Тайны парижских будней

      — Ваше Высокопреподобие! — к Фролло бежал запыхавшийся священник. — Пожалуйста, постойте!       Клод нехотя остановился. Он стал вновь искать убежища в соборе от тех мирских забот и тревог, что облепляли его всего с ног до головы, стоило ему сделать шаг за его пределы. Но здесь, среди старых каменных плит, от которых веяло холодом и спокойствием, они оставляли его, давая отвлечься на молитвы, дела прихода и научные изыскания.       И вот сейчас: он только вошёл в собор, надеясь на душевный отдых, но этому не суждено было случиться.       — Я вас слушаю.       — Ваше Высокопреподобие, только что сообщили, что Гудула… Она мертва. Её обнаружили умирающей какие-то женщины. Они также сказали, что она просила передать вам башмачок её дочери, вдруг вы когда-нибудь отыщете её. Кажется, она хотела обуть в них статую Иисуса в Реймсском соборе, — с этими словами он протянул архидьякону маленький розовый башмачок и неслышно покинул Фролло, пока тот вертел вещицу в руках.       Клод с интересом разглядывал его, хоть видел его отнюдь не впервые, и искренне не понимал, что ему с ним делать. Ну почему, почему в нём продолжают видеть какого-то святого? А в том, что вретишница видела в нём — самое малое — почти что святого, сомнений быть не могло. Отыщет её дочь. С чего бы? Если уж ей за столько лет не удалось этого сделать, то почему получится у него? Её многолетние молитвы не были услышаны, и своим последним желанием она возложила эту миссию на него! Да, старуха была воистину безумна.       Фролло спрятал башмачок в руке и отправился наверх, в башенную келью. За то время, что он почти не появлялся в соборе, скопилась внушительная гора дел, требовавшая его безраздельного внимания. В первый раз, когда он увидел эту громаду свитков, то едва не схватился за голову: нет, больше нельзя так надолго оставлять приходы без внимания.       Он отвлёкся, только когда Квазимодо стал звонить к вечерней службе. Тогда же Фролло ощутил, что голоден. За дверью он нашёл спешащего вниз певчего, которому приказал принести ему чего-нибудь поесть, как только служба закончится.       К чёрту все эти бумажки! О, эта бумажная волокита чудовищно его утомляла. Даже корпение часами над опытами не так изматывало, как просидеть три-четыре часа над финансовыми отчётами прихода. Сегодня он на славу потрудился во имя епископа, теперь можно уделить время тем задачам, что он сам поставил перед собой. Золото. С наслаждением он погрузился в книги и испещрённые заметками тетради, безжалостно отодвинув свитки с отчётами. В этом состоянии он не сразу расслышал стук в дверь. Фролло забрал у пришедшего корзинку и вернулся обратно к фолиантам, изредка отрываясь на еду.       Так проходили дни за днями, одинаковые, серые, дождливые. Скоро все они будут такими, пока не придёт зима и город не засыплет снегом. Хорошо, если б она не была такой же холодной, как прошлая.       Они не заговаривали больше после того вечера: Эсмеральда скрывалась в комнате всякий раз, как слышала скрип входной двери. В конце концов он стал стараться пореже появляться в собственном доме.       Но на следующее утро Фролло заставил себя пойти в дом, прикрываясь перед самим собой заботой об Эсмеральде. Она была внизу, когда он вернулся, и не успела привычно скрыться на втором этаже.       — Постой. Сядь. Мне нужно поговорить с тобой.       Эсмеральда не двинулась с места.       — Что ж, стой, если тебе так хочется. Скоро суд, я не сомневаюсь в этом. Шармолю эта история порядком поднадоела. Так вот, — он прервался и опустился на стул, — что ты намерена делать, если… если тебя оправдают?       Эсмеральда дёрнулась всем телом и обратилась в слух:       — Оправдают? — дрожа, спросила она. — Они… могут меня оправдать?       — Да, уверен, так и будет. Так куда ты пойдёшь? Танцевать тебе не стоит, Двор Чудес опустел. Как и Крысиная Нора…       — Я не знаю… Я не думала об этом. Наверное, покину Париж. Или даже Францию. Уеду подальше от этого города, собора, вас, — медленно проговорила Эсмеральда. — Крысиная Нора пуста? Куда же делась та противная старуха?       — Умерла прошлым утром. И передала мне вот этот башмачок, якобы с помощью него я найду её дочь, — с этими словами Клод поставил на стол башмачок, с которым не расставался с той минуты, как священник вручил ему его. — Что с тобой? — Клод подбежал к побледневшей Эсмеральде, одной рукой хватавшейся за стену, а другой держащей себя за горло, будто задыхалась.       — Матушка!.. — слабо воскликнула несчастная.       Она даже не заметила его прикосновения к себе — всё её внимание было приковано к башмачку. Из её глаз полились слёзы, она едва не упала на подкосившихся ногах. Фролло подхватил её и помог ей сесть на стул. Рыдая, Эсмеральда схватила башмачок и уронила голову на грудь. Из её бормотания, неразборчивого из-за слёз, он смог разобрать только «Нет!» Другой рукой она сжимала точно такой же, извлечённый из ладанки с её шеи. Открытие поразило их обоих словно молния.       Он не смел шелохнуться, не смел её трогать — нет, не сейчас. Он знал это чувство потери лучше, чем она себе представляла. Но это было для него не главным. Она не цыганка, не язычница!       Когда Эсмеральда немного успокоилась, она спросила его, не поднимая глаз:       — Моя матушка говорила что-нибудь о своей дочери? Обо… мне.       Клод провёл рукой по лбу.       — Кажется, она упоминала имя Агнесса. Полагаю, это твоё настоящее имя. А это значит, что ты не цыганка, что ты крещёная, христианка.       — Агнесса… Красивое имя, — задумчиво проговорила она, вытирая слёзы. — Я могу увидеть её?       Фролло помотал головой:       — Исключено. До суда это невозможно. А потом… Только если тебя оправдают. Ты ведь не собираешься покидать Париж?       — Собираюсь, — твёрдо ответила она. — Оправдают меня или приговорят вновь — я найду способ покинуть этот проклятый город, — сказала Эсмеральда с особенной озлобленностью и усталостью. — Больше мне здесь делать нечего.       — Уже почти осень, скоро зима. На что ты будешь жить? Где?       — Мне всё равно. Я просто хочу покинуть этот проклятый город.       Он на ощупь добрался до кровати и закрыл глаза. Сейчас воображение вместо сладострастных образов вырисовывало ему совсем иные картины. Он видел Эсмеральду одну, среди заснеженного города или деревни, в обносках, побирающуюся, клянчащую милостыню на ступенях какого-нибудь храма, подбирающую огрызки на улицах…       И суд. О, ну почему Шармолю до сих пор не назначил дату суда! Ему же самому, по его словам, осточертела эта история с нападением на капитана! Так чего же он тянет?!       — Ты никуда отсюда не уедешь, — Эсмеральда вздрогнула и обернулась к Клоду, беззвучно вошедшему в кухню. — Мне всё равно, что ты хочешь сбежать. Ты не покинешь Париж ни до суда, ни после, оправдают тебя или приговорят вновь — ты не покинешь этот город.       — Я исчезну! Исчезну из Парижа, как только найду способ уйти из этого дома.       — Тогда ты погибнешь не от верёвки, а от холода и голода. Как ты не понимаешь этого!       — Это лучше, чем быть вашей пленницей.       Фролло грустно улыбнулся.       — Тебе всего шестнадцать, что ты знаешь об этом?       — Семнадцать, — поправила его Эсмеральда. — Кажется, позавчера, если я не напутала.       «Как Жеану», — мгновенно вспыхнула мысль. Каким же невыносимым ребёнком он всё-таки был.       Ребёнком.       Клод посмотрел на Эсмеральду: она по-прежнему сидела за столом, держа башмачок в руках и склонив голову, а из глаз продолжали течь слёзы. Сейчас она была не коварной ведьмой, не ангелом мрака, посланным демонами, чтобы он свернул с пути, не самой желанной женщиной, о которой он мечтал столько дней и ночей, — она была просто ребёнком, потерявшим мать.       Он оставил её, бесшумно покинув комнату.       На следующий вечер, когда Клод вернулся из Собора, Эсмеральда сидела внизу и неотрывно смотрела на башмачки, которые держала в руках.       — Завтра её отпоют. Мне так передали сегодня. Не знаю, зачем.       — Хорошо, — её голос был непривычно ровным. — Она так ненавидела меня, кидала мне проклятья, а теперь оказывается, что она была моей матерью. Вы знали её в молодости?       — Я знаю, что она из Реймса. Она была то ли швеёй, то ли вышивальщицей. Кажется, рано пошла по рукам, потом у неё родилась дочь. Это всё, что я помню. Она давно пришла в Париж, уж не знаю, зачем. — После паузы он продолжил: — Пятнадцать лет, почти шестнадцать, она провела в Крысиной норе. Как давно это было… Я тогда только стал священником, меня не осведомляли… о многом.       В этот момент в дверь постучали.       — Иди наверх, забери башмачки и закрой дверь, — почти одними губами произнёс Фролло. «Кому ещё что нужно от меня в такой час!» И уже громко продолжил: — Кто там?       — Ваше Высокопреподобие, меня послал к вам королевский прокурор духовного суда, мэтр Жак Шармолю!       Эсмеральда уже успела скрыться на втором этаже; Клод беглым взглядом окинул комнату, к своему удовлетворению не найдя ничего, что могло бы вызвать вопросы у посыльного, и открыл дверь. Это оказался его секретарь.       — Ваше Высокопреподобие, мэтр Шармолю распорядился передать вам это письмо. Кажется, это касается суда.       — Благодарю, вы свободны, — сухо ответил Фролло и закрыл дверь.       Только после этого он, прислонившись к двери спиной, открыл письмо. Это и в самом деле было извещение о дате суда, как они и условились: через три дня во Дворце Правосудия.       Итак, у него есть три дня, чтобы ещё раз всё хорошенько обдумать.       Теперь можно успокоить Эсмеральду: она, должно быть, подумала, что это стражники…       Клод поднялся на второй этаж и открыл дверь в комнату. Свеча озарила комнату тусклым светом, тогда он смог разглядеть Эсмеральду, забившуюся в дальний угол. Она была бледна как полотно.       — Кто это был? — дрожащим голосом спросила она. — Они нашли меня?       — Нет, нет, — торопливо ответил Фролло. — Это был посыльный от прокурора. Суд через три дня.       — Три дня… Значит, столько мне осталось.       — Не говори глупостей, — раздражённо ответил Фролло, подходя вплотную к ней. — Я им не позволю… Они тебя оправдают. У меня есть три дня, чтобы всё просчитать.       — О, я знаю, что я обречена! Разве могут они оправдать меня? Они считают, что я ведьма, колдунья, что я связана с Дьяволом!.. Иногда мне кажется, что нога до сих пор болит.       — Скоро всё это останется в прошлом. Я добьюсь твоего оправдания, ты будешь свободна.       При его последнем слове Эсмеральда горько улыбнулась.       — Ты могла бы простить меня? Не полюбить, простить, пусть потом, пусть через много лет. Это неважно. Ты могла бы отыскать в своём сердце самую малую толику твоей доброты для меня? — он медленно сполз на пол и, обхватив её талию, уткнулся головой в её живот. — Хотя бы одно доброе слово! Умоляю!..       Всё напрасно. Она молчала. Тогда он заговорил:       — Уже поздно. Пора спать.       Он медленно убрал руки и отстранился от неё.       Эсмеральда, больше не поддерживаемая ничем, сползла на пол. По щекам катились слёзы, наконец, она зарыдала, закрыв лицо руками, и, согнувшись, превратилась в маленький комочек: всё напряжение, копившееся в ней с прошлого утра, вырвалось наружу, не обращая внимания ни на что вокруг: мысли о матери — последнее, что привязывало её к жизни после страшного открытия, сделанного о Фебе, — теперь наполнились горечью утраты; она плакала так, как может плакать только человек, потерявший последнюю опору. Она не говорила ни слова, только леденящий душу вопль нет-нет да прорезал мрак комнаты.       Сколько раз на своём веку он видел плачущих людей? Наверное, это число известно только Богу. Они слились в одно пятно, он не различал, сколько их было таких то на отпеваниях, то в исповедальнях, то просто скорчившихся у алтаря или статуи Богоматери. Вести им счёт, проникаться их страданиями было нельзя — так можно сойти с ума, и он отстранялся от их бедствий раньше, чем они покидали здание собора. Нет, в первые годы, когда он только стал священником, он старался впустить их боль в своё сердце, но скоро стало понятно, что таким путём он очень скоро покинет этот свет раньше, чем ему того бы хотелось. И он закрыл своё сердце от посторонних на долгие годы. Пока эта девушка, сжавшаяся сейчас на полу напротив него, не ворвалась в его жизнь и не подточила цепи, за которыми было затворено его сердце.       Клод осторожно дотронулся рукой до её плеча — она вздрогнула, но не вскочила, не оттолкнула его, не наговорила вновь язвительных слов. Тогда он, едва касаясь, провёл по плечу, по голове, по волосам, разметавшимся по спине.       