджуну приходится по примеру остальных забраться в бурелом и найти достаточно толстый ствол молодой ели, ветки с которого он спиливает карманным ножом. Рюкзак начинает все больше давить к земле, а бедро — надоедливо ныть, даже несмотря на двойную дозу блажи. Когда солдаты наконец снова сталпливаются перед участком, где деревья начинают редеть, а высокая трава сменяется грязью с маленькими зелеными островками, Тэхен — стоит отдать ему за это должное — выдвигается первым. Выставив впереди себя палку наподобие трости, он тщательно прощупывает ее концом каждый островок, на который переступает аккуратно и точно, даже уверенно, будто уже делал это прежде. Очередь Енджуна наступает только через несколько минут, когда бóльшая часть отряда уже проходит далеко вперед. Все это время он внимательно наблюдал за остальными, а потому не колеблется, когда выставляет ветку и, убедившись в надежности почвы на островке, делает первый шаг. Земля под ногами кажется твердой, но стоит совершить одно неверное движение в сторону, споткнуться или плохо прощупать почву перед собой, и трясина тут же крепко захватит в свою густоту. Какое-то время все идет хорошо, отряду удается прилично продвинуться вперед, и рано или поздно волнение солдат стихает. Напряженные плечи расслабляются, внимательные взгляды под ноги становятся чуть небрежнее, зарождается надежда, что им все же удастся пересечь болото без проблем. И именно потеря бдительности становится их роковой ошибкой. Тропа, которой Тэхен ведет солдат вперед, делает небольшой изгиб, и идущему почти в самом конце Енджуну хорошо видно, как один из солдат неудачно рассчитывает прыжок между островками и практически навзничь падает в трясину — на поверхности остается только его спина с рюкзаком. Остальные тут же бросаются на выручку, но болото не терпит поспешности — прежде чем те успеваю это понять, топь крепко цепляется за их лодыжки и колени. Солдат охватывает паника. Перепуганные, они пытаются вырваться, но чем сильнее сопротивляются, тем глубже их затягивает на дно болота. В это время остальные, оставшиеся на островках, пытаются вытянуть застрявших, но поверхности твердой земли для движений недостаточно, и все больше солдат оказываются в трясине. Все происходит в считанные мгновения. Под действием блажи Енджун реагирует непростительно медленно, поэтому он не сразу замечает, что шедшие позади него солдаты тоже бросаются вперед. Кто-то задевает его и случайно врезается в ноющее бедро, которое тут же пронзает острой болью. Земля из-под ног внезапно уходит, тяжелый рюкзак камнем тянет вниз, палка выскальзывает из руки. Все, что Енджун успевает понять, — это то, как он теряет равновесие и падает, а затем его тело обволакивает густая водянистая грязь. Ужас тут же заполняет собой все его сознание. Зажмурившись от попавших на лицо брызг грязи, Енджун зовет на помощь, но не получает ответа. Он заставляет себя сделать глубокий вздох, пытается успокоиться, но сердце колотится так сильно, что заглушает все вокруг — даже крики солдат доносятся будто бы издалека. Енджун чувствует, что вот-вот задохнется в панике, но все равно пытается дышать, маленькими глотками хватая воздух. Он упал в болото и приземлился на спину, но на автомате выставил руку, пытаясь перед падением во что-нибудь упереться, из-за чего правая сторона его тела тоже оказалась поглощена густой жижей. Над поверхностью осталась лишь левая рука и голова. Практически давясь своим колотящимся сердцем, Енджун пытается пошевелить ногами, пробует нащупать какое-либо дно, но только сильнее проваливается в густое и вязкое месиво. Изо рта вырывается очередной крик, больше напоминающий вопль, тело невольно содрогается, и от этого болото вновь утягивает его на пару сантиметров глубже. Паника накрывает новой волной, заставляя мозг коротить; делать попытки дышать больше не получается. Отчаяние вдруг берет верх, захватывает контроль над сознанием и телом, и Енджун уже едва соображает, когда начинает бить руками и ногами в бесплодных попытках выбраться наружу. От этого болото только быстрее поглощает его в своих пучинах, но паника все равно заставляет барахтаться снова и снова. — Не дергайся! — наконец совсем близко рявкает знакомый голос. Енджун пытается повернуться, но не может и этого — трясина затянула его уже почти по самый подбородок. — Я сказал не шевелись! — снова рычит Тэхен, которого