Тайны парижских будней

      В тягостном молчании прошло ещё две недели. Эсмеральда не произнесла в его присутствии ни слова, только по ночам через дверь он слышал, как она рыдала и что-то говорила, но он не мог разобрать ничего. Ничего, кроме имени, раз за разом вонзавшего раскалённый кинжал в его сердце, — Феб. Она ускользала каждый вечер, а он почему-то не смел входить в её комнату.       Наконец, в один вечер, когда уже затемно Фролло вернулся в дом из собора, она заговорила, заставив его вздрогнуть от неожиданности: за это время он привык к тишине в доме.       — Вы всегда были… таким? — сказала она, поедая капустный пирог.       — Каким? Чудовищем? — Эсмеральде даже показалось, что он усмехнулся.       — Ну… да. Таким, как сейчас. Вы всегда были злым? Ненавидели людей?       Фролло посмотрел на неё и убедился, что она искренне верила в каждое слово, в каждый звук, произнесённый ею.       — Так ты до сих пор считаешь меня чудовищем. Видно, рассказ Квазимодо не убедил тебя. Я не ненавижу людей. Я пастырь их душ, я привожу их к Богу и спасаю их души.       — Тогда почему вы ненавидите меня?       — Тебя я люблю. Зачем бы мне понадобилось спасать тебя, если бы я тебя ненавидел?       — Не знаю, — Эсмеральда помотала головой. — Но вы пугаете меня. Как и этот дом. Здесь страшно, темно, особенно когда снаружи ветер. Мне тогда кажется, что он оживает.       — Что до другого твоего вопроса: нет, я не всегда был таким. В твои годы и чуть позже я был совсем иным, — Фролло умолк и принялся рассматривать вино, вспоминая далёкие годы. — Наверное… 1466 год. Тогда в Париже разразилась страшная чума. Я вошёл в дом, когда они уже были мертвы. Только Жеан плакал в своей люльке. Тогда я сделал выбор, казавшийся мне единственно верным. Я решил посвятить себя служению Богу. Годом позже я подобрал Квазимодо. Наверное, остальное он тебе уже рассказал. Не думаю, что моя жизнь тебе интересна.       Эсмеральда молчала, слушая его. Не было больше желания вставлять колкие замечания, от которых священник моментально вскипал.       За эти две недели своего добровольного полуотшельничества она много думала. Больше всего, конечно, о Фебе, о том, как жестоко он поступил с ней. Его свадьба отрезвила её, дав самую сильную пощёчину, разделившую её жизнь на «до» и «после», пощёчину, от которой она проснулась: Эсмеральда неожиданно для самой себя поняла, что Феб никогда не женился бы на ней. И хоть сердце по ночам и рисовало ей сладостные картины, которые когда-то обещал капитан, — их маленькую квартирку и гарцующих стрелков под окнами, — днём она запрещала себе такие мысли: счастливое лицо Феба, когда его обвенчали с другой женщиной, которая намного красивее, в миллионы раз богаче и знатнее Эсмеральды, сказало ей больше, чем все слова любви, что он расточал ей, когда они были наедине.       Конечно, она ещё не полностью излечилась. В первый день, в тот роковой день венчания Феба и той белокурой красавицы, душа Эсмеральды, истерзанная переживаниями предыдущих месяцев, отказывалась принять ещё одну рану. Но, так или иначе, она покорилась. Суд, пытка, заключение в каменном мешке, даже постыдные приставания священника она вынесла бы ещё не раз, лишь бы Феб не променял её на ту дворянку! На этот раз она бы выдержала всё, что есть в арсенале того страшного палача.       Но сделанного уже не воротишь. Её возлюбленный красавец-капитан сделал свой выбор, и он выбрал не её. С этим надлежало только смириться.       Казнь казалась чем-то далёким и нереальным, страшным сном, ужасной выдумкой — словом, чем угодно, но не пугающей реальностью. Смерть! Она недавно видела жизнь, саму жизнь как она есть: что может красноречивее говорить о жизни, как не соединение двух сердец под сводами храма? Когда они, молодые, красивые, становятся одним целым под сенью Бога.       