Тайны парижских будней

      Здесь же в комнате Клод нашёл ещё одну рубашку из купленных им несколько недель назад и подал её сидящей на кровати Эсмеральде. Ей хватило бросить на него всего один красноречивый взгляд, чтобы он тут же нашёл занятие для себя в другой части комнаты спиной к ней.       В воздухе вновь повисло напряжение, усиливавшееся их молчанием. Когда шорох тканей утих, прозвучал голос Эсмеральды:       — Я хочу на улицу.       Всё то время, что прошло с момента, как он опустился на пол у кровати, Клода терзали самые разные мысли: начиная с того, что он, будучи священнослужителем, совершил грех, нарушив обет, заканчивая тем, что Эсмеральда могла просто-напросто притворяться, представляя на его месте это ничтожество, а все её признания в том, что она больше не любит его, были призваны лишь усыпить его бдительность. Он помнил тот день, когда привёл её на венчание капитана, и её болезненную бледность в тот день помнил тоже. Но ещё он помнил и то, как немногим раньше она с его именем на устах бросалась к виселице. Могла ли она так быстро разлюбить того, чьё имя шептала на площади Грев и в темнице Дворца Правосудия в день перед казнью? Что, если она лгала ему, когда кричала, что больше не любит капитана? Что, если все её слова, слёзы — ложь? Что, если она не отталкивала его только потому, что…       Как будто с другого берега Сены до него донёсся отзвук её голоса.       — Ты сейчас сказала что-то? Я не расслышал.       — Да, я сказала, что хочу на улицу, — обиженно повторила Эсмеральда.       — Нет. Это слишком опасно.       — Но… я уже так долго сижу здесь, совсем одна, взаперти! Пожалуйста, я хочу только увидеть небо, вдохнуть свежий воздух!..       — Нет, — отрезал он, оборачиваясь к ней. — Тебе придётся потерпеть ещё немного, пока я не придумаю, куда тебя увезти.       — Увезти? — возмущённо воскликнула Эсмеральда. — Но… я не хочу!       — В Париже слишком опасно. Красивые горожанки привлекают не меньше внимания, чем танцующие цыганки, — он горько усмехнулся и с ещё большей горечью добавил: — Особенно военных, например стрелков.       — И всё равно: я не хочу! — она ударила руками по матрацу.       — А ещё, помнится, ты не хотела, чтобы я спас тебя, — не выдержал Клод, вплотную подходя к кровати с другой стороны. — Может, мне стоило послушать тебя тогда на Гревской площади?       — Нет… — упавшим голосом ответила Эсмеральда и, помолчав, добавила: — Ночь и правда становится очень длинной.       Клод лёг на самый край кровати. Он слышал, как она, стараясь не производить лишних звуков, опустилась на подушку, натягивая одеяло. Всё, чего он желал сейчас, — знать, о чём она думает, пролезть в её голову и узнать её мысли о произошедшем, получить наконец ответы на вопросы, которыми он истязал себя весь вечер, ровно с того момента, как сполз на пол. Думала она о нём хотя бы бесстрастно или по-прежнему ненавидела — это было безразлично: главное — прервать это жуткое состояние неопределённости, которое отвергала вся его натура. Но Эсмеральда молчала, не издавала ни звука, как будто стараясь даже не дышать, она не двигалась в кровати.       О чём она думала? Она старалась гнать от себя мысли о произошедшем этим вечером, хоть они и продолжали настойчиво лезть к ней в голову. Абсурд. Всё это — невероятный абсурд и, к тому же, очень жестокий. Этот священник. Он, который ударил Феба, из-за которого она попала под суд и в застенок, из-за которого её нога болела после «испанского сапога», из-за которого она провела недели в подземелье среди гнилой соломы, крыс и беспрестанно капающей воды, он, который стоял перед ней в этом подземелье на коленях и предлагал спасение, он, которого она тогда отвергла, он, из-за которого её провезли на телеге с верёвкой на шее, он, который пытался овладеть