♰ ♰ ♰
— Сокджин, — отчаянно зовет Соджун, едва поспевая за направляющимся на нижние этажи тюрьмы лидером. — Что будем делать? — Успокой людей и собери Тигров, — рявкает Сокджин, почти бегом влетая в приспособленное для встреч помещение. Он плюхается на один из стульев и обхватывает голову руками, продолжая неподвижно сидеть в этой позе до тех пор, пока все Тигры не сбегаются наконец на экстренный сбор. — Думаешь, они ушли? Просто взяли вот так и отступили? — после долгого молчания заговаривает один из Тигров, явно стараясь выбирать слова с учетом взвинченности лидера. — Очень сомневаюсь, — резко отвечает Сокджин. Его раздражение направлено на ситуацию, а не на окружающих, но сдерживать эмоции непросто. — Уверен, они засели у дороги за скалами. Мы наверняка теперь в осаде. На некоторое время в темном душном помещении повисает тишина — каждому требуется несколько мгновений, чтобы обдумать сложившиеся условия. Дается это с трудом — шок и страх не сильно помогают мыслительному процессу. Среди собравшихся помимо Тигров также присутствует несколько активных мужчин из местных, двое спасенных ранее полицейских, Мирэ и Чонквон. Последний выглядит совсем уж мрачным и отстраненным: он и так нечасто треплется на собраниях, но сейчас будто и вовсе не слушает. Остальным не до того, чтобы обращать на это внимание, однако Мирэ то и дело беспокойно поглядывает на мужчину, не решаясь спросить его прямо. — Выходит, Чонгук не у них? — вдруг тихо роняет Соджун, получая в свой адрес несколько растерянных взглядов. Слова эти звучат как вопрос, однако никто не решается даже предположить ответ на него. Размышляя о словах Тэхена, Сокджин допускает, что это может оказаться ложью, каким-то хитроумным планом или обманным маневром, но не имеет даже малейших догадок на этот счет. Так или иначе он больше склоняется к правдивости заявления Тэхена: похоже, тот действительно уверен, что Чонгук скрывается в этих стенах. Но если не надеющиеся его похитили, откуда следы борьбы в его доме? Сложно даже предположить нечто вразумительное. Любая догадка неизменно ведет к тому, что Чонгук вряд ли до сих пор жив, но Сокджин не готов соглашаться с этой мыслью. За прошедшие недели Тигры перерыли каждый сантиметр региона и не нашли ни единого следа, ни одной зацепки или намека на его судьбу. Это разочаровывает, но одновременно вселяет и надежду. — Возможно, стоит сказать надеющимся, что Чонгука у нас нет, — подает тем временем голос один из бывших полицейских. — Сомневаюсь, что в этом случае они просто уйдут, — тут же возражают ему. — Сомневаюсь, что их обещаниям можно было бы верить, даже если бы Чонгук на самом деле был тут, — встревает кто-то еще. — До сих пор от него одни только проблемы, — цедит другой голос, но почти сразу встречает волну несогласия от остальных. Поднимается гвалт. Достигающие пика напряжение и тревога слово за словом выливаются в бесплодный спор, норовящий вот-вот выйти из-под контроля. Какое-то время Сокджин в мрачном молчании наблюдает за происходящим, но в конце концов не выдерживает. — Хватит, — бьет он по столу с такой силой, что подпрыгивают валяющиеся на нем бумаги. Его собственное сердце продолжает бешено колотиться, а мысли в голове суетятся хаотичным роем, но сейчас не хватало только дать волю эмоциям и в страхе перегрызть друг другу глотки. — Сколько их было? — Не меньше полусотни. Может, больше, — резко притихнув, отвечает один из Тигров. — Все хорошо вооружены. — Оружия и людей у нас тоже достаточно, — добавляет Мирэ, неосознанно прижимаясь к боку Чонквона, как делает каждый раз, когда чувствует беспокойство. — Можем напасть на них ночью. Эту местность никто лучше нас не знает. — Мы не станем вступать в бой и не расскажем про Чонгука, — твердо обрывает обсуждение Сокджин. — Нападут — будем защищаться всеми силами, а пока остаемся в осаде и тянем время. Со вздохом Сокджин, вскочивший до этого со своего места, снова усаживается на стул. Несколько мгновений он взвешивает — не говорит ли в нем сейчас вернувшийся страх и желание отсиживаться в безопасности, однако здравый смысл урорно твердит одно. Дело не в страхе. Хотя Тигры и не привыкли к прямым столкновениям, предпочитая действовать тихо и скрытно, они вполне способны дать отпор в случае даже прямого нападения на тюрьму. Но нет никакой необходимости лезть на рожон первыми и попусту рисковать, учитывая, насколько силен противник. Даже если этой осадой Тэхен планирует вымотать их и ослабить перед внезапной атакой, лучше выиграть время и, насколько возможно, переждать за стенами тюрьмы, пока на ум не придет план получше. Во взглядах Тигров читаются протест и несогласие, но никто не решается возразить. Они привыкли доверять Сокджину во всех вопросах. — На дорогу нам теперь не выйти, топлива для вертолета не раздобыть. Имеющейся провизии должно хватить на две-три недели. На месяц, если очень постараемся, — продолжает размышлять Сокджин, опуская часть про «если только надеющиеся не нападут раньше». — Мы можем пользоваться горными тропами. Сомневаюсь, что надеющиеся о них знают, — вклинивается самый юный из Тигров, Кай. Тюрьма намеренно была построена на возвышенности горы с возможностью подъезда только с одной стороны: одну единственную дорогу легко контролировать, а для доставки провизии и перевозки заключенных чаще всего использовался вертолет. С остальных трех сторон здание окружают уходящие на несколько сотен метров вниз отвесные скалы, которые считаются едва ли проходимыми. Местным, тем не менее, известно несколько ходов и троп, попасть на которые можно через подвал тюрьмы, — узких, опасных и крутых, но все же ведущих ко внешнему миру, словно спасительные ниточки. — Попробуем выбираться по ним на охоту, — одобрительно кивает Сокджин, чувствуя, что тиски беспокойства, все это время