Тайны парижских будней

      Эсмеральда смотрела в небольшое окошко, обхватив себя руками. Как он мог! Он ведь знал, знал, что она любит его! И поверил сплетням, будто она ведьма и — страшно даже вообразить! — хотела убить его! Его! Её милого, дорогого Феба, её солнце! Как же это тяжело — знать, что он там, совсем близко, но он обнимает другую, другой он говорит слова любви, которые были только для неё, для Эсмеральды! Другую он целует. Другой он теперь принадлежит… Как же больно!       Дверь скрипнула и с хлопком закрылась.       — Вы были правы, — безучастно сказала она. — Он женился на другой, он был счастлив с ней рядом.       — Ты помнишь королевского прокурора? Старик лет шестидесяти с белыми волосами? — Фролло говорил быстро и сбивчиво. — Он сегодня приходил ко мне. Скоро они начнут пересмотр дела. С тебя могут снять обвинения.       — Какая теперь разница? Я всё равно что мёртвая, — Эсмеральда пожала плечами.       Клод запер дверь и убрал ключ. Мёртвая?       — О чём ты говоришь? Ты скоро будешь свободна!       — На что мне свобода? Мои близкие убиты и, наверное, сброшены в Сену — кому нужно хоронить бродяг? Мой любимый женился сегодня на моих глазах на другой женщине. Петь и танцевать я больше не хочу. Для чего мне жить? Это вы во всём виноваты, — Эсмеральда, плача, медленно опустилась на пол. — Если бы не вы, он женился бы на мне!       — Этого не было бы никогда.       — Было!       Фролло приблизился, но едва между ними осталось несколько шагов, как она выставила руки вперёд:       — Не приближайтесь! Не трогайте меня!       Он будто не заметил последнего препятствия и опустился рядом с ней.       — Нет, не надо, пожалуйста!.. — она рыдала, закрыв лицо руками.       На секунду он растерялся. Но почти сразу притянул её к себе: Эсмеральда ещё пыталась вырываться, но, ослабленная переживаниями, быстро обмякла.       — Прости меня… Если ты сможешь, — шептал Фролло, — когда-нибудь сможешь, то прости меня… Я во многом виновен перед тобой. Но я не чудовище, ты поймёшь это. Со временем, — он ненадолго замолк. — Мы оба много страдали. Я хочу положить этому конец. Так невозможно жить.       Одной рукой он прижимал её к себе, другой — гладил по голове, успокаивая, как маленького ребёнка. Постепенно её плач затихал, переходя в рваное дыхание.       — До вечера ты останешься здесь, а когда стемнеет, я отведу тебя в дом.       — Там страшно, особенно по ночам, — тихо сказала Эсмеральда, отстраняясь. — Мне очень страшно оставаться там одной. Во Дворе Чудес мне было спокойнее.       — Его больше нет, ты же знаешь. Пока я не могу отвезти тебя никуда. Прятать тебя на виду у всех было лучшим решением, бесспорно. Кто из них подумал бы искать тебя в доме моих родителей? В моём доме. В доме женоненавистника и безжалостного гонителя цыган, каким меня все считают, — Клод усмехнулся. — Скоро ты будешь спасена.       Они сидели, прижавшись к холодной каменной стене кельи, будучи одновременно и вместе, и где-то далеко, каждый в своих мыслях.       Эсмеральда думала о том, как она изменилась за последнее время. Сколько прошло времени? Полгода? Год? Нет, кажется, не больше недели. И столько событий… Феб женился, Клопен убит, Двор Чудес разрушен. Нет, это не Двор Чудес — это её прежняя жизнь разрушена до основания, разобрана кирпичик за кирпичиком, сожжена дотла. Плясунья… Ею она была как будто в прошлой жизни, от неё не осталось той жизнерадостной девушки, приехавшей из Каталонии и Андалусии в Париж всего-то год назад! Её место заняла какая-то другая: всё время испуганная, всё время мрачная, с мокрыми от слёз щеками. Эсмеральда даже подумала, что за эти дни она позабыла