Енджуну все же удается узнать. — Хватайся за чертову палку! Через несколько мгновений прямо в ладонь ему тычут шершавым деревянным стволом, за который Енджун хватается так сильно, как только может. — Я буду тянуть. Не пытайся встать. Твоя задача — перевернуться вперед и вытащить вторую руку, — отрывисто командует Тэхен. Его голос звучит напряженно, но при этом собранно и уверенно. Через секунду Тэхен дергает палку на себя с такой силой, что та едва ли не выскальзывает у Енджуна из руки, однако он сжимает ладонь как можно крепче и пытается потянуться корпусом вперед. Ноги глубже проваливаются в трясину, однако верх приподнять все же получается. Енджун наконец освобождает правую руку, туловище тоже почти уже оказывается над поверхностью, но затем, когда импульс рывка прекращается, его вновь с той же силой тянет назад. — Сними рюкзак! — орет Тэхен, на какой-то миг все же показывая свое волнение. — Только не отпускай палку. Енджуну мимолетно думается, что болото больше его никогда не отпустит, что он окажется навечно погребен в этой трясине, так что даже труп его никогда не найдут. Сердце все еще колотится так сильно, будто вот-вот прорвет грудную клетку; кажется, будто уже даже легкие обволокло этой грязной жижей, мешающей сделать вздох; а боль в бедре тем временем пульсирует хоть и отдаленно, но все еще нестерпимо сильно. Однако продолжая остервенело цепляться за спасительную палку, Енджун кое-как преодолевает сопротивление грязи и пытается освобожденной рукой нащупать на груди застежки рюкзака. — Еще раз! — командует Тэхен, когда Енджун наконец сдавленно кричит, что у него получилось отстегнуть лямки. На этот раз ему удается приподняться и перевернуться вперед, оказавшись теперь на животе лицом к Тэхену. Тот, полностью мокрый и перепачканный в грязи, тоже лежит животом на крошечном островке, рискуя провалиться в трясину с другой стороны, но все равно продолжает помогать своему солдату. — Теперь без резких движений, — сухо инструктирует Тэхен и снова тянет палку на себя, на этот раз плавно и медленно. Кажется, будто это длится часы, но на деле проходит не больше нескольких минут. Енджун изо всех сил пытается не совершать лишних движений, крепко держится за конец палки и старается дышать. Мало-помалу его тело наконец оказывается на поверхности. Стоит ему почувствовать твердость островка животом, он выпускает палку и, опираясь на локти, уже сам помогает себе выбраться. Полностью оказавшись на земле, Енджун замирает в том же положении и несколько долгих секунд просто пытается отдышаться, не слышит и не видит ничего вокруг. К моменту, когда он наконец приходит в себя и находит силы слегка приподняться, Тэхен уже в нескольких десятках метров вытягивает из трясины другого солдата. Енджун ошалело оглядывается по сторонам и внезапно понимает, что из первоначальной сотни человек он может насчитать едва ли половину.♰ ♰ ♰
Слегка оледенелые камешки приятно хрустят, когда Намджун ступает по подмороженной тропинке, ведущей от церкви к городу. В другое время дорожка была бы уже протоптана множеством ног, но сейчас Намджун, кажется, первый, кто ступает по ней за последние недели. Он давно не наведывался в Канге, и хотя он не посмел бы пропустить именины Хеджин, какое-то смутное чувство вины и стыда все равно назойливо колет под ребрами. Ему бы стоило приходить чаще, но почти каждый день в церкви находится Чимин, и Намджун снова и снова откладывает свой визит на завтра. Стремительно приближаясь к высокому бетонному забору вокруг Канге, Намджун не перестает думать о том, каким взглядом Чимин сегодня встретит пустую церковь. Раздраженно отмахнувшись от последней мысли, он на пару секунд замирает подле ворот, ожидая, когда дозорные узнают его и пропустят внутрь. На часах, должно быть, не больше двенадцати, а потому узкие улочки оказываются пусты — только вдалеке, куда не дотянуться взглядом, слышатся удары тяжелых молотков и рев бетоносмесителя. Почти весь город стянут на строительство забора. — Пастор, — вдруг окликают Намджуна со спины, и тот, обернувшись, видит перед собой улыбающееся лицо самой именинницы. За прошедшие недели Хеджин заметно схуднула и обзавелась темными кругами усталости под глазами, но, игнорируя беспокойство и вновь кольнувшее чувство вины, Намджун заставляет себя улыбнуться в ответ. — С днем рождения, — вместо приветствия выкрикивает он, приподнимая