Тайны парижских будней

Каждое утро я вскакиваю с постели и наступаю на мину. Мина — это я сам. После взрыва весь день собираю себя по кусочкам.        Рэй Брэдбери, «Дзен в искусстве написания книг»

                    Дни текли один за другим. Он прибег к извечному своему средству, столько раз спасавшему его душу: запер себя в доме, вновь не открывая никому и забирая еду в корзине раз в день во время Сиксты. Он не прикасался к научным трудам, посвящая всё время молитве и посту.       Она сбежала от него после пяти месяцев, что они провели бок о бок. Её не было в Париже, о ней не слышали в Реймсе. Может, она и вправду колдунья и просто испарилась, исчезла? Кто скажет теперь? Быть может, её целью было заставить его оступиться, свернуть с праведного пути, опуститься до уровня остальных служителей? Ведь чем он теперь лучше их?! Такой же прелюбодей, как и многие. Быть может, её целью было ткнуть его, как нашкодившего котёнка, в гордыню, дать понять ему, как сильно он зазнался и как сильно можно упасть, сорвавшись с высоты, на которую вскарабкался, показать, что он простой человек, не обладающий железной волей, просто человек, который может совершить ошибку, за которую ему, как и многим другим, придётся гореть в вечном огне?       Подчас мысли его пугали. Ересь, это ересь! Но как возможно сказать, что все эти месяцы он не был счастлив? Когда она проклинала его поначалу, когда била его своими прекрасными руками, даже тогда он был счастлив! Пусть так, но она касалась его! О, разве могло это хрупкое создание навредить ему? А потом, когда… Нет, о, проклятье! Клод, как ты можешь думать об этом в этих святых стенах? Вспомни! Вспомни же ты, что произошло в прошлый раз, когда ты распалял свою кровь подобными мыслями на этой постели!       Но он был счастлив тогда, и не смог бы отрицать этот факт, пусть Тортерю и применил бы к нему весь свой арсенал. Отрицать это было бы ложью. Он был счастлив эти пять месяцев, да так, — как он считал — как не был счастлив до этого ни одного дня в своей жизни.       Если бы его спросили: Клод, согласен ли ты отказаться от этого в обмен на спасение своей души и вечный Рай после Страшного Суда? — он ответил бы отказом. Зачем ему Рай, если там не будет её? А эта чертовка, испарившаяся в декабрьской ночи, будет в Аду, он знал это. И лучше он будет там, но с ней.       Последний оплот — алхимия. Ещё одна дама, вечно пытающая его, истязающая обещаниями несбыточного успеха, призывающая, манящая ответами на извечные вопросы, денно и нощно пытающие его разум. Эти ответы, кажется, спрятаны в её рукаве, как карты у заправского шулера. Она нашёптывает ему ночами, призывает его забросить всё остальное и вернуться к ней. Религию она давно победила, не могла в полной мере соперничать только с маленькой цыганкой, поселившейся в старом доме на правом берегу Сены. Но теперь, когда её нет, он только её, он снова весь в её власти!       Нет, дорогая, прости, не сегодня. Сегодня он ещё слишком подавлен, слишком уязвим, он не выдержит обмана ещё и от тебя, вновь получив в ответ на свои старания лишь очередной промах, которым давно уже устал вести счёт. Дай ему время, позволь ему вновь дышать полной грудью, позволь ему распрямить руки, сжатые в кулаки, позволь ему подняться с пола и не проклинать себя, позволь разгладиться этим морщинам на лице, несущим на себе отпечаток новой скорби, ещё одной потери. Дай ему время на всё это, и он вновь придёт к тебе и вновь кинется в твои объятия.       А пока что он может только часами молиться, упав на колени и сгорбившись так, что лоб касается пола. Он почти не замечает смены дней и ночей за окном комнаты, как не замечает разговоров на улице. Он видит только свой грех, который ему не отмолить и за целый век, видит эту ересь, плотно засевшую в сердце, которая упрямо твердит, пытаясь заглушить молитву, что всё это — жалкая сцена, последняя агония, в которой он бьётся, напрасно стараясь задавить мысли, за которые его бы сожгли: разве стал он хуже, чем был, за эти пять месяцев? Пять месяцев — почти полгода! — жил грешником, нарушая данный Богу обет, и не чувствовал ничего, никакого стыда, никакого отвращения ни к себе, ни к ней.       Он всё так же не замечает других женщин, шуршание их платьев так же раздражает его, но теперь потому, что они — не она. Они же давно плюнули на попытки завлечь его. О чём они вообще думали? Он священник — как можно было помыслить?.. А эта девочка — она не задумывалась, она не делала этого намеренно, и только ей — злая ирония! — удалось растопить вековые льды, которыми он окружил своё сердце. Он жил в ледяном коконе, выстраиваемом в течение долгих шестнадцати лет. И только эта цыганка танцем на площади, звуком испанских песен и звоном бубна и браслетов смогла просочиться внутрь, не разрушив его, но пошатнув его так, что даже этот кокон треснул.       И вот теперь ты вновь, почти как год назад, лежишь распластавшись у святого Распятия и молишься, истязая себя, как можешь. Твоя спина болит, но это не имеет значения. Желудок сводит от голода, потому что ты не позволяешь себе ничего, кроме пустого супа — его и супом назвать сложно: вода да капуста, — и коричневого хлеба, но это тоже неважно. Твои колени давно стёрты в кровь от постоянных стояний на каменном полу перед Распятием, и это тоже не имеет значения. Ты даже не замечаешь этих мелочей, Клод! Единственное, что заботит тебя, — твоя душа. Вернуться к Богу, стать хотя бы настолько же строгим священником, как раньше, — вот всё, чего ты хочешь. Не таким же, потому что таким же, как полтора года назад, пока эта черноглазая чаровница не приехала, тебе уже не быть никогда. Но хотя бы попытаться приблизиться к этому и беспрестанно замаливать грех, навсегда запятнавший твою душу.       