Тайны парижских будней

      Когда Эсмеральда сбежала, после тех ночных поисков Квазимодо долго пытался примириться с собой. Если бы он понял, догадался, что она замышляет, он ни за что бы не согласился, он бы сразу же рассказал Фролло, что, возможно, грядёт опасность. И — кто знает? — может, и не было бы дальнейших событий.       Он не мог звонить в колокола: даже самый обычный звон выходил у него похожим на панихиду. Так продолжаться не могло — он оставил колокольню на своих помощников. В это же время и его господин заперся в келье.       Напрасно он стучал: тот не хотел видеть не только его, а вообще кого бы то ни было. Кроме неё, разумеется. Он пытался объясниться с приёмным отцом через дверь, но это ни к чему не приводило. Он мог часами сидеть на колокольне, свесив ноги, и смотреть вниз, не видя и не замечая никого и ничего.       Дважды он явился причиной боли своего приёмного отца, и это било по нему со всей силой, какая только найдётся во Вселенной. Словно этой самой Вселенной — или же Богу? — было мало того, что он стал причиной смерти Жеана, нужно было, чтобы и она сбежала с его помощью!       Часами он бормотал что-то неразборчивое, то ли молясь, то ли проклиная, то ли всё вместе, — стороннему наблюдателю было не понять. Только один человек мог разобраться, что с ним происходит. Фролло, отодвинув на второй план воспоминания о том, что именно он, его приёмный сын, сбросил с балюстрады его брата, пересилил себя и позвал с собой на поиски Эсмеральды. Но вот закончилось Рождество, а от неё не было ни слуху ни духу. Тогда он прогнал его, оставляя и себя, и его на растерзание собственным мыслям.       Отчаявшись, Квазимодо занял место тех служек, что приносили ему еду, в надежде, что однажды он откроет дверь и позволит ему вымолить прощение за Жеана и за то, что он позволил Эсмеральде вот так запросто улизнуть. Но дни шли, складываясь в недели, а ничего не менялось: он раз за разом сообщал ему через дверь, что принёс еду, но дверь оставалась закрытой. Это молчание было хуже, чем если бы он бил его. Оно ранило сильнее прочего. Уж лучше бы взорвался, выместил на нём свою злость, свою горечь — это было бы справедливо, он бы снёс это без ропота.       Через несколько недель, в очередной вечер, не получив ни малейшего знака в ответ на свои вопросы, он не выдержал и рухнул на плиты, превратившись в содрогающуюся горгулью. В этом припадке, наконец, нашли выход все подавляемые столько времени чувства. Любой увидевший его в это время обеспокоился бы: не расшибёт ли себе голову звонарь?       Если он намеренно искал встречи с приёмным отцом, чтоб хотя бы теперь, по прошествии времени, вновь упасть ему в ноги и вымаливать прощение, то Фролло намеренно игнорировал и избегал Квазимодо. Видеть человека, ставшего причиной потери двух людей, важных для него больше, чем все остальные вместе взятые, — это было выше его сил. К чёрту! Спрятаться, уйти, скрыться от воспоминаний и всего, что может их поднять из тех глубин памяти, в которые он старательно их упихивал в прошедшие недели.       — Что тебе нужно? — в опустевшей зале собора раздался голос архидьякона. — Дай пройти.       Он перевёл взгляд на потолок, опасаясь встретиться взглядом с приёмным сыном: он не мог поручиться за себя, а особенно — за свою реакцию.       — Господин… — тот стоял перед ним на коленях, перегородив вход на лестницу в башню и закрыв лицо руками. — Я не знал… Не знал, что…       Фролло шумно вздохнул: зачем он бередит ему старые раны, которые он так долго зализывал в одиночестве? Не хватало ещё, чтобы во всём соборе узнали, о прощении за что умоляет звонарь. Архидьякон заставил его поднять глаза и знаком приказал следовать за ним.       В башенной келье всё было по-прежнему, он всё ещё не прикасался к алхимии: такое бегство было бы слишком простым, оно не дало бы ничего, не помогло бы справиться со всем, что на него навалилось, а только бы добавило разочарования в себе.       Фролло упал в кресло: нет, определённо, епископ прав. Стоит себя пощадить. Значит, такова цена этих пяти месяцев. Он положил голову на руки и закрыл глаза, на какое-то время даже забыв, что Квазимодо стоит здесь же, дожидаясь, пока он заговорит с ним. Наконец он очнулся и поднял на него глаза:       — Чего тебе нужно от меня?       — Я… я не знал, что она хочет делать… Она… она просто попросила меня отдать вам тот листочек… О, господин! — он вновь закрыл лицо руками, зарыдав. — О, она была так добра ко мне! Она… — он отнял руки от лица и исподлобья посмотрел на Фролло, пытаясь понять, стоит ли говорить дальше.       — Что? Что она?       — Она… О, она подарила мне подарок, господин! Ведь было Рождество!.. И я подумал… подумал, что она хочет сделать подарок и вам!       От этих слов Клод зашёлся нездоровым смехом, больше смахивающим на истерику. Подарок! Он решил, что Эсмеральда собирается сделать ему подарок! Святая наивность! Неужели он и правда остался настолько простодушным, раз так подумал? Он был готов сделать для неё всё, а она… она просто позволяла ему это, потому что он даже не спрашивал её больше. Довольно было тех глупостей, что она наговорила прежде! Она позволяла заботиться о себе, любить себя, но для того, чтобы сделать ему подарок, этого было слишком мало. Но горбун-то не знал и не мог знать этого! И всё же… от этого не становилось легче.       — Подарок, — медленно проговорил Фролло, успокоившись. — Да уж, она сделала мне подарок! — и книги и склянки полетели на пол. — Уйди!       — Я… простите… Я бы никогда… Если бы я знал… Господин… Я бы никогда не позволил ей уйти… Она ведь теперь далеко… О, господин…       — Какая теперь разница? — бросил архидьякон. — Она улизнула, и только одному Богу известно, где она! А ты… Как ты вообще смеешь показываться мне на глаза?! Из-за тебя я потерял двух человек! Один погиб от твоих рук, а вторая сбежала!       — Я не знал, господин! Я не видел, кто это был… Было так темно! И их было много! Они хотели похитить её и казнить, и я…       — Глупец! Они пришли спасти её! Ты всё испортил! Если бы не это побоище, то король бы не приказал повесить её! И Жеан был бы жив! А ты бросил его на крыши! — Клод закрыл лицо ладонями. — А теперь она!.. — он перевёл дыхание, — молись, чтобы она была жива…       — Я каждый день молюсь, чтобы Эсмеральда…       — Не произноси её имени! Ты… из-за тебя она смогла убежать! Ты не смеешь произносить её имя! Если бы ты сразу пошёл ко мне!.. Я бы нашёл её, обязательно нашёл… Вон! Я не хочу тебя видеть.       Да когда же это закончится, Господи? Он ведь только-только начал приходить в себя!.. И теперь снова содраны корки с заживающих ран, с которых вновь сочится кровь. Довольно! Он выкинет её из головы и станет вновь образцовым священником. Нельзя позволить ей разрушить его жизнь до основания. Пока что ещё не все кирпичики разбиты, ещё есть остов, он ещё построит заново свою жизнь!