Мне страшно с Тобой встречаться. Страшнее Тебя не встречать. Александр Александрович Блок
Он вновь схватил её и потащил дальше по улице. Они долго петляли по улочкам и переулкам, пока, наконец, остановились у небольшого дома почти на окраине города. Им оказался постоялый двор. Они вошли внутрь, и Клод, не выпуская её руки, бросил монету опешившему хозяину. Тот, едва отойдя от шока, побежал открывать ему лучшую комнату, попутно приговаривая, что этого хватит и на месяц, и что за эти деньги он будет подавать еду... Фролло следовал за хозяином, волоча Эсмеральду за собой. Скромная обстановка комнаты более чем располагала к общению. Спустя несколько минут в дверь постучали — хозяин двора принёс вино и еду. Как только он ушёл, Клод вновь запер дверь на ключ и сел на стул напротив Эсмеральды. Она уже устроилась на кровати и вцепилась пальцами в край матраса, опустив голову. — Итак, — дрожащим голосом начал он спустя долгое время, не в силах оторвать глаз от её круглого живота, — чей это ребёнок? Какого-нибудь мальчишки из табора? Или капитана? Или… Эсмеральда с презрением посмотрела на него, прервав поток его мысли: — Капитана?! Или кого-то из табора, святой отец?! — она буквально выплюнула последние слова. — Нет, это ваш ребёнок! Клод только вскинул голову, не в силах выговорить ни слова. «Ваш» ребёнок... Его ребёнок! — Мой? — с ужасом переспросил он, вновь обретая дар речи. — И ты знала об этом! Ты знала! Ты знала, что у нас будет ребёнок, но ты убежала! — взревел Клод. — Ты сбежала зимой, зная, что беременна! Эсмеральда, зажмурившись и заткнув уши, закричала: — Нет! Нет! Я не знала! Не знала! Но он, казалось, не слышал её. Его сознание, только-только примирявшееся с мыслью, что она теперь здесь, вновь рядом с ним, отторгало её слова, словно отгораживаясь от них: такое просто невозможно, попросту не-воз-мож-но. Ведь столько времени и ничего… Он даже не мог подумать… — Это мой ребёнок? — вновь спросил он, бледнея. — Мой ребёнок? — Ваш! Ваш! Вы делали это со мной пять месяцев! Чему вы удивляетесь? — Не кричи, прошу тебя, это может навредить ему, — его голос подрагивал; хотя Клод и пытался делать вид, что он так же спокоен, как и всегда, сейчас ему это не удавалось. — Так ты не знала? Как же… О Господь милосердный! — он упал на пол рядом с ней, уткнувшись лицом в её колени. — Мы уедем отсюда! Из этого города, да хоть из Франции! Уедем, куда ты пожелаешь. Мы уедем. Нас никто не найдёт. Помнишь, я обещал тебе, ещё в подвале Дворца Правосудия, я обещал тебе, что мы отыщем место на земле, где небо синее-синее, а деревья зелёные, и солнце светит так ярко… Так всё и будет!.. — Нет! Я не поеду! Никуда не поеду! Я не поеду с вами! Оставьте меня! — она пыталась оттолкнуть его от себя. — О, дайте мне уйти, прошу! Я вернусь в табор! Я буду свободна, буду ездить с ними по всему свету! Эсмеральда закрыла лицо руками и разрыдалась. Клод вскочил, сел на кровать и прижал её к себе. Как только она немного успокоилась, то тут же вновь оттолкнула его, принявшись колотить по нему руками; он позволил ей немного побесчинствовать. — Убирайтесь! Я вас ненавижу! Чудовище! Я не хочу вас видеть! Никогда! Оставьте меня в покое! — Прекрати, — он прервал её ледяным голосом, перехватив её запястья таким когда-то привычным жестом. — Своими криками ты только вредишь. И себе, и ему. — Уйдите, оставьте меня, — всхлипнула она, шмыгнув носом. — Дайте мне уйти. Я скоро уеду с табором, вы больше никогда меня не увидите. Будете жить, как раньше. — Так, как было когда-то прежде, уже не будет никогда, — отстранённо ответил он. — Всё изменилось с тех пор, как ты приехала в Париж два года назад. Тогда вся моя прежняя жизнь пошла прахом. Разве тебе это не известно? Но это всё пустое. Мы уедем с тобой, уедем далеко отсюда, куда только ты захочешь. — О, ну зачем я вам? — простонала она. — Я ведь уже исчезла из вашей жизни тогда. Вы же были когда-то… А я… Я столько месяцев была счастлива... — Я видел, как ты была счастлива. Это ты называешь счастьем? Свободой? — Эсмеральда насупилась. — Как вы нашли меня? Клод нервно дёрнул плечом: — Я уже не искал тебя. Это судьба столкнула нас вновь. Рок, если