апрель, 1939 Берлин
Табун из ста двадцати лошадей восьмицилиндрового восемьсот пятьдесят третьего «хорьха» нёсся по берлинским улицам бодрым галопом, заставляя оборачиваться на себя прохожих. Строго говоря, мчаться во весь опор не было ни нужды, ни разрешения, но — положа руку на сердце (ну или на то, чем вам там удобнее клясться) — разве вы бы не воспользовались возможностью? Говорят, исполнившаяся мечта окрыляет. А он и чувствовал себя так, словно крылья за спиной выросли. «Крылья серафима, — насмешливо замечает ему дурашливый голос Курта, незвано зазвучавший в голове — крылья Серафима, Вальтер, три пары, не меньше!» Нет. Никаких Серафимов на этот раз. К чёрту всех шестикрылых. Пролетел на красный свет. Ой. Как же это получилось, вот же незадача какая. Плевать. 853А был песней, просто песней, и душа именно что натурально и пела от счастья. Никакая цена не была бы слишком высокой за это чудо. Сегодняшняя покупка Вальтера Шелленберга была сопровождена подаренным зонтом с фирменным логотипом «Хорьха»: четыре в ряд кольца. Этот знак — из колец, почему-то нравился Шелленбергу до невозможности, и вызывал смутное ощущение, что где-то и когда-то уже встречался, попадался на глаза. Где и когда? И попадался ли? Может, просто что-то напоминал? Чёрт его знает. Может, на какую-то эмблему был похож, а может, просто вызывал ассоциации с олимпийскими кольцами. Ещё вероятнее — Шелленберг просто видел его среди прочих рун, иероглифов и клинописи в манускриптах, с которыми постоянно носился как со священной хоругвью бедный Отто Ран. Временами даже они с Гиммлером носились на пару, с одинаково горящими маньяческим огнём глазами, как двое одержимых одинаковым психозом. Неудивительно что собственник Гейдрих взревновал, а закончилось всё и вовсе тем, чем закончилось. Мысли о сходках в Вевельсбурге были поспешно загнаны в пыльный угол, под кровать. Достаточно свихнутого на этой каменной громаде чуть более, чем полностью, рейхсфюрера. Да и к Гейдриху тени старого замка потихоньку так и тянут свои щупальца. Подальше от этих мыслей. Поближе к реальности. Мечта сбылась. Хотя всего год назад, когда Шелленберг стоял и пялился на «хорьх» Геринга, объебавшийся неподалеку Мюллер — глазастая скотина, увидев, что Шелленберг не может оторвать взгляд от дорогой тачки, ехидно ему тогда заметил что мол даже и не думайте, не. А он думал. Думал. Пока… дума не обрела материальное воплощение. Пессимисты могли бы на этом месте сумничать: когда сбываются самые сокровенные мечты, надо быть готовым к тому, что в скором времени судьба предъявит вам счёт. Но этого высказывания Шелленберг по случаю не вспомнил — и без того кладовая его памяти была за короткое время изрядно пополнена Гейдрихом, нещадно сыпавшим на него своими бесчисленными цитатами, афоризмами и перлами, почерпнутыми из мировой классики. С шиком и блеском подкатив к управлению, Шелленберг обнаружил имеющего задумчивый и тоскливый вид курящего у служебного гестаповского автомобиля как раз только что помянутого Генриха Мюллера. С невыразимо кислой миной и с явным отвращением Мюллер обозревал окружающий мир — причиной дурного расположения духа, очевидно, было явное же похмельное состояние, в котором он пребывал. Притом он совершенно точно не спал этой ночью, ибо, как он любил повторять, бухло само себя, пока ты спишь, не выпьет. Лицо его чуть отекло от перебранного в часы бодрствования, а под глазами лежали глубокие тени. С тем же самым тоскливым выражением он уставился на подлетевший к управлению «хорьх», прищурился, и сам себе под нос процедил что-то матерно-осуждающее про стяжательство в рядах госслужащих. При виде выходящего из «хорьха» Шелленберга он поперхнулся дымом и закашлялся. Шелленберговский «хайль-гитлер», и без того, похоже, всегда казавшийся шефу гестапо сомнительным в смысле фанатизма и идеологии, в этот раз, вероятно, был воспринят им как неприкрытое глумление в лицо. — Оберфюреееер! — радостно сверкая глазами, елейным голосом протянул Шелленберг. — А я вот, видите ли, наконец решил личным транспортом обзавестись… — он любовно огладил крышу своей роскошной машины. — Что это?! — с ужасом вопросил Мюллер, глядя на «хорьх», как на некое омерзительно чудовище. — Оберфюрер? — выразил беспокойство и умственным, и физическим (ибо ранее Мюллер на зрение не жаловался) здоровьем «гестапо-мельника» Шелленберг. — Это «хорьх». 