Эсмеральда постепенно успокаивалась: ничто не длится вечно, и страдания тем более.       Чем спокойнее она становилась, тем проще он различал слова, которые она бормотала. Нет, нужно покончить с этим. Он аккуратно подхватил её на руки, медленно поднимаясь с пола. Она попыталась протестовать, но, обмякшая в руках, окончательно добитая его тихим, как будто убаюкивающим голосом, сдалась. Впрочем, какая разница, что с тобой будет, если ты и так уже решила, что тебя ничто больше не держит в жизни? Она покорилась.       Пребывая в этом полузабытьи, Эсмеральда подумала, что нечто подобное она уже когда-то чувствовала. Когда-то, так давно, что кажется, что это было в прошлой жизни. Когда-то давно она почти так же упала без чувств, а неведомая таинственная могучая сила вырвала её и унесла…       Клод опустил её на кровать в своей комнате, укрыв одеялом, и вернулся уже с бутылкой вина и стаканами. Один, наполненный, он подал ей, садясь на кровать возле её ног.       — Пей.       Она молча взяла стакан и пригубила вино.       — Пей.       Под его напором она выпила не больше четверти. Он забрал стакан, поставив на стол, и задул свечу. В темноте она слышала только шуршание ткани. Клод сбросил сутану и котту и лёг рядом, стараясь не касаться её. Вдруг Эсмеральда нарушила молчание:       — Почему она умерла?       — Не знаю. Кажется, от голода. К тому же, у неё было немало болезней в теле. И душе.       В звенящей тишине он слышал, как её дыхание, казалось, вот только что восстановившееся, вновь стало неровным, рваным. Клод позволил себе обернуться и сжать её плечо. Она дёрнулась и прошептала:       — Не надо, пожалуйста.       — Я не… Ты ненавидишь меня? Так же сильно, как раньше? Как в суде, как в темнице, как той ночью в келье?       — Я не знаю…       — Ты любишь… капитана? — он заставил себя сказать это, хоть от одного упоминания о нём у него мгновенно вскипала кровь. — Ты всё ещё любишь его?       — Нет! Я… Я думала, он был искренен со мной, честен, а он обманывал меня! Он женился на этой богачке… Как он мог так поступить? Он ведь знал, как я любила его!       — Он не любил тебя.       — А вы, значит, любите?       — Да, я люблю тебя, хоть я сейчас и говорил не об этом. Ты далеко не первая и не последняя… девушка, которую он… хотел обесчестить. Тебя он не смог… не успел…       — О, я помню.       — Ты осталась чиста и всё же нашла свою мать. Подумай об этом. Подумай, что случись тогда всё, что он задумывал, этому не суждено было бы произойти. Ты никогда бы не узнала, кто был твоей матерью, а он всё равно женился бы на той девице. Слишком богатое у неё приданое, а капитан давным-давно живёт только на своё жалование.       Эсмеральде нечего было ответить. В тот вечер она решила пожертвовать этой возможностью ради него, но сейчас она в первый раз подумала, что всё же даже малейший шанс обрести мать, пусть и так, как это случилось, не стоил того, что Феб и она собирались сделать.       — Откуда вам известно всё про него, про остальных? — задумчиво спросила Эсмеральда.       — Увы, по долгу службы я вынужден выслушивать не только добропорядочных христиан, но и таких, как капитан, в том числе, и его самого. К сожалению, наше общение не ограничилось только вопросом поддержания порядка в городе. А меня это вполне устраивало.       — И… часто он…       — Тебя интересует, часто ли он исповедуется? Или ходит в церковь? Или может, сколько девушек он обрюхатил? Так вот, в Божьем доме он нечастый гость. А насчёт последнего… трудно сказать.       Эсмеральда закрыла уши руками.       — Замолчите! Пожалуйста! Нет, я не хочу этого знать! Мне довольно… довольно воспоминаний о дне его свадьбы…       — Больше не будем о нём упоминать. О, когда я слышу его имя, клянусь, у меня вскипает кровь! Прости…       Клод лежал на спине, вперив глаза в темноту.       — Спи. Ты достаточно настрадалась за эти два дня. Я уйду на рассвете и вернусь вечером. Я могу что-нибудь сделать для тебя?       — Да. Оставить меня в покое и отпустить на свободу. Но ведь этого не будет. Тогда ничего.