все песни, что знала раньше, позабыла, как это — танцевать, крутясь, словно оса, и позвякивая браслетами на ногах. Она обхватила лодыжки и положила голову на колени: она не помнила, как это — носить на них те чудные браслеты, она помнила только пронзающую боль от «испанского сапога» в жутких застенках Дворца Правосудия. Нет, ещё в памяти остался леденящий душу лязг цепей, которыми её приковали в темнице. От этого воспоминания по спине прошла дрожь: гнилая солома, крысы и вечно капающая с потолка вода. О, этот звук сводил её с ума! Не выдерживая, она периодически затыкала уши руками, но так невозможно сидеть долго. И тогда вновь: кап… кап… кап… кап… кап… И ещё этот священник. Почему он приходит к ней? Что в ней, уличной танцовщице, какими полон Париж, такого, что свело его с ума?       Клод не знал ответа на этот вопрос. Действительно, почему она? Он посмотрел на неё, уткнувшуюся в колени и обхватившую ноги. Что особенного в этой девушке? Он и прежде видел красавиц — черноволосых и не только. Но женщины интересовали его постольку-поскольку, на первом месте стояла наука. Подшучивания остальных школяров быстро иссякли, не получив должного ответа. От природы немногословный, что ещё больше усиливалось направлением его обучения, он, обычно увлечённый очередным фолиантом, не удостаивал обидчиков хоть какой-нибудь реакцией. Позже, уже став священником Собора, он частенько становился предметом интереса какой-нибудь не слишком тяготящейся церковными законами девицы. Они нарочно то задевали его краем юбки, то бросали недвусмысленные взгляды, но и их постигла участь школяров, с которыми он учился: Клод либо игнорировал их, либо бросал такой испепеляющий взгляд, что девицы, смущаясь, быстро уходили. Желал ли он кого-то из них? Вряд ли. Или, может, и было что-то подобное, но с первых дней после того, как его рукоположили, он изматывал себя самым строгим постом и многочасовыми молитвами, не желая становиться похожим на многих из тех, кто служил в Соборе.       Но когда он увидел её впервые, танцующую на площади… Его душа, и так уже бывшая в тягостном смятении, получила окончательный удар. Но почему же именно она? Он задавал себе этот вопрос снова и снова, даже сейчас, сидя с ней рядом у этой холодной каменной стены. Почему она? В Париже, в этом гигантском городе, великое множество красивых девушек, так почему же она? Клод вспомнил тот январский день, когда впервые так близко подошёл к ней. Как она танцевала, как кружилась, как пела!       Тишину в келье нарушил еле слышный голос Эсмеральды; она тихо напевала какую-то грустную и протяжную испанскую песню.       В голове только одна мысль: «Пой, Эсмеральда!»       Клод прислонил голову к стене и закрыл глаза. Звук её голоса ложился сейчас целебным бальзамом на его израненную душу.       «Пой, Эсмеральда!»       Она закончила песню и, страшась, что он сейчас накинется на неё, медленно повернулась и посмотрела на него. Он не двинул даже кончиком пальцев.       — Пой ещё, Эсмеральда. Пожалуйста, пой мне ещё.       Она бросила на него ещё один взгляд и, убедившись, что он не собирается набрасываться на неё, запела вновь. Сейчас песня звучала увереннее предыдущей. Она и позабыла, как ей это нравится.       Вряд ли она вняла его просьбе, но какая разница, почему она поёт, если он вновь может слышать вылетающие из её уст причудливые испанские мотивы и непонятные слова, смысл которых, вероятно, неизвестен даже самой исполнительнице. Они точно сплетались в большое кружевное полотно. Это чувство, бывшее сродни благоговению и умиротворению, он испытывал когда-то очень давно, наверное, когда понял, сколь велика наука, её сила, когда она, наука, его первая женщина, распахнула перед ним свои объятия, приглашая его. Только сейчас вместо трепета на него снизошло спокойствие, которого он уже так давно не знал.       