853А, усовершенствованная, новая модель. У неё на двадцать лошадей больше! Мюллер, скривившись, был вынужден беспомощно наблюдать, как ненавистное ему подрастающее Гейдрихово «дарование» отплясывает свои ритуальные танцы вокруг автомобиля и только что не вылизывает его сверкающие бока. — Совсем ни стыда, ни совести, — отрывисто высказался Мюллер всё же, и от досады даже отшвырнул недокуренную сигарету. — Шелленберг, я сейчас как начальник гестапо говорю, признавайтесь немедленно, откуда у вас деньги на такую машину. Шелленберг на минуту перестал нарезать круги вокруг автомобиля, и устремил на Мюллера исполненный укоризны взгляд. — Оберфюрер! — рассмеявшись, поддразнил он. — Нехорошо считать деньги в чужих карманах. — Очень даже хорошо. Просто прелесть как хорошо считать в чужих карманах ВСЁ: и деньги, и документы, и что там ещё окажется. — отрезал Мюллер. — А мне — так вообще по долгу службы положено. У меня вот нет таких доходов, чтобы купить подобную машину. У вас источник доходов тот же, что и у меня, а размер этих доходов, как мне известно, даже меньше. Так хотелось бы знать, откуда вы изыскали средства. Мало ли, может, это какие-то незаконные пути обогащения. А то и что похуже. — Я американский шпион, — сознался Шелленберг. — И мои кураторы из США снабжают меня деньгами в немереных количествах. И он улыбнулся, словно приглашая вместе с ним посмеяться этой не вполне невинной, и уж точно далеко не безобидной шутке. А у шефа гестапо всегда с чувством юмора было всё значительно сложнее. Да и что таить — Шелленберговы шутки редко приводили его в восторг. Хотя, чего уж там — Шелленберг весь, в целом, всем своим существом крайне не приводил его в восторг. Мюллер сузил глаза. — А я вот возьму, да и поверю, — пригрозил он. Шелленберг снова улыбнулся: — Не отказывайте себе ни в чём. Доказательства найдёте — мне первому дайте знать, очень любопытно будет приобщиться. — Обязательно, — с неприязнью пообещал Мюллер, и с мелочной мстительностью, замаскированной под заботу, сообщил: — Водитель-то из вас хреновый, конечно, даже смотреть было страшно… за вас в смысле страшно, хотя не только за вас. Еле в поворот вписались, и чуть бордюр не снесли, когда подъезжали. Пошто вы несчастных берлинцев смертельной опасности подвергаете, они же вам ничего не сделали. Ах, этот очаровательный (НЕТ) баварский диалект, совместно с крестьянским лексиконом лезущий в каждую вторую Мюллерову фразу. — Это я-то хреновый водитель? — Шелленберг подумал, не надо ли приличия ради обидеться, чтоб не обижать изо всех сил старающегося Мюллера: гестаповская сволочь ведь будет так счастлива от того, что её подъёбы возымели действие. Но на сердце сегодня стало слишком хорошо, и можно было разок позволить себе рассмеяться, в виде исключения. Пожав плечами, Шелленберг иронично заметил: — Ну ничего. Буду наезжать часы вождения, и учиться, учиться, учиться. Я вообще очень способный. — Даже слишком, — с сарказмом фыркнул Мюллер, но Шелленберг опять сделал вид, что не обратил внимания на тон его слов, и совсем уж издевательски поблагодарил: — О, вы так добры ко мне, оберфюрер, так добры… Меня всегда очень вдохновляют ваши похвалы, прямо сразу же хочется с места начать брать новые высоты. На скулах у Мюллера прямо-таки заходили желваки, и Шелленберг в этот момент буквально мог считать его мысли: «вот сучонок, решил, что если Гейдрих одобрил пару раз его работу, то так и всё — первый после бога». — Слишком высокие высоты поберегитесь брать — оттуда падать больнее, и расшибаешься сильнее, — сипло посоветовал Мюллер. — Ну, вы, кажется, об этом больше меня знаете, так что я к вам прислушаюсь. — Кажется, я догадался: это Гейдрих вас так за миссию в тирольских Альпах премировал? Если Мюллер рассчитывал его так болезненно уколоть, то не вышло. Шелленберг улыбнулся безмятежно и лениво, и восхищённо позавидовал: — Всё-то вы знаете, ничего-то от вас не скроешь. Ну а с вождением — что вождение. Ежедневные несколько часов за рулём — и я стану отличным водителем. Лучшим в Берлине. — Великолепно, — сухо прокомментировал Мюллер. — В то время, как ваши товарищи по партии и службе лишают себя отдыха и семьи, и работают, не покладая рук, не отрывая головы от бумаг, и курсируя между ведомствами, штурмбаннфюрер Шелленберг, сильно много положив на все дела, будет наслаждаться катаньем по городу на своём буржуйском автомобиле. Просто зашибись. Сделайте одолжение, загодя предоставьте мне график ваших учебных выездок, я в этот день на улицы Берлина выходить поостерегусь. Ну на этот-то раз Мюллера уж надо уважить, пусть позлорадствует, что наконец пронял. Шелленберг сжал губы. — Я же не в рабочие часы, — принялся он оправдываться с виноватым видом, — я, конечно же, имел в виду, что буду это делать в своё свободное время… — Опять же, занятно-то как! — с деланным удивлением поднимая брови, воскликнул Мюллер, и даже руками с непонимающим видом развёл. — Откуда оно у вас, это свободное время?! Всем прочим сотрудникам госбезопасности не только что «свободного» — на сон времени не хватает! Некогда поспать, некогда поесть, некогда даже повидать домашних. И, видите ли, только у штурмбаннфюрера Шелленберга откуда-то изыскивается свободное время… — он прикурил новую сигарету, и возмущённо уставился на Шелленберга. Начинались их обычные полубольные игрища. Шелленбергу надоело быть пай-мальчиком, и он с ходу принял подачу. — Оберфюрер, — очень серьёзно сообщил он, — открою вам свою маленькую тайну. Дело в том, что я обладаю очень живым и гибким умом, и развитым интеллектом, что позволяет мне грамотно распределять время моего рабочего дня между всеми моими служебными обязанностями, а кроме того, у меня врождённые способности к организаторской работе, я всегда умею наладить взаимосвязь и работу всех звеньев служебной цепочки с тем, чтобы их деятельность была максимально продуктивной. Поэтому те люди, которые говорят, что у них нет времени на сон, на еду… что они вообще ничего не успевают… они просто не обладают способностью к грамотной организации труда. — Шелленберг просветлённо улыбнулся, придавая на сей раз своей ухмылочке застенчивое выражение, и вкрадчиво добавил: — Попросту говоря, эти люди… как это в баварском называется?.. а, да, хреновый… так вот: эти люди — хреновые профессионалы. И он украдкой мазнул взглядом по опухшему с «недосыпа» лицу Мюллера. Мюллер поперхнулся дымом второй раз. — Вам бы конечно курить поменьше, — печально посетовал Шелленберг, — не жалеете себя совсем. А вас ведь заменить просто некем. Вы нужны нашему государству. «Я. Тебе. Припомню. Всё» — отчётливо читается на лице Мюллера. Сцепил зубы, он бросил сигарету (злобно растоптав её ботинком), и поспешно засунул руки в карманы брюк. Да ой, насмешливо поддел его в своих мыслях Шелленберг, неужто уже кулаки зачесались надавать мне по морде. Он мог себе представить цепочку заключений, которые продуцировал сейчас мозг Мюллера. Шеф гестапо не был полным идиотом, и, хотя иногда и казалось, что он признаёт только меры физического воздействия, должен был понимать, что тут битьём дело не исправить. К каким выводам он придёт в итоге? Осознает необходимость вынужденного сотрудничества? Или будет искать другой