Тайны парижских будней

За всё надо платить, <…>, ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой жизнью…        Аркадий и Борис Стругацкие, «Хромая судьба»

                    Но Клод не появился на следующий день. Прошло уже три дня с того момента, как он привёл её на этот постоялый двор. Ей исправно приносили еду и убирали в комнатке, но сказать, где он, не мог никто.       В первый день она почти не думала о нём, на второй день, к вечеру, — стала волноваться. На третий день — не могла найти себе места: то напряжённо следила за дверью, то высматривала его в окно.       Прошла целая неделя, прежде чем она вновь услышала звук его шагов. Клод распахнул дверь и стоял держась за дверной проём, а на камнях оставались следы запёкшейся крови. Он с трудом закрыл дверь и рухнул на стул. Эсмеральда не мигая следила за ним, будто не узнавая человека, вошедшего в комнату. Какие-то люди вносили сундуки и сгружали их один на другой.       Она молча подвинула второй стул от окна к столу и села рядом. Тут её взгляду открылось, что кровь у него не только на руках, но и голова вся порезана так, будто с него хотели содрать кожу, но, едва начав, передумали. Его лицо, обычно и без того бледное, сейчас было белее снега, и оттого ещё сильнее выделялись на нём чёрные круги вокруг глаз. Да и сами глаза: обычно они смотрели жёстко, властно, обжигающе-холодно или, напротив, горели диким огнём. Но ничего этого углядеть ей в эту минуту в них не удавалось. Они попросту не выражали ничего. Сжатые в тонкую линию губы едва заметно подрагивали от напряжения. Левой рукой он со всей силой сжимал короткий подол робы.       Эсмеральда не решалась заговорить. Было во всём этом что-то такое зловещее, что крепче лучшего сургуча намертво запечатывало рот.       Наконец, Клод прервал тягостное молчание. Стараясь сохранять такое привычное спокойствие, обратился к Эсмеральде, и от звука его голоса ей стало не по себе.       — Скажи хозяину, пусть принесёт бутылку самого крепкого вина, что у него есть.       Эсмеральда, не сводя с него потрясённого взгляда, кротко кивнула и встала со стула, боясь издать лишний звук. Хозяин двора сидел за столом в полупустом зале и что-то увлечённо писал. Она окликнула его и передала свою несложную просьбу. Оторвавшись от своих записей, он несколько мгновений смотрел на неё, пока не вспомнил, кто стоит перед ним; в эту же секунду хмурую сосредоточенность сменила услужливая улыбка, и он ответил:       — Конечно, мадам, сейчас же принесу. Что-то ещё нужно?       Эсмеральда помотала головой и поднялась наверх: по-прежнему никого. Она прижалась спиной к холодной стене и выдохнула. От разрозненных мыслей разболелась голова, и хотелось собрать их воедино.       Она удивилась сама себе, не обнаружив в себе триумфа. Подумать только: её не утешает, что он страдал и был унижен так же, как она полтора года назад! Вместо удовлетворения, которое, как ей раньше казалось, она обязательно испытает, если он будет страдать, как страдала она в застенках Дворца Правосудия, пришло сострадание. Она вспомнила, какой животный ужас объял всё её тело, когда палач вытащил «испанский сапог».       О, как ненавидела она этого зловещего священника в подвале Двора Правосудия и в келье собора. Каких страшных мук желала ему еженощно! И вот сейчас её желания, наконец, сбылись. Но она не чувствовала ничего из того, что должна была бы.       Неужто те месяцы жизни с ним в доме на правом берегу Сены так повлияли? Или всё это его ребёнок, которого она носит? Или же всё вместе? Эсмеральда глухо простонала, схватившись за голову. Она так давно ненавидела его, будто это было в прошлой жизни. Те несколько недель до Рождества, когда они жили в мире, почти как… как супруги, всплыли в её памяти, и Эсмеральда невольно улыбнулась. Она давно смирилась с тем, что не считала это несчастьем, но сегодняшний день и эта неделя без него, неделя, когда она места себе не находила, заставили её вновь обратиться к тем воспоминаниям. Ну почему ей не наплевать на него, почему волнуется за него, почему испытывает к нему это треклятое сострадание? Нет, нет, она не может чувствовать к нему ничего светлого, тёплого — это совершенно исключено!       