хочешь. — Не искали? — с сомнением переспросила Эсмеральда, удивлённо глядя на него. — Я уже отчаялся найти тебя, — он горько усмехнулся, покачав головой. — Прошло столько времени… Но я пытался найти тебя, это правда. Я прочёсывал все предместья, я решил, что ты уехала в Реймс, ведь твоя мать оттуда… Я надеялся, что ты там. Там бы я нашёл тебя. Но тебя не было нигде. Я понимал, что ты не испарилась и не улетела, но я не мог найти тебя, — он выдохнул, схватившись за голову. — Ты не представляешь, что я пережил в тот вечер! И во все остальные тоже. Было так холодно, ещё та метель. Я помню это Рождество так, будто оно было вчера, — он выдохнул, восстанавливая дыхание. — Я чувствовал, что ты жива. Больше всего я боялся, что мои ощущения окажутся ложными, что на самом деле ты… Неважно. Они не обманули меня, ты жива — это главное. Мы скоро уедем отсюда. Скоро мы покинем этот город, Францию, и всё будет позади. Ты забудешь всё это, как страшный сон. — Ни за что! Вы чудовище! Я не хочу видеть вас! Вы — мой страшный сон! Оставьте меня в покое! — она толкнула его изо всех сил, но Клод только слегка покачнулся и спросил, глядя на неё в упор: — Как ты оказалась здесь? Как ты улизнула из Парижа? Эсмеральда вдруг скривилась от боли. — Что? Что случилось? Что-то болит? — он встревоженно окинул её взглядом. — Да… Он толкается… Больно… Клод положил одну руку ей на живот, а вторую — на плечо. В тот момент, когда он ощутил, как ребёнок пинается, ему показалось, что сердце не выдержит. Мог ли он когда-нибудь в своей жизни помыслить, что будет чувствовать, как толкается его ребёнок? Он! Священник, рукоположенный почти два десятка лет назад, всю жизнь избегавший женщин, сейчас сидит и чувствует, как в чреве его женщины пинается его ребёнок! — Успокоился, — выдохнула Эсмеральда чуть позже, отползая назад и прислоняясь к спинке кровати. — И всё же: как ты покинула Париж? — он устроился рядом с ней. — Где ты была? Где ты жила? Что ты делала? Расскажи мне всё. — Оставьте меня, пожалуйста, — она обхватила руками голову. — Ну чего вам это стоит? Вы же получили тогда от меня всё, что хотели. Дайте мне жить спокойно! — Это не обсуждается. Этого никогда не будет. Никогда, — Клод взял её руку в свою и стал покрывать её поцелуями. — Только не теперь. Ты мать моего ребёнка, ты никуда не уйдёшь. Говори: как ты покинула Париж? Эсмеральда подняла голову и посмотрела на него. Несколько мгновений она мялась, теребя юбку, но всё же ответила: — Я ушла сразу после вечерней службы. Я пошла к мосту и увидела там его… — она с отвращением дёрнула плечами. — Ты виделась с этим мерзавцем? — Клод нахмурился, смутно припоминая, что старая карга говорила, кажется, о светловолосой девушке. — Нет, — Эсмеральда покачала головой, — я видела его только издалека. Он ушёл с какой-то девушкой. Кажется, он повёл её в сторону той лачуги, в которую привёл меня в тот жуткий вечер, — она замолчала. — Ещё я хотела навестить мать, точнее, её могилу. Но я ведь до сих пор не знаю, где её похоронили. Поэтому я пошла к Крысиной норе. Там так ужасно! Так холодно и так сыро. А потом я пошла во Двор Чудес, — она всё-таки не смогла удержаться от слёз. — Там и правда ничего не осталось! Одни руины… Я нашла своё платье, синее в блёстках, и бубен. Я забрала их и вышла из города. Я еле успела: ворота уже готовились запирать. Но я что-то сказала привратнику, и меня пропустили. Клод молча слушал её рассказ, но когда она остановилась, он поторопил её: — Дальше. Где ты жила, как ты добралась до Санса? Эсмеральда поёжилась и взглянула на него, спешно отведя взгляд. — Я шла на юг, останавливалась то в деревне, то в монастырях. Но однажды мне повезло: я встретила на дороге этот табор. Они приняли меня к себе. В других городах тоже стали убивать цыган: в Реймсе, Амьене, Руане. Они бежали оттуда. Так мы доехали до Шартра. А уже весной, кажется, в апреле, мы приехали в Орлеан. Потом — сюда. Гунари говорит, что тут скоро будет много людей. Наверное, поэтому мы не уезжаем слишком далеко от Парижа. Клод задумчиво кивнул: — Грядут перемены. Большие перемены. Епископ опасается того, что нас ждёт, — он замолчал ненадолго, вспоминая разговоры с