Эсмеральда допела ещё одну песню. Какое-то время они ещё сидели молча, пока Клод не очнулся от забытья, в котором они оба пребывали. Уже стоя у двери, Фролло обратился к ней:       — Я скажу Квазимодо принести тебе еды. Меня не будет до вечера, ты будешь одна здесь, тебя не потревожат.       Эсмеральда распахнула глаза и посмотрела на священника, а потом вдруг, осмелев, ответила:       — Я не хочу здесь оставаться.       — Тебе придётся, — отрезал он и запер дверь снаружи.       Снова потянулись мучительные часы в серой келье. По крайней мере, так казалось Эсмеральде. Она стояла у окошка, вглядываясь в кусок пейзажа, просматриваемый сквозь решётку окна. Когда вид из окна перестал занимать её, Эсмеральда принялась изучать свою новую тюрьму и не нашла в келье ничего интересного. Серые каменные стены, бесхитростное убранство. Она полистала странные книги и, измотавшись, села на стул, подобрав под себя ноги. В голову решительно ничего не шло. Эсмеральда не в силах была думать о Фебе, хотя она и старалась сначала вспомнить их первую встречу, когда она упорхнула от него, их встречу у старухи-сводницы. Нет, слишком больно, место этих воспоминаний, едва она силилась их воскресить, занимали Феб и та дворянка у алтаря, говорившие сначала «Да», а потом…       Когда время перевалило за обеденное, в двери повернулся ключ, и она затравленным взглядом вперилась в дверь. Архидьякон действительно послал Квазимодо, который стоял теперь у самого входа с корзиной в руках, стесняясь войти. Эсмеральда коснулась его, приглашая этим жестом пройти горбуна внутрь. Он замотал лохматой головой и протянул ей корзинку. Эсмеральда схватила его за руку и умоляюще проговорила:       — Пожалуйста, останься.       Квазимодо поставил корзину на стол:       — Ешьте.       Эсмеральда, с раннего утра ничего не евшая, с удовольствием откусила кусок ветчины и хлеба, горбун налил ей в стакан вина. Некоторое время в келье была тишина.       — Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста, — попросила Эсмеральда.       — Я не умею говорить красиво.       — Это всё равно, просто говори со мной.       Копившаяся боль прорвалась наружу, почувствовав эту крохотную возможность выплеснуться.       — Я плохой человек, плохой, — горбун закрыл лицо руками и отвернулся. — Я причинил зло своему господину. Я бы лучше умер, если бы мог.       — Что же ты сделал? — спросила Эсмеральда, когда Квазимодо наконец обернулся к ней.       — Нет, нет, не спрашивайте, — он замахал руками. — Но я сделал ему очень больно. Я не мог так поступить. Он столько сделал для меня. А я… Я ужасен.       — Это не так. А твой господин… Он заслуживает страданий.       — О, Эсмеральда! Не говорите так!       — Что же такого он сделал для тебя? Почему ты защищаешь его, как будто он святой! — она всплеснула руками.       Горбун вздохнул и начал свой неуклюжий рассказ. Чем больше он говорил и чем дальше продвигался в своём повествовании, тем большее недоумение завладевало Эсмеральдой. Она складывала то, что сама знала о Фролло, и то, что рассказывал Квазимодо. И чем больше она узнавала, тем больше путалась. Единственное, в чём сходились их представления, — архидьякон был суровым и мрачным человеком.       — Мне стоит пойти. Пора звонить к службе. Мой господин скоро вернётся за вами.       — Я не хочу, чтобы он возвращался. Он пугает меня.       — Не бойтесь его, пожалуйста, Эсмеральда!       — Ты был той ночью в келье, ты сам спас меня от него, а теперь говоришь не бояться!       