Эсмеральда уронила голову на грудь и вздохнула, выравнивая дыхание. Среди этих размышлений проскользнула мысль, что лучше вернуться в комнату. Не стоит плодить ещё больше вопросов. У хозяина двора их и так скопилось немало — это написано на его лице.       Когда она беззвучно вошла, Клод сидел в той же позе, не двинувшись ни на линию. Лежавшая на столе правая рука так сильно сжалась в кулак, будто он хотел костяшками порвать тонкую кожу кисти. Эсмеральда решилась.       — Что с вами? Что случилось?       Она почувствовала, что её вопросы звучат уж больно по-детски, почти как в их первую ночь, когда она спросила его, болят ли раны, что он нанёс себе в застенках Дворца Правосудия. Но больше на ум решительно ничего не шло.       Клод медленно повернулся к ней, и его губы скривились:       — Архиепископ. Старый… — Клод шумно втянул в себя воздух, чтобы не выругаться. — Де Бомон оказался прав. Проклятье! Да когда он принесёт вино!       — Обещал быстро… — её прервал стук в дверь. Эсмеральда быстро, насколько могла, забрала бутылку из рук хозяина, поставила её на стол и отошла к окну.       Впервые она видела, чтобы он пренебрёг стаканом. Тихонько ойкнув от пинков ребёнка, она попятилась назад и опустилась на кровать. Это всё же не ускользнуло от внимания Клода, сосредоточенно рассматривавшего до этого столешницу. От того, как резко он опустил бутылку на стол и как громко он выдохнул, Эсмеральда вздрогнула и обернулась к нему. Он подбежал к ней и принялся покрывать её руки поцелуями, шепча:       — Прости меня, прости… Я не должен был… так вести себя. Ты же носишь его… О, я должен был быть внимательнее!.. Прости меня…       Дрожа, она положила руку ему на плечо:       — Что с вами случилось?       Клод вскочил и отошёл к окну. Он весь выпрямился, натянувшись, как тетива, и сжал руки за спиной. Он долго молчал, всё так же прерывисто и хрипло дыша. Как рассказать ей всё это? И нужно ли? Она ведь носит ребёнка. Что, если она перенервничает? Нет, она не должна…       — Расскажите мне, Клод.       Она впервые назвала его по имени. Впервые за долгое время вообще кто-то назвал его по имени. Он мог сопротивляться чему угодно, но не её голосу, особенно когда она так спокойно произнесла его имя. Слова вырывались единым потоком:       — Суд. Архиепископ любит красочные представления, время от времени. Но он был милосерден. Он ведь не священник в полном смысле, — он сделал паузу и добавил: — Военный, политик — кто угодно, но не священник. Он почти ничего в этом не понимает. Но ведь и король его ценит не за это.       В его голосе слышалась та же презрительность и зависть, что сквозила всякий раз, как к нему приходил Жак Куактье. Он знал, что все эти годы был одним из самых добродетельных священников, чем не могли похвастаться ни де Бомон, ни де Салазар, ни им подобные. Но один происходил из знатной семьи, второму помог счастливый случай. Ни того, ни другого у Клода Фролло не было. Последний предел, которого он так и не достиг, — должность первого викария, где он провёл бы остаток жизни, если бы всё складывалось так же хорошо, как и до этого.       — Словом, он решил ограничиться только depositio, — продолжил Клод и с усмешкой добавил: — Я не унижен окончательно. Но это не из-за его доброты. В такой милости повинен только наш епископ. Церковный суд знал обо всех моих заслугах, потому они требовали degradatio. Не знаю, что Луи написал ему, но Его Светлость дал понять судьям, что это неприемлемо, как только они предложили это. Представляю, как будут скалиться парижане, когда до столицы дойдут слухи.       Смысл сказанного им ускользал от Эсмеральды. Она пыталась уложить всё услышанное в одну картину, но ничего не получалось: какой-то Луи, какие-то латинские слова, церковный суд… Она вздохнула и, состроив свою очаровательную гримаску, сказала:       — Я ничего не понимаю… Что всё это значит?       — Я не смогу больше никогда быть священнослужителем, меня лишили всех должностей, что у меня были, — ровным, почти безучастным голосом ответил Клод. — Оставили, правда, кое-какие привилегии, но всё это меня мало интересовало.       — Мало?       — Обет с меня никто не собирался снимать. И не может, потому что я приносил его Богу. Вот что меня волновало больше всего.       — Обет? — Эсмеральда удивлённо взглянула на него. Он мог бы поклясться, что физически ощущал на себе этот заинтересованный взгляд! Со смущением она продолжила: — Тот, что…       — Да. Тот, по которому я не имею права даже думать о женщине, не то что… А этот старый развратник, этот прелюбодей!.. Он содержит в своём роскошном дворце нескольких любовниц и ещё смел читать мне мораль! Он рассказывал мне, что сие недопустимо. Но я вырвал у него, что хотел.       — Вырвали? Что вы вырвали? Расскажите мне. Я… волнуюсь за вас!       Клод резко обернулся к ней. Она опустила глаза, пытаясь спрятаться: какая ужасная оплошность! Кто знает, что он теперь себе нафантазирует. Она так выпалила это, быть может, он не поверит, что это правда… Она украдкой бросала на него редкие взгляды, а он так странно и так жутко смотрел на неё, что ей стало не по себе. Он вбирал в себя её всю без остатка, как будто пытаясь проникнуть и в мысли, и в душу.       — Скажи, что не насмехаешься надо мной, — хрипловатым голосом, вырывавшимся из пересохшего горла, потребовал он — она едва заметно кивнула. — Хорошо, я объясню, хоть я и не собирался пока что… Я вырвал у архиепископа особое разрешение. Хоть оно нам и не понадобится, ведь мы уедем отсюда. Эсмеральда… Я… Ты… Эсмеральда, прошу, пообещай мне подумать над тем, что я скажу тебе. Ты знаешь всё. Когда-то в темнице я всё рассказал тебе. Никто, кроме Господа, не знает обо мне больше тебя. Ребёнок ведь совсем скоро родится… Я не могу допустить… Словом… О, как же путаются мысли! — он ударил кулаком по стене. — Прошу, подумай над тем, что я скажу тебе сейчас!..       Они поменялись местами: теперь всё последующее зависело от её решения. Клод смотрел на неё таким странным, выжидающим взглядом, что ей казалось, будто её ответ повлияет, по меньшей мере, на его жизнь. А то и на её, и на жизнь этого нерождённого малыша тоже. Она вновь кивнула, только на этот раз не отрывала от него взгляда. Клод приложил руку ко лбу.       — Столько лет… Когда-то я отказался от этих мыслей и полагал, что навсегда. Я решил, что Жеан, — да упокоится его душа на Небесах, — что любви к нему мне хватит, что это вся семья, которая нужна мне.       Эсмеральда не сводила с него взгляд, силясь понять, к чему ведут все эти разрозненные мысли и к чему он вдруг вспомнил своего покойного брата, и семью… Клоду стало ещё неудобнее под этим пристальным взглядом её чёрных глаз. Он чертыхнулся, сел обратно за стол и отхлебнул ещё немного вина.       — Я не могу позволить… Эсмеральда, прошу, подумай о нём. О, я уверен, что тебе противна даже мысль об этом, но этот невинный малыш с рождения будет нести на себе грех! В твоей власти избавить его от этого. Оставь расплату за грехи для моих плеч и моей души. Не дай ему родиться бастардом, прошу. Хотя бы ради него, ради спасения его бессмертной души, подумай, чтобы… чтобы…       — Стать вашей женой? — ровным голосом закончила она мысль за него. В мгновение ока Клод переменился в лице и обернулся к ней.       — Да, — коротко кивнул он. — У тебя есть время подумать. Я не требую от тебя ответа сейчас. Мы уедем отсюда на рассвете. Куда ты хочешь отправиться?       Эсмеральда покачала головой:       — Поглядите же, у вас кровь на руках, — при этих её словах Клод покачнулся, точно его огрели раскалённым прутом. — Как же мы поедем… вы должны прийти в себя.       Он сел с ней рядом на кровать и провёл руками по её волосам. В прошлый раз он не позволил себе коснуться её так.       — Ты считаешь, я ропщу на то, что случилось, не так ли? Но я заслужил всё это. Я только надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь простить меня.       — Я ношу вашего ребёнка. Он не виноват, это правда. Я вот уже несколько месяцев пытаюсь примириться с тем, что ребёнок, который родится, станет вечным напоминанием обо всём, что случилось в Париже. Чей это крест: мой или его? — она вздохнула, и вдруг тон её совершенно переменился: — Как было просто, когда я ненавидела вас! Знаете, я скучаю порой по тем временам. Я была так свободна!.. Вы иногда портили мне дни своими проклятиями, но я почти не замечала этого, вы были просто призраком. А теперь… Я так запуталась. Я не знаю, что чувствую к вам. Но я вынуждена всякий раз вспоминать вас, когда он толкается или когда я трогаю живот. Это так трудно!       — Уже поздно, нам стоит лечь спать.       — Что они с вами делали? Почему у вас всё в крови?       — Это такой обряд, — ответил Клод и, видя, что она не поняла его слов, нехотя продолжил: — Это часть моего… наказания. Они… Нет, не спрашивай больше, я и так сказал тебе больше нужного. Тебе нельзя сейчас волноваться. А мне, пожалуй, стоит умыться, чтобы не пугать тебя.       — Это ведь разрешение на… брак? Почему он дал вам его? Раз это нельзя…       — Мне пришлось рассказать ему про тебя, — он вздохнул и продолжил стирать мокрой тряпкой кровь с головы и рук. — Ему тоже было недостаточно того, что я не считаю себя больше священником и не могу быть им. Мне пришлось рассказать ему, что есть женщина, с которой я не просто нарушил обет, но которая… беременна от меня. Это его убедило. «Пусть хоть у кого-то из нас родится не бастард» — вот как он сказал.       Он затушил свечу, и в комнате воцарилась кромешная тьма. Ночь была тёплая. Сквозь щели в окнах проникал свежий воздух. Клод лежал на спине с открытыми глазами и думал. Поверить в то, что он скоро сможет идти с ней по улице и не бояться осуждения, было почти невозможно. Да, нужно подождать, пока они уедут отсюда, пока найдут тот край, где их никто не отыщет. И тогда они наконец будут свободны.       Эсмеральде не спалось после всего произошедшего. Слишком много переживаний и нового для одного дня. Она всё думала о его просьбе: как странно! Когда-то давно она рисовала себе призрачно-прекрасные картины с рыцарем в сияющих доспехах, в роскошных одеждах, у него обязательно должен был быть меч и золотые шпоры. Он бы влюбился в неё без памяти, посадил на своего прекрасного белого жеребца и увёз с собой. А там, в своём замке, он бы обязательно попросил её руки… Она вздохнула. Эти мечтания почти осуществились: прекрасный Феб, правда, жеребец был не белым, и вместо меча была шпага, зато он был красив, у него были сияющие доспехи и шпоры, он спас её от похищения и назначил ей свидание, говорил о её красоте и своей любви, а потом он женился на другой, которая была красива, богата и благородна, и она видела это, видела, как он целовал её, как был счастлив…       Она потёрла ноющую поясницу. Вот что осталось после всего пережитого: человек, в чувствах к которому она не может разобраться, но от которого носит ребёнка; их ждёт жизнь в других городах и странах. Именно «их»: теперь он уже никогда не оставит её. А она не может ни сражаться, ни убегать, ни ненавидеть. Последние два года не давали продохнуть: цепь событий, запущенная этим человеком, не прерывалась ни разу. Даже после её побега он не дал о себе позабыть. Теперь душа требовала покоя, мирной жизни, без угроз, судов, пыток, необходимости скрываться. Она так скучает по морю! За тёплым испанским ветром и вершинами андалусских гор.       Она вспомнила про его вопрос и задумалась: куда она хочет поехать? Душа рвалась к морю. Да, к морю!.. К прибрежному песку и красным закатам! Эсмеральда медленно повернулась и посмотрела на Клода. Ей показалось, что он спит. Тогда она легонько коснулась его плеча и почувствовала, как ей становится жарко: пусть она носит его ребёнка, пусть они провели столько ночей вместе, но ведь они лежат в одних рубашках!       — Почему ты не спишь? Уже очень поздно, ты должна отдыхать.       — Вы спрашивали, куда я хочу отправиться. Я так скучаю по Андалусии! Я хочу вернуться туда.       — Исключено, — твёрдо ответил он.       — Но… почему? Я выросла там, я хочу туда!       — Около пяти лет назад Папа разрешил королю и королеве установить свой церковный суд. Они ловят еретиков, это богоугодное дело. Но если бы только их! Они ловят всех неугодных короне. Ты понимаешь, что может нас ждать там? Что, если они узнают или догадаются… о нас, о нашем прошлом? Нет, туда мы не поедем, не проси меня больше об этом.       Эсмеральда вздрогнула при мысли, что она может вновь оказаться в застенках. Неужели Андалусия, где прошло её детство, навсегда закрыта для неё?       — Тогда… куда же?       — Не знаю, — вздохнул Клод, — пока не знаю. Но мы отыщем это место. Нас не найдут, никто и никогда. Мы заживём новой жизнью. Она будет безоблачной и счастливой. Мы будем счастливы, Эсмеральда, очень счастливы.       — Надеюсь, — прошептала она, устраиваясь поудобнее на подушке.