зажатый в ладони букет малиновых корейских хризантем. Ему показалось, что эти цветы, продолжающие цвести даже при низких температурах, станут отличным символом силы и несгибаемости характера главы Ополчения. Несмотря на разногласия и отличные друг от друга взгляды, Намджун ценит усилия Хвасы по защите и заботе о жителях города. Она действительно является хорошим лидером. — Тебя давно не было видно, — подходит ближе та, с благодарностью принимая букет из чужих рук. — Я рада, что ты пришел. Задержишься? Намджун уверенно кивает, и улыбка Хеджин становится шире. В конце концов Намджуна привлекают к строительству забора, которое сворачивается только ближе к вечеру. Полдня он тягает тяжелые ведра с раствором, помогает разгружать мешки цемента, посмеивается над шутками строителей, но мысленно то и дело возвращается к Чимину, который наверняка уже наведался в церковь и, не найдя там бывшего пастора, уехал прочь. Только когда солнце касается дном горизонта, Хваса наконец забирается на одну из тележек и громко объявляет, что на сегодня работы закончены, а в Крыльях всех ждет пиво за ее счет. Намджун облегчено выдыхает и расслабляет натруженные мышцы. Мимолетно ему думается, что церковь отстраивать куда легче, но затем всплывает неудобная мысль: не потому ли, что в компании вечно болтающего и смеющегося Чимина время пролетает намного быстрее? — За Хеджин. Бесстрашного и сильного бойца, мудрого лидера и, конечно, прекрасную женщину, — оглашает тост один из местных мужиков-строителей, когда все битком набиваются в бар и наконец рассаживаются за столиками. В поддержку тоста они поднимают свои кружки и радостно приветствуют засмущавшуюся девушку. — С днем рождения! — присоединяется к хору поздравлений Йеджи, появившись из-за дверей кухни. В ее руках самодельный шоколадный торт с несколькими свечками, который она опускает на стойку перед Хеджин. — Загадывай желание. Та поджимает губы в попытке не выдать эмоции, медлит несколько секунд, а после наклоняетеся и задувает свечи. За этим следует очередная волна радостных выкриков, свиста и хлопков, заставляющая Хеджин снова смутиться и тут же попытаться это скрыть. В последнее время радость обходит здешних людей стороной, и потому Намджун просто не может не улыбнуться этому трогательному, на редкость приятному моменту. — Что загадала? — слегка поддразнивая, спрашивает Сора, когда голоса затихают и все вновь рассаживаются по местам, чтобы влить в себя еще по кружке бесплатного пива. — Нельзя рассказывать, а то не сбудется, — протестует против матери Йеджи, но Хваса несогласно машет головой. — Я загадала, чтобы сраный Хоуп поскорее подох вместе со всеми своими прислужниками, но я в любом случае собираюсь этого добиться, так что суеверия мне нипочем, — заявляет она, встречая одобрительные ухмылки и кивки окружающих. Намджун, слегка захмелевший после двух стаканов скотча и размякший в теплой компании, непроизвольно напрягается. В мысли сразу же возвращается Чимин, и то, о чем он все время так усердно старается не думать, вдруг выходит на передний план. Чимин все еще является одним из прислужников Хоупа. Намджун наверняка не замечает, как улыбка исчезает с его собственного лица, однако Хеджин все видит и расценивает эту реакцию по-своему. — Мы задумали построить забор в качестве отвлекающего маневра, но эта затея оказалась куда полезнее, — негромко обращается она к Намджуну. — Осталось совсем немного. Как только мы закончим, я планирую начать выступать против надеющихся в полную силу. Больше не придется опасаться, что на Канге нападут. Люди здесь будут защищены. — Я видел, что вы усилили охрану у ворот и по периметру стройки, — подхватывает нить беседы Намджун, цепляясь за возможность отвлечься от беспокоящих мыслей. — На днях надеющиеся убили губернатора, — тихо, словно нехотя, сообщает Хваса. — Это наверняка было предупреждением, так что стоит быть осторожными. Молва не успела дойти до Намджуна, а потому он потрясенно замолкает на несколько мгновений, пытаясь переварить информацию, которую вываливает на него Хеджин. Сон Унджэ был редкостным глупцом и трусом, однако ни один человек на земле не заслуживает быть расстрелянным на глазах у семьи, взаперти, словно крыса в мышеловке. Эта новость заставляет тревожные мысли навалиться на Намджуна с новой силой. — Люди из тюрьмы были бы нам очень полезны, — в конце концов бросает