В тот момент Эсмеральда почувствовала более отчётливо, чем когда-либо, что она хочет жить. Но она ещё не смела себе признаться в этом. Разве возможно сделать это, не помышляя до этого момента, что ты сможешь жить после того, как увидишь, как твой возлюбленный идёт под венец с другой! И всё же, какое-то время спустя ничего другого ей не оставалось — она жаждала вновь петь, танцевать, разговаривать с людьми, да даже просто ходить по улице!       И ещё раньше, чем в её душе свершился сей определяющий переворот, она произнесла роковое «Я ведь так любила его».       И вот теперь, по прошествии двух недель или около того, она сидела на первом этаже этого мрачного дома, расспрашивая человека, пугавшего даже сильнее, чем палач, пытавший её в застенках Дворца Правосудия, о его жизни. Зачем она это делает? Она и сама до конца не знала. Но всегда хочется знать чуть больше, чем ничего, о своих тюремщиках.       — Почему? Мне… любопытно.       — Ты не понимаешь главного. Когда в двадцать лет я стал священником, я отрёкся от возможности иметь семью, детей… Я посвятил себя трём вещам: религии, науке и воспитанию брата. Принеся обеты, я отрекался от возможности… — Фролло замолчал и нервно отхлебнул вина, — от права даже думать о женщинах… В плане… Ты понимаешь, я думаю.       Эсмеральда молчала. Да, она понимала, что он имеет в виду, но это всё казалось каким-то странным.       — А почему?       — Почему? О чём ты?       — Ну, почему вам нельзя этого? Неужели Богу не нравятся семьи, брак, дети?       — С чего ты взяла это? Это благословляется.       — Ну тогда почему священникам нельзя этого?       — Потому что наши души должны быть свободны от мирского, чтобы стать ещё ближе к Богу.       — И вы правда отказались от этого?       — Да. И все эти годы, все шестнадцать лет, — Фролло закрыл лицо руками, — шестнадцать лет я безукоризненно следовал обетам! Я не позволял ни одной женщине тронуть не то, что мою душу, даже край моей сутаны! А потом я встретил тебя.       Эсмеральда встрепенулась от этих слов. Шестнадцать лет? Ей сейчас шестнадцать.       — Я, наверное, пойду спать, — нерешительно сказала она. — Уже поздно.       Он схватил её за руку:       — Подожди. Ответь. Ты считаешь меня чудовищем?       — Не знаю… Но вы всё ещё пугаете меня.       Он разжал пальцы, и Эсмеральда убежала наверх, скрывшись за дверью. Клод какое-то время смотрел на огонь в очаге и размышлял о последнем разговоре с епископом, о предстоящем суде, дату которого всё не назначают, и о только что произошедшем диалоге с Эсмеральдой.       Клод поднялся следом за ней и постучал в дверь:       — Открой, я хочу поговорить.       Эсмеральда не отвечала, но вскоре дверь распахнулась.       — О чём?       — Ты тогда сказала, что любила его. Ты не любишь его больше?       Эсмеральда подняла на него свои глаза, в которых перемешались страх и удивление.       — Кажется, всё меньше и меньше. А может, и вовсе не люблю больше.       Он упал на колени, словно подкошенный, шепча её имя, и обхватил её стан руками.       — Пустите, прошу, — она силилась оттолкнуть его, но он был слишком силён, особенно в сравнении с ней.       — Если это правда, Эсмеральда… О, если только это правда! — его шёпот, казалось, обжигал её душу. — О, если только это правда!       — Пожалуйста, отпустите меня, прошу, — она напрягала руки, пытаясь убрать его от себя, но всё было тщетно. — Пожалуйста, мне больно!       Он встал.       — Я пугаю тебя?       — Да! Да! Сначала вы преследуете меня, потом я попадаю в тюрьму из-за вас, из-за вас меня пытают, потом… та ночь в келье в Соборе… Потом в этом жутком доме… Мне страшно от ваших слов, от вас…       Он поцеловал её, заставив обмякнуть в своих руках. И она позволила ему это. Он даже почувствовал её руку на своей шее. Но стоило ему отстраниться, как она одёрнула руку и вскрикнула, будто её ошпарили кипятком.       — Проклятье! — прошептал Клод и вышел из комнаты. Он вошёл в свою комнату и со всей силы захлопнул дверь.       Эсмеральда села на пол, прикладывая руку к губам и силясь понять, что только что произошло.