сжимавшие внутренности, наконец слегка ослабевают. Они в полной заднице, но шансы на спасение хотя бы не равны нулю. — Этого хватит, чтобы затаиться, оценить обстановку и тщательно обдумать наши дальнейшие действия. После подробного обсуждения правил экономии и разделения имеющихся ресурсов, мер безопасности для людей в тюрьме и плана защиты в случае неожиданного нападения участники собрания наконец расходятся. В душном помещении, пропитавшемся потом и напряжением, остаются только Мирэ и все это время молчавший Чонквон. Сокджин решает задержаться вместе с ними: под конец собрания, когда шок и ужас наконец поутихли, он смог заметить странную отстраненность на лице начальника полиции. — Я видел среди них нашего коллегу, — приглушенно выдавливает Чонквон, стоит Сокджину устремить на него вопросительный взгляд. — Моего помощника. Бывшего помощника. Прямо в первых рядах, — он наконец поднимает глаза и оборачивается к Мирэ, которая стремительно мрачнеет. — Ты не можешь знать наверняка, — берет она Чонквона за руку, коротко оглянувшись на Сокджина в поисках поддержки. — Я знаю, что я видел. Этот остекленевший взгляд ни с чем не спутаешь, — сжимает челюсть Чонквон, притягивая женщину ближе к себе, будто руки надеющихся способны дотянуться и сюда, чтобы забрать ее в любую секунду. Когда-то они уже забрали Джихе, но тогда Чонквон был слишком глуп, чтобы поверить соседскому мальчишке и предотвратить весь этот кошмар. — Добровольно Енджун бы никогда не согласился на такое, он лучше бы умер, и ты это знаешь, — не сдается Мирэ, и хотя начальник полиции больше с ней не спорит, убежденным он не выглядит. — Должна быть причина. Сокджин согласно кивает, но не может подобрать правильных слов. Он вообще не уверен, что такие слова есть. Бывшие полицейские поведали ему, что с началом войны почти весь участок переметнулся на сторону надеющихся — Хоуп успел вовремя подсуетиться со взятками и убедительными речами. Опустевшее из-за надеющихся же место помощника начальника окружной полиции занял молодой парнишка, которого Чонквон не переставал искать с самого первого дня, как оказался в тюрьме. Сокджин даже представить боится, каково ему было наконец увидеть знакомое лицо в рядах врагов. Время идет, но легче не становится. День за днем война разгорается с новой силой, угроза становится все серьезнее, подбирается все ближе. Вот она уже стоит прямиком у них на пороге, неотвратимая и смертельная, но Сокджин все равно уверен в своем решении. Иной скажет, что именно из-за него — решения поддержать Чонгука в войне против надеющихся — они все здесь оказались в таком опасном, почти безвыходном положении. Еще несколько месяцев назад Сокджин бы первым заявил об этом. Однако не сейчас. Нынешний лидер Тигров твердо верит: рано или поздно надеющиеся все равно бы пришли, и, кто знает, если бы не Чонгук, может быть, люди за стенами тюрьмы не были бы готовы ко встрече. И в первую очередь не был бы готов сам Сокджин. Решимость досталась им тяжелым, кровавым путем, обошлась ценой разбитых сердец, невосполнимых потерь и смирения с угрозой смерти за стремление вернуть контроль над собственными жизнями. Сокджин всеми силами постарается избежать такого исхода, но будет бороться за свободу до последнего. Если иного выхода не останется, они и смерть примут. Без тени страха или сожаления.♰ ♰ ♰
Несмотря на резко испортившуюся в последние дни погоду, Бомгю практически не чувствует холода. Только что он получил серьезный нагоняй от Хвасы за то, что взял с собой Йеджи. Теперь его щеки и грудь распаляет жар стыда и обиды за публичное унижение, но также он испытывает и гордость за то, что отстоять свое обещание перед Йеджи ему все же удалось. Слабо грызущее чувство вины и беспокойства Бомгю предпочитает затолкать поглубже и игнорировать. В конечном счете Хваса ни за что не согласилась бы, сколько бы Бомгю ни уговаривал, если бы она и сама не считала, что сегодняшняя вылазка не представляет особой опасности. Цемент и арматура для строительства забора кончаются быстрее, чем хотелось бы: это уже третий раз, когда ополченцам приходится нападать на склады надеющихся. Те тщательнее охраняют места, где хранится оружие и еда, нежели стройматериалы. Культистам это в принципе без надобности — нужные помещения они присваивают силой, а для своего ужасного конца света обустраивают построенные во время Второй мировой войны бункеры под землей. — Осторожнее, тут скользко, — оборачивается Бомгю, за размышлениями ушедший немного вперед остального отряда. Вряд ли его слышат остальные семь человек, но идущая почти сразу позади Хваса в ответ на предупреждение только устало закатывает глаза. Шагающая следом Йеджи же выдавливает слабую улыбку, и Бомгю вдруг догадывается, что она нервничает куда сильнее, чем хочет показать. — Все в порядке. Тебе не нужно ни в кого стрелять и даже вступать в бой. Можешь скрыться и понаблюдать со стороны, — пытается поддержать Бомгю, поравнявшись с девушкой, но в ответ получает только недовольный взгляд. — Себе это скажи, — огрызается Йеджи, тем временем до побелевших костяшек стискивая свою винтовку. Это вызывает у Бомгю беззлобную усмешку. Ему бы не хотелось подвергать ее опасности, но что он может сделать против этой самовольной, упертой девочнки? Только принимать ее буйную натуру и по возможности приглядывать. Бомгю неловко себе в этом признаться, но именно Йеджи больше других помогает ему справляться с исчезновением Чонгука. Порой злость на Хвасу и остальных все еще вспыхивает в нем, но благодаря нескончаемым совместным тренировкам, безустанным поискам и мастерски подобранным словам поддержки от Йеджи эта злость со временем постепенно утихает. Бомгю все еще не принимает смерть Чонгука, но мало помалу пытается пробовать на вкус мысль, что единственный в его жизни