он, отпивая несколько добрых глотков скотча из заляпанного стакана. — Мы обдумали уже все способы связаться с ними, но хрен бы там. А самим ехать в горы через весь округ все же чересчур опасно, — с горечью отвечает Хваса. — Если бы Чонгук… Договорить Намджун не успевает — в бар с шумом врывается новая толпа людей, и среди них он замечает Бомгю, которого не видел целый день. Мальчишка выглядит усталым, но широко улыбается, завидев знакомые лица. — Пастор, мы и не ждали, что вы заглянете, — приветствует он, подходя к барной стойке и закидывая на нее свое ружье под недовольным взглядом Соры. По красным щекам и принесенному с улицы холоду Намджун догадывается, что тот только вернулся после долгой смены в патруле. Еще недавно Бомгю из-за Чонгука места себе не находил, но, судя по всему, постоянна работа помогает ему отвлекаться от мрачных мыслей. Намджуну это знакомо. — Я бы рад бывать чаще, — коротко улыбается он, неосознанно прикидывая, какая часть этих его слов является ложью. Ничто ведь в действительности не мешает ему приходить, однако, находясь здесь, он то и дело думает о том, как бы поскорее вернуться домой. — Как церковь? В последний раз, когда я там бывал, вы уже, кажется, заканчивали отстраивать стены, — буднично интересуется Бомгю, но его тут же перебивают. — Ты отстраиваешь церковь? — удивленно оборачивается на Намджуна Хваса. — Разве я не говорил? — на мгновение задумывается Бомгю, принимая из рук Йеджи стакан с медовухой и чуть дольше, чем нужно, задерживая на девушке свой взгляд. — Планируешь вернуться к служению? — осторожно спрашивает Хваса, которая как никто другой знает, что этому никогда не бывать. — Нет, — отрезает Намджун, опрокидывая в себя остатки скотча. — Тогда зачем? — продолжает недоумевать Хваса. Она не допрашивает и не давит, просто любопытствует о делах Намджуна, но тому внезапно становится невыносимо душно, а воротник рубашки начинает неприятно давить на кадык. Намджун чувствует себя пойманным в ловушку и даже самому себе не решается назвать причину этого чувства. — Просто решил занять себя чем-нибудь, — небрежно отмахивается он. Но это ложь. Намджун отдает себе отчет в том, что лжет. Лжет и им, и в первую очередь себе, но не представляет, как может рассказать правду. Он отстраивает церковь, потому что сторонник их общего врага, погубившего множество близких им людей, уговорил Намджуна на это, и Намджун не отказал. Подобного просто не объяснить словами. Растерянная Хеджин открывает было рот, чтобы спросить еще что-нибудь, но Намджун не предоставляет ей этой возможности. Он быстро поднимается со своей табуретки и поворачивается к остальным. — Уже стемнело, мне пора уходить. Рад был повидаться, постараюсь в ближайшее время заглянуть еще, — Намджун наклоняется к Хвасе, чтобы оставить легкий поцелуй на ее щеке, и тихо шепчет. — Еще раз с днем рождения. Не дождавшись ответов и даже не взглянув на наверняка растерянные лица, он хватает с ближайшей вешалки свое пальто и стремительно покидает бар. Холодный воздух тут же ударяет в лицо, слегка освежает, позволяя вновь нормально задышать, но Намджун не сбавляет шаг. Он направляется к воротам, не обращая внимания на приветствия встречных людей и окрики дозорных, а затем покидает город и выходит на подмороженную тропу. Сердце в груди колотится в такт частым шагам и треску оледенелого гравия под подошвами. Пожираемый собственными мыслями, Намджун почти не замечает, как добирается до церкви. Отворив скрипучую калитку, он сразу же бросается на задний двор, к месту, где похоронена его дочь. Надгробие с выгравированными на нем цветами лилий и датами жизни длительностью в четырнадцать лет покрыто инеем, и Намджун, опустившись на колени, стирает его рукавом шерстяного пальто. Вина больше не колет иглой, она признает его душу насквозь раскаленными спицами, убеждает лгать и искать оправдания. — Это… ничего… — почти беззвучно бормочет Намджун, но слова застревают в горле. То, что происходит между ним и Чимином, не значит ничего, пытается сказать он. Это все лишь во спасение потерянного человека, дабы и самому не потеряться в холодном мраке. Не Чимин виновник случившегося, этот мальчишка и сам страдает в руках своего фанатичного Отца, терзаемый и душой, и телом. Намджун лишь пытается ему помочь. «Но почему же ты не помог ей?» — слышится призрачное в шелесте листвы на ветру. — Прости меня, — вместо