Но всё это позже. Тебе вновь нужно переболеть. В прошлый раз, когда ты думал, что она мертва, тебе понадобилось несколько недель, чтобы примириться с этим, сколько же тебе понадобится времени теперь, когда ты не знаешь, а только чувствуешь, что она жива, когда не знаешь, где она и что с ней? И сможешь ли ты так жить, Клод?       Когда она была здесь, в Париже, ты знал, что можешь получить её в любой момент, когда захочешь, пусть и не сразу она оказалась в твоих руках. Ты ещё неделю бродил по городу, заглядывая в каждый угол, ты не мог так просто успокоиться, ты проехал по другим предместьям, ты проехал по приходам, подвластным тебе, прежде чем признал своё поражение, — но её не видели нигде. Возможно ли это? Ты ведь знаешь, что никакая она не колдунья, не летает на метле на шабаш, не поклоняется Бафомету и не делает ничего из того, в чём её заставили признаться в застенках Дворца Правосудия. Эта ложь давно не существует для тебя, потому что ты давно уже знаешь, что она — обычная девчонка, объехавшая со всяким сбродом пол-Европы, дочь реймсской проститутки, несколько месяцев назад умершей на полу Крысиной Норы. Признай же, Клод: девчонка просто смогла обхитрить тебя и убежать из города незамеченной. И ты не можешь найти её, потому что ты не всесилен, Клод Фролло!       И вот, до чего ты довёл себя теперь: ты едва держишься на ногах, но тебе это и не нужно. Много ли сил нужно, чтобы доползти от кровати до места у Распятия на стене? Ты ещё бледнее, чем был всегда, ещё жутче смотрится на тебе чёрная сутана.       К тебе, как и тогда, стучался епископ, но тебе плевать на него. Пусть убирается в свой дворец, пусть привечает там каких только хочет девиц, пусть пьёт своё бесценное вино из таких же бесценных кубков, сидя в своих креслах из орехового дерева. Видеть де Бомона сейчас подобно самому изощрённому наказанию: ты мнил себя лучше него, а в результате упал туда же. Пусть они все убираются и оставят тебя в покое, Клод!       За то время, что он провёл в своём добровольном заключении, снег начал сменяться чернеющей землёй, а на ветках стали появляться почки. Его появление в коридорах собора вызвало новую волну обсуждений среди клира и прихожан. Его же, казалось, не волновало ничего. И вот он стоял на галерее, дыша свежим весенним воздухом.       Он не стал тянуть, постепенно вливаясь в дела, нет, он ворвался в эту жизнь, будто намереваясь сделать всё, что было возможно, разве что, не в один день. Нагружал себя делами, засиживаясь до позднего вечера и просыпаясь ранним утром. Намеренно изматывал себя, чтобы не оставалось даже намёка на то, что ему может что-то присниться: в те редкие дни, когда менее усердствовал в молитве или съедал больше, чем в другие дни, или щадил себя, стоя перед Распятием с обнажённой спиной, она приходила к нему во сне, поднимая из глубин памяти самые сладострастные воспоминания, какие только существовали. И ненавидел утра после таких ночей. От этого хотелось размозжить себе голову о стены или площадь снизу.       Таким его не помнили давно. Он словно обезумел, хватаясь за всё, и будучи не в силах удержать всё в своих руках, прогибаясь день за днём под теми измывательствами, которые сам себе определил.       Однажды ему всё же пришлось принять епископа, который в красках описывал своё недовольство и давил на то, что ему не нужен новый второй викарий и архидьякон, поскольку этот его устраивал абсолютно.       — И будет очень глупо, Фролло, менять это из-за вашего невесть откуда взявшегося остервенения. Поберегите себя, вы не заметите, как постареете раньше времени и свалитесь с ног. Это было бы очень не вовремя: мало того, что мне вовсе не хотелось бы вас терять, но вам всего тридцать шесть, а вы довели себя до того, что ещё немного, и вас будут считать стариком. А меж тем, мы с вами ровесники, — отчитывал его де Бомон.       И, как бы ему ни хотелось, а всё же пришлось признать, что в своём стремлении стать прежним архидьяконом Жозасским, стать вновь достойным служителем Бога, каким был все прошлые годы, он зашёл чересчур далеко. Он думал над словами епископа. Пусть он не слишком уважал его из-за откровенно светского образа жизни, но в словах де Бомона было зерно истины, и игнорировать его было бы глупостью. Но следовать его совету и хоть немного успокоиться значило возвращение этих снов. Увы, это была единственная область, где он не мог контролировать себя. Предстояло долгое взвешивание всех «за» и «против», не ужаснись он однажды своему случайно увиденному отражению.       Что ты с собой сделал, Клод? Где тот сильный широкоплечий мужчина? Что ты сделал с ним? Что от него осталось? Да посмотри же ты! Епископ был прав, признай это наконец! Ты уже похож на старика, ты уже выглядишь бледной тенью прошлого себя. Долгий пост и отсутствие сна сказались на тебе ещё хуже, чем на остальных, ведь ты же не только физически терзал себя. И всё это написано огромными красными буквами на твоём лице и на твоём теле. Ты превратился в тощее, едва ли не тщедушное, и жалкое подобие себя. Даже Гренгуар, которого ты нашёл больше десяти лет назад, и то выглядел более живучим, чем ты сейчас!