человек, которого он воспринимал как пример для подражания, может больше никогда не вернуться. В любом случае, Бомгю делает все, что может. — Мы уже близко, — предупреждает Хваса, заставляя всех вынырнуть из раздумий и напрячься. Когда отряд наконец подходит к небольшому строительному магазину почти на границе с Чангаса, оккупированному надеющимися, она разбивает отряд на две группы по пять человек и раздает указания. Двухэтажный магазинчик с обветшалой вывеской, в который ездили местные деревенские жители, когда не было острой нужды тащиться в большой строительный торговый центр на юге, располагает всего двумя входами: парадным спереди здания и подземным с обратной стороны, предназначенным для погрузки крупногабаритных товаров. Согласно договоренности, группа Хвасы, Бомгю и Йеджи должна укрыться за брошенными машинами на парковке и обстрелять магазин спереди, пока остальные члены отряда тайком проберутся через грузовой вход и зачистят отвлеченных обстрелом надеющихся. План простой, но эффективный и хорошо отработанный. Однако когда группы разделяются, и первая перебежками между машинами начинает приближаться ко входу, Хваса вдруг замечает, что что-то не так. — Там сбоку припаркованы грузовики надеющихся, — полушепотом передает она остальным, выглянув из-за багажника старенького Ниссана. — Отсюда вижу штуки четыре. — Может, приехали за материалами? — предполагает Бомгю, рефлекторно оборачиваясь на Йеджи, которая, пристроившись сразу за ним, нервно кусает губы. — Даже если так, их может оказаться больше, чем мы рассчитывали, — несогласно качает головой Хваса. Ее и без того крепкие плечи напрягаются, а пальцы касаются рации на боку, выдавая активный процесс принятия решения. — Давайте пока отозвем наших и понаблю… — пытается было высказаться один из ополченцев, скрывающийся за белым Пежо чуть позади остальных, но не успевает даже закончить предложение. Раздается громкий звук, похожий на хлопок, за ним стремительно следует эхо, и мужчина вдруг валится на землю. В следующее же мгновение со всех сторон воздух разрывает целый град похожих хлопков, к которому затем примешиваются автоматные очереди и одиночные выстрелы из обычных, не снайперских винтовок. Уходит несколько непростительно долгих мгновений, прежде чем оставшаяся часть группы осознает, что именно происходит. Отряд заметили еще на подходе, и встречает их, должно быть, не меньше двадцати человек — втрое больше, чем ожидалось. Бомгю успевает только почувствовать, как взрывается бешенным стуком его сердце, стоит адреналину хлынуть в кровь. В следующее мгновение он уже крепко держит Йеджи за плечи и практически кричит ей в лицо. — Уходи! — просит он. Стоит девушке только продемонстрировать малейший признак несогласия, Бомгю тут же резко встряхивает ее. — Беги обратно и предупреди остальных! Пусть пришлют помощь! — Я не могу! — кричит в ответ Йеджи. По ее бледному лицу начинают катиться слезы, а в глазах вместо напускной решимости начинает уродливыми цветами распускаться ужас. Над их головами тем временем во всю гремят выстрелы, воздух пропитывается пылью и наполняется беспрерывным ревом. Все кругом застилает плотной пороховой дымкой; пули сыпятся градом, со скрежетом врезаясь в металл машин. Ополченцы как могут отстреливаются, но если Бомгю продолжит медлить, поздно будет уже для всех. На мгновение сжав плечи Йеджи, так крепко, словно в попытке вложить в это прикосновение все свое отчаяние, а заодно, возможно, так и не озвученные чувства, Бомгю отталкивает ее от себя и кричит, уже хватаясь за автомат: — Иди! Продолжая пригибаться к земле, Йеджи поднимается на ноги и что есть сил бежит прочь от разверзшегося на земле ада.♰ ♰ ♰
К этому моменту солнце уже почти клонится к горизонту, прячась за тяжелыми свинцовыми облаками, отдающими всеми оттенками серого. Намджун случайно поднимает взгляд к небу и только тогда понимает, что сегодня они сильно подзадержались. Предложить Чимину зайти погреться кажется ему в этой ситуации самым минимальным жестом приличия, и тот, пряча мимолетную улыбку, тут же соглашается. Неловко потолкавшись в тесном пространстве церковной кельи, Намджун сразу отправляется ставить чайник на огонь, а затем присоединяется к усевшемуся за столик на полу Чимину и погружается в безмолвие. Во время строительных работ на воздухе время летит незаметно, под шум дрелей и молотков разговор сам собой льется живым ручейком, но почему-то в это мгновение все ощущается иначе. По какой-то причине слова напрочь отказываются сходить с сомкнутых губ, звенящая тишина заполняет собой все и без того небольшое пространство, и единственное, что остается — это задумчиво молчать, усердно избегая прямых взглядов. Когда через пару минут наконец закипает чайник, обоим кажется, будто к тому моменту прошло уже не меньше часа. Намджун поспешно поднимается, разливает кипяток по чашкам, и к запаху горящей в печке-буржуйке древесины и свежей краски, наполняющему комнатушку, тут же прибавляется тонкий аромат цветов и разнотравия. — Такой приятный вкус, — мычит Чимин, и даже зажмуривается, стоит ему поднести чашку к губам и сделать небольшой глоток. — Что это за чай? — Тебя что, родители не поили им по любому поводу и без? — удивляется Намджун, получая в ответ неловкое покачивание головой. Несмотря на возникшее неприятное чувство, он все же пытается улыбнуться краешком губ. — Это целебный чай из гортензии. Глупость, конечно, но люди, особенно пожилые, верят, что он лечит буквально все. От простуды до кривой осанки. Тихий смех Чимина заставляет сердце Намджуна каким-то непонятным образом сжаться. Сложно поверить, чтобы человек никогда даже не слышал об этом чае — разве только если у него не было кого-то, кто заботился бы о нем ребенком в моменты простуд и несварений желудка, как это принято почти в любой