пустых оправданий вдруг тихо срывается с губ Намджуна искренность. — Мне так жаль, детка. Так сильно жаль, что я тебя подвел. Он так жаждет ощутить ласковые, успокаивающие прикосновения дочери, услышать слетевшие с ее губ слова прощения, но вместо этого чувствует лишь забирающийся под воротник промозглый ветер и холод надгробного камня. Сохи никогда не вернется, и Намджун, несмотря на то, что завещал Господь, так и не смог простить виновников ее смерти. И как бы сильно он ни винил в этом Хосока, больше всего на свете он винит себя. Первая, горькая и болезненная, слеза против воли стекает по испещренной мелкими морщинками щеке. Намджуну нет еще и сорока, но иной бы сказал, что он выглядит старше своих лет — сказываются также и покрывшиеся в миг проседью волосы, и обветренная на холоде кожа, и погашенный горем взгляд. Старик снаружи, но внутри словно бы и вовсе мертвец, простившийся с жизнью ровно четыре года назад. В миг, когда маленькое продолжение его собственного сердца навечно прекратило биться, прекратил существовать и Намджун. Все, что происходило с того момента, больше не имело значения. Широкие плечи бывшего пастора начинают едва заметно содрогаться. Со стороны можно было бы подумать, что дрожит он на холоде, если не знать, что его душат горькие рыдания. Однако в миг, когда на плечи вдруг ложатся чужие ладони, Намджун замирает. Он уже знает ощущение прикосновения этих рук. — Простите, — робким, почему-то испуганным голосом роняет Чимин, тем не менее не убирая ладоней. — Я ждал вас тут с самого утра, а потом увидел и не знал, можно ли… Вдруг он замолкает, затем опускается на колени и одним резким порывом прижимается щекой к чужой спине. По его собственному лицу тоже начинают скатываться слезы, впитываясь в ткань грубого шерстяного пальто. Чимин долго наблюдал со стороны, уговаривал себя не лезть в чужое дело и просто тихо уехать, но так и не смог. Он до конца не знает причины горя бывшего пастора, но даже на расстоянии чувствует каждый грамм этой придавливающей к земле боли. И стремится разделить ее надвое, подсознательно надеясь, что так вынести подобное будет легче. Некоторое время Намджун не шевелится, только ощутимо напрягается, будто превращается в тот же надгробный камень. Продолжая прижиматься к его спине, Чимин мысленно обещает себе, что посидит здесь еще лишь несколько мгновений, подарит немного тепла своего тела, а затем уберется восвояси. Но Намджун неожиданно отмирает. Он медленно разворачивается и, взяв за плечи отпрянувшего в растерянности Чимина, вдруг порывисто прижимает его к себе. Так крепко и жадно, что первые несколько секунд тот просто задыхается в его объятиях. — Все в порядке, — не без труда находит Чимин силы пробормотать, наконец немного расслабляясь и принимаясь поглаживать Намджуна по спине. — Это ничего. Продолжая приговаривать бессмысленные, но трепетные слова успокоения, Чимин вдруг только через несколько минут осознает ощущение чужого горячего дыхания на своей шее и крепость сжимаюших его объятий. В данное мгновение охватившая его дрожь кажется неуместной, и потому он берет себя в руки, но всего лишь на одно короткое мгновение позволяет себе забыться. Чтобы прикрыть глаза и глубоко втянуть сладковатый аромат ладана и воска, исходящий от пастора в такой близи. — Все хорошо, — почти беззвучно шепчет Чимин, и чужие руки сжимаются вокруг него чуточку сильнее.♰ ♰ ♰
В воздухе плавает незримая дымка от сотен свечей, горящих этой ночью в честь Дня всех святых. Маленькие огоньки на концах фитилей едва заметно колышатся под дуновениями ветра. Пахнет смирной, жженым воском и влагой разгоряченных в религиозном экстазе тел. На торжество собралось людей втрое больше, чем могло бы уместиться в величественную белоснежную церковь Врат Надежды, и потому чуть поодаль от нее пришлось раскинуть временный шатер. Несмотря на почти минусовую температуру, заметно упавшую этой ночью, прихожане горят и потеют в своих холщовых платьях и рубахах, готовые трепетно внимать каждому слову Отца. Отца, любовно взирающего на них с амвона босым и облаченным лишь в свободные брюки; с глазами, скрытыми линзами очков, черными волосами, неизменно стянутыми на затылке в пучок, и телом, покрытым бесчисленными переплетениями чернильных узоров и багровеющими шрамами семи смертных грехов. За спиной Отца, темного и мрачного, словно сама Смерть, неподвижно замерли