Луи, а спустя какое-то время спросил: — Когда ты узнала, что… ждёшь ребёнка? Эсмеральда пристально посмотрела на него, но его лицо не выражало ничего, никаких эмоций, хоть внутри него они бурлили так, что едва не выплёскивались за край. Она с минуту раздумывала над ответом, прежде чем продолжить: — Когда мы были в Шартре. Я тогда заболела. Никто не обратил внимания. Но через пару недель после того, как я выздоровела, я заболела снова. Одна бабушка из табора, которая меня лечила, спросила меня… — О чём? — Про кровь, — Эсмеральда покраснела. — А её не было уже три раза. Тогда она мне всё объяснила. Так я и узнала. О, если бы вы знали, как я тогда испугалась! Я просила её дать мне какое-нибудь снадобье. Ну, чтобы его не стало. Но она так страшно ругалась на меня!.. Клод облегчённо выдохнул: — Значит, ты не… О, слава Богу! — Он попытался посчитать, но мысли путались, так что он спросил её: — Сколько… сколько месяцев ты уже носишь его? — Не знаю, — она пожала плечами. — Но бабушка сказала, что в конце лета он должен родиться. Они сидели молча какое-то время, но Эсмеральда вдруг зарыдала и прижалась к нему, вцепившись пальцами в сутану: — Я боюсь! Мне страшно! Что, если… Что, если он не родится? Что, если я умру? Я так боюсь! Я видела некоторых цыганок! Они долго-долго рожали, а потом… У них была лихорадка, и их никто не мог спасти! Они так страшно умирали! — Всё будет хорошо, — он осторожно прижимал её к себе, опасаясь лишний раз слишком сильно сжать её. — Всё будет хорошо, теперь ты со мной. Больше не будет ни злых цыганок, ни капитанов, ни судей… — он запнулся на этом слове, — никого. Скоро всё будет совсем по-другому, — он гладил её по голове, убаюкивая. — Мы уедем отсюда, далеко, куда ты захочешь, мы можем поехать куда угодно. Хочешь, мы поедем к морю? Или наоборот, уедем ещё дальше. Уедем туда, где нас никто никогда не найдёт. А он… Он родится здоровым, он обязательно будет похож на тебя, всё будет хорошо. Успокоившись, Эсмеральда отстранилась и смерила его непонимающим взглядом: — Но что вы здесь делаете? Раз вы не искали меня?.. — Это неважно. Важно, что… — Что вы здесь делаете? — она чеканила каждое слово. — Я приехал по делам к архиепископу. Это слишком скучно для тебя. — Что за дела? Вы редко уезжали из Парижа, — хмыкнула она. Клод закрыл глаза на мгновение: неужели ему не удастся ничего утаить от неё? Впрочем, и волновать её лишний раз не хотелось. Он вновь чувствовал себя между молотом и наковальней. — Я приехал, чтобы снять с себя сан. Довольна? — рыкнул он наконец. — Что это значит? — Скоро я не буду священником. Не буду архидьяконом Жозасским. Я от всего этого отказываюсь. Сутана больше не будет стискивать мне горло. Наш епископ отказался это сделать! Он сказал, что не собирается своими руками лишать себя проверенных людей накануне больших дел из-за «мелкой интрижки». Глупец! Он не понимает, о чём говорит! Поэтому я здесь и жду, когда вернётся архиепископ. Он посмотрит все бумаги и… — И что тогда? — Епископ уверен, что он назначит мне суд. Наверное, так и будет, — он равнодушно пожал плечами. — Что же, значит, такова цена за все мои грехи на этой земле. — Суд… Это ведь плохо, да? Я помню, — она вздрогнула. — Неважно. Что бы ни ждало меня после, я готов к этому. Я это заслужил. Они замолчали, погрузившись каждый в свои размышления. Клод откинулся на спинку кровати. Порой бывает слишком приятно выговориться. Он обдумывал свои слова о последствиях суда: а готов ли он к ним на самом деле? Сотворённое при жизни закрывало двери в Рай: слишком тяжелы грехи. Но последствия суда могут быть такими, что расплачиваться придётся уже при жизни. И не только душевными терзаниями, но и физическими.Священник-расстрига. Архидьякон собора парижской Богоматери — расстрига. Второй викарий парижского епископа — расстрига.