семье. Правда, Чимин и не похож на человека, которому с семьей повезло. — А вы заваривали его для своей дочери? — тем временем осторожно спрашивает тот, не поднимая взгляда от чашки. Все кругом называют Чимина искусным манипулятором, и, наверное, нужно быть полным дураком, чтобы не понять: он пытается нащупать слабое место, найти черту, за которую нельзя переступать никому. Намджун не дурак, и именно Сохи для него является той чертой. Он не говорит о ней ни с кем, и уж тем более не должен ничего рассказывать человеку, косвенно причастному к ее смерти, такому опасному и коварному. И все же слова с его губ сходят даже раньше, чем успевают оформиться внятные мысли. — Да, — кивает Намджун. Он опускает свою чашку на стол и на мгновение задумывается. — Однажды, когда ей было около четырнадцати, она подхватила коклюш. Болезнь развивалась быстро и тяжело, лекарства почти не помогали, а врачи только разводили руками. — Это же не стало причиной?… — с заметным волнением спрашивает Чимин. — Нет, в конце концов она выздоровела. Я каждый вечер заваривал ей этот чай, а Сохи его ну просто ненавидела, — слабо улыбается Намджун воспоминаниям. — Вечно говорила, что он ужасно пахнет, что после этого чая даже будучи при смерти встанешь на ноги, только бы зубы почистить, мол, потому он и считается целебным. В общем, она как могла упиралась, а я все заставлял. Пихал ей кружку в руки и уходил, — улыбка вдруг начинает медленно сползать с его лица, захватывая с собой и ямочки; голос становится тише. — Приходил сюда и молился до самой ночи. Я был уверен, что именно мои просьбы к Богу помогли ей поправиться. Но на самом деле я просто, как и всегда, бросал свою дочь в одиночестве, — он замолкает на несколько долгих мгновений и добавляет уже совсем еле слышно. — Меня никогда не было рядом. На редкость теплый взгляд, которым Намджун до этого смотрел на Чимина, на последних словах совсем тускнеет, устремляясь куда-то в стену. Под веками растекается густая тень, идущая будто из самого нутра. Говоря о дочери, бывший пастор каждый раз словно стареет на несколько десятков лет, превращаясь в само воплощение скорби. Его откровенность Чимину крайне выгодна, но в данную секунду тот всей душой жалеет о том, что спросил. Своими расспросами он словно оскверняет чужую память, превращает чью-то скорбь в свое оружие, но, беспроблемно проделав подобное сотню раз, почему-то именно сейчас испытывает такую неприязнь к самому себе. Это непрошеное, неприятное чувство все сильнее обвивается вокруг его сердца холодной змеей, и мысли непроизвольно обращаются к блажи. С момента, как они начали проводить в этой церкви практически каждый день, Чимин принимал все меньше и меньше, опасаясь спугнуть этим Намджуна. Но, что самое странное, он все меньше и меньше в этом нуждался. Ему было… нормально. Мысли просто не возвращались к блажи из раза в раз, не крутились вокруг нее каждую чертову секунду, как это бывало обычно. Порой Чимин даже ловил себя на том, что чувство необъяснимой безмятежности, накрывающее его в этом месте, почти так же приятно, как эйфорическое действие блажи. За тем исключением, что здесь оно было настоящим. Почти. И именно это крошечное «почти» в данную секунду заставляет его разрываться от бесконтрольного желания снова принять. — Я бы выпил еще чашку, — Чимин говорит это, только чтобы отвлечься от своих мыслей, но получить ответ не успевает. — Намджун! — вдруг раздается с улицы отчаянный, полный ужаса возглас, и на какой-то миг все вокруг замирает. По лицу Намджуна проскальзывает сразу несколько эмоций, на мгновение он даже кажется испуганным, но сразу следом в его глазах застывает нечто мрачное, даже горькое. Он тут же подрывается на ноги, снося за собой столик с чашками, и одним коротким жестом указывает Чимину на выход в церковную залу. Тот слушается мгновенно и беспрекословно, за оглушительным грохотом своего сердца едва ли даже слыша, как следом почти сразу распахивается дверь со двора. — Йеджи, в чем дело? — подлетает к девушке Намджун, сразу замечая то, как сильно она дрожит и какой запыхавшейся и испуганной выглядит. В помещение врывается поток морозного воздуха, который пастор втягивает в легкие, стараясь проветрить голову от густого цветочного аромата. — На наш отряд… там… надеющиеся… — пытается объяснить Йеджи, но на деле только хватает ртом воздух и не прекращает трястись. — Успокойся и расскажи нормально, — просит Намджун резким, но каким-то бесцветным голосом. — Мы отправились за стройматериалами. Там была засада… — Йеджи всхлипывает, на мгновение давая волю чувствам, но все же пытается взять себя в руки. — Меня отправили за помощью. Намджун, я не думаю, что они… Что Бомгю… — Беги в город, — прервав новый поток слез, велит Намджун. — Я предупрежу их по рации и приду следом за тобой. Не тратя больше ни секунды, Йеджи кивает и стрелой вылетает обратно за дверь. Та не закрывается до конца, и свежий воздух все еще задувает в комнату, постепенно вытесняя влажную духоту, пока Намджун, просто замерев, смотрит девушке вслед. Медлить некогда, но он буквально не может пошевелиться. Только втягивает носом воздух и стискивает кулаки с такой силой, что на ладонях остаются следы от ногтей. Вероятно, он тратит на это слишком много времени, потому что в конце концов другая дверь за спиной со скрипом приоткрывается. Намджун так и не находит в себе сил заговорить, он лишь разворачивается и сразу натыкается на чужой беспросветно черный взгляд. Обычно он всегда может многое там прочитать, легко понимает, когда Чимин говорит не то, что думает. Для него эти глаза воистину словно зеркало души их обладателя, но сейчас, глядя в два карих омута напротив, Намджун не видит ничего, кроме своего отражения. Ошибки быть не может. Днями ранее неосторожно оброненные им при Чимине