трое Вестников, и иные бы назвали их Голод, Мор и Война. Подняв руки в жесте, заставившем многочисленную паству застыть в благодатном ожидании, Отец тихо и вкрадчиво зачинает свою проповедь. — Мы собрались в честь торжества всех святых, собравшихся на поклонение Агнцу Божьему, за чем последовало снятие 7-й печати, — возвещает он, чувствуя, что его голос при этом слышат и с самой дальней скамьи. — И печать эта скоро вновь будет снята. По зале шатра проходит негромкая волна вздохов — больше благоговейных, нежели испуганных или встревоженных. — Каждый день я включаю новости и каждый день я слышу одно и то же, — продолжает Отец, с каждым новым словом придавая своему голосу все больше силы и громкости. — Одна страна объявила войну другой! Экономика третьей рухнула, и теперь ее на части раздирают погромы и беспорядки! Четвертая голодает! Пятая пригрозила запуском ядерных ракет! Все катится в пропасть! — произносит он с надрывом и горем, а после спускается с амвона и разводит руки в стороны в жесте, призванном сказать: слушайте же меня! Прежде чем Отец продолжает, в его памяти невольно всплывает воспоминание ровно тринадцатилетней давности. То было в церкви Намджуна: юный Хосок, едва вставший на ноги после выпуска из детского дома, сидел на самых задних скамьях и зачарованно слушал пастора, зачитывавшего традиционную для празднования Дня всех святых Нагорную проповедь. То, как внимали ему тогда прихожане, как внимательно слушали, как верили каждому слову, поразило Хосока до глубины самой его души. Тогда он понял, что должен был делать. Тогда-то и вскрыл коробку из-под яиц, где хранил скудные сбережения, и покинул Химан на долгих пять лет странствий в поисках собственной паствы. Той, что внемлет его истине. Хосок покинул гостеприимный к страждущим дом пастора Намджуна не попрощавшись и встретился с ним после лишь единожды, но строки заповедей блаженства до сих пор будто бы намертво выгравированы в его сознании. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», — зачитывал тогда Намджун со своей трибуны, внимательно заглядывая в глаза каждому из нескольких десятков собравшихся. — Коллапс близок, ближе, чем мы могли помыслить. И мир загорится в огненных пучинах его, но примите этот рок. Врата Надежды открыты для всех вас, — произносит теперь Отец, и его голос громогласно раскатывается над головами сотен и сотен последователей. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся», — говорил тогда Намджун. — Не проходит и дня, чтобы мы не оплакивали наших братьев и сестер, павших в священной войне против тех, кто пытается лишить нас надежды на спасение, — делая первый шаг к проходу между скамьями, продолжает Отец. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». — Но не поддавайтесь им. Не позволяйте семенам сомнений произрастать в ваших душах, — Отец мимолетно улыбается, замечая, как на некоторых лицах в толпе расцветает благоговение. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». — Не верьте в их ложь. Узрите истинную волю Господа, предначертавшего нам спасение. «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». — Сожалейте тем, обреченным на кончину в огненной пасти Коллапса. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». — Не гневитесь же на слепцов. Не перенимайте их грехи, — Отец замирает в проходе и поднимает руки к небу. Ревниво ожидающие благословения, прихожане задерживают дыхание, неотрывно наблюдая за тем, как он прикрывает глаза в стремлении возродить в памяти последующие строки проповеди. «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». — Во имя спасения, во имя грядущего нового мира — поднимите ружья для священной войны! Отец уже кричит, и люди мгновенно вторят ему. Вскакивают со своих мест, вздымая к небу сжатые кулаки. Их сердца яростно бьются, глаза горят войной, а пот на коже блестит отражением свечного пламени. «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное». — И не убоитесь вы их гнева! — восклицает Отец, и толпа вновь яростно поддерживает его. Шатер тонет в экстазе, а в памяти Хосока продолжает увещевать мягкий, доверительный голос Намджуна. «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас». — Силой ниспосланной мне Божьей волей я призываю вас: упрочьте жатву, — Хосок медленно разворачивается и наконец поочередно смотрит в глаза и каждому из своих братьев. — Ибо Коллапс близок.