ею в ту ночь в келье, он, поставивший её перед страшным выбором на Гревской площади и решивший её судьбу за неё, он, который обвенчал Феба с другой, и он, который косвенно воссоединил её с матерью и который снял петлю с её шеи — этот мужчина стал тем, кому она досталась. Ненавидела ли она его? Она не знала. Слишком многое сплелось, чтобы дать однозначный ответ на этот вопрос. Любила ли она Феба? Нет. Все свои красивые слова капитан перечеркнул двойным предательством: когда не пришёл к ней в собор и когда взял в жёны другую. Она могла бы объяснить себе, почему он не пришёл к ней, например тем, что не выстояла под пытками, тем, что не доказала этим свою любовь к нему, но его венчание нанесло последний удар: она знала, что он на ней не женится никогда, что, впрочем, не мешало грезить об этом, представляя, как она войдёт в церковь, где он ждёт её у алтаря, но она и понятия не имела, как по ней ударит лицезрение сцены Феба, счастливого с другой, того самого Феба, клявшегося, что никого и никогда не любил так, как её.       И ещё Квазимодо. Эсмеральда покраснела, когда вспомнила, как жестока она была в тот вечер, когда горбун вернулся без капитана. Ей стало нестерпимо стыдно: подумать только, какие слова он получил в свой адрес, хотя относиться они должны были только к Шатоперу.       Впервые она задумалась о том, что с ней стало бы, не ударь тогда священник Феба, овладей капитан ею тогда. Она припомнила некоторых девушек, на несколько месяцев пропадавших с улиц, которых она видела позже в разорванной грязной одежде, неподалёку от кабаков или от улицы Глатиньи. Неужели священник был прав, и всё, что её ожидало, — такая же участь в каком-нибудь притоне? Даже вообразить себе такое страшно. Она вспомнила Гудулу: её мать, по словам священника, пошла по рукам. Так вот, что, должно быть, сгубило её. Может, и на её пути повстречался какой-нибудь Феб де Шатопер? А потом, кажется, у неё родилась она. Что, если и у неё… Нет, нет, нет, это ужасно, это чудовищно, такого не должно, да просто не может быть! Нет! Не так она представляла себе свою жизнь. Быть может, всё это случилось во благо? Она ведь и правда едва не потеряла последнюю надежду найти мать тогда, в комнате в доме старухи. Быть может, священник был прав.       Их жизни уже так давно переплетаются, а она всё ещё не знает, как его зовут. Но зачем ей было знать его имя? Его образ был скорее бесплотно-инфернальным, ей вполне хватало именовать его просто священником или адским монахом-привидением. Но теперь… Теперь всё поменялось, после этого вечера.       — Как ваше имя? — решилась она наконец.       Клод уже спал. Тогда она с недовольной гримаской на лице легонько ткнула его пальцем в плечо, отчего он, ещё не провалившийся в глубокий сон, уже столько месяцев бывший его недосягаемой мечтой, дёрнулся и, повернувшись, открыл глаза. Тогда она повторила свой вопрос:       — Как вас зовут?       — Клод Фролло де Тиршап де Молендино.       — Какое длинное имя…       — Почему тебе вдруг стало интересно?       — Не знаю, — слукавила она, — просто подумала, что до сих пор не знаю, как вас зовут. И мне стало интересно, — она замолкла и, немного погодя, спросила: — А может… может Квазимодо навестить меня?       — Зачем тебе понадобилось его видеть? — если бы сейчас не было такой непроглядной темноты вокруг, то она бы увидела в его глазах смесь самых различных эмоций, главной из которых было подозрение.       — Вы опять уйдёте, а мне кажется, что я скоро с ума сойду целыми днями сидеть одна взаперти.       Фролло помолчал, взвешивая в уме все за и против.       — Хорошо. А я всё ещё могу научить тебя грамоте, ты могла бы читать книги. Мы ведь так и не закончили твоё обучение.       — О, спасибо, спасибо! Читать? Наверное… всё равно делать мне больше нечего.