слова о планах Ополчения направиться за стройматериалами обернулись смертельной опасностью для десятка людей. Первый порыв — наброситься на Чимина — угасает почти мгновенно. Шансы на то, что Хваса, Бомгю и все те, кто ушел с ними, больше не вернутся, огромны, и внутри Намджуна клокочет злость. Человек, стоящий перед ним, не может не быть к этому непричастен. Вспыхнуть, встряхнуть его за плечи, потребовать ответов, выместить на нем страх и ярость, даже убить его было бы сейчас естественной реакцией, но Намджун этого не делает. Он просто стоит и непростительно долго смотрит Чимину в глаза. То, что произошло мгновениями ранее, вдруг все изменило. Точнее нет, в действительности все осталось неизменным, открылись лишь глаза Намджуна на то, что каждый день происходит в этой церквушке. Все это вдруг стало осознанным, стало таким реальным, таким настоящим — нет, черт, оно таким и было с самого начала, но сейчас будто бы разорвалась некая воображаемая линия, в действительности такая обманчивая. Больше нельзя отнекиваться и притворяться. С этого мгновения их с Чимином связь словно перестала существовать в отрыве от реального мира, где есть две противоборствующие силы, где есть надеющиеся, сопротивление и невосполнимые потери с обеих сторон, где властвует смерть, разрушения и страх, где царит безнадега. Эта связь — его часть. И, спрятав Чимина, Намджун сам признал ее таковой. А сейчас, все продолжая смотреть в чужие глаза, он только глубже и глубже падает в их пустоту. Чимин становится таким каждый раз, когда им овладевает страх. Со стороны он остается теплым и мягким, все так же излучает поразительную доброжелательность, но изнутри холодеет, будто покрывается каменной коркой. Намджун не раз видел то, как, закрываясь в необъяснимом испуге во время неосмотрительно оброненных слов об Отце или собственной семье, Чимин будто бы физически пустел. Словно мысленно отделялся от своего скованного ужасом тела и прятался где-то вовне. Он видит это и сейчас, видит, как Чимин превращается в полую твердь, сжимается изнутри до неразличимых размеров в ожидании неминуемого нападения. Ускользает, готовый встретить удар с минимальным ущербом. И Намджун, так и не проронив ни слова, вопреки всему вдруг отводит взгляд, хватает со столика Библию со вложенным в сердцевину страниц Кольтом, рацию и поспешно выходит из церкви. Он мог оттолкнуть Чимина, мог напасть на него и разорвать ту иррациональную связь между ними. Мог поступить так, как имел бы право поступить. Как на самом деле должен был поступить. Но не сделал этого. Намджун хочет помочь Чимину. С первой же встречи он видит за лукавой маской ангела потерянного, испуганного юношу и с первого же мгновения борется с желанием вытащить его из пучины вынужденных ошибок и кем-то разбитых надежд. Иной бы сказал, что Намджун просто одурманен коварным очарованием падшего ангела, но в действительности он видит Чимина насквозь. Отказываясь признавать это самому себе, в глубине души он с самого начала обо всем догадывался. Но подтверждение этой догадки подтверждает и его веру в то, что Чимин отчаянно нуждается в спасении. И Намджун обязательно сделает все, чтобы помочь. Только вот пересекая задний двор церкви, он старательно отводит взгляд от могилы той, кому помочь не смог. Оставшийся стоять в дверях Чимин тем временем разрывается между импульсом податься следом или убежать прочь, но только и может, что, замерев, пялиться в пустоту. Его словно ломает, дробит на части, раздирает изнутри чувством, которое он тоже наконец осознает в полной мере. Чимин все слышал, он ждал, готовился к нападению, просто знал, что оно последует. Оно обязано было последовать. Не может быть, чтобы Намджун подумал иначе. Любой бы сложил два плюс два и пришел к определенному выводу, даже если на самом деле Чимин так ни слова никому и не проронил о случайно вызнанных планах сопротивления. Пусть засада в строительном магазине — не его рук дело, но за всю эту ложь, весь этот хитроумный обман, за простое намерение это сделать он все равно заслужил наказания. А Намджун даже не сказал ни слова, просто вскрыл его одним пронзительным взглядом и молча ушел. Чимин поступает так, как должен, он служит Отцу и Проекту и обязан исправить свои же ошибки. Он истинно верует, что все делает правильно, что действует на благо высшей цели, но почему же, наконец выбегая на морозную улицу, нисколько не чувствует холода? Его нутро неудержимо пылает, пожираемое, словно языками пламени, впервые такой осознанной, такой сильной виной. Виной настолько мощной, что заглушить ее удается, лишь под завязку накачавшись блажью и ближе к рассвету отключившись на холодном полу собственной спальни.♰ ♰ ♰
Проходит несколько выматывающих дней, от отряда Тэхена приходит весть об успешном начале осады, на голову обрушивается гора проблем, требующих немедленного решения, но Юнги все не прекращает размышлять о Чон Чонгуке. Он отправляет часть своих людей в помощь для обороны нескольких строительных магазинов в округе, куда по предположениям могли бы направиться сопротивленцы. Забирает у Чонхи текущие дела и пару раз умывается кровью, пока жестко, но эффективно решает вопросы, как делал это раньше. Он даже наведывается к Хосоку, становящемуся все более нервным, нелюдимым и нездоровым внешне. Но мысли никуда не деваются — продолжают надоедливо мелькать где-то на задворках сознания. В конце концов, отдав указание выдать Чонгуку новую одежду взамен изношенной и получив донесение, что тот отказался идти на контакт, Юнги несколько часов усердно вливает в себя джин, все пытается утопить в нем эту мучительную тягу и даже почти справляется с этим, но в какой-то момент все равно оказывается в дверях чужой камеры с собственной рубашкой в руках. Только в это мгновение он наконец ощущает странный