Тайны парижских будней

Говорят, что у узника всегда есть шансы убежать от стерегущего его тюремщика. И в самом деле, для узника успех всегда важнее, чем для тюремщика. Тюремщик может забыть, что он поставлен стеречь, — узник не может забыть, что его стерегут. Узник чаще думает о побеге, чем его страж о том, как помешать ему бежать. Оттого часто удаются поразительные побеги.        Жюль Верн, «Дети капитана Гранта»

                    Когда Эсмеральда незамеченной выскользнула в тяжёлые дубовые двери, на улице уже стемнело. Только в некоторых точках города огромными световыми пятнами выделялись на всеобщем фоне праздничные костры. Конечно же, такой зажгли и на площади перед собором. Она слегка улыбнулась, припомнив, как танцевала тем январским вечером у такого же. И как тогда её вновь напугал священник… Нет, хватит, хватит о нём думать!       Она отвернулась и направилась в сторону Двора Чудес. Тонкий слой снега хрустел под её ногами. Она знала от священника, что произошло после той ночи, но всё же продолжала в глубине души надеяться, что уцелело хоть что-то от её прошлой жизни. Ведь не могло же всё закончиться в ту летнюю ночь! Это казалось невозможным. Они проехали полмира, и всё им было нипочём. Не могло всё так закончиться! Это казалось не просто крахом всей жизни и всего того основополагающего, что в ней было, — это было противоестественным. Если всё было так, как говорил Фролло, то это значило, что она осталась одна на всём свете.       Звон шпор и цокот копыт привлёк её — она бросилась к источнику этих звуков. Как знать, быть может, так было угодно судьбе, чтобы Эсмеральда вновь увидела того, по кому — как ей казалось — она уже успела отстрадать. Она увидела Феба де Шатопера при полном арьергарде, как он ловко слез с коня, как блестел его шлем… и как он подошёл к какой-то девушке, стоявшей у кабака рядом с мостом, и как они удалились дальше, в сторону моста святого Михаила, и как он при этом недвусмысленно смотрел на неё и держал её за талию.       Эсмеральда следила за ним не мигая, чувствуя всем телом, как последние остовы надежды, что она ошибалась, рушатся. Феб, о котором она грезила столько времени, чьё имя шептала в склизкой пропитанной плесенью темнице, он, из-за которого она готова была умереть, только бы не запятнать себя другим, только бы остаться чистой и достойной его… Всё это казалось жестоким глупым сном. О, лучше бы так и оказалось! И не было бы ни того ужасного вечера у старухи-сводни, обагрённого кровью, ни суда, ни пытки, ни темницы — ничего! Она бы так и пела и танцевала, не зная ни боли, ни слёз, не будучи опороченной в собственных глазах.       Она опрометью бросилась в другую сторону. Скорее, скорее! Лишь бы не видеть этого дальше. Сразу за мостом, на Гревской площади, она, страшась, подошла к Крысиной норе. Решётка, когда-то служившая подобием окна, была вырвана. Эсмеральда, оглядев площадь, влезла внутрь. Так вот, где всё это время томилась её мать! Маленькая серая клетка, похожая больше на пещеру, холодная, даже промозглая. Она достала из корзинки башмачки, с которыми после дня суда не расставалась, и сжала их в руках. Хорошо бы было знать, где её похоронили. О, ну почему она спрашивала священника обо всём, но только не об этом? Теперь она не может проститься даже с могилой матери!       Посидев там ещё немного и окончательно замёрзнув, она вылезла наружу. Площадь была почти пуста, не считая нескольких несчастных, которым, судя по их виду, было некуда идти. Остальные прохожие расползлись, кто куда. Она вновь услышала, уже с другой стороны, со стороны Ситэ, цокот копыт и звон доспехов. От этого звука, о котором она когда-то грезила, представляя, как стрелки Феба будут гарцевать под окнами квартирки, которую он снимет для них, и звенеть шпорами, теперь ей сделалось дурно — она вдруг осознала, как была глупа. Она бросилась прочь с Гревской площади.       Она и сама не заметила, как пришла к разрушенным остаткам Двора Чудес. Больше не было ни нищих, ни мнимых калек, ни раскатистого хохота, ни пьяных выкриков и песен — ничего не осталось. Она проходила по улочкам, лавируя между кусками разрушенных домов, балками и иногда даже мебелью, видно, выброшенной в окна. Что же здесь произошло? О, сколького она не знает! Повсюду только темнота и завывания ветра. Сейчас от этого места, некогда бывшего средоточием жизни, веяло смертью и забвением.       