Тайны парижских будней

      Улица Глатиньи произвела на Флёр-де-Лис куда бо́льший эффект, чем она того ожидала. Это превосходило все её представления.       Ей пришлось собрать остатки сил и храбрости, чтобы прикоснуться к этому миру, в котором с таким удовольствием вращается её муж.       Тот первый вечер после визита на улицу Глатиньи она провела в ужасной истерике. Всё копившееся в её душе вырвалось наружу, душа и разрывая её на мелкие кусочки. Увиденное она не смогла бы себе вообразить даже в самых страшных своих кошмарах. Как совместить это с её прекрасным Фебом? Как можно, будучи в здравом рассудке, поверить, что ему действительно нравится там находиться, что он, если верить его словам, на самом деле получает от этого удовольствие? Это казалось невозможным бредом.       Последующие её визиты обходились без столь разрушительных для неё последствий. И всё же… Принять это оказалось выше её сил. Она не могла видеть его, слышать его голос, слышать, как скрипит под его шагами пол, как звенят шпоры на его сапогах. Если бы она могла сбежать, она бы сделала это. Но они венчаны перед лицом Господа, эта судьба её. И ей можно только покориться.       Она с ужасом думала о том, что вот так пройдут все следующие годы.       И всё же она медлила. Чаша весов всё ещё качалась в её душе, как будто не собиралась сделать свой роковой выбор, склонившись в одну или в другую сторону. И это мучило её хуже любого палача. Даже во снах её не оставляли картины, обретшие наконец чёткие очертания после первого визита на улицу Глатиньи: как бы ей ни хотелось, она раз за разом видела в своём воображении Феба, держащего на коленях то одну, то другую девицу.       Меж тем Феб мог только смутно догадываться, что происходит с его женой. Расспрос горничной не помог: её госпожа почти не пускала её, предпочитая делать всё сама, зато в одиночестве. Эти глупые чудачества раздражали его до зубного скрежета.       Она вновь что-то себе напридумывала, а осколки этого безумства, конечно, в первую очередь прилетят в его сторону.       Как будто мало ему было того, что он не ощущал себя полноценным мужчиной, когда они поначалу ещё ночевали в одной постели. Это злило больше, чем что-либо в этом мире. И он принялся за извечное лекарство — вино никогда не подводило его, заглушая любую боль и любые чувства.       А потом, через столько времени, когда он уже решил, что она оставила думать об этом, Флёр-де-Лис пришла к нему с тем разговором. Как будто дьявол шепнул ей, о чём поговорить с мужем, безошибочно указав на самую болезненную тему. Как она, должно быть, боится его, раз так быстро согласилась умолкнуть. А ведь ей совершенно точно пришлось долго собираться с духом.       Как так получилось, что его привлекали только уличные девки, он и сам не мог сказать. Но это было так, и отпираться бесполезно. Он отдавал себе совершенно точно отчёт в том, что его жена намного красивее, чем все шлюхи Парижа, даже если взять вместе самых привлекательных из них. Но, как бы там ни было, она не вызывала в нём ничего из того, что вызывали они.       Жак был прав: игнорировать жену было глупо. Феб знал, что ему завидовали многие, хотя бы даже в его гарнизоне. Но и поделать с этим он ничего не мог.       Когда они ночевали по отдельности, чувство никчёмности хоть немного, но отступало. Чтобы утром вернуться вновь, чтобы подтачивать его уверенность в самом себе и ещё больше злить.