покой. Будто какая-то неведомая сила все это время нарочно тянула его вниз, борясь с решением разума прекратить с Чонгуком любое общение, а теперь получила желаемое и притихла. Курящий одну за одной Юнги, стоящий так бесконечно долго, готов был бы простоять еще столько же, только бы этот покой не рассеивался. Чонгук, даже если бы захотел, не смог бы сосчитать, сколько раз Юнги вот так приходил сюда, рассчитывая, что он спит. Поначалу он всегда притворялся, оставался начеку на случай, если тот вдруг попытается напасть. Но время шло, ничего не происходило, постепенно эта незримая граница между нами стиралась, и в конце концов Чонгук даже начал находить необъяснимый комфорт в чужом безмолвном присутствии. Все прошедшие дни он томительно прислушивался к шороху за решеткой, и сейчас, лежа лицом к стене, отчаянно борется с непреодолимой тягой внутри, уговаривает себя не вставать. Юнги скоро уйдет, нет никакого смысла пытаться поговорить с ним. Однако и Чонгук бесповоротно проигрывает в войне с доводом разума: откинув тонкую простынь, он поспешно, будто боясь передумать, поднимается с койки. — Стой, — зовет он Юнги, который тут же отрывается от решетки, кидает ему в руки черную тряпку и, затушив недокуренный бычок о землю, разворачивается, чтобы уйти. — Останься, — снова просит Чонгук, и просьба эта выходит такой до неприличия отчаянной, что Юнги замирает. Он оборачивается, одаривая Чонгука усталым вопросительным взглядом, но вместо ответа тот просто подходит ближе и останавливается в дверях. Они оба стоят полубоком, один рывок, и Чонгук окажется в коридоре. Шансы невелики, но при хорошем раскладе ему удастся отбиться от охраны и вырваться наружу. Всего один точный рывок, и Чонгук будет свободен. Слова Юнги про нападение на тюрьму сильно всколыхнули его сознание. Не то чтобы до этого он хоть на секунду переставал думать о побеге, но все же немного забылся, потерялся в этой иррациональной, но все глубже затягивающей в свои сети связи. Сейчас же Чонгук словно очнулся ото сна и как никогда жаждет выбраться. Бесконечно тянущееся в клетке время сводит его с ума, мысли о сопротивлении пожирают, и разыгравшийся стокгольмский синдром ничуть не облегчает положение. Однако продолжая безжалостно изгрызать себя за ослабевшую волю, из раза в раз с горечью прокручивая в голове слова о грядущем нападении, в котором он виноват и с которым никак не сможет помочь, Чонгук в какой-то момент вдруг наткнулся на странную мысль. Поначалу она показалась глупой и бессмысленной, воспринималась не иначе, как злая шутка отчаявшегося разума. Но чем дольше он об этом думал, тем более убедительным это казалось. Рассказав про готовящееся нападение на тюрьму, Юнги просто не мог не знать, какой эффект вызовут его слова. Чтобы оборвать их связь, не было необходимости распалять вражду и воскрешать из пепла постепенно угасшую ненависть, достаточно было просто перестать приходить. Но Юнги поступил иначе. Нет, Чонгук не мог ошибиться, он так долго и усердно вглядывался в эту ледяную бездну, что бездна в конце концов взглянула на него в ответ. Всего один точный рывок, и Чонгук окажется на свободе. Но вместо этого он вдруг поднимает свободную руку, обхватывает ладонь Юнги и несильно ее сжимает. Тот не отвечает, заметно хмурится, даже морщится, но и не одергивает руки. Он просто впивается в глаза Чонгука взглядом, который в очередной раз утягивает того на самое дно. Взглядом злым, усталым, раздраженным, но не пустым. И Чонгука вдруг накрывает волной адреналиновой смелости. — Я хотел поблагодарить тебя за то, что рассказал мне о тюрьме, — хрипло заговаривает он. Чонгук чувствует, как его тело бьет дрожь, сильнее сжимает в руке тряпку и просто мысленно надеется, что Юнги ничего из этого не замечает. — Ты напомнил мне о моей цели. На мгновение ему кажется, что губы Юнги растягиваются в слабой ухмылке, но это видение рассеивается в тот же миг, оставляя на чужом лице лишь холодное суровое выражение. — Прямо сейчас я могу рвануть в сторону, могу попробовать сбежать, даже если в результате, скорее всего, погибну. Я не сломаюсь, не стану сдаваться, а если понадобится, пожертвую жизнью. Ты это знаешь. Дрожь уже передается и голосу, Чонгук разве что не запинается, выдавливая из себя слова, которые почему-то так страшно произносить. Его сердце колотится почти на уровне глотки — кажется, будто еще секунда, и он им подавится. Тело буквально плавится под все сильнее темнеющим взглядом Юнги. Но вдруг — всего на секунду — Чонгук ощущает слабое давление чужих пальцев на своих. Оно совсем невесомое, мимолетное, возможно, он выдумывает его, как и ухмылку, как и нечто живое во взгляде напротив. Но этого почему-то становится достаточно, чтобы наконец рискнуть не только всмотреться, но и шагнуть в беспросветную бездну. — Да, ты это хорошо знаешь. Знаешь, что я не перестану бороться, — вновь заговаривает полушепотом Чонгук, сам себя не слыша за оглушающей тишиной, что неотвратимо обступает их двоих. — И хотя ты сам себе отказываешься в этом признаться, но на самом деле тебе тоже хочется узнать, каково это — быть по другую сторону. Быть свободным, — он подходит чуточку ближе, практически выдыхает это Юнги в лицо и бессознательно удивляется, что в исходящем от него холоде слова эти не превращаются в пар. — Ты пытаешься отгородиться от меня, сопротивляешься, потому что мысль, что со мной ты мог бы покинуть Проект, никак тебя не отпускает. Именно поэтому ты меня не убил, именно поэтому тебя сюда так тянет, — Чонгук имеет в виду свою камеру, но даже не замечает, что тычет себе в грудь. — И это правда. Если ты меня отпустишь и пойдешь со мной, я смогу показать тебе другой путь. Теперь давление чужих пальцев совсем не выдуманное, Юнги абсолютно по-настоящему стискивает ладонь Чонгука, причиняя ощутимую