Медленно, словно оттягивая момент встречи, она, наконец, подошла к дому, где когда-то жила. Внутри всё было перевёрнуто. В распахнутую дверь налетел снег. На полу среди разбросанной посуды и развороченных скудных её пожитков она нашла свой бубен, почти что целый; её платья и тот самый золотой корсажик были все в грязи и изорваны, будто собаки рвали их зубами. Даже несколько страниц, написанных рукой Гренгуара, сохранились, но из-за воды они таяли прямо в руках. Эсмеральда присела и взяла старую свою одежду и бубен в руки — вот всё, что осталось от её прошлой жизни. Она убрала платье, единственное уцелевшее на дне сундука, и бубен в корзинку; здесь больше нечего было делать.       Прочь, прочь отсюда! Проклятый город! Здесь не осталось больше ничего, что было ей дорого: её мать мертва, её возлюбленный давно предал и забыл её, её друзья перебиты, даже шутовскому мужу, которого спасла от петли, она оказалась не нужна. Что у неё осталось? Жизнь узницы в доме священника, который был причиной всех её бед и потерь. О, ну почему она не послушалась его запрета танцевать на площади? Ведь это был первый знак сгущавшихся над ней туч! Но что теперь толковать о прошлом? Она уйдёт из этого города, вычеркнет из памяти всё это время, поселится где-то ещё и будет вести спокойную жизнь…       Не спеша и стараясь не оглядываться назад, она шла к воротам Сент-Антуан. Куда пойти дальше? Ах, как было просто, когда это решали другие! Но сейчас нет ни Матиаса, ни Клопена, ни кого-то ещё. Куда ей пойти? В соседний город? Например, в Руан или в Реймс. А, быть может, лучше всего вернуться в Испанию? Вновь увидеть горы Андалусии, гулять под палящим солнцем по улочкам Севильи или Гранады… Какая это была чудесная жизнь! И как те цыганки плясали фламенко! Это было намного красивее её диких танцев. Она могла бы научиться так же, она ведь всегда этого хотела. А по вечерам гулять по берегу моря, слушая приливы и отливы, и наслаждаться закатами и рассветами.       Так, обдумывая планы на свою предстоящую жизнь, она и покинула стены города. Она бросила взгляд через плечо, зацепившийся на мгновение за громаду собора, и пошла дальше. Становилось всё холоднее и холоднее. В ближайшем предместье она нашла пристанище на несколько дней за помощь в хозяйстве. Ей поручили самую грязную работу. Пусть это было и не совсем то, на что она рассчитывала, но это всё же была возможность не умереть от холода и даже немного подзаработать. На четвёртый день, получив от хозяев несколько су и поблагодарив их за всё, она двинулась дальше. Так, ночными перебежками с отдыхом днём, она продвигалась всё дальше от Парижа. Как ни было ей трудно пересилить себя, в один день она вошла в небольшое аббатство Сен Мерри дю Линас. Монахини были прекрасны в своём немногословии и отсутствии распросов, что выгодно их отличало от болтливых крестьянок, в первый же вечер стремившихся всё выведать у неё и всё рассказать о себе, своей семье и всех многочисленных родственниках, невзирая на её нежелание разговаривать.       В аббатстве она провела ещё три дня и на закате ушла дальше. К утру она вышла к большой дороге и остановилась на перепутье, размышляя, в какую сторону двинуться теперь. Эти думы прервал шум, донёсшийся слева. Эсмеральда повернулась и увидела цыганский табор, ехавший в её сторону. В это мгновение она возблагодарила Бога.       Она обратилась к ним на цыганском наречии, когда они почти поравнялись с ней, без особой надежды: она помнила, с какой неохотой принимали чужаков. Табор затормозил.       — Откуда знаешь наш язык? — высокомерный крепкий мужчина обратился к ней, не слезая с козел телеги. — Не слишком-то ты похожа на цыганку, — добавил он, оглядев её с головы до ног.       Подавив в себе страх, Эсмеральда гордо вскинула голову:       — Знаю, потому что я цыганка. Мне пришлось переодеться в горожанку и сбежать из Парижа. Разве не слышали про облавы в столице после того, как там пытались ограбить собор?       Мужчина недовольно поморщился:       — Знаем. Если б на Париже всё и закончилось, мы бы тут не ехали в середине зимы. В Амьене то же самое. И в Руане, и в Реймсе. Мы держим путь на юг. Если хочешь, поезжай с нами. Только скажи, как тебя зовут.       