Квазимодо вздрогнул, как будто его пронзили стрелой.       — Я помню, — он опустил глаза. — Это всё любовь к вам.       Почувствовав, что сказал что-то не то, звонарь предпочёл быстро покинуть келью и вернуться на колокольню. Там, среди своих медных возлюбленных, он смог отвлечься от тяжёлого разговора с Эсмеральдой. Но стоило ему остаться одному, как его последние слова всплыли в памяти и он, сидя на соломенном тюфяке в келье, раскачивался из стороны в сторону, вцепившись руками в голову, как будто вырвав рыжие клочки волос, он выбросил бы эти слова из памяти.       Едва Париж стал погружаться в сумерки, выкрасившие его в причудливые цвета, как архидьякон покинул здание капитула и отправился к Квазимодо за ключом.       — Как она?       — Всё в порядке, господин. Она поела.       Слишком мало времени прошло, чтобы Фролло мог вновь общаться с горбуном, как прежде. И всё же сегодня звонарь был ему нужен. Удовлетворённый его ответом, Клод поспешил в башенную келью.       Как только он открыл дверь, то услышал вопрос, повергший его в изумление:       — Кто вы такой?       Клод прошёл внутрь и поставил свечу на стол. Она тут же озарила лицо Эсмеральды, по-прежнему сидящей на стуле и вперившей взгляд в священника.       — О чём ты спрашиваешь? Ты ведь и так знаешь, кто я.       — Нет, я ничего не знаю о вас! Я знаю, что вы ненавидели меня, гнали меня отовсюду, где встречали, что вы ударили Феба моим ножом, что из-за вас я попала в тюрьму и на пытку, что из-за вас меня хотели повесить, что всё это вы назвали любовью, но я не знаю ничего о вас! Вы жестокий, ужасный, злой человек. Но некоторые считают иначе.       Клод пытался осознать услышанное. «Некоторые считают иначе»?       — Ты говорила с Квазимодо? Что он рассказал тебе? — его глаза горели, он схватил её за плечи, подняв со стула: — Отвечай, когда я спрашиваю тебя!       — Опять… Вы всегда пугаете меня! Неужели вы не умеете по-другому? Или Квазимодо солгал мне во всём? — она взяла паузу. — Да, он рассказал мне, что вы нашли его в яслях для подкидышей. И… про всё остальное. Рассказал про Жеана и Гренгуара. И я ничего не понимаю, — Эсмеральда рухнула обратно на стул.       Он рассказал ей всё… Она знает про добрую половину его жизни.       Жеан…       При мысли о брате предательски кольнуло сердце: прошло слишком мало времени.       — И ты считаешь меня чудовищем, верно? Ничто и никто не способен переубедить тебя! Впрочем, всё потом. Нужно торопиться. Одевайся.       Они покинули Собор и так же незамеченными вернулись в дом. Фролло, тем не менее, успел отметить отсутствие стражи на улицах. Значит, Шармолю не обманул его. Всё же полезно иметь влияние на королевского прокурора. Эсмеральда позволяла себя вести и даже тащить, если Клод ускорял шаг. Наконец, они переступили порог дома.       — Теперь мы можем говорить дальше, — начал он, вешая плащ на крюк в стене. — Так скажи мне, наконец, ты по-прежнему считаешь меня чудовищем?       — Я не знаю! — Эсмеральда сжалась в комок. — Я считала, что Феб любит только меня и что та девушка — его сестра, а если и невеста, то она безразлична ему, но потом… Потом я увидела, как он был счастлив, когда смотрел на неё, а когда… — и она зарыдала. — Это так жестоко! О, за что он так жесток ко мне? Зачем он обманывал меня? Я ведь так любила его!       — Эсмеральда… — прошептал Клод, оглушённый её словами. — Эсмеральда, повтори ещё раз свои последние слова.       — Я сказала «Зачем он меня обманывал» и… «Я ведь так любила его», — она умолкла.       «Она больше не любит его!».       Эта мысль снова и снова раздавалась в голове священника.