боль. Его все сильнее охватывает ярость, а кожа в месте прикосновения горит, будто жар, которым пышет Чонгук, который пылает где-то внутри этой груди напротив, пытается перекинуться и на него, хочет охватить его тело и поглотить в своем чреве. Ощущение это почти невыносимо, и он наконец грубо отбрасывает руку Чонгука, толкая в сторону и его самого. Несколько мгновений он смотрит ему прямо в глаза, а после выходит, запирает решетку и быстро шагает прочь. Чонгук, побелевшие от сильной хватки пальцы которого не прекращают дрожать, оседает на пол и почти до скрипа сжимает черную ткань. Внутри растекается какая-то мучительная, какая-то жгучая боль, только отдаленно сравнимая с разочарованием. Его охватывает невыносимое отчаяние. Осязаемую возможность сбежать Чонгук променял на призрачную надежду, на крошечный шанс, которого могло и вовсе не быть. Неизвестно, как долго он теперь будет расплачиваться за свой выбор, сколько жизней могло бы быть спасено, поступи он сейчас иначе. При удачном раскладе Чонгук, возможно, действительно смог бы сбежать, и мысль эта до конца дней будет волочиться за ним грузом ошибок и сожалений. Однако на самом пике отчаяния нет смысла лгать самому себе — дело не только в этом. Чонгуку просто невыносимо сильно хотелось, чтобы Юнги согласился. Почти не задумываясь о том, что делает, он наконец вспоминает о брошенной ему в руки тряпке, расправляет истерзанную ткань, оказавшуюся хорошего качества черной рубашкой, и зачем-то прижимает ее к лицу. Пахнет джином, табаком и чем-то еще, и в это мгновение в мире нет запаха горше.♰ ♰ ♰
— Признаюсь честно, после того, как ты всадила мне в руку нож, я больше не планировал тебя трахать, — бормочет Чонсу, с трудом натягивая брюки на вспотевшие ноги, — но задница у тебя уж больно хороша. Он звонко шлепает Чонху по ягодице, но получает в ответ такой убийственный взгляд, что улыбка на его лице мгновенно меркнет. — Твой язык только под одно дело годится, так что будь добр, молчи почаще, — язвит Чонха, собирая волосы в высокий хвост. — Могла бы быть и чуточку более довольной, — фыркает Чонсу себе под нос, но девушка его уже не слушает. Принявшись застегивать многочисленные ремешки на кожаной куртке, она погружается в тягостное раздумье. В действительности ей абсолютно плевать на Чонсу, который никогда не вызывал ничего больше, чем легкое презрение. В жизни Чонхи есть только один мужчина, однако переменившееся настроение Юнги, разумеется, не могло укрыться от ее внимания. И без того всегда холодный и мрачный, Вестник в последние дни словно погрузился в пучину каких-то совсем темных мыслей, из которой не выныривал, даже когда занимался делами. Он окончательно изолировался от внешнего мира, забрал все дела Проекта в свое личное вéдение и совсем перестал подпускать к себе Чонху. А она скучает. Скучает по недовольным взглядам, усталым вздохам, резким ответам и раздраженным реакциям на свое появление. Чонху нисколько не задевало такое отношение, в каком-то смысле ей нравилось, как Юнги всегда вел себя с ней. Умеющая легко вертеть мужчинами по собственному желанию, привыкшая к их трепету, даже страху перед ней, к их склонности безоговорочно покоряться ее сильному характеру, Чонха всегда наслаждалась тем, как Юнги умел покорять ее. Ей доставляло удовольствие выводить мужчину из себя, было приятно видеть его злость, трепетать перед ним, даже побаиваться, пусть и зная, что Юнги на самом деле никогда не причинит ей вреда. Наоборот, как раз таки зная это, она могла спокойно, без настоящего, искреннего страха наслаждаться его властью, его доминированием над собой. Тем, чего она не могла позволить себе с другими мужчинами. Юнги заставляет ее чувствовать себя живой. Поцелуй, который Чонха практически вырвала силой, еще долго оставался ожогом на ее губах; не находилось ничего слаще той капли крови. Она никогда не обманывалась на этот счет — Юнги не может быть ее, он ей недоступен, он оттолкнул ее, и на большее не стоит рассчитывать. Но все же несколько мгновений Юнги целовал в ответ, был так близко, горел злостью, был таким живым и страстным, и все внутри Чонхи кипело при мысли об этом. А потом в Юнги что-то словно взяло и переломилось, вместе с ним опустошив до самого дна и ее саму. Если бы только можно было узнать, что послужило причиной, Чонха бы отдала за это все, однако единственное, что ей остается — это терпеть и глушить тоску в похоти неинтересных случайных связей. Оставив Чонсу приходить в себя после выматывающего оргазма, она приоткрывает дверь облюбованной ими кладовой и осторожно выглядывает наружу. Чонхе всегда было глубоко плевать на слухи о себе, однако здесь она старается избегать лишних взглядов — в немноголюдном социуме бункера разговоры легко могут дойти до самого Вестника. Однако, вдруг заметив в стороне именно его силуэт — того, кого так сильно жаждала увидеть, — Чонха напрочь забывает и об осторожности, и о своем растрепанном и наверняка очевидном внешнем виде, и вообще обо всем на свете. При виде Юнги ее сердце тут же пропускает удар, вдруг затмевая собой все остальное. Распахнув дверь, Чонха в несколько шагов пересекает коридор и подлетает к идущему вдоль него Вестнику. — Эй, — преграждает она ему путь. В своем накопившемся отчаянии Чонха даже хватает мужчину за локоть, чего никогда не позволяла себе прежде, но сразу осекается и отнимает руку. — Тебя несколько дней не было видно. Где ты пропадаешь? Она знает, что ведет себя жалко, сама к себе испытывает отвращение и пытается натянуть на лицо привычную язвительную ухмылку, но едва ли ей это удается. Взгляд Юнги, который тот резко поднимает, заставляет что-то внутри нее оборваться. Дело не в ярости, и даже не в ледяной его мрачности — к ним Чонха привыкла, их она жаждала увидеть. Пылающий взгляд Юнги направлен на