подход к бесившему его человеку? Грубость и хамство Шелленберга не пронимали, но расценивались как дозволение себе задорней и бойчей язвить, скрывая это за мягкими улыбками и тихим голосом. На основную массу людей сухая и жёсткая, зачастую желчная манера обращения и поведения Мюллера действовала должным образом, протокольный тон заставлял подбираться, неприязненно сжатые губы и прищуренные глаза вызывали ёрзанье. Шелленбергу они тоже абсолютно не нравились, но он находился в постоянном поиске путей снизить их отрицательное воздействие. Справедливости ради, все пути одинаково вели в тупик. Кажется, подвернулась стена, которую не могли прошибить ни Шелленбергово обаяние, ни дипломатичность в общении. — Да, курить бы вам точно стоило поменьше… И отдыхать вам нужно обязательно. Отсутствие отдыха и сна не получается компенсировать ничем. Даже русским алкоголем, хотя, конечно, русские со мной не согласятся. — продолжал сочувствовать Шелленберг. — Совсем себя не бережёте, герр Мюллер. — Это вы себя не бережёте, — выдавил Мюллер, — с вашими навыками вождения и за рулём на такой-то машине раскатывать… да вы ж все столбы в Берлине пересчитаете. Или нет… нет, вы — вы вообще с моста свалитесь. Шелленберг нахмурился, и с сомнением сказал «хм». Потом польщённо улыбнулся: — Так приятно, когда о тебе настолько тревожатся… Ну, спустив столько денег на машину, уже как-то глупо экономить в мелочах… придётся обзавестись ещё и личным водителем, что скажете? Разумная идея? Вам тогда уже не придётся волноваться за меня. Или за себя. Или за берлинцев. Теперь шеф гестапо и вовсе позеленел.***
Мюллер как раз прикуривал новую сигарету (лелея робкую надежду, что хоть её-то ему удастся выкурить от начала и до конца), когда бодро направившийся к управлению Шелленберг вдруг обернулся. — Оберфюрер! — весело окликнул он. «Чо те, сука» — Ддддддда, — процедил Мюллер вслух. — Шеф сказал, чтоб я даже не вздумал отлынивать от традиции обмывать новые колёса, и чтоб готовил кошелёк и культурную программу на вечер! — радостно возвестил Шелленберг. — Я собираюсь сейчас официально пригласить его. И вас, — тут он ткнул указательным пальцем в сторону Мюллера, — вас я тоже приглашаю! Учтите, отказов не принимаю! И, одарив Мюллера своей обычной, выгнутой уголками губ вниз улыбкой (от которой сразу начиналось хотеться выбить её обладателю все зубы — и Мюллер был абсолютно и непоколебимо уверен, что это естественная и закономерная реакция, которую испытал бы любой человек при виде этой кривой ухмылки), Шелленберг ушагал дальше. Мюллер в очередной раз поперхнулся дымом, и опять закашлялся. Очередная сигарета была безжалостно истоптана так же, как и предыдущие. Личный водитель, вы подумайте только. Какой-то щенок, штурмбаннфюрер, вундеркинд недоделанный, а ему уже и «хорьх» подавай… подали уже, точнее. Понятно, что не за Альпы, конечно. Теперь ещё и личного водителя подайте. Прямо такое важное начальство. Это всё раздражало, очень раздражало. Мюллер пытался быть сдержанным, говорить ровнее и суше, но Шелленберга, похоже, вся эта канцелярская сухость, как и грубость, только стимулировала на ломанье комедий, дурачества, издевательства и сарказм. Его же оружием, отвлечённо подумал вдруг Мюллер. Его могло бы получиться бить его же оружием. Просто перенять от него эту идиотскую манеру поведения с улыбками, шутками, изображением стремления дружить и выражением приязни. Просто. Ни хрена вот как раз не просто, когда чувства юмора ноль, или даже минус два, театральных способностей вообще минус десять, а насчёт прочего — это прямо в принципе и навсегда забудьте, оно здесь не водится. Ну, раз Гейдрих почему-то неровно дышит к этой бесполезной собачонке, то когда-нибудь можно будет и подумать в этом направлении, поработать над собой. Если до того Вальтер Шелленберг не наебнётся с очередной взятой им «высоты».