Вот что за «титулы» ждут его после суда. Ад на земле начнётся для него в тот момент, когда первый человек узнает в нём бывшего священнослужителя. Сколько мест им предстоит переменить за отпущенный Господом срок? Оставалось только молиться и уповать на милость Бога к своему ревностному служителю на протяжении предыдущих шестнадцати лет. Кто знает, быть может, Он смилуется?.. Эсмеральда, отогнав прочь воспоминания о подвалах Дворца Правосудия, повернула голову и вновь принялась рассматривать его. Чем больше времени проходило, тем больше она понимала, насколько запуталась во всём этом. Насколько же было легче, когда всех этих переживаний и вообще этого всего не существовало! Когда она точно знала, кто хороший, а кто плохой, кого она любит, а кого ненавидит… Теперь всё перемешалось так, что концов не сыскать. Когда-то она любила капитана и ненавидела священника. А сейчас? Она ненавидит капитана, а священника? Она вздрогнула при мысли о том, сколько и какие общие события связывают их. Подумать даже страшно! А ведь всё это было: и преследования по вечерам на пустых парижских улицах, и проклятия, когда она танцевала, и попытка убить капитана, и суд, и пытка, и тюрьма, и то его признание в подвале, и та ночь в соборе, и побег оттуда, и полгода жизни вместе в его доме, и их первая ночь и множество последующих... При последней мысли она вспыхнула, словно ей в лицо пахнуло жаром костра. Чем больше проходило времени, тем чаще ловила она себя, что при мыслях о том неудачном свидании с капитаном и о его признаниях, о том, как он расстёгивал её одежду или как он целовал её, ей становилось мерзко; когда же она думала о тех пяти месяцах, что провела в доме на правом берегу... Она злилась на себя, говоря себе, что должна чувствовать и ненависть, и злость, и отвращение к священнику. Но за те месяцы что-то неминуемо изменилось внутри неё, и вернуть всё в прежнее русло ей было не под силу. Как бы она ни хотела, игнорировать всё происходившее она не могла. Дни тогда шли один за другим, повторяясь почти полностью. Она была по большей части предоставлена сама себе, с сентября у неё появилось новое развлечение в виде книг, которые она разбирала или переписывала. Но заниматься этим долго она не могла: ей не хватало усидчивости, слишком привольно проходило её детство и вся предыдущая жизнь. И она валялась на кровати и размышляла обо всём на свете. В первую очередь, конечно, о священнике и капитане. Последнего она вспоминала всё реже, пока его образ совсем не отошёл на дальний план, перестав вскоре и вовсе возникать в мыслях. Иногда приходил Квазимодо. Видя его из раза в раз, она наконец перестала его бояться, привыкнув к его внешности. Он же долго не мог поверить, что такое возможно для столь прекрасного создания. Изредка, по её просьбе, он рассказывал что-то о своём приёмном отце. Постепенно она и сама делала новые открытия в нём. Образ инфернального монаха-привидения рассеялся, оставив вместо себя живого человека. Этот живой человек со всеми причитающимися ему слабостями, хоть всё такой же властный и невообразимо спокойный, привлекал куда больше шепчущей проклятья статуи в чёрном плаще и уж куда больше разгорячённого безумца с горящими глазами. Фролло постепенно оттаивал. В его взгляде, тоне голоса, жестах было всё меньше колючего льда. Он уже не так часто молча сидел в одной позе, всматриваясь в пламя камина. А ещё, помимо обычных вещей и продуктов, она стала находить то пирожные, то сухофрукты, то орехи. Однажды среди книг она заметила одну, которая никак не сочеталась с прочими. Это был любовный роман — «Прекрасная Магелона», о сыне графа и прекрасной принцессе, полюбивших друг друга, разлучённых, но в конце концов обретших друг друга. Она помнила, что очень удивилась, увидев её среди богословских сочинений. Архидьякон же делал вид, что не подозревает даже о её существовании, не то что имеет отношение к её появлению в этом доме. Ненависть, как и любое слишком сильное чувство, постепенно улеглась. Когда же это произошло, их отношения пришли к своеобразной норме. Норма выглядела как мирное сосуществование, разбавленное периодическими театральными ссорами, что их обоих более чем устраивало. Но жизнь взаперти претила ей. Вначале Эсмеральда пыталась завести издалека разговор о том, чтобы гулять иногда самой, хотя бы по ближайшим улочкам, как Фролло вскипал, и та ссора была уже отнюдь не бутафорской. Она кричала, что он похоронил её заживо, замуровал в этом каменном мешке, что она живёт ещё хуже, чем её мать в