нее, но он не смотрит. Не видит. Не замечает. Глядит будто сквозь, в действительности устремив взор куда-то вовнутрь. Юнги ничего не отвечает, он просто обходит Чонху и направляется дальше, оставляя ее лишь растерянно смотреть вслед и сжимать кулаки. Все, чему Чонха училась на протяжении жизни — это как выживать, как находить пропитание, обманывать, воровать, а став постарше, — и защищать свое становившееся привлекательным для мужчин тело. Все, что она знала, все, что было с ней с самого начала, что помогало идти вперед, реагировать на опасность, проживать ужас и боль — это злость. И сейчас именно злость, поднимаясь от самых ног, от кончиков сжатых в кулаки пальцев, скапливается у нее в груди, после вновь, как волна, растекаясь по телу. Не думая больше ни о чем, Чонха почти бегом бросается к дверям на лестницы, откуда вышел Юнги. Лестницы бункера, ведущие в подвалы, находятся отдельно от прочих. В подвалах расположены в основном только тюремные камеры, аварийные бойлерные и склады маловажной провизии. Но чтобы попасть туда, нужно пересечь самый нижний технический уровень, безлюдный и пустынный, получить доступ и только потом спуститься вниз. Бункер Юнги считается одним из самых больших, самых благоустроенных и подготовленных, однако едва ли в обычное время в нем обитает больше нескольких десятков человек. Рыская по этажам, по этим мрачным пустым коридорам, Чонха едва ли не захлебывается идущей откуда-то изнутри горечью, глотает подступающие слезы — злые и болезненные, — но продолжает искать. Она не знает, что именно ищет, возможно, просто пытается спрятаться — словно побитая собака забивается в самый в темный угол. Однако мысль, что Юнги зачем-то был здесь, заставляет продолжать искать. Если есть проблема, ей должны найтись и причина, и решение. И все действительно встает на свои места, когда Чонха добирается до самого последнего этажа. В глубине сложных переплетений коридоров с тюремными камерами и холодными пустыми помещениями очередную дверь ей преграждает двое охранников. Единственные живые души на сотни квадратных метров, и они Чонхе хорошо знакомы — самые приближенные люди Юнги не могут находиться в таком месте без причины. — Прости, не можем пропустить. Приказ, — остановив девушку, стоит той попытаться пройти, виновато объясняется один из них. — Да? И кого же вы тут охраняете? — расплывается в своей фирменной опасной улыбке Чонха, чуть приникая к плечу второго мужчины, стоящего в молчаливом напряжении. — Не могу знать, — осторожно отвечает первый. Он старается держаться уверенно, но все же старательно избегает прямого взгляда. Как и остальные здесь, эти двое знают, насколько опасно связываться с Чонхой. Ей редко осмеливаются перечить, предпочитают не рисковать лишний раз, однако впервые чужой страх не доставляет ей удовольствие, а лишь усиливает и без того кипящее внутри раздражение. — Жаль, — скалится Чонха, отступая в сторону и будто бы принимая поражение. — Ну, тогда я сама посмотрю. Прежде чем мужчины успевают среагировать, она уже одним отточенным движением выхватывает нож из сапога. Первым делом острое как бритва лезвие с чавканьем вонзается в шею ближайшего к Чонхе охранника. Вытащенный им было пистолет тут же выпадает из его руки; давясь всхлипами и кровью, которая начинает толчками выливаться из его глотки, мужчина резко оседает на пол. Чонха успевает подхватить его содрогающееся в предсмертных муках тело под мышками и с силой толкает перед собой: предназначенные для нее пули вонзаются в охраннику в грудь, и он тяжелым мешком заваливается на второго мужчину. Это выводит того из равновесия лишь на несколько мгновений. Мужчина легко отбрасывает тело сослуживца и снова вскидывает оружие, однако даже миг промедления в схватке с профессионально натренированным бойцом уже стоит ему жизни. За это время Чонха успевает поднять с пола второй пистолет и всаживает несколько пуль мужчине в живот. Чуть успокоив сердцебиение и отдышавшись, она быстро берет себя в руки, брезгливо осматривает залитый кровью пол, а после вынимает из чужой шеи нож и перезаряжает пистолет. Тяжелая оцинкованная дверь, точно такая же, как и другие здесь, поддается с трудом, но все же впускает ее в длинный темный коридор. Осторожно ступая в полумраке, Чонха старается не издавать шума — здесь так тихо, что, кажется, даже ее почти беззвучные вздохи эхом отражаются о бетонные стены. Однако внезапное копошение в одной из камер в самом конце коридора заставляет ее и вовсе застыть на месте. — Юнги? — вдруг раздается оттуда тихий голос. Чонха задерживает дыхание, прислушиваясь сквозь бешеный стук своего сердца. — Это ты? Отсюда ее невозможно увидеть, и какое-то время пленник выжидает. Возможно, ждет ответа или гадает, не охрана ли это, однако после все-таки продолжает. — Решил наконец убить меня? — несколько секунд он молчит. — Думаешь, если принесешь Отцу голову Чон Чонгука, это поможет? — на этих словах Чонха вздрагивает, а голос внутри камеры тем временем приобретает отчаянные нотки. — Может, это и убедит его, но не меня. И не тебя, — внезапный громкий удар по решетке гулко отражается о бетонные стены. — Слышишь меня? Я не жалею о том, что сказал. В одно мгновение все встает на места, все обретает смысл. Всему находится объяснение. Ужасное. Отвратительное. Превращающее злость в ярость, в настоящее исступление. Такое простое. Такое разрушительное. В одно мгновение земля начинает ускользать из-под ног, проваливается в бездонную пропасть, утягивая за собой все вокруг. Реальность словно песок утекает сквозь пальцы. Но все еще можно исправить. Развернувшись, Чонха быстрым шагом направляется к выходу, больше не заботясь о том, чтобы скрывать свое присутствие. — Юнги? — пленник слышит ее удаляющиеся шаги и снова с отчаянием бьет по решетке. — Юнги, стой. Юнги!