Эсмеральда пристально поглядела на него: назвать ли ему своё имя? Или это слишком опасно?       — Мирела. Мне всё равно, куда вы едете. Я хочу уехать подальше от Парижа.       Уже в дороге, когда она отогрелась, то рассказала о причинах своего бегства, опустив ненужные им подробности:       — Тогда перебили всех моих друзей, моего покровителя, нашего короля Арго, его звали Клопен Труйльфу, и египетского герцога, и многих других. А тех, кто остался в живых, преследовали. Я не хотела убегать, но я бы погибла. Лучше умереть на холоде свободной, чем в петле палача.       Больше её ни о чём не спрашивали. Да и нужно ли это было?       На очередной стоянке цыганки постарше поинтересовались, что она умеет делать и чем зарабатывала на жизнь. Эсмеральда рассказала всё, как есть: она пела и танцевала, а ещё показывала фокусы со своей козой, но в ту страшную ночь она пропала. Это вызвало неоднозначные перешёптывания.       Она села дальше от остальных и смотрела на пламя костра, вновь напомнившего ей про тот роковой вечер в прошлом январе, про священника и про первое её знакомство с Квазимодо…       Тут к ней подсела старуха и спросила, умеет ли она гадать. А получив отрицательный ответ, не спрашивая, взяла её руку и долго рассматривала линии на её ладони, водя по ним сухим пальцем. Наконец, она заговорила:       — Вот это, — говорила она, — твоя линия жизни. Видишь, — она указала пальцем, — недавно она была такой тонкой, что едва не оборвалась, вот в этом месте.       Эсмеральда следила за её действиями и ловила каждое её слово, словно заворожённая. Когда старуха сказала про едва не оборвавшуюся линию жизни, она вздрогнула, вспомнив, что это значит, и посмотрела на неё взглядом затравленного зверя.       — Ты что-то не договариваешь о себе, красавица, — старуха странно растягивала слова, глядя на неё в упор. — Что у тебя приключилось на самом деле?       Эсмеральда поникла головой.       — Да, вы правы, — послышалось в ответ, — меня недавно… несколько месяцев назад едва не казнили… Один богатый человек оклеветал меня, потому что… потому что я ему не уступила… Но один мой друг спас меня перед самой казнью, — она разрыдалась.       Старуха успокоила её и предложила продолжить читать её руку. Эсмеральда коротко кивнула в знак согласия. Та вновь принялась водить пальцем по её ладони, причмокивая губами и качая головой. Прошло некоторое время, прежде чем она возобновила свой рассказ.       — Знаешь, у тебя странная линия любви, я таких и не встречала, — медленно говорила старуха, всё ещё рассматривая её, — вот, взгляни сюда. Видишь? Их как будто бы две! Но одна, — да посмотри же! — она такая толстая и хоть и кривая, но непрерывная. А вот и вторая: она началась позже, и какая же она тонкая! И гляди-ка: оборвалась ещё до этого тонкого места на линии жизни. Что там у тебя произошло на самом деле с тем богачом?       Эсмеральда закрыла руками лицо, стараясь вновь не заплакать от нахлынувших воспоминаний:       — Это… Это был красавец-офицер, дворянин, даже его имя означало по-гречески «Солнце»! И… он оклеветал меня, когда я не уступила ему! Меня едва не повесили! — она заходилась в рыданиях. — Пожалуйста, не надо больше… Я не хочу… Не спрашивайте меня больше ни о чём! Больше всего на свете я бы хотела забыть его, как будто его вообще не существовало. И не гадайте мне больше, прошу…       Старуха вздохнула, покачав головой и что-то неразборчиво прошептав, и оставила Эсмеральду одну.       Она поставила миску рядом с собой. Проклятые воспоминания! Ну почему они постоянно преследуют её? Неужели ей никогда не убежать от них и нигде не скрыться? Снова Феб с его лживыми речами, снова застенки Дворца Правосудия, снова она в телеге с петлёй на шее, снова она ощущает дыхание священника, предлагающего ей спасение в обмен на его постель, вновь серая келья собора, та ночь, когда он едва не овладел ею, страшные крики с Ситэ, которые она вновь слышала, жуткая виселица, затворница, проклинающая её, священник, утягивающий её в глубину улиц, и долгие недели жизни с ним бок о бок… И наконец долгожданная свобода. Но не от себя, не от своих воспоминаний.       Сквозь пламя, в темноте, она даже как будто увидела лицо священника…