Крысиной норе. Он же просто-напросто боялся, что её может схватить городская стража во главе, например, с пресловутым капитаном де Шатопером, узнав в ней беглую цыганку, скрывающуюся от правосудия, или что она попадёт в руки каких-нибудь негодяев... или что она попросту сбежит от него. Пара таких стычек твёрдо убедила её, что ей стоит искать способ освободить себя самой. Так или иначе попасть на улицу, на свободу! И спустя немного времени судьба улыбнулась ей: своим рассказом о приёмном отце в первый визит Квазимодо заронил ей зёрнышко в душу. Теперь она точно знала, насколько истово верующим он был, насколько важно это для него. И это стало её ключом на свободу. Оставалось только убедить Фролло в том, что желание стать истинной христианкой продиктовано ей памятью о матери, давшей ей такое чудесное имя — Агнесса. За этим последовали долгие месяцы обучения. Она старательно постигала все ужасы французской и латинской грамматики, осваивала чтение и особенно письмо. Ей не хотелось просто сбежать — он должен всё понять! Оставалось только дождаться подходящего случая. Объяснить себе, почему она перестала постоянно язвить и огрызаться, не выходило. Она пыталась доказать себе, что это оттого, что она устала постоянно ругаться, но противное ощущение лжи омрачало эту радужную картину. Но не может же она себе признаться, что реальность оказалась куда менее скверной, чем она рисовала себе все предыдущие месяцы! Это значило бы признать собственное поражение, да ещё, фактически, у него на глазах — нет, такого унижения себе и такого удовольствия ему она позволить не могла! К тому же, чем меньше она пререкалась с ним, тем спокойнее он становился. Так она успокоила себя, что всё её поведение, всё это как будто бы показное спокойное и даже несколько приветливое отношение — только для того, чтобы усыпить его бдительность и получить пропуск на долгожданную свободу. Увы, реальность, с которой она столкнулась после Рождества, оказалась куда менее привлекательной, чем ей казалось. Грёзы звонко разбились буквально в один день. Без защиты Двора Чудес она была лишь маленькой девочкой, брошенной самой собой на растерзание миру. Безусловно, он понял это на соборной площади Санса, увидев, как цыганки обращаются с ней. Но что она могла отвечать им? Куда она пойдёт, когда через пару месяцев у неё родится ребёнок? Её просто выгонят на улицу, и ей останется только умереть где-нибудь в подворотне. А если и повезёт выжить, то всё, что ждёт её, — судьба её матери, которая пошла по рукам. Но только у Гудулы это случилось до того, как она родила, а у Эсмеральды это произошло бы после. Вот и вся разница между ними. — Так вас будут судить? — спросила Эсмеральда, прервав затянувшееся тягостное молчание. — Полагаю, что так. Это неважно. Это лучше, чем лгать себе и Богу. Я давно не священник. Я говорил об этом Луи, но он не счёл это достаточной причиной. Ему важнее, что я составляю отчёты о делах епархии. Скоро всё это будет в прошлом вместе с Парижем, — выдохнул он. — Постой, сколько уже времени? Эсмеральда перевела взгляд на окно, за которым уже собирались сумерки. — Не знаю, но уже вечер. — Мне пора возвращаться. Меня скоро хватятся. Этой еды тебе должно хватить. Не вздумай морить себя голодом. Помни, что ты не одна, ему тоже нужно есть. — Так вы не останетесь? — выпалив это, она прикусила язык. Клод удивлённо посмотрел на неё: — Боюсь, что нет. Но я приду завтра, как только смогу. Если архиепископ не вернётся. — А мне всё это время сидеть здесь? Снова взаперти? — возмущённо спросила она, складывая руки на груди. — Опять решили сделать меня своей пленницей? Клод приложил руку ко лбу. — Неужели ты не понимаешь? Ты сейчас почти что на окраине города, разве тебе хочется лишних неприятностей? Или ты соскучилась по табору и особенно по той цыганке, что хотела ударить тебя? — он устало вздохнул и продолжил: — Ты остаёшься здесь для своей собственной безопасности. И... его безопасности. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, чтобы тебе кто-то навредил. Я скажу хозяину, чтобы завтра он принёс тебе ещё еды, если я не появлюсь до полудня. Эсмеральда тихо ответила: — Не хочу. С-спасибо.